Летний ангел

1

Пятнадцатое июля, четверг

Что это гремит и грохочет? Рвется наружу?

Надвигается гроза. Будет дождь. Наконец-то на землю прольется хоть немного воды.

Впрочем, Малин Форс не обманешь. Этим летом жара не знает жалости, сушит землю, словно стремится превратить ее в безжизненную пустыню, а дождя все нет.

Сквозь гул голосов засидевшихся посетителей паба до Малин доносится шум кондиционера, который гремит, пыхтит, протестует против нескончаемой рабочей смены, против невыносимой нагрузки в это чудовищно жаркое лето. Кажется, стальной агрегат сейчас взорвется от усилий, внутри его что-то похрустывает, словно говоря: «Хватит, хватит! Либо терпите эту жару, либо охлаждайтесь пивом. Даже машина не может работать без передышки».

Может, уже пора домой?

Она одна сидит у стойки бара. Часы показывают половину второго ночи — среда уже сменилась четвергом. Паб «Пулл энд бир» открыт все лето; десяток посетителей, обосновавшихся за столиками, ищут в прохладной благодати спасения от мучительной духоты на террасе.

Бутылки на полках перед зеркалом.

Текила. Может, заказать еще граммов шестьдесят? Или даже восемьдесят?

Запотевший бокал с только что налитым пивом. Висящий в воздухе отчетливый запах пота и пролитого, уже скисшего алкоголя.

Она видит свое лицо, отраженное в зеркалах бара бесчисленное множество раз; отражения в зеркале прямо перед ней и в другом, за ее спиной, над зеленым кожаным диваном, словно играют друг с другом.

Тысяча отражений, но лицо все то же: чуть тронутая загаром кожа, выступающие скулы. Светлые волосы по случаю жары подстрижены короче обычного.

Малин отправилась в паб, когда по телевизору закончился фильм — какая-то французская картина о неблагополучной семье, где одна из сестер в конце концов умертвила всех родственников. Ведущий во вступительном слове охарактеризовал это как психологическую драму — наверное, так оно и есть, хотя в жизни поступкам людей редко находятся такие четкие и понятные объяснения, как в кино.

Квартира казалась невыносимо пустой, к тому же Малин недостаточно устала, чтобы сразу заснуть. Она почти физически ощущала, как одиночество струится по стенам — почти так же, как ручейки пота, ползущие по спине под блузкой. Потрепанные обои в гостиной, кухонные часы из «ИКЕА», которые в мае неожиданно лишились секундной стрелки, тупые ножи, которыми давно уже нельзя порезаться и которые давно пора наточить, книги в шкафу — последние приобретения Туве теснятся на третьей полке. Судя по названиям, даже от взрослого подобный набор требует неплохого интеллектуального уровня — что может понять в этих книгах четырнадцатилетняя девочка?

«Человек без особенностей», «Будденброки», «Властелин приливов и отливов».

Алло, это Туве? Тебе звонит Мэриан Кейз.[1]

Конечно, чтение — далеко не худшее из занятий, которое могут выбрать подростки.

Малин отпивает еще глоток пива. Усталости она пока не чувствует. А одиночества? Или чего-либо другого?

В полицейском управлении летний простой — нет работы, которая могла бы достаточно утомить или полностью захватить ее. Весь день она мечтала о том, чтобы хоть что-нибудь случилось.

Но ничего не произошло: нет ни трупа, ни объявления о розыске, ни одного из нередких летом изнасилований. Словом, ничего необычного, кроме жары и пожаров в лесах возле Чьелльму, где огонь пока не удается обуздать и день за днем пламя поглощает первоклассный лес гектар за гектаром.

Она думает о пожарных, которые работают сутками напролет, о добровольцах, которые им помогают. Несколько полицейских машин выехали на место, чтобы навести порядок в дорожном движении, но для нее и коллеги Закариаса Мартинссона работы нет. Когда ветер дует со стороны лесов, Малин ощущает запах дыма — он очень хорошо вписывается в общую картину, поскольку Линчёпинг день и ночь задыхается в объятиях адской жары. Южные ветры, кажется, навсегда поселились в этих краях, окруженные со всех сторон стеной высокого атмосферного давления.

Самое ужасное лето в истории — старожилы не припомнят такого.

Малин вновь прикладывается к бокалу. Горечь и холод пива смягчают жар в теле.

Снаружи город истекает потом. Днем он словно старинная тонированная фотография в светло-коричневых, линяло-зеленых и серых тонах. Линчёпинг почти вымер: остались лишь те, кто вынужден работать или кому совсем некуда деться. Большинство студентов университета разъехались по домам. В середине дня город словно призрак; магазинчики открыты — что ж поделаешь, ведь хозяева уже наняли продавцов на лето, — но улицы пусты. Лишь в одном месте торговля идет бойко: в кафе-мороженом «Буссес глассбар», где из окошка прямо в стене продают мороженое домашнего изготовления. Перед ним целыми днями стоит длиннющая очередь. Просто удивительно, как люди добираются туда, если нигде по дороге их не видно.

Так жарко, что невозможно пошевелиться.

Тридцать восемь, тридцать девять, сорок. И вот позавчера поставлен абсолютный рекорд для этих мест — на метеостанции Мальмслетта зарегистрировано сорок три целых и две десятых градуса.

«Беспрецедентная жара!» «Все прежние рекорды побиты». «Это лето не сравнимо ни с одним другим» — в заголовках газеты «Эстгёта корреспондентен» отражаются завидные веселость и энергия, никак не соответствующие вялому темпу жизни города в целом.

Мускулы протестуют, пот течет ручьями, мысли путаются, люди заняты поисками тени и прохлады, город вместе со всеми жителями впал в дремоту. В воздухе повис запах пыли и гари, но не от лесных пожаров — это запах травы, которая выгорает на солнце, не воспламеняясь.

Ни капли дождя с самого праздника летнего солнцестояния.[2] Крестьяне говорят о надвигающейся катастрофе, а сегодня газета опубликовала статью ведущего репортера Даниэля Хёгфельдта, где он берет интервью у профессора университетской больницы. Тот утверждает, что в такую жару рабочие, занятые тяжелым физическим трудом, должны выпивать от пятнадцати до двадцати литров воды в день.

О ком это он? Разве в Линчёпинге еще кто-то работает физически? Ведь здесь живут только люди с высшим образованием: инженеры, компьютерные гении и врачи. Во всяком случае, такое впечатление порой складывается, но сейчас этих людей в городе нет.

Глоток пива из третьего бокала заставляет Малин расслабиться, хотя на самом деле ей было бы полезнее слегка взбодриться.

Посетители паба потихоньку расходятся. Она чувствует, как одиночество разрастается, занимая все больше места.

Туве стоит в прихожей — восемь дней назад, с чемоданом одежды и книг, многие из которых специально куплены перед поездкой. Позади нее на лестнице маячит Янне, а на улице в своем «вольво» их ожидает его друг Пекка, чтобы отвезти отца и дочь в аэропорт Скавста.

За несколько дней до отъезда Янне попросил Малин подвезти их, но она соврала: сказала, что у нее срочная работа и она не сможет. Хотела держаться с Янне построже, выразить свое неудовольствие тем, что он из чистого упрямства тащит за собой Туве на другой конец света — на Бали.

Бали.

Эту поездку Янне выиграл в лотерее для муниципальных работников: герою-пожарнику — первый приз.

Для Туве это просто мечта, и для Янне тоже. Только отец и дочь. Это их первая настоящая совместная поездка, а для Туве еще и первая вылазка за пределы Европы.

Малин опасалась, что Туве откажется, не желая разлучаться надолго со своим парнем, Маркусом. Или что у родителей Маркуса есть свои планы на лето, в которые Туве тоже включена.

Но дочь обрадовалась и заявила:

— Маркус обойдется без меня.

— А я? Как же я без тебя?

— Ты, мама? Да для тебя это будет просто идеальный вариант. Ты сможешь работать сколько захочешь, не мучаясь угрызениями совести, что ребенок брошен.

Малин хотела возразить, но все слова, которые приходили в голову, казались какими-то тусклыми или, что еще ужаснее, неискренними. Разве мало было случаев, когда Туве приходилось самой готовить себе еду, одной укладываться спать, потому что очередное расследование требовало от Малин полной самоотдачи!

Объятия в прихожей — ровно неделю назад, сливающиеся на мгновение тела.

Твердая рука Янне на ручке чемодана.

— Берегите себя!

— И ты тоже, мама.

— Ты же знаешь, я всегда осторожна!

— Ну пока!

Три голоса произнесли одни и те же слова прощания. Потом возникла заминка, и опять все сначала. Янне принялся говорить какие-то глупости, и когда за ними захлопнулась дверь, Малин была в ярости — словно все чувства, бушевавшие двенадцать лет назад, во время их развода, разом нахлынули снова. Безмолвная злость, ощущение того, что слова бессильны что-либо выразить и все сказанное — не к месту.

Они не могут жить ни вместе, ни порознь. Проклятая любовь. Невозможная любовь.

Она отказывалась признаться самой себе, что уязвлена их отъездом — словно маленькая девочка, которую бросили те, кто обязан любить ее больше всех.

— Я приеду вас встретить! Созвонимся! — сказала она серой закрытой двери и осталась стоять одна в прихожей.

Они отсутствовали всего пять секунд, а Малин уже безгранично скучала по ним. Мысль о расстоянии, которое скоро будет их разделять, казалась невыносимой, поэтому она отправилась прямиком в паб. И напилась, точно как сейчас. Выпила текилы, как сейчас. Набрала номер на мобильнике, как сейчас.

В трубке раздался ясный голос Даниэля Хёгфельдта.

— Так ты сидишь в «Пулле»?

— Ты придешь или нет?

— Форс, успокойся! Я иду!

Два слившихся тела. Гладкая грудь Даниэля Хёгфельдта под ее ладонями, пальцы скользят от влаги. «Я помечаю тебя, — думает Малин, — оставляю на тебе свои отпечатки пальцев. Почему же у тебя закрыты глаза? Подними веки, посмотри на меня, посмотри на меня, ты заполняешь меня, я сейчас улечу, так открой же свои холодные зеленые глаза».

Их разговор в пабе десять минут назад.

— Хочешь выпить?

— Нет. А ты?

— Нет.

— Тогда чего же мы ждем?

Одежду они сорвали еще в прихожей. Церковная башня застыла в окне черным неподвижным силуэтом.

Звонили колокола, отбивающие два часа ночи, когда Малин помогала Даниэлю стащить белую застиранную футболку. Прикосновение жесткой чистой ткани, его кожа, жар которой она ощутила своей грудью, его слова: «Малин, не торопись! Потише!» — но тут все ее тело затряслось от спешки, ей захотелось до боли, и она шепнула ему:

— Даниэль, это срочно как никогда.

«Ты всего лишь тело, Даниэль, и не пытайся меня провести, я так легко не куплюсь».

Он втолкнул ее в кухню; изуродованные часы из «ИКЕА» отстукивали «тик-так», а черно-серый силуэт церкви высился за окном на фоне застывших от засухи ветвей.

— Вот так, — сказал он, а она лишь молча развела ноги, впуская его, — он был такой горячий и твердый, она откинулась назад на столе, разбросав руки, а чашка с недопитым утренним кофе соскользнула на пол и разлетелась на осколки.

Потом она оттолкнула его и, не говоря ни слова, направилась в спальню. Он пошел следом.

Она стояла у окна, оглядывая двор, улицу за ним, немногочисленные огоньки в окнах домов.

— Ложись.

Он повиновался.

Обнаженное тело Даниэля в постели, его член, устремленный ввысь чуть наискосок, к пупку. У окна — сейф с ее служебным пистолетом. Даниэль закрыл глаза, вытянул руки к изголовью кровати, а она выждала еще несколько секунд, пока мучительное желание не превратилось в настоящую боль, и лишь тогда шагнула к нему, снова позволила ему войти в нее.

Мне снится, что змеи снова ожили, где-то в другом месте. Я вижу, как девочка твоего возраста, Туве, идет среди черно-зеленых деревьев в ночном парке или в лесу возле какого-то озера с черной водой — или у голубой воды, пахнущей хлоркой. Вижу, как она ступает на пожелтевшую траву, а где-то вдали фыркает поливальный агрегат, орошая каплями только что подстриженные кусты сирени.

Туве, мне кажется, я вижу это наяву.

Все происходит у меня перед глазами, и я коченею от ужаса: некто неизвестный выскальзывает из укромного уголка в темноте, подкрадывается к ней сзади, валит на землю, и корни деревьев обвивают ее, впиваются в тело, как настоящие живые змеи, чьи туловища заполнены кипящей лавой.

Она кричит, но не слышно ни звука.

Змеи гонятся за ней по огромной равнине, когда-то плодородной, а ныне выжженной солнцем. Земля потрескалась, а в глубоких трещинах бурлит зловонная горячая тьма, словно кто-то жарко шепчет: «Мы уничтожим тебя, девочка. Иди сюда! Мы уничтожим тебя…»

Я кричу, но не слышно ни звука.

Это ведь всего лишь сон, правда? Туве, скажи, что это всего лишь сон.

Я протягиваю руку, ощупываю простыню рядом с собой, но там пусто.

Янне, тебя нет рядом, нет твоего горячего тепла.

Хочу, чтобы вы немедленно вернулись домой.

И ты ушел, Даниэль. Унес свое холодное тепло и оставил меня наедине с этим сном, наедине с собой в этой мрачной комнате.

Мне кажется, это был кошмарный сон. Или все-таки хороший?

2

Сейчас Янне и Туве едят яичницу с беконом на огромном балконе с видом на Кута Бич, где не осталось и воспоминаний о бомбах террористов.

Оба они загорелые и отдохнувшие, их улыбки обнажают ослепительно белые зубы. Янне, такой мускулистый, уже искупался перед завтраком в гостиничном бассейне. Когда он вылезал из воды, красивая местная женщина уже ожидала его с чистым выглаженным полотенцем.

Туве сияет, как солнце, одаряет отца еще более широкой улыбкой и спрашивает:

— Папа, чем сегодня займемся? Позавтракаем рисом с медом и орехами в буддийском храме из белого мрамора? Таком, как на картинке в путеводителе?

Малин поправляет одной рукой солнцезащитные очки, и образы испаряются. Она крепче сжимает руль велосипеда, проезжая мимо киоска, торгующего азиатскими блюдами на улице Сентларсгатан перед площадью Тредгордсторгет. Думает о том, что, если дать воображению разыграться, оно может завести куда угодно, создать любые сцены с какими хочешь людьми, нарисовать карикатуры даже на тех, кого ты лучше всех знаешь и больше всех любишь.

Это работает инстинкт самосохранения. Пусть сознание вылепит пародию из этой смеси тоски, тревоги и зависти.

Часы показывают четверть восьмого: Янне и Туве сейчас, скорее всего, на пляже. К тому же Янне терпеть не может мед.

Малин сильнее давит на педали, ощущает легкий запах дыма, видит город в желтых тонах через стекла солнцезащитных очков.

Тело начинает просыпаться, одолевая внутреннее сопротивление. Кажется, сегодня еще жарче. Смотреть на градусник за кухонным окном не хотелось. Асфальт под колесами кажется маслянистым: такое ощущение, что размякшая земля в любой момент может лопнуть, выпуская наружу сотни пылающих червей.

Лето — время велосипедистов.

В центре расстояния небольшие, и в это время года все в Линчёпинге ездят на велосипедах, если только не мешает жара. На самом деле Малин предпочитает машину, но, похоже, бесконечные разговоры об экологии в газетах и по телевидению дали всходы у нее в мозгу. Подумайте о новых поколениях. Они имеют право на живую планету.

В это время дня Малин одна на улицах города. В витринах магазина «Н&М» на площади — плакаты о распродаже, слова выделены пылающими красными буквами над изображением известной фотомодели, имя которой Малин никак не может вспомнить.

Распродажа. В этом году скидки на тепло. Перепроизводство тепла.

Остановившись перед красным сигналом светофора у «Макдоналдса» на углу Дроттнинггатан, Малин поправляет бежевую юбку, проводит рукой по белой хлопчатобумажной блузке.

Летняя одежда более женственна. В этом Малин чувствует себя вполне сносно, а в такую жару юбка однозначно лучше, чем брюки.

Пистолет в кобуре спрятан под тонким льняным жакетом. Она вспоминает, как они с Заком ходили в тир, с одинаковой настойчивостью засаживая пулю за пулей в черные картонные мишени.

Кафе, где продают гамбургеры, расположено в здании постройки пятидесятых годов. Серый каменный фасад, белые выгнутые перила балконов. Напротив через улицу стоит дом, построенный на рубеже двух предыдущих веков: там находится консультация психоаналитика Вивеки Крафурд.

«Любитель покопаться в чужих мозгах, — вспоминает Малин. — Вот уж кто видит меня насквозь».

Опять приходят на ум слова, сказанные ей Вивекой на последнем этапе расследования одного убийства.

— Вас что-то тяготит, вам чего-то не хватает? Редко это читается с такой очевидностью.

И еще:

— Позвоните мне, если будет потребность поговорить.

Поговорить.

В мире и без того слишком много слов и слишком мало тишины. Малин ни разу не звонила Вивеке Крафурд по поводу своих проблем, однако неоднократно обращалась в связи с делами, где требовался «взгляд психолога», как выразилась сама Вивека. К тому же они пару раз посидели вместе в кафе, когда им случалось столкнуться где-нибудь в городе.

Малин оборачивается, бросает взгляд на площадь Тредгордсторгет, на красивые причудливые коробки автобусных остановок, на небольшие деревца, высаженные среди узорчатого камня, на красный оштукатуренный фасад дома, где расположены магазин семян и кондитерская «Шелинс».

Приятная площадь, приятный городок.

Ухоженный фасад, за которым скрывается человеческая неуверенность. Все, что угодно, может произойти в этом городе, где встречаются старое и новое, где постоянно сталкиваются богатые и бедные, образованные и неучи, где предрассудки цветут пышным цветом. На прошлой неделе она ехала в такси с пожилым шофером, который высказал свое мнение об иммигрантах:

— Ох уж эти черные! Они все нечисты на руку. Зимой бы ими печи топить — вот тогда будет хоть какая-то польза.

Ей хотелось выйти из машины, вынуть удостоверение и сказать:

— Я тебя сейчас засажу за разжигание межнациональной розни!

Но она промолчала.

Вот мужчина-иммигрант в зеленом рабочем комбинезоне пересек площадь. В руках у него щипцы с длинными ручками, чтобы не нагибаться, поднимая с земли окурки и бумажки. Бутылки и банки уже собрал кто-то из городских нищих.

Малин смотрит вперед — туда, где улица Сентларсгатан, выходящая прямой линией из центра, делает поворот у Рамсхелля, самого фешенебельного квартала города. Там живут Хассе и Биргитта, родители Маркуса. Рядом с больницей — ведь они оба врачи.

На светофоре загорается зеленый свет, и Малин катит на своем велосипеде дальше.

От вчерашнего пива с текилой не осталось и следа. Как и от Даниэля Хёгфельдта. Он тихонько ушел, пока Малин спала, и если она хоть немного его знает, то сейчас он сидит в редакции, ругает напропалую летний застой и жаждет, чтобы хоть что-нибудь случилось.

Под прикрытием зеленых кленов Малин проезжает мимо медицинского училища, а в сотне метров справа, в начале улицы Линнегатан, виднеется парк Тредгордсфёренинген. За училищем дома сменяются парковкой, а за спящими машинами возвышается отель «Экуксен», который считается лучшим в городе. Но Малин сворачивает в другую сторону, ко входу в бассейн Тиннербекен. «Тиннис», как его называют в народе, открывается в семь, на парковке перед ним всего две машины: красный «вольво» и невзрачный белый фургон — кажется, «форд».

Малин спрыгивает с седла, пристраивает велосипед возле вертушки на входе, снимает с багажника сумку.

В кассе никого нет, на грязном стекле прилеплен листок с надписью: «Бассейн открывается в семь. До восьми вход бесплатный».

Малин проходит через вертушку. Солнце как раз поднимается из-за трибун, светит ей прямо в лицо, и всего за несколько секунд относительная прохлада утра сменяется жестоким зноем.

Перед ней двадцатипятиметровый бассейн под открытым небом, пустое здание аквапарка, небольшой бассейн для водных развлечений и поросшие травой склоны вокруг. Везде вода. Так хочется в воду.

В раздевалке пахнет плесенью и чистящими средствами — трудно сказать, чем сильнее.

Натягивая красный купальник на бедра, Малин отмечает их упругость и думает о том, что упорные тренировки помогают бороться с возрастными изменениями — мало кто в тридцать четыре года может похвастаться такой отличной формой. Она встает, натягивает купальник на грудь, соски твердеют от прикосновения синтетической ткани.

Малин вынимает из сумки очки для плавания: в спортивном зале сейчас слишком жарко, лучше в бассейн.

Взяв с собой бумажник, пистолет и телефон, она покидает раздевалку, проходит мимо душа. По правилам надо сначала принять душ, но ей хочется сразу окунуться и почувствовать кожей ту воду, в которой она будет плавать.

А отпуск только в середине августа. Почти все ее коллеги уже ушли на долгожданный отдых, кроме Зака и начальника отдела, комиссара Свена Шёмана. Юхан Якобссон с женой и детьми на даче у какого-то озера в окрестностях Нэсшё. Когда Юхан рассказывал Малин о планах на лето, лицо его приобретало мученическое выражение.

— Тесть с тещей построили два гостевых домика, один для нас, а второй для Петры, сестры Йессики. В каждом по кухне и по ванной — все для того, чтобы лишить нас уважительных причин не ездить туда.

— Юхан, тебе уже тридцать пять. Зачем делать то, чего не хочется?

— Йессика без ума от этого места. Мечтает, чтобы у детей на всю жизнь остались воспоминания, связанные с этими краями.

— Они там между собой ругаются?

— Не то слово! Теща — типичный образец пассивной агрессивности. Обожает роль жертвы.

Юхан отхлебнул из чашки, но кофе оказался уж слишком горячим, и пришлось выплюнуть его в мойку.

— Обжигает, зараза!

Как это лето.

Малин ступает в узкий бетонный проход к трибунам и по лестнице спускается к бассейну. Чувствует, как купальник врезается между ягодицами.

Бёрье Сверд.

Его жену Анну, страдающую рассеянным склерозом, поместили в отделение временного пребывания при университетской больнице. Три недели ей придется провести вдали от своей виллы, обставленной ею с таким вкусом; три недели в больничной палате, в полной зависимости от посторонних людей. Впрочем, зависимость для нее не новость, она уже много лет полностью парализована. Сам Бёрье отправился в долгожданную поездку в Танзанию — Малин знает, что он копил на это путешествие несколько лет. Ей известно также, что своих собак он сдал в гостиницу для животных на Егарваллен. Об этом они говорили как-то в пятницу вечером в конце июня, когда он подвозил Малин домой.

— Малин, — сказал он, и его ухоженные усы дрогнули, — меня так ужасно мучает совесть, что пришлось отдать туда собак.

— Не переживай, с ними все будет в порядке. Гостиница на Егарваллен, говорят, хорошее место.

— И все же собак нельзя просто так взять и отдать. Я имею в виду, они же члены семьи.

В последние недели перед отъездом спина Бёрье, кажется, еще больше ссутулилась под тяжестью чувства вины, плечи опускались все ниже от раскаяния, которое он испытывал заранее.

— С Анной тоже все будет нормально, — сказала ему Малин, когда они остановились у ее подъезда на Огатан. — Ей будет хорошо в университетской клинике.

— Они там даже не понимают, что она говорит.

Слова «не переживай» уже вертелись у нее на языке, но она так и не произнесла их, а лишь молча положила руку на его рукав.

На следующий день на утренней летучке Свен сказал:

— Поезжай, Бёрье! Тебе это пойдет на пользу.

Бёрье, который в иных случаях мог разозлиться по поводу подобных комментариев, откинулся на стуле и развел руками.

— А что, по мне очень заметно, что я не хочу ехать?

— Нет. По тебе заметно, что тебе надо ехать. Отправляйся в Танзанию и подстрели там антилопу. Это приказ.

Малин спускается к бассейну, запах хлорки ударяет ей в нос. Она идет вдоль длинной стороны туда, где виднеются стартовые тумбы, словно гигантские куски серого сахара. За бассейном высятся вязы с пожелтевшими кронами. Малин по-прежнему единственный посетитель — похоже, никто из оставшихся в городе не в состоянии подняться так рано.

Карим Акбар. Начальник управления полиции.

Отпуск он проводит традиционным образом, хотя на работе остается неоднозначной фигурой. Они с женой и восьмилетним сыном сняли домик под Вестервиком. Отдыхает Карим три недели, хотя на самом деле, как он рассказал Малин, пока жена с сыном будут гулять и купаться, собирается заняться написанием книги об интеграции, основанной на личном опыте.

Малин представляет себе, о чем будет книга. Маленький курдский мальчик, обитающий в тесной квартирке в пригороде Сюндсвалля. Его отец покончил с собой, не вынеся жизни за бортом общества. Сын взял реванш: изучил юриспруденцию, стал самым молодым начальником управления полиции в стране и к тому же единственным иммигрантом, который добился чего-то подобного. Теперь активно пишет статьи в газеты, участвует в дебатах на телевидении.

Малин взбирается на стартовую тумбу. Она предпочитает плыть посередине бассейна: мелкие волны по краям раздражают ее. Наклоняется, аккуратно кладет полотенце и телефон на асфальт, прячет пистолет в полотенце и надевает плавательные очки.

Дегерстад вернется с курсов из Стокгольма в начале сентября. Андерссон по-прежнему на больничном.

Малин потягивается, чувствует, как тело готовится войти в воду, подсознательные команды поступают мышцам, органам, каждой клетке и капле крови, словно идет быстрый прогон по списку готовности.

Мышцы напряжены. Вперед!

Она не слышит, как надрывается мобильный телефон, злобно возвещая: что-то случилось, летний сон Линчёпинга скоро будет нарушен.

Одна рука вперед, другая назад. Вдох на каждый пятый гребок. Задача — проплыть сорок раз туда и обратно.

Доплыв до конца в первый раз, она переворачивается в воде, наслаждаясь ощущением собственного тела. Долгие часы, проведенные в спортзале полицейского управления, дали результаты: ей кажется, что она контролирует свое тело, а не наоборот.

Хотя это, конечно, всего лишь иллюзия.

Что такое человек без тела?

Тело в воде — как пуля, купальник — как кровавая полоса. Окружающие дома и деревья возникают на мгновение, будто тени, когда она делает вдох, и тут же исчезают из памяти.

Малин приближается к краю, завершая первый заплыв из намеченных сорока, собирается с силами перед новым рывком, и тут до нее доносится голос, спокойный и низкий:

— Простите, пожалуйста…

Я хочу плыть, не хочу останавливаться, не желаю ни с кем разговаривать или отвечать на вопросы, хочу пустить в дело свои мышцы, уйти от всяких мыслей, ото всех-всех мыслей…

— Да, что такое?

— Ваш телефон…

Может быть, это Туве. Или Янне.

Вместо того чтобы развернуться, она снижает скорость, хватается за металлический поручень.

Издалека доносится неопределенный голос, против солнца лицо кажется черным.

— Простите, но ваш телефон только что звонил.

— Спасибо, — произносит Малин, переводя дух.

— Да не за что, — отвечает голос, и большой черный силуэт исчезает, словно растворяется в лучах солнца.

Малин выбирается из бассейна, садится на край, опустив ноги в воду, тянется за телефоном, лежащим рядом с полотенцем.

Аппарат водонепроницаемый, рассчитан на работу в экстремальных условиях.

На дисплее — номер Зака.

Принято новое голосовое сообщение.

Лень его прослушивать.

Зак отвечает после третьего звонка.

— Малин, это ты?

— А кто же еще?

— Парк Тредгордсфёренинген, — говорит Зак. — Поезжай туда как можно скорее. Ты ведь где-то поблизости?

— Что случилось?

— Точно не знаю. Поступил сигнал. Увидимся возле детской площадки со стороны Юргордсгатан.

От этих слов вся прохлада воды словно улетучивается. Солнце и жара, тон, которым говорит Зак…

«Вот и отворяются щели в земле, — думает Малин. — Пришло время пылающих червей».

3

С полотенцем на шее Малин кидается в раздевалку. Ее мокрые следы на бетонных ступенях испаряются и исчезают прежде, чем она добирается туда.

Она срывает купальник, не заботясь о том, чтобы смыть с тела хлорированную воду бассейна, быстро обрызгивает себя дезодорантом, не трудясь расчесать стриженные под пажа волосы. Натягивает юбку, белую блузку, жакет, прикрепляет кобуру, надевает белые сандалии, похожие на кроссовки.

Через вертушку.

