Лесная герцогиня

Глава 12

Эмма слышала, как скрипят ступени лестницы под его торопливыми шагами, и, оглушенная стуком собственного сердца, невольно попятилась. Все было слишком невероятным, голова шла кругом, сердце, казалось, готово было выскочить из груди. Эмма уперлась спиной в дверь, та поддалась с легким скрипом; свеча дрожала в руке, и каменный свод маленькой часовни качался словно во сне. Нереальным был и высокий мужчина, возникший в дверном проеме. Она видела, как он на миг застыл, глядя на нее, потом вошел, прикрыв за собой дверь. Из-под опущенных полей шляпы на нее глянули невероятные серо-стальные глаза, которыми она столько грезила, и сейчас все еще не решалась поверить, что это явь.

Подсвечник едва не выпал из ее рук, она машинально поставила его на алтарь перед распятием и изо всей силы уперлась о каменную плиту, чтобы не упасть. Мелко дрожала, глядя на Ролло.

– Ты?!

Он стоял перед ней, но, казалось, прошла вечность, прежде чем она удостоверилась, что он не призрак, не сон, не видение. Ее Ролло… Она узнавала и не узнавала его. В его чертах, в выражении его лица проглядывало нечто незнакомое. Раньше в этом властном, смелом и жестоком человеке всегда оставался какой-то лихой, бесшабашный налет мальчишества. Теперь же он изменился. И не только потому, что стал старше и в глазах его светилась зрелая мудрость. Теперь на его лице лежала и печать одиночества.

– Эмма!

Голос его резким толчком отозвался в ее сердце. Она увидела, что он протягивает к ней руку, медленно положила в нее свою ладонь, и он сжал ее. Рука у него была сильная, сухая и теплая. Но едва он потянул ее к себе, Эмма отпрянула.

В глазах Ролло отразилась боль.

– Ты все еще не можешь простить меня?

Простить?.. Она не сразу поняла, о чем он. Когда-то, давно, она так же пришла к нему, могущественному герцогу Нормандскому, ни о чем не думая, кроме желания забыться у него на груди. Он же унизил ее и выгнал. А теперь стоит перед ней в этих лохмотьях, а она, гордая и прекрасная герцогиня, должна решать, как ответить на призыв в его глазах. О боже, как странно меняет судьба их роли!..

Эмма проглотила ком в горле.

– Если бы я помнила зло, то не говорила бы сейчас с тобой. Просто выдала бы тебя.

В его глазах что-то мелькнуло. Прежнее, радостное, мальчишеское.

– Птичка моя…

Она подняла руку, удерживая его на месте. Спросила, почти спокойно:

– Как получилось, что ты оказался в Стене? Да и еще в одежде паломника.

Ее холодность словно отрезвила его. Она увидела, как померкло сияние в серых глазах. Криво усмехнувшись, он пожал плечами.

– Мне просто все осточертело. Захотелось вспомнить юность, побродить по свету.

– Какое безрассудство! Ты ведь герцог, а так рискуешь собой.

– Да ничем я не рискую.

– Тебя могут убить, и твое драгоценное герцогство потеряет правителя.

Он вновь пожал плечами.

– Меня не так просто убить.

И, откинув полу накидки, он положил руку на рукоять внушительного ножа. Все тот же Ролло, бродяга, ловец удачи, уверенный в своей силе. Это всегда так восхищало ее в нем. Но сейчас, глядя на него, она и не представляла, какое холодное, даже отчужденное было у нее лицо в этот миг. И одновременно сейчас она любила его так сильно, что почти испытывала боль.

И вдруг он сказал:

– Прости меня, Птичка.

Словно не веря себе, она уловила в его голосе сухое рыдание. И глаза ее расширились. Он, варвар, покоритель, Роллон Нормандский, сказал эти слова! Слова мольбы. Она глядела на него, не в силах вымолвить ни слова. И он повторил:

– Прости меня. Если сможешь… Я ведь так долго искал тебя.

– Наверное, плохо искал.

Она вспомнила все. Как стояла перед собором в Руане и смотрела, как ее Ролло венчался с другой. Как безразлично сама обвенчалась со старым Ренье. Как Ренье изгнал ее, и она перенесла издевательства Леонтия. Вспомнила, как влачила жалкое существование в Арденнском лесу, борясь с тоской и одиночеством, как родила девочку… его дочь, плод жестокого насилия. Вспомнила, как почти готова была уступить вожделению лесных вилланов, как попала в сети безумного Видегунда. Длинная, бесконечная череда дней прозябания, с которым она почти смирилась. А потом был Гизельберт и его люди… Сколько же она пережила одна, вдали от Ролло!.. Все это с быстротой молнии промелькнуло в ее памяти, и она лишь сухо повторила:

– Плохо же ты искал меня, великий герцог Роллон!

Лицо его стало даже беспомощным.

– Но я искал тебя. И когда узнал, что ты стала женой Длинной Шеи, и позже, когда твой след затерялся и никто не знал, где ты.

– Но разве ты так скоро простил мне все, в чем упрекал во время нашей последней встречи?

Он опустил глаза.

– Не вспоминай. Я очень быстро понял, что натворил. Сначала граф Санлисский Херлауг поведал мне, как ты рвалась ко мне, как хотела оправдаться. А потом Риульф… Ты помнишь своего златокудрого пажа? Он только через год смог приехать ко мне с Луары, куда попал после событий под Шартром. И он рассказал, как ты, думая, что меня обложили на холме Лев, хотела помочь мне, как тосковала по мне. И каждое из этих повествований переворачивало мне всю душу. Я продолжал жить с этим, но жил в непроходящей тоске, и ни мое положение, ни верные сторонники, ни походы, ни самые красивые женщины не могли заглушить той боли, что гнездилась в сердце. Я даже стал молить Бога христиан, чтобы в моей жизни произошло чудо, чтобы мы вновь встретились с тобой. А иначе… Ты всегда имела надо мной колдовскую власть, без тебя я жил, словно от меня отрезали живую половину. И я боялся, что не найду тебя.

Он боялся. Она же это пережила. Она почти свыклась с мыслью, что его больше не будет в ее жизни. Как и не будет сына Гийома. Силы небесные – чего ей это стоило! И вот он вопреки всему стоит перед ней и просит простить.

Эмма внезапно почувствовала себя такой ослабевшей, что вынуждена была облокотиться о стену. Но голос ее звучал по-прежнему твердо и сухо.

– Сейчас ты говорил как скальд, Ролло. Забавно.

Он вдруг чуть прищурился, и огонек гнева сверкнул в его глазах.

– Тебе это забавно? Забавно видеть меня здесь, умоляющим тебя? Тебя забавляют мои муки, мой вид, мое положение бродяги? Забавляет то, что я оставил свое герцогство, что приплелся сюда, скрываясь под личиной паломника, чтобы еще хоть раз увидеть тебя?.. Хоть издали. Увидеть и убедиться, что с моей Птичкой все в порядке. Что тебя не обидели, что ты в чести и почете – сиятельная герцогиня Лотарингская!

«В чести и почете». Да, он может быть спокоен, она вернула себе достойное положение. И обошлась в этом без него, собственными силами, собственными муками. Хотя как долго она была беззащитной, гонимой… пока он где-то тосковал о ней и утолял свою печаль с другими женщинами.

И в ответ на гнев и обиду в его голосе она спокойно пожала плечами.

– Мне лестно, что ты не забыл меня, что захотел увидеть. А то, что ты для этого избрал личину паломника… Что ж, возможно, в этом есть какой-то смысл, ибо тебе найдется что искупить… К тому же этот плащ и посох не привлекут к тебе внимания здесь, в Лотарингии, которую ты когда-то разорял и даже держал в плену моего нынешнего супруга. И вот ты увидел меня, даже поговорил. Что ж теперь?

– Ничего, – в тон ей сухо ответил Ролло. – Теперь я уйду.

Он даже взялся за дверное кольцо, когда Эмма окликнула его. Она не хотела показать, как ей трудно отпустить его, но и не могла отбросить все, что пережила по его вине. И ей еще многое хотелось узнать у него. Главное, о сыне.

– Ролло! Раз ты уж здесь, то можешь поведать мне о Гийоме?

Ролло бросил на нее быстрый взгляд через плечо.

– Он что, тебя интересует? Даже теперь, когда ты супруга Ренье и у тебя от него дочь?

Она внезапно ощутила знакомый прилив ярости. Как он смеет сомневаться в ее материнских чувствах?

– Осмелюсь напомнить, Ру, что с Гийомом я вынуждена была расстаться по твоей вине!

Помедлив немного, он повернулся.

– Гийом – моя радость. Все, что осталось мне от тебя. – И гордо улыбнулся. – Мой наследник!

Слава богу, ей удалось задержать его. Он даже сел на каменную скамью в нише стены, снял шляпу, откинул капюшон. Эмма закрыла глаза от боли: она слишком хорошо помнила эту рассыпавшуюся по плечам темно-русую гриву волос, в какую так любила когда-то запускать пальцы. Несколько прядей упали ему на глаза, а у висков Эмма увидела первые седые нити. И сердце ее дрогнуло. Зачем она мучает его и себя? Разве не мечтает об одном – прильнуть к нему, забыть все обиды, разлуку и унижения. Но осталась стоять на месте.

А Роллон, глядя на огонек свечи, рассказывал. Он был хорошим отцом, знал все о своем сыне. Мальчик сейчас в Руане, но до этого жил в Байе, куда Ролло, обозленный на весь свет и на нее, услал сына. Однако и в этом выразилась его забота. Ведь Байе стараниями его ярла Ботто Белого был окружен каменной стеной и считался самой укрепленной крепостью в Нормандии. Гийому там ничто не угрожало. И мальчик почти год провел там, а Ботто Белый и его жена растили его со своим внуком Ингольфом. Их дочь Ингрид так привязалась к нему, что почти считала своим вторым сыном, и даже, когда Ролло приехал за ним, не хотела отдавать. Но Ролло уже решил, что заберет его. Скучал по нему, как ни по одному из своих прежних детей. К тому же он понимал, что в Байе, где Ботто так придерживался старых норвежских традиций, Гийом вырастет викингом. А Ролло не мог этого допустить. Его сын – принц Нормандский и должен расти при дворе, воспитываться в соответствии с обычаями франкских земель.

