Летний ангел

[На пути к последнему приделу]

Мое дело еще не сделано.

Теперь я знаю, что должно произойти.

Ничто не помешает этому лету пылать, а нашей любви вернуться.

Мир, наш мир, станет чистым и свободным, и мы будем шептать слова безмолвных змей в уши друг другу, чувствуя, как они делают нас большими и непобедимыми.

Он исчезнет с лица земли, и ты снова решишься шагнуть вперед.

Все станет белым, огненно-белым и невинным.

Никто не посмеет мне помешать.

Когти рвали под складскими полками, паучьи лапы ползли по твоему лицу.

Мои летние ангелы.

Покой с ними, а скоро к ним с любовью присоединится кто-то еще, у кого такая же история. С той самой любовью, которой так недостает мне.

Я найду другую девушку. Она станет тобой.

Порядок будет восстановлен. Это не больно. Потому что скоро сама боль перестанет существовать.

47

Туве благополучно возвращена на положенное место.

Она спит в своей комнате под белой свежевыстиранной простыней, и Малин думает, что дочь как будто никуда не уезжала, словно Индонезия, и Бали, и террористы с бомбами, и подводные течения по другую сторону земного шара перестали существовать — даже чисто теоретически.

Поездка из Нючёпинга прошла в молчании: Туве, спящая на заднем сиденье, Малин и Янне, соединенные бессловесной тишиной, которая никогда не казалась странной, лишь еще более одинокой, чем настоящее одиночество.

Отдельные слова.

— Хорошо отдохнули?

— Лесные пожары под контролем?

— В некоторых местах это похоже на огненный смерч.

Янне поднялся в квартиру, внес большой зеленый чемодан Туве, Малин предложила ему выпить чаю, и, к ее удивлению, он согласился, сказав, что в любой момент может вызвать такси и уехать домой.

Туве заснула еще до того, как закипела вода, и они пили чай в кухне. С улицы доносились голоса мужчины и женщины, которые громко ссорились; когда же они стихли, стало слышно лишь тиканье часов из «ИКЕА».

Половина четвертого.

— У нас это никогда не получалось, — говорит Янне, ставя свою пустую чашку рядом с мойкой.

— Что не получалось?

Малин встала так близко, как только посмела, боясь отпугнуть его.

— Ссориться.

Малин чувствует волну раздражения, но подавляет это бессмысленное чувство, снова обретает внутренний баланс.

— Иногда мне кажется, что мы и не ссорились никогда.

— Может быть, и нет.

— Иногда полезно выпустить пары.

— Ты так думаешь?

— А ты?

— Не знаю, что сказать по этому поводу.

Потом Малин рассказывает о деле, над которым работает: у нее такое чувство, будто земля и небеса разверзлись, выпустив на город отчаянное зло, и она не знает, как его остановить.

— Это как с пожарами, — говорит Янне. — Тоже никто не знает, как остановить огонь.

Затем они некоторое время молча стоят в кухне, и Янне направляется в прихожую.

— Можно позвонить от тебя и заказать такси?

— Конечно.

Янне снимает трубку.

Малин выходит к нему в прихожую и, пока он набирает номер, произносит:

— Но ты можешь остаться здесь.

Рука Янне замирает.

— Малин, я предпочитаю собственную кровать дивану у тебя в гостиной.

— Ты прекрасно понимаешь, я не это имела в виду.

— Ты прекрасно понимаешь, это невозможно.

— Почему же невозможно? Просто зайти в спальню и лечь в кровать, разве трудно?

— Это глупо и не приведет ни к чему хорошему. Мы уже оставили позади…

Малин прикладывает палец к его губам, ощущая тепло его дыхания.

Она совсем близко к нему.

— Тсс, не говори больше ничего. Пусть сегодня ночью все будет по своим законам.

Янне смотрит на нее, она берет его за руку и ведет в спальню, и он идет за ней без малейших сомнений.

Твердой или мягкой.

Наказанием или наградой.

Такой бывает физическая любовь.

Грудь Янне прижата к ее груди, ее нога обвивает его торс — так давно это было, но она в точности помнит это ощущение его внутри себя, как он овладевает ею, и она одновременно успокаивается и возбуждается от этой не зависящей от нее памяти тела, знает, как двигаться, чтобы он заполнил ее так, как никто другой никогда не сможет.

Капли пота смешиваются.

Кто это дышит, я или ты?

Она закрывает глаза, снова открывает их и видит, что Янне опускает веки, словно оба пытаются заставить себя поверить — если не смотреть друг на друга, так вроде ничего этого и не происходит.

И они снова молоды, слишком молоды, и тонкая резиновая пленка рвется, и появляешься ты, Туве. Малин не сводит глаз с Янне, вся нижняя половина тела горит от боли, которая приятнее всего на свете.

С годами сознание догоняет тело.

Расстояние между чувством и мыслью о чувстве усыхает.

Она откидывается на спину.

Беззвучно и тяжело он опускается на нее, ее руки ощупывают его спину, где каждый квадратный сантиметр кожи — воспоминание.

Она отпускает вожжи. Превращается в ребенка, спящего на спине, закинув руки за голову.

Вернись ко мне.

Это любовь.

Пообещай, что ты не исчезнешь.

Ты спишь рядом, моя любимая Малин.

В предрассветных сумерках я вижу, как подрагивают твои губы, ты спишь беспокойно, тебя что-то тревожит?

Я только что укрыл тебя простыней.

Мы не будем говорить об этом ни завтра, ни когда-нибудь еще. Мы будем делать вид, что этого не было.

До свидания, Малин.

Янне выскальзывает из квартиры, прихватив с собой ключи от машины Малин, лежащие на столике в прихожей. Спускается на улицу.

Открывает багажник, достает свой чемодан. Поднимается в квартиру, кладет ключи на прежнее место.

Рассвет горячий, и серые камни церкви, кажется, вибрируют в слабом голубом свете встающего солнца.

Легкий запах пожара, который даже его профессиональное обоняние улавливает с трудом.

Он направляется к пожарной станции. Катит чемодан за собой.

На станции он переодевается в форму, с первой же машиной выезжает в леса, к очагам возгорания, направляется в самый жар и начинает бороться с адским пламенем.

Даниэль Хёгфельдт видел, как Янне — ведь его так зовут, бывшего мужа Малин, — вышел из ворот дома, где расположена ее квартира.

В его походке особый ритм.

Даниэль направлялся в редакцию раньше обычного. Проснулся среди ночи и уже не смог заснуть.

Теперь он сидит за своим письменным столом и думает об этом особенном ритме в движениях Янне, за которым угадывалась мягкость и, как ни странно, любовь.

«Я никогда не смогу с ним соперничать», — думает Даниэль и открывает в компьютере новый документ, потом сбрасывает со стола стопку статьей, найденных на слово «изнасилование», отправляет их в мусорную корзину.

Не в состоянии этим заниматься.

И сидеть здесь не в состоянии.

«Я должен пополнить силы, — думает Даниэль, — вернуть их. Снова найти искру. Но эта искра — не в том, чтобы писать историю изнасилований в Линчёпинге. Это сделает кто-нибудь другой. Может быть, ты, Малин?»

Сон этой ночи.

Мальчик, стоящий возле ее кровати и кричащий: «Мама, мама, помоги мне дышать».

Она отозвалась.

«Ты не можешь дышать?»

Мальчик отвечает:

«Нет, мама, помоги мне».

«Я не твоя мама».

«Ты моя мама. Правда?»

«Нет».

«Помоги мне дышать».

«Почему?»

«Потому что я твой брат».

«Ты не можешь дышать?»

«Нет, ты должна показать мне, как это делается».

— Надо же, как жарко! И так было все время?

Туве сидит над тарелкой с кефиром и хлопьями, Малин стоит возле мойки, допивает третью чашку кофе, готовится запихнуть в себя бутерброд.

— Все это время стояла дикая жара, Туве. И по телевизору сейчас сказали, что это будет продолжаться и дальше.

— Здорово. Тогда я могу поехать искупаться.

— С Маркусом?

— Ну да, с ним или с кем-нибудь из подруг.

— Ты должна мне сказать, с кем пойдешь купаться.

— Разве я не имею права купаться, с кем захочу?

— Прочти газету, и ты узнаешь, почему я хочу знать, где ты и что делаешь.

Туве листает «Корреспондентен». Там несколько страниц об убийствах. Один из заголовков: «Полиция молчит».

— Ужас, — говорит Туве, даже не спрашивает, расследует ли мама это дело, — знает, что именно этим она и занимается. — Так это не тот, которого вы уже засадили в изолятор?

— Туве, это по-настоящему страшно, — говорит Малин. — Да, у нас в изоляторе сидит один подозреваемый. Но ты должна быть осторожна. Не ходить одна. И сообщай мне, где ты.

— Ты имеешь в виду — по вечерам?

— Всегда, Туве. Я даже не знаю, существует ли разница между днем и ночью для того, за кем мы охотимся.

— По-моему, ты преувеличиваешь.

— Не спорь со мной. Если я в чем-то разбираюсь лучше, то как раз в этом.

Малин слышит гнев в своем голосе, словно вся агрессия этого убийственно жаркого лета вырывается наружу, и видит удивленное, испуганное и затем обиженное лицо Туве.

— Прости, Туве, я не имела в виду, что…

— Мне наплевать, что ты имела в виду, мама.

48

Они едут мимо лесного массива Чьелльму в сторону Финспонга, огибая горящие леса по окраине. Часы показывают уже половину десятого. Сегодня они пропустили утреннее совещание — совещаться будут позже.

Она думает о Янне.

Знает, что он уже там, среди дыма, и вовсю работает, борется с языками пламени, стараясь помешать огню распространиться дальше.

— Он уже там, да ведь?

Зак держит руль «вольво» одной рукой, не сводя глаз с дороги; навстречу им попадается пожарная машина.

— Не мог ждать ни секунды.

— Вы с ним очень похожи, ты знаешь об этом?

— В каком смысле?

— Во многих. Но сейчас я имел в виду ваше отношение к работе. Вы оба любите свою работу до безумия, это для вас способ бегства от реальности.

— Зак, ты этого не говорил, а я не слышала. Как дела у Мартина в перерыве между сезонами?

— Наверняка отлично. Он обожает беговые тренировки.

— Что там слышно из Штатов?

— Его агент, судя по всему, ведет переговоры с несколькими клубами. Скоро все прояснится, мальчик на верном пути.

В мае Мартин впервые выступал за национальную сборную на соревнованиях за Кубок мира, Заку пришлось ехать в Прагу и смотреть этот матч — под нажимом жены. Малин знала, что он ненавидит летать так же сильно, как ненавидит хоккей.

— Там он разбогатеет, — говорит Малин.

— Да, благодаря тому, что будет гонять эту черную фигульку и ездить по льду на коньках.

— Благодаря тому, что он всех нас развлекает, — возражает Малин.

Она думает о своих мечтах в отношении Туве: что она станет врачом или адвокатом, получит ясную и однозначную профессию, о каких все родители мечтают для своих детей. Или писателем — она ведь беспрерывно читает и пишет в школе такие сочинения, что учителя удивляются.

— Хоккей — игра для дураков, — говорит Зак. — Больше ничего.

— Не будь так строг к нему.

— Парень пусть делает что хочет, но я никогда не смогу полюбить эту игру.

Дорога пробивается через лес. Вокруг них пустынно, все живое давно сбежало, спасаясь от огня, и через пятьдесят минут они в Финспонге.

Родной город де Геера.[22]

Город пушек. Исключение из правил. Отличный городок для жизни с маленькими детьми. Идеальное место для того, кто хочет спрятаться.

Навигатор приводит их к нужному месту. Стюре Фолькман живет в забытом богом переулке на задах оживленной торговой улицы прямо в центре города. Дом двенадцать — трехэтажный, на первом этаже разместилось Общество инвалидов.

Они паркуют машину. Дверь подъезда не заперта, Финспонг — такой крошечный городок, что здесь не от кого запираться, днем народ входит и выходит кому как нравится.

Они находят его имя на серо-зеленой табличке с белыми буквами — он живет на третьем этаже.

— Вот где устроилась эта сволочь, — бурчит Зак.

— Не заводись, — говорит Малин. — Он старый человек.

— Конечно старый. Но есть поступки, которые никогда не забываются и не прощаются.

— Убирайтесь! — раздается сиплый голос через щель почтового ящика.

В нем слышится такая откровенная злоба, с какой Малин никогда раньше не сталкивалась, и розовые стены подъезда начинают казаться кроваво-красными.

— Я не собираюсь ничего покупать. Убирайтесь!

— Мы ничего не продаем. Мы из полиции Линчёпинга и хотели бы поговорить с вами. Откройте.

— Убирайтесь.

— Открывайте. Немедленно. Иначе я вышибу дверь.

Должно быть, мужчина за дверью почувствовал, что Зак настроен серьезно, — замок щелкает, дверь распахивается.

Высокий сухощавый мужчина со сгорбленной спиной, весь скрюченный, по всей видимости, от болезни Паркинсона.

«Убийца не ты», — думает Малин, но они и не предполагали этого.

Длинный нос отвлекает внимание от слабой линии подбородка. Стюре Фолькман смотрит прямо на них своими серыми холодными глазами. Холодными, как тундра, как ночь за полярным кругом, как мир, лишенный огней, — таков этот взгляд.

Черные габардиновые брюки. Белая нейлоновая рубашка и серый пиджак, несмотря на жару.

— Какого черта вам от меня нужно?

Малин смотрит на его руки. Длинные белые бескровные пальцы, как щупальца, готовые проникнуть в тебя.

Зеленые плюшевые кресла.

Черно-белые фотографии хуторов, когда-то принадлежавших родне, давно уже проданных.

Тяжелые шторы из красного бархата, не пропускающие свет. Полка с книгами по химии, все тома немецкого лексикона «Дуден».

— Мне нечего вам сказать.

Таким был ответ Стюре Фолькмана, когда они изложили свое дело.

Однако Малин и Зак прошли в гостиную, уселись в кресла и стали ждать.

Стюре Фолькман потоптался в прихожей.

Потом они услышали его шаги в кухне, педантично вылизанной, Малин обратила на это внимание, когда они проходили мимо, — старые ножи с бакелитовыми рукоятками, стоящие на подставке возле мойки.

Наконец он зашел в комнату.

— Уходите.

— Только после того, как вы ответите на наши вопросы.

— Уезжайте обратно в свой вонючий Линчёпинг. Вы ведь оттуда приехали. Я был в прошлом месяце в вашей больнице. Какой у вас там отвратительный уролог.

Он плюхнулся на деревянный стул возле книжной полки.

— У меня никогда не возникало трений с законом.

— А должны были бы возникнуть.

— Почему это?

— Вы подвергали Луису Свенссон сексуальному насилию, многократно, не пытайтесь отрицать, нам все об этом известно.

— Я…

— И вы наверняка вели себя так же в вашей новой семье. Где они сейчас?

— Моя жена умерла четыре года назад. От рака мозга.

— А ваши две дочери?

— Чего вам от них нужно?

— Отвечайте на вопрос.

— Она далеко. В Австралии.

— Они там живут?

Стюре Фолькман не отвечает.

— Вам что-нибудь известно об убийстве двух девушек в Линчёпинге?

— А что мне об этом может быть известно?

— Как вы думаете, Луиса имеет ко всему этому отношение?

— Луиса? С ней я не общался много десятилетий.

Стюре Фолькман сплетает пальцы, нюхает их, кладет руки на колени.

— На вашей совести есть другие случаи посягательств на юных девочек? — Судя по голосу, Зак готов выйти из себя. — Ну что? Есть?

— Зак!

Стюре Фолькман поднимает руки, его длинные белые пальцы образуют забор, за которым он прячется.

— Чего вам нужно, а? Чего вам от меня нужно?

По пути к машине Малин видит, как Зак пытается стряхнуть с себя ненависть и презрение.

— Теперь ты поведешь. — Он кидает ей ключи от машины.

И Малин сидит за рулем, когда они оставляют позади городишко Финспонг. Вокруг них снова густой лес, когда Зак наконец произносит:

— В одном этот чертов старикашка был прав — какого дьявола мы к нему приперлись?

— Мы проверяли одну из версий. Так часто делают — шагают назад, чтобы продвинуться вперед.

— И все же. Дело настолько давнее — все это просто на грани абсурда.

Малин не отвечает. Смотрит на дорогу, пытаясь представить, что происходит в душе у человека, к которому являются по ночам эти белые пальцы, — в те годы, когда формируется доверие к другим людям.

Настороженность.

Страх.

Убежденность, что все желают тебе зла.

Неспособность привязываться к людям, стремление находить все исковерканное, которое подтвердило бы исковерканность в тебе самом.

Жизнь как одинокое блуждание в темноте.

Все, что называется верой в себя, изгнано этими пальцами.

Черные дыры, готовые в любой момент засосать тебя.

49

Пляж возле Стюрефорса сияет в убийственном свете солнца, от зноя пиджак прилипает к телу Вальдемара Экенберга, когда тот стоит под дубом внутри заграждения.

Пистолет в кобуре кажется теплым, металл даже в тени и под тканью не может сохранить прохладу.

Сулиман Хайиф застыл рядом с ямой, в которой еще недавно покоилась Тереса Эккевед. Он в джинсах и белой футболке: перед поездкой ему разрешили сменить одежду заключенного на обычную, но руки за спиной туго скованы наручниками, чтобы ему не пришло в голову что-либо предпринять.

Купающиеся вновь заполнили это место.

Когда полицейские с задержанным приехали, все поначалу уставились на них сквозь солнцезащитные очки, но теперь вернулись к отдыху, наверняка убежденные, что причина появления полицейских слишком ужасна для такого чудесного летнего дня. Вот там они ее нашли… Это полиция. Это произошло здесь. Сколько ей было? Четырнадцать. Летняя смерть. Под тем дубом…

Лишь два мальчика в одинаковых синих плавках стоят у ленты заграждения и смотрят на приехавших сквозь голубые стекла очков. Киоск с мороженым закрыт, иначе мальчики наверняка наслаждались бы самым большим эскимо.

Любопытные.

— Брысь отсюда, — говорит Пер Сундстен, пытаясь придать своему голосу строгость.

Свен Шёман с сомнением отнесся к их идее: отвезти подозреваемого на место преступления в надежде, что у него не выдержат нервы и он признается.

— Его адвокат должен присутствовать.

— Плевать на адвоката, — возразил Вальдемар, — на это у нас сейчас нет времени. Девочки, Шёман, подумай о девочках.

— Хорошо, но только держись спокойно. Никаких ненужных фокусов.

Лицо Свена еще больше сморщилось: он в сомнениях, прекрасно понимает, что они переходят границы.

— Убирайтесь!

Вальдемар сверлит мальчиков строгим взглядом, пока они не начинают пятиться, смущенно отступают к прибрежной полосе и убегают в воду.

— Значит, здесь ты ее зарыл. А убил ты ее тоже здесь?

Сулиман Хайиф качает головой, шепчет:

— Я требую пригласить моего адвоката.

— Мы пытались до него дозвониться, — отвечает Вальдемар, — но он не берет трубку. Ему плевать на тебя.

— Лучше будет, если ты признаешься, — говорит Пер. — Тебе самому станет легче. Ответ из технического отдела придет в любую минуту, и мы будем знать, что это ты, что это твой вибратор вставляли в этих девчонок.

Сулиман Хайиф снова качает головой.

Вальдемар делает шаг к нему, берет за затылок, крепко, но так, чтобы для купающихся этот жест казался по-отцовски покровительственным.

— Так ты решил отмалчиваться?

Стон.

Ни слова.

— Поехали на следующую точку, — говорит Вальдемар и тащит Сулимана за собой обратно к машине.

Они проезжают поворот на Торнбю, когда у Малин звонит телефон.

Голос Карин Юханнисон звучит возбужденно.

— Краска та же самая. Краска на вибраторе Сулимана Хайифа та же, что и на том, который использовался при совершении преступлений.

— Вибратор тот же?

— Это невозможно установить. Такой же, это точно. Я пыталась проверить, совпадают ли облупившиеся кусочки краски по форме с проплешинами на вибраторе Хайифа, но не получается.

Малин чувствует, как в животе у нее что-то сжимается. Соответствуют ли кусочки — вопрос, без сомнения, важный. Но насколько велика вероятность, что в одном и том же деле будут фигурировать два вибратора одного и того же производителя?

— А еще какие-нибудь следы есть?

— Нет.

— Еще что-нибудь новенькое?

— Увы, Малин. Никаких новых зацепок.

Тот же вибратор.

Совпадение.

Фрейд.

Они едут к Вивеке Крафурд, на сеанс допроса под гипнозом. А нужен ли он?

— Спасибо, Карин. Ты сообщишь Свену Шёману?