Вдох.

Вперед.

Что-то случилось.

Что ждет меня в парке?

Одно ясно: стряслось нечто экстраординарное. Зак рассказал в двух словах: за пятнадцать минут до того в полицейское управление позвонили, и разговор переключили с коммутатора на его телефон. Голос неопределенного пола путано сообщил: «В парке Тредгордсфёренинген голая женщина. Она сидит в беседке возле детской площадки. Видимо, случилось что-то плохое».

Голая женщина в крупнейшем городском парке.

Звонивший ничего не сказал о возрасте женщины, о том, жива она или мертва, короче, никаких деталей. Наверное, патруль уже на месте.

Может быть, ложная тревога?

Но по голосу Зака Малин поняла: начинается нечто серьезное. Снова пришло в движение зло, то неопределенное черное подводное течение, которое всегда где-то рядом с людьми.

Кто сообщил в полицию? Неизвестно. Но звонивший тяжело дышал. Номер не высветился ни на телефоне Зака, ни на коммутаторе.

Малин проезжает мимо бара и входа в отель «Экуксен», останавливается у ворот парка. В это время года здесь множество немецких туристов, приезжающих на больших автобусах, — по пути мимо ресторана Малин видела, как пожилые немцы толпятся у шведского стола с завтраком.

Перед открытой эстрадой — газон, обрамленный большими дубами. По весне этот парк — излюбленное место для попоек гимназистов. Кажется, если принюхаться, можно уловить запах перегара, блевотины и использованных презервативов. Справа виднеется беседка, построенная там, где стоял сгоревший много лет назад ресторан «Тредгордс».

Вдали среди деревьев можно различить белый лакированный бок патрульной машины, словно мираж в пустыне.

Малин сильнее давит на педали.

Она ощущает, что насилие где-то рядом. Ей слишком часто приходилось с ним сталкиваться, и теперь она узнает его шестым чувством.

Патрульная машина припаркована возле маленькой беседки у подножия холма. Рядом стоит машина «скорой помощи». Вдали виднеются белые высотные дома с длинными балконами, а сквозь кроны деревьев проглядывает покрытый желтой штукатуркой дом, построенный на рубеже девятнадцатого и двадцатого веков.

Малин ставит велосипед на подножку. Осматривает сцену, запечатлевает ее в мозгу.

Рядом — качели, сделанные из автомобильных шин, отделенные зеленым деревянным забором. На песчаной площадке — горка и еще трое маленьких качелей в виде коров. Песочница.

Двое полицейских в форме — накачанный Юханссон и толстоватый Рюдстрём — бродят по газону возле песочницы. Они не видят Малин — она по-прежнему скрыта от их глаз патрульной машиной.

Полицейские как будто в коме. Они должны были услышать ее или хотя бы обратить внимание, когда с ней поздоровались сотрудники «скорой помощи», сидящие на скамейке с двух сторон от завернутого в оранжевое одеяло тюка. Грузный пожилой мужчина — Малин знает, что его зовут Йимми Никлассон, и юная девушка, блондинка лет двадцати, — наверное, новенькая. Им очень трудно набрать женщин — большинство не проходит тест на физическую выносливость.

Никлассон с тревогой смотрит на Малин.

Оранжевая фигура на скамейке неподвижна. Она завернута в больничное одеяло, медики поддерживают ее с обеих сторон. Голова опущена, накрыта тканью — даже трудно сказать, есть ли вообще человек под этим одеялом.

Малин медленно подходит к скамейке. Никлассон кивает ей, блондинка тоже.

Тут ее замечают Юханссон и Рюдстрём, начинают кричать, перебивая друг друга:

— Мы думаем, что это…

— Ее, скорее всего…

— Изнасиловали.

И когда это слово разрезает воздух, разносится над детской площадкой, существо, завернутое в одеяло, поднимает глаза. И Малин видит лицо совсем юной девушки, искаженное страхом. На нем явственно отражается сознание того, что жизнь может преподнести страшный подарок — в любом месте, в любое время.

На Малин смотрят карие глаза, будто спрашивают: «Что происходит? Что со мной теперь будет?»

«Боже мой, — думает Малин, — Туве, она же твоя ровесница!»

— Эй вы, заткнитесь! — кричит Малин патрульным.

Где же Зак?

Девушка снова уронила голову на грудь. Йимми Никлассон убирает руку, которой поддерживал ее, встает. Новенькая блондинка остается на месте. Увидев Никлассона, направляющегося к ней, Малин испытывает досаду: и почему она первой прибыла на место происшествия, почему не Зак? Он, как никто, умеет всех успокоить, а теперь это придется делать ей.

Юханссон и Рюдстрём уже перед ней: целая стена мужской плоти, внезапно придвинувшаяся почти вплотную.

— Мы обнаружили ее вон там, в беседке, она лежала на дощатом полу, — раздается гнусавый голос Рюдстрёма.

— Мы помогли ей подняться, — это Юханссон. — Но она молчит как рыба, нам так и не удалось установить с ней контакт, и мы вызвали «скорую».

— Хорошо, — говорит Малин. — Хорошо. Вы там к чему-нибудь прикасались?

— Нет, — отвечает Рюдстрём. — Мы усадили ее на скамейку, вот как она сидит, накрыли ее одеялом, которое лежало у нас в багажнике. А у «скорой» оказались свои одеяла.

— Ее одежду вы там видели?

— Нет.

— У нее кровотечение из половых органов, — говорит Никлассон высоким голосом, который так плохо вяжется с его мощной фигурой. — Насколько я вижу, ей нанесли также травмы рук и ног. Однако она какая-то неестественно чистая, словно ее терли щеткой.

— От нее пахнет хлоркой, — вставляет Рюдстрём. — Она вся такая белая. Раны на конечностях как будто бы тоже промыли и обработали, причем очень тщательно.

— Отведите ее в машину «скорой помощи», — говорит Малин. — Там ей будет спокойнее.

— Она не хочет, — отвечает Никлассон. — Мы пытались, но она только мотает головой.

— Как вам кажется, она отдает себе отчет в том, где находится?

— Пока не произнесла ни слова.

Малин оборачивается к Рюдстрёму и Юханссону.

— Когда вы пришли, здесь больше никого не было?

— Нет. А кто здесь мог быть? — вопросом на вопрос отвечает Юханссон.

— Например, тот, кто вызвал полицию.

— Нет, здесь никого не было.

— Вы двое, — после недолгого колебания говорит Малин патрульным, — огородите место преступления. Начните от фонтана и замкните круг вот здесь.

Малин медленно садится на скамейку, стараясь не вторгаться в личное пространство девушки, чтобы приблизиться к ней постепенно и не напугать.

— Ты меня слышишь? — спрашивает Малин, разглядывая блестящую чистую кожу, раны на руках, похожие на островки.

Несмотря на летнюю жару, вид у девушки такой, словно она пробыла нагишом на улице целую зимнюю ночь. Ее белая кожа наводит на мысль о чистоте и невинности — словно она танцевала с дьяволом на краю пропасти между жизнью и смертью и каким-то загадочным образом осталась жива.

Девушка сидит неподвижно, не издает ни звука.

Малин ощущает слабый запах хлорки, напоминающий ей о бассейне «Тиннис».

Молодая женщина из «скорой помощи», сидящая с другой стороны, молчит. Кажется, ее не очень беспокоит то, что Малин не представилась.

— Ты можешь рассказать, что произошло?

Девушка молчит, лишь едва заметно вздрагивает под одеялом.

— Тебе больно? Ты что-нибудь помнишь? Ничего не бойся.

Никакой реакции, ни слова в ответ.

— Побудьте с ней еще, — говорит Малин и поднимается. — Не оставляйте одну.

У фонтана двое полицейских закрепляют красно-белую ленту, обкручивая вокруг дерева. Никлассон возится с чем-то в машине «скорой помощи».

— Мы уже можем везти ее в больницу? — У юной девушки-медика голос мягкий и спокойный. — Кстати, меня зовут Эллинор. Эллинор Гетлунд.

— Малин Форс, инспектор криминальной полиции. Придется немного подождать, хотя ее, конечно же, надо поскорее доставить в больницу. Может быть, она начнет говорить прямо здесь, если дать ей время прийти в себя. Я пока осмотрю место происшествия.

Беседка утопает в тени дуба. Пот течет по спине под блузкой. Часы показывают 8.17, а уже жарко, как в жаровне у дьявола.

В беседке свой особый микроклимат — едва ступив в ее нутро, Малин ощущает странное влажное тепло. Здесь точно градусов на пять жарче, чем снаружи, хотя стен как таковых нет — это скорее лишь часть пространства, ограниченная колоннами, нежели помещение. И внутри просто невероятно жарко, словно особо агрессивные молекулы собрались в атмосфере в одном месте, словно в воздухе танцует невидимый демон.

Малин смотрит себе под ноги, опасаясь наступить на чьи-нибудь следы. Чуть в стороне видна лужица крови, несколько красных пятен поменьше там и сям. Вместе они создают очертания человеческого тела.

Что это такое?

Это кровь, которая вытекла из нее.

Черная тень. Что вам здесь понадобилось среди ночи? Вернее, тебе.

Ты не старше моей Туве. И оказалась здесь, хотя не должна была.

Никакой одежды, никаких обрывков ткани — во всяком случае, невооруженным глазом не видно.

Раздается звонок мобильного телефона, потом спокойный голос Эллинор Гетлунд за спиной у Малин. Голос приближается. Неужели она оставила девушку одну?

Малин садится на корточки, глубоко вздыхает. Проводит пальцем по дощатому полу — осторожно, чтобы не затруднить работу следователям, которые будут осматривать место происшествия, и эксперту-криминалисту Карин Юханнисон.

Замечает кровь на перилах над тем местом, где лежала девушка.

Кто-то перебросил тебя через перила? Или ты сама перелезла?

На заднем фоне возникают голоса детей, но Малин старается их не замечать. Что им тут понадобилось в такую рань?

Малин поднимается, подходит к перилам. По другую сторону на земле множество следов, отпечатки чьих-то подошв, чуть в стороне кусты с поломанными ветками. Еще дальше, в глубине, виднеется толстый ствол сосны. Это здесь ты поджидал ее? И затащил в кусты? Или это следы кого-то другого, не имеющего отношения к делу? Может быть, все произошло совсем иначе?

Дети.

Их много.

Они смеются.

Слышны их голоса: «Полиция… сколая помощь».

И вдруг они начинают вопить. В беседке эхом отдаются возмущенные женские крики, затем слышится голос Никлассона:

— Какого черта!

Малин оборачивается.

Десять детсадовцев в одинаковых желтых жилетах воют в голос. Две воспитательницы с изумленными лицами. И голая, избитая, изрезанная, но неправдоподобно чистая девушка, которая движется прямо на них. Дети до смерти перепуганы, словно при виде странной незнакомки их накрыла общая волна страха.

— Тебе же было сказано не отходить от нее! — рычит Малин.

Эллинор Гетлунд устремляется за девушкой: в одной руке мобильный телефон, в другой оранжевое одеяло, наспех поднятое с земли.

Обнаженная, словно прозрачная девушка перешагивает через заборчик, не беспокоясь о ранах на руках и ногах, о запекшейся крови на внутренней поверхности бедер. Идет по песку. Садится на одну из покрышек и начинает раскачиваться — это похоже на движение маятника в тщетной попытке остановить время.

Ее тело ослепительно белое, пятна крови словно светятся.

У фонтана Рюдстрём и Юханссон возятся со своей лентой, как будто ничего не случилось.

«Где же ты, Зак? — думает Малин. — Как мне тебя сейчас не хватает!»

4

И вот Зак рядом с Малин в беседке. Он появился сразу после того, как они сняли девушку с качелей, снова завернули в оранжевое одеяло и усадили на кушетку в машине «скорой помощи». Она не сопротивлялась.

Детский сад организованно покинул парк. Когда испуг миновал, детей очень развеселило, что тетенька качается голая; они хотели, чтобы она продолжала, и даже расстроились, когда Малин и Эллинор Гетлунд сняли ее с качелей.

Воспитательнице Малин пояснила, что детская площадка стала местом преступления, но завтра они наверняка уже смогут играть здесь, как обычно. Та не спросила, что произошло, — она более всего была озабочена тем, чтобы поскорее увести детей.

Зак прибежал по дорожке, ведущей от фонтана к беседке; Малин видела, как мелькала среди кустов его обритая голова, а капли пота в первых морщинах на лбу становились все заметнее по мере того, как он приближался. Голубая рубашка, голубые джинсы, бежевый льняной пиджак. Черные ботинки — слишком тяжелые для такой жары, зато достаточно солидные и официальные.

Чуть запыхавшись, он остановился возле Малин; в это время она, не в силах сдержаться, отчитывала Эллинор Гетлунд:

— На месте преступления следует строго подчиняться указаниям сотрудника полиции!

— Когда мы сможем увезти ее? — спрашивает Эллинор Гетлунд, даже не пытаясь оправдываться.

— Когда я скажу!

— Но…

— Никаких «но»! — говорит Малин и поворачивается к Заку: — Где ты пропадал, черт тебя побери?

— Машина заглохла. У меня оказался совершенно пустой бак. Такого со мной уже много лет не случалось. Все эта жуткая жара.

— При чем тут жара?

— От нее мозги плохо работают.

— Это точно. Надеюсь, в этом расследовании мы ничего не провороним.

Малин рассказала ему все, что знала сама и что увидела в беседке, а затем они пошли туда вместе. И вот теперь Зак стоит рядом с ней с выражением скепсиса на худом лице.

— Мы ведь не знаем точно, была ли она изнасилована?

— Нет, но очень многое указывает на это.

— Ну да.

— И это могло произойти вон в тех кустах.

— Или кто-то надругался над ней в другом месте, а потом приволок сюда, — кивает Зак. — Черт, как здесь жарко. Странное дело.

— Я хочу, чтобы ты поговорил с ней, — произносит Малин. — Попробуй добиться хоть чего-нибудь. Мне что-то подсказывает: ее удастся разговорить только здесь, и нигде больше.

Задняя дверца машины «скорой помощи» открыта.

Пострадавшая, завернутая в оранжевое одеяло, сидит на кушетке. Молодая женщина-медик устроилась рядом, почти вплотную, словно вообще не собирается с ней расставаться. Девушка с головой закуталась в одеяло, глаза опущены. Из машины пахнет больницей, дезинфицирующими средствами, по стенам тянутся шланги от оборудования для подачи кислорода, с потолка свисают маленькие трубки с желтыми пробками. На внутренней перегородке приделан аппарат «сердце — легкие».

«Много ли жизней ты спасла? — думает Малин. — Но этой девушке ты не сможешь помочь».

Да и сможет ли кто-нибудь?

Зак первым залезает в машину, Малин за ним, жестом показывает Эллинор Гетлунд, чтобы та встала. Полицейские садятся с двух сторон от девушки.

Зак поворачивается к ней, произносит:

— Если ты хочешь поднять голову и посмотреть на меня, то очень хорошо. Если не хочешь, это необязательно.

Девушка сидит неподвижно.

— Что произошло здесь ночью? Ты можешь рассказать?

На несколько минут повисает молчание.

— Кто-то совершил над тобой насилие? — Зак проводит рукой по своему гладкому черепу. — Если ты предпочитаешь молчать, это твое право. Но было бы хорошо узнать, как тебя зовут.

— Меня зовут Юсефин Давидссон, — говорит девушка.

И снова умолкает.

«Скорая помощь» уезжает — катится в сторону фонтана, мигает тормозными огнями, поворачивая к выходу в сторону улицы Линнегатан.

Юсефин Давидссон так больше ничего и не сказала — только свое имя.

Что произошло?

Как ты попала в парк?

Где твоя одежда?

Кто-то мыл тебя?

Кто твои родители?

Где ты живешь?

Кто звонил нам? Тот, кто случайно первым увидел тебя, или…

Их голоса звучат все более безнадежно. Ее молчание приводит в недоумение, слова путаются в головах, раскаляющихся от жары.

«Меня зовут Юсефин Давидссон» — и все.

— Что теперь? — спрашивает Зак, когда «скорая помощь» скрывается из виду.

— Теперь будем ждать Карин.

— Юханнисон?

Малин слышит презрение в голосе Зака и думает: «Почему ты так ее не любишь? Потому что она красива? Потому что она умна? Или потому, что она богата, а богатство — это изысканность?»

— Бали. Мы будем жить на курорте Булгари в Улувату, — говорит Карин Юханнисон, соскребая с перил засохшую кровь. — У меня отпуск в августе, и мы поедем туда на целый месяц. В тех краях это самый лучший сезон.

— Янне и Туве сейчас там.

— Да что ты! Вот здорово! А где именно?

— Какой-то отель на побережье под названием Кута.

— Это самый роскошный пляж. Но там очень много народу.

Малин думает о том, какая Карин загорелая, хотя и просидела все лето в криминально-технической лаборатории. Она выглядит, как всегда, свежо и бодро просто до неприличия, в голубых глазах отражается внутреннее благополучие, кожа на лице упругая, ухоженная. Платье из дорогой розовой ткани, мягкими складками облегающее тело, дополняет впечатление изысканности.

Карин уже прочесала кусты, обследовала траву возле беседки и разложила найденный мусор по маленьким пакетикам с наклейками.

— Я поищу отпечатки пальцев, но их здесь может оказаться тысяча — или, наоборот, никаких. С деревом трудно работать.

— А я думал, вы можете снять отпечатки с любого материала, — говорит Зак.

Карин не отвечает ему.

— Возможно, все было именно так, как ты говоришь, Малин. Что он изнасиловал ее в кустах, а потом перебросил через перила. Посмотрим, что скажет врач по поводу повреждений.

— Мы пока не знаем, было ли изнасилование, — с упрямством произносит Зак. — И можно ли говорить о преступнике «он».

— Пора ехать в контору, — говорит Малин, недоумевая про себя, куда запропастился Даниэль Хёгфельдт.

Ему или кому-нибудь из его газеты давно пора появиться. Но возможно, их человек в полиции, через которого они получают сведения, сейчас в отпуске или разговор по рации о девушке в парке не привлек его внимания.

Но скоро он приедет — Даниэль неизбежен, как лето. Самая жаркая новость сезона — круче, чем лесные пожары.

«Девушка изнасилована в парке Тредгордсфёренинген».

За ограждением начали собираться любопытные — по-летнему одетые люди, которые задаются тем же вопросом: «Что здесь произошло?»

Зак оставляет машину: кто-нибудь из патрульных отгонит к управлению. Малин берет свой велосипед и, прежде чем вместе с Заком покинуть парк, бросает последний взгляд на колонны.

Солнце взобралось уже высоко, полосы света проникают в круглую беседку, лучи прорезают застывший воздух, словно пытаясь своей изменчивой игрой разрушить тени происшедшего.

Кажется, лучи хотят сказать: это только начало, лето будет еще жарче, еще невыносимее. Погодите, вы увидите — после нас наступит кромешная тьма.

— Форс, ты идешь?

Голос у Зака веселый и одновременно спокойный.

Наконец-то им досталось настоящее дело, за которое можно взяться всерьез. К тому же сейчас лето, и он избавлен от хоккея.

Малин знает, что сын Зака, Мартин, звезда местной хоккейной команды, гордость Линчёпинга, в ближайшие три недели полностью занят тренировками. Зак ненавидит хоккей, но из солидарности с сыном ходит на все матчи сезона. Однако в такое время года льда нет даже в спортивном комплексе «Клоетта-центр».

Пешеходная дорожка, ведущая прочь от парка, пролегает между двумя жилыми домами. Цветы на окаймляющих ее клумбах увяли, вылиняли от жары. По улице Юргордсгатан в сторону университетской больницы проезжает автобус номер 202.

«До полицейского управления всего метров шестьсот, — думает Малин. — И здесь, рядом с оплотом правопорядка, совершены нападение на девушку и изнасилование».

Чувство защищенности — всего лишь иллюзия.

Мимо них проносятся на велосипедах четыре девочки школьного возраста. На багажниках у них надувные мячи и игрушки.

Они едут к прохладе. Возможно, к бассейну Глюттингебадет. Или в «Тиннис»?

Веселье и шумиха. Летние каникулы — и некто, поджидающий за деревом в темноте.

5

Мы будем купать, купаться, купаться, говорите вы, где мои плавательные рукава, мама, ты видела мой надувной круг, где он? Я не хочу утонуть, мама.

Я слышу вас.

Вы где-то над моей темнотой, но я не знаю, слышите ли вы, как я зову: «Мама! Мама! Папа! Папа! Идите сюда, идите сюда, заберите меня. А кто это там кричит про купание, надувной круг и мороженое?»

Но я чувствую капли.

Они не движутся. Чем пахнут эти капли? Не так, как вода. Железом? Мочой животных?

Ваши ноги.

Я слышу, как вы топчетесь по мне.

Наверху.

Мне кажется, что я лежу, но может быть, я в воде, я купаюсь — может быть, это темное и влажное вокруг меня и есть вода? Должно быть, да, я люблю воду.

А теперь вы играете.

Где мой мячик, мама?

Хочешь, я его поймаю? Но мои руки не могут двигаться. Они лежат неподвижно вдоль тела, я пытаюсь пошевелить ими, пытаюсь снова и снова, но они как будто слиты с тем, что окружает меня.

Зачем вы топчетесь по мне?

Я не хочу, чтобы вы это делали.

Где я?

Где ты, папа?

Я могу плавать, я могу нырять, но я никуда не могу приплыть.

Я могу плыть. Но не могу дышать.

Замкнутое пространство.

Детский сад по другую сторону парка перед окнами следственного отдела закрыт на лето. Никто не катается на качелях, не съезжает с красной деревянной горки, не копается в сухом песке песочницы.

Жара бездетна, и город почти тоже.

В окне детского сада видны два маляра: обнаженные по пояс, они стоят на стремянках, быстро и ритмично раскатывая валиками по стене розовый цвет.

Радостные цвета.

Радостные дети.

Малин оглядывает конференц-зал: стены, обтянутые желтоватой тканью, серовато-белая доска на стене возле двери. Весной им даже купили новые стулья. Старые совсем пришли в негодность, однако новые, из гнутого дерева с сиденьями из черной искусственной кожи, оказались еще более неудобными. На жаре синтетическая обивка отвратительно липнет к ткани на ягодицах. Мощности кондиционеров в управлении полиции явно недостаточно.

Часы на стене конференц-зала показывают 10.25. Из-за девушки, найденной в парке Тредгордсфёренинген, утреннюю летучку сегодня пришлось перенести.

Интересно, сколько сейчас градусов?

Тридцать пять на улице, тридцать в помещении?

Напротив Малин сидит страдающий от жары Свен Шёман. Пятна пота на его рубашке в коричневую клетку простираются от подмышек до самого живота, подросшего за весну и первые недели лета еще на пару размеров.

Берегись, Свен. В жару инфаркты становятся обычным делом. Но у тебя хватает ума двигаться осторожно, это я точно знаю. Логика и здравый смысл — твои основные качества. Тебе пятьдесят пять лет, тридцать три из них ты проработал в полиции, и именно ты обучил меня всему, что я умею в этой профессии. Во всяком случае, почти всему.

Но самое главное — ты заставил меня поверить в то, что я создана для следственной работы.

«Малин, ты самый одаренный полицейский, с которым мне доводилось сотрудничать».

Ты хоть понимаешь, Свен, что означают такие слова?

Наверное, понимаешь, иначе никогда бы их не произнес.

Зак сидит рядом, под носом и на лбу у него бисеринки пота. Малин тоже вспотела до корней волос, как после хорошей тренировки.

— Так-так, значит, в настоящий момент весь следственный отдел криминального управления — это мы с вами, — говорит Свен. — От нас троих зависит, удастся ли разобраться в событиях минувшей ночи и как будет спланировано расследование произошедшего с девушкой, которая утверждает, что ее зовут Юсефин Давидссон. Кроме того, сегодня утром поступил еще один сигнал. Пропала девушка по имени Тереса Эккевед, четырнадцати лет, родители заявили в полицию. Я буду руководить предварительным следствием по обоим случаям.

— Ух ты, — говорит Зак. — В этом сезоне мода на девочек.

«Сначала ничего не происходит, — думает Малин, — потом тоже ничего. А потом все обрушивается разом».

— Пропала, — в задумчивости произносит Малин вслух. — Четырнадцать лет. Скорее всего, она просто сбежала из дому.

— Наверняка, — кивает Свен. — Родители Тересы Эккевед рассказали, как все было. Но начнем с Давидссон.

— Каждому овощу — свое время, — изрекает Зак, и Малин видит, как в его усталых глазах снова загорается искорка.

Подавленность и радость. Если соединить эти два чувства, что получится? Одно из тех неопределимых ощущений, которые ты как полицейский обязательно рано или поздно испытаешь. Оно вызывает у тебя угрызения совести, заставляет усомниться в сущности человека — не из-за того, что тебе приходится видеть или слышать, а из-за того, как ты на это реагируешь.

Совершено изнасилование — и тебя это заводит. Произошло убийство — и ты пылаешь от нетерпения.

— В настоящий момент Юсефин Давидссон обследуют врачи университетской больницы. Они решат, имело ли место изнасилование. Кроме того, с ней работает дежурный психолог — чтобы поддержать ее, помочь заговорить.

— Я проверила, — говорит Малин. — В одном Линчёпинге сто двадцать Давидссонов. Чтобы обзвонить их, нам придется посадить на телефон всех людей, имеющихся в нашем распоряжении. Это если она не заговорит сама или никто не начнет ее разыскивать.

— И мы по-прежнему не знаем, кто позвонил в полицию и сообщил, что она сидит в парке в полубессознательном состоянии.

— Не знаем, и это трудно выяснить, — соглашается Свен. — Думаю, звонили с мобильного по карте. Нам известно, как это бывает. Возможно, это был случайный прохожий, который не хочет иметь дела с полицией. Или лицо, причастное к нападению. И никто из родственников Юсефин Давидссон к нам пока не обращался. Полная тишина. Надо будет обойти дома в окрестностях парка. А когда врачи и психологи закончат свое дело, попытаться побеседовать с ней в больнице.

— Может быть, она старше, чем выглядит, — высказывает предположение Малин. — И остается дома одна, когда родители в отъезде.

— В связи с этим разговор неизбежно переходит на Тересу Эккевед, — откликается Свен. — Родители ездили в Париж, а она должна была находиться дома, на вилле в Стюрефорсе, со своим бойфрендом.

Малин вздрагивает от слов «вилла» и «Стюрефорс».

Стюрефорс — пригород Линчёпинга, где прошло ее детство. Тысячи образов всплывают в сознании. Ее родители, кажется, намеренно избегают друг друга. Сама она носится по дому и саду, но ее не покидает чувство, будто она не знает, где находится, будто в реальности все совсем по-другому и каждый угол, куст, каждое слово или намек скрывают в себе тайну. Она с нетерпением ждет того времени, когда станет взрослой, — в наивной надежде, что тогда все прояснится.

Ее комната. Плакат «Duran Duran» на стене.

Ник Родос.

«See them walking hand in hand across the bridge at midnight… Girls on film…»[3]

— Но когда вчера вечером они вернулись домой, оказалось, что Тересы там нет. Позвонив ее парню, они узнали, что он все это время провел с родителями на даче, без Тересы.

Маркус.

Туве.

В начале их романа дочь не то чтобы лгала, но скрывала правду. Выкручивалась, как могла, чтобы найти заповедное пространство для своей любви, считая, что я буду злиться. Мне она тогда не доверяла. Думала, я буду попрекать ее. И я действительно это делала. Убеждала себя, что стараюсь уберечь тебя, Туве, хотя это было не так: я просто не хотела, чтобы ты повторяла мои ошибки. Боже мой, мне было всего двадцать, когда я забеременела тобой. Я просто не вынесу, если ты пустишься в то же сумасшедшее путешествие, как я тогда, испытаешь на себе это болезненное двойственное чувство — любви и загнанности в угол. Я не верила в тебя, думала только о себе, и ты скрывала от меня свою первую любовь.

Как это назвать? Крах материнства, никак иначе.

— А что, они не звонили ей из Парижа? — Голос у Зака снова уставший, хрипловатый.

«Как они теперь жалеют, что поехали в Париж!» — думает Малин.

— По всей видимости, да, однако по мобильнику девочка не отвечала, к домашнему тоже не подходила. Но им это не показалось странным.

— Не показалось?

— Судя по всему, у нее случались приступы упрямства. К тому же она часто теряла мобильники.

— И долго они пробыли в Париже? — спрашивает Зак.

— Уехали шесть дней назад.

— Тогда теоретически она могла уже почти неделю как исчезнуть.

— А у родителей нет никаких предположений по поводу того, где она может быть?