Поначалу Ролло с сыном отправился в монастырь святого Михаила на горе Мон-Томб, где в то время была резиденция Ролло. Там он показал сыну могилу его дяди Атли, ходил с ним по переходам древнего монастыря, наблюдал из башни стремительный прилив. Правда, там сейчас все перестраивают и укрепляют, ведь когда-то Ролло пообещал архангелу Михаилу, что возвеличит его обитель. А потом они с Гийомом переехали в Руан. Мальчика представили герцогине Гизелле, но она не была способна стать его матерью. Она вообще ни на что не была способна. Поэтому, когда ее не стало, Гийом словно бы и не заметил этого.

Зато часто спрашивал у отца о маме. И Ролло рассказывал ему о ней. Да и не только он. Бран-Беренгар, его жена Сезинанда, Риульф, который стал охранником принца, да и Херлауг Санлисский и даже Лодин Волчий Оскал – все они говорили с Гийомом о дивно прекрасной, дерзкой и веселой женщине – его матери, которая отныне стала женой другого человека и живет в далекой Лотарингии. Гийом всегда хотел узнать ее, встретиться с ней. И Ролло, уезжая на поиски Эммы, пообещал ему привезти маму. Но, видимо, из этого ничего не получится. Хотя он и не любит нарушать данное слово.

– Эмма, ты плачешь? – вдруг взволнованно произнес Ролло.

Она стояла, припав к стене, закрыв глаза, а слезы текли и текли из-под ресниц. Гийом – ее ангелочек! Она так тосковала по нему! И все, о чем говорил Ролло – Нормандия, Мон-Томб, Ботто, Сезинанда, Риульф… Какие забытые дорогие имена! Каждое из них, произнесенное Ролло, заставляло вздрагивать ее сердце. И когда она открыла глаза и увидела, что он стоит рядом, увидела нежность и боль в его лице, то подалась вперед, прижалась к нему, всхлипывая и дрожа.

– Ролло! О Ролло!..

Только здесь, в его руках, возле его сердца, она могла забыть свою вечную тоску, свою ежедневную боль. И он обнимал ее! Его сильные руки вмиг защитили ее от всего мира, баюкали ее, ласкали, успокаивали. Она вновь была с ним, она вернулась домой.

Оглушенная, счастливая, замершая, она стояла, прильнув к нему, ничего не ощущая, кроме своего счастья. И не поняла сразу, почему Ролло вдруг отстранил ее, заставил жестом молчать. Он был так напряжен, что это подействовало на нее отрезвляюще. О, Дева Мария! Как они могли так забыться? Они были не одни на чудесном острове своей любви. Они находились в Лотарингии, в Стене, в соборе, где было много людей и где никто бы не понял, почему супруга Ренье Длинной Шеи уединилась с безвестным паломником, почему обнимается с ним в пустой часовне собора.

– Господи, Ролло…

– Тс-с! – Он вновь приложил палец к губам.

Теперь и Эмма услышала шум внизу, а потом торопливые шаги на лестнице. В тот же миг Ролло поднял свой посох, захватил свечу и, не выпуская руки Эммы из своей, увлек ее из часовни.

Какие-то люди поднимались по винтовой лестнице из главного нефа. Мелькнул отблеск приближающегося огня. И тотчас Ролло, не отпуская руки Эммы, кинулся вверх по сходням. Она же все еще была слишком поражена происшедшим, чтобы не повиноваться ему, к тому же это было так упоительно и знакомо – не волноваться за себя, полностью доверившись его заботам.

Ролло был напряжен. Им не нужно, чтобы их застали служители собора или обнаружил кто-то из свиты Эммы, обеспокоенный отсутствием госпожи. Однако его чуткое ухо сразу определило звон кольчуг, глухой стук подбитых солдатских башмаков. Что нужно в этот час, да и в это время рождественской ночи воинам наверху собора? Но в любом случае желательно, чтобы их не застали вместе.

Они оказались в узком сводчатом проходе, расположенном под западным порталом собора. Здесь были сложены строительные материалы кровельщиков и мешки с раствором. По центру прохода, сбоку, виднелась деревянная лестница без перил, ведущая мимо колокольной клети наверх, в звонницу. А в конце прохода Ролло различил еще одну дверь, по-видимому, на галерею над северным нефом. Увлекая за собой Эмму, он кинулся к ней, но, к сожалению, она оказалась запертой. Ролло уже хотел было подняться в звонницу, надеясь, что следующие за ними воины явились не за тем, чтобы разыскивать госпожу, но тут его внимание привлек наполовину заставленный строительными инструментами пролом в стене напротив лестницы в звонницу.

Ролло заглянул в него и посветил свечой. За проломом был чердак над главным нефом. Сверху покато расходились наклоны свинцовой крыши, снизу был деревянный потолок, пересеченный вдоль всего пространства гигантскими дубовыми брусьями балок.

Ролло задул свечу. Шагнул вперед, увлекая за собой Эмму. Она было заупрямилась.

– Ты с ума сошел! Если нас здесь найдут…

Но он уже зажал ладонью ей рот, втащил сквозь пролом. Несмотря на возмущение его дерзостью, Эмма вдруг захихикала. Ролло вел себя с ней так же властно и бесцеремонно, как и когда она была его пленницей и он таскал ее с собой по лесам Бретани. И, улыбаясь в полумраке, увлекаемая им, она осторожно ступала по поскрипывающим доскам потолка. Доски скрипели, точно грозили провалиться, и это наводило на мысль об огромном пустом пространстве под ним. Но, слава богу, усилиями Ренье его только недавно перестелили, доски были новые и прочные. Глаза их вскоре привыкли к темноте, слабо рассеянной проникавшим в щели светом из нефа.

Сзади отчетливо слышались голоса. Ролло быстро присел под скатом крыши за одним из брусьев пола, к которому под углом примыкала поддерживающая кровлю толстая балка, притянул к себе Эмму. Сейчас, когда их глаза привыкли к темноте чердака, им казалось, что их легко заметить. Ролло даже натянул на голову Эммы капюшон, чтобы их не выдало мерцание ее драгоценностей. Однако воин с факелом в руке, который вскоре заглянул в пролом, видимо, не разглядел ничего. Его слепил свет огня, он щурился. Эмма испуганно приникла к Ролло, он же осторожно выглянул из-за балки. Что ищет здесь этот человек с родимым пятном в пол-лица? Если ему в голову взбредет обшарить чердак…

– Эй, осторожней, не устрой там пожар! – раздался громкий голос кого-то из сопровождавших его.

– Вряд ли здесь кто-то есть. Видимо, она уже вернулась во дворец.

Эмме этот голос показался знакомым, и она невольно пошевелилась, но Ролло лишь сильнее прижал ее к себе, и она замерла. Отсвет пламени исчез, однако они еще какое-то время различали голоса, слышали, как воины обсуждали, продолжать ли поиски или вернуться к остальным. Потом наступила тишина.

Эмма слабо перевела дыхание.

– Слава Создателю! Страшно подумать, какой бы разразился скандал, если бы нас тут обнаружили. Ренье ведь столь подозрителен и щепетилен в вопросах семейной чести. Он бы сразу стал сомневаться, что моя дочь…

Она оборвала себя на полуслове, вспомнив, что говорит с истинным отцом Герлок, который даже не подозревает о своем отцовстве. Да и не нужно ему ничего знать. Завтра… точнее, уже сегодня, Герлок станет наследницей Лотарингии и будет обручена с Оттоном Верденским. И Эмма не собиралась ее этого лишать. Даже ради встречи с Ролло.

Она вдруг встрепенулась, когда губы Ролло скользнули у нее по щеке.

– Ролло! – Она даже уперлась руками ему в грудь, пытаясь отстраниться.

Но он не отпустил ее. Разве не об этом он мечтал, вот так обнять ее в тихом уголке, где им никто не помешает. Все ушли, оставив их в покое. Его и ее. И он прижимает ее к себе. И не обращая внимания на ее слабые попытки освободиться, он покрывал нежными поцелуями ее лицо, искал губами губы и приникал к ним жадно, словно хотел выпить ее дыхание, что-то шептал между поцелуями. Отпустить ее… Сейчас, когда он вновь нашел ее, это казалось выше его сил. Он чувствовал, что словно поток сладостного тепла распространяется по всему телу. Он заново восхитился тем, как безумно его всегда влекло к ней. Все эти годы. И вот она здесь, и, задыхаясь от почти безумного желания, он стал торопливо расстегивать заколку ее плаща, покрывал бесчисленными нежными поцелуями ее лоб, глаза, щеки, повалил ее, не выпуская из объятий.

Но для Эммы все это было слишком неожиданно. Рождественская ночь, потрясение от встречи с Ролло, страх быть обнаруженной… и вот теперь лихорадочная страсть.

– Ролло, ты с ума сошел… Да отпусти меня! Ты ведешь себя со мной, как с девкой. Вспомни, мы в храме божьем, и я – жена Ренье.

Последние ее слова были заглушены таким неистовым поцелуем, что у нее перехватило дыхание. Его рот смял ее губы, и в этом поцелуе вырвалось наружу все то, что таилось внутри его в те бесконечные ночи и дни, какие он провел без нее, вдали от нее. И она сейчас смеет говорить ему о своем муже! Кровь закипела в его жилах, воспламененная неожиданной ревностью. Его восхитительная рыжая Птичка – жена другого! Нет, он докажет ей, что никто не может стоять меж ними, они сейчас только вдвоем, они созданы друг для друга и она нужна ему… так нужна!