— Само собой.

— Так это тот же вибратор? — возбужденным голосом говорит Вальдемар, сидящий за рулем их синего «сааба». — А, только установили, что такой же. Но тогда дело ясное!

Сундстен и Сулиман Хайиф расположились на заднем сиденье. Они только что проехали идиллическое местечко Стюрефорс, рядом по велосипедной дорожке катит на новехоньком тандеме пожилая пара.

— Да, он у нас здесь. Мы поворачиваем обратно. Нет, ничего. Ни звука не проронил.

Вальдемар заканчивает разговор, не выпуская руля, поворачивается к заднему сиденью:

— Ну, теперь ты попался, проклятый похотливый черномазый.

Затем он сворачивает на боковую дорогу, заезжает глубоко в лес. Пер знает, что сейчас будет происходить, не хочет этого, но не сопротивляется.

— Тогда черт с ним, с этим гипнозом, — говорит Зак, услышав новости о вибраторе. — Все практически ясно. Осталось только выдавить из него признание.

— Ничего не ясно, — возражает Малин, не отрывая глаз от дороги. — Мы проведем сеанс, как планировали. Юсефин Давидссон уже, наверное, на месте. Во всяком случае, у нас появится еще один свидетель, и дополнительные сведения нам в любом случае не помешают.

— Мне просто очень хочется, чтобы это наконец закончилось, — кивает Зак. — Чтобы жители города прочли завтра утром в «Корреспондентен», что мы поймали эту нечисть и что они могут снова пускать своих девочек гулять и играть, как им хочется, не боясь за них и ни о чем не беспокоясь.

Туве. Я волнуюсь за нее? Нет. Или да?

— Все будет, — успокаивает Малин. — Дело почти закрыто. Осталось только собрать все воедино.

Вальдемар Экенберг бьет Сулимана Хайифа под ребра, туда, где больнее всего, но никаких следов физического насилия не остается.

Сулиман Хайиф падает на землю.

Пер Сундстен разыгрывает сердобольного помощника, поднимает задержанного, но того тут же настигает новый удар.

Парень по-прежнему молчит.

Ни слова. Только стон, и он опять лежит на земле, закрывая руками глаза, а вокруг неподвижный, молчаливый лес. Мох сухой и желтый, и листья кленов начисто лишены хлорофилла, но где-то за всем этим притаилась жизнь, жаждущая дождя.

— Ты изнасиловал и убил Тересу Эккевед и Софию Фреден. И изнасиловал Юсефин Давидссон. Так? Долбаный извращенец. Я запинаю тебя до смерти, если ты не признаешься.

По голосу Экенберга слышно, что он не шутит.

Сулиман Хайиф пытается подняться, но ноги не слушаются. Он неуклюже покачивается, и Пер видит в его глазах страх.

Вальдемар вынимает из кобуры пистолет. Склоняется над Сулиманом Хайифом, прижимает дуло к его спине.

— Это проще простого. Мы скажем, что ты пытался бежать и нам пришлось выстрелить, чтобы остановить тебя. Насильник, убийца двух человек. Никто не усомнится. Все будут нас благодарить.

Но Пера одолевают сомнения.

— Встать! — кричит Вальдемар, и Сулиман Хайиф извивается на земле, пытаясь подняться, кричит:

— Я не могу признаться в том, чего я не совершал!

Пистолет прижат к его виску.

И тут Пер делает шаг вперед, выбивает оружие из рук Вальдемара.

— Какого черта? — возмущается тот.

— Хватит, понимаешь? Остановись.

Ветер пробегает по высохшей кроне клена, и тысячи желтых листьев решают сорваться со своих мест, осыпаются, словно золотой дождь, на троих, стоящих среди леса.

— Вибратор я покупал у Стена в «Блю роуз», — кричит Сулиман Хайиф. — Он сказал, что продает их дюжинами, так откуда вы можете знать, что тот был именно мой?

— Проклятье, — шепчет Вальдемар, и Пер думает: «В этом ты прав, Вальдемар, чертовски прав».

— Почему ни один идиот не проверил, какие вибраторы продает единственный в городе секс-шоп? Чертов Интернет! Люди ведь пока не перестали ходить в магазины?

Пер берет Вальдемара за руку.

— Успокойся! Лето выдалось совершенно сумасшедшее. На нас давили со всех сторон. Иногда не замечаешь того, что у тебя прямо под носом.

Пятнадцать минут спустя Вальдемар стоит у прилавка в «Блю роуз» на Юргордсгатан, в непотопляемом городском секс-шопе. Владелец магазина Стен улыбается всем своим оплывшим, заросшим щетиной лицом.

— Синий вибратор?

Стен отходит к полке в глубине слабо освещенного магазинчика, возвращается с розово-оранжевым пакетом в руках — синий предмет, заключенный в нем, до половины закрыт надписью из наклонных кричащих букв: «Hard and Horny!»[23]

— Они расходились, как горячие булочки. За последние полтора года я продал не меньше сорока штук.

— Вы регистрируете покупателей? — спрашивает Вальдемар.

— Да вы что, с ума сошли? Конечно нет. Конфиденциальность — мой девиз. А на лица у меня плохая память.

— Принимаете кредитные карточки?

— Чертовы банки снимают семь процентов. Здесь все покупают за наличные.

Малин паркует машину возле Филадельфийской церкви, пренебрегает оплатой парковки в автомате. Они с Заком пересекают Дроттнинггатан, подавляя в себе голод и желание завернуть в «Макдоналдс».

Звонят в домофон у подъезда дома двенадцать, и Вивека Крафурд впускает их.

В приемной, в кресле с восточным орнаментом, сидит Юсефин Давидссон, рядом с ней ее взволнованная мать.

Вивека устроилась за столом в кожаном кресле, ее лицо освещено ясным ровным светом, падающим из окна, выходящего на Дроттнинггатан. «Какое странное, почти мистическое освещение», — думает Малин.

— Ну что ж, давайте приступим, — говорит Юсефин Давидссон. — Я хочу знать, что же произошло.

«И не только ты», — думает Малин.

50

Память — это насилие.

Она затаилась где-то в глубине тебя, Юсефин.

Синапсы подключатся к синапсам, и ты вспомнишь. Но хочешь ли ты вспоминать?

Мы помним. Мы можем увидеть, что произошло, как мы пропали. Мы предпочитаем называть это именно так — исчезновением, и как мы потом после долгого одиночества нашли друг друга в этом беспорядочном космосе.

Мы с Софией обрели друг друга.

Может быть, мы попали в прекрасное место раньше сознательного и бессознательного? Раньше всего, что мы, люди, пропускаем в этой жизни.

Мы можем ощущать, какими когда-то были, наш космос может принимать любой цвет, какой нам захочется, и мы можем находиться, где нам угодно.

Сейчас мы с тобой, Юсефин, в комнате у тетеньки-психолога.

Нам тоже нужны твои воспоминания.

Как бы там ни было, нам нужно подвести черту под правдой, чтобы обрести покой окончательно, перестать бояться темноты. Потому что таков наш космос, он может принимать такую окраску, что черное начинает казаться белым.

Не бойся.

Это всего лишь воспоминания.

Хотя не только. Они — твоя жизнь, и они нужны нам.

Но помни одно, Юсефин. У нас, летних ангелов, нет ничего, кроме друг друга.

Перед моими глазами маятник.

Шторы, книги в кожаных переплетах на полках, офорты с пейзажами. Эта комната — как в Англии.

Маятник.

По-моему, такое бывает только в кино.

Воздух затхлый, не могла она проветрить? Или надушиться духами?

«Этот странный диван на самом деле такой удобный», — думает Юсефин и пытается сконцентрироваться на маятнике, но мысли разбегаются, взгляд перескакивает с одного присутствующего на другого.

Женщина-полицейский. Малин. Она стоит за спиной у тетеньки-психолога.

Что в голове у этой Малин? Она кажется внешне спокойной, но кто угодно может заметить, что она вся на нервах. Или не то чтобы на нервах, но типа маньяка — хотя и наоборот.

Она смотрит на меня во все глаза. Хватит пялиться! Наверное, она читает мои мысли, потому что теперь отводит взгляд.

Полицейский с бритой головой сидит на черном стуле у окна. Спокоен, но опасен. Отец знаменитого хоккеиста, и еще моя мама, до смерти напуганная. Я не боюсь, а чего она боится? Что ее маленькая девочка окажется измазанной в грязи? Я не белая голубка, мама, не будь такой наивной.

И тетенька-психолог. Взгляд раздраженный. Она заметила, что я думаю о своем.

— Смотри на маятник и слушай мой голос.

«А разве она что-то сказала?» — думает Юсефин и отвечает:

— Я постараюсь.

Тетенька-психолог говорит:

— Сделай глубокий вдох…

И я делаю глубокий вдох.

— Следи за движениями маятника…

И я слежу за движениями памятника.

— Ощути, как ты уплываешь…

И я чувствую, как уплываю.

Веки падают.

Темно, но все же светло.

Но — подождите.

Где это я?

«Наконец-то», — думает Малин, когда замечает, как Юсефин Давидссон погружается в себя, подчиняясь командам Вивеки.

Вопросы она написала на бумажке: Вивека несколько раз повторила, что она, и только она, будет разговаривать с Юсефин во время сеанса. Иначе все осложнится: это ведь не как обычная беседа в состоянии бодрствования, здесь надо следовать за образами и словами, а не за контекстом.

Вивека кладет маятник на стол.

Звук машин, проезжающих по улице Дроттнинггатан, проникает в комнату.

«Можно слышать нас всех пятерых, наше дыхание, — думает Малин. — Мы дышим как один человек».

Лицо Зака бесстрастно: Малин знает, что он очень скептически относится к этой идее, хотя теперь, когда они уже здесь, никогда в этом не признается.

Вивека берет бумажку с вопросами с верхней полки книжного шкафа.

— Юсефин, ты слышишь меня? Я хочу задать тебе несколько вопросов. Ты готова мне ответить?

Белая комната без единого звука.

Чужой голос, мой собственный.

— Задавай вопросы, если ты так хочешь.

— Я буду задавать вопросы.

— Я устала, я хочу спать.

— Парк Тредгордсфёренинген, — говорит незнакомый голос, и из дыры в стене начинает проникать ясный ровный свет, окна становятся черными и исчезают.

— Я проснулась там.

— Что случилось до того, как ты проснулась?

— Я спала. До того я была в кино.

Свет исчезает, комната становится серой, и ко мне движется черный силуэт — волк, или собака, или заяц, или человек. Но какой человек будет ходить на четырех ногах?

— Уберите собаку.

— Собака заставила тебя заснуть?

— Ее уже нет.

— Кто укладывал тебя спать?

— Мама.

Комната снова белая, я одна, а под потолком висят складские полки, как гигантские лампы. Я вижу саму себя спящей, кто-то похлопывает меня по спине, стоит запах бассейна, сухого летнего утра.

— Руки.

— Уложили тебя спать?

— Да.

— Руки мужчины или женщины?

— Не знаю.

— Ты помнишь, как начался тот вечер?

Стены комнаты исчезают, я вижу себя на велосипеде, едущей через лесок, по асфальтовой дорожке, через лес в Рюде в сторону города, но я не знаю, почему я поехала этой дорогой, зачем?

— Я шла по лесу.

— Какому лесу?

— Неправильному лесу.

— Зачем?

Неприятный чужой голос, женский голос, очень старый.

— Почему это был неправильный лес?

— Что-то следило за мной.

— Что было в лесу?

— Что-то.

Какой это лес?

Какая-то сила тащит меня вниз, есть только я, и я засыпаю, просыпаюсь от звуков движущейся машины.

— Потом я ехала в машине.

— Куда?

— К складским полкам, которые только что свисали с потолка.

— Ты попала на склад?

Мое тело на кушетке. Меня трут, кожу жжет, противно пахнет. И что со мной делает это тело, его зубы блестят, меня режут, боль во всем теле, прекратите давить, прекратите давить.

— Прекратите давить, ПРЕКРАТИТЕ ДАВИТЬ, ПРЕКРАТИТЕ, ПРЕКРАТИТЕ ЭТО!

Голос, незнакомый:

— Все наладится, ты в безопасности, теперь ты можешь проснуться.

Я снова в белой комнате, черный силуэт исчезает, и тогда я тоже выскальзываю прочь, кажется, прямо через стену, просыпаюсь в беседке, уже утро, и какой-то добрый человек будит меня, хотя я не сплю.

— Я убежала, я не спала, но я ничего не видела.

— Кто нашел тебя в парке?

— Наверное, человек. А правда — человек ли это был?

— Теперь ты можешь проснуться. Просыпайся.

Чернота.

Открыть глаза.

Мужчина-полицейский, женщина-полицейский, мама со спокойными глазами и тетенька-психолог. Одно у них всех общее — судя по виду, они совершенно сбиты с толку.

Юсефин Давидссон и ее мама покинули приемную. Зак растянулся в кресле, кажется готовый к сеансу психотерапии.

Вивека сидит за своим столом, Малин у окна. Она видит внизу машины, едущие по Дроттнинггатан, — они почти расплываются в матовом свете.

— Это нам мало что дало, — отмечает Зак. — Ну, кое-что, во всяком случае.

— Если я правильно поняла, — говорит Малин, — на нее напали в лесу, отвезли в какое-то складское помещение, где подвергли насилию, а потом ей удалось убежать и добраться до парка Тредгордсфёренинген.

— Похоже, ее усыпили в лесу, — добавляет Вивека.

— Но о злоумышленнике она ничего не рассказала, — ворчит Зак.

— Да, ни слова, — соглашается Малин.

— Сожалею, — Вивека разводит руками, — но допрос под гипнозом редко дает прямые ответы. Сознание не хочет возвращаться к ужасным переживаниям.

— Ты сделала все, что смогла, — отвечает Малин.

— Может, попробовать еще раз? Через несколько дней?

Зака будто подменили: теперь он, похоже, всерьез поверил в силу гипноза.

— Думаю, это бессмысленно, — вздыхает Вивека. — Память связана с инстинктом самосохранения. Теперь она снова закрылась.

Малин ощущает усталость. Хочет домой к Туве. Мечтает, чтобы расследование уже к чему-то привело.

Ну хоть к чему-нибудь.

51

Часы на стене в зале заседаний показывают 18.15. Секундная стрелка бежит по кругу, как положено, однако не покидает ощущение, будто на часах что-то не то. Встреча по подведению итогов вместо утреннего совещания.

Следственная группа собралась вокруг стола. Все устали, лица блестят от пота, одежда помята и испачкана мелкой летней пылью.

Только что начался обзор последних событий.

Малин рассказала о посещении Свеи Свенссон и Стюре Фолькмана, о допросе под гипнозом.

От Карин Юханнисон поступили плохие новости. Техническое обследование квартиры Сулимана Хайифа не дало никаких результатов. В компьютере у него обнаружена уйма порнографических материалов, но ничего такого, что позволило бы привязать его хотя бы к одному из убийств.

Магазин «Блю роуз» продал тридцать четыре вибратора, а один из полицейских ассистентов нашел в Интернете десяток сайтов, где продавались изделия того же производителя, так что без признания или новых доказательств вопрос о Сулимане Хайифе не мог сдвинуться мертвой точки.

— Почему мы сразу же не проверили «Блю роуз»? — возмутился Зак.

— Мы сочли само собой разумеющимся, что такие штучки покупают в Интернете, — ответила Малин. — Ни в одном закипающем от жары мозгу не всколыхнулась мысль об этом убогом магазинчике.

— Ошибки случаются в каждом расследовании, — говорит Свен Шёман. — Мы частично избавили технический отдел от ненужной работы. Но что-то предпринять в отношении покупателей вибраторов в «Блю роуз» не представляется возможным. Конечно, мы можем попросить их связаться с нами, но это ничегошеньки не даст. Никто открыто не признается в том, что он покупал вибратор. В этом мы единодушны, правда? Хайиф. Тут мы можем продвинуться дальше?

— У него нет алиби, в остальном же у нас на него — полный ноль.

Малин слышит усталость в голосе Вальдемара Экенберга. Похоже, он уже соскучился по своей вилле в Мьёльбю и по привычной клиентуре.

Еще один сотрудник, женщина по фамилии Аронссон, по просьбе Малин исследовала семейную ситуацию Стюре Фолькмана. Порылась в архивах и обнаружила, что одна из двух его дочерей от брака с Гюдрун Стрёмхольм, Элизабет, покончила с собой в возрасте семнадцати лет — повесилась. Причина самоубийства осталась неизвестной.

Теперь с этим кое-что прояснилось.

Аронссон — самый толковый ассистент из своего выпуска. Она проверила также сведения, связанные со смертью отца Луисы Свенссон. Тело было обнаружено в воде возле лодки на озере Рюссбюшён, с раной на голове. Предположительно, Гуннар Свенссон поскользнулся в лодке, ударился головой об уключину и без сознания упал за борт. На уключине обнаружены следы крови.

Свен рассказывает, что от Yahoo неожиданно пришел ответ, содержащий пароль от почтового ящика Тересы Эккевед. Единственная корреспонденция, найденная в нем, — десять сообщений, адресованных Lovelygirl, которая, судя по содержанию писем, и есть Луиса Свенссон. В письмах упоминается название ее усадьбы. Судя по этим сообщениям, на время убийства никакие свидания не назначались. Ответ от Facebook так и не поступил.

«Ты хотела скрыть свои непристойные тайны, Луиса, — думает Малин. — Ты надеялась, что мы ничего не узнаем. А когда мы узнали, ты продолжала защищать себя, свои воспоминания, свою сущность».

Одинокий человек в лесу. Совратитель несовершеннолетних.

Затем Свен рассказывает о том, что специализированный экспертный отдел в Стокгольме составляет психологический портрет убийцы, но на это нужно время, ибо весь отдел ушел в отпуск, а приглашенный со стороны психолог неожиданно простудился и заболел.

— Ох уж эти психологи, — ухмыляется Вальдемар.

Малин размышляет о том, что сказала Вивека Крафурд о портрете убийцы, но решает оставить это при себе. Ведь это всего лишь догадки, построенные на минимальном материале.

— Прорабатывайте дальше все версии, — говорит Свен, — и пытайтесь найти новые. Напрягите мозги. Экенберг, Сундстен — допросите всех, кто ранее совершал преступления на сексуальной почве. Всех, кого найдете.

Рядом со Свеном сидит встревоженный Карим. Он знает, что его скоро ждет очередная встреча с представителями СМИ, снова на него посыплется град вопросов, а он не сможет ответить ничего определенного. Пресс-конференция назначена на семь часов.

Когда все расходятся, Карим просит Малин остаться. Они снова садятся за стол.

— Малин, — говорит он. — Ты даже не представляешь себе, как мне хочется вернуться в домик в Вестервике и пойти купаться.

Так он хочет поговорить о купании?

— У тебя ко мне какое-то дело?

— Да. Я хочу попросить тебя присутствовать на пресс-конференции.

— На пресс-конференции? Ты же знаешь, я такие вещи терпеть не могу.

— Малин, это приказ. Если я не могу дать им никакой новой информации, то, во всяком случае, могу подарить им общение с самым красивым лицом линчёпингской полиции.

Малин чувствует, как в груди поднимается волна раздражения, но вместе с тем против воли ощущает, что ей приятен комплимент Карима.

— Малин, если серьезно, я не хочу стоять там в одиночестве и опять не знать, что сказать. Было бы хорошо, если бы ты поговорила с ними. Это бы их немного успокоило.

— Так насчет красивого лица — это ты пошутил?

Карим усмехается:

— Посмотри на себя в зеркало.

— Мы можем рассказать им про вибратор?

— Что тот же производитель?

— Да.

— Нет, это приведет к тому, что Сулимана Хайифа все начнут считать виновником. Этого он не заслужил. Ты видела вчерашние газеты. И без того плохо.

Газеты пестрели фотографиями Сулимана Хайифа с черным квадратом, закрывающим лицо. Заголовки гласили: «Жестокий убийца пойман? Ужас Линчёпинга».

Самый красивый полицейский Линчёпинга?

Так вот до чего довело меня это безумное лето. До роли куклы в витрине.

Двадцать минут спустя Малин и Карим стоят перед группой журналистов в фойе полицейского управления. Из телеканалов представлено только «Шведское телевидение», зато множество радиостанций, десяток пишущих журналистов и два фоторепортера, наверняка из «Корреспондентен» и «ТТ». Всего несколько дней назад журналистов собралось раза в два больше: летние ангелы на глазах падают в цене, все меньше способствуют розничным продажам газет, по мере того как следствие все заметнее увязает.

— В течение дня мы прорабатывали различные версии, — говорит Карим и продолжает под шуршание фотовспышек: — Ожидаем в ближайшем времени прорыва в следственной работе, но в настоящий момент я не могу предоставить никакой новой информации.