— Когда я спрашивал, они сказали, что нет. — Свен Шёман поправляет рубашку и продолжает: — Девушка из парка для нас сейчас наиболее важна, однако начните все-таки с того, что съездите в Стюрефорс. Побеседуйте с родителями, успокойте, напомните статистику: скорее всего, девочка найдется.

И называет адрес — всего в квартале от того дома, где выросла Малин. То же место, те же дома в стиле начала семидесятых. Бассейны на участках, ухоженные домики с деревянными или каменными фасадами, разросшиеся фруктовые деревья, нависающие над газонами.

Она не бывала в этих краях с тех пор, как родители продали дом и купили квартиру у парка бывшей инфекционной больницы. Сейчас они на Тенерифе, куда переехали, выйдя на пенсию. Летом они обычно возвращаются домой, но, как сказал ей по телефону папа:

— В этом году мы не приедем. Мама начала играть в гольф и записалась на курсы. Летом это обойдется куда дешевле, чем зимой, в самый разгар сезона.

— Я буду поливать цветы, папа. Они в надежных руках.

На самом деле в квартире родителей осталось уже совсем мало цветов, и те вряд ли переживут подобное лето. А чего они ожидали? Прошло больше года с тех пор, как они в последний раз были дома. Зачем они вообще оставили себе это жилье? Внезапно Малин ощущает, как ее тянет туда — в ту прохладу, которую она всегда ощущает в родительской квартире. Сейчас это пришлось бы очень кстати.

— А СМИ? — говорит она вслух. — Как будем поступать с ними? Не приходится сомневаться, что они накинутся на дело Тересы и Юсефин, как комары, жаждущие крови.

— Безусловно, — соглашается Свен. — Но тут мы будем очень осторожны. Никакого изнасилования пока не зарегистрировано, к тому же пройдет некоторое время, прежде чем они пронюхают о пропавшей девушке. Возможно, у нас в запасе еще один день спокойной работы. К тому же нам может понадобиться помощь общественности — по обоим случаям. Посмотрим, как будут развиваться события. Все разговоры переключайте на меня. В отсутствие Карима подкармливать волков буду я.

— Если начнется серьезная заварушка, он наверняка приедет, — откликается Зак.

— Это уж точно, — кивает Малин, и тут ее телефон начинает звонить.

Мобильник лежит перед ней на серой поверхности стола, звонок из динамика звучит сердито, настойчиво, словно желает показать, что их разговор был сугубо теоретическим, а теперь настало время суровой реальности.

Малин бросает взгляд на номер, отраженный дисплеем.

Отвечает.

Слушает.

— Этот вопрос ты можешь задать Свену Шёману. Связями с прессой сейчас занимается он.

Она протягивает трубку Свену, поднимает брови и иронически улыбается.

— Это Даниэль… Даниэль Хёгфельдт из «Корреспондентен». Интересуется изнасилованной девушкой в парке Тредгордсфёренинген и пропавшей девушкой из Стюрефорса — подозреваем ли мы связь между этими двумя случаями.

6

Связь?

Одна девушка исчезла. На вторую девушку напали и, возможно, изнасиловали в парке Тредгордсфёренинген. Есть ли тут связь? Почему бы и нет? Вполне вероятно. И если эта связь существует, со временем благодаря работе полиции она будет выявлена.

Но сейчас — никаких предвзятых суждений, на повестке дня шоссе Брукиндследен за лобовым стеклом. Велосипедная дорожка, бегущая рядом, совершенно пуста, жара лишена запахов, она душит, как змея. Воздух неподвижен, словно в нем не осталось кислорода. Пшеничные поля примяты жарой, точно огромный кулак вдавил ростки в землю и велел им: не думайте, что у вас есть право на жизнь, этим летом жизни не будет, в этом году — только выгорание.

Руки Зака уверенно держат руль «вольво», как руки его сына Мартина — хоккейную клюшку. В конце сезона Мартин получил приглашение от «Торонто мейпл лифс», но отказался. Его девушка ждет ребенка и хочет родить в Линчёпинге. А главные спонсоры команды, «Клоетта» и «Сааб», скинулись и добавили несколько миллионов, чтобы Мартин остался.

— Парень разбогател, — прокомментировал тогда Зак. — А когда переедет в Штаты, станет еще богаче.

Возникало ощущение, что Зак с нетерпением ждет отъезда сына — словно хоккей, слава, почести и деньги ему уже поперек горла встали.

— До чего же дурацкая игра этот хоккей!

Малин спросила его, предвкушает ли он роль дедушки.

— Ты, наверное, переживаешь и гордишься.

Но Зак лишь пробормотал в ответ нечто неопределенное, и она не стала продолжать разговор. Когда малыш родится, Зак будет сиять улыбкой от уха до уха, в этом она ни секунды не сомневалась. Малыш станет гладить его по бритой голове и говорить «колется!», а Зак придет в полный восторг.

Стюрефорс.

Они едут в полном молчании. Приближаются к окраине города.

Малин закрывает глаза.

Если жара за бортом лишена запахов, то чем пахнет в машине?

Освежителем воздуха и мужским одеколоном «Арамис».

А чем веет в этих ухоженных садиках? Какой там был запах?

Пахнет только что подстриженным газоном.

Крошечные девчачьи ножки легко ступают по траве. Одна в саду. Запах папы. Мама. Я слышу, как она ругается, идет за мной по дому, продолжая меня пилить, папа уклоняется от разговора, а мне так хочется, чтобы он вступился за меня, возразил, сказал, что я на что-то гожусь.

Вижу, как он стоит рядом с ней, приоткрыв рот, когда она проклинает меня, как его неуверенные протесты замирают на губах, пока она честит меня на чем свет стоит.

Ветер развевает волосы, когда я гоню на велосипеде по улочкам в сторону школы. Ноги послушны, они буквально несут меня вперед по беговой дорожке.

Это соревнование, все в этой жизни — соревнование.

А однажды ночью, когда вы думали, что я сплю, а я лежала на полу под вашей дверью… Мне это вспомнилось сейчас, именно сейчас; сидя в прохладном кондиционированном салоне машины, я вспомнила, что вы говорили. Вы сказали тогда: «Она не должна этого знать. Пусть останется тайной».

Жесткий голос мамы. Тон человека, так и не нашедшего своего места в жизни.

Папа, чего я не должна знать?

Мальчишки, играющие в футбол на стадионе за красным зданием школы. Красные футболки городской команды.

Кусты сирени. Деревянный крашеный забор. Семьи, которые пытаются быть семьями. Дети, которые остаются детьми. Они купаются и знают — они пришли на смену.

Стюрефорс.

Приземистые дома и виллы возле реки Стонгон. Большинство вилл построено в конце шестидесятых и в семидесятые. Одни возведены руками самих жильцов, где глава семьи — строитель, мечтавший о собственном доме. Другие куплены инженерами, учителями, служащими.

Тогда врачи здесь не жили, но сейчас наверняка живут.

Врачи и инженеры поселились за этими разросшимися пожелтевшими живыми изгородями, за заборами, за стенами из белого или желтого кирпича, за выкрашенными в красный цвет деревянными фасадами.

Неподстриженные газоны. Фруктовые деревья, на которых уже виднеются плоды. И у каждого дома — клумбы с цветами, которые засохли или засыхают без воды. Для большинства обитателей Стюрефорса уехать на лето из города — самое естественное дело. Не то что для тысяч иммигрантов, живущих в Экхольме — унылом бетонном квартале многоэтажек, который они проезжали по дороге сюда.

— Можешь развернуться здесь, — говорит Малин. — Это следующая улица.

— Значит, ты хорошо здесь ориентируешься?

— Да.

Зак на мгновение отрывает взгляд от дороги, пропустив табличку «играющие дети», укрепленную на белой кирпичной стене. Спидометр показывает тридцать пять — превышение допустимой скорости на пять километров.

— А почему?

Даже мой ближайший коллега ничего не знает обо мне. И незачем ему это знать. Я не собираюсь рассказывать, что выросла на улице в двух шагах отсюда, что с момента выписки из родильного дома Линчёпинга и до того, как съехала от родителей, прожила в этом благополучном закрытом мирке под названием Стюрефорс. И ни словом не упомяну о Стефане Экдале — и о том, чем мы с ним занимались на родительской кровати в тот день, ровнехонько через четыре месяца после того, как мне исполнилось тринадцать. Я не собираюсь рассказывать, что все у тебя может быть хорошо — и тем не менее тебе грустно. И знаешь, Зак, я ведь понятия не имею, почему так бывает. И еще меньше я понимаю, как это все получается.

Янне.

Мы развелись более десяти лет назад, но все не можем отпустить друг друга. Мама и папа женаты с незапамятных времен, но никогда не были по-настоящему близки.

— Просто я знаю, и все, — отвечает она.

— А, Форс, так у тебя есть от меня тайны?

— Слава богу, есть, — произносит Малин.

И в этот самый момент он останавливает машину перед виллой из силикатного кирпича, окруженной невысоким белым бетонным забором.

— Дом Тересы Эккевед. Прошу вас, мадемуазель, выходите!

Где-то в глубине участка блестит вода в бассейне. Бассейн окружают ухоженные кусты, названия которых Малин не знает, на каждой клумбе чернеет свежая плодородная земля. На тиковом столике кофе и магазинные булочки, на спинке стула удобная синяя подушка. Под потолком крытой веранды, рядом с камином, тихонько шуршит вентилятор, распространяющий приятную прохладу. Рядом с кофейником ведерко с кубиками льда.

— На случай, если вам захочется кофе con hielo,[4] — сказала Агнета Эккевед, прежде чем усесться вместе с ними за стол.

— Я пью горячий, — откликнулся Зак со своего места на торце стола. — Но спасибо за заботу.

— Не понимаю, как она могла обмануть нас, — говорит затем Сигвард Эккевед, и в голосе его слышатся возмущение и тревога.

А еще осознание того, что он теперь почти ничего не решает в жизни дочери — если вообще решает что-либо.

В горячем воздухе запах булочек кажется удушающим, кофе обжигает язык.

Голос у Сигварда Эккеведа высокий и ясный, но звучит глухо. Хозяин дома рассказывает то, что гостям уже известно: они с женой были в Париже, а Тереса предполагала провести время со своим парнем, но оказалось, что он все это время находился с родителями на даче в окрестностях Вальдемарсвика. Бумажника и мобильного телефона Тересы они не обнаружили. И так далее. Они дают ему договорить до конца, и прерывают рассказ только краткие дополнения и уточнения жены — ее голос звучит куда более тревожно. «Уж не известно ли тебе нечто такое, что нам тоже нужно знать?» — думает Малин.

Когда Сигвард Эккевед заканчивает свой рассказ, Зак спрашивает:

— У вас есть фотографии Тересы? И для нас, и для рассылки по другим полицейским участкам страны, если понадобится.

Агнета Эккевед молча поднимается и уходит в дом.

— Она ведь сбежала, правда? — спрашивает Сигвард Эккевед, пока жены нет рядом. — Как вы думаете? Это не может быть что-то другое, ведь нет?

— Собственно, это нам и предстоит выяснить, — отвечает Малин. — Но она наверняка найдется. Чисто статистически вероятность почти сто процентов.

И думает про себя: «А если она не найдется, то получится, что я тебя обманула. Но тогда моя нынешняя ложь будет самой мелкой из твоих проблем. Даже в таком случае этот обман принесет больше пользы сейчас, чем вреда потом».

Агнета Эккевед возвращается, неся несколько красочных конвертов с фотографиями. Кладет их на стол перед Малин и Заком.

— Посмотрите и возьмите те, которые смогут пригодиться.

Мне все время говорят, что я хорошенькая.

Но как верить — может быть, они говорят это просто так, и к тому же мне наплевать.

Кому хочется быть хорошенькой?

Хорошенькая — это чтобы другим было приятно посмотреть, а мне-то что от этого?

Я уже взрослая.

А ты разговаривал со мной совершенно иначе, так что я даже покраснела, но вода была холодная, и никто ничего не заметил.

Грязь.

Разве здесь грязно? Откуда эти фотографии? Не понимаю, как я могу их видеть.

Большинство из них я видела раньше. Они сняты в этом году — мама просто до жути обожает фотографировать нашу семью. Хватит все время фоткать, мама!

Лучше приди ко мне.

Приди и забери меня.

Папа, мне страшно.

Пляж на Майорке прошлым летом.

Зима в Сант-Антоне, солнце на голубом небе, безукоризненный снег.

Рождество, Пасха.

Как я могу видеть фотографии и слышать вас, ведь меня там нет?

И вода — что это за вода? Почему так грязно и холодно, как в застывшей глине, хотя моему телу должно быть тепло и приятно?

Мама, дай мне плавательный круг!

— Очень хорошенькая девочка, правда?

И голос какой-то девушки, постарше:

— Безумно хорошенькая, да, Зак?

Кто такой Зак?

Папа, я так устала. К моей коже присохло что-то блестящее и липкое.

Почему ты молчишь? Я вижу тебя за столом на веранде, вижу, как солнце, отражающееся от воды в бассейне, танцует зайчиками у тебя на щеках. Но здесь, где я, темно, холодно и одиноко. И влажно.

Я не должна быть здесь. Уж это-то мне ясно.

Я не хочу быть здесь. Хочу быть с вами, я ведь вижу вас, но вас как будто нет. Или меня как будто нет.

Разве меня нет?

Когда я думаю об этом, мне становится страшно, как никогда.

Когда я думаю о тебе, папа, мне становится тепло.

Но я боюсь.

Почему ты не приходишь?

Малин выбирает фотографию, на которой лицо Тересы Эккевед получилось наиболее отчетливо: пухленький ротик, подростковые округлые щечки, живые темные, почти черные глаза, темные волосы до плеч.

Нет смысла спрашивать, что на ней было надето. Но, может, стоит выяснить, как она одевалась обычно?

— Она всегда ходила в джинсах и рубашке. Юбки не признавала. Говорила, что это выглядит по-идиотски.

— На фотографиях она кажется такой женственной…

— Это только внешнее, — возражает Сигвард Эккевед, — на самом деле она девушка крутая.

— Есть у вас хоть какие-нибудь мысли по поводу того, где она может быть? У какой-нибудь подруги? — спрашивает Зак.

Родители дружно качают головами.

— У нее не так много друзей, — говорит Агнета Эккевед. — Я имею в виду, общается она со многими, но настоящих друзей мало.

— Нам нужны телефоны ее парня и тех друзей, кого вы знаете, — произносит Малин. — И других людей, которые что-то значили в ее жизни. Может, кто-нибудь из учителей, или тренер, или еще кто-то.

— Она не увлекается спортом, — отвечает Сигвард Эккевед. — Какая-то девочка иногда приходила к нам поплавать в бассейне, новая подружка из города. Агнета, ты помнишь, как ее звали?

— Натали. Но как фамилия, понятия не имею.

— А телефон?

— Увы. Но ее звали Натали. В этом я совершенно уверена.

— Если вспомните, сообщите нам, — просит Малин.

— А был ли у Тересы компьютер? — интересуется Зак.

— Да. Он у нее в комнате. Она им нечасто пользовалась.

— Мы можем забрать его? Чтобы посмотреть ее переписку и все такое.

— Разумеется.

— Спасибо, — благодарит Зак. — Бассейн выглядит очень соблазнительно.

— Вы можете искупаться, если хотите.

— Нам нужно работать.

— Но бассейн замечательный, — поддерживает Малин. — В такую жару незаменимая вещь.

Кончайте свою болтовню.

Лучше найдите меня.

Я потерялась.

Теперь я это поняла. Должно быть, я потерялась. Иначе ты давно пришел бы, папа. Правда?

Вы вправду думаете, что я здесь по доброй воле?

Вы поверили, что он мой парень. Какими же наивными иногда бывают взрослые!

Но теперь я хочу рассказать вам всю правду.

Я кричу, но ничего не слышно.

И звонки мобильников там, наверху.

Не топчитесь по мне. Прекратите топтаться по мне.

— Форс. Слушаю.

Малин стоит на лестнице виллы Эккеведов — мечты семидесятых годов, выуживает из сумочки мобильный, отвечает после третьего звонка. Рядом Зак, под мышкой у него ноутбук «Тошиба», принадлежащий Тересе Эккевед.

— Это Шёман. Можете ехать в больницу, десятое отделение. Врач уже закончил осмотр. Ей гораздо лучше, даже рассказала, кто она такая.

— Юсефин Давидссон?

Жара опутывает мозг, как пылающая сеть.

— Форс, а кто же еще? Как по-твоему?

— Что нам теперь известно?

— Ей пятнадцать лет, она живет с родителями в пригороде Ламбухов.

Положив трубку, Малин видит через матовое стекло окна возле двери силуэт Сигварда Эккеведа, беспокойно бродящего туда-сюда по холлу.

7

Сигвард Эккевед, через годы

Ты пришла к нам поздно, Тереса.

Мне было сорок два, маме сорок один.

Мы сделали все положенные анализы, и врачи сказали, с тобой что-то может быть не так, но ты вышла на свет в конце февраля, прекрасная и без единого изъяна, как напоминание о том, что мир добр.

Для меня ты — запах, чувство, звуки, твое легкое дыхание в нашей кровати по ночам.

Ты подползаешь, прижимаешься ко мне — и что я такое для тебя? То же самое, что ты для меня. Мы друг для друга, Тереса.

Говорят, что детей мы отдаем, что мы должны показать тебе дорогу в большую жизнь. Дать тебе мир и тебя миру.

Смешные слова.

Ты моя.

Я — это ты, Тереса.

Мы вместе и есть весь мир.

Дети — это восхождение, это физическое ощущение того, как два человека могут стать одним. Ребенок — главный носитель этого мифа.

Собственный ребенок, такой, каков я.

Тебе два года, ты бегаешь по паркету в гостиной, произносишь первые слова, машешь руками, показываешь на предметы, жадно заглатываешь этот мир — мы заглатываем его вместе. Иногда я ругаю тебя, но ты все равно приходишь ко мне, ищешь мир во мне.

Тебе четыре с половиной года, ты бьешь меня в припадке гнева.

Затем ты бежишь через года, все больше отдаляясь от меня, но с каждым разом становишься все ближе, когда во мне рождается ощущение тебя.

Тебе двенадцать.

Я тайком прихожу в твою комнату по ночам, глажу тебя по щеке, вдыхаю запах твоих волос.

Мы на стороне добра, думаю я.

Ты, я, мама, наши мечты, вся та жизнь, которую мы прожили вместе как один человек.

Мир рождается благодаря тебе.

Тебе четырнадцать.

Ты решительная, упрямая, ставишь все под сомнение, иногда сердишься, но все же ты сама доброта. Прекраснейшее существо на свете.

Я понимаю тебя, Тереса. Не сомневайся в этом. Я не бессердечен. Просто не хочу, чтобы все происходило слишком быстро.

У нас одно чувство — у тебя и у меня.

Чувство безграничной любви.

8

Темнокожий уборщик водит шваброй взад-вперед по желтому линолеуму пола; его рослая фигура движется перед ярко освещенным окном в дальнем конце больничного коридора, и силуэт превращается то в тень, то в столп света.

Когда солнце так бьет в окна, кажется, что пол местами поднимается. Легкий запах дезинфекции и пота — того пота, который медленно источают тела в состоянии покоя.

Десятое отделение — общее терапевтическое. Седьмой этаж в высотном здании больницы. Двери в некоторые палаты распахнуты настежь, на крашеных желтых стенах виднеются картины в светлых тонах. За окнами палат Малин видит город — неподвижный, изнуренный солнцем, обезлюдевший.

Пациенты отдыхают, лежа в кроватях. На одних зеленые или желтые больничные пижамы, другие в собственной одежде. Внутри больницы не так жарко — мерно гудящие кондиционеры справляются со своей задачей, однако и здесь ощущается некая общая вялость — как будто больные стали еще слабее, а те, кто вынужден работать летом, не в силах выполнять свои обязанности.

В дверях материализуется медсестра.

Огненно-рыжие волосы, веснушки покрывают больше половины лица.

Она смотрит на Малин и Зака большими круглыми глазами.

— Значит, это вы из полиции, — говорит она. — Как хорошо, что так быстро приехали!

Малин и Зак останавливаются перед ней. «Неужели по нам так заметно, откуда мы?» — думает Малин, а вслух произносит:

— Эта девушка, Юсефин Давидссон. Где мы можем ее найти?

— Одиннадцатая палата. Она там с родителями. Но сначала вы должны поговорить с доктором Шёгрипе. Зайдите, она сейчас будет.

Рыжая медсестра показывает на дверь кабинета, из которого только что появилась.

— Пять минут — и доктор подойдет.

Часы на стене в коридоре показывают 12.25.

Надо было пообедать по дороге: легкая дурнота напоминает о пустоте в желудке.

Они закрывают за собой дверь, садятся на деревянные стулья возле письменного стола, заваленного рекламными проспектами, папками и бумагами. Расположенное рядом окно выходит в темную вентиляционную шахту. На полке позади стола — ряды таких же безликих папок.

Здесь жарче. Пыльный кондиционер под потолком поскрипывает от напряжения.

Пять минут, десять.

Они молча сидят рядом, точно берегут слова, чтобы те звучали свежо, когда придется ими воспользоваться. Сейчас молчание выполняет определенную функцию. Да и что они могли бы сказать друг другу?

Что ты об этом думаешь?

Время покажет.

Ее действительно изнасиловали или кровь из другого источника? А запах хлорки? Белая кожа? Очищенные раны?

Дверь открывается, и в кабинет заходит доктор Шёгрипе. Она в белом халате, на вид ей лет пятьдесят пять, коротко остриженные седые волосы прилегают к голове, отчего скулы, нос и рот кажутся более четко очерченными. На шее висят очки для чтения в оправе из прозрачного пластика. Глаза сверкают; у нее умный, осмысленный, уверенный взгляд человека, у которого с самого первого вздоха все было в порядке.

И Малин, и Зак буквально вскакивают со стульев — другая реакция здесь невозможна.

Шёгрипе — самое благородное семейство во всем Эстергётланде. Фамильный замок Шёлунда в Чиса — мощное сельскохозяйственное предприятие, одно из крупнейших в стране.

— Луиса Шёгрипе.

Рукопожатие у нее крепкое, но не железное; женственное, но волевое.

Доктор Шёгрипе ждет, пока они снова усядутся, потом сама занимает место за письменным столом.

Малин не знает точно, каково положение Луисы Шёгрипе в семье, но невольно задается этим вопросом. Отметает его. Сплетни, сплетни. Лучше подумать о том, ради чего мы пришли.

— На нынешний момент можно сказать, что Юсефин Давидссон чувствует себя неплохо, — говорит Луиса Шёгрипе.

У нее особая манера произносить слова, от чего голос кажется немного хрипловатым.

— Что вы можете рассказать нам — ведь это вы ее осматривали? — с легким раздражением спрашивает Зак, однако большинство не заметило бы в его голосе ничего необычного.

Луиса Шёгрипе улыбается.

— Да, я проводила осмотр и зарегистрировала полученные повреждения. Сейчас расскажу, что думаю по этому поводу.

— Было бы очень кстати, то есть очень хорошо, — говорит Малин, стараясь смотреть в глаза этой женщине голубой крови, но самоуверенность во взгляде собеседницы заставляет ее отвернуться и уставиться в окно.

— С большой вероятностью можно утверждать, что она подверглась насилию. Раны на руках и ногах такого характера, что она не могла нанести их себе сама, и они не похожи на раны, полученные при самообороне, — они обычно не бывают таких, как бы это лучше сказать, правильных очертаний. Скорее можно предположить, что кто-то нанес ей раны острым предметом, а затем тщательно промыл и обработал их.

— Каким именно предметом? — спрашивает Малин.

— Нельзя определить. Возможно, ножом, но не обязательно.

— А кровотечение из влагалища?

— Девственная плева разорвалась при пенетрации, повреждены сосуды на внутренней поверхности слизистой влагалища. Отсюда кровотечение. Однако это кровотечение нормально при первой пенетрации, так что, по всей видимости, использовался относительно мягкий предмет и с определенной осторожностью.

Луиса Шёгрипе переводит дыхание, но не потому, что ее очень взволновало сказанное, а просто чтобы подчеркнуть дальнейшее.

— Никаких следов спермы обнаружить не удалось. Однако насильник вряд ли пользовался презервативом — я не обнаружила следов смазки. Все, что удалось найти, — это микроскопические синие частички пластмассы, как будто пенетрацию осуществили неким искусственным предметом, а не мужским половым органом.

— И…

Зак пытается задать вопрос, но доктор Шёгрипе машет рукой:

— Эти частички я уже отослала в государственную криминологическую лабораторию. Я знаю правила. Кроме того, я взяла мазки той крови, которая была у нее на внутренней поверхности бедра, и сравнила с анализами. Там только ее собственная кровь. Вы можете не волноваться. Я ничего не рассказала родителям девочки о полученных ею повреждениях. Тут речь идет о преступлении, так что этим будете заниматься вы. Я же буду говорить с ними лишь о чисто медицинских аспектах.

Малин и Зак переглядываются.

— То есть она не могла нанести себе эти повреждения сама? — переспрашивает Малин.

— Нет. Это практически невозможно. Слишком сильные болевые ощущения. Что касается пенетрации, то тоже маловероятно.

— А анализы крови? — произносит Малин. — В них есть что-нибудь необычное? Она могла находиться в состоянии наркотического опьянения?

— Наш первый анализ ничего не показывает. Но я послала пробы в центральную лабораторию для более подробного анализа, так что мы узнаем, были ли в крови посторонние субстанции. Но многие вещества очень быстро исчезают.

— А почему она выглядела такой свежевымытой? От нее пахло хлоркой.

— Да, кто-то очень тщательно ее отмыл, совершенно верно. Словно хотел сделать идеально чистой. На теле не обнаружено ни волосков, ни клеток кожи, которые позволили бы определить вероятного преступника при помощи теста ДНК.

— Можно ли выяснить, какого рода дезинфицирующее средство применялось для обработки тела?

— Вероятно, да. Я взяла пробы эпидермиса со спины и бедер. Эти пробы также отправлены в криминалистическую лабораторию.

— Как она чувствует себя сейчас? Как вы оценили бы ее состояние? Она заговорила? На месте преступления она не проронила ни слова.

— Разговаривает и, похоже, чувствует себя хорошо. Но складывается впечатление, что ничего не помнит о происшедшем.

— Не помнит?

— Нет. Психологическая блокировка — достаточно распространенное явление при травматических переживаниях. Может, это и к лучшему. Сексуальное насилие — бич нашего времени. Отклонение от нормы, которое становится все более распространенным. Полное отсутствие культуры и уважения к телу другого человека, чаще всего — женщины. Только в Линчёпинге у нас было два групповых изнасилования за три года.

«Ты говоришь, как будто цитируешь статью из газеты», — думает Малин и задает следующий вопрос:

— Когда она заговорила?

— Когда я ее осматривала. В какой-то момент было больно, она сказала «ай» — и к ней вернулась способность говорить. До этого момента она хранила молчание. Час назад с ней беседовала психолог, прошедшая специальную подготовку, но Юсефин ничего не могла вспомнить. Сейчас она с родителями в одиннадцатой палате. Вы можете пройти туда. Я считаю, что она достаточно восстановилась и сможет поговорить с вами.

Доктор Шёгрипе раскрывает папку, надевает очки, висящие на шее, и углубляется в чтение.

В одиннадцатой палате все белое. Она освещена теплым солнечным светом. Пылинки танцуют в воздухе, медленно проплывая туда и обратно. Палата одноместная.

Родители сидят на краешке кровати с двух сторон от Юсефин. На девушке короткое летнее платье с белыми и красными цветами, на ранах белые повязки, кожа почти такая же белая, как марля бинтов.

«На этой койке могла бы сидеть я», — думает Малин.

Все трое улыбаются ей и Заку, когда они, предварительно постучавшись, входят в палату.

— Войдите! — несколькими мгновениями раньше пригласил их радостный голос Юсефин.

— Малин Форс, инспектор криминальной полиции.

— Закариас Мартинссон, в той же должности.

Родители поднимаются, здороваются.

Биргитта. Ульф. Юсефин сидит на койке, улыбается как ни в чем не бывало.

«Я делала то же самое, что и ты, — думает Малин. — Теплым летним вечером выходила из дома совсем одна. Но со мной не случалось ничего плохого».

Ей пятнадцать. Она всего на год старше Туве.

На этой койке могла бы сидеть ты, Туве. И мы с Янне, твоим папой, сидели бы с двух сторон от тебя, и я ломала бы голову над тем, какой монстр сотворил это с моей дочерью и как мне найти его. Или ее. Или их.

— Мы занимаемся расследованием того, что случилось с Юсефин, — говорит Малин. — И хотели бы задать несколько вопросов.