– Ролло… Ныне ведь святая ночь… Это грешно…

Но Эмма уже уступала. Он расстегнул ее ворот, и по ее телу прошла дрожь, когда его рука коснулась ее груди. Эта крепкая рука, которая ласкала ее грудь, отняла у нее последние силы к сопротивлению. Да и зачем было сопротивляться? Разве она не мечтала об этом мгновении, даже когда мрак и отчаяние захлестывали ее. Он и она… Немыслимо! И тем не менее, словно впервые за все эти годы, Эмма почувствовала, что она молода, почувствовала нетерпеливое желание жить и любить. И наслаждаться.

Ее словно закружил какой-то вихрь, исчезло все реальное, забылось то холодное равнодушие к собственному телу, что таилось в ней после насилия людьми Гизельберта. Призраки, бередившие ее душу, пропали. Сейчас в целом мире для нее существовал только он, и она сама потянулась к нему, обняла, запустив пальцы в его волосы, ответила на поцелуй с такой же страстью, как и его страсть.

Жаркая волна поднялась из глубин ее души, сметая все преграды, заставляя ни о чем не думать. Она перестала воспринимать окружающее, полностью отдавшись восторгу, который вызывали в ней его ладони, ласкавшие ее под одеждой. Они лежали бог весть где, среди мрака, на сброшенных плащах, и когда Ролло расшнуровал ее платье и стал целовать ее шею, грудь, живот, она тихо застонала, изгибаясь под его губами. Он на миг застыл, зачарованный ее ожившей чувствительностью.

– Эмма…

– Будь со мной, – зашептала она и с обычной для нее дерзкой мольбой потянула его к себе.

Он слабо различал во мраке блеск ее глаз, чувствовал под рукой биение ее сердца. И она застонала, когда он вошел в нее.

– Да, – прошептала она. – О да!

Она непроизвольно двинулась ему навстречу. И он погрузился в нее, отдавая и беря. Отдавая без остатка и беря ее всю целиком. Это было как бред, как лихорадка, как безумие. Но до чего же это было великолепно!..

Потом они лежали, не в силах пошевелиться, не произнося ни слова, слишком восхищенные и счастливые, чтобы говорить. Эмма словно заново различила темные силуэты толстых балок, сероватый свет, льющийся сквозь щели в полу, гул голосов из нефа. Они были в соборе, в божьем храме, во все той же рождественской ночи, которая пообещала и преподнесла ей самое большое чудо в жизни. Эмма словно с удивлением замечала убогость их обиталища любви, холод, свою измятую, запыленную одежду. Как по-варварски это было, но как прекрасно!..

Ролло словно прочитал ее мысли:

– У нас все не по традиции – но всегда отменно. Помнишь, тогда, зимой в лесу, когда мы зачали Гийома?

«Или в книгохранилище, после чего появилась Герлок».

Но она поспешила прогнать это воспоминание. И, мягко освободившись из его объятий, Эмма стала приводить в порядок одежду, поправлять растрепавшиеся волосы. С удивлением обнаружила, что золотая диадема все еще у нее на голове. Дивно, как она смогла удержаться после того урагана, что налетел на них.

– Куда ты?

Она ласково взлохматила ему волосы.

– Меня могут хватиться. А мне не нужен скандал. Ведь скоро обручение моей дочери.

Почувствовала, как он сжал ее руку.

– Но разве теперь… Разве ты не моя? Разве не хочешь вернуться со мной в Нормандию?

Она едва не задохнулась. Вернуться домой… В Нормандию. Уехать с Ролло.

И все же она уже не была той Птичкой, которая летела за ним без оглядки. Жизнь научила ее ценить то, чем она владела. А она была герцогиней Лотарингской, королевская родня признала ее, и она должна помнить о высоте своего положения и тех обязанностях, какие дает это положение. И ее дочь должна унаследовать лучшее в Европе герцогство. Эмма не могла отречься от всего этого даже ради Ролло. Да и поняла, что не захочет, как ранее, целиком зависеть от его воли. Она научилась быть самостоятельной.

Однако чувствуя на себе взгляд Ролло, понимала, что теперь, когда он нашел ее и узнал, что любим по-прежнему, он не отпустит ее. И у него была сила пойти против всего и вся и увезти ее. Даже, может, и против ее воли. Но противилась ли она? Она просто научилась находить выгоду в сложившихся обстоятельствах. И ей нужно было и сохранить Ролло, и сделать Герлок принцессой Лотарингской. Ведь лучшего положения для ее дочери не мог предложить и он – владыка Нормандии.

– Ты забываешь, Ру, у меня есть супруг и дочь, я не могу так просто сказать тебе «да». У меня есть мой долг, и ты, который так чтит свой долг, должен согласиться со мной, должен понять меня.

– Дочь, супруг… – проворчал он. – У тебя еще есть я и Гийом. И есть долг перед нами.

«От которого ты сам меня освободил когда-то», – спокойно подумала Эмма. Встала.

– Мне надо идти.

– К Ренье? Оставь его. Всем известно, что он уже не жилец. А я тут, рядом, и предлагаю тебе корону Нормандии.

Он тоже встал, привлек ее к себе.

– Ты согласна стать моей женой, Эмма? Согласна венчаться со мной по христианскому закону?

У нее даже закружилась голова. О чем еще она может мечтать? Но она не позволила сладкой мечте пленить себя.

– Ты забываешь, Ру, что ни один священник не соединит нас, пока жив Ренье. Если же я покину ради тебя Ренье, то тот почет и уважение, какими пользуюсь сейчас, вмиг исчезнут, меня никто не поймет, и я вновь стану «норманнской шлюхой». Нет, Ролло, мое доброе имя дорого мне. Поэтому прошу, не торопи меня. Дай мне время. Дай остаться с Ренье, пока он мой муж. И не вмешивайся, пока Герлок не станет герцогиней.

– Откуда я знаю, сколько мне придется ждать? – сделал он нетерпеливый жест. – Эта старая рухлядь, твой муж, может протянуть еще долго. Нам же с Гийомом ты нужна сейчас. А девочка…

Он вдруг умолк, замер, словно пораженный. Смотрел на Эмму во мраке, и она различила блеск его глаз.

– Как ты сказала, зовут твою дочь? Герлок?.. Это же скандинавское имя! Имя, которым когда-то я думал назвать девочку, вместо которой родился Гийом!

Он притянул ее к себе.

– Так почему же Герлок? Не Адель?

Он начал догадываться. Маленькая девочка, которая по возрасту могла быть и его. Девочка, которую Эмма почему-то называет выбранным им именем Герлок. И Эмма поняла, что, если его догадка перерастет в уверенность, он не позволит дочери жить вдали от него. Он всегда любил своих детей.

И она резко вырвалась. Герлок всегда была только ее ребенком, она сама решала ее судьбу и не позволит Ролло лишить девочку блестящего будущего.

– Я называла ее Герлок потому, что мне так хотелось. Но при крещении моя дочь получила имя Адель. Она принцесса Лотарингская. И наследница Ренье. Я так хочу и так будет!

– Тише, тише! – успокоил он повысившую голос Эмму. И даже сам замер, прислушиваясь. Внизу, в соборе, стоял необычный шум. Но в тот момент он не придал этому особого значения. Его сейчас волновало другое. – Ребенок по имени Герлок. Неужели ты родила ее от этого старика Длинной Шеи? Неужели он еще способен зачинать детей? Скажи мне, Эмма… Поклянись, что ты ничего не скрываешь от меня и… не лишаешь дочери.

А он когда-то так легко лишил ее сына. И теперь хочет, чтобы она клялась ему! Эмму возмутила его самоуверенность.

– В чем мне клясться, Ролло? В том, что Адель Лотарингская от Ренье или от кого-либо еще? Тебе, видимо, и в голову не приходит, что, кроме старого герцога, у меня могли быть мужчины. А ведь когда-то ты был готов приписать мне связь с кем угодно.

Он отшатнулся от нее. Сказал глухо:

– Я ведь уже объяснил тебе, что мне доказали, что ты не изменяла мне. И я увидел, что ты стала совсем другой, я ведь столько дней наблюдал за тобой. Та рыжая ветреница, которая так и охотилась глазами за мужчинами… О нет, ты стала истинной благородной госпожой. Я видел, с каким почтением относятся к тебе все эти знатные сеньоры. А Ренье… Ведь ты даже меня не желала подпускать, твердя о Длинной Шее. И я не могу поверить, что за это время ты могла пасть так низко, чтобы заводить связи на стороне.

Она хотела его ударить. Связи на стороне!.. Знал бы он! Он, оставивший ее на произвол судьбы, связавший свою жизнь с другой, он хочет быть уверенным, что она по-прежнему достойна его уважения и любви! Однако она смолчала. Знала, как северяне чтут добродетельность своих избранниц. И если Ролло готов простить ей неверность Ренье, то только с собой. Об остальном же ему не стоит знать. Не стоит искушать его тем, что когда-то послужило поводом их разлуки.

Она подняла плащ, стала отряхивать его. Попросила Ролло высечь огонь.

– Мне пора идти к Ренье. А потом я вернусь к тебе. Ты ведь не уйдешь, будешь здесь? Ты мне нужен, Ролло.

Он уже зажег свечу.

– Я не оставлю тебя. Я люблю тебя.

Она вздрогнула. Никогда раньше Ролло не говорил ей этих слов. И в ее душе словно поднялась волна великой радости. Она знала – его слову можно верить. С трудом сдержалась, чтобы не кинуться ему на шею. Нет, не сейчас. Иначе они опять забудут весь мир в объятиях друг друга. А для нее сейчас самое главное – устроить судьбу Герлок.