— А вы, Малин, вы что-нибудь можете сказать?

Снова шуршание, всполохи вспышек, и Малин щурится.

Даниэль.

Раньше она его не видела. Должно быть, подошел позже.

— Нет.

— Ничего?

Малин видит толпу репортеров, голод в их глазах, любопытство и усталость — все то же, что и у них самих. И прежде, чем она успевает осознать происходящее, с ее губ слетают слова:

— Мы связались с психоаналитиком, который создал психологический портрет преступника или преступницы. По всей вероятности, речь идет о человеке, который сам подвергался насилию, с глубинными нарушениями образа собственного «я». Этот человек является частью общества, однако оказался на обочине. Больше я ничего не могу сказать.

— Как зовут психоаналитика?

— Этого мы, к сожалению, не можем раскрыть.

Карим глотает тот факт, что Малин выдала журналистам информацию, которую до того ни с кем из коллег не обсуждала, и сочтя, что она безвредна, добавляет от себя:

— Этот портрет неофициальный, составлен на скорую руку. В Центральном управлении криминальной полиции ведутся работы по созданию более полной версии.

— А Сулиман Хайиф? Вы продолжаете держать его в следственной тюрьме? Есть ли новые доказательства против него?

— Он пока остается в следственном изоляторе.

— Но вы думаете, что его скоро можно будет исключить из списка подозреваемых?

— Без комментариев, — говорит Карим. — Это все.

Несколько журналистов хотят взять интервью у Малин, но она отмахивается со словами:

— Дома меня ждет дочь. Я тороплюсь к дочери, извините.

Туве и Малин доедают пиццы, которые Малин купила по дороге, они уже остыли, но в такую жару холодные даже вкуснее.

Туве все еще не пришла в себя после долгого перелета. Она проспала весь день, так и не поехала купаться, даже не виделась с Маркусом, хотя и разговаривала с ним по телефону.

— Когда ты встречаешься с Маркусом? — спрашивает Малин, отправляя в рот последний кусок пиццы.

— Завтра, — сухо отвечает Туве, и Малин слышит по невеселому тону, что конец любовной истории не за горами.

«Жаль, — думает Малин. — Мне очень понравились Биргитта и Ханс, родители Маркуса. Так хорошо было посидеть с ними за ужином, пообщаться в расслабленной и приятной атмосфере».

— Ты скучала по нему на Бали?

— Не знаю, мама. Мы можем поговорить о чем-нибудь другом? Тебе обязательно парить мне мозги Маркусом?

В гостиной слышатся позывные выпуска новостей.

— Там, возможно, покажут меня, — говорит Малин, и Туве сияет.

— Ой, хочу посмотреть!

Их сюжет третий, и в отсутствие другой информации много места уделено психологическому портрету. Малин показывают крупным планом в тот момент, когда она отвечает на вопрос; ей кажется, что она старая, усталая и измотанная, жалеет, что не накрасилась, не причесалась, хотя Карим советовал ей это сделать.

— Ты просто супер, мама, — говорит Туве и криво улыбается.

— Спасибо, это согревает.

— А что, тебе холодно?

— Да брось.

И еще одна вставка с Малин, когда ее просят дать интервью, а она нетерпеливо отмахивается от камеры со словами: «Я спешу домой к дочери».

У Туве удивленный вид.

— Зачем ты это сказала, мама?

— Не знаю. А что, глупо звучит?

— Нет, но как-то непривычно.

Затем идет прогноз погоды. Зной будет продолжаться. Облегчения пока не ожидается.

Женщина-полицейский. Малин Форс. Передо мной на телеэкране в моей тайной комнате. Складские полки прогибаются, а запах для меня не существует — только жар, ад, который я нашла сама и через который должна пройти.

Я видела, как она плавала.

В «Тиннисе».

Освежалась среди адской жары.

Она воображает, что знает, кто я? Что она может позвонить какому-то психоаналитику и узнать, кто я есть?

Говорить такое в телевизор — на всеобщее обозрение!

Если бы что-нибудь в этой треклятой жизни давалось легко, я давно выполнила бы свою миссию.

Мы могли бы снова быть вместе.

Никому из нас не надо было бы бояться или чувствовать одиночество.

Я буду как огонь — уничтожать, создавая возможности для новой жизни.

Скверна прекратит существовать, ты осквернил меня, как все всегда оскверняли меня.

Ты шевелишься во мне.

И то, что я сейчас видела, есть верный знак. Шуршание белых паучьих щупальцев с когтями кролика в пыльной кровати. Чтобы я потрясла когтями кроликов над ее шеей? Вот чего ты от меня хочешь?

Попробую когти. Они снова порвут тебя. Я отмою добела, я сделаю это. Твоя кожа станет белым платьем. Невозможно отследить, не так ли? Как вибратор. Я купила его за наличные в городе год назад. Он много таких продал, так он сказал. Я чувствовала, что он мне пригодится.

Я покажу тебе. Она станет тобой, ты станешь ею.

Ты ведешь меня в правильном направлении, Малин Форс. Боль рождает боль, боль рождает любовь. Ты упомянула свою дочь по телевизору. Почему? Наверное, она для тебя единственный свет в окошке.

Надеюсь, что она подойдет по возрасту.

Мой летний ангел.

Чистая любовь летних ангелов.

Я вижу это по тебе.

Ты тоскуешь по возрождению любви, как и я.

Я избавлюсь от своей тоски, твоя начнется.

Равновесие.

Возможно, его-то и не хватает?

Чего не хватает мне.

Нам.

52

Двадцать третье июля, пятница

Смотри, вон Туве катит на своем велосипеде, осторожно, чтобы не попасть в аварию, — лучше добраться до места попозже, чем не добраться вообще.

Крыша отеля «Экуксен», парк Тредгордсфёренинген — как желто-зеленый мираж, вода «Тинниса» — бассейн кажется голубым сияющим обещанием.

Она должна с кем-то встретиться, правда?

Да, мне так кажется.

С нами?

Нет.

Я не хочу этого, одна мысль приводит меня в отчаяние.

Вот она переезжает по мосту через Тиннербекен, а затем с усилием поднимается на возвышенность в сторону Рамсхелля.

Там живут богатые.

Она не богатая.

Нет.

Теперь мы больше не видим ее.

Ее скрывают от нас кроны деревьев.

Но ты тоже это чувствуешь, да, София?

Да, я это чувствую.

Она должна быть осторожна.

Осторожна.

Маркус.

Как странно. Поначалу она просто не могла без него, потом все стало привычным — не то чтобы скучным, но привычным. Не то чтобы он стал просто приятелем — но все стало не так, как вначале.

Уезжая на Бали, Туве знала — она не будет скучать по нему, и понимала, что это означает.

Дома жарче, чем там. И свет бьет в глаза в десять раз сильнее. Повезло, что у меня хорошие солнечные очки.

Мама не любит надевать солнцезащитные очки, считает, что они искажают реальность. А я люблю, когда мир становится чуть желтее.

Сердце бьется в груди, когда она стоя жмет на педали, поднимаясь на холм Рамсхельсбаккен, мимо кирпичных вилл и больших деревянных домов, в которых обитают самые уважаемые жители города.

К ним относятся мама и папа Маркуса. Оба врачи. Поначалу ей это тоже нравилось: их большой дом, где все не как у нее дома. Это было почти как в книгах, которые она читала: женщина из народа, мужчина из высшего общества, вроде принца или графа.

Но к дому она тоже со временем привыкла. И здесь не так, как в книгах. Бали — вот где все оказалось необычным.

Теперь она едет в гости к Маркусу. Он обещал придумать что-нибудь интересное и, должно быть, понял по ее голосу, когда они разговаривали вчера вечером, что она вся в сомнениях. Она размышляла над этим вчера перед сном, и ей уже не удавалось представить себе, что они встретятся с Маркусом, как раньше, — то есть встретиться-то они могут, но не так.

Как объяснить ему это?

Похоже, она значит для него больше, чем он для нее.

Белый фургон на малой скорости обгоняет ее, наверное, разыскивает какой-то адрес, садовник или что-то в этом духе.

Вот и их белая кирпичная вилла. Большие яблони в саду имеют грустный вид, стволы, кажется, вот-вот переломятся от зноя. Входная дверь распахивается еще до того, как Туве успевает завести велосипед на выложенную каменной плиткой дорожку.

Маркус. Стройный и бледный. Улыбается.

Туве улыбается ему в ответ и думает: «Надеюсь, улыбка получилась искренней. Но как удачно, что он не может заглянуть мне в глаза».

Затем она думает: «Неужели все всегда так кончается? Когда ты больше не влюблен, все кажется таким скучным? Неужели нет других вариантов?»

Карин Юханнисон беспокойно бродит по своему кабинету: встает, снова садится, кладет ноги на стол. Розовый лак на ногтях идеально подходит к тонким розовым полоскам на ее сандалиях от «Прада». Купила их весной в Милане, когда они с Калле ездили на выходные за покупками.

Она не находит себе места. Карин не знает почему, но одной из причин может быть то, что они с Калле всю ночь занимались сексом как сумасшедшие — открыли окно, и ночное тепло, влажное, но все же чистое, добавило огня в их объятия.

Она все еще ощущает его в себе, ей хотелось бы, чтобы он снова был в ней, — наверное, поэтому она не может усидеть на месте?

Теперь они уже нечасто разговаривают друг с другом. Не о чем. И менее всего — о том факте, что им так и не удалось завести ребенка, несмотря на тысячу врачей и тысячу обследований. Вместо этого они занимаются сексом. Этому занятию они предаются с тех пор, как познакомились, и сейчас это служит доказательством того, что у них все хорошо, отличные отношения, и Карин считает, что этого хватит на какое-то время. Но только ребенка недостает.

Не надо бояться бессловесной любви. Слова все равно часто оказываются бессильны.

Но не только пробудившиеся желания не дают ей покоя.

Я упустила что-то важное?

Поэтому не нахожу себе места?

Карин садится за стол, включает компьютер, еще раз читает свой отчет о Юсефин Давидссон. Все идеально.

Тогда она открывает отчет о Тересе Эккевед. Вероятно, убита на пляже. Почему? На теле не обнаружено признаков того, что ее перемещали после смерти. Земля под ногтями совпадает с землей возле пляжа, идентичная структура и качество.

Но…

Все ли ногти я проверила? Нет. Я должна была это сделать. Под разными ногтями может быть разная земля.

Прокол. Прокол из-за этой ужасной жары.

Возможно, я торопилась, хотела поскорее представить отчет Малин и другим и сочла само собой разумеющимся, что земля под всеми ногтями одна и та же.

Я должна немедленно это проверить. Лишь бы земля под другими ногтями сохранилась.

Она вспоминает отмытое, выскобленное тело. Тем не менее под ногтями уцелели следы земли, едва заметные. Убийца пропустил эту грязь? Или ее просто не существовало для убийцы — в том темном туннеле, который представляет собой его или ее сознание.

Она стоит рядом с тем, что когда-то было мной, выскабливает что-то из-под ногтей среднего и указательного пальцев на моей левой руке.

Папа, я знаю, кто эта женщина.

Чего она хочет сейчас?

Я так и не смогла привыкнуть к холоду этой комнаты. Крошечные окошки под потолком, металлические столы, шкафы из нержавеющей стали, в которых покоимся мы, выдвижная металлическая доска, на которой я сейчас лежу, запах спирта и непроветренного помещения. Это чистый запах, но он отягощен скорбью, чувством того, что все кончилось именно так — и другого уже не будет.

Чего она хочет от моих пальцев?

Зачем ей земля?

Тебе обязательно действовать так методично. Так эффективно. А ведь на подстилке из нержавеющей стали лежу я, мое тело совершенно холодное, выскобленное дочиста, кровь застыла в жилах.

Но это тем не менее я.

Папа, расскажи ей об этом.

Я хочу, чтобы она перестала обращаться со мной как с вещью. Ты слышишь меня — та, которую зовут Карин?

Я хочу, чтобы ты погладила меня по лбу, показала, что я для тебя человек, но ты работаешь беззвучно и методично, и от этого я еще больше пугаюсь.

Пожалуйста.

Погладь меня по лбу.

Поправь мои волосы.

Покажи, что я все еще человек.

Кондиционер в лаборатории сломан, а вентиляционная система здания в состоянии лишь нагонять внутрь горячий воздух с улицы. Для некоторых анализов, для которых нужен холод, это катастрофическая ситуация, и Карин вызвала монтеров.

Но для анализа земли холод не нужен. Капли пота гроздьями выступают на лбу. Она даже не стала надевать белый халат, и ее сиреневая блузка от Ральфа Лорена поблескивает при свете люминесцентных ламп.

Тело, которое она только что обследовала.

Сама не зная почему, прежде чем задвинуть его обратно в холодильник, она погладила девочку по лбу. Несколько раз. Спокойно и осторожно. Мягко провела рукой по коже Тересы. Она никогда не делала ничего подобного.

Бумага с результатами первого анализа земли лежит перед ней на столе.

Новые пробы под микроскопом.

Глаз привыкает к окуляру.

Она сразу видит, что земля другого качеств. Под этими ногтями земля иного происхождения — более песчаная, более кристаллическая. Карин делает дополнительные анализы. Новая земля — типичная насыщенная минералами плодородная почва, такая, какую можно купить в пакете в цветочном магазине. Эта земля происходит из сада или парка.

«Значит, — думает Карин, — ее могли перенести после смерти. Если она отбивалась, цеплялась за землю, чтобы вырваться, то убили ее где-то в другом месте, а не возле пляжа. Почва с пляжа могла попасть под ногти, когда тело волочили вниз от дороги или когда зарывали».

Но где же тогда могло произойти убийство?

Малин наверняка сочтет это интересным, хотя вряд ли это поможет ей продвинуться хотя бы на миллиметр.

Карин откидывает штору на окне. Отсюда виден бело-желтый фасад больницы.

До отпуска осталась неделя. Я сойду с ума, если не уеду.

Карин оглядывает лабораторию. Пробирки, колбы, вытяжные шкафы, краны для промывания глаз — все это так сексуально, хотя и трудно объяснить почему. Она видит себя сидящей на лабораторном столе, с высоко задранной юбкой, и Калле, проникающего в нее.

Так глубоко, как только может.

Маркус сидит в метре от Туве на диване в гостевом домике. Здесь прохладнее, крытый бассейн за стеклом летом стоит без воды.

— Летом купаются в открытой воде! — заявила мама Маркуса Биргитта, когда Туве спросила ее об этом в июне.

Он хочет, чтобы она придвинулась к нему. Нет нужды говорить — это видно по всей его позе. Но Туве не хочет, собирается сказать ему, что ей пора, но не знает, как начать этот разговор.

Он так расстроится.

— Сядь рядом со мной.

Его футболка с изображением группы «Iron Maiden» смотрится по-детски наивно. Как и всякий тяжелый рок. Будто он не хочет взрослеть, хотя их тела стремятся к этому.

Но они не занимались сексом.

Маркус хотел, и она тоже хотела, но все же не решилась. Поначалу они часто лежали здесь, в гостевом домике, под цветным вязаным пледом, и она держала его достоинство в руке, но не более того, и его пальцы касались ее трусиков, но не дальше.

Жар, иной, чем тот, который она испытывала, когда просто смотрела на него, отпугнул ее.

Она сама не знает почему.

53

Короткий звонок сразу после бессодержательного утреннего совещания.

Карин Юханнисон рассказала, что тело Тересы, возможно, было перенесено и что на ее пальцах обнаружена качественная садовая земля. Малин сразу сказала, что если погибшую переносили, то наиболее вероятным местом преступления является ее дом — грядки на участке засыпаны плодородной землей. Это стоит проверить.

Карин ждала их с Заком на парковке перед лабораторией — лучше приехать всем вместе, хотя Карин отправилась на собственной машине, у которой багажник забит оборудованием для полевых работ.

И вот они останавливаются перед виллой родителей Тересы Эккевед.

Когда они проезжали мимо дома, где выросла Малин, та смотрела куда угодно, только не на него. Ей казалось, дом что-то беззвучно кричит ей, словно желает, чтобы она вернулась и воссоздала события давнего прошлого.

«Тайны, — зовут ее неслышные голоса. — Приди, мы раскроем тебе тайны!»

— Ну что, ты идешь? — окликает Зак Карин.

Лоб у него нахмурен, тон скорее агрессивный, нежели нетерпеливый. «Возможно, он раздражен тем, что Карин пропустила нечто важное, — думает Малин, — но разве мы сами не наделали ляпов? Как с секс-шопом? Кто без греха? В каждом расследовании что-нибудь бывает упущено».

— Я иду. Может, ты поможешь мне нести сумку?

Зак подходит к Карин, берет одну из ее больших черных сумок, и они идут по дорожке, выложенной белым камнем, обрамленной неполитыми, забытыми кустами.

Звонят в дверь, и через полминуты Сигвард Эккевед открывает.

Удивление и недоверие, но также ожидание.

— Вы поймали его? — В глазах отца надежда, искра жизни.

Малин говорит: по их предположениям, Тересу убили в другом месте, а не возле пляжа, и потому они должны осмотреть дом — просто чтобы исключить возможность, что на нее напали именно здесь.

— Но вы ведь не думаете, что я… мы…

— Разумеется, нет, — говорит Зак.

И Сигвард Эккевед отступает в сторону; его тело кажется тяжелым и неповоротливым, словно скорбь поселилась во всех его системах и обосновалась навсегда.

— Если это поможет следствию, разрешаю хоть спалить весь дом.

— Это не понадобится, — отвечает Зак и улыбается. — В наших окрестностях и так пылает, как никогда.

— Да, это верно. Делайте что хотите и как хотите. Жена поехала в город к психиатру.

Малин бродит вдоль клумб, окружающих веранду с бассейном, ищет следы, сломанные кусты, признаки борьбы, но находит только засохшие красные розы, давно умершие от жары.

Ей приходится торчать на солнце, и она без конца вытирает пот со лба. Видит Зака на другом конце участка, в той части сада, где между газоном и забором, отделяющим соседский сад, расположена широкая грядка.

Карин работает в доме. Малин только что подумала о том, как прекрасно та вписывается в этот пейзаж с бассейном в своей изящной юбке и дурацкой фирменной сиреневой блузке.

И тут Зак кричит:

— Нашел!

И Малин слышит по его голосу: он уверен, что обнаружил нечто важное.

— Судя по всему, она пыталась убежать к соседям.

На грядке виднеется увядшая ботва картофеля, хвостики моркови и ревень, который никто не собрал. Следы борьбы, оттиснутые в земле и застывшие по вине засухи, отчетливо видны: вот отпечатки бегущих ног, здесь тело упало на грядку, здесь кто-то волок Тересу назад, а она сопротивлялась, цеплялась руками за почву, пытаясь ухватиться за жизнь.

— Надо позвать Карин, — говорит Зак. — Где она там? Внутри, в прохладе, как я понимаю.

Сигвард Эккевед опустился на один из стульев веранды. Смерть дочери еще приблизилась, физически поселилась в доме, и Малин кажется, что он осознал — они не смогут здесь жить, с этой минуты их дом стал обителью зла.

Малин опускается рядом с ним на корточки.

— Мне очень жаль, — произносит она.

— Все в порядке, — отвечает Сигвард Эккевед.

И Малин понимает: все это уже не имеет для него значения, потому что хуже все равно некуда. Есть даже капля утешения в том, что дочь находилась дома, когда на нее напали.

— Хотя… даже не знаю, — бормочет он. — Как я скажу жене? Ее это доконает.

Закончив работу на грядках, Карин поворачивается к Малин, которая ожидает в тени под большой яблоней.

— Похоже, она двигалась со стороны бассейна, — говорит Карин. — Преступник напал на нее там, и затем она пыталась бежать в этом направлении. В доме я не нашла ничего, ни следов крови, ни чего-либо другого.

— Тогда посмотри возле бассейна.

— Как раз и собираюсь это сделать.

Спустя минуту Карин уже ходит вокруг бассейна, и кажется, что вода закипает на жаре, зовущая и отталкивающая одновременно своей высокомерной голубизной. Карин наносит люминол[24] на деревянный пол веранды и каменные края бассейна в надежде, что спрей заставит пятна крови проявиться в той относительной темноте, которую она создает, накрыв место синим полотенцем.

— Так и знала, — бормочет Карин, дойдя до той части веранды, которая прилегает к гаражу.

— Так и знала, — снова произносит она.

Малин спешит к ней, и Зак появляется из дома.

Сигвард Эккевед сидит на стуле, его лицо лишено выражения.

— Смотрите, — говорит Карин, жестом подзывая их к себе.

Под полотенцем светятся не меньше двадцати пятен, окруженных брызгами.