Родители кивают. Затем слово берет Ульф Давидссон:

— Ну вот, вчера вечером мы легли спать, в смысле, мы с Биргиттой, и не заметили, что Юсефин не вернулась, а утром мы были уверены, что она спит в своей комнате, и не хотели ее будить — никто даже не обратил внимания, что велосипеда нет на месте…

— Я ничего не помню, — прерывает его Юсефин. — Последнее, что помню: как села на велосипед и уехала из дома. Собиралась в кино на последний сеанс «Люди Икс-три».

Отец:

— Да, мы живем в Ламбухове. Она обычно ездит в город на велосипеде.

Малин и Зак переглядываются. Переводят глаза на родителей. Оба знают, кто что будет делать.

— Если не возражаете, мы с вами побеседуем в коридоре, пока моя коллега поговорит с вашей дочерью, — предлагает Зак.

Видно, что родители колеблются.

— Вы согласны? — переспрашивает Малин. — Нам надо поговорить с вами по отдельности. Можно мне побеседовать с тобой, Юсефин?

— Хорошо, — отвечает Биргитта Давидссон. — Пошли, Ульф.

И, посмотрев на дочь долгим взглядом, направляется к двери.

Малин садится на край кровати. Юсефин подвигается, хотя в этом нет необходимости. Это та же девушка, которая качалась сегодня утром на качелях, однако ее как подменили.

— Как ты себя чувствуешь?

— Хорошо. Раны немного побаливают. Но доктор дала мне таблетки, так что теперь стало полегче.

— И ты ничего не помнишь?

— Нет, ничего. Кроме того, как я выехала на велосипеде из дома.

«Никакого велосипеда в парке обнаружено не было, — думает Малин. — Куда же он делся?»

— Ты должна была с кем-то встретиться?

— Нет. Я помню, как собиралась уезжать.

— Ты доехала до кинотеатра?

— Не знаю. — Юсефин качает головой. — Все словно смыто из памяти до того момента, как я очнулась здесь, когда доктор меня осматривала. И тут я увидела, что нахожусь в больнице.

«Меня она тоже не помнит, — отмечает Малин. — И того, что происходило утром в парке».

— Может, попробуешь вспомнить? — говорит она вслух. — Прошу тебя.

Девушка закрывает глаза, морщит лоб. Потом начинает смеяться. Открывает глаза, объясняет:

— Это как большой белый лист бумаги! Чисто теоретически я понимаю, что кто-то меня избил, но память — как чистый лист бумаги, и мне даже не страшно.

Она не хочет вспомнить.

Не может.

Организм защищается: прячет образы, голоса, звуки в дальний угол сознания, недосягаемый для наших мыслей.

Но воспоминания живут и прорастают там, царапают изнутри, посылая по всему телу почти незаметные волны, превращающиеся в боль, зажатость, сомнения и тревогу.

— Ты не помнишь, откуда эти раны? Или как кто-то тебя мыл?

— Не помню.

— А велосипед, что сталось с ним?

— Понятия не имею.

— Какой марки?

— Красный «Крессент» с тремя передачами.

— У тебя не было контактов с незнакомыми людьми в Интернете?

— Я таким не занимаюсь. Сидеть в чатах — скукотища.

Со стороны коридора раздается сильный стук в стену.

Малин ожидала этого. Секундой раньше Зак произнес такие слова:

— На вашу дочь напали, затем ей во влагалище ввели тупой предмет. По всей вероятности, это изнасилование.

И теперь Ульф Давидссон пинает стену, сжимает кулаки, бормочет что-то, чего Заку не разобрать. Биргитта Давидссон стоит рядом с мужем в полном молчании, неподвижным взглядом уставясь на дверь палаты.

— Но ведь она ничего не помнит, так что всего этого как будто не было, правда? — говорит она затем. — Как будто ничего не случилось, так ведь?

Ульф Давидссон приходит в себя, придвигается к жене, кладет руку ей на плечи.

— Вот именно, — подхватывает он. — Всего этого как бы и не было.

И вот семья в полном составе снова сидит перед ними на больничной койке.

Только что заданные вопросы висят в воздухе. Ответы витают вокруг, словно пылинки в луче света.

— Все разъехались, но мы решили этим летом остаться дома.

— Может быть, номер телефона подруги, с которой нам стоит поговорить?

— Да нет, подруг особо нет, так, приятельницы…

— Да, мы сидим в городе, копим деньги, чтобы зимой поехать в Таиланд.

— Я думаю, это не интересует…

— Бойфренд?

— Нет.

— Еще кто-нибудь, кто может иметь отношение к делу?

— Нет, никаких соображений.

— Понятия не имеем.

— Кто-нибудь из близких, родственников?

— Нет, — отвечает Ульф Давидссон. — Родственники живут далеко. И никто из них на такое не способен.

Две девушки. Тереса и Юсефин. И ни одна из них, кажется, не существует в реальности. Они как тени в летнем городе, невидимые и безымянные, почти взрослые, но расплывчатые, неясные, как дым отдаленных лесных пожаров.

Раздается стук в дверь, и она открывается еще до того, как кто-либо из них успевает ответить «Войдите».

Швабра с тряпкой. Гигантский чернокожий мужчина в тесном синем халате.

— Уборка, — заявляет он прежде, чем они успевают что-то возразить.

В коридоре, по пути к лифту, им попадается блондинка средних лет в оранжевой юбке.

Малин кладет палец на кнопку вызова лифта.

— Это, наверное, психолог, — бормочет Зак. — Как ты думаешь, ей удастся что-нибудь выудить?

— Надежды мало, — вздыхает Малин и думает: шансы раскрыть это дело у них появятся в том случае, если Юсефин Давидссон хоть что-нибудь вспомнит.

Или если найдется свидетель, который что-то видел, или Карин Юханнисон и ее коллеги по криминалистической лаборатории порадуют находками.

«Гипноз, — думает Малин. — Наверное, под гипнозом каждый может вспомнить все, что угодно».

9

Половина второго.

Вокруг Малин — дети, присягнувшие на верность «Макдоналдсу».

Сухой холодный воздух забирается в дыхательные пути и далее в легкие, шокирует организм, заставляет его протестовать и обороняться, хотя ощущение приятное. Яркие цвета, от которых рябит в глазах: желтый, голубой, зеленый. Клоун, кружочки с цифрами, чад из кухни.

Но здесь прохладно.

А я проголодалась.

Тонированные оконные стекла смягчают невыносимо яркий дневной свет, и можно снять солнечные очки — они окутывают реальность сумерками, которые я ненавижу. Но снаружи без солнечных очков не обойтись. Сегодня свет немилосердный — как лампа в глаза на допросе, лучи режут душу, словно остро наточенные ножи.

«Макдоналдс» у моста Браскенсбру, по ту сторону реки Стонгон, которая выходит к парку Юханнеслунд. Обычно Малин неохотно утоляет голод в сети этого всемирного спрута, но сегодня, после посещения больницы, они с Заком решают сделать исключение.

Перед детьми на столах «Хеппи мил».

Путь от главного входа в больницу до машины, оставленной на большой парковке на самом солнцепеке, заставил их усомниться в том, что при такой жаре вообще можно находиться на открытом воздухе. А затем машина — не меньше шестидесяти градусов в ее душном замкнутом пространстве, духота как в парилке, протестующий мотор, запах горячего масла и воздух из кондиционера — поначалу раскаленный, но потом божественно холодный.

В кафе несколько семей с детьми. Пара толстушек иностранного происхождения за стойкой шепчутся, хихикают и украдкой бросают взгляды в их сторону.

— А что, никак нельзя выяснить, кто звонил по поводу Юсефин? — куда-то в пространство спрашивает Зак.

— Техническая служба говорит, что невозможно. Звонили по карте. Нам придется работать дальше с этим знаком вопроса. Будем надеяться, что это лицо откликнется.

Малин откусывает очередной кусок от своего фишбургера.

— А велосипед?

— Возможно, его просто-напросто украли. Или он где-то в другом месте. Вполне вероятно, что на нее напали не там и лишь потом перетащили в парк Тредгордсфёренинген. По этому поводу ничего нельзя сказать, раз она не помнит. Надо постоянно следить, не появится ли информация о велосипеде.

Зак кивает.

— Начнем с того, что позвоним бойфренду Тересы Эккевед, — говорит Малин, прожевав еще кусок жареной американской рыбы.

— Ты или я?

— Я могу позвонить. Ешь спокойно.

— Спасибо. Черт, до чего вкусной кажется эта дрянь, когда по-настоящему проголодаешься! Мартин пришел бы в ярость, если бы увидел, как я это ем.

— Но он не увидит, — усмехается Малин и достает из кармана бумажку с телефоном парня Тересы Эккевед.

Он снимает трубку после четвертого звонка.

— Петер.

— Это Петер Шёльд?

— Ну да, кто же еще? — отвечает тягучий подростковый голос, недовольный, полный скепсиса. — Насколько мне известно, данный номер записан на меня.

«Данный номер»? Разве современные подростки так разговаривают?

Впрочем, Туве тоже могла бы так сказать. С важностью, подчеркивая свою образованность.

— Меня зовут Малин Форс. Я инспектор криминальной полиции Линчёпинга. У меня есть к тебе несколько вопросов по поводу твоей девушки Тересы. Ты готов ответить на них сейчас?

В трубке тишина, словно Петер Шёльд пытается придумать, как ему ускользнуть от ответа.

— А вы не могли бы позвонить попозже?

— Хотелось бы поговорить прямо сейчас.

Снова тишина.

— А что стряслось с Тересой? — с легким беспокойством интересуется он. — Ее родители звонили и спрашивали, не здесь ли она.

— Они подали заявление в полицию. Она исчезла, а родителям сказала, что собирается быть с тобой. Но тебе это наверняка известно.

— Я уже несколько недель на даче. Мы с ней собирались встретиться, когда я вернусь.

— Но ведь она твоя девушка?

— Ну да, — как-то слишком быстро говорит он.

Малин, прижми его!

— Когда вы виделись в последний раз? — задает она очередной вопрос.

— До того, как я уехал на дачу.

— Тереса очень симпатичная девушка. Как вы познакомились?

— Что? Еще раз…

— Как вы познакомились?

— Она… то есть мы… — Петер Шёльд делает паузу. — Познакомились на танцах, организованных совместно нашими школами.

— В какой школе ты учишься?

— В школе Экхольма.

— Какой класс?

— Пойду в девятый. Мне исполнилось пятнадцать.

— И где проходили танцы?

— В нашей школе. В актовом зале. А это что — допрос?

— Пока нет, — отвечает Малин.

«Ты врешь, — думает она. — Но зачем?»

— Она и в самом деле твоя девушка?

— Но я это уже сказал.

— А Натали? Ты ее знаешь?

— Вы имеете в виду Натали Фальк?

— Я имею в виду подругу Тересы по имени Натали.

— Фальк. Я ее знаю. Она учится со мной в параллельном классе. Мы особо не дружим, но знакомы.

— Они с Тересой близкие подруги?

— Да, пожалуй.

— У тебя есть ее телефон?

— Минутку.

В трубке слышится попискивание клавиш.

— Ее номер ноль — семьдесят — триста пятнадцать — двадцать — двадцать три. Послушайте, мы с папой собираемся на рыбалку. Вы еще долго?

Малин старается запомнить цифры, потом спрашивает:

— Как ты думаешь, почему она сказал родителям, что будет с тобой?

— Откуда мне знать?

В трубке раздается голос отца — нетерпеливый и усталый:

— Так она пропала? Ах вот оно что! Да, родители были взволнованы, когда звонили нам. Черт возьми, до чего трудно справляться с теперешней молодежью! Нет, о том, что они проведут каникулы вместе, речи не было. Мы сейчас на даче. Любим отдыхать своей семьей.

— Они дружат?

— Ну да, он так говорит. Правда, они друг у друга не ночуют, как многие делают в их возрасте, но часто проводят досуг вместе — во всяком случае, по словам Петера, а у меня нет ни времени, ни желания вторгаться в их личную жизнь, так что мне на самом деле известно мало. Один раз она приходила к нам в гости, но в целом я не могу сказать, насколько они близки.

«Вторгаться, — думает Малин. — Именно это и нужно делать. Вторгаться, черт побери! А иначе они могут просто исчезнуть. И кто знает, вернутся ли они?»

Тайная жизнь подростков.

Моя собственная.

Жизнь Туве.

— Приятной рыбалки, — заканчивает разговор Малин.

— Рыбалка? Я никогда сам не ловлю рыбу. Покупаю в рыбном магазине в деревне.

Дети с гамбургерами шумят вокруг, а Малин набирает только что полученный номер.

— Мы могли бы встретиться и поговорить?

— Да, но я на работе. — Натали Фальк говорит чуть с растяжкой, но мгновенно оценивает ситуацию.

Уверена в себе. Ответила после второго звонка.

Что скрывает этот голос? Какие тайны?

«Расследование, Малин, — это множество голосов, — когда-то сказал Свен Шёман. — Научись их слушать, и истина у тебя в руках».

Ты ведь так говорил, Свен? Во всяком случае, что-то в этом духе.

Голос Петера Шёльда — голос лжи?

— Натали, ты знакома с Тересой Эккевед? Родители заявили в полицию, что она исчезла.

— Да, я знаю Тересу. Так она пропала? Думаю, просто уехала прогуляться. Она любит проводить время одна, а ведь это не так просто устроить.

— Где ты находишься?

— Работаю на Старом кладбище.

Зак вынимает ключ из зажигания. Малин чувствует, как фишбургер бунтует в животе: во рту появляется кислый привкус, и она сглатывает, старается забыть, где обедала.

Они выходят из машины.

Каменный забор Старого кладбища нуждается в побелке, серые хлопья отслоившейся краски свисают до самого асфальта парковки. Напротив — дома из красного кирпича, построенные в восьмидесятые годы. Здания молчаливы, они как будто сгрудились вместе и кажутся безжизненными. Балконная дверь на первом этаже приоткрыта — прислушавшись, Малин различает звуки музыки, Томас Ледин поет какие-то глупости о любви и сексе, но хотя в обычной ситуации она терпеть не может шлягеры, сейчас, среди этой давящей жары, музыка показывает, что в городе еще шевелится жизнь. Иначе можно было бы подумать, что здесь взорвалась невидимая водородная бомба, уничтожившая все, кроме зла.

За стеной поднимаются клены, листва еще зеленая, но бледная и суховатая. За деревьями — могильные плиты, Малин не видит их, но знает, что они там.

Могилы давние, в полном соответствии с названием кладбища.

Сарай с садовым оборудованием расположен в ста метрах от входа, за кладбищенской рощей, куда Малин иногда приходит.

Малин и Зак надели солнцезащитные очки и идут по одной из тщательно подметенных аллей кладбища, направляясь к силуэту возле рощи. Судя по всему, это и есть Натали Фальк.

Она невысокая, мускулистая, белая майка плотно облегает ее упругие подростковые груди. Она стоит, чуть наклонившись вперед, работая граблями. Округлые девичьи щечки, кольцо в носу, коротко подстриженные черные непокорные волосы.

Они здороваются, Зак снимает темные очки, пытаясь установить контакт.

— Отличная работа на лето. Наверное, трудно было ее найти?

— Проще простого. В такую жару! Ни один идиот не согласится все лето полоть сорняки на кладбище, но мне очень нужны деньги.

Произнося слово «деньги», Натали Фальк пинает кладбищенскую траву ногами, обутыми в ботинки от «Док Мартен».

Затем они задают вопросы о Тересе Эккевед.

— Так ты не знаешь, куда она могла отправиться?

— Понятия не имею.

— Когда ты виделась с ней в последний раз?

— Примерно неделю назад.

— Что вы с ней делали?

— Ели мороженое на Тредгордсторгет.

— Она вела себя как обычно? Ты не заметила ничего странного?

— Да нет, ничего такого особенного.

Натали Фальк старается говорить низким голосом.

По ее лбу струится пот. Как и по спине у Малин.

— Ты за нее не беспокоишься?

— Да нет. С какой стати?

— Она же пропала.

— Ну и что? Она в состоянии сама за себя отвечать.

В голосе нет тревоги, но вот взгляд? Что таится в нем?

— Я закурю, — говорит Натали.

— Нам дым не помешает, — говорит Зак. — Я всегда считал, что не продавать сигареты до восемнадцати лет — ужасная глупость.

Натали лезет в карман шорт из камуфляжной ткани, ловко выуживает пачку сигарет. Жестом предлагает: хотите? Они также знаком отказываются, и Малин задает следующий вопрос:

— Вы с ней близкие подруги?

— Нет, я бы так не сказала.

— Вы тоже познакомились на танцах? Как Петер и Тереса?

— На каких танцах?

— На совместных танцах школ Экхольма и Стюрефорса.

— Таких танцев не бывает. С чего вы это взяли?

Малин и Зак переглядываются.

— Так как же вы познакомились? — спрашивает Зак.

— В городе. Не помню точно, где и когда.

В городе. Так оно и есть. Сотни подростков, которые слоняются группками в центре города по выходным: болтают, флиртуют, дерутся, пьют.

На часах двадцать два ноль-ноль. А ты знаешь, где сейчас твой ребенок?

Нет. Понятия не имею.

— Значит, не помнишь? — продолжает Зак. — Это было очень давно?

— Год назад примерно. С ней легко. Обо всем можно поговорить.

— О чем?

— Обо всем на свете.

— А с Петером вы учитесь в параллельных классах в школе Экхольма?

— Ну да.

— И дружите?

— Ну, типа того. Болтаем на переменках, иногда вместе обедаем.

— Ты не знаешь, были у Тересы еще друзья? Не могла она уехать к кому-нибудь в гости?

Натали Фальк делает затяжку и произносит:

— He-а. Но откуда я знаю. У всех есть свои тайны.

— Она что-то скрывает, — говорит Зак, поворачивая ключ в замке зажигания. — Это ясно как божий день.

Машина снова разогрелась, будто плавильная печь.

— Все, с кем мы общались до сих пор, что-то скрывают.

— Эта Натали — крутая девица. Больше похожа на парня.

— Да, не больно-то женственная, не могу не согласиться. А Петер Шёльд врет как сивый мерин.

— Надо немедленно отдать компьютер Тересы техникам. В нем может содержаться куча полезной информации: переписка, сайты, которые она посещала.

— А Юсефин Давидссон?

— Думаю, они уже закончили обход соседних домов, — отвечает Зак и давит на педаль газа.

10

— Обход домов возле парка Тредгордсфёренинген ничего не дал, — говорит Свен Шёман. — Из тех немногих людей, кто оказался дома, никто ничего не видел и не слышал. Как вы знаете, в июле в городе никого нет. Боюсь, свидетели не проявятся, даже тот, кто звонил. Нам остается лишь ждать отчета Карин Юханнисон и результатов анализов — и надеяться, что велосипед где-нибудь всплывет.

Часы на стене в кухне для сотрудников показывают пять минут шестого — красная секундная стрелка движется медленно, словно старый ревматик, и уже с утра кажется уставшей от самой себя.

Поскольку их всего трое, они устроили совещание в кухне.

«Долгий был день», — думает Малин, видя, как Свен отхлебывает большими глотками кофе. Мобильный телефон, лежащий рядом с ним на столе, отключен, телефонистке на коммутаторе даны строгие указания — не принимать больше звонков из СМИ.

— Они просто спятили, — первым делом заявил Свен, когда Малин и Зак вернулись в участок. — После того как Хёгфельдт выложил свои первые статьи, они просто оборвали мне телефон. Я успел побеседовать с «Афтонбладет», «Дагенс нюхетер», «Экспрессен», «Свенскадагбладет»[5] и принял еще массу звонков — уже не помню от кого. Из «Эстнютт» приходили и хотели взять интервью, и с четвертого телеканала тоже.

— У них летний застой, — усмехнулся Зак. — Изнасилование плюс исчезновение — на этом можно долго продержаться. Добавь сюда лесные пожары — и лето пройдет не зря.

— Ты рассказал о велосипеде?

— Да, я сказал, что мы ищем красный «Крессент» с тремя скоростями, — они обещали это опубликовать.

— Когда у Карин будут готовы результаты анализов? — спрашивает Малин.

— Не раньше завтрашнего утра. Так она мне сказала, а я звонил ей только что. В беседке никаких отпечатков пальцев.

— Что-то она больно долго возится, — ворчит Зак.

— Обычно она делает все быстро, — возражает Малин.

— Карин свое дело знает, — поддерживает Свен. — В этом мы не сомневаемся. Ну а вы, что вам удалось узнать по поводу Тересы Эккевед?

— Кажется, никто не знает, где она может скрываться, — отвечает Малин. — Даже ее якобы бойфренд и единственная подруга, которую нам удалось разыскать, тоже ничего не знают.

— Якобы бойфренд? — переспрашивает Свен.

— Да, тут есть сомнения. Эти молодые люди что-то скрывают, а парень просто откровенно лжет.

— А как вы собираетесь узнать, что они скрывают? И почему он лжет?

Голос Свена вдруг становится высокомерным, словно он ждет от них не предложений по ведению следствия, а немедленного ответа на все вопросы.

— Мы работаем над этим, — говорит Зак. — Но по жаре дело идет туго.

— От жары страдают все. — Свен немного смягчается. — Ясное дело, пока мы рассматриваем это как обычное исчезновение.

— Но она, возможно, пропала еще неделю назад, — замечает Малин. — Надо разыскать других людей, знающих Тересу Эккевед, и поговорить с ними. И пригласить ее бойфренда Петера Шёльда на допрос. Он с родителями на даче в Вальдемарсвике — пусть отец привезет его сюда. Кроме того, мы затребовали распечатку звонков с мобильника Тересы. Родители проверили: она не снимала деньги в банке с того дня, как они уехали в Париж.

— Компьютер у нее был?

— Да, им сейчас занимается технический отдел.

— Отлично. Подростки проводят в Интернете половину жизни.

«Только не Туве, — думает Малин. — Насколько мне известно».

— А нападение на Юсефин Давидссон и изнасилование? — продолжает Свен. — Что вы думаете об этом? Ведь именно данный случай для нас сейчас наиболее важен.

— Мы намерены проверить, не выпустили ли из тюрьмы или после реабилитации какого-нибудь установленного маньяка, проживающего в нашем лене,[6] — отвечает Зак. — Может, активизировался кто-нибудь из старых клиентов. Сравним с предыдущими случаями и посмотрим, есть ли совпадения.

— Хорошо. А групповое изнасилование? Вы рассматриваете такую возможность, хотя на месте преступления ничто на это не указывает?

— Мы даже не знаем, где именно ее подвергли насилию. На нее могли напасть в другом месте и потом перетащить в парк.

— Верно, верно, — кивает Свен. — Я забыл сказать: лаборатория провела подробный анализ крови Юсефин Давидссон в сжатые сроки. Анализы нормальные, никаких признаков алкогольного или наркотического опьянения. Но есть субстанции, выветривающиеся из организма за несколько часов. А взятые у нее пробы кожи не показали ничего особенного, кроме следов хлорки и стирального порошка. Стиральный порошок, скорее всего, попал на кожу с одежды, а хлорку использовали, чтобы девушку отмыть. Не исключено, что преступник пытался таким образом уничтожить возможные улики. Сейчас Карин исследует те микроскопические синие частички, которые доктор Шёгрипе обнаружила в теле Юсефин Давидссон. Так что вы думаете по поводу группового изнасилования?

Малин понимает, к чему ведет Свен своими вопросами и утверждениями.

Но он не хочет ничего говорить — ждет, чтобы они произнесли это сами, потому что, как ни сформулируй, эта мысль все равно будет попахивать расизмом.

Наконец Зак произносит:

— Мы проверим Али Шакбари и Бехзада Карами.

Шакбари и Карами.

Целую ночь занимались сексом с девушкой, которую напоили до бесчувствия, однако в июне суд оправдал их.

«Она была согласна». «Она сама этого хотела».

На кухонном столе в квартире в Берге?

«Черт подери, она сама хотела. Настоящая шлюха».

Доказать обратное не представляется возможным. И пока Свен в очередной раз отхлебывает свой кофе, Малин думает о том, что существует правда официальная и неофициальная. И полицейские, и средства массовой информации знают, что практически все групповые изнасилования совершаются двумя и более мужчинами-иммигрантами, но никто никогда не пишет об этом и не называет вещи своими именами.

Это неофициальная правда. Неполиткорректная.

Значит, проблемы не существует. А если ее не существует, то ее нельзя обсуждать. И следовательно, она никогда не будет решена.

И есть такие девушки, как Юсефин Давидссон или Ловиса Ельмстедт — так звали жертву Шакбари и Карами.

Такие девушки, как Тереса Эккевед.

«Тереса просто болтается где-нибудь сама по себе».

«Она просто уехала».

«Ничего особенного не случилось».

Когда по окончании совещания Малин садится за свой рабочий стол, звонит ее мобильный.

Где же он?

Ах да, в сумочке.

— Привет, мамочка!

— Туве!

Это Туве. Малин видит ее перед собой — веселые блестящие голубые глаза, каштановые волосы, растрепанные ветром с моря.

«Хорошо ли вам там? — думает она. — Мне не хватает тебя, когда я слышу твой голос. Но как хорошо, что ты не сидишь сейчас в этом ужасном городе. У вас там уже больше полуночи. Почему ты не спишь в такое время? Ты должна уже давно лежать в постели».

Но Малин сдерживается. Хочет показать, что доверяет им.

— Ну, как там у вас?

— Мы сегодня катались на катере. Съездили на небольшой дикий пляж.

— Понравилось?

— Да, хотя обратная дорога заняла много времени. К счастью, я взяла с собой книгу. А сейчас мы только что поужинали.

— Вкусно там кормят?

— Так себе.

— Наверное, сплошные шашлыки?

«Кажется, расстояние делает наш разговор более поверхностным, чем обычно», — думает Малин.

Те же тривиальные фразы, но сказанные за кухонным столом поутру, все же приобретают окраску, содержание и смысл благодаря близости собеседников, но среди станций, кабелей и спутников ощущение контакта теряется.

— Какую книгу ты читаешь?

— Несколько. Но «Мадам Бовари» мне не понравилась. Она слишком устарела.

Где-то на заднем плане звучит ксилофон — оркестр в гостиничном ресторане?

— Это оркестр у тебя там?

— Да, тут играют в ресторане. Дома очень жарко?

— Мозги плавятся.

— А здесь ничего. Хочешь поговорить с папой?

— Конечно.

— Малин! — слышится в трубке голос Янне.

— Да. Вам там хорошо?

— Хорошо, но жарко. А как дома?

— Здесь парилка невероятная. Я такого лета не припомню.

— Жаль, что ты не поехала с нами. Здесь очень приятно.

Бали.

«Поехала с вами? — думает Малин. — Уехала от этой жары и несчастных девушек?»

Раньше он столько раз уезжал в Боснию, в Руанду, в Сомали — куда угодно, лишь бы бежать от мыслей о невозможной любви. Тысячи раз она слышала его голос, доносившийся сквозь помехи по истрепанным телефонным проводам, — и чувствовала, как внутри у нее все сжимается, тревога растекается черной горячей лавой.

Сараево. Кигали. Могадишо.

Голос Янне сквозь помехи на линии — сообщение о том, что могло бы состояться, привет из той жизни, которая так и не сложилась.

То же самое и сейчас.

— Я читал на сайте «Корреспондентен» о лесных пожарах, — говорит Янне. — Лучше бы я остался дома. Я нужнее там.

И тут она начинает сердиться. Думает: «Да, ты нужнее здесь. Мне ты очень нужен, но мы никогда этого не понимали. Ты всегда оставался неугомонным, как подросток. Когда-нибудь ты повзрослеешь окончательно, чтобы остановиться и сказать — вот мое место на земле? Быть взрослым — это не только строить туалеты в лагерях беженцев или возить мешки с мукой по минированным дорогам. Зрелость может заключаться в способности остаться на месте, если нужно».

Но злость утихает так же мгновенно, как и разгорается.

— Янне, ребята справятся без тебя.

— Но один мой коллега получил тяжелые травмы!

— Я скучаю без вас, — говорит Малин. — Поцелуй от меня Туве. Ей пора ложиться спать.

Сайт газеты «Корреспондентен».

Спальню освещает неровное голубоватое сияние монитора, иначе здесь было бы совсем темно.

Жалюзи на окнах — будто решительно закрытый рот, сжатые челюсти, не пускающие внутрь вечерний свет.

Лесные пожары держат в кольце всю округу. Один пожарный получил травму, споткнувшись и упав на горящий мох. Ожоги лица и рук — должно быть, его имел в виду Янне. Фотографии в газете выглядят драматично: крошечные фигурки людей на фоне сплошной стены огня, готовой поглотить их, сжечь дотла.

Даниэль Хёгфельдт больше не звонил ей, зато пять раз за день атаковал Свена.