Они вылезли в пролом. Эмма все еще возилась с одеждой, стараясь придать себе достойный вид. Платье ее измялось, а на бархате плаща остались следы строительной пыли. Она старательно отряхивалась. Бог весть, что о ней могут подумать.

Ролло же по-прежнему прислушивался к гулу в соборе.

– Что там происходит?

Она не придала значения.

– Видно, народ собирается к ранней мессе. О, боже мой, Ролло, на кого я похожа! Придется сказать, что в потемках я скатилась с лестницы.

Они переглянулись и рассмеялись. Ролло щелкнул ее по носу, она шутливо оттолкнула его. Пошла, смеясь, оглядываясь, видела его улыбку, страстно хотела вернуться. Но времени уже не было. Так же, продолжая смеяться, спустилась на галерею над нефом, освещенную светом из собора, пронеслась по ней, даже не подумав взглянуть вниз.

Ее несколько удивило, что Эврар не дожидался ее на входе. Это было не похоже на верного мелита. Но под утро сильно подморозило, и, возможно, Эврару просто надоело ее ждать на холоде. Пошел отведать рождественских блюд. Хорошо, что еще не додумался разыскивать ее.

Она увидела мелькнувшие в окнах дворца огни, заметила силуэты воинов, услышала шум, голоса. Старый дворец гудел в рождественскую ночь. Кругом было какое-то движение.

Эмма быстро прошла по ведущему из аббатства проходу. Слегка удивилась, не заметив в конце его охранников, но не придала этому значения. Ей нужно было привести себя в порядок и спешить в большой зал, где пировала знать.

Однако уже во дворце она поняла, что что-то случилось. Многие светильники были погашены, по темным переходам метались перепуганные придворные, хлопали двери, бряцая железом, прошел отряд вооруженных вавассоров. Эмма, выходя из бокового прохода, замерла, прильнув к стене. Даже не поверила своим глазам. Незнакомые воины вели связанных рыцарей короля Карла, грубо подталкивали их в спину древками копий.

Еще ничего не понимая, Эмма поглядела им вслед. И вдруг ощутила сильнейшее волнение, почти граничащее с паникой. Что-то случилось, пока ее не было. Что? Она на миг замерла, но уже в следующую минуту со всех ног кинулась к покоям Герлок. Налетала в полутьме на мечущихся, как крысы, придворных.

– Что случилось?

Ее словно не узнавали, спешили прочь, не удостоив ответом.

Двери в покои Герлок были распахнуты настежь. Кровать девочки пуста, вокруг ни души. Где же все эти няньки, где Мумма? Она бы ни за что не рассталась с малюткой.

Почти обезумев от страха, Эмма кинулась к главному зданию дворца, где в зале должна была находиться знать. В конце коридора увидела дверь, освещенную двумя факелами по бокам. У двери, скрестив копья, стояло несколько охранников, но это не были люди Ренье. Она не знала их. Потом немного в стороне разглядела седого, всклокоченного Матфрида, разговаривавшего с высоким воином в шлеме и длинном панцире из металлических блях. Воин стоял к ней спиной, она не видела его лица. Но старый Матфрид был хорошо освещен, стоял, слушая, что ему говорил незнакомец. Подбежав, Эмма даже различила его последнюю фразу:

– …теперь тебе, Матфрид, решать, с нами ты или против нас.

Она не обратила внимание на тон, которым были произнесены эти слова. Страх за Герлок – все, что она чувствовала в тот момент.

– Матфрид, что происходит?

Тотчас высокий воин повернулся, и Эмма увидела родимое пятно у него на щеке. Узнала Гильдуэна. На какое-то мгновение она просто онемела. Видела, как скривился в усмешке его рот.

– Ну вот наконец-то и вы, мадам. А мы-то с ног сбились, разыскивая вас.

Она судорожно сглотнула.

– Что происходит?

И когда он схватил ее за руку и увлек в соседний проход, едва не кинулась на него.

– Где моя дочь, чудовище? Где Адель?

Ему почти пришлось скрутить ее. Тащил куда-то, пока не втолкнул в ее же покои.

– Вот и ваша красавица, мой принц.

Она увидела его на стоящей перед огнем скамье с резной спинкой, где обычно любил сидеть Эврар. Вернее, из-за спинки была видна только его свешивавшаяся с подлокотника рука. В первый миг Эмма молчала, оглушенная неожиданностью и страхом. Видела, как принц медленно поднялся, встал, облокотясь о спинку скамьи, улыбнулся. Почему-то отметила всякие незначительные детали – что Гизельберт слегка припадает на одну ногу, что он в боевом облачении, в панцире из буйволовой кожи с нашитыми полукруглыми стальными пластинами, напоминающими своим видом оперение птицы. В отличие от Гильдуэна он был без шлема, чешуйчатый капюшон оплечья откинут, волосы расчесаны на пробор, но пара выбившихся прядей спадала ему на глаза, пряча их в тени. Он улыбался своей белозубой задорной улыбкой.

– Надо же! Эмма Лотарингская! Собственной персоной! А я уже начал волноваться из-за вас. Что ж, с Рождеством Христовым, милая мачеха.

Эмма глядела на него, чувствовала, как ослабели колени, в животе похолодело. Но нервно отшатнулась, когда он приблизился, склоняясь, точно хотел поцеловать ей руку. Почувствовала, что дрожит. От страха, от неожиданности, от напряжения. Гизельберт! Рядом с ней. И она в его власти. Кошмар из Белого Колодца продолжался.

Рядом раздался голос Гильдуэна.

– Вот она, мой принц. А вы так переживали из-за ее отсутствия. Хотя бог весть, где она пропадала. Мои люди с ног сбились, разыскивая ее.

И он подтолкнул ее к принцу.

– Герцогиня!.. А ведь царапалась и вырывалась, как уличная кошка, пока я тащил ее к вам.

Принц кивнул ему.

– Благодарю, Гильдуэн. А сейчас попрошу оставить нас одних. Мне есть о чем переговорить с моей очаровательной мачехой.

Когда Гильдуэн вышел, принц повернулся к Эмме. Явно наслаждался ее страхом. И одновременно оглядывал с любопытством.

– Где это вы, интересно, пропадали, герцогиня? И где, черт возьми, ваша дочь?

Эмма несколько раз быстро моргнула. И вдруг страшное напряжение отступило – неосторожными словами Гизельберт открыл ей две вещи: во-первых, он ничего не знает о ней и Ролло, а во-вторых, он непричастен к исчезновению Герлок. Она даже перевела дыхание, посмотрела на огонь в камине. Ролло сейчас не главное. Главное, где ее дочь. Ведь если она не в руках Гизельберта, то, возможно, не все еще потеряно.

Эмма постаралась взять себя в руки. Спросила почти спокойно:

– Осмелюсь полюбопытствовать, каким образом здесь оказались вы, принц? Ведь, насколько мне ведомо, вы должны находиться сейчас в Меце, за много лье отсюда.

И пока говорила, сама нашла ответ. Догадалась, что Гизельберт и был одним из тех, с кем беседовал канцлер Ратбод в соборе. Лишь заметила принцу, что он взял на душу грех, осмелившись совершить мятеж в час божьего перемирия, наступающего на время великих религиозных празднеств.

Гизельберт лишь пожал плечами.

– За меня будет кому замолить сей грех. Сам папа, ответив на мое послание, поддержал меня, когда я сообщил, что старый Ренье Длинная Шея готов передать лучшее из христианских владений дочери блудливой женщины, нагулянной неизвестно от кого.

Папа римский! Гизельберт играл наверняка. Он заручился поддержкой самой влиятельной особы в Европе. Недаром канцлер Ратбод поддержал его.

– Дворец сейчас в моей власти, – мягко улыбаясь, продолжал Гизельберт, – мне не составило труда захватить его, пленив всех, кто в нем находился: короля, Ренье, заносчивого выскочку Рикуина. Остальные же готовы подчиниться силе и признать меня главой Лотарингии. Особенно когда вы примете мою сторону и огласите, что я имею более прав на трон герцогства, нежели ваша дочь. Ведь вы не откажете мне в подобной любезности, очаровательная Эмма? Наши желания ведь всегда были согласованны, моя красавица.

И он хитро подмигнул ей, не переставая улыбаться и излучать обаяние. Но вдруг стал серьезен. Лицо его приобрело жесткое выражение.

– Где Адель?

Эмма сама лихорадочно стремилась найти ответ на этот вопрос. Первоначально у нее даже мелькнула мысль, что исчезновение девочки – дело рук ее необузданного Ролло, стремящегося убедиться в правильности возникшего у него подозрения. Но она скоро отбросила эту мысль. Слишком мало времени прошло с момента, как она рассталась с Ролло на галерее собора, чтобы он мог, обогнав ее, проникнуть во дворец, похитить Герлок и скрыться. Потом она подумала, что Ренье Длинная Шея или Рикуин Верденский, проведав о появлении принца, поспешили спрятать его маленькую соперницу. Однако тогда они сами наверняка постарались бы избежать пленения.

Оставалось последнее. И Эмма всеми силами хотела верить в это. Эврар. Он был на улице, на затемненном переходе, откуда мог видеть, как прибыли люди Гизельберта, и понять, что происходит. Он ведь давно предчувствовал, что что-то случится, был готов и сразу сориентировался в ситуации. Он не нашел Эмму, да и Герлок всегда была ему дороже его рыжей «дочери». Поэтому скорей всего он поспешил к ней, стремясь спасти ее от «братца». Эврар хорошо изучил переходы дворца, он мог вынести Герлок тайно, избежав встреч с людьми принца. Этим же объяснялось и исчезновение Муммы, которая ушла бы только вместе с Эвраром.

Эмма не знала это наверняка, но подобное объяснение казалось ей наиболее вероятным. И она даже позволила себе перевести дыхание. Даже скупо улыбнулась Гизельберту.

– Зачем вам знать, где Адель? Разве вы и так не добились, чего хотели?