— Преступник пытался смыть кровь. Но я уверена, что именно здесь Тереса получила рану на голове.

— Ты можешь выяснить группу крови или еще что-нибудь? — спрашивает Зак.

— К сожалению, нет, — качает головой Карин. — То, что вы видите, — лишь зыбкие отсветы реальности.

Малин снова сидит на корточках перед Сигвардом Эккеведом.

— У кого мог быть повод прийти сюда?

— У кого?

— Да.

— Не знаю.

— Может быть, вспомните кого-нибудь?

— Нет, к сожалению, нет.

— Никаких мыслей?

— Нет, это мог быть кто угодно.

— Садовник? У вас нет садовника?

— Нет, за садом ухаживаем мы сами, я и жена.

— А бассейн?

— У нас есть человек, который приходит один раз в год, в мае, когда мы заполняем его водой. Но в этом году я сделал все сам. А прошлым летом сюда приходили мастера, красили заново веранду.

В кармане жакета Малин звонит телефон.

— Форс, слушаю.

— Малин? Это Аронссон. Я подготовила подробное досье на Стюре Фолькмана. Доложить по телефону?

— Я сейчас занята. Можем обсудить это через час? В управлении?

— Конечно. А я пока выясню некоторые детали.

Сигвард Эккевед начинает плакать, все его тело сотрясается, и Малин хочет помочь ему, но не знает как. Молча кладет руку на его локоть — и не может сказать, что все будет хорошо, что все образуется.

Папа, не плачь.

Я боюсь, папа, но мне хорошо.

Я очень испугалась, когда все это произошло — возле бассейна, в нашем саду. Это было ужасно, ужасно.

Но теперь все собирается воедино.

Я чувствую это.

Зло.

У него тоже есть болевая точка, на которой все рвется.

Когда его выводят начистоту и загоняют в небытие.

Когда люди снова получают возможность спокойно наслаждаться летом, как это и положено, без боли и страха.

Но прежде все должно выясниться. Должно раскрыться то, что вы называете правдой, какой бы ужасной она ни была.

А тебе, Малин, предстоит сделать один визит.

Ты должна навестить саму себя. Может быть, взгляд в прошлое поведет вперед.

Или как ты думаешь, папа?

Я знаю, что ты никогда не забудешь меня.

Пока ты помнишь обо мне, я буду там, где вы.

Это тебя хоть немножко утешает?

54

Людей в доме нет, но когда Малин заглядывает в окно гостиной и видит разбросанные по комнате игрушки, ей слышатся крики детей, радостный смех, вой и плач при столкновении из-за пластмассовой машинки, мишки или рисовальной кисточки.

В доме, где она выросла, сейчас живет семья с маленькими детьми.

Она уговорила Зака и Карин поехать вперед, сказала, что хочет пройтись по кварталу в одиночестве, а потом приедет на такси. Но Карин ответила, что Зак может поехать с ней, и тот не стал возражать, к удивлению Малин.

— Хорошо, — просто сказал он.

Малин позвонила в дверь, хотя подозревала, что внутри никого нет, и сейчас обходит дом с обратной стороны. Трава выжжена, ее явно никто не поливал все лето, перила веранды облупились, дерево пересохло, его несколько лет не подкрашивали.

«Папе стало бы плохо, если бы он это увидел, — думает Малин. — Педант, господин Перфекционист, как называла его мама, считая, что сама она Миссис Совершенство».

Мама.

Почему она так и не смогла стать собой? По поводу квартиры на Тенерифе она сказала: «На самом деле надо было бы купить дом, но с садом и бассейном так много возни».

Живая изгородь отделяет соседский участок; там тоже обитает молодая семья, и Малин вспоминает, как одна гоняла мяч на газоне жаркими летними вечерами, а папа кричал на нее, чтобы она не попала мячом в яблони или черносмородиновые кусты. Как мама сидела в гамаке и пила холодное белое вино, глядя куда-то вдаль — с таким выражением лица, словно хотела бы быть где-то в другом месте.

Зима.

Снеговики и тайные тропинки меж сугробов, ночи и дни, полные бесконечной тьмы, раскрасневшиеся от мороза щеки, и ее драки с соседской Идой, которой она разбила нос до крови, а потом очень мучилась и сожалела об этом.

Молчание мамы и папы. Как они обходят друг друга, словно безмолвные змеи. У Малин возникает в животе странное ощущение, понимание: что-то не так, и это надо скрывать до последнего.

Что же я пропустила?

Почему я в последний раз так быстро свернула разговор с папой?

В этот момент она скучает по ним. Видит их перед квартирой на Тенерифе, где никогда не была, маму в цветастом платье, папу в тенниске и шортах, как они сидят и завтракают на веранде, обсуждают соседей и погоду, но никогда не говорят о ней или Туве.

Почему они так мало интересуются Туве?

Любовь по обязанности. По возможности минимальная любовь. «Ведь она — это вы! — хочет крикнуть Малин. — Вы!»

Чего я не вижу?

Снег становится водой.

Она поднимается на веранду, заглядывает в окно кухни и даже сквозь стекло слышит звук падающих из крана капель.

Кухонные шкафы новые, белые дверцы — «Фактум» из «ИКЕА» — блестят в полутьме. Слева столовая, почти такой же обеденный стол, какой был у них, деревянный, крашенный в белый цвет, а вокруг стулья с высокими спинками, тоже белые и неудобные.

Капающий кран.

Вода.

Все время эта вода.

Хлорированные бассейны, места для купания. Бессмысленные на первый взгляд движения девушек, подрабатывающих летом.

«Чего ты хочешь добиться при помощи воды? — думает Малин. — Ведь для тебя все это важно — вода, чистота».

Быстрыми шагами Малин удаляется от дома, спешит поскорее уйти от этого места.

— Что ты имеешь против меня, Закариас?

Карин Юханнисон нажимает на педаль газа, и Зак видит, как ее белая, украшенная кружевами юбка обтягивает бедра, как светлые волосы падают на чуть выдающиеся скулы.

— Я ничего против тебя не имею, — отвечает он.

— Мы так много работаем вместе, — продолжает Карин, — было бы куда проще, если бы мы ладили.

Зак смотрит через стекло машины, разглядывает деревья, начинающиеся по другую сторону от велосипедной дорожки, и задается вопросом: почему он инстинктивно недолюбливает Карин? Из-за ее состоятельности? Из-за уверенности в себе, которая бывает у людей, с детства привыкших жить на всем готовом? Или из-за ее пренебрежения к нему? В чем причина его плохого отношения? Женщина. Может, ему просто трудно смириться с тем, что она женщина, к тому же жутко привлекательная, и не соответствует привычному образу криминолога?

«Однако все это лишь мои предрассудки», — думает Зак. И вдруг его осеняет. Он понимает, что знал это с самой первой встречи с ней. Безнадежное притяжение создает отторжение. Если я не могу завоевать тебя, я всегда могу испортить тебе настроение, заставить почувствовать свою неполноценность, хотя это совершенно противоречит моим истинным желаниям.

— Я не знаю, — бормочет Зак.

— Чего ты не знаешь?

— Почему я был с тобой так нелюбезен. Но теперь с этим покончено.

Ассистента полиции Аронссон природа наградила огромным бюстом, который с трудом умещается под серой форменной рубашкой, и Малин знает, что эта ее особенность — постоянный предмет шуток среди коллег-мужчин. Но Аронссон — человек умный и настойчивый, не питающий никаких романтических иллюзий по поводу профессии полицейского.

Она кладет на стол Малин свои записи, и они с Заком подаются вперед на стульях, внимательно слушают ее доклад.

— Я собрала подробное досье на Стюре Фолькмана, как вы просили.

Лицо у Аронссон мягкое, неправильный прикус ее заметно портит — без него она могла бы быть очень мила.

— Он попал в Швецию из Финляндии во время войны, ребенком. Судя по всему, все его родные погибли у него на глазах — сгорели заживо в доме на Карельском перешейке. Попал в крестьянскую семью на севере Сконе, возле Энгельхольма. Закончил там ремесленное училище.

Аронссон делает вдох и продолжает:

— Со второй женой развелся в тысяча девятьсот восьмидесятом году. От этого брака родились две дочери. Одна из них покончила с собой в восемьдесят пятом году, расследование оказалось легким, это понятно из отчетов: ее нашли повешенной, а до того она в течение нескольких лет более-менее регулярно лечилась в психиатрической клинике.

Белые холодные руки на одеяле.

Прекрати, папа, прекрати, я ведь твоя дочь.

Вот так. Вот так.

Малин отгоняет от себя видение. Некоторых мужчин надо кастрировать и вешать за ноги на всеобщее обозрение.

— А вторая дочь вроде бы живет в Австралии? Фолькман так сказал.

— Нет, она живет здесь, в Линчёпинге. — Аронссон качает головой. — Зарегистрирована в районе Васастан, переехала сюда пару лет назад.

— Что еще о ней известно?

— Ее зовут Вера. Возраст сорок два года, но больше никаких сведений нет.

Быстрое, импровизированное совещание по текущей ситуации.

Время приближается к шести, все устали от жары, от многодневной интенсивной работы, и Малин рвется домой, к Туве.

Свен Шёман сидит у торца стола Малин, вокруг них продолжает жить своей жизнью общее офисное помещение. Карим Акбар уехал домой: сказал, что у него мигрень. «Раньше за ним такого не водилось», — думает Малин.

— Значит, Тересу Эккевед убили у нее дома? — чуть менее усталым голосом, чем на предыдущих совещаниях, спрашивает Свен.

— Этого мы не знаем, но напали на нее там. Возможно, перевезли в другое место, прежде чем зарыть у пляжа, — отвечает Малин. — Убийца каким-то образом имеет отношение к ее дому, однако допрос родителей и близких ничего не дал. А у родителей стопроцентное алиби.

— Есть еще что-нибудь новое?

— Вера Фолькман. Ее отец Стюре сообщил, что она живет в Австралии, но она зарегистрирована в Линчёпинге. Мы намерены проверить ее завтра утром.

— Хорошо, — кивает Свен Шёман. — Все эти мелкие расхождения обязательно надо проверять, чтобы хоть как-то продвигаться вперед в таких делах.

— Конечно, мы понимаем, что хватаемся за соломинку, — говорит Зак. — Я о допросе Веры Фолькман.

Свен поворачивается к Вальдемару Экенбергу и Перу Сундстену, которые стоят у другого торца стола.

— А вы?

— Мы проверим последних в списке тех, кто совершал преступления на сексуальной почве, — отвечает Пер. — А затем намерены допросить лиц, входящих в ближайший круг Сулимана Хайифа. Боюсь, с этим Сулиманом у нас вряд ли что-то получится.

— Мы можем попросить прокурора продлить срок задержания?

— Вряд ли. Я только что разговаривал с прокурором — доказательства против Хайифа слишком слабы, чтобы оправдать дальнейшее содержание под арестом.

— Тогда лучше его отпустить, — говорит Свен. — И посмотреть, что он предпримет. А Луиса Свенссон? Там есть что-нибудь новенькое?

— Мы наблюдаем за ней время от времени. Но она только работает на своем хуторе, и все, — отвечает Малин. — А что касается Славенки Висник, я вообще сомневаюсь, что она как-то причастна.

— Продолжим работу завтра, — говорит Свен, смотрит на Малин, морщит лоб. — Ты что-то хочешь добавить?

— Нет, это пока только догадки.

— Ничего, рассказывай.

— В следующий раз, — отвечает она, и Свен оставляет ее в покое.

Вместо этого он заявляет:

— И мы по-прежнему не знаем, кто сообщил в полицию о Юсефин Давидссон. И ее велосипед пока не найден.

Туве не отвечает по телефону — ни по мобильному, ни по домашнему. Где же она?

Малин сидит за рабочим столом, чувствует, что тревога охватывает ее. Она уже позвонила Маркусу, и он сказал, что Туве уехала от него два часа назад, а весь день они купались в «Тиннисе».

Туве. Я же сказал тебе, чтобы ты была осторожна.

Малин встает, идет к машине.

Малин взбегает по лестнице, распахивает дверь в квартиру. Зовет:

— Туве! Туве, ты дома?

Тишина.

Пустые комнаты.

Пустая кухня.

В гостиной тоже никого.

В комнате Туве тоже.

И в ванной.

— Туве! Туве!

Малин берется за ручку двери в свою спальню. Туве, скажи, что ты спишь в моей кровати!

55

Карим Акбар вынимает из кофеварки чашку с горячим эспрессо, оглядывает кухню. Столешница из нержавеющей стали сделана на заказ, чтобы покрыть все пространство под глазированной кафельной плиткой, которую жена выбрала в каком-то иностранном журнале по обустройству дома, купленном в киоске на Тредгордсторгет. Дверцы шкафов тоже сделаны на заказ и покрыты зеленой краской под названием «британская зелень», дубовый обеденный стол и стулья куплены в Стокгольме в магазине «Рум».

Никакой мигрени. Только чувство, что ему срочно нужно побыть одному. Подумать о книге, которую он намеревался написать, но, скорее всего, никогда не напишет, ибо его взгляды на интеграцию сильно пошатнулись.

В доме в Ламбухове тихо. Что может быть тише, чем дом, когда его обитатели уехали в отпуск?

Этой весной они с женой стали ссориться все чаще и чаще. Из-за ерунды. И он заметил, что ребенок очень расстраивается, в их обществе напряжен, неразговорчив. Кариму жаль его, но он не знает, что предпринять, да и не в состоянии ничего сделать по этому поводу. Необходимость скрываться под маской на работе и в других официальных ситуациях совершенно вымотала его.

Почему мы ссоримся?

Карим вдыхает запах дома; в первых сумерках углы и изгибы видятся совсем по-другому.

Она недовольна. Это очевидно. Во всем находит недочеты и, возможно, испытывает ко мне отвращение? Нет. Но я раздражаю ее, а это, в свою очередь, раздражает меня.

Сын.

Сейчас происходит формирование его личности.

Я, мы — мы не должны навредить ему.

И Карим вспоминает своего отца — как однажды обнаружил его висящим в петле в квартире в Наксте летним днем, почти таким же жарким, как этот.

Мне было тогда двенадцать лет.

И я понял, что такое отчаяние. Но отказывался понять, что и у любви есть свои пределы.

«Иногда я захожу слишком далеко», — думает Вальдемар Экенберг, опрыскивая водой розы на участке своей виллы в Мьёльбю.

Его жена готовит в кухне — делает салат к шашлыкам, свинина замаринована еще с утра, бутылка вина уже откупорена. Никаких бумажных коробок с пластмассовыми краниками.

Или — действительно ли я захожу слишком далеко?

Коллеги писали на меня заявления, хулиганы тоже, но последствий не было, и я выбиваю нужные сведения лучше, чем другие, — как в том деле, с которым мы возимся сейчас. Когда такое исчадие ада разгуливает на свободе, никто не станет переживать, если кому-то сделали неприятно, — покуда никакого серьезного ущерба не нанесено.

Непросто быть человеком.

Иногда попадаешь между молотом и наковальней, и ничего не поделаешь. И приходится с этим смириться — как и со всяким страданием.

Та, которая сейчас готовит в кухне, хотела иметь детей.

«Для меня это было не принципиально», — думает Вальдемар. И, видит Бог, они старались изо всех сил. Бесконечные пробирки, приходилось кончать в баночку, сидя в темном туалете с каким-нибудь идиотским порнографическим журналом на коленях.

Но потом ей исполнилось сорок пять, и все закончилось.

Такая судьба выпала не им одним.

И теперь я стою в нашем саду. Небо темнеет. В далеких галактиках зажигаются звезды. Земная жизнь замыкается в себе самой, и я могу совершенно откровенно сказать, что по-прежнему люблю ту женщину, которая стоит в кухне.

Пер Сундстен ждет возле павильона быстрой еды в Буренсберге — это прапрадед современных шведских павильонов, построенный в пятидесятые годы, с прилегающим к нему залом ожидания для пассажиров автобусов. Пер заказал большой гамбургер с сыром, собирается взять его с собой к каналу и спокойно съесть, глядя на лодки, прежде чем двинуться домой в Муталу.

Плюсы холостяцкой жизни — я могу распоряжаться своим временем как хочу, никто не имеет права указывать мне, что делать.

— Пожалуйста!

Хозяин павильона иммигрантского происхождения протягивает ему гамбургер; сыр расплавился и почти стекает с краев мясной котлеты.

Пер садится на скамейку у канала.

Мужчина и женщина его возраста проплывают мимо на голубой яхте. Расположившись на сиденьях, они попивают вино и машут ему, а он делает глоток шоколадного напитка из своей бутылочки и машет им в ответ.

Экенберг сумасшедший. Но при этом рядом с ним как-то спокойно. Он свое дело знает. Сам я больше чувствовал бы себя на месте в отделе экономических преступлений в Стокгольме.

Мутала. Она чем-то похожа на Кальмар, где он вырос. Бывший промышленный городок, ныне охваченный наркоманией и другими проблемами, внешне — полная идиллия. Но не самое подходящее место для тридцатилетнего молодого человека.

Дело, над которым они работают. Он ничего в нем не понимает. Версии пересекаются, а он как будто плывет по течению, ничего не может добавить к расследованию.

Форс. Она работает самозабвенно почти до маниакальности, это даже немного пугает. Но если кто-то в состоянии разгрызть этот орешек, так это она.

Он откусывает еще кусок. Мимо проплывает очередная яхта, в ней сидит мужчина. «Он какой-то одинокий», — думает Пер.

Зак кладет в рот очередную порцию камбалы. Жена смотрит на него, потом со значением переводит взгляд на кухонный стол, где разложены каталоги турфирм, открытые на страницах с рекламой разных туров: Солнечный берег, Крит, Коста Дорада. Мечты в подарочной упаковке.

— Я не в состоянии даже думать об этом. О поездке.

Она садится напротив него, показывает на снимок Солнечного берега.

— Вот этот тур совсем дешевый. Что ты думаешь?

— Ты разве не слышала, что я сказал?

Кухня вдруг кажется тесной и маленькой, коричневые деревянные дверцы шкафов как будто выгибаются ему навстречу, и Заку очень хочется сбежать в сад, но жена не оставляет его в покое.

— Леннарт и Сив ездили в прошлом году на Крит и остались очень довольны. Сейчас, когда здесь такая хорошая погода, в турфирмах наверняка большой выбор туров.

— Вкусная рыба. Камбала в это время года вообще хороша.

— Или, например, что ты скажешь по поводу Испании? Классический вариант.

Она перелистывает один из каталогов.

— Послушай, забронируй, если тебе так хочется. Но если мы не раскроем преступление, которое сейчас расследуем, я не смогу никуда поехать.

— А как насчет Римини?

Он смотрит на нее. Мать Мартина, его жена. «Кто ты?» — думает он. Расследование, зной, свет, пыль и стройные ноги Карин Юханнисон в машине, обтянутые узкой белой юбкой. Все это создает отчуждение, делает его чужестранцем в своей собственной жизни.

Карин Юханисон стоит совершенно голая перед бассейном на веранде своего дома, одного из самых больших в Рамсхелле. Благодаря разросшимся кустам сад полностью скрыт от посторонних глаз. В воздухе повис запах серы и смолы.

Калле сидит в гостиной перед телевизором. Смотрит один из своих любимых фильмов, комедию Фрэнка Капры.

Бассейном они обзавелись весной, оба мечтали об этом. Через соседей нашли женщину, которая помогает его обслуживать: она приходит, когда их нет дома, очищает дно, дозирует хлорку. Сама Карин никогда с ней не встречалась, но Калле утверждает, что она производит впечатление знающего человека, хотя и неразговорчива, и берет наличными.

Какая разница?

Карин думает о том, что сказал в машине Мартинссон.

О нем.

Он почти на десять лет старше, и она долго ломала голову, что он имеет против нее, но поверила его словам, что теперь с этим покончено. А как он на меня смотрел! Я могла бы остановить машину, и мы бы занялись тем, чем другие занимаются на обочине.

Долгое, жаркое, сумасшедшее лето.

Жар вокруг меня.

Жар внутри меня.

«Но я сбегу от зноя», — думает Карин и отталкивается ступнями, на мгновение повисает в воздухе, а потом тело рассекает поверхность воды, погружаясь в прохладу и восхитительную тишину.

Малин залезла в кровать рядом с Туве.

Туве спала в ее постели, все еще не оправившись после долгого перелета. Малин разбудила ее, отругала.

— Мобильник разрядился, я только встретилась с Юлией, мы поели мороженого в мороженице, а потом поглазели на народ на площади Стураторгет. Успокойся, мама!

И Туве снова заснула. Малин тоже почувствовала, как она устала. Выпила на кухне полстакана текилы. Подумала, что они приближаются к развязке, что скоро все будет кончено. Почувствовала, что тревога не отпускает.