В одной статье он объединяет оба случая с девушками, но и по отдельности пишет о них тоже. «Летний Линчёпинг потрясен нападением в парке Тредгордсфёренинген и исчезновением…»

Линчёпинг потрясен?

Скорее спит, разморенный жарой.

Деталей в статьях нет — большую часть обстоятельств пока решено не публиковать.

Даниэль и прочие СМИ дают свою оценку происшедшего. Для них эти два случая одного порядка, исчезновение Тересы — не простой побег из дома. Им очень на руку связь между этими происшествиями, хотя Свен не желает, чтобы кто-либо распространялся о взаимосвязи, создавая тем самым образ злобного монстра, разгуливающего по летнему Линчёпингу. Она только что видела Свена в программе «Эстнютт». Глаза у него бегали, вид был загнанный, словно телекамера собиралась проглотить его, — таким Малин не знала своего коллегу. «Мы пока не можем утверждать… мы работаем… связь не выявлена…»

Карим Акбар звонил, хоть он и в отпуске. Спрашивал, не надо ли приехать и взять на себя гиен — так он выразился в разговоре со Свеном.

— Тебе надо поехать на рыбалку с сыном, Карим, — ответил ему Свен. — И работать над книгой.

Потом Малин читает статью о жаре. О волне смертей в домах престарелых и о том, как социальные работники находят все новых стариков, которые умерли от инфаркта у себя дома, не выдержав жары и сухого воздуха кондиционеров. Районная медсестра говорит в интервью: «В квартирах наших пациентов ужасная жара. Им просто трудно обеспечить организму достаточное количество воды, чтобы регулировать температуру тела. Но сейчас, в период отпусков, мы не успеваем оказывать даже обычную помощь».

Малин выключает компьютер и идет в гостиную, стоит у открытого окна, слушая шум из паба на первом этаже дома.

Спуститься?

Нет, только не сегодня.

Хотя все ее существо требует текилы.

Вместо этого она идет в спальню, ложится и закрывает глаза.

Жесткий дневной свет еще держится на сетчатке горящими точками, но из окружающей темноты выступает образ.

Малин видит Натали Фальк на кладбище: губы шевелятся, но голос не ее — звучит голос Петера Шёльда в телефонной трубке.

Ложь сливает образы подростков воедино.

Они достаточно взрослые, чтобы знать: молчание работает на них, уже одним своим молчанием они могут полностью сорвать работу полиции. Тот, кто умеет молчать, сможет выбраться практически из любой переделки. Язык — худший враг виновного.

Малин снова открывает глаза.

Голоса из паба звучат куда более оживленно, чем те, которые она слышала в течение дня, но отдельных слов разобрать невозможно.

Она закрывает глаза. Ощущает тело Даниэля, прижатое к ее телу, его тяжесть. Может быть, все же…

Нет.

Спать.

Усталость берет свое.

Юсефин Давидссон лежит в палате университетской больницы под легким светлым покрывалом и хочет, чтобы ее сознание вспомнило то, что помнит тело. Ее родители сидят в креслах у окна, глядят на мерцающие огни Линчёпинга и тоже ломают голову: что же произошло с ней в парке или где-то в другом месте? Какие тайны скрывают высохшая трава, кора и листья, ночь и темнота? А еще они жаждут вернуться домой, в свои привычные постели.

«Я хочу вспомнить, — думает Юсефин, — но не помню ничего. А хочу ли я вспомнить? Ведь все это было, и неважно, помню я или нет. Скоро меня отпустят домой. Я лягу на веранде и постараюсь вспомнить. Буду шептать сама себе: „Вспоминай. Вспоминай, вспоминай!“»

Земля надо мной — есть ли у нее воспоминания?

Я знаю, почему я сейчас здесь.

Знаю, где я.

Я Тереса.

Должно быть, наверху ночь. Не слышно голосов купающихся.

А я просто ночую здесь, так ведь?

Как это получилось?

Почему я ночую здесь?

Какие вижу сны?

Во сне в комнате звучит голос Туве:

— Береги себя, мамочка, я скоро вернусь.

Из тайного угла в спящем мозгу Малин этот голос произносит те слова, которые она хочет услышать.

— Скоро я буду дома.

Что бы я делала без тебя, Туве?

Без вас?

И вот Туве стоит возле ее постели, протягивает руки, и Малин уже готова обнять ее, но тут дочь снова почти исчезает, ее худенькое тело кажется прозрачным, как голограмма, смутное видение, за которое цепляются память и тоска.

Возвращайся домой, дорогая.

Обещай мне, что ты не исчезнешь.

11

Пятнадцатое июля, четверг.

Шестнадцатое июля, пятница

Должно быть, это барсук бродит там, на опушке темного леса.

Сосны и березы стоят по стойке «смирно», легкий ночной ветерок с Балтийского моря обдувает скалы и островки архипелага.

Что ты там выкапываешь?

Что-то зарыто в землю? Или ты просто ищешь путь в свою нору — в те извилистые подземные ходы, которые считаешь своим домом?

Белая спина с черными полосками. Завывание. Что таится в лесу?

Карим Акбар сидит на крыльце дома, который семья сняла на три недели. Шхеры Святой Анны, Коббхольмен. На лодке переезжаешь от мостков на острове Тэттё — и ты среди безбрежного шведского покоя. В этом году жарче, чем когда бы то ни было.

Семь тысяч в неделю.

Все на шведский манер. Угольки еще не остыли после приготовления еды. Собственные мостки, с которых открывается вид на фьорд, откуда путь лежит дальше в море. В домике спит семья — жена и восьмилетний сын. Для мальчика здесь просто рай, а мне давно пора лежать рядом с женой, но хочет ли она моего присутствия?

Иногда его охватывают сомнения. Возникает ощущение, что такой жизни и такого мужа ей недостаточно. Хочется чего-то большего. Она ничего не говорит об этом, но он ощущает ее отстраненность, замечает отсутствующий взгляд, когда приходит к ней.

«Дурная голова ногам покою не дает, — думает Карим. — Черт-те что происходит в городе! Я должен навести порядок».

Две девушки, и одна из них исчезла.

И еще Свен Шёман на телеэкране — вспотевший лоб, волосы дыбом.

Голос Даниэля Хёгфельдта:

— Вы считаете, что Тереса Эккевед жива?

Мнение Свена по этому вопросу отражается в его глазах и не совпадает с тем, что он произносит вслух:

— Мы уверены, что она не умерла.

Черт подери, Свен: мы уверены, что она жива!

Новости. Телекамеры.

«Это хороший повод, чтобы показать себя, — думает Карим. — Но домик тут такой чудесный, в нем так хорошо отдыхается. Разве все эти слова и картинки не стоят мне поперек горла? Когда все это произошло? Я даже не начинал писать свою книгу. Не могу заставить себя быть политкорректным, а тогда лучше и не браться за перо. Барсук бродит в лесу. Я хочу туда, к девушкам. Что-то пришло в движение. Что-то темное. И я хочу быть там, чтобы вытащить его на свет божий».

Шашлык никак не может успокоиться в животе, подгоревшие куски баранины рвутся наружу.

Янне проснулся рано — пришлось бегом бежать в туалет. Вчерашний ресторан — самый худший за всю поездку. Разваренный рис, плохое мясо, но Туве вроде бы понравилась каракатица. Девочка спит. У них в номере две кровати шириной по девяносто сантиметров, стоящие прямо на белом каменном полу. Алюминиевые перила балкона по-прежнему теплы от солнца, когда Янне опирается на них, а море всего в ста метрах — туда ведет улица с пабами, сувенирными магазинами, ресторанами и храмами. Балийцы в своих красочных нарядах, кажется, не очень переживают по поводу эксплуатации, воздух тяжелеет от запаха благовоний, когда они проходят своими религиозными процессиями, смысла которых он не понимает.

Но такова местная цивилизация, и раннее балийское утро такое теплое. Вино, которое он выпил за ужином, взбудоражило нервную систему, и теперь сон не приходит.

Окна в ресторане отеля темны.

Огни бассейна погашены.

Из бара доносится слабая музыка, но так тихо, что не заглушает дыхания Туве.

Он думает, что она дышит во сне в точности так же, как и Малин, — медленно, стабильно, но ритм то и дело прерывается покашливанием, не тревожным или мучительным, а облегченным, словно что-то внутри обрело свой истинный голос.

Ночное тепло здесь совсем другое, чем в Африке.

Тропическая ночь в сезон дождей — с ней ничто не сравнится. Когда дождь стоит стеной, и ты физически ощущаешь, как у тебя на коже растет плесень, а барабанящие капли не могут скрыть зло, которое бродит в поисках тебя — движется среди листьев, насекомых, деревьев.

Что-то всегда встает между людьми. Религия — как в Боснии. Клановая принадлежность — как в Руанде. И всегда политика, деньги, намерения и провокации.

А потом приходят такие, как я, — добровольные уборщики чужого дерьма, те, кто появляется сразу после катастрофы.

Такое случалось не раз, недавно и очень давно. Чьи-то пути скрещиваются в какой-то момент истории, и все меняет свое направление. Вспышка насилия — и с этим ничего не сделаешь.

Теплый ветер дует ему в лицо. Африка.

Холодный ветер. Балканы. Сырой пронизывающий холод, который навсегда останется в памяти.

Ее голос, только что звучавший в телефоне, сквозь помехи плохой связи. Тот же самый надоевший спектакль, как и много раз до того, слова, которые они произносят, ничего толком не говоря.

Малин, что я тебе сделал? Что мы такого наделали? Чем мы занимаемся?

Пора кончать эти игры, начать жить всерьез.

Янне уходит с балкона в комнату, ложится в свою постель. Прислушивается к дыханию дочери.

Малин снится холодный ветер, пронизывающий плотно утрамбованную землю, и маленькое-маленькое существо, которое скулит и просится к ней на руки.

Снится большое пространство, состоящее из неба и курчавых кучевых облаков.

Снится, что она плывет в море возле Туве и Янне, а рядом плывет четвертый человек, без лица, но не страшный; он скорее воплощение всего хорошего и человечного — по крайней мере, в светлом летнем сне.

Жена Свена Шёмана Соня смотрит на своего мужа. Видит его живот, вываливающийся на матрас, глубокие морщины на лице, слышит храп, который становится все громче с каждым годом, с каждым лишним килограммом, оседающем на талии. Но вот ведь чудо — она смирилась с этим храпом, ставшим частью ее, их жизни, их самих.

Она имеет обыкновение просыпаться около трех.

Лежит неподвижно и смотрит через щель в задернутых шторах на сад за окном, на его очертания, такие разные в зависимости от времени года.

Летом темнота — понятие относительное. Деревья — яблони, груши, сливы — различимы отчетливо, и никакая фантазия не может увидеть в них ничего другого.

Она притворяется спящей, когда он на цыпочках выходит из комнаты, чтобы спуститься в мастерскую в подвале. Она знает: ему важно думать, будто она спит, он никогда не оставил бы жену одну в постели, если бы заметил, что она проснулась.

В июне он купил себе новый токарный станок. Много будет сделано ваз. Он начал продавать их в магазинчике изделий народных промыслов возле дворца.

В августе они поедут в Германию. Свен не хочет — с годами он все тяжелее на подъем, ее же все больше тянет поездить по миру.

— Мы должны побывать в Австралии. Посмотреть, как там живет Юаким.

— Девятнадцать часов в самолете? Но ведь парень приедет домой на Рождество. Разве этого не достаточно?

На машине в Германию, по проселочным дорогам. Отели, где, кажется, никто никогда не останавливался.

Свен. Они женаты более тридцати лет.

Она видит, как беспокойно он спит. Наверное, ему снятся эти девушки и все те ужасы, о которых она читала в газете и о которых он отказывается говорить дома.

Закариас Мартинссон проснулся, вышел в кухню на своей вилле в Ландерюде, включил кофеварку.

Запах кофе, пробуждения, нового дня распространяется по нижнему этажу.

Часы на плите показывают 05.23.

Он всегда крепко спит всю ночь, потом рано просыпается, выспавшийся и отдохнувший.

В доме жарко — наверняка градусов двадцать восемь. Жена хотела купить кондиционер в спальню, но жара вряд ли продержится долго, и тогда десять тысяч пойдут псу под хвост. Впрочем, что такое десять тысяч?

Мартин заработает миллионы своим долбаным хоккеем. Уже заработал.

Впрочем, все способы хороши — кроме плохих.

По сравнению с хоккеистами нейрохирург зарабатывает гроши. Что уж говорить о санитарках?

Все это не более чем плохая шутка.

А эти девушки, Тереса и Юсефин. Что происходит?

Эти чертовы ублюдки из Берги — молокососы, привезшие с собой идиотское отношение к женщине. Они пробуждают самое дурное, что есть во мне.

А Петер Шёльд? Натали Фальк?

Что они скрывают?

Зак наливает себе чашку кофе. Пригубливает обжигающий напиток, чувствует, как тело просыпается от одних паров. Ставит чашку на стол, выходит в холл, открывает входную дверь.

Сад неподвижен; цветы, кусты, деревья — как черные застывшие люди.

Папа провел десять лет в больничном интернате, прежде чем смерть пришла за ним. Парализованный, загнанный в себя болезнью Паркинсона, которую не брали ни новые, ни старые лекарства. Как засохшее дерево без листьев посреди сада.

В одних трусах Зак выходит в сад.

Соседей нет дома. Если же они, вопреки ожиданиям, не уехали, то наверняка еще спят. Он открывает почтовый ящик на калитке, просовывает туда ладонь и выуживает очередной номер «Корреспондентен». Заглядывает в ящик — нет ли рекламных листовок, но там пусто, только парочка ленивых уховерток отползают в угол.

Он поднимает газету к небу под таким углом, чтобы в утреннем свете разобрать текст, увидеть фотографии на первой полосе.

Портрет Тересы Эккевед.

С той же пленки, что и те, которые они сами взяли накануне у ее родителей.

«Пропала неделю назад… Родители взывают к общественности…»

Зак сворачивает газету.

Кофе. Нужно выпить не одну чашку. Прочистить мозги, чтобы лучше думалось. Сегодня для них найдется работа.

12

У Петера Шёльда волосы выкрашены светлыми перьями, он такой тощий, что его можно назвать дистрофиком. Его папа Стен, с решительными зелеными глазами и острыми чертами лица, бросает на сына раздраженный взгляд, когда тот, развалившись на стуле в кухне полицейского управления, крест-накрест складывает свои голые ноги. На лицах нет признаков усталости, хотя они должны были выехать со своей дачи очень рано.

И Малин сразу все видит.

Петер Шёльд прекрасно понимает значение молчания.

Почему?

Потому что есть вещи, которыми ты ни с кем не хочешь делиться, — так, Петер?

Малин садится, Зак направляется к кофейному автомату.

— Кто-нибудь еще хочет кофе?

Но отец и сын отказываются, и Малин, которая уже начала день дома с трех чашек, следует их примеру.

— Спасибо, что смогли приехать так рано.

Часы на стене показывают двадцать минут девятого.

— Нам ехать всего час, около того, — говорит Стен Шёльд. — Раз Тереса пропала, мы делаем, что можем.

Малин переводит взгляд на Петера Шёльда.

Что я вижу в его лице? Страх? Скептицизм? Молчание.

— Так Тереса действительно твоя девушка?

— Да, — мгновенно отвечает Петер Шёльд, проводя узенькой ладонью по волосам.

Зак садится к столу с чашкой дымящегося кофе.

— Ты не больно-то часто с ней встречаешься, — говорит Стен Шёльд, обращаясь к сыну.

— А ты откуда знаешь? Она моя девушка.

— Ты заметил что-нибудь необычное, когда вы виделись в последний раз? — спрашивает Малин.

— Нет, а что, к примеру?

— Ты говорил, что вы познакомились на танцах. Таких танцев в природе не существует.

Глаза Петера Шёльда бегают, потом он переводит взгляд куда-то в небо.

— Ну ладно. Мы познакомились в городе. Просто я не хотел говорить, что я болтаюсь иногда в городе.

— Петер, но ведь тебе разрешается ездить в город!

— Разрешается? Обычно ты не так говоришь. Послушайте, я же вам сказал — она моя девушка. Но мы познакомились не так, как я рассказал поначалу. А все каникулы я провел на даче.

— Да, так и есть, — подтверждает Стен, вновь обретя уверенность.

— А нет ли у тебя какого-нибудь друга, с которым ты встречаешься, когда говоришь, что проводишь время с Тересой? — бросает Малин в лицо Петеру Шёльду.

— Какого такого друга?

— Сам расскажи.

— Мне нечего рассказывать.

— Точно? — переспрашивает Зак. — На сто процентов?

— К чему вы клоните? — спрашивает Стен Шёльд.

— Мне больше нечего сказать, — улыбается Петер Шёльд.

— А ты не знаешь, не встречалась ли Тереса с кем-то другим, когда говорила, что будет с тобой? — спрашивает Зак.

— Я же сказал — она моя девушка.

— Тебя не особо волнует ее исчезновение?

— Волнует. Я очень переживаю. Просто у меня это выражается по-другому.

— По-другому?

Петер Шёльд откидывается на стуле, убирает челку со лба.

«Ах ты, маленький негодник, — думает Малин. — Сколько тебе — четырнадцать? Пятнадцать? И уже такой… Хм, а какой?»

Его глаза. Малин смотрит в них и видит стыд, таящийся во взгляде. И страх. Тебя хочется обнять, но ты уже сделал это невозможным.

— А теперь ты расскажешь все, что может нас заинтересовать, — говорит Малин. — А не то…

— Эй, полегче, — вступает Стен Шёльд. — Вы подозреваете в чем-нибудь моего сына?

— А Натали Фальк? — продолжает Малин.

Петер Шёльд снова улыбается, что-то мысленно обсуждает сам с собой, потом произносит:

— Приятельница по школе, не более того. Мы увлекаемся одной и той же музыкой, все трое.

— Какой именно музыкой?

— Самой современной. Мне и правда больше нечего сказать. Мы можем идти?

— Тереса пропала. Девушку по имени Юсефин изнасиловали, — продолжает Малин. — Расскажи нам, что ты скрываешь. Прямо сейчас. Ты знаешь Юсефин?

— Не знаю я никакой Юсефин.

— Мой сын рассказал вам все, что знает, — говорит Стен Шёльд и встает. — Пошли, Петер.

— Он рассказал отнюдь не все, — возражает Зак.

Когда отец с сыном уходят, Зак и Малин садятся за свои рабочие столы.

— Он рассказал отнюдь не все, — повторяет Зак.

— Думаю, на его месте ты поступил бы точно так же.

— Ты считаешь, его смущало присутствие отца?

— Нет. Папаша знает своего сына. По-моему, он тоже не сильно заинтересован, чтобы Петер нам поведал что-то еще.

— Как ты думаешь, что ему известно?

— Он определенно что-то знает.

Мир подростков. Мир Туве. Она тоже поначалу не рассказывала Малин о Маркусе. Малин надеялась, что их жизни приблизятся друг к другу по мере того, как Туве растет, что точек пересечения станет больше. Получилось ли это? И да и нет.

Нет. Малин, не лги самой себе. Я не знаю, есть ли у Туве тайны от меня. Одному богу известно, раздражаю ли я ее. Иногда я почти вижу, как она презирает меня и ту жизнь, которую я веду.

Или это презрение таится во мне самой? Может быть, я сейчас сужу свою дочь слишком строго?

Наверняка так и есть.

Наверняка.

Свен Шёман сидит, скрючившись, на стуле во главе стола. Его морщинистые щеки раскраснелись от жары — и, возможно, очередной бессонной ночи.

Часы показывают 9.00.

В эту пятницу ежедневное утреннее совещание начинается вовремя.

Рядом с ним Вилли Андерссон из технического отдела.

Перед Андерссоном на столе стоит белый ноутбук Тересы Эккевед. Кабель подключения к Интернету безвольно свисает до пола, однако, похоже, компьютер готов открыть свои тайны.

Зак и Малин стоят за спиной у техника, глядя на экран, и Малин думает: он отлично поработал, что бы там ни обнаружилось.

— Ну? — произносит Зак.

— Она не так много пользовалась компьютером, — отвечает Вилли Андерссон. — Я не нашел никаких фотографий, только парочка школьных рефератов по биологии. Могу вас заверить, что они не представляют никакого интереса.

«Андерссон. В состоянии ли он определить, что имеет для нас интерес? — думает Малин. — Рефераты по биологии. Наверное, в состоянии».

— А что еще?

— Она регулярно очищала кэш-память, так что я не могу отследить, какие сайты в Интернете она посещала. Вероятно, информация хранится на жестком диске или ее можно получить с сервера интернет-провайдера, но на это нужно время.

— Много?

— Несколько недель. Удаленная из кэш-памяти информация превращается во фрагментарные следы на жестком диске. Нужно немало времени, чтобы собрать это в более-менее понятное целое. Кроме того, сейчас, в период отпусков, интернет-провайдеры не придут в восторг от запроса, требующего просмотреть учетные списки сервера.

— Но все-таки?

По голосу Вилли Андерссона Малин догадывается, что кое-что он все-таки обнаружил.

— Заглянув в обозреватель, я узнал, что у нее есть страничка на Facebook.

Вилли Андерссон открывает страницу.

Лицо Тересы Эккевед — невинное, но суровое.

Никаких записей. Всего несколько друзей: Петер Шёльд, Натали Фальк. Комментарии одного человека: Lovelygirl. Только ник.

«Привет, симпатяга!»

«Какая ты красивая!»

«Suck me».

— А можно выяснить, что это за Lovelygirl? — спрашивает Малин.

— Она зарегистрирована на сайте, но своей страницы у нее нет. Я могу связаться с создателями Facebook и узнать, выдают ли они информацию, которая может привести нас к ней.

— А еще? — Голос Свена звучит требовательно, но с некоторым облегчением.

Уже есть эта Lovelygirl, будет над чем поработать.

— У нее есть бесплатная почта на Yahoo, — продолжает Вилли Андерссон. — Но я не могу в нее войти.

— Yahoo реагирует быстрее, чем Facebook?

— Сомневаюсь. Свяжусь сегодня с обоими, вот и посмотрим.

— Свяжись, — говорит Свен. — И подчеркни срочность дела.

— А в MySpace? Или на YouTube?

Малин вспомнилось видео на YouTube, где девочку-подростка избивали и насиловали. Выяснилось, что над ней издевались ее лучшие друзья.

Петер Шёльд, Натали Фальк. Мучители?

— На MySpace ничего нет. На YouTube я не проверял, но могу поискать сегодня в течение дня.

— Поищи, — говорит Свен.

— А у Петера Шёльда и Натали Фальк тоже нет собственных страниц?

— Нет, насколько я могу судить, — говорит Вилли Андерссон и поднимается.

Тонкие бежевые брюки обвисают на его тощих ногах. Ему сорок, но выглядит он на все пятьдесят.

— Быстро сработал, — произносит Свен.

— Это очень просто. — Вилли Андерссон отключает компьютер и берет его под мышку. — Позвоню, — бросает он в дверях.

И вот его уже нет, только звук закрывшейся двери повисает в конференц-зале.

— А вы? Вы чем занимаетесь?

— Мы намерены проверить Бехзада Карами.

В помещении воцаряется тишина — совершенно особая, которую Малин хорошо знает и любит, — тишина в тот момент, когда разрозненные впечатления и ощущения собираются воедино, преобразуются в мысль, в новую версию, достойную отработки.

— Лесбиянки, — произносит Свен. — Не может ли наш случай иметь отношение к этой теме? Эта Lovelygirl в Facebook производит впечатление человека с иной ориентацией.

— А Натали Фальк достаточно мужеподобная, — откликается Зак.

Малин думает, что все это предрассудки, но в глубине души согласна с ним. Чувствует, что в воздухе повисла мысль.

— Элемент нетрадиционной ориентации может присутствовать. Возьмите на заметку, — советует Свен.

— Может быть, Натали Фальк знает, кто такая эта Lovelygirl? — высказывает предположение Малин.

— Нам пора к нашим насильникам, — говорит Зак и встает.

Судя по его взгляду, он предвкушает эту встречу.

Код.

Нам нужно обзавестись кодом к этому проклятому замку. На часах половина десятого. Они стоят в тени небольшой пристройки возле подъезда обшарпанного дома. Когда-то желтый кирпич фасада потемнел от времени и приобрел цвет охры, вокруг трава и клумбы, за которыми никто не ухаживает, окурки, пустые банки, зеленые осколки битых бутылок.

Малин видит свое отражение в темном стекле двери — лицо неестественно вытянутое, кожа блестящая.

Берга.

Они припарковали машину возле серого здания торгового центра. Приемная врача, маленький дежурный продуктовый магазин, пиццерия — и масса пустых помещений, листы фанеры там, где должны быть витрины.

Берга.

Всего несколько километров от центра города — и совершенно иной мир. Безработные. Иммигранты.

И как всегда: одинокие мамочки, которые пытаются воспитать своих детей приличными людьми — насколько у них хватает сил после работы, которая отнимает десять часов в день и приносит гроши.

Безотцовщина здесь — повседневная реальность.

Несмотря на лето, большинство обитателей Берги наверняка остались в городе.

За два дома от того места, где они стоят сейчас, Малин когда-то обнаружила своего одноклассника, умершего от передозировки. В маленькой однокомнатной квартирке на первом этаже — в том году она только начала работать в полиции Линчёпинга, закончив полицейскую академию и вместе с Туве вернувшись сюда.

Из квартиры стал просачиваться запах, и соседи вызвали полицию. Она и еще один коллега выехали на место — бывший одноклассник лежал на полу у кровати, среди чудовищного беспорядка, вонь стояла невыносимая. Его тело наверняка было распухшим, но к моменту обнаружения казалось маленьким и сморщенным.

Йимми Свеннссон — его фамилия писалась с двумя «н» в середине вместо обычного одного. Когда-то он был любимцем всех девушек в школе, а под конец стал героинистом, умершим от передозировки.

Чем пахнет теперь?

Подпаленным летом.

— Что будем делать с дверью, Малин?

— Подождем, пока кто-нибудь пройдет.

— Ты что, серьезно?

— Я пошутила, Зак. Это утренняя шутка, — усмехается Малин, вынимает из кармана связку ключей, вставляет отмычку в замок, поворачивает… — Тут простые замки.

Зак смотрит на нее с восхищением.

— Должен признать, Форс, что в этом деле тебе нет равных.

В подъезде пахнет плесенью, зеленые стены давно ждут покраски. Лифта нет.

Запыхавшись, они поднимаются на третий этаж.

— Наверняка дрыхнет, — говорит Зак, нажимая на звонок у двери Бехзада Карами.

Они звонят еще и еще раз.

Малин набирает мобильный номер Карами — стационарный телефон на его имя не зарегистрирован.

В квартире должен стоять жуткий трезвон.

Она была пьяна до бесчувствия.

Наконец в телефонной трубке раздается голос; в нем слышен едва уловимый акцент, хотя Карами переехал в Швецию в возрасте всего восьми лет.

— Ты знаешь, сколько сейчас времени, свинья вонючая?

— Малин Форс, полиция. Если ты откроешь дверь, звонки прекратятся.

Палец Зака все еще на кнопке.

— Что?

— Открой дверь. Мы стоим снаружи.

— Черт побери!

В трубке слышится шум движения — тело меняет положение в пространстве, затем шуршание за дверью. Палец Зака все давит кнопку; когда дверь приоткрывается, звонок становится еще громче.

— Доброе утро, Бехзад! Ты опять отличился, не правда ли? — отпустив наконец кнопку, говорит Зак.

Голос его полон презрения.

Лицо Бехзада Карами опухло от сна и, возможно, алкоголя, а то и еще чего-нибудь. Мощный торс, татуировки на груди, на шее ожерелье из звериных когтей и зубов. Ему девятнадцать лет, его огромный сияющий «БМВ» припаркован у торгового центра.

Но, с другой стороны…

Нарушив закон еще до совершеннолетия, он какое-то время провел в подростковом реабилитационном центре, но с тех пор ни разу не был судим. И мы не смогли доказать изнасилование — возможно, его «бизнес» процветает? «Откуда мне знать?» — думает Малин.

— Мы заходим, — говорит Зак.

И прежде чем Бехзад Карами успевает что-то возразить, полицейский отодвигает его плечом, проходит в коридор, а затем в единственную комнату.

Бехзад Карами в сомнениях.

Он уже имел дело с полицией, когда сидел в камере предварительного заключения, пока они разбирались, можно ли классифицировать их групповой секс с пьяной до бесчувствия Ловисой Ельмстедт как изнасилование или как грубое сексуальное использование.

Но дело расклеилось. Они утверждали, что она была согласна, а свидетели видели, как она танцевала с Бехзадом Карами и Али Шакбари на дискотеке, а потом совершенно добровольно ушла оттуда с ними, хотя уже тогда была настолько пьяна, что с трудом могла идти.