Он медленно шагнул к ней. Сверкнули пластины его облачения. А лицо в тени казалось опасным и угрожающим.

– Мне необходимо, чтобы принцесса была здесь. Чтобы никто – ни вы, ни кто другой – не воспользовался ею как моей соперницей, не увез, чтобы от ее имени поднять мятеж в стране.

Он говорил серьезно, и Эмма окончательно убедилась, что Герлок не в его руках. Даже насмешливо поглядела на принца.

– Выходит, даже после того, как вы пленили отца, он отказывается признать вас своим преемником? Вы не смогли его заставить пойти на это, а ведь без слова признанного главы Лотарингии вам придется туго, отстаивая свои права.

Он засмеялся.

– От кого отстаивать? Я ведь держу все в своих руках! Вся лотарингская верхушка и даже Каролинг в моей власти. Я могу перерезать их всех.

– И лишитесь поддержки папы, не так ли? И тогда вам еще долго с оружием в руках придется доказывать, что Лотарингия ваша.

Они стояли друг против друга, возбужденные, охваченные ненавистью, мечущие друг на друга гневные взгляды. Гизельберт отступил первым. Вернее, это не было отступлением, это было изменением тактики. Он просто отошел, сел на кровать и, облокотившись локтем о ее резное изножие, подперев щеку рукой, улыбаясь, глядел на Эмму.

– Вы поразительно умны, милая мачеха. Так же умны, как и красивы. И я снова повторяю – мне жаль, что не я, а Ренье стал вашим супругом. Ибо вы именно та женщина, которую я бы с удовольствием повел к алтарю.

– А после с охотой предоставил своим подданным? Чтобы заручиться их поддержкой, как я понимаю!

Он перестал улыбаться. Выпрямился, и лицо его неожиданно стало несчастным.

– Нет. О нет! – Он опустил голову, молчал какое-то время, словно собираясь с духом. – Клянусь памятью моей матери, клянусь Лотарингией и спасением души – я горько сожалею о том, что был так жесток с вами. Еще тогда, когда принудил вас к этому, я проклял все на свете, проклял самого себя. Я приехал в Арденны, чтобы уничтожить вас, чтобы опорочить и унизить. Я все продумал наверняка. И не учел лишь одного. – Он глядел на нее, и лицо его было искажено страданием. – Я не знал, что полюблю вас.

Эмма в первый миг не могла вымолвить ни слова. Что говорит этот безумец? О какой любви? Он, который отдал ее на поругание? Но ведь разве не то же самое случилось и с Ролло? Женщина слишком мало значила в этом мире, она всегда была добычей, игрушкой, ничтожным творением, слабым и беззащитным, в руках мужчин. Мужчина мог позволить себе быть жестоким. И тем не менее разве не случалось, что женщина любовью порабощала мужчину, ранила его сердце, и он уступал ей, становился покорным.

Она поглядела на Гизельберта. Он мог говорить правду. Но после того, что он сделал с ней, она не верила, что у него есть в душе место для любви. Он испорчен, жесток, циничен. Ее сердце было последним, что его интересовало.

Принц прочел брезгливое недоверие на ее лице. Подался вперед.

– Я поклялся вам. Не унижайте же меня, я сказал правду. Я полюбил вас. И не знал, что чувство к вам вонзится в меня, как клинок, – столь же неожиданно и болезненно. И что с того дня я не буду знать покоя, что ни исповедь, ни разум, ни воля не смогут заставить не мечтать о встрече с вами, избавят от желания прикоснуться к вам…

Он потянулся к ней, но она отшатнулась. Старалась не выказать того отвращения, что испытывала. Ей это почти удалось. Стояла отвернувшись, глядя на огонь в камине. Два признания в любви за один вечер – не слишком ли? И оба от мужчин, которые обошлись в свое время с ней жестоко. Но одного она готова была простить, готова была поверить. Ибо сама любила его. Но другой… Ее только зарождавшееся к нему чувство было погребено под пеплом обиды и ненависти. И ничто уже не могло пробудить его. В глубине души она испытывала к Гизельберту лишь гнев, злость и отвращение. И не верила ему. Все клятвы принца могут оказаться ложью. Умелым притворством, как тогда, когда он очаровал ее в Арденнах. Зачем он делает это? Она находила лишь один ответ: он надеялся расположить ее к себе, узнать, где ее дочь.

Она поглядела на него спокойно, почти надменно.

– Чего вы хотите от меня, принц?

– Я хочу тебя.

Эмма саркастически усмехнулась.

– И только-то?

Он уловил насмешку в ее голосе. Но сдержался. Он ожидал, что она не поверит ему, но хотел надеяться, что ему все же удастся вновь расположить ее к себе. Ему это было необходимо, ибо, борясь с собой, мечась и проклиная себя, он понял, что словно болен рыжей мачехой. Она не шла у него из головы, и, пока был в Меце, он думал о ней, даже послал людей в Белый Колодец, велев разыскать ее и привезти. Но его люди вернулись ни с чем. Селение опустело, люди ушли, а где Эмма с ребенком, никто не мог предположить. И тогда он затосковал.

Он видел, что Гильдуэн и другие догадываются, что с ним. Он ссылался на болезнь, на то, что печален, понимая, что навсегда останется хромым, но они его слишком хорошо знали, перешептывались у него за спиной. А потом в Мец прибыл священник Гункмар и сообщил, что Эмма с дочерью прибыла к королеве Этгиве и та везет ее к Ренье в Стене. И тогда Гизельберт словно ожил. Во-первых, если рыжая привезет дочь к Ренье, тот может выполнить угрозу и объявить ее наследницей. А во-вторых… Во-вторых, он вновь хотел видеть Эмму. Чтобы избавиться от ее колдовской власти над собой, чтобы вновь подчинить ее, сделать своей. Как тогда, в Арденнах, когда она, ласковая и доверчивая, сама льнула к нему. О, как он желал, чтобы она опять стала прежней! И сейчас почти ненавидел ее за упрямство.

– Клянусь, я многое мог бы сделать для тебя, Эмма.

В ее глазах он прочел все ту же холодность.

– Что ж, тогда окажи любезность – повесься.

Она не верила ему. Он и не ожидал скорой победы. Заговорил спокойно и доверительно:

– Сейчас ты полностью в моих руках, Эмма. Я волен поступить с тобой, как мне будет угодно. Но я не желаю, чтобы ты ненавидела меня, желаю возродить ту веселую женщину, что смеялась моим шуткам и хотела меня глазами. Но я виновен перед тобой. Я признаю. Слышишь, я признаю свою вину. Ранее я никогда не говорил этих слов женщинам, но никогда, ни перед одной и не желал извиниться. Поэтому не искушай мое терпение!

Он почти выкрикнул последние слова, и она испугалась. Если его чувство к ней и было любовью, то подобной адскому пламени. В ней не было тепла, лишь обжигающая боль.

Эмма медленно опустилась на скамью у прялки, огладила рукой кудель. Была по-прежнему напряжена, но старалась казаться спокойной.

– Допустим, я вам поверю.

Он глядел на нее исподлобья.

– А у тебя нет другого выхода. Сейчас все в моих руках. – Он вдруг усмехнулся. – Стене оказался легкой добычей для меня. Рождественская ночь отвлекла внимание, и мне не стоило большого труда тайно проникнуть во дворец и сменить охрану. Подумать только, как легко это вышло. Само божественное провидение вело меня. А ведь дворец полон людьми, знатью со свитой. Но никто и опомниться не успел, как я ввел отряд в главный зал и объявил всех своими пленниками. И Длинную Шею также. Они все ждут теперь моего распоряжения. Король, Рикуин Верденский. Все. И ты тоже. – Он бросил на нее быстрый взгляд. – Мне нужно, чтобы ты выступила перед ними и объявила, что Адель Лотарингская – не дочь Ренье. Тогда мои права станут неоспоримыми. Если же ты не подчинишься, я расскажу всем, что ты была моей любовницей, вступила в кровосмесительную связь, а также принадлежала моим людям. Я втопчу тебя в грязь и настрою против тебя знать, сообщив, что ты послужила причиной гибели отпрысков знатнейших лотарингских родов. Ты будешь опорочена, сослана, и твоя дочь останется беззащитной.

Эмма нервно сжала у горла мех плаща.

– Вы странно признаетесь в любви, мешая мольбы с угрозами.

Он словно пропустил эти слова мимо ушей. Лицо его, освещенное огнем, казалось красноватым. Глаза по-волчьи поблескивали. Эмма вдруг поняла, что не может отвести от него глаз. В нем был дьявольский, страшный магнетизм. Тем более необычный, если учесть, как молод был этот рвущийся к цели юноша.

Он стоял перед ней в своем жестком панцире, глядел на нее.

– Если же ты, Эмма, выполнишь мои условия, то я смогу сделать так, чтобы ты осталась герцогиней. Ренье уже ничто, он стар, болен, он одной ногой в могиле, и его более сейчас волнуют духовные дела, нежели власть. Я отстраню его, стану правителем. А ты… Что ж, ты его венчанная супруга, и только папа сможет разорвать ваш союз. Но он не станет этого делать, хотя покровительствует мне, да к тому же у него есть дела и поважнее. Я же возьму тебя под свою опеку, у тебя будут земли, крепости, монастыри. Ты будешь столь могущественной, что даже то, что у тебя незаконнорожденная дочь, не помешает людям склоняться перед тобой. А Адель станет твоей наследницей, столь богатой, что Рикуин Верденский сочтет, что ему выгодно не отменять намеченную помолвку ваших детей. Адель станет графиней Верденской – ведь этого ты хотела? Я даже сам настою на обручении, слышишь, Эмма! Я буду твоей поддержкой и оплотом. Я защищу тебя от всего, сделаю могущественной. И я буду любить тебя и оберегать. Мы будем встречаться. Ведь нам так хорошо вместе, помнишь?.. Мы сможем быть счастливыми, даже вопреки законному союзу. И именно ты будешь подлинной герцогиней этих краев.