А затем вернулась к Туве. Сняла с себя все, кроме трусиков, залезла под простыню и почувствовала тепло дочери, легкую вибрацию, создаваемую ее бьющимся сердцем. Разве этого мало, чтобы продолжать жить и бороться?

56

Двадцать четвертое июля, суббота

Что делать со всеми этими людьми? С теми, кто не может совладать со своими страстями и вредит другим из-за собственных душевных травм?

Создать для них огромный лагерь в Норрланде.[25]

Выделить им скалу, с которой они могли бы бросаться в море.

Лечение гормонами. Кастрация. Электронное слежение.

Раннее утро. Пер Сундстен никак не может привести в порядок мысли. Они с Вальдемаром Экенбергом идут вслед за сонным Арто Соваласки через прихожую в его красном домике на окраине Лингхема, спальном районе к востоку от Линчёпинга. Несколько минут назад они прошли по ухоженному саду, хотя и с выгоревшей травой, как и везде сейчас; кусты крыжовника сплошной стеной стояли вдоль дорожки, ведущей к дому.

— Я понимаю, почему вы здесь. Тем более в субботу и все такое прочее. Вам что, не дают выходного?

— Во всяком случае, нас освободили от утреннего совещания, — говорит Пер.

Арто Соваласки, наверное, самый усталый человек на земле. Лицо у него пропитое и прокуренное — лицо человека, которому совершенно нечего ждать от будущего.

В доме пахнет потом.

— Мы с удовольствием отдохнули бы, — продолжает Пер, — но в Линчёпинге по улицам разгуливает злой гений.

Арто Соваласки — последний в списке лиц, совершивших преступления на сексуальной почве в их округе. На нем надета грязная желтая футболка с изображением экскаватора на груди.

— Ты работаешь? — задает вопрос Вальдемар, когда они заходят в комнату.

Арто Соваласки плюхается на просиженный желто-коричневый диван, единственный предмет мебели в комнате. Вокруг на деревянном полу пустые бутылки и переполненные пепельницы.

— Нет, я на пенсии по болезни.

«Да уж, тебя среди людей держать нельзя, — думает Пер. — Четыре изнасилования за четыре месяца десять лет назад в разных городах — в Векшё, Карлстаде, Эребру и последнее здесь, в Линчёпинге. С тех пор ничего».

— Так тебе известно, почему мы пришли?

— Да, такое бывало и ранее, когда в городе случались изнасилования. Тут вы сразу ко мне и являетесь. Но можете проваливать восвояси, меня здесь не было, когда все это случилось, — гостил у приятелей на Эланде. Можете им позвонить.

Вальдемар подходит ближе.

«Опять! Только не это!» — думает Пер.

Но на этот раз Вальдемар дает задний ход.

— Телефон приятелей есть?

— Конечно.

Десять минут спустя они сидят в машине по пути обратно в город. Пьяный финн по другую сторону пролива Кальмарсунд подтвердил алиби Арто Соваласки.

— Ну что ж, с этой версией закончили, — говорит Вальдемар Экенберг. — А теперь поехали в управление и прижмем Сулимана Хайифа в последний раз перед тем, как его отпустят.

— Его уже отпустили вчера вечером.

— Черт, вот незадача!

Немножко отоспаться.

В субботу утром они позволили себе поспать чуть подольше, и часы показывают девять, когда Малин спускается на улицу, чтобы встретиться с Заком.

Вторая суббота следствия. Ровно неделя прошла с тех пор, как обнаружили тело Тересы, а кажется, что прошло несколько лет, что все это превратилось в затяжную пытку.

Жара не спадает. Вроде бы стало еще хуже.

Серый фасад церкви дрожит в горячем воздухе, приобретает неестественный желтоватый отлив, и Малин никак не может прочесть надписи над дверями.

Зак, ну где же ты?

Он позвонил десять минут назад, проезжая мимо Берги, так что уже должен быть здесь.

Туве по-прежнему спит наверху, в квартире.

Малин проходит несколько шагов по улице, заглядывает в окна картинной галереи, смотрит на произведения Мадлен Пик и Лассе Оберга. Она ничего не понимает в искусстве, но от того, что вывешено в галерее возле церкви Святого Лаврентия, ее начинает мутить.

Вера Фолькман. Насколько она изуродована? Дефектный, испорченный товар. Подлежит возврату.

Гудок. Это Зак.

Несколько минут спустя Малин уже сидит в прохладном салоне машины. Облегченно вздыхает. Он не замечает белого фургона, припаркованного чуть в стороне на Огатан.

Туве потягивается в кровати. Мамина кровать, в ней по-прежнему иногда так уютно поспать.

Сегодня она встретится с Маркусом, скажет все как есть — что любовь прошла, что она по-прежнему хорошо к нему относится, но не в этом смысле, что они могут оставаться друзьями.

Хотя этого он, скорее всего, не захочет.

Она садится в кровати.

Даже по тому свету, который просачивается в комнату через опущенные жалюзи, она догадывается, что сегодняшний день будет самым жарким с тех пор, как она вернулась с Бали.

Они звонят в квартиру Веры Фолькман на Стюрегатан. Она живет на втором этаже, но никто не открывает, снаружи квартира производит впечатление заброшенной.

— Детка пошла прогуляться, — усмехается Зак. — Проклятье, какое пекло! Все жарче и жарче с каждой секундой.

Чем дольше они стоят перед квартирой, тем более навязчивым делается запах, доносящийся изнутри.

— Пахнет испражнениями животных, — говорит Зак.

— Может, она держит кошек?

— Во всяком случае, воняет знатно.

— Наверное, уехала обратно в Австралию, — бормочет Малин, поворачивается и начинает спускаться по лестнице. — А животных оставила в квартире.

— Там, наверное, прохладнее, чем здесь. Даже в Элис-Спрингс.

— Это самое жаркое место в мире, как говорят.

— Неправильно. Самое жаркое место в мире — Линчёпинг.

Туве прочно сидит в седле велосипеда.

Розовая футболка облегает тело.

Мир за стеклами очков кажется сонным и желтым.

Она проезжает мимо бассейна «Тиннис», но вместо того, чтобы направиться вверх в сторону Рамсхелля, поворачивает к больнице, возвращается к отелю «Экуксен». Ее не покидает странное чувство, будто кто-то следит за ней, смотрит на нее, пытаясь приблизиться. Но она продолжает давить на педали, слегка задыхаясь, и думает, что это все нервы перед предстоящим объяснением с Маркусом.

Это ощущение возникло у нее еще тогда, когда она взяла свой велосипед с подставки возле церкви.

Но где же эти глаза?

Она огляделась — ничего подозрительного, ничего необычного, просто из-за жары в городе меньше людей.

Она подъезжает к отелю, оборачивается — постойте, не тот ли это фургон, который стоял возле дома? И обогнал ее вчера у виллы родителей Маркуса?

Ей становится страшно.

Она останавливается у отеля. Открывает ворота в пожелтевший парк Тредгордсфёренинген.

Там они нашли девушку. Но туда, во всяком случае, фургон не сможет за мной въехать.

Темная фигура за рулем. Кто?

Она быстро ездит, ее дочь, я не выдам себя, возьму ее, как других, это произойдет очень быстро.

Она не должна меня увидеть. И вот она останавливается у ворот парка, открывает их, вид у нее испуганный.

Но меня не надо бояться. Я только дам тебе возможность возродиться. Я делаю ангелов. Вот мое ремесло.

Но вот она исчезла из виду. Въехала в парк. Должно быть, увидела меня. Я проезжаю мимо, натянув кепку поглубже. Время, мое время, наше время скоро настанет. Руки твердо лежат на руле.

Сколько времени?

Впереди «Тиннис». Это подойдет.

Позвонить маме?

Нет.

Фургон проезжает мимо, не останавливается, а человек в кепке за рулем смотрит прямо вперед.

Скорее всего, мне показалось. В Линчёпинге наверняка найдется не меньше сотни белых фургонов.

В парке совершенно пусто. Туве едет обратно к воротам у отеля.

Никакого фургона не видно.

Теперь она направляется прямой дорогой к Маркусу, решительная и целеустремленная, как мама. «Как мама», — думает она.

57

Зак сидит в тени под невыносимо желтым зонтиком в кафе при бассейне «Тиннис». Только что он снял полиэтиленовую пленку с бутерброда. Малин хотела поплавать во время обеденного перерыва, и он поначалу протестовал — что, у них нет дел поважнее? Но она настаивала. Сказала, что не в состоянии тренироваться в зале по такой жаре. Рвалась сюда, а Малин умеет иногда проявлять почти маниакальную настойчивость: вроде бы сдержанно, но с невероятным упрямством добиваться своего. Он привык прислушиваться к ней, когда она в таком настроении, знает, что она ищет смысл и связи, которые помогают продвигаться вперед.

Солнцу есть где разгуляться — на ясном голубом небе ни облачка.

Деревья притаились по другую сторону от искусственной купальни, а само здание стоит пустое и темное. Бассейны под крышей закрыты на очистку.

Сам он купаться не захотел. Слишком много народу. В обеденный перерыв — просто толпа.

Вода не кажется чистой, сколько ни добавляй хлорки. Входя в бассейн, они столкнулись в дверях с женщиной — та была в белом платье и несла в одной руке черную сумку, а в другой — контейнер для пробирок. Наверное, она как-то связана с обслуживанием бассейна.

«Но это погоды не делает, — думает Зак, откусывая от бутерброда. — Даже если у них тут всемирные эксперты по чистоте, меня все равно не тянет здесь купаться».

А вот Малин все равно.

Она стоит на тумбе в красном купальнике, готовясь прыгнуть в воду.

Вода бассейна омывает тело.

Прохлада, долгие гребки. Почувствовать, как хлорка очищает кожу и легкие, и прибавить темп. Должно быть больно, иначе никакого эффекта. Она разгоняется, и красные шары разделителей дорожек превращаются в сплошную линию.

Малин делает вдох, мышцы готовы взорваться. Она гребет изо всех сил, с каждым гребком приближаясь к противоположному концу бассейна.

Шлаки в мозгу исчезают.

Только ясность и молочно-кислотная боль.

Край.

Она ударяет рукой по кафелю, выдыхает, смотрит на Зака, сидящего под зонтиком в кафе.

Вылезает, садится на край бассейна, спустив ноги в воду, и дышит, ощущая странную чистоту, словно пот и пыль исчезли навсегда, словно она вошла в новую, лучшую ипостась. Она чувствует себя заново родившейся. Поверхность воды сияет тысячей оттенков голубого, и тут ее внезапно осеняет.

Бассейн в доме у Эккеведов.

Вода возле пляжа.

Бассейн Глюттингебадет.

Летняя работа Софии Фреден — в прошлом году она подрабатывала здесь, в «Тиннисе».

Летняя работа Юсефин Давидссон — в «Корреспондентен» писали о том, что в бассейне были проблемы с водой, примерно в то время, когда она работала в Глюттинге.

Капли — как нить, чистота — как мантра.

Насилие — как скорбные четки.

Она походит к его столу, и Зак встает.

— Можно одолжить твой телефон? Мне нужно срочно позвонить.

Зак вынимает из кармана телефон, его движения замедленны от жары. У мостков столпились несколько ребятишек с плавательными кругами, они не решаются прыгнуть в воду и кричат что-то родителям, ожидая поддержки, заверений в том, что это не опасно.

Три звонка, потом трубку снимают.

— Сигвард Эккевед.

— Добрый день, это Малин Форс. Я забыла задать один вопрос. У вас есть человек, который занимается обслуживанием бассейна? Вы упомянули, что к вам кто-то приходил прошлой весной?

— Вы имеете в виду — того, кто приходит к нам домой?

— Да.

Зак смотрит на нее, взгляд полон ожиданий, а она выжимает волосы свободной рукой. Ответ следует не сразу.

— Да, по весне к нам обычно приходит женщина и калибрует очистительную систему. Вчера, когда мы говорили об этом, у вас зазвонил телефон. А потом я решил, что это не так важно. Вы ведь ищите мужчину?

— Вы сказали — женщина?

— Да.

— Как ее зовут?

— Элизабет.

— А фамилия?

— Понятия не имею. Скажу честно — я платил ей наличными напрямую. В первый раз я оставил свой номер соседу, и она сама позвонила мне. У нее такая система — она звонит сама и спрашивает, когда ей прийти. Мне она свой номер не дала. Так же, как с польскими уборщицами. Но, как я уже сказал, этой весной я сделал все сам.

— Хорошо. Спасибо. А имя и телефон вашего соседа?

Молчание в трубке.

— К сожалению, его уже нет. Он умер от инфаркта год назад.

— А жена, у нее может быть телефон этой женщины?

— Он жил один. Но новые соседи наверняка тоже пользуются ее услугами. Может быть, у них есть ее номер?

Сигвард Эккевед отходит от трубки. Через минуту возвращается и называет телефон соседей, Малин запечатлевает цифры в памяти.

— Спасибо.

— Что все это может значить?

— Пока не знаю, — отвечает Малин. — Посмотрим.

Закончив разговор, она поворачивается к Заку.

— Ты не помнишь, как звали дочь Стюре Фолькмана — ту, которая покончила с собой?

— Аронссон не упомянула об этом на совещании. Но я помню это имя из отчета. Ее звали Элизабет. Я запомнил, потому что так звали мою первую девушку.

Малин поворачивается, быстрыми шагами устремляется в раздевалку, проверяет на ходу, сохранился ли в памяти только что названный номер.

Сохранился — как розовая неоновая надпись на потрепанном фасаде здания в Лос-Анджелесе.

Зак ждет ее, обозревая бассейн, смотрит на людей, которые пытаются как-то выжить в этой волне зноя, в этой жаре. Детишки с плавательными кругами — воплощение невинности.

Маркус расстроился.

Не до слез, конечно, но Туве видела, как он весь сжался, плечи опустились, взгляд стал тревожным. Они сидели в кухне, свет отражался от глянцевой поверхности холодильника, так что ей приходилось жмуриться. Они ели бутерброды и пили молоко, обсуждали, как проведут остаток каникул, Маркус предложил поехать на дачу к его родителям, и тут Туве наконец удалось высказать то, что она давно собиралась, — но голос не повиновался ей, прозвучал совсем не так, как ей хотелось.

— Я не хочу больше с тобой встречаться.

Как удар кнута. Слишком быстро и резко.

Слова показались такими жестокими в своей простоте, и Маркус совершенно растерялся.

— Что ты сказала?

— Я не хочу…

— Я думал…

— Мне хочется пока оставаться свободной, и вообще, все не так… даже не знаю… не так, как вначале… Мы можем остаться друзьями.

Слова вылетали так поспешно, точно внутри у нее был пожар.

— Я хочу сосредоточиться на учебе.

Маркус ничего не ответил.

Казалось, смысл ее слов доходит до него не сразу. Да и что он может сказать?

— Я так скучал по тебе, когда ты была на Бали! — проговорил он.

— А я по тебе не скучала.

При этих ее словах огорчение вдруг сменилось яростью, он вскочил и закричал на нее:

— Не могла сказать до того, как уезжала? Что ты не хочешь быть со мной. Я все лето просидел, дожидаясь тебя, даже не смотрел на других!

— Не кричи!

— Это мой дом, хочу — и буду кричать!

И Туве решила, что с нее хватит, вскочила, выбежала в прихожую, сунула ноги в шлепки и распахнула дверь.

— Вернись, я не хотел тебя обидеть! — закричал он ей вслед.

Услышав отчаяние в его голосе, Туве почувствовала себя на двадцать лет старше, совсем взрослой. Но закрыла за собой дверь. Услышала щелчок, когда она захлопнулась за ее спиной. И звук собственного дыхания — адреналин гулял в крови, создавая ощущение опьянения.

Пусть она уедет. Пусть несется на своем велосипеде.

Я только что видела, как твоя мама направлялась в «Тиннис».

Ты ее вечная тревога.

Приходи ко мне.

Стань моим ангелом.

Чистым возродившимся ангелом.

Невинность возрождается.

Она выскакивает из дома такая сердитая.

Захлопывает за собой дверь.

Не смотрит в мою сторону, не видит машины, припаркованной чуть выше по улице.

Покой, приди туда, где покой.

Скоро тебе не придется никогда больше сердиться.

Смерть подстерегает тебя.

Берегись, Туве, берегись, ты не должна стать одной из нас.

Мы парим над тобой и кричим, тебе в ухо, но наши ангельские голоса не достигают твоих барабанных перепонок.

Остановись, остановись.

Но ты не слушаешь.

Убегаешь от неприятного к теплу, которое ждет тебя где-то, — так ты думаешь.

Услышь нас.

Остановись.

Но ты глуха к нашим голосам, они — лишь вибрация в твоем внутреннем ухе.

Вместо этого ты жмешь на педали, несешься навстречу катастрофе.

Прямо в ад, в самый нижний из его кругов.

Кто спасет тебя оттуда?

Не мы.

Твоя мама?

Возможно, все зависит от того, чья любовь окажется больше?

58

— Вода, Зак. В этом деле все связано водой.

Малин все рассказала ему, пока они шли к машине, стоявшей на парковке возле бассейна, и пояснила: все девушки имели то или иное отношение к бассейнам, их отмывали с маниакальным упорством, и даже запахи взаимосвязаны — от Юсефин и Тересы пахло той самой хлоркой, которую добавляют в бассейны.

Малин почти в болезненном возбуждении — реальность, воздух, машины, жара, небо закружились вокруг нее, но она взяла себя в руки.

— Так ты хочешь сказать, что мы должны искать человека, обслуживающего бассейны?

В лице Зака нет скепсиса, скорее любопытство.

— Да. Совершенно особого человека.

— Особого?

— И скорее, как можно скорее.

Зак вздохнул.

— С чего начнем? Может, попытаем счастья прямо здесь?

— А почему бы и нет?

Пока они шли обратно к бассейну, Малин позвонила по номеру, который дал ей Сигвард Эккевед, но сосед ничего не знает о женщине, которая обслуживает бассейны.

— Я все делаю сам, — сказал он.

И вот теперь они сидят в тесном жарком помещении, выложенном желтым кафелем, рядом с кафетерием, и беседуют с директором «Тиннербексбадет», Стеном Карлссоном, накачанным мужчиной, одетым в фирменные шорты и красную футболку с логотипом бассейна на груди — морским котиком, ловящим мяч.

Письменный стол, возле которого они сидят, завален бумагами.

— Честно говоря, административные вопросы — это не мое, — произносит Стен Карлссон извиняющимся тоном. — Что вы хотели узнать?

— Мы хотели бы узнать, кто обслуживает бассейны.

— Наши сотрудники и технический персонал. Сотрудники достают все лишнее шестами, а техники следят за оборудованием.

— Все они работают у вас? — спрашивает Малин, чувствуя, как нарастает нетерпение, когда следует не тот ответ, которого она ждет.

— Да.

— Кто-нибудь из них занимается химическим составом воды?

— Нет, для этого мы приглашаем человека со стороны.

— Ее-то я и видел, — говорит Зак. — Она приходила сюда несколько часов назад, не так ли?

— Верно. Это женщина, которая следит за химическим состоянием бассейна.

— Кто она такая? — Малин буквально выстреливает этот вопрос.

— Ее зовут Элизабет. Фамилию не знаю. Ее фирма называется… сейчас, минуточку…

Элизабет.

Та же женщина?

Под именем Элизабет скрывается Вера Фолькман? Называет себя именем умершей сестры. Если так и есть, что это значит? Если это Вера Фолькман, что сотворили с ней переживания детства, до чего довели?

Стен Карлссон роется в бумагах на своем письменном столе.

— Минуточку… Вот!

Он показывает счет-фактуру. На ней написано: АО «Водотехника», Линчёпинг.

— Красиво, правда?

Малин буквально вырывает у него из рук бумагу. Читает адрес, телефон.

— Куда она поехала отсюда?

— Понятия не имею. Она окутана таинственностью. — Стен Карлссон указывает на счет-фактуру. — Она просто отдает их мне и не говорит ни слова, кроме того, что хочет получить наличными. Но одно могу сказать: она свое дело знает. Работает на нас уже два года, и все это время с водой в бассейнах всегда было все тип-топ.

Малин и Зак стоят в коридоре возле кабинета Стена Карлссона. Малин держит в руке бумажку, на которой записала название предприятия, адрес и телефон.

— Юханнеслундстиген, семнадцать, — читает Зак. — Никогда не слышал про такую улицу.

Малин читает номер: 013–17–02–66. Набирает его.

Металлический голос отвечает:

— На данном номере абонент не зарегистрирован.

— Проклятье! — говорит Малин.

— Позвони в справочное, — советует Зак. — Узнай у них.