— Я смотрю, ты давно не прибирался, Бехзад? — усмехается Зак. — Хотя такому маменькиному сынку, как ты, это не дано — я имею в виду, самому поддерживать чистоту.

Бехзад Карами стоит спиной к Малин посреди комнаты. Вся его спина покрыта причудливой татуировкой, изображающей огнедышащего дракона.

— Я убираюсь, когда хочу, это не твое дело, греб…

— Ну, скажи, — шипит Зак. — А то руки чешутся. Давай, что ты хотел сказать!

— Зак, успокойся! Бехзад, сядь на кровать!

Выцветшие обои покрыты пятнами и следами от потушенных сигарет, на кровати рваная розовая простыня, опущенные жалюзи закрывают вид на крыши домов Берги. На стене огромный телевизор с плоским экраном. На полу большую часть пространства занимают музыкальный центр и колонки, и только кухонный уголок неестественно чист, словно им недавно пользовались и потом тщательно вымыли. Бехзад Карами садится на кровать, трет глаза, бормочет:

— Черт, не могли прийти попозже, какого рожна вам тут нужно?

— Вчера изнасиловали девушку. Ее нашли в парке Тредгордсфёренинген, — говорит Малин.

— Ты ничего об этом не знаешь? — спрашивает Зак.

И тут Бехзад Карами склоняет голову к зеленому линолеуму, медленно качает ею из сторону в сторону, бормочет:

— Мы не насиловали Ловису, и никого другого я тоже не насиловал, черт возьми. Поймите это. Когда вы наконец поймете?

В этом голосе вдруг появляется страх. За мышцами и татуировками проглядывает мальчик, но еще и мужчина, осужденный молвой маленького городка, мужчина, который стыдится, когда у него за спиной начинают перешептываться…

«Это он — тот, который изнасиловал…»

«Вот обезьяна! Все они такие, эти чертовы…»

— Где ты был позавчера ночью?

— У родителей. К нам приехали родственники из Ирана. Можете спросить их. Семь человек подтвердят, что я был там по меньшей мере до пяти утра.

— А после пяти?

— Пришел сюда, домой.

Юсефин ничего не помнит. На нее напали до или после кино?

— Ты пошел прямо сюда?

— Я же сказал.

— А почему мы должны тебе верить? — ухмыляется Зак, похлопывая Бехзада по голове.

— А Али? Тебе известно, что он делал вчера?

— Понятия не имею. Вы и к нему будете приставать?

Малин видит, как Зак опять выходит из себя и с трудом сдерживается, чтобы не накинуться на Бехзада Карами. Вместо этого он говорит громким голосом:

— Так ты не отправился после праздника в парк Тредгордсфёренинген? Чтобы спрятаться и подстеречь подходящую девушку?

Малин делает шаг назад, выходит в коридор. Заглядывает в кухонный уголок — совершенно иной мир по сравнению с квартирой в целом. Белые дверцы, хотя и потрепанные, блестят чистотой.

Она проводит рукой по мойке, нюхает. «Фейри» с запахом лимона. Открывает шкаф, видит запечатанную банку хлорки.

Слышит, как Зак бушует в комнате.

Ярость его наводит такой страх, что может вызвать признания — тогда, когда этого менее всего ожидаешь.

— Ты спятил, чертов легавый!

Зак выходит в коридор, видит Малин в кухонном уголке. Глаза его черны от злости.

— Мы закончили, — говорит он. — Или как?

— Не совсем, — возражает Малин и снова заходит в комнату.

Бехзад Карами сидит на краю кровати и злобно сопит.

— Кухня. Почему у тебя там такая чистота?

— Мама убиралась позавчера.

— Еще один вопрос: ты знаешь, где найти Али?

— Спросите в цветочном магазине его отца на Таннефорсвеген, называется «Интерфлора». Летом он помогает отцу.

Кондиционер в машине угрожающе шумит. Малин за рулем. Зак громко и весело подпевает хору, звуки которого заполняют салон машины.

Церковный хор города Сюндсвалля исполняет песни группы «АВВА».

«The winner takes it all…»[7]

Когда Зак поет, голос его не кажется таким сиплым, как когда он говорит. Малин привыкла терпеливо переносить музыку — отчасти потому, что начала понимать преимущества хорового пения, но в основном потому, что видит, какие чудеса творит музыка с Заком, всего за несколько минут превращая его из разъяренного самца с адреналином в крови в поющего, довольного, уравновешенного человека.

Они едут в сторону Таннефорса. Проезжают мимо пустой площадки для скейтборда у парка Юханнеслунд, мимо пожелтевшей травы на маленьких забытых полях между рекой и высотными домами, через мост Браскенсбру и видят по левой стороне разноцветные заводские здания концерна «Сааб».

Самолетостроение. Строго говоря, оборонная промышленность. Но все же — большая гордость города.

«Потому что таков Линчёпинг, — думает Малин. — Гордый, самодовольный, желающий быть изысканным и особенным — маленькая благородная метрополия среди большого мира. Город с навязанной ему провинциальностью, провинциальный городишко с претензиями на величие, но лишенный индивидуальности и собственного стиля. Поэтому трудно представить себе более провинциальный город, чем Линчёпинг».

— О чем ты думаешь, Малин?

— О городе. Что он, в общем-то, ничего.

— Линчёпинг? А кто в этом сомневался?

Вопрос Зака еще висит в воздухе, как вдруг звонит мобильный телефон Малин, и сигнал отдается оглушительным эхом в салоне машины, ввинчивается в уши.

— Малин, я закончила. Проанализировала то, что врачи нашли в теле Юсефин Давидссон.

Голос Карин Юханнисон — холодный, не поддающийся жаре.

— Мы скоро приедем к тебе, — отвечает Малин. — Но сперва надо закончить одно дельце.

13

Большинство капель испаряется и исчезает еще до того, как попасть на листья бесчисленных горшечных растений, стоящих на полках под красным тентом у входа в цветочный магазин. Громкое гудение увлажнителя проникает в мозг Малин, но стихает, когда они вступают в прохладу самого помещения.

При виде вошедших высокий темноволосый мужчина за стойкой сразу занимает тревожно-выжидательную позицию — узнал их, в этом Малин совершенно уверена.

Она показывает свое удостоверение. Мужчина кивает, не проронив ни звука.

— Мы ищем Али Шакбари.

— Что он еще натворил? — спрашивает мужчина с отчаянием, к которому примешивается злость.

— Мы надеемся, что ничего. Но хотелось бы поговорить с ним.

— Мой сын на складе. — Мужчина показывает на дверь с пластиковым окошком. — Можете пройти туда.

Али Шакбари стоит у столика, привинченного к белой кафельной стене, и обрезает стебли красных роз. Помещение наполнено своеобразным приятным запахом. Когда Али замечает пришедших, он пугается, взгляд его карих глаз становится удивительно беспомощным. «Тебе хотелось бы убежать, не так ли?» — думает Малин.

— Али, как дела? — говорит Зак.

Ответа нет. Али Шакбари медленно кладет секатор на стол. Он строен, мускулист, одет в белый комбинезон.

— Что ты делал позавчера ночью?

— В смысле?

Голос звучит строптиво.

Малин рассказывает о Юсефин, которую нашли в парке Тредгордсфёренинген.

— Вы считаете, что я имею к этому отношение?

— Мы ничего не считаем. Так чем ты занимался?

— Мы с отцом убирались на складе. Закончили в три часа ночи. Из-за этой чертовой жары работать можно только ночью.

— Именно так. — Отец Али Шакбари стоит на пороге склада, придерживая дверь, весь его облик дышит респектабельностью. — Потом я отвез его домой. Он был там около четырех утра.

Малин оглядывает склад: каждый квадратный сантиметр ухожен, начищен до блеска.

«Не слишком ли тут чисто?» — думает Малин, беря со стола одну из красных роз.

— Великолепные розы, — произносит она.

— Отличный товар, — отвечает отец Али Шакбари.

Все люди делятся на две категории — преследователи и преследуемые. На данном этапе расследования порядок пока не определен.

«Мы как песчинки на горячем ветру, — думает Малин, — нас несет неизвестно куда, пока мы не дошли до той точки, когда преследовать будем мы. Пока. Но сейчас, при виде того, что лежит под стеклом, в теплом свете четырех ламп, стоящих вокруг небольшого, но мощного микроскопа, я понимаю, что гонка скоро начнется. В этом синем скрывается ответ. Истина синего цвета. Хлопья такие крошечные, что едва различимы. Края синих кусочков стесаны».

Криминалистическая лаборатория, расположенная в подвале без окон, пронизана запахом химикатов и дезинфицирующих средств. Мерно гудит вытяжка. Рядом тяжело дышит Зак, в голове звучит голос Карин: «Я знаю, что это было — то, что врачи извлекли из нее».

— То, что ты видишь, — это остатки краски, — говорит Карин. — Такого рода краску обычно применяют для окрашивания пластмассы.

Синие точки покачиваются, расплываются перед глазами у Малин.

Что там, под стеклом микроскопа, — истина?

Или нечто другое?

Первое предчувствие.

Синяя краска, мертвые частицы, которые движутся, словно погребенные заживо под стеклом.

Малин отрывает взгляд от окуляров микроскопа, смотрит на Карин.

— Откуда могла взяться эта краска, с какого предмета? — В голосе Зака слышится нетерпение, раздражение из-за постоянного давления июльской жары или просто того факта, что Карин находится с ним в одной комнате.

— Это невозможно определить, таких предметов тысячи.

— Например?

— Например, садовый шланг, ручка от дешевой швабры, ложка для салата, подставка настольной лампы, игрушечная лопатка.

Потом все трое молчат.

Юсефин Давидссон подверглась пенетрации, сама того не подозревая.

Тереса пропала. Намек на лесбийские отношения на ее страничке в Интернете. Эта Lovelygirl.

Как все связано?

Натали Фальк, похожая на парня. Что есть у парней, чего нет у девчонок?

Какой голос звучит — здесь и сейчас?

Малин прислушивается к тишине в комнате. Перед глазами возникает, приобретает очертания конкретный образ.

Что говорят девушки в этом расследовании — Тереса, Юсефин, Натали?

— Например, вибратор, — произносит Малин.

— Да, вибратор, — откликается Карин. — Вполне возможно.

— С какого конца нам взяться за это дело? — спрашивает у нее Малин. — Есть возможность раздобыть что-либо конкретное помимо догадок?

— Существует реестр производителей. Мы можем начать с наиболее вероятной продукции — я имею в виду то, на что могла быть нанесена эта краска. Типа вибратора.

— Что ты думаешь, Малин? — спрашивает Зак.

— Не знаю. Но вибратор — первое, что приходит на ум. Ведь она подверглась пенетрации, но не получила повреждений — словно предмет был предназначен для этой цели.

— Но ведь и вибратором можно повредить?

— Ну да, если применять его грубо. Но при таком подходе можно поранить чем угодно.

— Опыт показывает, что во влагалище почти всегда остаются серьезные повреждения, если насильственная пенетрация производится неподобающим орудием, — говорит Карин. — В данном случае это вполне мог быть вибратор. Бывают жесткие и мягкие модели.

— Ты специалист в этом вопросе? — ухмыляется Зак.

— Нет, но общей информацией владею.

Внезапно Малин четко осознает, откуда взялись частички краски: их достали из тела Юсефин. В памяти всплывает образ Марии Мюрвалль — молодой женщины, которую изнасиловали в лесном массиве возле Чьелльму несколько лет назад. Она так и не пришла в себя по-настоящему и теперь находится в психиатрической клинике, неспособная общаться с людьми. Сухие формулировки медицинского отчета о ее изуродованном лоне, сама Мария, сидящая на кровати в клинике Вадстены, куда Малин заходила этой зимой в связи с другим делом.

«Вероятно, в целом Карин права», — думает Малин и заставляет себя вернуться к конкретике.

Тысячи вещей говорят своим языком, прислушайся к ним…

И в этот момент кондиционер в тесной комнате издает кашель, хриплое эхо проносится по вентиляционным трубам, а потом наступает тишина. И почти тут же комнату заполняет невыносимая жара.

— Кошмар! — восклицает Карин. — Кондиционер сдох, и теперь неизвестно, как скоро ремонтники из сервисного центра сюда доберутся, если они вообще все не в отпуске!

— Они наверняка работают, — говорит Зак.

— Вибратор, — продолжает Малин. — Это первое, что приходит на ум, хотя преступник мог использовать и что-то другое.

Она больше не упоминает о своей прежней идее — насчет лесбиянок. Ведь эти женщины нередко используют вибратор? Или это всего лишь очередной предрассудок? Нет, одна из ее коллег по полицейской академии с гордостью демонстрировала свою коллекцию подобных приспособлений и детально описывала технику их использования.

Зак кивает, в его глазах ни проблеска сомнения.

— Я попрошу технический отдел проверить производителей вибраторов, — говорит Карин. — Посмотреть, какую краску они используют. Это может занять некоторое время, но иногда поражаешься, как серьезно люди относятся к своему странному бизнесу.

Затем Карин снова наклоняется к микроскопу и произносит:

— Очень красивый синий цвет, не правда ли? Ровный и чистый, как родниковая вода.

На улице воздух застыл в тисках жары; по высохшим кронам деревьев пробегает едва ощутимый ветер и тоже кажется горячим. Дым от лесных пожаров ясно ощутим — наверное, ветер дует прямо со стороны лесного массива Чьелльму.

Пожары все свирепствуют. Сегодня утром пожилую пару пришлось эвакуировать из дома, где они прожили шестьдесят лет.

Свет режет глаза, словно вонзается зубами, с ним не справятся ни одни солнцезащитные очки, сквозь которые можно хоть что-то разглядеть. А для Малин очень важно сохранить зрение, чтобы увидеть связь между отдельными фрагментами, которые вертятся в сознании, будто кусочки горячего металла.

Малин и Зак ретируются в холл Государственной криминологической лаборатории, где относительно прохладно, усаживаются на красный диван для посетителей, вздыхают, не находя в себе сил пройти несколько сотен метров до полицейского управления.

— Тьфу, — бурчит Зак. — Я думал, жарче уже некуда.

— Еще есть куда. И этот проклятый свет. Как подумаешь о нем, сразу голова начинает болеть.

— Значит, вибратор?

— Не знаю. Может быть.

Зак проводит рукой по своему бритому черепу и спрашивает у мирового пространства:

— Кто пользуется вибратором?

Малин задумывается, не отвечает, оставляет вопрос висеть в воздухе, чтобы Зак сам нащупал связь.

— Человек, утративший способность к эрекции из-за облучения? Или имеющий проблемы с потенцией? Или тот, кому так нравится? Лесбиянки?

— Лесбиянки, — произносит Малин и выдерживает паузу, чтобы Зак понял, к чему она клонит.

— Так вот о чем ты думаешь, — усмехается он. — Lovelygirl на странице Тересы. Натали. А Юсефин? Она, по-твоему, тоже лесбиянка?

— Нет. Я о преступнике. Просто как версия.

Зак кивает.

— Кто еще пользуется вибратором?

— Больше ничего в голову не приходит.

— Может быть, какой-нибудь бедолага, утративший мужское достоинство в результате несчастного случая.

— Ты так думаешь? — переспрашивает Малин.

— Мы ведь пока не знаем. Или эти уроды из Берги придумали новый способ унизить женщину.

Перед мысленным взором Малин разворачивается сцена. Али Шакбари и Бехзад Карами напоили Юсефин Давидссон плохим вином и по очереди насилуют ее на диване при помощи синего вибратора. Гогочут, как воплощение всего худшего в мужчинах, хотя по сути оба еще мальчики.

«Расизм», — думает Малин и отгоняет эти образы.

Некоторое время Малин и Зак молча сидят на диване, вдыхают сухую прохладу, смотрят на улицу. От жары воздух над парковкой перед полицейским управлением дрожит, как в пустыне.

Туве и Янне на Бали, там прохладнее, чем здесь.

Часы показывают десять минут десятого. Малин сидит за столом в своей кухне, ест овсяные хлопья, залитые кефиром. Она настолько устала, что даже не в состоянии нарезать себе в тарелку банан.

В квартире жарко. Кондиционера тут нет.

Разговаривая по телефону со Свеном Шёманом, она подбросила ему мысль о вибраторе. Он счел, что эту версию стоит разрабатывать, сказал, что поручит нескольким сотрудникам поискать производителей синих вибраторов в Интернете параллельно с Карин. «Такие штуки сейчас, наверное, в основном заказывают по Интернету?»

Даниэль Хёгфельдт.

Одно время она думала, что из этого получится нечто большее, чем просто физическая близость. Возможно, отчасти так и произошло, но все же поразительно: как они умудряются разминуться, раз за разом, день за днем, пока не встретятся у него или у нее на квартире. Но только не сегодня вечером, хотя этим вечером он остался в городе, Малин знает об этом. Только не в такую жару. Лучше одиночество. Собственного пота достаточно, от усталости все мышцы обмякают, увядают, а тоска по Туве и Янне переходит в чувство, напоминающее скорбь.

В гостиной звонит мобильник. Малин откладывает ложку, поднимается, идет за трубкой. Предчувствует неприятности.

На дисплее номер Карима Акбара.

— Да, слушаю!

— Малин, какого черта? Из-за одного изнасилования ты начинаешь преследовать иммигрантов в нашем городе.

Откуда он знает?

— Мы…

— Малин, никаких отговорок. Зайди на сайт «Корреспондентен», там все написано черным по белому.

— Подожди, Карим, успокойся.

— А теперь все крупнейшие СМИ обрывают мне телефон, все просят меня прокомментировать.

Карим в своей стихии.

Малин не может определить, действительно ли он рассержен или только делает вид, довольный тем, что в отсутствие новостей СМИ заинтересовались им. Все его статьи и выступления неоднозначны, и только по вопросу об интеграции иммигрантов он всегда политически стабилен. Какова долгосрочная цель Карима? Портфель министра? Но он даже не состоит ни в одной партии.

Компьютер в спальне включен.

Клик, клик, клик.

Сайт газеты «Корреспондентен».

Фотография Али Шакбари и Бехзада Карами перед домом в Берге.

Заголовок: «Полиция без доказательств: преследование иммигрантов».

Подпись под фотографией: «Мы не имеем никакого отношения к изнасилованию в парке Тредгордсфёренинген, однако полиция преследует нас — только потому, что мы иммигранты».

Текст Даниэля: «Репортер „Корреспондентен“ в течение дня неоднократно пытался связаться с полицией Линчёпинга, чтобы услышать их комментарии, однако ответа не получил».

Ложь чистейшей воды — с целью дополнить картину.

И ты был в моей постели? А ведь наверняка не в последний раз.

— Малин, ты меня слышишь?

Тишина в трубке продолжалась не меньше двух минут — это так не похоже на Карима.

— Карим, я здесь. Это была всего лишь идея, одна из многочисленных версий, ты ведь понимаешь?

— Понимаю.

— И против них выдвигалось обвинение в изнасиловании Ловисы Ельмстедт.

— Я все прекрасно понимаю, Малин, но ты представляешь себе, как невыигрышно все это выглядит со стороны?

— Наслаждайся всеобщим вниманием, — отвечает Малин.

Карим смеется, но смех звучит устало и невесело.

14

Телефон на столе перед Малин просто раскалился.

Кто такой этот Карим Акбар, черт подери, чтобы вмешиваться в их работу?

В задачи начальника полиции не входит вникать во все детали предварительного следствия, но Карим никогда не понимал этих невидимых границ, и между сотрудниками следственного отдела всегда существовал негласный уговор — пусть Карим выкаблучивается как хочет, а мы потихоньку делаем свое дело. У Карима множество ценных качеств, и в глубине души он полностью доверяет инспекторам. И он хорош на своем месте — его стремление покрасоваться в прессе и в телевизоре привлекает внимание к полиции Линчёпинга, а внимание уже привело к увеличению бюджета.

«Что ни возьми, все стороны нашей жизни направляются средствами массовой информации, — думает Малин, откинувшись на спинку дивана. — Восхваление знаменитостей, вознесение посредственного, неинтересного до уровня религии. Наши души никак не успокоятся, мы интересуемся невообразимой ерундой: кто в какой цвет красит волосы, какой длины носит юбки, с кем спит. Подробности интимной жизни звезд, их пластические операции, свадьбы и разводы… Какое счастье, что Туве наплевать на все это!»

Карим.

Числится в лучших друзьях у министра интеграции. У них один подход к иммигрантам: требуй своего, борись за свои права, но не дай бог кто-нибудь другой, неиммигрант, обронит что-нибудь не то — и воздух взорвется словесными баталиями.

Малин глубоко вдыхает запах квартиры — запах долгого жаркого лета, среди которого зашевелилось зло.

Иногда это зло кажется ей черным бесформенным зверем, который прячется где-то между зеленью и жилыми домами. Что это за зверь, кого он подстерегает — ответа пока нет.

Она выключает телевизор.

Встает.

Выходит из квартиры.

Что она намерена делать? Об этом у нее достаточно смутные представления.

Паб в доме открыт, бренчание кондиционера слышно даже на улице.

Позвонить Даниэлю? Отругать? Трахнуть? Использовать его чертов хрен по назначению. Напиться так, чтобы мозги разлетелись на микроскопические частички. Но нет ничего хуже, чем работать с похмелья, а работать им завтра придется, хоть и суббота.

Позвонить Заку и спросить, не хочет ли он пойти выпить пива?

Позвонить Хелене, ведущей на радио, приятельнице, с которой давно не виделись.

В небе над ней сияет серп луны, окруженный тысячами бледных звезд, — она видит, как они тянут друг к другу свои остроконечные руки, но так и не могут соединиться.

— Зак слушает.

Он ответил после третьего сигнала; голос хрипловатый, словно спросонья.

— Это Малин, я просто хотела спросить, не хочешь ли ты выпить пива, поговорить о деле, я все никак не могу успокоиться, что скажешь?

«Я говорю слишком нервно», — думает она при этом.

Одиночество? Да. Именно это на меня и давит.

— Малин, сейчас половина десятого, тебе надо бы лежать в постели и отдыхать перед завтрашней работой. Нам многое нужно сделать. Я уже шел в кровать, пиво в другой раз. Нам же завтра работать, ты прекрасно знаешь.

— Ты сказал — полдесятого?

— Именно так, Форс.

Тишина в трубке.

— Но можешь прийти к нам, если хочешь. Посидим, поболтаем. Гунилла сделает нам бутерброды.

Гунилла — жена Зака. Само радушие и посредственность. Фармацевт в аптеке на площади Стураторгет, любезная до тошноты.

— Нет, спасибо за приглашение, не хочу вам мешать, увидимся завтра.

— Спокойной ночи, Малин!

Она стоит неподвижно возле дома с телефоном в руке.

Зайти в паб? Вернуться в квартиру? Позвонить Туве и Янне?

Что-то бродит внутри, и дело не в жаре.

Тьфу на эту жажду и это желание. Я же знаю — ничего хорошего от этого не бывает.

Перед глазами встает образ Юсефин Давидссон на больничной койке: лицо искажено кошмарными снами, которые порождаются вытесненными из сознания воспоминаниями.

Вскоре Малин пересекает Тредгордсторгет, точно зная, куда держит путь. Вечер медленно переходит в ночь, в единственном ресторане на площади столики на улице пустуют, темнокожий официант уносит внутрь пепельницы — больше на столах нечего убирать.

Она идет вдоль Дроттнинггатан, мимо помпезных жилых домов. Мимо проезжают машины: зеленая «вольво», белый пикап.

Ее рука прикасается к калитке парка Тредгордсфёренинген — железо еще хранит тепло дневного солнца, но уже не обжигает.

Малин открывает калитку, заходит в парк. Она здесь совершенно одна — никто не решается гулять там так поздно после того, что произошло.

Голая.

Изнасилованная.

Дети из детского сада.

Я ничего не помню.

«Это чудовище — оно может быть где-то здесь», — думает Малин, заходя все дальше в парк, мимо ухоженных грядок и фонтанов, теплиц возле забора. А вот и беседка, детская площадка, почти беззвучно бурлящий ручеек, скромный, но полный голосов и воспоминаний источник.

Отсюда видны балконы на Юргордсгатан, но обход жильцов не дал результатов.

Никаких следов красного велосипеда, хотя полицейские прошли всеми мыслимыми путями, которыми пострадавшая могла приехать в город.

Сейчас мало кто здесь остался, но все же — она должна была закричать. Кто-то должен был проснуться. Тебя перенесли сюда, Юсефин? В таком случае где ты находилась раньше? Где на тебя напали?

Малин ходит кругами у беседки, трогает ленты ограждения, уже кем-то оторванные, закрывает глаза и видит, как кто-то гоняет обнаженную, израненную, обмытую хлоркой девушку взад-вперед по траве. Вот она связанная, с кляпом во рту, кто-то вводит в нее кусок синей пластмассы — туда-сюда. Память замыкается в себе, говорит — СТОП! Сюда больше никто не войдет. Трава под тобой — в такую жару на ней даже нет росы. Его, ее, их тела на тебе, мышцы, со всей силой вдавливающие тебя в землю. Трава — постель, с которой ты уже никогда, никогда не поднимешься.

Так ли все это было?

Юсефин Давидссон.

Мария Мюрвалль.

Тереса Эккевед — исчезла.

Где связь?

Юсефин. Ты бродила в полубессознательном состоянии, когда тебя нашли, но все же ты была тут, с нами. И ты свободна, хотя на самом деле нет.

Тереса.

А ты еще существуешь? Где тебя искать?

Я слышу голос.

Я не узнаю его. Но он спрашивает, где я.

Я хочу знать, где я. Ведь если я пойму, где я, то смогу уйти отсюда, выбраться из этого холодного темного места, где я так одинока, и уйти домой.

Все черно.

И холодно.

Прошу тебя: спроси снова, где я. Пусть твой голос станет маяком, который укажет мне дорогу из страха и этого темного кошмарного сна.

Спроси еще раз, пожалуйста.

Спроси.

— Тереса, куда же ты подевалась?

Малин произносит это прямо в воздух, стоя у беседки.

Пение птиц.

Лица. Петер Шёльд, Натали Фальк, Бехзад Карами, Али Шакбари, другие, лишенные черт. Тот, кто позвонил в полицию, и еще, еще…

Нужно снова поговорить с Натали. Кто такая Lovelygirl — вдруг она знает?

Малин приседает на корточки, водит рукой по траве, словно барсук, роющий землю.

Кто ты, способный на такое? Откуда в тебе столько отчаяния? Что произошло с тобой, чтобы тебе захотелось сделать такое с Юсефин? Что ты хочешь сказать мне? Может быть, огненный адский змий проник в твой рай, превратив его в ад, отныне и навсегда. И зачем было ее отмывать? Что ты хочешь смыть?

Время свивается в кольцо. Земля и воспоминания размыкаются, истина ускользает, чтобы защитить ее носителя.

«Как заставить тебя вспомнить, Юсефин?» — думает Малин.

Запах горящего леса.

Горящих животных, насекомых, мхов.

Лес — чистилище для тех, кому не повезло.

Запах горящих червей, выползающих наружу из обгоревшей земли. Малин отчетливо ощущает его — если бы она могла полететь, пронестись в воздухе над равниной, над озером Роксен, в сторону леса Хюльтшёскуген и окрестностей Чьелльму, то увидела бы под собой отблески огня. Заметила бы пылающие точки и задалась вопросом: что это — магма, или истина, или насилие, вылившееся наружу, достигшее точки кипения?

Она увидела бы девушек, парящих в воздухе, как пламенеющие искры.

15

Семнадцатое июля, суббота

Сверхурочная работа — естественное дело теперь, когда их лето неожиданно двинулось по всем кругам Дантова ада.

Они будут работать. Не стоит без необходимости отзывать коллег из отпуска.

Запах горящего дерева и угасших жизней утром еще отчетливее.

Но он не раздражает, просто кажется каким-то иным, даже почти приятным, будто костер, разведенный в лесном походе, возле которого Туве и другие дети могут отогреть озябшие пальцы.

«Сегодня нет ветра, и свет пока щадящий», — думает Малин, глядя, как флаги уныло свисают на флагштоках у входа в полицейское управление. Большая парковка у нее за спиной почти пуста, там стоит лишь парочка автомобилей, ожидающих сигнала к началу охоты.

Малин с трудом бредет сквозь жару. Нынешнее утро дается тяжело. Без пяти восемь, однако уже мучительно жарко, она вспотела в своей футболке и белом пиджаке. Опять натянула юбку — в брюках невыносимо, хотя она почти никогда не носит юбку на работе. Юбка — символ женственности, слабости, принадлежности к другому миру. Ее мир — мужской мир, что бы ни думали по этому поводу феминистки, сидящие в Главном управлении полиции. Так что обычная одежда на работе — брюки.