Он умолк, не сводя с нее глаз. И улыбался своей открытой мальчишеской улыбкой так, словно и не причинял ей никогда боль, а сейчас не предлагал опорочить себя. Правда, взамен он сулил любовь и поддержку. И Эмма вдруг поняла, что, если бы у нее не было иного выхода, она бы приняла его условия. Это было бы ужасно, но ей бы пришлось смириться. Ради себя и Герлок. Гизельберт правильно рассчитал, ей некуда было бы деваться, если бы… Если бы он не опоздал!

Она вдруг поглядела на него едва ли не с вызовом. Как уверен в себе этот самонадеянный принц! Уверен, что она уступит, поддавшись его доводам, пленившись его очарованием. Но она презирала его. Его, уверяющего женщину в своих чувствах, когда если таковые и имелись, то грош им цена. Ведь в Арденнах он был вынужден пожертвовать своей любовью ради исходящих похотью соратников.

Эмма вдруг отметила, что Гизельберт сейчас очень похож на Ренье. То же напряженное подергивание крыльев носа, такие же темные волосы, какие со временем так же поредеют и вылезут, как у отца. Однако чего не было в Гизельберте, это мощи и гордости Ренье. Маленький, озлобленный, раздираемый между честолюбием и плотскими чувствами, он был ничтожен, он, идущий на все ради выгоды, расчетливый и порочный, без капли величия, способный как на преступление, так и на унижение. Он уверен, что загнал ее в угол. Она так не считала. Ей даже стало легко. В ее жизни уже случилось чудо, она встретила другого защитника, чьи предложения были ей куда предпочтительнее, что мог предоставить принц. Ролло!.. Рядом с ним Гизельберт, с его угрозами и запоздалыми признаниями, казался всего лишь жалкой тенью. Что он ей предлагает? Унизиться, чтобы потом достичь сомнительного возвышения в качестве его любовницы?

«Я увезу тебя в Нормандию», – вспомнила она совсем другой голос. И это был ее выход. Ей вдруг стали бесконечно безразличны и Лотарингия, и Ренье, и Гизельберт, и ее титул. Судьба сама распорядилась за нее и сама вычертила путь. И пусть сейчас Эмма – пленница, пусть ей еще придется искать свою дочь. Но она справится с этим. Ибо отныне она не одна. Что бы ни предпринял против нее этот смазливый подонок, Ролло спасет их – ее и Герлок. И они уедут. Домой, в Нормандию. И будут счастливы.

Она закрыла глаза, вздохнула спокойно и легко. А когда поглядела на принца, то еле сдержала торжествующую улыбку.

– Нет.

– Что «нет»?

– Нет, я не желаю быть в союзе с вами, Гизельберт. Вы ничтожество, насильник и мятежник. Я презираю вас, вы мне противны, отвратительны. Делайте что хотите, но не рассчитывайте на меня. И будьте вы прокляты!

Наконец она высказала ему все, и ей стало хорошо и спокойно. Она окинула Гизельберта насмешливым взглядом. Маленький циничный честолюбец. Как он был доволен, как глядел на нее, зная, что ей некуда деваться, что придется уступить. Она содрогнулась от мысли, что так и могло случиться. И гордо вскинула голову.

– Нет!

Какое-то время он глядел на нее, и лицо его менялось, искажаясь злобной гримасой. Стало почти отталкивающим.

– Вы пожалеете о своем упорстве.

Она махнула рукой.

– Справляйтесь сами. Мне все равно, что вы сделаете.

В самом деле все равно. Он не знает, где Герлок, а она сама… Даже на расстоянии от Ролло она чувствовала себя защищенной его силой и любовью.

А Гизельберт вдруг зашелся злым, нехорошим смехом. Резко умолк, стал почти спокоен. Облокотясь о стену, скрестив руки на груди, смотрел на нее.

– Вы думаете, я не знаю, на что вы надеетесь?

Ей было уже безразлично, что он решил. И сам он ей стал безразличен. Отвернулась, пригладила волосы, поправила серьги.

– Что вам еще нужно от меня?

Он не ответил. Смотрел на нее с таким спокойствием, словно и не объяснялся только что в своих чувствах.

В этот момент в дверь постучали. Принц выпрямился, пройдя мимо нее, открыл дверь. Она не могла разобрать, что ему сказали, но, когда он вышел, вздохнула с облегчением. Словно присутствие Гизельберта отравляло воздух, и только теперь она могла перевести дыхание. Постаралась сосредоточиться. Итак, во дворце Стене произошел переворот. Известно ли об этом в городе? Принц умудрился сделать все осторожно и тихо. Наверняка во дворце у него были сторонники. Ратбод Трирский один из них. Мятежники сменили охрану, разогнали свиту сеньоров, а их самих держат в главном зале, сделав своими заложниками.

В такой ситуации будет не диво, если большинство из них уступит силе и признает наследником Ренье Гизельберта. Наверняка окажутся и те, кто не смирится, будет ждать, что скажет Длинная Шея. Но Ренье нечего терять, он может и заупрямиться. Вот для этого, чтобы смутить и сломить отца, Гизельберту и нужна Эмма. Чтобы доказать, что Адель незаконнорожденная. Сможет ли он? Все зависит от нее. Но Эмма уже решила, что ее не тревожит, признают Герлок наследницей Лотарингии или нет. Ведь вскоре все узнают о перевороте, и тогда вмешается Ролло. Он освободит ее. И она скажет ему, что он не ошибся, что маленькая девочка со скандинавским именем – его дочь. Они будут искать ее и найдут. Им никто не помешает. Ведь что такое Гизельберт по сравнению с Ролло? И Эмма улыбнулась. Как она была благодарна Ролло, что он не забыл ее, что по-прежнему любит, что пришел за ней. За ней и Герлок.

Она вспомнила то, что произошло недавно на чердаке собора, нежно улыбнулась, обняв себя за плечи. Чувствовала себя счастливой, несмотря ни на что. Даже не сразу обратила внимание, когда стукнули створки двери. Словно через силу заставила себя оглянуться.

Гизельберт стоял, облокотясь о косяк дверной ниши. Смотрел на нее, словно затаив дыхание. Его светлые глаза показались ей почти остекленевшими, почти незрячими. Однако во взгляде была напряженность, испытующая ярость кошки, следившей за мышью. И сам он казался хищником, готовым к прыжку. За его спокойствием угадывалась клокочущая ярость. Эмма ощутила ее даже на расстоянии. Не знала, что там ему сообщили, но чувствовала, что он на пределе.

И не боялась. Спокойно встала, надменно вскинула голову.

– Ну? Я вам все сказала. Вы ничего не добьетесь от меня. Можете считать это местью за то, что вы сотворили со мной в Арденнах.

Он по-прежнему неотрывно глядел на нее. Она даже не была уверена, слышал ли он ее. Что-то происходило с ним, таилось за стеклянной бездушностью его взгляда.

– Так почему вы не присутствовали на рождественском пиру? – вдруг с каким-то далеким спокойствием спросил он. Оглядел ее с ног до головы, словно ощупывая. Задержал взгляд на помятом подоле, на следах известки на бархате плаща. В лице его что-то дрогнуло.

В следующий миг он кинулся к ней. Сжав ее, увлек к двери. Прихрамывая, он тащил ее по переходам, словно не замечая ее сопротивления. С обеих сторон, светя факелами, громыхая железом, шла стража. И чем ближе они подходили к главной зале, тем больше воинов встречалось им на пути. Эмма, ранее перепуганная за судьбу Герлок, даже не обратила внимания, как их много. У Гизельберта с собой было человек триста, если не более. Целое войско. Вполне достаточное, чтобы совершить переворот.

Гизельберт шел, резко распахивая двери, тащил ее, что она еле поспевала за ним. Наконец они очутились в главной зале, где при свете затухающих дымящихся очагов взволнованно гудели приглашенные Ренье. Один стол был опрокинут, люди сбились в кучки. Знать, прелаты, несколько женщин из свиты королевы. Вдоль стен, блестя чешуей кольчуг, в высоких конических шлемах стояли люди принца. Но основная охрана окружила стол на возвышении в торце зала. Гизельберт шел туда, не глядя по сторонам, увлекая за собой Эмму. А потом резко толкнул ее вперед, так, что она упала на ступеньки лестницы, ведущей к столу.

– Вот ваша супруга, Ренье! Подзаборная девка, ублюдка которой вы готовы признать своим ребенком, вы, старый безумец!

Эмма слышала сзади его издевательский смех. Медленно стала подниматься. Заметила залитую вином, словно кровью, скатерть, беспорядок на столе, опрокинутые чаши. И их, тех, кого пленил принц. Перепуганный Карл, жалкий и дрожащий в своей сверкающей рубиновыми лилиями короне, жался к Аганону; растерянная, вся в украшениях, Этгива стремилась изо всех сил сохранить достойный вид; привставший немного Рикуин Верденский, пытающийся изобразить невозмутимое спокойствие прелата. И Ренье. Изможденный и равнодушный, глядевший мимо нее, полулежавший в кресле. За ними маячил растерянный раб, давно забывший о своих обязанностях, глядевший вокруг испуганно и вздрогнувший, когда Ренье ему что-то сказал, указав левой рукой на Эмму.

Раб кинулся, чтобы помочь ей встать, но она уже поднялась сама. Хотела пройти к Ренье, но принц ее удержал.

– Мессир герцог, я последний раз вас спрашиваю, будете ли вы упорствовать и по-прежнему настаивать на отмене моих законных прав наследника ради незаконнорожденной девчонки сией особы?

Их взгляды скрестились подобно мечам. На какое-то время в зале возникла напряженная тишина. Только Каролинг неспокойно ерзал в кресле.