— Сто восемнадцать — сто восемнадцать!

Бодрый голос телефонистки вызывает у Малин раздражение.

— Действительно, на этом номере абонент не зарегистрирован… Нет, улицы с названием Юханнеслундстиген в Линчёпинге нет… Хорошо, соединяю с налоговым управлением.

После долгого ожидания кто-то наконец снимает трубку — в субботу в июле налоговая в принципе не работает. Снова долгое ожидание. Наконец ей отвечает еще один женский голос, формальный и бюрократичный, как и можно было ожидать. Зак нервно топчется рядом с Малин, пот течет у него по лбу.

— Так вы говорите — АО «Водотехника», Линчёпинг, регистрационный номер пять-девять-восемь-семь-шесть-восемь-девять?

— Да, — подтверждает Малин.

— Предприятия с таким регистрационным номером и таким названием не существует. Сожалею.

Малин кладет трубку, предварительно узнав прямой телефон сотрудницы, с которой разговаривала.

Чувствует, как зной сдавливает грудную клетку, сердце бьется где-то глубоко под ребрами. Сколько времени может существовать предприятие с фальшивым регистрационным номером? Год, два, три? Возможно, даже дольше, если выполнять свои обязательства. Но кто знает, сколько времени она пробыла в городе? Или она действительно жила в Австралии, как сказал Стюре Фолькман? И вернулась домой два года назад со своим ужасным жизненным багажом?

— У человека есть что скрывать, — бормочет она.

И Зак улыбается ей. Все его лицо выражает веру в нее.

В полном молчании они едут к Глюттингебадет.

Киоск Славенки закрыт — такое ощущение, что навсегда. На парковке отчетливо ощущается запах дыма, ветер дует с северо-востока, несет на них гарь, частичку за частичкой.

Владелец бассейна Глюттингебадет — Хакан Дроумани. Это человек лет пятидесяти пяти, по происхождению откуда-то с юга, его акцент не позволяет определить, откуда именно. Он источает радость — в такое лето дела у него вдут прекрасно, угощает Малин и Зака кофе в крошечном кафетерии с видом на большой бассейн, расположенном рядом с раздевалками.

Быстрые вопросы, быстрые ответ.

— Да, ее зовут Элизабет. Фамилия? Понятия не имею. Нет. Ее фирма называется «Водотехника». Наличными, оплата всегда наличными, меня это устраивает — да, на фактуре нет номера банковского счета, но ведь открытие корпоративного счета стоит денег, наверное, она хотела на этом сэкономить…

Возле бассейна стоит женщина в парандже, готовая прыгнуть в воду.

— Я разрешаю купаться в одежде, — смеется Хакан Дроумани. — В виде исключения.

— У вас не возникало причин, чтобы ей позвонить? Например, в июне, когда ухудшилось качество воды?

— Тогда она сама мне позвонила. Санитарная служба разболтала все журналистам «Корреспондентен» еще раньше, чем об этом узнал я. Больше у меня не было случаев ее разыскивать.

Малин снова набирает 118–118, звонит в налоговую службу: «Не существует… сожалею».

— Что будем делать дальше?

Малин кладет мобильник в карман, вопросительно смотрит на Зака. Вокруг них — парковка при бассейне, люди медленно движутся в разных направлениях — в сторону прохлады или прочь от нее.

— Мы можем еще раз проверить, дома ли Вера Фолькман. — Голос Зака полон уверенности.

Он уже сторонник теории Малин о том, каким образом все взаимосвязано, хотя ничего пока нельзя сказать наверняка.

— Давай проверим, — кивает Малин. — Конечно, если Вера Фолькман и есть Элизабет.

— Надо поторопиться, — говорит Зак.

Они смотрят друг на друга — два измученных жарой следователя, которые чувствуют приближающееся зло. Их притягивает к его ядру, эпицентру урагана, кратеру вулкана перед последним извержением.

Малин чувствует, как в животе все сжимается.

Это не страх.

Но ей не удается убедить саму себя.

Зак кладет руку ей на плечо.

— Малин, спокойно, — говорит он.

Но даже голос Зака сейчас не может унять ее тревоги.

Теперь ты зашла в библиотеку.

Там внутри — тысячи книг, предложения, слова и точки, один знак бессмысленнее другого, одна история лживее другой.

Но ведь ты любишь книги?

Книжные корешки, бегство от реальности.

Убежать не удастся.

Я буду поджидать тебя здесь.

Ты поедешь обратно через парк?

Мой очистительный ангел.

Мой летний ангел.

Я верну тебе жизнь, обещаю.

59

Туве любит библиотеку.

Новое красивое здание возвели после того, как старое сгорело холодной январской ночью.

Ей нравится свободное пространство над книжными полками и зелень, врывающаяся в залы через большие окна, выходящие на Слоттспаркен, запах старинных книг, немного затхлый, но полный ожиданий и мечтаний о том, что планета и жизнь на ней станут чуточку понятнее, запах тайн, волнующий и привлекательный.

Она сидит в одном из больших круглых кресел, стоящих в ряд у окна, что выходит в парк, углубившись в «Великого Гэтсби» Скотта Фицджеральда. Роскошные праздники, любовь между Джеем и Дэйзи — это нечто другое, чем их с Маркусом влюбленность, которая так и не стала любовью. Или еще станет?

Может быть, я еще передумаю? Попытаюсь возродить чувство, которого, возможно, никогда на самом деле не существовало?

Эту книгу она прочла уже раз пять. Ее сочинение по этой книге учительница литературы оценила как «слишком зрелое». Типа того.

Часами могла бы она сидеть здесь, погрузившись в чтение, видя, как день постепенно клонится к вечеру. Снаружи отличная погода — но сейчас она всегда такая.

В парке несколько цветных мужчин в форменных комбинезонах сгребают граблями листья. В этом году листва стала опадать очень рано.

Перевернуть страницу.

Почитаю еще немного, потом поеду домой перекусить.

Зак жмет на кнопку звонка у квартиры Веры Фолькман на Стюрегатан. На лестнице мучительно жарко, оконные стекла, кажется, прогибаются от жары.

Никто не открывает, и некоторое время они молча стоят под дверью. Ощущают запах тлена.

— Войдем? — Малин произносит это как призыв, а не как вопрос, не хочет оставлять места для сомнений.

— Не имеем права, ты прекрасно знаешь.

— Что же нам тогда делать? И как, черт побери, нам до нее добраться? Она как туман, как дым или тень. Выбирай, что тебе больше нравится.

— Успокойся, Малин, успокойся.

— Прости. От этой жары я дурею.

— Поехали в управление. Посмотрим, что у нас есть. Нужно провести совещание.

— Хорошо. Так и сделаем.

Прежде чем сесть в машину, Малин звонит Туве, хочет узнать, чем та занята, убедиться, что с ней все в порядке.

Береза дает тень, а в машине Зак тянется к клапану холодного воздуха рядом с регулятором зеркала заднего вида.

Туве сразу отвечает на звонок.

— Мама, я библиотеке, сижу читаю. Тебе повезло, что я забыла отключить телефон. Здесь нельзя разговаривать, но сейчас я, кажется, никому не мешаю.

— Маркус с тобой?

— Я сегодня с ним рассталась.

«Об этом ты мне ничего не сказала, хотя я что-то такое предчувствовала, — думает Малин. — Что же ты ничего не рассказала, Туве?» Ей хочется упрекнуть дочь, спросить: «Почему ты не предупредила меня, что собираешься порвать с ним?» Но когда она могла это сделать? Времени не было. Поэтому Туве молчит, у нее есть секреты от мамы.

И еще из-за чего-то. Есть другое объяснение, от которого у Малин начинает болеть живот, и она прогоняет эту мысль.

Малин ожидала, что они расстанутся, но почему так внезапно?

Но ведь такое обычно и случается неожиданно — как открытие?

— Мама, ты меня слышишь? Я сказала, что рассталась с Маркусом.

— Он расстроился?

— Да.

— Тебе было тяжело?

— Даже не знаю, мамочка, потом стало гораздо легче.

— Туве, мы поговорим об этом вечером, когда увидимся дома.

«Как много книг на свете, — думает Туве, бродя среди полок в поисках того, что можно взять на дом. — А времени на чтение так мало».

Она вытаскивает с полки книгу «Особый класс» — она читала о ней в газете, это американский роман о школе-интернате для богатых.

«Это подойдет», — думает она и пять минут спустя выходит из библиотеки с книгой под мышкой.

Поесть?

Но я не проголодалась, а мамы все равно нет дома, так какое удовольствие есть в одиночестве?

Дяденек с граблями в парке уже нет, а тень под деревьями недалеко от парковки на дороге, ведущей к дворцу, манит и притягивает.

«Полежу в траве, почитаю, — думает Туве. — А чем мне еще заняться?»

Ты приближаешься ко мне.

Неужели мне так невероятно повезет и ты ляжешь на траву под дубом, в тени, в двух шагах от меня?

Ты ведешь свой велосипед прямо в мою сторону.

Я могу подойти к тебе, если ты уляжешься там, всего в пяти метрах, и взять тебя. Никто ничего не заметит.

Туве прислоняет велосипед к стволу дерева, бросает взгляд на парковку, но не видит фургона, наполовину скрытого за раскидистым кустом. Ей не до того — хочется скорее окунуться в книгу, в слова, в красивый вымысел.

Она вынимает из сумки пляжное полотенце, расстилает его в траве, ложится на бок и начинает читать.

Позади фоном — звуки города.

Сирена «скорой помощи», гудение машин, шуршание сотен вентиляционных агрегатов. Голоса людей в отдалении.

Где-то открывается дверь.

Вскоре звуки города тонут в ритме слов у нее в голове.

Я иду к тебе.

Ничто ничего не видит, середина дня, и мы одни в парке, я возьму тебя.

Возле дворца никого не видно, ни у здания администрации, ни в парке.

Ни на дорожке у библиотеки, ни за большими стеклянными окнами. И я приближаюсь к твоему возрождению. Я возьму тебя к нему для последнего действа.

Они скажут, что я спятила.

Возможно, я не в себе.

Но я сделаю это.

Введу в тебя нечто.

Асфальт парковки под моими ногами сменяется травой, я уже совсем рядом, в тени того же дерева. В руке у меня тряпка, смоченная эфиром, на моих белых одеждах ни пятнышка. Ты не слышишь моих шагов, и я встаю на колени возле твоего оранжевого полотенца, подношу тряпку к твоему носу.

Что это?

Резкий ядовитый запах, что-то влажное жжет нос, и Туве поворачивается. Но тело не хочет, почему же оно не слушается, и уголком глаза она видит белую фигуру, чувствует тяжесть чьих-то рук, и мир начинает выветриваться, и хочется спать, спать, но я не собираюсь спать, не здесь и не сейчас, и я чувствую, как какая-то сила тащит меня по траве, потом по чему-то твердому, похожему на асфальт, и затем зрение отказывает, мир превращается в сон, а потом все делается черным и холодным, пустым, без сновидений.

Мир становится немым, бессловесным и потому перестает существовать.

Небо дрожит.

Как в очарованном сне, заполненном белизной, она протягивает руку к прозрачной оболочке, чувствует, как эта оболочка дрожит, убирает руку, остается во сне, видит сны о мире, о себе живой.

60

Огонь везде.

Он перескакивает с одной кроны дерева на другую, гудит, с треском разрывая все на своем пути на горящие части.

Лето жаркое. Но адское пламя лесов еще жарче. Огонь уже распространился до озера Хюльтшён, и Янне и его коллеги бегут, повернувшись спиной к берегу, пожарные шланги цепляются за траву, извиваются зигзагами, тянутся к воде, где генераторы приводят в действие огромные насосы.

Ночь он провел на полу в пожарной машине, спал в пустом багажном отсеке, предназначенном для брандспойтов. Ночь пела вокруг, шуршала и грохотала, распространяя запах дыма, обуглившихся животных и насекомых, земли, обратившейся в пепел.

Пламя — как тревожная стена в сотне метров от них. Они сближаются все быстрее. Человек против огня, огонь против человека.

Он насквозь промок от пота, ему хочется сорвать одежду, убежать от жара в прохладную воду озера.

Огонь — как сказочное чудовище.

Они стоят в ряд, вонзая ему в шею острые лезвия водяных струй.

Совещание.

Карим Акбар откашливается, смотрит перед собой пустыми глазами, словно пытаясь найти пляшущую в воздухе пылинку, чтобы остановить взгляд на ней.

Малин только что рассказала о своих догадках по поводу Веры Фолькман, о фальшивых данных ее фирмы, которая, скорее всего, вообще не существует. Сообщила, что они не смогли ее найти, «она как гарь лесных пожаров — ее не видишь, но ощущаешь».

— Установим наблюдение за квартирой, — предлагает Свен Шёман, сидящий рядом с Заком. Жалюзи подняты, детская площадка позади них пуста, детский садик закрыт на лето. — Есть ли еще какие-нибудь идеи, как добраться до нее?

— Мы даже не знаем, является ли эта Элизабет Верой Фолькман, — говорит Карим.

— Но можем это предполагать, — отвечает Малин.

— Отследим все белые фургоны, — предлагает Зак. — Она ездит на белом фургоне. Правда, в городе таких уйма.

— И проверим, нет ли зарегистрированного предприятия с похожим названием, — добавляет Малин.

— Еще предложения? — повторяет Свен. — У нас недостаточно оснований, чтобы войти в ее квартиру, ты это прекрасно понимаешь, Малин. Хотя запах, исходящий оттуда, может указывать на плохое обращение с животными.

Малин думает: «Ведь это взаимосвязано, Свен, голоса следствия говорят нам об этом. И еще одна мудрость: „Страсть убивает“».

Вальдемар Экенберг и Пер Сундстен молчат, как умеют молчать только полицейские, почувствовавшие в воздухе запах правды.

— Мы допросили сегодня последнего человека из списка насильников, — говорит Пер Сундстен. — Безрезультатно.

— Такими же безрезультатными оказались и слежка за Сулиманом Хайифом и Луисой Свенссон. То же касается и Славенки Висник: она занималась своими киосками, хотя сегодня утром ее потеряли из виду.

— Она тоже разъезжает на белом фургоне, — произносит Пер. — Так что чисто теоретически она тоже могла быть этой самой Элизабет.

— Мы осмотрели ее автомобиль изнутри, когда встретились с ней в лесу, — возражает Малин. — Там нет ничего, что можно связать с обслуживанием бассейнов. Никаких химикатов, ничего такого. Да и директор бассейна в Глюттинге узнал бы ее, у нее же там киоск.

— Проверьте еще раз, — распоряжается Свен. — Сундстен, возьми это на себя.

— Разве женщина могла такое сотворить? — раздается голос Вальдемара, полный скептицизма. — С вибратором или без, разве это не противно женской природе?

— Предрассудки, — отвечает Малин. — История знает множество насильников женского пола, и большинство из них сами подвергались насилию, как и Вера Фолькман.

— И Славенка Висник, — добавляет Пер.

— А я считаю, что нам надо еще раз прижать Сулимана Хайифа, — заявляет Вальдемар.

Но никто не находит в себе сил прокомментировать его пожелание, а Малин отключается от голосов других, думает о том, как найти Веру Фолькман, о взаимосвязях, о том, что бассейны и прочие совпадения в этом расследовании могут оказаться случайными. А вдруг Вера Фолькман — вовсе не Элизабет?

Люди — они и есть люди, и все они как один человек.

Желание раствориться, чтобы родиться заново.

Человек — как дым, расстилающийся над сгоревшим ландшафтом, как единственное чувство, единственная особенность.

Любовь и зло.

Вымышленное название фирмы.

Желание оставаться незамеченной.

Белые холодные руки.

Но как?

— Ну, соберитесь, — призывает Карим, — ни у кого нет идей по поводу Веры Фолькман?

«И где ты сейчас?» — думает Малин.

Где я?

Почему так темно и что это давит мне на глаза? Голова болит, меня тошнит, но это не самое ужасное, есть что-то похуже, но что? «Я дышу, — думает Туве, — и все это сон». Она вспоминает тень под деревом, страницы книги, к которым прикасалась кончиками пальцев, — но что это за сон, чего он от меня хочет? Маркус, это ты? Она чувствует свое дыхание, ощущает запах моющих средств и пытается подняться, однако ноги не двигаются. Она пытается упереться руками, но они тоже не двигаются. «Мама, мама, мама, где ты? Тут что-то не так, неужели я уже умерла, неужели это моя могила, мама!» Туве пытается кричать, но звуки не срываются с ее губ.

Кляп во рту.

Зачем бы у меня был кляп во рту, если бы я умерла?

Или если бы я спала?

Малин оглядывает общее офисное помещение.

Уже перевалило за шесть.

Как быстро закончился день.

Написать отчет.

Поиск в реестре предприятий с названием, похожим на «Водотехника», не дал результатов.

Ожидание, что кто-то сообщит что-то положительное, тоже напрасно.

Попытка дождаться Веру Фолькман около ее квартиры ни к чему не привела, человек-невидимка остается тенью. Складывается впечатление, что Славенка Висник также испарилась: ее нет ни в одном из киосков, и машина, ездившая к лесным пожарам, тоже ее не нашла.

Есть одна новость. Звонил Андерссон из технического отдела: пришел ответ из Facebook с подтверждением того, что Lovelygirl — это Луиса Свенссон, удалось отследить ее по адресу интернет-протокола.

Малин поговорила по телефону с Янне. Он позвонил сам, рассказал, что им пришлось отступить от огня в озеро Хюльтшён, что один из их генераторов уничтожен, что сгорел охотничий домик и несколько безумцев чуть не попали в окружение огня, пытаясь его спасти.

Охотничий домик братьев Мюрвалль, братья в огне. Случай с Бенгтом Андерссоном.

— Малин, я чертовски устал.

— Поезжай домой, поспи.

— Не могу.

— Почему?

— Я нужен здесь. И еще у меня такое странное чувство во всем теле. Тревожное чувство.

— У меня тоже.

Янне, не знающий покоя. Озеро Хюльтшён. Там ей пришлось побывать прошлой зимой в связи с другим делом. Там зло настигло Марию Мюрвалль.

То же самое зло?

Нет.

Хотя — кто знает?

Когда мы найдем Веру Фолькман, заставим ее сдать анализы на ДНК, чтобы сравнить их с ДНК тех, кто изнасиловал Марию Мюрвалль. Славенка Висник? Я уже попросила Карин это выяснить.

Часы в компьютере показывают 18.52.

Она звонит домой в надежде, что Туве снимет трубку.

Но нет.

Мобильный.

Пять звонков, затем автоответчик.

«Тревожное чувство. Есть от чего тревожиться», — думает Малин, поспешно выключая компьютер и покидая управление.

61

Вера Фолькман, Мугала, Клокрике, 1977–1985 годы

Когда в комнате холодно и в холле второго этажа раздается скрипение половиц, я стараюсь думать о лете, а не об этом монстре.

Лето, теплое и ласковое, мы с Элизабет едем на велосипедах вдоль канала, и ветер нежно треплет наши светлые волосы. Я вижу, как с каждым нажатием педали белое платье все больше и больше облегает твое тело, ты моя старшая сестра, я стараюсь догнать тебя, но для тебя это не соревнование. Ты останавливаешься и ждешь меня. Свет падает через кроны дубов, старожилов этой набережной, и ты стоишь возле своего красного велосипеда и улыбаешься мне.

Я ехала слишком быстро? Извини, я не хотела тебя бросать. Поезжай вперед, я буду держаться за тобой, можешь не оглядываться, я еду за тобой и охраняю тебя.

Мне двенадцать, тебе четырнадцать.

Ты — весь мой летний мир, мы купаемся вместе голышом, между нами нет стеснения, и если мы уедем на велосипедах достаточно далеко вдоль озера Веттерн, то найдем места, где будем совершенно одни. И лето заставит наши тела забыть о боли.

Там он нас не достанет.

Мы делим с тобой ночные тайны, сестра моя.

Он приходит к нам обеим одинаково часто, и мне хочется кричать, и тебе хочется кричать, но он кладет на наши губы свои длинные белые пальцы, эти пальцы скользят вниз, и мы вынуждены молчать, когда это происходит, — потому что куда нам деваться?

Это его дом, и мы — часть его жизни.

Мне больно, я хочу закричать, но вместо этого тихо плачу, и слышу, как ты плачешь в те долгие часы, пока мы ждем возвращения света, когда розовые панели на стенах нашей комнаты снова обретают форму, и боль жжет во всем теле.

Паук оплетает окна своей паутиной в лунном свете, его лапы белые, а в саду шуршат в клетках его кролики.

Мы моемся, моемся и все не можем отмыться.