Но только не в такую жару. Сегодня тоже не получится.

За завтраком она прочла о лесных пожарах на сайте газеты «Корреспондентен». Вся первая страница занята фотографией горящего леса, а в самой газете — подробные описания работы пожарных при попытке погасить огонь. Горит площадь в несколько гектаров. По причине засухи огонь пустил корни и жаждет новых завоеваний, впал в зависимость от земли, от живого. Пожарные команды Линчёпинга, Норрчёпинга, Муталы и Финспонга борются с огнем в запыленном лесу.

Янне хочет туда. Среди огня лучше, чем на Бали. Он мечтает зарыться в работу, заняться спасением других вместо того, чтобы попытаться понять себя, меня, Туве — нас всех.

А вот и репортаж о ее расследовании на целый разворот. Фотография вибратора и текст: «Полиция подозревает, что преступник использовал синий вибратор». Предрассудки. Карами. Шакбари. Догадки по поводу Lovelygirl.

Как, черт подери, просочилась в печать информация о вибраторе? Через Карин Юханнисон? Свена Шёмана? Возможно, проболтался Свен, прижатый к стене каким-нибудь журналистом.

Ну что ж, теперь это известно всем.

Дверь в полицейское управление открывается автоматически. За стойкой администратора сидит Эбба, ранняя пташка.

— Доброе утро, Малин!

Малин кивает в ответ.

Зак и Шёман на своих местах, хотя до утреннего совещания еще час.

Оно проводится всегда, независимо от того, рабочий день или выходной.

Оба внимательно изучают какие-то документы, однако обращают внимание на появление коллеги, одновременно поднимают на нее глаза, и Свен говорит:

— Да, Малин, пора уже!

— Добро пожаловать, Малин! — Зак рад, что хотя бы один раз сумел прийти раньше ее.

Свен, одетый в мятые белые льняные брюки, тоже явно рад ее видеть.

Увидев выражение его лица, Малин решает не рассказывать ему о своем посещении парка Тредгордсфёренинген вчера вечером, хотя и собиралась это сделать: Свен любит прочувствовать обстановку на месте преступления.

— Ну как, Малин, удалось вчера выпить пива?

«Нет, — думает Малин. — Но я зато пропустила рюмочку текилы, когда вернулась домой».

— У тебя немного утомленный вид, — почти по-отечески добродушно ухмыляется Зак.

Они решают начать совещание, не дожидаясь девяти. Опять игнорируют конференц-зал: вполне достаточно круглого стола в кухне. Сегодня здесь не много сотрудников в униформе или штатском, им не помешают.

У Свена вид более усталый, чем обычно, и Малин задумывается, откуда у него эта новая усталость. Поначалу грешит на жару, но потом замечает тонкий слой пыли на его волосатых руках. Пыль лежит на коже разводами, и Малин догадывается, что Свен встал очень рано и не один час простоял у токарного станка. Что и сказать: очень полезное занятие, когда вокруг лесные пожары и расследование буксует.

— В лесу черт-те что делается, — словно услышав ее мысли, говорит Зак. — Становится все хуже и хуже.

— Восемьдесят пожарных, — откликается Свен.

— А огонь уже почти добрался до озера Хюльтшён, — добавляет Малин.

В кухне становится тихо, все трое прихлебывают кофе из покрытых коричневыми пятнами кружек.

— Ну ладно, начинаем, — объявляет Свен. — У нас поблизости есть недавно вышедший на свободу насильник, которого мы должны проверить. Фредрик Юнассон, проживающий в Мьёльбю, тридцати двух лет от роду. Живет с мамой. Напал на женщину в ее подъезде. Попытка изнасилования и нанесение телесных повреждений.

— Этим пускай занимаются ребята из Мьёльбю, — отмахивается Зак. — А других насильников мы будем проверять — не только недавно выпущенных?

— Начнем пока со свеженьких. На большее у нас нет ресурсов, но я составлю список.

— А потом? — спрашивает Малин. — Что мы будем делать дальше с Бехзадом Карами и Али Шакбари? Мы должны проверить алиби Бехзада. Можем мы послать несколько сотрудников поговорить с теми, кто был на семейном празднике? У нас есть народ? Или нужно отзывать людей из отпуска?

— Форс, полегче! — усмехается Свен. — У нас нет ничего конкретного против этой парочки.

Карим наверняка имел со Свеном разговор, но тот никогда не откажется от рабочей версии только потому, что на него давит начальство или СМИ.

— Так у нас есть люди? — настаивает Малин. — Мы можем взять подкрепление из Муталы и Мьёльбю?

Отпуска — дело святое, иначе никто никогда не сможет отдохнуть.

— Можем привлечь парочку сотрудников в форме. Пусть проверят алиби.

— Кого именно мы можем задействовать?

— Йонстедта и Булоу.

«Отличные ребята, — думает Малин. — Молодые, бессемейные, но не качки и не солдафоны. Скорее, будущие следователи».

— Ты вправду думаешь, что те двое замешаны в деле? — с сомнением спрашивает Зак.

— Кто знает? — отвечает Малин.

Я послушала их голоса. Точно как говорил Свен: «Слушай, Малин. Слушай голоса, звучащие в расследовании». Недавно он еще добавил: «Только тот, кто слушает, может чему-то научиться, а тот, кто чему-то научится, может подойти к истине достаточно близко, чтобы ухватить ее».

— По поводу Тересы никаких новостей, — говорит Малин. — Если только за вчерашний вечер и ночь не возникло что-то новое. Может, Петер Шёльд или Натали Фальк решили дать какую-нибудь дополнительную информацию?

— Тишина со всех сторон, — отвечает Свен. — Получается, что она вполне могла исчезнуть неделю назад. А что нам дает эта идея насчет лесбиянок? — Он резко меняет тему.

Теперь Зак выглядит уверенным, зато Малин начинает колебаться.

— Ну, не начинать же нам гоняться по всему городу за лесбиянками только потому, что мы подозреваем использование вибратора? И потому, что на страничке в Facebook содержится намек на лесбийские отношения?

— Гоняться не будем, — отвечает Зак. — Но это версия, которую стоит проработать.

— В таком случае мне хотелось бы еще раз поговорить с Натали Фальк. Наедине.

— Хорошая идея, — кивает Зак. — Она, похоже, не любит стариков вроде меня.

Свен бормочет «да», поправляет ремень на брюках и продолжает:

— От Андерссона из технического отдела тоже пока ничего. Вероятно, он не обнаружил больше ничего интересного и только успел отправить запросы в Yahoo и Facebook.

Затем Свен делает глубокий вздох.

— Я проверил, где в нашем лене собираются лесбиянки. В Норрчёпинге якобы есть клуб, «Дежавю делайт». У нас, по моим данным, ничего подобного нет.

— Рынок ограничен, — усмехается Зак. — Все лесбиянки спешат перебраться в Стокгольм.

— Или еще дальше, — добавляет Малин.

— Может быть, узнать в Союзе за сексуальное равноправие?[8] — спрашивает Зак.

— В нашем лене у них нет филиала. Проверь клуб, Малин. Поговори, послушай, может, что-нибудь найдешь.

— Ты хочешь сказать: мне пойти туда и спросить, нет ли среди них кого-нибудь, кто пользуется вибратором и известен склонностью к насилию?

Свен не отвечает.

— Учитывая, что мы имеем по данной версии, это все же перебор, — продолжает Малин. — Пусть они спокойно сидят в своем клубе. У меня есть связи, начну с них.

Свен по-прежнему молчит, потом наконец соглашается:

— Ты права, Малин. Начни со своих контактов.

Затем откашливается и продолжает:

— Какие еще версии у нас были? Ах да, человек, утративший пенис. Такая информация не подлежит разглашению, к тому же это все-таки натяжка.

«Он говорит об этом так бесстрастно, обыденно, — думает Малин. — Словно утрата пениса — лишь мелкая неприятность».

— Давай я все же проверю через свои связи, — говорит она, но Свен хмурится.

— Только никаких незаконных обходных путей!

Не отвечая, Малин думает: «Далеко ли мы уйдем, если не будем пользоваться обходными путями?»

Тереса? Где же ты все-таки?

Я нахожусь под водой? Все это зеленое, коричневое, черное, мокрое вокруг меня — водяная трава, кувшинки? Это щуки своими зубами колют меня в ноги?

Чего этот сон добивается от меня? Или я не сплю?

Но тогда все вокруг не может быть черным!

Или я ослепла?

Мои глаза сгорели? Нет, вряд ли это возможно, ведь они не болят. Они в порядке, но с ними все же что-то не то. Я пытаюсь моргать, но ничего не происходит. Папа, почему ты не придешь и не поможешь мне опустить веки? Или они опущены — хотя бы одно?

Теперь я хочу закрыть глаза. Ускользнуть из этого места, от всего этого, звуков, слов, которых я не понимаю. Они как бред сумасшедшего, как пущенная задом наперед заезженная старая пластинка с тяжелым роком.

Выключите голоса.

Отпустите мои руки.

Дайте мне пошевелить руками и ногами, пальцами и веками.

Чего хотят эти голоса, которые раздаются подо мной, нет, надо мной. Мой слух как космос, встающий из сна.

Я застряла.

В зеленом, коричневом, черном.

Во влажном пластике.

Я не хочу быть слепой.

Не хочу, чтобы горящие муравьи заползали ко мне под веки.

Почему? Папа, почему ты не придешь и не заберешь меня домой?

Я хочу поскорее проснуться.

Мне никогда не снились такие плохие сны.

Я хочу проснуться, мама. Папа.

Я хочу.

Не быть слепой.

Проснуться, проснуться, проснуться.

Но как?

Скажите, как мне проснуться?

16

Сонная возня с бумагами, безрезультатные дискуссии после утреннего совещания. Позвонить Малин еще никому не успела.

Они поехали в город. Под зонтиком на открытой веранде кафе «Юлленфикет» кажется, что в воздухе почти закончился кислород, но яркий свет еще можно переносить, сидя в тени.

Два других посетителя помимо Малин и Зака — пожилая пара, которая пьет кофе и поедает свежие пшеничные булки. Стрелка часов приближается к половине пятого. Жара превратилась в потоки света, острые, как шило, а облако из частичек гари лесных пожаров снова накрыло город.

Лед в кофе.

Con hielo.

В молчании они по очереди прихлебывают кофе, а у торговой галереи перед витринами магазина «Интерспорт» бродит туда-сюда голубь; надувные мячи и матрасы в витрине, кажется, сдуваются и оседают с каждой минутой.

— Чувствуешь запах? — спрашивает Зак.

— Да.

— Думаешь, они справятся с огнем?

— Не сомневаюсь.

Зак кивает.

— Малин, посмотри вокруг. Такое ощущение, что в городе остались только мы. Мы и те, за кем мы гоняемся.

— От этого зноя у меня такое ощущение, что мозг весит не меньше двух тонн, — вздыхает Малин. — У него нет сил думать.

— А обычно у него есть силы думать?

— Очень смешно!

— Я видел вчера по телевизору документальный фильм, — продолжает Зак, помолчав. — О природе. Там паук спаривался со своими собственными детенышами.

— Такое обычно приводит к вырождению вида.

— Как ни странно, это работает на эволюцию, — улыбается Зак. — Получился новый вид пауков с близко посаженными глазами.

Мимо них проходит молодая женщина с сенбернаром на поводке; огромное тело собаки раскачивается из стороны в сторону, словно она готова вот-вот упасть в обморок.

— Знаешь, я решила побеседовать с Натали Фальк прямо сегодня вечером.

— Давай. Только будь осторожна.

Малин вдыхает летний воздух, чувствует, как он обжигает легкие.

Они прощаются у Тредгордсторгет, и, едва Зак исчезает из виду, Малин достает телефон.

Главный врач Ханс Стенвинкель опускается на неудобный стул в своем жарком кабинете в девятом отделении университетской больницы.

Только что закончилась операция, длившаяся пять часов. Он пытался спасти ногу мотоциклисту, который столкнулся с трактором возле Несшё и был перевезен в Линчёпинг на вертолете. Время покажет, удалось ли сохранить ногу тридцатитрехлетнему лихачу: травмы были глубокие и обширные, нога разворочена от колена и до тазобедренного сустава. Хирург, сшивавший сосуды, сделал почти невозможное.

«У меня на лбу вода от умывания или пот? Черт его знает», — думает Ханс, и в эту секунду звонит телефон.

Высвечивается номер Малин. Чего она хочет?

Это мама Туве, девушки его сына Маркуса. Всегда напряженная, но ведет себя корректно, к тому же, по слухам, блестящий инспектор полиции. Всегда чем-то озабоченная, отстраненная, но после двух бокалов вина расслабляется и становится человеком. «Такое ощущение, что она не любит врачей», — всегда невольно думает Ханс в ее обществе.

— Слушаю!

— Это Малин. — Ее голос на другом конце провода не такой бодрый, как обычно, на заднем плане слышны звуки улицы. — Мама Туве.

— Привет, Малин! Как ты в такую жару? Еще не растаяла?

— Половина меня уже растеклась по асфальту.

Ханс посмеивается: она не лишена чувства юмора.

— Как там дела у Туве? Ей хорошо на Бали?

— По-моему, очень хорошо.

— Маркус сейчас на даче возле Турсхеллы, но к ее приезду он вернется в город.

— Ханс, возможно, ты можешь помочь мне в одном деле.

— Постараюсь. Что тебя интересует?

— Мне нужно знать, есть ли в нашем городе люди, лишившиеся пениса.

— Как ты сказала?

— Лишившиеся…

— Я понял.

— Это связано с делом об изнасиловании.

— Речь о той девушке, которую нашли в парке Тредгордсфёренинген?

— Да.

— Но подобная информация является врачебной тайной.

— Знаю.

— Прости, Малин, но я не могу тебе помочь. Разглашать информацию, содержащуюся в карточках пациентов, противозаконно.

— Это я тоже знаю, Ханс.

«У него был такой усталый голос, — думает Малин. — Эти долгие операции, наверное, ужасно утомительны». Она кладет телефон в передний карман юбки; на голубой ткани за день появились светлые и темные пятна грязи, и Малин ломает голову над тем, существуют ли в природе джинсы настолько тонкие, чтобы их можно было носить в такую жару.

Как всегда, манит паб на первом этаже. Просто безумие — жить в том же доме. Сидеть у стойки бара, переживая одиночество вместе с другими.

Выпить холодного пива — острая горькая прохлада, алкоголь, поднимающийся в мозг и заполняющий извилины чудесной пустотой.

Но нет. Не сейчас.

Ключ входит в замок. В квартире затхлый запах, одежда и вещи в полном беспорядке.

Малин останавливается, оглядывает себя в большом зеркале в коридоре.

Эти морщины — от жары? Во всяком случае, они появились недавно, эти тонкие черточки вокруг глаз.

«Мне тридцать четыре, — думает Малин. — И я по-прежнему не узнаю свое отражение в зеркале, не знаю, кого это я вижу».

Они снова приходят к ней, как призраки лета. Янне. Туве. И Даниэль Хёгфельдт.

Ее вдруг переполняет острое болезненное чувство: жизнь кончилась, хотя она только и делает, что живет на полную катушку.

17

Семнадцатое июля, суббота.

Восемнадцатое июля, воскресенье

Ее голос заполняет спальню. Она говорит о девушках, но на самом деле смысл слов не так важен. Важны переливы ее голоса, его мягкость.

Ведущая на местном радиоканале. Подруга.

Хелен Анеман приходится работать по вечерам — или же у нее такой график, что она работает в любое время суток.

«Я обращаюсь ко всем девушкам, живущим в Линчёпинге! Будьте осторожны, постарайтесь не ходить по городу без сопровождения. Мы пока не знаем, какие злые силы вышли на промысел этим летом».

Затем Хелен объявляет песню, а Малин лежит в спальне с задернутыми шторами и слушает голос подруги в относительной темноте.

У Хелен очень сексапильный голос. В нем слышно одиночество, но без трагического надрыва, словно она ожидает, что вот-вот кто-то зайдет к ней в студию и уведет ее оттуда.

Принц на белом коне? Да, возможно.

Звучит музыка — тяжелый рок. Текст совершенно бессмысленный. Малин передергивает, она встает, протягивает руку к кнопке, чтобы выключить радио.

Полчаса назад, около девяти, звонил Свен Шёман.

— Ты собираешься поговорить с Натали Фальк?

— Я звонила ей, и мы назначили встречу. Она, мягко говоря, не рвется со мной общаться.

— Хорошо, что ты работаешь.

— Думаешь, мне больше нечем заняться?

— На самом деле я в этом совершенно уверен.

В темных глазах Натали Фальк отражается упрямство, а за ним таится ложь. Или недоговоренная правда.

Только после долгих уговоров Натали согласилась встретиться, но заявила суровым голосом, что ей больше нечего сказать.

В качестве места встречи был выбран кафедральный собор.

— Я могу встретиться с вами в соборе в десять часов. Я иногда захожу туда.

— А разве там открыто в такое время?

— Летом они запирают ворота в одиннадцать. Типа, доступность, такая новая фишка. И там прохладно.

И вот они сидят на коричневых скамьях перед алтарем, оформленным в современной манере, а над их головами — тонны серого камня, устремленного вверх, уложенного в арочные своды, уже не одно столетие бросающего вызов закону всемирного тяготения.

Натали в черной майке и юбке. Весь ее облик пронизан мужеством и решительностью, которых самой Малин так не хватало в подростковые годы.

— Что вы хотели узнать? — спрашивает Натали, не глядя на Малин.

— Что я хотела? Расскажи мне все, что знаешь. Я уверена, что ты рассказала не все. Кстати, очень красивая юбка.

— Не пытайтесь мною манипулировать. Это не красивая юбка, а дерьмо из дешевого магазина.

— Кто такая Lovelygirl? — спрашивает Малин и пытается почувствовать реакцию сидящей рядом с ней девушки.

Но реакции нет.

— Я не знаю никакой Lovelygirl.

— Это ник на…

— Я видела этот ник на страничке у Тересы. Но я не знаю, кто это.

«Ответ последовал слишком быстро», — думает Малин.

— Ты уверена?

Ответа нет.

Натали съеживается, словно хочет сказать: не лезьте мне в душу.

Малин замолкает и несколько мгновений прислушивается к тишине под церковными сводами.

— Тяжело быть не такой, как все? — спрашивает она и чувствует, как Натали Фальк расслабляется.

— Вы считаете, что я не такая, как все?

— Да. Это заметно. В положительном смысле.

— Это не тяжело. Просто ты другой — и все.

— Натали, Тереса пропала. Ты должна рассказать все, что тебе известно.

Натали Фальк поворачивает к Малин свое округлое лицо, смотрит ей прямо в глаза.

— Но я действительно больше ничего не знаю. Я общаюсь с Тересой, но это не значит, что я знаю о ней все.

Зрачки сужаются — признак лжи.

Но лжешь ли ты?

— А Юсефин Давидссон, с ней ты знакома?

— Вы имеете в виду ту, которую нашли в парке? Да господь с вами! Я никогда о ней не слышала, пока не прочла в газетах.

У входа в церковь, метрах в семидесяти пяти за их спиной, кто-то вращает стойку с открытками.

— Почему ты приходишь сюда? — спрашивает Малин.

Ей видится сходство с тем, как сама она ходит в рощу на Старом кладбище. Туве никогда не пришла бы сюда по собственной инициативе, ее любимое место — библиотека.

— Мне кажется, здесь спокойно. И просторно. Здесь на меня ничто не давит.

— Да, здесь просторно.

— Как вы думаете, что случилось с Тересой? — спрашивает Натали Фальк.

— Не знаю. А ты знаешь?

Тут Натали указывает на алтарную роспись, угловатую фигуру Христа.

— Вы верите в непорочное зачатие?

Малин не знает, как реагировать на этот вопрос. Непорочное зачатие?

— Я хочу сказать, какой смысл в невинности, если все чистое и красивое рано или поздно обязательно будет изгажено? Можно ли говорить о том, что эта долбаная невинность вообще существует?

Часы показывают несколько минут после полуночи, когда Малин во второй раз за вечер ложится в постель. Кровать такая же жаркая и пустая, как и вся квартира.

Радио включено.

Хелен Анеман рассказывает о жаре и лесных пожарах — как один пожарный из Мьёльбю оказался окружен огнем и получил тяжелые ожоги.

— В настоящий момент он находится в университетской больнице, и мне кажется, что все мы должны на минуточку подумать о нем и его семье.

Затем музыка. «Into the Fire»[9] — эпическая мелодия Брюса Сприпгстина о пожарных, которые кидаются в огонь пылающего Всемирного торгового центра, чтобы спасти людей. Самое непостижимое в человеке то, что мы в одну секунду можем отодвинуть всю ответственность за семью, друзей, родных и пожертвовать жизнью ради другого, незнакомого человека, нашего ближнего.

«May your strength give us a strength».[10]

Как способность к самопожертвованию делает нас людьми.

«May your hope give us a hope».[11]

Она читала рассказы выживших пожарных: они не колебались ни секунды, не испытывали ни страха, ни даже чувства долга — только ощущение единства с теми, кто попал в беду.

«May your love give us a love».[12]

Если люди рождаются заново, то пусть эти пожарные вернутся.

Песня заканчивается, и Малин выключает радио. Закрывает глаза и ждет прихода сна, но вместо этого в голове крутятся тысячи мыслей.

Натали Фальк. Lovelygirl. О чем молчит Натали? Время покажет, но от нее ничего больше не добьешься.

Юсефин и ее выключенная память.

Янне рассказывал, что в Норрчёпинге и Линчёпинге в пожарных бригадах есть женщины-лесбиянки. Не смогут ли они поведать что-то важное?

Просто парад предрассудков, а не расследование: парни-иммигранты, которые устраивают групповуху, лесбиянки-пожарные, лесбиянки-полицейские.

После совещания у них была краткая дискуссия по поводу очевидного факта: в их собственных рядах имеется немало лесбиянок, но женщина по фамилии Петреаус — единственная в Линчёпинге, кто не скрывает своей ориентации.

— Не буди лихо, пока оно тихо, — бросил Свен. — Петреаус в отпуске. Не надо замешивать ее в это дело.

— Ты прав, — пробормотал Зак. — Иначе и в нашем стане начнется полный хаос.

Реальность, нереальность.

Когда тебя в последний раз стриг мужчина-парикмахер — не голубой?

Примерно так мог бы Зак высказать эту мысль.

Натали Фальк. Она стремится выглядеть крутой, но внутри ее прячется пугливая, забитая девочка, словно она употребила всю свою недолгую пока жизнь на то, чтобы убежать, разобраться с тем, кто она есть. «Как и все мы», — думает Малин.

Все мы пытаемся разобраться со своей жизнью, и большинству удается как-то держать голову над водой. Насколько просто избежать боли и окунуться в мир наслаждения.

Текила стоит в шкафчике над холодильником. В теле бродит жажда алкоголя. Живот, сердце, душа шепчут: «Согрей нас, усыпи нас, смягчи нас. Ответь на жару теплом водки. Малин, ты ведь тоже человек».

Она вдыхает горячий воздух, в котором чувствуется слабый запах горящего дерева. Думает о пожарных.

«Up the stairs, into the fire».[13]

18

Невысказанные слова.

Они парят в воздухе, как мертвые души.

Предчувствия. Но чего?

«У меня не было ни братика, ни сестрички», — думает Малин, бродя по квартире своих родителей возле парка давно не существующей инфекционной больницы.

На часах чуть больше восьми, воскресное утро, и город кажется еще более пустынным, чем в рабочие дни. «Я последний человек на земле, — думала Малин, направляясь пешком в родительскую квартиру. — Все прочие сгорели». Велосипед она оставила у дома, хотела пройтись, показать жаре средний палец.

Она хочет успеть полить цветы до утреннего совещания, которое назначено на половину десятого. Сверхурочная работа — норма жизни, нельзя терять ни секунды. Вставать пришлось раньше, чем нужно, несмотря на то что жара мешает выспаться. Несмотря на те сто граммов текилы, которые она выпила двумя большими глотками.

Слабость в конце концов всегда побеждает, к чему бы нас ни тянуло.

Квартира. Четыре комнаты и кухня на третьем этаже здания, построенного на рубеже веков. Четыре комнаты, заполненные мебелью из дома в Стюрефорсе, воспоминаниями, предчувствиями, разочарованием, несбывшимися надеждами и ложью, а также любовью по договоренности, этой специфической формой любви, связывающей ее родителей.

Мы держимся друг за друга, но без взаимного уважения и без тяги к физической близости. Мы не интересуемся словами, взглядами, снами, тоской другого, но мы можем оставаться рядом, несмотря на все тайны и всю ложь, и пока мы рядом, у нас все-таки кто-то есть. Или как?

«К черту вас», — думает Малин.

У нее самой и Янне ведь тоже не было ничего общего, ничего из того, что обычно объединяет людей — общих интересов, ожиданий. И что-то все же возникло между ними — с самого начала. Любовь как некая данность — словно они вместе прославляли человечность друг в друге, то доброе, надежное и теплое, что должно быть непререкаемой истиной.

Повседневность и реальность.

Боль и скорбь.

День за днем они наблюдали, как этой любви не хватало сил, как она распадалась на глазах, и даже Туве не могла удержать их вместе.

Немыслимая катастрофа. И вот уже Янне на пути в Боснию по заданию службы спасения. Проклятая записка на столе.

В трудный момент мы должны помогать друг другу.

Он уехал, а она забрала Туве с собой в Стокгольм.

Любовь может сохраниться, но стать невозможной. Как будто что-то важное между ними еще не умерло.

Она ненавидит это чувство — одно из тех состояний, которое приводит ее к текиле, самое ужасное из них. Или одно из самых ужасных.

Это невыносимо.

«Мне нужно во что-нибудь верить», — думает Малин.

«Ты польешь цветы?» — папина телефонная мантра.

«В этих комнатах со мной что-то происходит, — думает Малин, — хотя этот дом никогда не был моим. Он и закрыт, и открыт одновременно».

Существует ли тайна? Или это мне кажется?

Просто так ничего не бывает.

Цветы политы.

Это стало обязанностью Малин с тех пор, как родители переехали на Тенерифе четыре года назад. Они с Туве ни разу не навещали там дедушку с бабушкой, и те за это время приезжали домой только три раза.

— Малин, этим летом мы не приедем.

— Хорошо.

— Ты польешь цветы?

Тысячу раз отец задавал ей этот вопрос, и тысячу раз она отвечала «да». Но большинство цветов уже умерло.

Оставшиеся в живых она поставила в картонные коробки на полу в тенистой части гостиной, желая уберечь их от солнечных лучей и самой жестокой жары. Тем не менее днем в квартире так невыносимо душно и жарко, что хлорофилл в листьях бледнеет.

Большие горшки. Сухая земля, смоченная водой из лейки.

В квартире застыла атмосфера любви между родителями — любви как удачной сделки, как способа закрыться от мира.

«Почему среди этих вещей меня всегда охватывает такая тоска?» — думает Малин.

Вчера она не звонила Янне и Туве, и они не звонили ей.

Сидя на одной из обшарпанных деревянных скамеек на склоне за родительским домом, Малин вертит в руках мобильный телефон.

Пожарные. Загадочный мир подростков. Между поколениями — тысяча лет.

Янне. Палец на кнопке.

Тем временем острый луч света пробивается через крону дерева, и ей приходится пересесть подальше от фасада.

Дым в воздухе, едва ощутимый — видимо, огонь распространяется в сторону озера Роксен. Что же, и озеро Хюльтшён загорится? По-настоящему? Может водоем совсем испариться?

— Янне слушает.

Голос бодрый. На заднем плане — звуки ресторана.

— Малин, это ты?

— Да, я. Как у вас там дела?

— Отлично, мы обедаем. Тут у них такой дяденька жарит рыбу прямо у тебя на глазах. Туве это обожает.

Рыба? Обычно она не ест рыбы.

— А как ты? — спрашивает Янне.

— Я по-прежнему мучаюсь с этим делом, о котором тебе рассказывала в прошлый раз. Кстати, отчасти поэтому и звоню.

Тишина в трубке.

— А я-то чем могу тебе помочь?

Малин кратко обрисовывает состояние следствия, упоминает о вибраторе и о лесбийской версии.

— Так тебя интересует, знаю ли я кого-нибудь из пожарных, кто готов побеседовать с тобой и рассказать о местном лесбийском сообществе?

— Ну да, типа того.

— Вы тоже не свободны от предрассудков. Кстати, в своих рядах не искали?

— Видишь ли, это слишком тонкая материя. Но что тут поделаешь, если по городу бродит чертов насильник, к тому же весьма суровый. И еще одна девушка пропала. Один Бог ведает, что с ней.