– Не упорствуйте, Ренье. Ведь Гизельберт сказал, что готов присягнуть нам. Чего же вы еще хотите? Мы все сейчас в его руках, и разумнее будет признать его правоту.

Гизельберт изящно поклонился.

– Благодарю за поддержку, государь. В моих глазах вы всегда были достойным королем, которому я с охотой принесу оммаж. Но герцог Длинная Шея… Боюсь, в своем упорстве он зайдет так далеко, что я буду вынужден принять крайние меры.

У короля округлились от страха глаза. Беззвучно, как рыба, он открывал и закрывал рот, не в силах вымолвить ни слова.

Рикуин Верденский, близоруко щурясь, подался вперед.

– Вы поплатитесь за свое своеволие, принц! Сейчас мы в ваших руках, но вы, лакей германца, вряд ли сумеете так же пленить всю Лотарингию. Вас презирают и ненавидят здесь не менее, чем венгров, и даже если наши головы полетят с плеч – вас не признают законным наследником.

Но, видимо, подобной решимостью обладал только Рикуин. Ибо ни достойные епископы, ни королевская чета, ни сановники герцога не желали так легко лишаться жизни. Право сильного всегда считалось законом, и уж если сила была на стороне Гизельберта, они готовы были признать его права. Зашумели, стали говорить все сразу.

Гизельберт поднял руку, принуждая их к тишине.

– Мессир, отец мой, – обратился с необычной для него почтительностью к Ренье, даже поклонился, прижав руку к груди. – Бог мне свидетель, я не совершил ничего предосудительного, только хотел восстановить справедливость, восстановить свои попранные права. Вы же, лишая меня права преемственности, не только нарушаете франкский закон, по которому земельное наследие не должно доставаться женщине – ребенку в данном случае, – но и совершаете непоправимую ошибку, передав права нашего рода бастарду. Ибо сия женщина, кою вы возвеличили до титула правительницы Лотарингии, недостойна вашего доверия, а ее развратный образ жизни дает повод сомневаться, что ее дочь Адель рождена от семени вашего.

В зале стояла напряженная тишина. Эмма начала нервно дрожать, чувствовала устремленные на нее со всех сторон взгляды. Ренье тоже перевел взор с сына на нее. И, как ни странно, в его глазах был не вопрос, гнев или упрек – в нем была мольба, почти приказ. И Эмма взяла себя в руки. Вскинув голову, повернулась к Гизельберту.

– Вольготно же вам так порочить других, Гизельберт, хотя вы сами не являетесь образцом добродетели, прославились своим распутством, предательством и непокорностью. Я уже не говорю о том, что вы осмелились нарушить закон божьего перемирия в святую ночь и, захватив больного родителя, силой оружия пытаетесь вынудить его признать ваши права.

Она сама была поражена тем, как громко и твердо звучал ее голос. И увидела, что в глазах Ренье засветился веселый огонек. Он явно ободрял ее. Даже кивнул. Потом попытался выпрямиться.

– Я уже принял свое решение, Гизельберт. Вы были дурным сыном, и даже если сила сейчас на вашей стороне, то не ожидайте, что я скажу «аминь». Я проклинаю вас, лишаю наследства и повторяю, что готов подтвердить, что ваши права на законном основании передаю своей дочери Адели.

Он ужасно коверкал слова, но смысл их все же был ясен. Гизельберт побледнел. Он мог, опираясь на силу, добиться своего. Но слова Ренье, его упорство стали бы поводом для того, что в Лотарингии вспыхнут мятежи, многие не признают его законным наследником и неизвестно, как долго ему еще придется отстаивать права на герцогскую корону.

Эмма стояла рядом, видела профиль принца, видела, как напряглась линия его рта, как сузились глаза, затрепетали ноздри. Обаятельный юноша Гизельберт сейчас весь так и светился ненавистью, и она мысленно возблагодарила Бога, что Герлок не в его руках.

Видимо, об этом подумал и Ренье. Упал в кресло, тяжело дыша.

– Где моя дочь?

Он глядел на Эмму, и взгляд его был взволнованным. Адель сейчас была тем, кого он мог противопоставить ненавистному сыну. Маленькая девочка могла бы стать ему щитом от Гизельберта, его победой… беспомощной победой, ибо Гизельберт больше бы не церемонился с сестренкой.

Эмма закрыла глаза. «Господи, пусть скорее это все закончится. Я не хочу больше ничего. А потом… Потом за нами придет Ролло».

Она вздрогнула от громкого хохота Гизельберта.

– Ваша дочь, Ренье! Клянусь Вифлеемской Богородицей – это забавно! Ха! Вы, старик, надеялись, что ваше семя породило в лоне этой женщины ребенка? А как же тогда быть с остальными, кто пихал ее? Кого у нее только не было! Эта шлюха с кем только не путалась. Даже сегодня, в святую ночь Рождества, она изменяла вам. Взгляните на нее. Где, по-вашему, она умудрилась измять платье, кто растрепал ее рыжую шевелюру? Рыжие шлюхи бывают очень темпераментны. И если вам сказали, что ваша герцогиня не пришла на пир, чтобы предаться благочестивым помыслам в соборе, – не верьте!

Он хохотал.

– Вы совсем облысели, отец, но от этого ваши рога стали еще только заметнее. Вы полутруп, жалкий старик, полагающийся на честность блудливой девки. Эй!

Он повернулся и сделал жест рукой. В конце зала, в полумраке, произошло какое-то движение. Все поглядели туда. Эмма тоже невольно оглянулась. Похолодела. Вооруженные люди Гизельберта тащили через зал связанного человека. Ролло!

Его бросили перед столом. Он извернулся, сел. Все еще в одежде паломника, с ссадиной на скуле, с кляпом во рту, разметавшимися длинными волосами. Рывком он отбросил их с глаз, огляделся. Потом повернулся к ней. Смотрел на нее, пока Гизельберт не схватил его за волосы, рывком повернул лицом к столу.

– Узнаете, Ренье? Ваш давнишний враг и пленитель – Ролло Пешеход. А вы, Карл Каролинг, признаете вашего бывшего зятя?

Он отпустил Ролло. Тот встряхнулся, словно сбрасывая заразу. Оглядел их всех мрачными глазами. Его лицо было искажено кляпом, темное от щетины, со спадающими на глаза прядями волос. Но не узнать эти пристальные глаза цвета стали было невозможно, как и невозможно было спутать дерзкий жест, каким он вскидывал голову. И они узнали его. Ренье чуть подался вперед, король привстал, словно не веря своим глазам, в зале зашумели, передавая из уст в уста имя покорителя Нормандии, разорителя Лотарингии.

Гизельберт смеялся.

– Ну что, хорош рождественский подарок? Грозный Ролло, связанный, и у ваших ног. Одним этим я уже заслужил права на герцогство. Кто еще мог мечтать об этом – пленить нормандского льва? Но погодите, Ренье, это еще не все. Я первый увидел Ролло в соборе. Признаюсь, глазам своим не поверил при виде сего паломника. Но моим людям не сразу удалось выследить его. Где же, вы думаете, он был? Скажу лишь одно. Пока ваша рыжая герцогиня в помятом платье не появилась во дворце, мои люди не могли найти и Роллона. Да и потом пленить его было не так и легко. Вот уж действительно северный волк. Гильдуэн сказал, что трое полегли, пока схватили его. Дивно, сколько у него сил. Даже после рыжеволосой красавицы!

Эмма покачивалась, словно от ветра. Это был крах, это был конец. Они оказались в ловушке.

Она не сразу услышала, как ее окликнул Ренье. Словно сквозь туман различила его посеревшее, блестящее от слюны лицо, нервно рвущую ворот руку.

– Эмма, это правда?

Она не произнесла ни слова. Горло сдавил ком. Слышала торжествующий голос принца.

– Боже правый, но не рассказывал же он ей о паломничестве в Компостеллу! Конечно, они спаривались, ибо в лоне этой женщины словно костер горит. Я сам в этом убедился – готов покаяться. Но эта красавица так хотела меня, что тут бы не устоял и целомудренный Ипполит, клянусь верой! А сколько у нее было, кроме меня! Раб Леонтий, мелит Эврар, Матфрид Бивень, аббат Дрого Арльский, молодой Адам Мезьерский, близнецы из Вервье. Даже столь рассудительного человека, как Гильдуэн, ей удалось совратить. Но, к сожалению, кроме меня и Гильдуэна, мало кто может поклясться в этом, ибо по приказанию этой женщины ее старый любовник Эврар убил и раба Леонтия, и моих благородных друзей, отпрысков лучших семейств Лотарингии. Нам с Гильдуэном еле удалось спастись. И вот я здесь, чтобы открыть правду и поклясться на кресте, что все сказанное мной – правда столь же явственная, как и присутствие здесь ее любовника Ролло. А уж вам решать, поверите вы мне или ей.

Он умолк. Держался спокойно, даже, подойдя к очагу, стал греть руки над огнем. Властно отдал приказ, чтобы подбросили побольше дров и заменили настенные факелы. Сел, оглядывая всех с явным удовольствием. Чувствовал себя победителем. Ведь после его признаний мало у кого останется сомнение, что рыженькая Адель Лотарингская не дочь Ренье.

Эмма чувствовала на себе взгляды со всех сторон. Когда-то с ней это уже было – во дворце в Реймсе, где ей пришлось пережить публичный позор. Может, поэтому сейчас было не так тяжело. Но беспокоило ее иное. Жизнь Ролло и еще… взгляд, каким он глядел на нее. Нежный и печальный… такой печальный. Неужели он поверил в это?..