Мыла не хватает. Мы находим в кухне средство для мытья посуды, а в гараже — синие бутылки с молочно-белой жидкостью, от которой пахнет так же, как у него изо рта, и от этой жидкости все внутри нас горит, горят наши раны, но нам нравится рушить то, что он пытается отобрать у нас. Боль никогда не кончается, а он такой сильный, такой твердый, его пальцы такие холодные, весь его облик источает решительность.

Ты предпочла ничего не видеть, мама, почему ты не хочешь посмотреть правде в глаза? Ведь ты все знаешь?

Он наш отец, мы его дети.

И он приходит к нам по ночам, и нет никакого пути к спасению — только внутрь себя.

Каким бы чудесным ни было лето.

На набережной канала дует ветер. Мы делаем вид, что нам не больно сидеть в седле велосипеда. Мы все-таки есть друг у друга, и наша любовь помогает нам вытеснять его пальцы, весь его образ.

И вот ты передумала, мама.

Ты решаешь раскрыть глаза и увозишь нас к бабушке, в ее двухкомнатную квартирку в Буренсберге, вы с ней кричите и ругаетесь. И я боюсь, что он приедет и заберет нас, но он не приезжает, и проходит немало времени, прежде чем я понимаю, что он все же останется с нами навсегда.

Мы живем в двухкомнатной квартирке в Клокрике, куда переехали.

Мне тринадцать, когда меня ведут к врачу, молчаливые встречи, где никто ничего не объясняет, в меня вводят холодные стальные инструменты, и я вижу недоумение и сочувствие, но также страх и презрение в их взглядах.

Они смотрят на меня.

Нельзя допустить реинкарнации монстра.

И я — живое доказательство того, как больно жить, это боль, которую многие стараются не видеть, предпочитают не смотреть правде в глаза.

Ты замолкаешь, сестра моя.

Тебе исполняется пятнадцать и шестнадцать без тортов и свечей, и мы с тобой скрываемся на переменах под деревьями в углу школьного сада, ни с кем не общаемся, словно все знают, словно общение с другими не дает утешения. Лето бесцветное, безветренное, и мы лежим на полу в самые жаркие дни, ты ничего не говоришь, даже не отвечаешь, когда я спрашиваю, не хочешь ли ты покататься на велосипеде.

Больница. Ты сидишь в углу на кровати. Ты попадала туда несколько раз.

Я зову тебя.

Ты ушла из школы раньше меня, и я зову тебя, когда вхожу в дом.

— Элизабет! — кричу я, стоя в прихожей, но ты не отвечаешь.

В гостиной пусто, и я хочу снова уйти, укатить на велосипеде вслед за ветром в другой мир, не похожий на эту тесную затхлую квартирку, где проходит наша жизнь.

Но ты не поедешь со мной.

В ванной запах плесени, белый кафель облуплен на стыках, но крючки под потолком, на которых обычно висит сушилка для белья, достаточно прочные, чтобы выдержать твой вес.

Белая веревка дважды обернута вокруг твоей шеи, твое лицо посинело, на нем застыло испуганное выражение, и твои глаза, мои глаза вываливаются из орбит. Твои мягкие светлые волосы свисают на твое обнаженное, неестественно чистое тело, твои нога замерли в воздухе. Они неподвижны.

На твоих руках и ногах маленькие раны — словно в последний момент ты одумалась и пыталась выбраться.

На дне ванной — желтая лужа мочи.

В шланге душа нет воды. Мне тогда очень не хватало воды. Так хотелось, чтобы оттуда ударила полная жизни струя.

Я подошла к тебе и обняла тебя, дорогая моя сестричка, мечтая о том, чтобы мы снова ждали друг друга, снова делили ночные тайны. Но ты была безмолвна и холодна, и я слышала свои собственные всхлипы, звук концентрированного одиночества.

Я крепко обнимала тебя и чувствовала, как потерянная любовь снова струится между нами.

«Ты ведь больше не боишься, сестричка, правда?» — спросила я.

Но ты не ответила мне.

В этот момент невинности не осталось.

И я пообещала тебе, самой себе, нам, что когда-нибудь верну все на место.

Что мир и наша любовь возродятся.

62

Луиса Свенссон по прозвищу Лолло, усадьба Скугалунд, июнь 2007 года

Ты впустил его в наш дом, папа.

Если бы ты не бросил нас с мамой, он никогда не переступил бы порог нашего дома, не проник в мою жизнь, под мое одеяло, в меня.

Он хотел, чтобы я называла его папой, этот проклятый Фолькман.

Он приходил по ночам.

Половицы скрипели, когда он приближался к моей двери.

И он говорит: Луиса, я только потрогаю тебя немножко, потрогай и ты меня, и потом он входил в меня, его руки были холодны. И весь он был холодный и жесткий, и от него пахло спиртом.

Иногда, в те ночи, когда скрип половиц не раздавался, я думала о тебе, папа: как ты исчез, заменил нас в своей жизни другими девочками, той женщиной, про которую рассказывала мама, — у нее было двое детей, которых ты усыновил.

«Забудь его, — сказала мама. — Мы для него не существуем».

И я ненавидела тебя в те ночи, когда он приходил.

И во все остальные ночи. И ненавижу до сих пор.

Но все же тогда… Больше всего на свете мне хотелось тогда, чтобы серебристая машина остановилась напротив дома, чтобы ты вышел из машины и обнял меня, сказав: «Я забираю тебя отсюда, с сегодняшнего дня все будет по-другому, ты моя дочь, и я люблю тебя, как должен любить отец».

Ты не приехал.

Став старше, я часто садилась в машину, ехала в Несшё, где вы жили, сидела возле твоего дома и видела, как ты входил и выходил. Иногда видела дочерей твоей новой женщины, таких же взрослых, как и я, и, когда видела вас всех вместе, я понимала, что ты любишь их, любишь неправильной любовью, которая на самом деле предназначена мне.

Моя любовь.

Ты не обратил внимания на мою машину. На то, как я следила за тобой. Но наверное, ты все же догадывался, кто звонил тебе по телефону, так и не решаясь произнести ни слова.

Да и что я могла сказать, папа? Хоть я и видела тебя, от тебя остался лишь запах, образ, голос из моего детства, когда я так тосковала по тебе здесь, в Скугалунде, мечтала увидеть, как твоя машина въезжает на холм перед домом, мечтала, чтобы ты, а не он вошел в мою комнатку в подвале, где хранились мои игрушки.

В тот день ты собрался на рыбалку, как не раз прежде.

Ты уже начал стареть.

Я оставила машину в стороне от мостков и пошла к тебе.

Я была ребенком, женщиной, девушкой — всем сразу.

Стоял осенний день, холодный, но солнечный, и ты узнал меня с первого взгляда. Едва я вступила на мостки, ты крикнул мне:

— Уйди, я тебя знать не желаю. Уйди, я пришел сюда порыбачить.

Если человеку суждено умереть несколько раз, то одна из моих смертей произошла там, на мостках.

— Я не желаю тебя знать. Убирайся.

Одно из весел лежало на мостках, длинное и тяжелое, с металлической оковкой на лопасти.

«Знаешь ли ты, кого ты впустил в дом?» — хотела я спросить.

«Я пришла, чтобы получить хоть частичку твоей любви», — хотела я сказать.

— Убирайся! — крикнул ты.

Весло.

При вскрытии завещания выяснилось, что ты оставил все, чем владел, своей новой жене и ее дочерям.

Но в конце концов я получила пять тысяч триста двадцать крон.

63

— Туве! Туве! ТУВЕ! ТУВЕ!

Туве…

Малин ходит по квартире, кидается из стороны в сторону, обыскивает комнату за комнатой, но дочери нет нигде — ни под простыней в ее кровати, ни в кровати Малин, ни в кладовке, ни в кухонном шкафу — да и как, черт подери, она могла бы поместиться в кухонному шкафу?

Проклятье, до чего жарко.

— Туве!

Только без паники, Форс, без паники. Она садится на стул в кухне, чувствует, что вспотела до корней волос, внутри ее звучит мантра: думай, думай, думай.

Она не у Маркуса. Но туда все равно нужно позвонить.

Малин выхватывает мобильник, набирает номер. Трубку берет Ханс. Судя по всему, он не в курсе, что они расстались.

— Нет, Туве здесь нет. А что, она пропала?

Времени на разговоры нет.

— Извини, Ханс, у меня звонит другой телефон. Я с тобой прощаюсь.

Друзья?

Кто сейчас в городе? С кем она ела мороженое? Юлия, позвонить Юлии.

Малин бежит в спальню, включает компьютер, находит в базе телефон Юлии Маркандер.

— Юлия, привет, это Малин, мама Туве. Туве с тобой? Нет? А ты не знаешь, где она может быть?

Филиппа и Элиса.

Обе на даче.

Часы на компьютере показывают 19.37.

Она должна была давно вернуться домой или позвонить.

Проклятье.

Без паники, Форс, без паники. Внезапно все ущербности ее спальни начинают резать глаз — пожелтевшие обои, бесформенные немодные шторы с лилово-желтым узором, отсутствие картин на стенах и цветов на подоконнике придают комнате нежилой вид.

В больничной палате бывает уютнее.

Сосредоточиться на главном.

Янне. Может быть, она поехала к нему? Но он в лесу.

Или она скоро вернется домой. Просто пошла в кино.

Но она позвонила бы, Туве старается поступать правильно, и она знает, что мама с ума сойдет от беспокойства, учитывая, что происходит в городе.

Опасения.

Произошло самое ужасное.

Нельзя светиться на пресс-конференциях.

Кто знает, какие механизмы это может запустить в безумном мозгу.

Она звонит Янне.

Он отвечает после третьего звонка.

— Янне слушает. Да, Малин.

— Туве. Она пропала.

По ее тону он понимает, что дело серьезно.

— Я сейчас приеду, — говорит Янне. — Пожар может некоторое время обходиться без меня.

Малин опускается на диван в гостиной, трет глаза, думает: «Как, черт подери, это могло случиться?»

Сколько ты весишь, маленький летний ангел?

Килограммов сорок пять.

Не больше.

В машине я завернула тебя в ковер, положила на плечо и принесла туда, где мы находимся сейчас.

Ты спишь на деревянной кушетке. Спи себе, всегда трудно оценить, сколько нужно эфира. С другой девушкой, которую зовут Юсефин, я использовала другое средство, которое выветривается бесследно, и принесла ее в эту комнату, мою комнату, и пока она лежала на кушетке, я отмыла ее дочиста. Уж как я терла ее хлоркой — но не слишком, чтобы не повредить кожу, потому что она пригодится тебе.

Я взяла ее в парке Рюда, когда она ехала домой.

Ее велосипед они так и не нашли.

Я помахала ей, и она остановилась, испугалась, увидев меня в маске, пыталась сопротивляться, но вскоре заснула.

Раны и отметины на ее руках. Я сделала их ножницами, которые мне подарили на десять лет, после того как отмыла и очистила ее. От нее пахло хлоркой, и я, конечно, могла использовать химикаты для очистки бассейнов, но их легче было бы отследить. Затем я разделась, надела на себя синее нечто, зашелестела когтями кроликов в воздухе, превратила свои пальцы в белые паучьи лапы, и тут она проснулась, снова увидела меня в маске и закричала, но вырваться не могла.

Как и ты, мой маленький летний ангел.

И затем я стала вводить в нее синее нечто.

Вперед-назад, вперед-назад, и она стала отключаться, а я крикнула ей, чтобы она не исчезала. Ведь чтобы ты могла возродиться, моя дорогая сестра, ты должна быть здесь, и вскоре я поняла, что ничего не выйдет.

Она не могла стать тобой.

Эта простоватая девчонка оказалась не способна вместить тебя или место было выбрано неправильно?

Я дала ей еще средства.

Вынесла наружу.

Тело ее кровоточило от такой ерунды.

Я отпустила ее возле Тиннербекена. Наверное, она побрела в парк. Она меня не видела, и я сохранила ей жизнь, потому что она не могла стать тобой.

Но та, что лежит сейчас на кушетке, возле клеток с кроликами и коробкой с белыми паучьими лапами, — она может стать тобой, дать шанс возрождению любви.

А нас?

Зачем ты убила нас?

Не убивай ее, оставь ее жизнь. Она не будет парить рядом с нами, не надо, будь милосердна, ты слышишь? Пусть горячая лава утечет обратно в землю, она достаточно побушевала. Покажи себя, открой свое лицо. Кто ты на самом деле — люди должны понять, что с тобой сделала нелюбовь, что человек не может стать человеком, если сталкивается с монстром там, где ожидает встретить любовь.

Янне в прихожей ее квартиры — потный, лицо перепачкано сажей, на нем тонкие белые брюки и желтая футболка с надписью «Kuta Beach».[26]

Они обнялись, безуспешно пытаясь выдавить друг из друга тревогу.

— Ты позвонила в полицию? — спросил он.

И они рассмеялись, но потом замолчали, страх и тревога застыли в воздухе, как свинец.

— Позвони, пусть они начнут поиски.

И Малин звонит в управление, ее соединяют с дежурным сержантом, это Лёвинг, она объясняет, что произошло, и он говорит: «Мы немедленно начинаем розыск. Ты можешь рассчитывать, что все тут же подключатся».

«Зак, — думает Малин. — Надо бы позвонить Заку».

Он сразу снимает трубку и тяжело дышит, и она знает, что он уже знает, чувствует всем своим телом — лишь бы не опоздать. А Янне стоит рядом с обеспокоенным лицом, словно недоумевает, что происходит.

— Малин, я уже выхожу. Остальным тоже позвоню.

— Кому остальным?

— Сундстену и Экенбергу. Шёману. Кариму.

— Но где же мы будем искать?

— Везде, Малин, везде. Я поеду в квартиру Фолькман.

— Она поймала ее.

— Да. Это очень вероятно. Скажу всем, чтобы брали с собой табельное оружие.

— И я свое возьму.

Они одновременно кладут трубку.

— Пошли, — говорит Малин Янне, достает из сейфа в спальне пистолет и прячет кобуру под тонким белым жакетом. — Мы поедем к тебе домой, посмотрим, нет ли ее у тебя.

— Сколько времени?

— Четверть десятого.

— Если бы она пошла в кино на семичасовой сеанс, то уже должна была бы вернуться.

— Может быть, одному из нас стоит остаться здесь и ждать — вдруг она появится?

Правильная мысль, Янне, но в корне неверная.

— Мы должны искать вместе, — говорит Малин. — Она наша дочь.

Затем Малин пишет записку и кладет на полу в прихожей:

64

Кто-то приближается.

Я не сплю, голова раскалывается — во всяком случае, я понимаю, что не сплю.

Я лежу на чем-то твердом и не могу пошевелиться. Что это шуршит позади меня? И запах, здесь ужасно воняет, и я не дома, где моя книга, я что — заснула под деревом?

Боль во всем теле.

Туве пытается освободить руки, но они закреплены.

Кто-то приближается.

Безликое лицо, не похожее на лицо, и я кричу, но рот у меня заткнут кляпом, я это чувствую.

Совсем близко.

Я рвусь и упираюсь.

Мама.

Папа.

Затем я ощущаю носом холод, и сон, благодатный сон.

Потому что — я ведь засыпаю?

Не что-нибудь другое?

Дом, расположенный возле Малмслетта в одинокой рощице, окружен лесами. Желтый деревянный фасад подлежит замене, гниль в конце концов победила, и Малин смотрит на машины — одна, две три, четыре кучи металлолома бог весть каких марок.

Хобби Янне — ремонтировать, а потом продавать. Есть чем заняться. Проблема в том, что он никогда не продает эти машины. В мастерской и гараже стоит четыре американских автомобиля в безупречном состоянии. Он никогда на них не ездит, никому не показывает, просто владеет ими.

Этого она никогда не понимала.

Считала, что это такой примитив.

Только пару лет назад она осознала, что в ней говорит мамино неприятие всего недостаточно изысканного, что она, сама того не понимая, переняла у мамы ее высокомерие, и это сказалось на отношениях с единственным мужчиной на земле, о котором она с уверенностью может сказать, что любит его.

Здесь они жили вместе.

До катастрофы.

До развода. До Боснии и прочих забытых богом мест, куда уезжал Янне.

Оставь себе дом, Янне.

Когда ты вернешься, нас уже здесь не будет.

Пытаемся собрать воедино это «мы» — вот что мы сейчас делаем. Янне открывает входную дверь, и они кричат в темноту дома: «Туве! Туве!» Но их крик звучит как-то неубедительно.

Янне включает свет.

И вот мы здесь. В этом доме мы должны были бы жить все вместе.

Они идут из одной комнаты в другую, разыскивая свою дочь, но ее нет, нет нигде.

— Что теперь? — спрашивает Янне, стоя у мойки в кухне, со стаканом воды в руке.

— Поедем по городу.

— Может быть, все же стоит подождать ее дома, чтобы встретить, когда она вернется?

— Ты сам в это веришь? Я просто свихнусь от ожидания. Поедем по городу. Будем искать — в парках, где угодно.

— Она не могла куда-нибудь уехать?

— Туве не такая, ты знаешь это не хуже меня.

Лампа на кухне мигает, словно сомневаясь, потом щелкает и гаснет.

Они молча стоят в темноте.

— Вот черт, — говорит Янне и крепко прижимает ее к себе.

Зак сидит в машине на Стюрегатан напротив окон Веры Фолькман.

Там темно, как в пещере.

Он уже поднимался и звонил в дверь.

Тихо, как в могиле.

И запах.

Это запах падали.

Он еще усилился.

Ее не видать, Туве тоже не видать.

Мои проблемы с хоккеем Мартина.

С жиру бесимся.

Ну и чего я тут высижу? Там, наверху, может быть то, что наведет нас на след. Может быть, Туве там.

Малин. Я сделаю это ради тебя.

И Зак выходит из машины, пересекает улицу и вступает в подъезд.

Запах из квартиры совершенно невыносим.

Там внутри кто-то умер.

В голове у Зака возникает картина: распоротый живот, вывалившиеся наружу извивающиеся кишки.

Я могу заявить о том, что не соблюдались санитарные нормы.

И тут в подъезде загорается свет, по лестнице поднимается человек, несущий что-то тяжелое.

«Ты идешь сюда?» — думает Зак и бесшумно уходит на этаж выше, прижимается к холодной стене, слышит свое дыхание, учащенное биение сердца.

Янне и Малин проезжают мимо библиотеки. Здание темным прямоугольником возвышается над парком Слоттс.

«Здесь она сидела, когда я разговаривала с ней в последний раз», — думает Малин и произносит:

— Она тут часто бывает.

Янне не отвечает, смотрит в сторону парка, но не видит велосипеда Туве в тени одного из деревьев.

— Поехали в Шеггеторп, — говорит Малин.

Квартира Славенки Висник пуста.

— Кто здесь живет? — спрашивает Янне.

— Одна женщина, которая имеет отношение к следствию.

По пути она рассказала ему о Вере Фолькман — интуитивно чувствуя, что самое страшное уже случилось или вот-вот случится.

В глазах у Янне паника. В этот раз ему предстоит спасать самого себя, а не кого-то другого. Вид у него очень усталый, когда он стоит в свете фонарей Шеггторпа, на щеках пятна сажи, он ссутулился от нехватки сна.

— Тебе надо поспать, — говорит Малин.

— Думаешь, я сейчас в состоянии спать?

— Могу отвезти тебя домой.

— Перестань, Малин. Поехали дальше.

Вальдемар Экенберг распахивает дверь в домик на участке Бехзада Карами, и тот соскакивает в кровати, увидев непрошеного гостя.

Вальдемар поднимает руку:

— Спокойно! Я хотел только убедиться, что ты здесь один.

Бехзад Карами снова садится.

— Хочешь? — Он указывает на бутылку водки, стоящую на полу.

— Давай, — отвечает Вальдемар.

Бехзад Карами наливает в два стакана водки.

— Ну, поехали.

— Я думал, у вас не разрешается пить.

— Я пью.

— Представляешь, эта сволочь украла дочку нашей коллеги.

— Ты пришел, чтобы извиниться?

Вальдемар залпом выпивает водку и ставит стакан на пол.

— В этом мире нет места извинениям, парень. Запомни это.

Человек с тяжелой поклажей остановился у двери Веры Фолькман. Сопит, пытаясь восстановить дыхание.

Зак держит пистолет, снятый с предохранителя, движется вниз, шумное дыхание фигуры заглушает звук его шагов.

Подождать?

Или выйти вперед сейчас?

Подъезд в полной темноте.

Почему же пришедший не включает свет?

Слышится звон ключей?

Зак кидается вниз по лестнице, нажимает на светящуюся в темноте кнопку выключателя, и вот вся площадка перед дверью Веры Фолькман залита светом.

Зак держит перед собой оружие.

— Полиция! Ни с места! На колени!