Она рассказывает в нескольких словах о Тересе Эккевед — и что им на самом деле пока ничего не удалось выяснить. Совсем ничего.

Опять тишина.

— Понимаешь, Янне, это могло случиться и с Туве.

Поначалу он не отвечает, потом произносит:

— Поговори с Сульхаге у нас на станции. Я позвоню ей, она очень разумная и работает весь июль.

— Спасибо. Дашь мне поговорить с Туве?

— Она как раз убежала в номер, можешь перезвонить попозже?

Отключившись, Малин поворачивает лицо к солнцу, чтобы усталые черты оживились, чтобы лучи уничтожили ненавистные морщины, но уже после нескольких секунд жара становится невыносимой.

«Никто не властен остановить время, — думает Малин, поднимаясь со скамейки. — Ни я, ни Ты, если Ты есть где-то там, кем бы и чем бы Ты ни был».

Придерживаясь теневой стороны, Малин бредет к полицейскому управлению. Она волочит ноги, сандалии кажутся тяжелыми, асфальт липнет к подошвам. Думает под звук собственных шагов.

Изоляция ведет к ненависти, а та, в свою очередь, к насилию. Сексуальная изоляция — недобровольная.

Подростки иногда предпочитают остаться в стороне, или им кажется, что они добровольно выбирают изоляцию, но ни один взрослый человек не захочет оказаться ни при чем, стоять на обочине. С годами растет осознание того, что принадлежность к единству — это все. Ты, я, мы.

К чему принадлежу я?

«Развод — самая большая ошибка в моей жизни, — думает Малин. — Как мы могли, Янне? Несмотря на все это».

В пятистах метрах от этого места сидит за своим столом Даниэль Хёгфельдт, он распечатал тридцать-сорок статей обо всех изнасилованиях в городе и окрестностях за последние двадцать лет — все, что находится на слово «изнасилование» в компьютерном архиве газеты.

Разложенные статьи занимают всю площадь стола и представляют собой жутковатое зрелище. Кажется, город расположен на вулкане насилия против женщин. Большинство случаев произошло в семье, но есть и другие, которые почему-то кажутся еще отвратительнее: сумасшедшие, изголодавшиеся мужчины набрасываются на женщин в городских парках. Кстати, и на мужчин тоже — есть случай изнасилования мужчины в парке у железной дороги. Большинство преступлений раскрыто, но некоторые наверняка до сих пор бельмо в глазу у полиции: например, случай Марии Мюрвалль, по поводу которой у Малин заскок, и нашумевший случай с девушкой, которую изнасиловали и убили в двух шагах от дискотеки «Блю хевен». И еще несколько.

«Надо составить обзор нераскрытых случаев, — думает Даниэль. — Покопаться в них, прочитать все и написать леденящую душу серию статей о современной истории насилия в Линчёпинге. Развлекательное летнее чтиво.

Что-нибудь из этого наверняка получится.

Но что?

Чисто статистически Линчёпинг не хуже любого другого города, но и не лучше — этот факт, без сомнений, нанесет удар по приятным заблуждениям его жителей.

Ясно одно.

Существует насилие и сексуальный голод, о которых можно написать. Насилие и голод, которые прекрасно вписываются в адскую жару».

На несколько секунд Даниэль закрывает глаза. Слово «жара» заставляет его подумать о Малин — он задается вопросом, чем она сейчас занята. Но ясный образ не возникает, поэтому он открывает глаза и думает, что надо послать к черту все эти нераскрытые преступления. Лучше заглянуть еще дальше в глубь веков и рассказать, какие дьявольские события когда-то происходили в этой дыре.

Но пока нужно сосредоточиться на том, что происходит здесь и сейчас.

Белая блузка Малин стала серой от пота. Надо держать еще одну про запас в раздевалке, а то плохо дело.

Здание полицейского управления расположено на холме, вокруг каменные дома — желтые четырехугольные коробки, измученные солнцем, уставшие от пыли, что поднимается от пересохшей земли.

Позади нее — университетская больница, одно из немногих мест в городе, где царит обычное оживление.

Сульхаге.

Она была звездой женской команды футбольного клуба Линчёпинга, пока в футбол не стали вкладывать деньги, закупая игроков по всей стране. После этого ей не нашлось места даже в резерве.

Наверное, это очень горько.

Лучше дать Янне время переговорить с ней, прежде чем я позвоню ей сама.

Но если она, женщина, может находиться среди пожарных, где все корчат из себя суперменов, то изгнание из футбольной команды не должно было ее сломить.

Скоро утреннее совещание.

Когда мы обсудим состояние следствия, я позвоню Сульхаге.

19

— Если честно, я даже рада, что мне пришлось бросить футбол.

— Не жалеешь?

— Ни капельки. Мне надоело пинать мяч, к тому же вокруг этого развели слишком много пафоса. Телерепортеры с важным видом говорят об анализе и принимаются разбирать, как кто бегает. Анализировать можно ситуацию в мире, не так ли?

Малин смеется.

Мачты прогулочных яхт в бассейне шлюза торчат из-за гранитного парапета набережной, покачиваются вверх-вниз и создают иллюзию мертвого ветра — ветра, которого не существует. Позади канала виднеется желтое жилое здание для обслуги шлюза, а в тени зонтика на веранде бара «Врета клостер» сидит Виктория Сульхаге и улыбается располагающей улыбкой, отчего ее узкое лицо, обрамленное длинными светлыми волосами, смягчается.

Утреннее совещание прошло быстро.

Малин пересказала свой разговор с Натали Фальк.

Больше никаких новостей — ничего нового ни от Карин, ни от технического отдела. Коллеги из Мьёльбю проверили насильника Фредрика Юнассона, и мать подтвердила его алиби.

Они решили, что с Викторией Сульхаге Малин встретится наедине — как женщина с женщиной.

Когда Малин позвонила, та охотно пошла на контакт.

— Давай встретимся в кафе у канала в четверть одиннадцатого. В воскресенье я не работаю, с удовольствие прокачусь на велосипеде по набережной. Но времени у меня немного — потом поеду на лесные пожары. Мы все там нужны.

И вот теперь бывшая футбольная звезда сидит напротив Малин и рассказывает, как закончилась одна ее карьера и началась другая. Виктория Сульхаге стала первой женщиной-пожарным в истории города. Это вызвало множество разговоров. Малин сама помнит, что сказал Янне, когда Викторию приняли на работу: «Отлично, она прошла тесты. Но могу ли я быть уверен, что она сможет вынести меня из огня, если я потеряю сознание от дыма?»

«Она сильнее, чем девяносто процентов мужиков в пожарной команде», — думает Малин, глядя на рельефные мышцы Виктории Сульхаге.

— Поворачивай, тяни, черт тебя подери! — доносится с какой-то яхты в бассейне шлюза. — Не видишь — мы сейчас врежемся?

— Я тяну, тысяча чертей!

Кофе и мороженое под зонтиком от солнца — это было бы замечательно, если бы термометр не показывал тридцать пять градусов в тени.

— Как я уже сказала, мне позвонил Янне. Сначала я рассердилась, но потом подумала: черт, ведь самое главное, чтобы других девчонок не изнасиловали таким же способом, правда?

Виктория Сульхаге бесстрастно ждет вопросов.

— Как ты думаешь, — спрашивает Малин, — есть ли в среде городских лесбиянок кто-то со склонностью к агрессии?

— Все мы склонны к агрессии, но чтобы настолько… — Виктория Сульхаге качает головой. — Для вас лесбиянка обязательно агрессивна?

Малин чувствует, что краснеет. Ей хочется надеть солнечные очки и отвести глаза.

— Нет, но ты ведь знаешь, как обстоит дело, — отвечает она.

— И как же? Расскажи?

— Может быть, у кого-нибудь особенно тяжелое прошлое? — продолжает Малин, с мольбой глядя на Викторию Сульхаге. — Психические травмы, пережитые в детстве? Или кто-нибудь сам когда-то становился жертвой насилия?

— Да нет, про такое люди обычно не рассказывают.

— Но все-таки?

— Конечно, в постели случаются всякие грубости — как и у всех. Если бы ты знала!.. И конечно, бывает, что девчонки дерутся на вечеринках по пьяной лавочке, стараются показать друг другу, кто круче.

— И вы никогда не заявляете об этом в полицию?

— Нет, обычно справляемся своими силами. Вот если бы кто-то всерьез перешел все границы… Хотя, думаю, и тогда большинство предпочло бы все замять. Никто не станет замешивать в дело лега… извини, полицию без крайней необходимости.

— Почему, как ты думаешь?

— Почему у нас так сложилось, я знаю. Полиция плевать хотела, чем там лесбиянки занимаются друг с другом. Знай, Малин Форс: полиция не внушает большого доверия.

— Но ты можешь назвать кого-нибудь, кто бы находился в длительной депрессии или проявлял чрезмерную склонность к насилию?

Виктория Сульхаге смотрит в свою чашку с кофе.

Глубоко вздыхает.

«У тебя что-то на уме», — думает Малин. Но Виктория Сульхаге держит паузу, отворачивается к каналу, где медленно раскрываются ворота шлюза.

— Только представь, что кто-то сидит в этой луже все лето!

— По-моему, ты что-то хотела мне сказать?

— Ну да.

Виктория Сульхаге поворачивается к Малин.

— Есть одна девушка, у которой за плечами много плохого и о которой говорят, что она славится особенной грубостью. Ходят слухи, что в детстве с ней происходили ужасные вещи. Будь я на вашем месте, я проверила бы ее.

— А зовут ее?

Виктория Сульхаге снова смотрит в свою чашку. Затем вынимает из сумочки клочок бумаги и ручку, пишет фамилию, адрес, телефон.

— Смотри! — говорит она, указывая на канал. — Поехали!

Малин оборачивается, смотрит на яхты на следующей ступени шлюза, который открывается в маленькое внутреннее озерцо на пути к Роксену.

— На Роксене их ждут просторы, — говорит Малин, снова поворачиваясь к своей собеседнице. — Повезло им, правда?

— Этот канал неспроста называют «каналом разводов». — Виктория Сульхаге улыбается.

— Спасибо. — Малин кладет бумажку в карман. — Последний вопрос. Имя Натали Фальк тебе что-нибудь говорит?

Виктория Сульхаге качает головой.

— Малин, пообещай мне одну вещь. Пообещай, что вся эта история не будет подогревать отношение к лесбиянкам как к мужеподобным и агрессивным существам.

— Обещаю.

— В Стокгольме, во всяком случае в центральной части, большая терпимость к разным стилям жизни, а здесь, в провинции, все немного по-другому. Большинство народу в глаза не видело человека с иной ориентацией. Можешь себе представить, какое удовольствие нас всех ждет, если город узнает, что вы гоняетесь за убийцей-лесбиянкой.

— У меня тут ниточка, которую надо проверить.

Голос Зака в мобильнике звучит хрипло.

Малин только что попрощалась с Викторией Сульхаге, укатившей по набережной в направлении моста Юнгсбру, и теперь проклинает свою непредусмотрительность. Место, где она припарковала машину, сейчас уже не в тени, и солнце успело раскалить темно-синий кузов. В салоне градусов сто, не меньше.

Проклятое солнце пробивается сквозь темные очки, словно поставив себе целью обеспечить ей головную боль.

— Что ты сказал? — произносит она, закашлявшись от проносящегося мимо облака пыли.

— У меня тут одна штука, которую мы должны проверить.

— А именно?

— Тебе удалось что-нибудь узнать у Сульхаге? — спрашивает Зак, не отвечая на ее вопрос.

— Имя одного человека, которого надо проверить. А что у тебя?

— Я получил эсэмэс-сообщение от анонимного отправителя.

— Такие приходят каждый день.

— Не иронизируй.

И Зак зачитывает вслух с дисплея своего телефона:

— Проверьте Пауля Андерлёва. Страдалец.

Потом следует молчание.

Значит, Ханс все же сделал это — нарушил врачебную тайну.

Этого Малин от него не ожидала.

— Как ты думаешь, кто это тебе послал?

— Этого ни тебе, ни мне знать не надо, — усмехается Зак. — Но я догадываюсь.

— То есть ты понимаешь, о чем речь?

— Да. Я не дурак.

В «вольво» жарче, чем в парилке.

Страдалец.

«Тьфу, черт! — думает Малин. — Это правда? Может, его стоило бы оставить в покое?»

Израненная обнаженная девушка на качелях. Еще одна девушка пропала. Реальность — серо-желтая обожженная масса.

Малин в машине по дороге в город.

За окном равнина, неподвижная, как мираж, вызванный медленно подавляемым огнем, как будто бескрайнее сияющее голубое небо зажгло плодородную землю, простирающуюся до светящегося горизонта. Жара придавливает землю своей непоколебимостью.

Поля прогибаются под сводом небес, рожь и ячмень тихо сгорают в лучах солнца, рапс клонится к земле, бледно-желтый, словно каждый золотой листок задыхается и готовится к погребению среди червей.

Только они движутся сейчас по равнине — огненные черви, выбравшиеся из вулканических трещин. Извержение зла.

Зак ждет в машине перед нужным домом в Рюде. Мотор работает на холостом ходу, кондиционер включен на полную мощность.

Желтый кирпичный дом возле торгового центра имеет всего три этажа, однако кажется, что он вобрал в себя все возможные признаки нищеты — обшарпанные антенны спутникового телевидения у окон, горы барахла на балконах, неухоженные площадки, общее чувство заброшенности. Дорожки между домами пусты, но в квартирах притаились люди: беженцы, наркоманы, безработные, представители низшего класса, люди, оказавшиеся на обочине жизни.

Но и здесь два мира.

В некоторых домах студенческие квартиры: там живут люди с мечтами о будущем, перед которыми вся жизнь, а за кронами высоких дубов можно различить силуэт ресторана «Херргорден», где любят повеселиться будущие технологи. Малин машет Заку через боковое стекло, он открывает дверь и выходит из машины.

— Значит, здесь живет страдалец Пауль Андерлёв?

— Да, здесь он и живет, — кивает Зак. — Как мы объясним, откуда о нем узнали?

— А мы не будем ничего объяснять.

20

С болью всегда так. Боль — вечное проклятие, потому что она уничтожает время. Она создает предвкушение смерти и придает запах падали настоящему, которое кажется нескончаемым.

Физическая боль давно ушла.

А душевная?

От нее есть лекарства, но они не помогают. И со временем не становится лучше, наоборот, скорее хуже — боль всегда переживается заново и с каждым разом становится все отчетливее.

«Я — это боль», — думает Пауль Андерлёв.

В это время раздается звонок в дверь. Пауль встает из кресла, убавляет громкость телевизора, где звучит «Days of Our Lives», и тяжелыми шагами идет в холл. Еще раз удивляется, что тело стало мягким и вялым, как тряпка, — ведь когда-то оно было таким упругим.

С тех пор как это случилось, прошло четырнадцать лет.

Но кажется, что это было вчера.

Малин показывает свое удостоверение небритому мужчине, стоящему в дверях. Его лицо кажется одновременно опухшим и осунувшимся, коротко остриженные волосы на макушке поредели.

— Мы из полиции. Хотели бы задать вам несколько вопросов, — говорит Малин. — Вы — Пауль Андерлёв?

Мужчина кивает.

— Мы можем поговорить прямо здесь? — спрашивает он. — У меня не убрано, и я не люблю пускать в дом посторонних. Что, какая-нибудь драка в нашем квартале?

— Мы все же хотели бы пройти, — произносит Зак тоном, не оставляющим места для обсуждения.

И Пауль Андерлёв сдается: проводит их в убого обставленную гостиную, где разбросаны старые газеты и журналы о машинах, висит запах табачного дыма, водки и выдохшегося пива, а в углах лежат огромные комки пыли, как растрепанные серые воробьи.

Малин и Зак садятся на стулья с двух сторон от низенького журнального столика.

Паул Андерлёв опускается в кресло.

— Ну так что вам нужно?

«Он пытается казаться крутым», — думает Малин.

Но голос у него упавший и усталый, взгляд зеленых глаз измученный и неуверенный. От него веет грустью, какой Малин никогда раньше ни у кого не встречала.

— Вы слышали об изнасиловании в парке Тредгордсфёренинген?

При слове «изнасилование» с хозяином дома происходит разительная перемена — словно из тела разом уходят весь воздух и вся кровь. Словно он понимает, почему они пришли. Голова его падает на грудь, он начинает трястись и всхлипывать. Малин смотрит на Зака, тот качает головой, и оба понимают, что они перешли некую границу — границу допустимого вторжения в чужую жизнь в погоне за истиной.

Малин встает, садится на широкий подлокотник кресла рядом с Паулем Андерлёвом, но тот отталкивает ее.

— Иди к черту, — говорит он. — Я сам давно сижу с чертями в аду.

Когда Пауль Андерлёв приходит в себя, он заваривает кофе, убирает валяющиеся на столе белые хозяйственные перчатки и просит гостей присесть в кухне, откуда открывается вид на здание торгового центра.

— Я же не идиот и понимаю, о чем вы подумали, — говорит он, и в голосе звучит смирение, но и облегчение. Возможно, потому, что он знает: они готовы его выслушать.

— Я прочел в газетах о вибраторе, поэтому все понимаю. Что все это идиотизм, глупые и поверхностные выводы — этого даже не хочу говорить. Я понимаю ваш ход мыслей. Может ли такой человек испытывать сексуальную фрустрацию, способную довести до безумия? Я не безумен. Но сексуальная фрустрация — с этим у меня все в порядке, можете быть уверены. А каково жить, как я? Вы бы видели, что у меня там.

Зак невольно отводит взгляд от Пауля Андерлёва, смотрит в окно, но унылый кирпичный фасад торгового центра с серыми стальными вставками не дает глазам отдыха. Зато он замечает паука, притаившегося за окном, — почти невидимая паутина протянулась от одной рамы к другой.

— А как вы меня вычислили? Нет, даже слышать не хочу, но, наверное, через Янне, твоего бывшего мужа, Форс, я его знаю. Мы с ним были вместе в Боснии, в девяносто четвертом году. Потом пару раз встречались, чтобы выпить пива и вспомнить былые времена, вернее, это я вспоминал службу. Он же молчит, как сломанный магнитофон в машине.

— Янне ничего мне не говорил.

— Так это не он? Ну ладно, я на самом деле и не думал на него.

И Пауль Андерслёв начинает рассказывать, а они слушают.

— Это случилось на горной дороге под Сараево. В тот день выдалась ужасная серая дождливая погода, когда, казалось, на самих небесах ясно написано, что жди беды. Такой был день, и беда пришла — где-то у деревни Тсика наша машина наехала на мину. Помню грохот, чудовищный грохот, а потом я лежу на дороге метрах в двадцати от горящего столпа и слышу, как кто-то кричит — кричит так, что горы, кажется, должны рассыпаться в порошок. А потом понимаю, что это кричу я. Все мое тело ниже пояса почернело, не было боли, только чернота и пустота. Двое погибли. Один потерял ногу. И я. Я бы охотно поменялся с любым из них. И тут являетесь вы, проклятые легавые, что вы вообще понимаете, черт вас побери, своими тупыми бараньими мозгами?

Они выдерживают паузу.

Потом задают те вопросы, которые должны задать.

Тупые бараньи вопросы.

«От сумерек к ясности, как писал Ларс Форсель, — думает Малин. — От ясности к сумеркам».

— Что вы делали в ночь со среды на четверг?

— Знакомы ли вы с Юсефин Давидссон?

— Кто-нибудь может подтвердить ваше алиби?

— У вас остались потребности, но нет возможности их реализовать — не довела ли вас фрустрация до грани отчаяния?

— Так вы не были в парке Тредгордсфёренинген?

— Вам нравятся девочки-подростки?

Взгляд Пауля Андерлёва прикован к часам из «ИКЕА». «Такие же, как у меня дома, — отмечает Малин. — Но у этих секундная стрелка на месте».

Пауль Андерлёв не поддается на инсинуации Зака.

Продолжает коротать свой день под нескончаемое тиканье часов.

— Зак, почему я чувствую себя последней свиньей?

Жара окружает их, выжимает пот из всех пор, солнечные лучи отражаются от блестящих корпусов машин на парковке.

— Потому что, Форс, ты и есть свинья. Подобное расследование всех нас делает свиньями.

— Такова цена истины.

— Кончай философствовать.

Границы допустимого нарушаются, отодвигаются.

«Это никогда не обходится без потерь», — думает Малин.

— Не пообедать ли нам? — спрашивает Зак. — Я не отказался бы от пиццы.

«Кониа» на улице Сентларсгатан. Здесь лучшие пиццы в городе — огромные, роскошные, опасные для фигуры и здоровья.

Когда хозяин заведения на месте, он обычно угощает их бесплатно.

— Полиция — free of charge.[14]

Как в американском полицейском боевике. Заку это нравится. Подкуп? Наверное, не без этого. Но хозяин просто отказывается принимать у них деньги.

«Один из многочисленных вкалывающих иммигрантов в этом городе, которого провожают косыми взглядами», — думает Малин, откусывая кусочек от своей «капричиосы».

Бумажка Виктории Сульхаге лежит на столе перед Малин. На бумажке имя: Луиса «Лолло» Свенссон. Адрес, телефон.

— Луиса, — задумчиво произносит Зак. — У Луисы не может быть ласкового прозвища Lovelygirl?

— Может быть. А может, и нет.

— Lovelygirl, — медленно выговаривает Зак. — А если это глубокая самоирония?

— Высосано из пальца, Зак, — парирует Малин, не отрываясь от пиццы и чувствуя, что толстеет с каждой секундой.

— Lovelygirl, — повторяет Зак. — Не об этом ли, по сути, мечтает каждый мужчина? О Lovely girl?[15]

— Наверняка, — бурчит в ответ Малин.

— Чертовски вкусная пицца, — замечает Зак и поднимает большой палец, глядя в сторону открытой двери кухни.

Человек, стоящий перед духовкой, улыбается; при этом он собирает ингредиенты для очередной пиццы из маленьких белых пластмассовых мисочек и закладывает их в слой томатного соуса поверх свежезамешенного теста.

21

Я слишком долго лежу, прикованная во времени, среди холодной черноты.

Папа, где ты?

Скажи правду — ты не придешь? Ни сейчас и никогда? Или когда-нибудь нескоро-нескоро. Я не хочу здесь так долго сидеть.

Здесь ужасно. Я так боюсь, папа.

Неужели я, твое самое большое счастье, как ты меня иногда называл, стала твоим горем? Нет, скажи, что это не так.

Лучше приходи.

Забери меня прочь от этих голосов.

Голоса.

Как черви надо мной.

Я так давно уже слышу ваше квохтанье, бессмысленные звуки.

Ваши голоса.

Вы чему-то радуетесь.

Почему?

Я понятия не имею, почему у вас такие счастливые голоса, ведь здесь, у меня, только холод и сырость, и сон не кончается. А вдруг это не сон? А что-то совсем иное?

Купаться, купаться!

Это вы кричите?

Я люблю купаться. Можно мне тоже с вами? Искупаемся вместе.

У меня дома на участке есть бассейн.

Я сейчас в бассейне?

Собака лает, но вокруг темно, темно, и если бы я не знала, что это невозможно, то отделилась бы от своих мышц, от своего тела и пустилась бы в свободный полет.

Но сон не позволяет мне этого сделать.

Нет.

Вместо этого я слышу ваши радостные крики. Там, наверху? Или где?

Земля и песок и мокрый холод, влажный холод пластика, песчинки рядом, но не прикасаются ко мне.

Это могила?

Я погребена заживо?

Мне четырнадцать лет — что, скажите, что я могу делать в могиле?

В воскресенье купающихся особенно много.

Ей не нужно платить за вход на пляж возле Стура Рэнген: просто припарковать машину у дороги и пройти через луг, на который крестьянин по фамилии Карлсман в этом году любезно не выпускает своих быков.

В какой-то из прежних сезонов, несколько лет назад, еще до того, как открылся киоск, он их выпускал. Об этом писали в газетах. Но в тот год крестьянин так просто не сдался.

Они такие легкомысленные, эти отдыхающие — дети, женщины, мужчины, которые наслаждаются жарой и сомнительной прохладой воды, защищают свою кожу дорогими кремами, а свои глаза — еще более дорогостоящими очками.

«А сейчас, — думает Славенка Висник, — они столпились у моего киоска, с нетерпением ждут, когда же я открою. Подождите немного, скоро вы получите свое мороженое. Как радуются дети при виде мороженого — столько счастья за семнадцать крон.

Подождите немного, радуйтесь, что я вообще сегодня пришла.

„Афтонбладет“, „Экспрессен“? Извините, газет нет.

Кто вы такие — оставшиеся в городе, кому больше некуда деться летом?

В этом наши с вами судьбы схожи. Хотя бы частично».

Славенка вставляет ключ в дверь киоска, кричит толпе:

— Спокойно, спокойно! Я открываю, мороженое сейчас будет!

Позади человеческих тел, почти совсем обнаженных, она видит гладь озера, красующуюся на солнце, — отражения на поверхности воды делают ее похожей на прозрачную кожу. И большой дуб у самого уреза воды, всегда неизменно загадочный.

В ее киоске возле Глюттингебадет не хватает продавцов. Подростки избалованы, не хотят работать летом. Будущие сотрудники министерства свободного времени.

Иногда ей кажется, что вся Швеция — комитет свободного времени, состоящий из людей, которым всегда жилось и живется слишком хорошо, которые понятия не имеют, что такое нужда и горе.

Она открывает окошко. Первой в очереди стоит некрасивая девочка лет восьми.

— Один «Топ-хэт», — говорит она.

— Закончилось, — отвечает Славенка и улыбается ей.

Возле дуба лает собака — на клочке земли, где трава каким-то загадочным образом исчезла. Собака написала на ствол дерева, но сейчас она возбуждена. Обозначает своим призывным лаем: здесь скрывается нечто, что должно увидеть свет.

Лает, лает, лает.

Когти роют, роют землю.

Я слышу звуки, лай.

Медленно, медленно меня поднимают из моего сна, уносят куда-то вверх. Я хочу, хочу проснуться.

Но не могу.

Папа, я проснусь?

Я застряла в чем-то, что страшнее или чудеснее сна. Но как я сюда попала?

Кто-то должен рассказать мне, всем, маме и папе. Они наверняка волнуются, я обычно не сплю так долго. И что это еще за звуки, как будто кто-то скребется? И мягкий женский голос говорит: «Ну хватит, Джек, хватит, ко мне». А потом лай сменяется рычанием и кто-то говорит: «Ну хорошо, копайся дальше, бог с тобой».

Славенка делает перерыв, игнорирует очередного покупателя, оставляя удивленную женщину стоять у открытого окошка киоска, разглядывая холодильник с напитками.

«Куда торопиться? — думает она. — Станет еще жарче, ты купишь еще больше мороженого и напитков».

Она подняла цены, и народ жалуется: двадцать крон за кока-колу, семнадцать за эскимо!

Ну так и не покупайте, раз не нравится. Сами тащите питье с собой на пляж.

Но если производитель узнает о ее ценах, ей не позволят продавать это мороженое. Ну и плевать, есть и другие производители. На самом деле мое место в лесу. Среди других добровольцев, борющихся с огнем.

И этот пес — что он там нашел, чего разгавкался? Возбужден так, словно учуял под деревом сучку с течкой.

Сумасшедшие люди. Сумасшедшие собаки. Инстинкт может завести куда угодно.

И та некрасивая девчонка, стоявшая первой в очереди, — что она уставилась в яму, которую роет собака?

Что она ожидает там увидеть?

Влажная темнота становится тоньше, собачий лай громче, голоса на заднем плане умолкли — что же, я просыпаюсь? Свет надо мной и шуршание, и вот мой взгляд свободен, но он замутнен, словно в моем открытом глазу песок и земля.

Я теперь свободна?

Смогу поехать домой?

И я вижу черную собаку, ее морду и зубы, она возбужденно лает, и я хочу подняться. Но тела как будто нет.

Собака исчезает, вместо нее появляется девочка, как я. Нет, помоложе, ее лицо изменяется, искажается, и я вижу, как ее рот раскрывается для крика, и я хочу сказать ей — не кричи, это всего лишь я, просто наконец я смогу проснуться.

Тело есть, но есть ли я?

Славенка выскакивает из киоска, несется вниз к воде, к девочке и собаке, люди кидаются туда, все отдыхающие разом, крик множится, и кажется, что даже вода, и деревья, и коровы на лугу кричат.

— Назад! — вопит Славенка, стоя у ямы и глядя вниз.

Там открытый девичий глаз под тонкой полиэтиленовой пленкой, карий и полный удивления.

Жизнь в нем давно потухла.

«Бедная девочка», — думает Славенка.

Она повидала много таких глаз, и все эти беззвучные воспоминания наваливаются на нее — безжизненные воспоминания об оборвавшихся жизнях.