Она заставила взять себя в руки. Запахнулась в плащ, вскинула голову. С вызовом оглядела всех: задыхающегося Ренье, удрученного Рикуина, нервничающего Карла, побледневшую Этгиву. Даже успокаивающего короля Аганона окинула взглядом. При свете разведенного огня она видела надменных воинов Гизельберта, опершегося на секиру Гильдуэна, перешептывающихся придворных, наблюдающих прелатов. Они все глядели на нее, все ожидали, что она скажет. Кто нервничал, кому было просто любопытно. Гизельберт обвинил жену Ренье в блуде, прелюбодеянии и кровосмешении. И был уверен в себе. Теперь слово за ней.

Эмма заметила приблизившегося Ратбода.

– Дочь моя, против тебя выдвинуты обвинения. Признаешь ли ты их? Готова ли ты покаяться и признаться, от кого твоя дочь?

Она на миг закрыла глаза. Гизельберт сейчас унижал ее каждой фразой, словно срывал с нее покровы, выставляя ее душу на всеобщее обозрение, словно желал даже ее сердце заклеймить позором. И она ощутила гнев, а с ним и прилив сил, упрямства и гордости. Раз ее разоблачают, то она готова докончить начатое, поведать о том, через что ей пришлось пройти, о тех шрамах, что остались не только на ее теле, но и в душе. И она решительно вскинула растрепанную рыжую головку в сверкающей диадеме.

Гизельберт сказал, что хотел. Теперь слово за ней. Она вздохнула, собираясь с духом. Ей предстояло словно броситься со скалы. И она это сделает. Ей и дела нет до всей этой толпы. Но ей необходимо оправдаться только перед одним человеком – перед Ролло.

– В словах принца Гизельберта больше лжи, чем правды.

В зале послышался гул, и ей пришлось повысить голос.

– Я, дочь короля Эда Робертина и его супруги Теодорады Каролинг, готова сказать перед высоким собранием всю правду – и да поможет мне Бог! Увы, я с детства была лишена той защиты, что по праву рождения охраняет женщин знатного рода. В семнадцать лет я стала предметом насилия во время набега норманнов, которым меня отдал мой будущий супруг Ролло. Мы живем в жестоком мире, и подобное надругательство часто приходится испытывать женщинам во время набегов. Я не стала исключением. Тогда я хотела умереть, и только моя вера, запрещающая налагать на себя руки, спасла меня от этого греховного шага. А потом случилось невероятное – мой мучитель, враг и пленитель Ролло стал моим защитником, опорой, другом.

И тогда я простила зло, смогла полюбить его. Я стала его женой, жила с ним в Руане, как королева, в почести и богатстве, родила сына, которого, вопреки язычеству Ролло, смогла сделать христианином. Однако моя царственная родня не пожелала признать меня, поправ тем самым святость кровных уз. У меня оставался лишь Ролло, пока на моем пути не возник брат моего отца – герцог Роберт Парижский. Увы, я была слишком доверчива, слишком уважала честь рода моего отца и поэтому доверилась Роберту, позволила ему увезти меня из Нормандии. Он же сделал меня разменной монетой в своей политической игре и готов был предложить кому угодно. И из-за этого, из-за клеветнических слухов, какие достигли Ролло, я потеряла уважение человека, который был мне дороже всех на свете.

И что мне было делать? Я – слабая женщина в мире мужчин, мне нужна была защита сильного человека. И когда мои дядья – Каролинг и Робертин – отреклись от меня, я согласилась стать женой того, кто единственный предложил мне достойный выход, – Ренье Лотарингского. Я была благодарна ему и собиралась быть ему преданной супругой. Но Ренье невзлюбил меня, изгнал при первом же приступе гнева, отдав человеку с наклонностями палача – бывшему рабу греку Леонтию. И, конечно, вы, мессир Ренье, догадывались, что будет со мной под попечительством Леонтия. Я имею право обвинять вас в этом.

Я стала жертвой насилия вашего палатина, и неизвестно, что бы со мной было, если бы не благородство мелита Эврара Меченого. Он спас меня от Леонтия и укрыл в своем имении в Арденнах. Однако, клянусь всем святым, никогда Эврар Меченый не имел со мной плотской связи и всегда помнил, что я жена его герцога. Обвинив меня в блуде с ним, принц Гизельберт дал волю своему воображению, столь болезненному и преступному, что оно привело его к мысли разыскать меня в Арденнах, чтобы опорочить и доказать, что такая женщина, как я, недостойна считаться женой Ренье Длинной Шеи. И когда он нашел меня, то стал всячески обольщать, пока я не уступила – и это единственное, в чем состоит мой грех. Вы можете обвинять меня, так же как и тех несчастных, кто стал жертвами принца до меня, о чем принц Гизельберт с такой скромностью не поминал сегодня.

Да, я уступила, но я всего лишь дочь Евы, соблазненная дьяволом по имени Гизельберт. Ибо только дьявол мог отдать доверившуюся ему женщину на поругание и издевательства своим прихвостням. Но моя плотская связь с ними была страшным насилием, ибо я уступила лишь тогда, когда принц пригрозил мне жизнью моей дочери. Мне ничего не оставалось, как смириться. В очередной раз я оказалась в аду, перенесла унижения и муку, и, видит Бог, я не раскаиваюсь в том, что мои мучители были растерзаны толпой возмущенных жителей Арденнского леса, кои встали на мою защиту в отличие от моего супруга и могущественной родни…

Ролло слышал все и, давясь кляпом, захрипел. Она обнажала страшные раны на своей душе с таким спокойствием и достоинством, что в зале наступила полная тишина. Ему же стало неимоверно больно за ее унижение и беззащитность, за то, что он оставил ее на произвол судьбы, заставил пережить бесчестье и позор, и он глядел на нее, пока ее освещенная отблесками пламени небольшая, но величавая фигурка не засияла в пелене застилавших ему глаза слез. Он плакал. Как в детстве. Но вот ее глаза встретились с ним, и она улыбнулась.

– Но клянусь именем Господа нашего Иисуса Христа, что, несмотря на то, что меня не раз брали силой, у меня было всего двое мужчин, кого я приняла по доброй воле. Двое… с половиной, – небрежно кивнула она в сторону Гизельберта. – Но и первый, которого я любила и люблю, и второй, которому я была покорна, были моими мужьями. А остальное… остальное был Гизельберт. И только в этом я готова держать ответ в Судный день.

Гизельберт даже онемел от презрения в ее голосе. Как до этого был нем от ее откровенности. И от ревности. Ибо она, и униженная, волновала его, как никто. Но для нее он был – остальное, половина… А глядела она лишь на этого связанного варвара. И он задохнулся как от обиды, так и от удивления ее откровенностью. Этого он не ожидал. Эта женщина осмелилась прилюдно обнажить свою душу, но когда он огляделся, то понял, что присутствующие не осуждали ее. Прилюдное покаяние всегда внушало уважение, всегда было раскаянием, которое если и шокировало, но и имело силы вызывать сострадание. И невольное уважение. Теперь, несмотря на ее самобичующую речь, многие были на ее стороне. И верили ей, ибо подобные признания исключают ложь. Гизельберта же она выставила дьяволом, чудовищем, о преступлениях которого если и знали, то не осмеливались обсуждать вслух, пока эта униженная им женщина не посмела публично обличить его.

И он растерялся. Увидел взгляд канцлера Ратбода. Грузный епископ, глядя на него, сокрушенно покачал головой – мол, плохи дела. И тогда Гизельберт, словно обезумев, схватился за меч, сорвался с места, бросился к ней и бог весть что мог сделать, если бы Ролло не кинулся ему под ноги; Гизельберт перелетел через него, больно ударился о выщербленный пол, и меч его, звякнув, отлетел далеко в сторону.

А когда он поднялся, то Эмму уже заслонили от него. Рикуин Верденский, Ратбод Трирский, даже Аганон. Последний в своем суровом осуждении даже приобрел какую-то мужественность во взгляде. А тучный Ратбод, подняв набеленные пухлые ладони, будто удерживая принца от неразумного поступка, предупредил:

– Не усугубляйте свою вину новым беззаконием, принц.

Это был упрек, но и совет. И Гизельберт сумел взять себя в руки. Сила на его стороне, но окончательной победы он еще не достиг.

– Вы все с ума сошли, клянусь распятием! Слушали, как скулила эта сука, но ни один не воспользовался ее откровенностью, чтобы спросить, от кого она родила дочь.

Ратбод согласно кивнул, даже чуть подмигнул Гизельберту.

– Итак, дочь моя, закончите свою исповедь и скажите как на духу, кто отец вашего ребенка, чтобы мы могли судить, достойна ли Адель венца Лотарингии.

Эмма глядела лишь на Ролло. Она и испугаться толком не успела, как он вновь спас ее. Как спасал всегда. И сейчас, когда он, связанный, с трудом смог сесть, она поблагодарила его взглядом. И простила все обиды. Улыбнулась. Ей было, что ему сообщить.

– Помнишь, Ролло, нашу последнюю встречу в Руане, в книгохранилище святого Мартина-у-Моста? Тогда мы и зачали нашу Герлок.

Это было ее отречение от всего, возвращение к Ролло. И она не придала значения тому шуму, что поднялся вокруг. Глядела на Ролло. Это было с ними всегда, волшебное ощущение, что они одни в этом мире.

А шум все усиливался. Рикуин говорил, что готов отказаться от своих претензий, Гизельберт хохотал. Ратбод требовал записать сказанное, все кричали, что-то говорили. И не сразу обратили внимание на немого раба Ренье, силившегося привлечь внимание к своему господину. Лишь когда Этгива стала отчаянно кричать, что герцогу плохо, обратили взоры к Ренье. Онемели. Длинная Шея почти лежал в кресле, рука, сжимавшая его ворот, подергивалась, и, когда раб, расстегивая ему тунику, откинул его голову, все поняли, что герцог отходит. В наступившей неожиданно тишине даже стало слышно предсмертное клокотание в его горле. Потом глаза его закатились, хрип стал стихать, и герцог Лотарингии Ренье Длинная Шея, внук императора Лотаря Каролинга[28], испустил дух.