Мужчина, застывший на площадке, смотрит на него с изумлением и ужасом, рядом с ним на полу стоит коробка с логотипом «Sony», на ней нарисован телевизор с плоским экраном.

«Проклятье», — думает Зак, опуская оружие.

Парк Тредгордсфёренинген совершенно пуст. Янне с Малин встречают патрульную машину, которая въезжает в парк в тот момент, когда они сами выезжают из него.

Они только что звонили в квартиру Малин. Там никого нет.

Они едут по улице Хамнгатан, мимо «Макдоналдса», и Малин спрашивает Янне, не голоден ли он.

— Мне сейчас кусок в рот не полезет.

Его веки тяжело набрякли, сколько он спал в последние дни? По два часа в сутки? По три?

— Ты сказала, она занимается очисткой бассейнов?

— Ну да, во всяком случае, мы это предполагаем.

— Тогда она должна где-то закупать химикаты, так ведь?

— Ну и что?

— Такие вещи покупают в магазинах краски. В больших количествах. Может быть, какой-нибудь магазин поставлял ей химикаты? На адрес, которого вы не знаете? В ее фирму?

Они проезжают мимо церкви Святого Лаврентия.

Малин смотрит на окна квартиры — они черны, как и прежде.

Зак помог мужчине донести телевизор до квартиры. Тот живет на четвертом этаже, и теперь с Зака пот катит ручьями, в буквальном смысле слова.

Мужчина, пенсионер по имени Леннарт Тёрнквист, никогда в глаза не видевший свою соседку, говорит по поводу запаха:

— Так пахнет труп, лежащий в тепле.

Зак снова стоит перед дверью Веры Фолькман.

Смотрит на часы — несколько минут до полуночи.

Он разбегается, изо всех сил ударяет в дверь, но она не открывается, ничего не происходит.

Он снова вынимает пистолет, целится в замок и нажимает на спуск.

Оглушительное эхо. Звон в ушах. Зак выдавливает плечом дверь, и в нос ему ударяет невыносимый запах.

Выключатель. Свет.

Пустая прихожая и шуршание, доносящееся из кухни и единственной комнаты.

Подняв пистолет, он направляется в комнату, заглядывает в кухню и видит три клетки с животными, за сеткой живые кролики.

В комнате.

На стенах.

Зрелище, которого Закариас Мартинссон не забудет никогда.

65

Двадцать пятое июля, воскресенье

Я вожусь со своей сумкой.

Я убью тебя. И ты возродишься. Распаковываю свои вещи — синее нечто, маски, когти кроликов, мои белые паучьи лапы, все те предметы, которые часть меня.

Ладан и раскрашенные цветы.

Жертвоприношения в моем храме.

Как это началось? Это существовало всегда, было смыслом и целью моей жизни. Поначалу я пыталась бежать — на другой конец земного шара, в жаркие австралийские степи, на пляжи Бали. Обслуживала бассейны в домах состоятельных людей.

Но от нелюбви никуда не спрячешься.

И вот однажды я ехала на своем фургоне по городу, и мне навстречу попалось такси. На самом деле это произошло всего несколько недель назад. И на переднем сиденье был ты, папа. Состарившийся, но те же оставались глаза и те же пальцы, лежавшие на краю открытого окна машины. Ты наверняка ехал в больницу на какое-нибудь обследование.

И когда я увидела тебя, для меня вдруг все прояснилось.

Мудрость и невинность сошлись в моем теле, и мне пришлось начать — только так можно преодолеть то, что необходимо победить.

Я двигалась на ощупь.

Искала свет среди тьмы.

Ты снова спишь, мой летний ангел.

Ты далеко внизу, во мраке снов.

Ты висишь в ванной, сестра моя.

Это я нахожу тебя, трясу тебя, оплакиваю тебя.

Это мне предстоит вернуть все на прежнее место.

А затем мы понесемся вместе на велосипедах, будем купаться голышом в той воде, которая недоступна другим смертным.

Кролики, истерзанные, прибитые гвоздями к стенам. У них вырваны когти, кровь стекала с их лап тонкими струйками. Некоторые еще живы, их легкие поднимаются и опускаются, доносится писк и стоны. Некоторые провисели долго, их сгнившие тела спускаются до самого пола из сосновых досок.

В углу кровать, использованные белые хирургические перчатки, кушетка посреди комнаты и ряды баночек с химикатами вдоль стен. Баночки с красками, которые, наверное, использовались для того, чтобы нарисовать на стенах цветы. Брызги крови на полу, окровавленные скальпели и вонь, от которой у Зака кружится голова. Он опускает оружие, бросается к окну, откидывает крючок, широко распахивает створку в зеленый внутренний дворик и дышит, дышит, дышит.

Затем снова оборачивается к комнате.

Вот черт.

Как картина Фрэнсиса Бэкона.

Но Веры Фолькман тут нет.

И Туве тоже.

Янне заснул сразу после того, как им позвонил Зак. Малин видела, как он изо всех сил борется со сном на коротеньком участке от развязки на Абиску до Стюрегатан, но потребность организма в сне взяла верх.

Теперь он спит в машине, прижавшись лбом к стеклу. Какие сны тебе снятся, Янне?

Сны о том, как мы были молоды?

И как появилась Туве?

Мы одна семья. Почему мы так и не смогли этого понять, а разбежались в разные стороны, на глазах друг у друга.

Они стоят на лестнице возле квартиры, пьют кофе, который Пер Сундстен купил на заправке в Стонгебру. Карин Юханнисон работает в квартире, ищет улики, анализирует материал.

Свен Шёман тяжело дышит, на лице от усталости пролегли глубокие морщины. Пер и Вальдемар Экенберг молчат, выжидают, у них тоже сонный вид. Карим Акбар держится в стороне, почесывает щеку.

Часы показывают три.

Скоро рассвет начнет гладить крыши Линчёпинга, нашептывать: настал новый день, полуночники, выходите и подвигайтесь в тепле.

Зак тоже усталый, но собранный и серьезный. Он уже в третий раз объясняет:

— Я выломал дверь. Вонь стояла такая — я заподозрил, что в квартире происходит нечто противоправное.

— Все в порядке, Зак, — повторяет Свен Шёман. — К тебе никаких претензий. И все эти химикаты для очистки бассейнов. Это тот человек, которого мы ищем.

— Мы должны найти Веру Фолькман, — говорит Пер.

И никто из собравшихся не комментирует столь очевидный подтекст: мы должны найти Веру Фолькман, потому что тогда мы найдем Туве — Туве, единственную дочь нашей коллеги Малин.

— У кого есть идеи?

Малин трясет головой — не чтобы сказать «нет», а чтобы прогнать сон, и смотрит на остальных. По их глазам видно, как их организм требует отдыха, никто не в состоянии четко думать, они могут пропустить очевидные вещи, так что драгоценное время будет упущено из-за их усталости.

— Желающие могут немного поспать, — говорит Свен Шёман. — Все равно от нас сейчас мало толку.

Никто не отвечает. Все медленно пьют кофе. Чувствуют, как утекает время.

— Проклятье, — говорит Малин, и Свен кладет руку ей на плечо.

— Мы найдем ее. Все образуется.

И в эту минуту из квартиры появляется Карин, держа в одной руке баночку с химикатами и показывая другой рукой на маркировку.

— Эта банка, как и большинство других, закуплена в магазине «Краски Торссона» на Таннефорсвеген. Может быть, стоит поговорить с ними? Вдруг им что-то известно?

Я вижу сон.

Процессия людей, одетых в цветастые одежды, дары в их руках, они идут в храм, чтобы чествовать мертвых. Курится ладан, они поют, их песня полна солнца и света.

Во сне я вижу тебя, мама.

Ты будешь рядом со мной, когда я проснусь.

И ты, и папа.

Сейчас я бегу по открытому полю, потом через лес и чувствую, что ты не все мне рассказала, мама, ты мне что-то собираешься сказать.

Комната, которую я видела, когда просыпалась, тоже присутствует в моем сне.

Она не очень-то красива. Жалюзи, бетонные стены и клетки, на стенах нарисованы цветы, и я снова бегу через лес. Горящий лес, трава гонится за мной, хочет разорвать меня на части, мама, я хочу проснуться, но что-то удерживает меня во сне, резкий запах вдавливает меня в сон без сновидений, мама.

Из сотрудницы справочного все же удалось выбить домашний телефон владельца магазина красок.

«Иногда везет», — думает Малин.

Коллеги смотрят на нее, не видя ничего вокруг, все их внимание сосредоточено на том разговоре, который она ведет.

— Да, Палле Торссон, — отвечает сонный голос на другом конце.

— Это Малин Форс из полиции Линчёпинга.

— Еще раз.

Малин повторяет свое имя.

— Что, ограбление магазина?

— Нет, нам срочно нужна информация об одном вашем клиенте. Фирма «Водотехника Линчёпинг». Вы поставляли им химикаты на Стюрегатан.

Сонливость у собеседника как рукой снимает.

— Эта девушка занимается бассейнами, — говорит Палле Торссон. — Она не болтлива. Но всегда платит наличными.

— Вам что-нибудь известно о ней? Вы поставляли ей продукцию на другие адреса помимо Стюрегатан?

— Насколько я знаю, нет. Но завтра я могу проверить в компьютере в магазине.

— Немедленно, — говорит Малин. — Мы встречаемся у магазина и выясняем это прямо сейчас. Если через десять минут тебя там не будет, я лично вставлю тебе в задницу самую толстую малярную кисть.

Янне просыпается, когда они останавливаются возле магазина.

Часы на панели управления показывают 3.20, дневной свет уже начинает пробиваться сквозь тьму, и чуть заметное ослабление жары, которое ощущалось ночью, исчезло — снаружи наверняка градусов тридцать.

— Где мы? — спрашивает Янне.

— Подожди здесь, — говорит Малин.

— Не буду я нигде ждать.

Магазин красок — специально выстроенное одноэтажное здание, возле входа — ворота для погрузки. «Наверняка большинство клиентов предприятия», — думает Малин.

Владельца магазина Палле Торссона нигде не видно.

— Мы должны держаться вместе, — говорит Янне.

Малин рассказывает, что они обнаружили в квартире Веры Фолькман.

— Вот он едет, — говорит Янне, когда она закончила свой рассказ.

Малин видит черную «тойоту», которая останавливается перед ними, — из нее вылезает толстый невысокий мужчина в шортах и голубой футболке.

Малин и Янне выходят из «вольво», приближаются к мужчине. Судя по всему, это и есть Палле Торссон.

Зак тоже выходит из машины и присоединяется к ним.

Они опять разделились: Сундстен и Экенберг продолжают поездки по городу в надежде что-нибудь заметить, Свен и Карим уехали в управление «чтобы подумать».

Малин протягивает руку Палле Торссону, он пожимает ее, но вид у него сердитый.

— Можно задать вопрос — какого черта? Что происходит?

Его круглые щеки трясутся от злости.

— Разумеется, можно, — отвечает Зак. — Мы охотимся за убийцей, о котором вы наверняка читали в газетах. И сейчас следы привели нас сюда.

— Каким образом?

— Компьютер, — говорит Малин. — Давайте искать в компьютере.

Я положила тебя на кушетку, ты уже давно там лежишь, мой белый фургон стоит за дверью, и мы поедем в рай на земле.

Ты веришь в Отца?

Или у каждого человека только один отец?

Доверие.

Есть ли оно у Отца?

Можно ли отнять у кого-то доверие?

Теперь ты чиста. Я отмыла тебя, и ты чиста, совершенно чиста.

Синее нечто.

Ты не стала тяжелее? Скоро я это узнаю. Потому что снова понесу тебя.

Экран компьютера мерцает перед глазами Малин.

Она, Зак и Янне стоят за спиной у Палле Торссона. Он готов сотрудничать, щелкает мышью в окне программы учета продаж.

Маленький офис расположен за стойкой с кассой, стены уставлены полками с толстыми папками, у плинтусов из-под желтого линолеума проступает пол.

— Так. Посмотрим, — говорит Палле Торссон. — Вера Фолькман, АО «Водотехника Линчёпинга». Стюрегатан, семнадцать. Никакого другого адреса я здесь не вижу.

— Телефон?

— Нет, к сожалению.

— Поищите на Элизабет Фолькман, — говорит Малин.

Палле Торссон нажимает кнопки на клавиатуре.

— Увы.

— Тогда просто на Элизабет.

Снова щелканье кнопок.

— Есть! — тихо произносит Палле Торссон. — Женщина по имени Элизабет Фолькедоттер заказывала поставку в фирму «Очистка бассейнов в Линчёпинге». Адрес Торнбю, Фабриксвеген, одиннадцать. Там сплошные склады.

Еще до того, как Палле Торссон договорил, Малин, Янне и Зак устремляются к двери.

«Очистка бассейнов в Линчёпинге».

Фирмы с таким названием не зарегистрировано.

Секунды.

Минуты.

Часы.

Сколько у нас времени?

Или мы уже опоздали?

Туве.

«Я не хочу стать живым трупом», — думает Малин.

66

Ты лежишь в фургоне.

Мы приближаемся к нашей цели. Я слышу, как ты раскачиваешься, — не волнуйся, нам недалеко осталось.

Тереса.

Я увидела ее у бассейна в саду, она была похожа на тебя, сестра моя, и я почувствовала, что это может получиться.

Я следила за ней.

Позвонила в дверь, сказала, что проверяю качество воды в бассейне. Потом все вышло, как вышло, — она стала извиваться и вырвалась, я побежала за ней, и она кричала, но никто ее не услышал, и я ударила ее металлическим чемоданчиком по голове — и она успокоилась.

Потом я увезла ее на склад. Аккуратно сделала надрезы скальпелем, поправила края на ее ранах, так красиво и аккуратно, хотела сделать все идеально, отмыла ее хлоркой, и тут она проснулась, Тереса, а на мне не было маски, и она уставилась на меня, но она не должна была меня видеть, потому что для трансформации надо было начать с обезличивания.

Но я все же вставила в нее синее нечто, призвав на помощь свои белые холодные паучьи лапы, тонкие-тонкие, и подумала: я обниму тебя, и ты придешь ко мне, и положила руки ей на шею — но она не стала тобой.

Я завернула ее в полиэтилен. Зарыла возле воды, в уединенном месте. Может быть, ее чистое тело превратилось бы там, в земле, в тебя, сестра моя?

Но проклятая собака нашла ее до того, как это произошло.

Боже, как я скучаю по тебе.

Моя любимая.

Я иду к тебе.

Ты идешь ко мне.

Ты умрешь.

Ты возродишься.

Все полицейские машины посланы в Торнбю.

Янне сидит рядом с Малин, это полицейская операция, но она не смогла заставить его уйти. Никто из коллег даже не подумал об этом.

Янне.

Все, чего мы не делали вместе, — теперь мы делим эту ношу.

Транспортная развязка перед Бергой.

Солнце раскрашивает крыши Шеггеторпа в нежные цвета, белые дома кажутся почти красивыми в своей теплой неподвижности.

Они мчатся с горы.

Сто тридцать, сто сорок километров в час.

Зак едет за ними, но никаких других машин Малин не видит.

Мы первые. Янне тяжело дышит, но не произносит ни слова, адреналин гуляет сейчас у него в крови, как и у меня, но он привык — кто знает, сколько раз он сталкивался со смертью в своих заграничных командировках? Может быть, и в лесах возле Хюльтшён? На пожарах?

Они сворачивают в Торнбю. Проезжают бетонные коробки универмагов и торговых центров: «ИКЕА», «Икано», «АСКО», «Виллис», едут в глубь зоны мимо здания оптовика Вансито.

Снова поворот, и дом по адресу Фабриксвеген, 11,— одноэтажное складское здание из красного кирпича, не менее тридцати метров в длину, с четырьмя входами вдоль бетонного грузового пандуса.

Они останавливаются, выскакивают из машин, бегут.

Которая дверь?

Они бегут от одной двери к другой, прислушиваются, ищут надписи, но ни одной таблички нет.

Жары и острых лучей света не существует, только пот и усталость, медленно пробивающаяся сквозь адреналин.

Звуки из одного склада.

Шуршание, капанье воды.

Звук полицейских сирен приближается.

Жалюзи опущены, заперты на замок. Солнце всходит, и бетонный пандус залит светом. Малин встает на колени перед замком, пытается взломать его, но руки у нее дрожат.

— Подожди! — кричит Зак и подбегает с оружием в руках. — Отойди!

Зак приставляет пистолет к замку, нажимает на курок.

Выстрел, я слышу выстрел, думает Туве. И нарастающий шум. Где я? Голова раскалывается, тело неподвижно, но все же оно есть.

Я парализована?

Не могу пошевелиться.

Мама, это ты идешь? Папа? Чтобы спасти меня из этого кошмарного сна?

Что-то снова приближается.

Полоса света — это открылась дверь? Меня спасут?

Малин, Янне и Зак ухватились за нижний край жалюзи и тянут вверх, позади нет никаких дверей, вой сирены прекращается, и Малин слышит, как перекликаются полицейские, выкрикиваются команды. Голоса Экенберга и Свена Шёмана? Карима?

Жалюзи подняты. Янне удерживает их в этом положении, и Малин с пистолетом заходит в помещение, видит пустую кушетку, банки, розовую футболку Туве, разрезанную, валяющуюся на полу, ее солнечные очки, книгу — и клетки с кроликами вдоль стен. Баночки с краской, коробку с белыми хирургическими перчатками, бутылки с химикатами, пустые упаковки из-под хлорки, скальпели, капающий кран. Бетонный пол забрызган кровью — кровь давняя, запекшаяся, узкие полосы гниющего мяса, все помещение проникнуто запахом страданий и смерти.

«Проклятье, — думает Малин. — Проклятье! Вы были здесь!»

Она видит, как Янне падает на колени, поднимает тряпку, бывшую футболкой Туве, протягивает ей, произносит:

— Я ей это покупал.

— Проклятье, — кричит Малин, опускается на пол и рыдает от усталости и отчаяния.

Янне подползает к ней, обнимает, и они дышат вместе, готовясь к тому, что ждет их дальше.

Вокруг ходят полицейские в форме, Свен и Карим разговаривают с Заком, который смотрит, как подъезжает машина Вальдемара. Не хватает только Пера Сундстена, но он, наверное, заснул где-нибудь или уехал домой в Муталу.

Малин поднялась. Янне стоит у нее за спиной.

Остальные двери склада открыты — по всей видимости, там нет ничего, имеющего отношения к делу.

— Мы опоздали, — говорит Свен. — Что теперь делать, черт побери?

Выстрел.

Наверное, в лесу кто-то палит из ружья — охотник без лицензии, вышедший пораньше утром.

Но ты проснулась, мой летний ангел.

Пожары остались позади, и я снова усыпила тебя.

Теперь ты спишь в моем фургоне и не проснешься, пока мы не прибудем на место, пока не попадем в последний придел.

Нам уже недалеко осталось, уверяю тебя.

Не надо бояться.

Ты умрешь, но лишь ненадолго, после этого ты станешь прекраснее всех людей.

Малин, Малин!

Сейчас мы кричим хором, я и София.

Думай!

Думай!

Ты сидишь в отчаянии, скрючившись на асфальте перед складом в Торнбю.

Не слушай других.

Еще есть время спасти ее.

Еще есть время помешать ей стать одной из нас.

Подумай и избавь нас от страха, спаси Туве и подари нам покой.

Дай нам отдых, Малин.

Ты знаешь, куда везут Туве, куда едет Вера Фолькман.

Они едут к последнему приделу, скоро они прибудут на место, белый фургон уже приближается.

67

А теперь ты должна бодрствовать.

Я свяжу тебя, и ты увидишь, что я буду делать, и если ты увидишь это, то решишься вернуться — тогда в тебе не останется страха, правда?

Моя дорогая сестра.

Я паркую фургон возле спящего монстра.

На улице запах лета, летнего утра, и в этот чудесный день начнется летний сон, мой маленький летний ангел.

Я открываю задние двери.

Ты стонешь — просыпайся постепенно. Ты можешь увидеть мое лицо, это уже не имеет значения, скоро ты перестанешь существовать, и мне кажется, что лицо вообще не имеет особого значения.

Туве щурится.

Снова свет. Значит, я жива? Я все еще жива, мама? Мне кажется, я жива, все тело болит. И кто-то тянет меня, но это не больно, только становится очень-очень жарко, когда меня вытаскивают на солнце.

Вокруг дома.

Серые бетонные дома, пожелтевшая растительность, здания пятидесятых годов, которые я не узнаю и которые вижу вверх ногами.

Я должна убежать.

Прочь отсюда.

Но как бы я ни пыталась, тело не слушается.

Мама.

Вот оно снова появилось, это лицо, но теперь у него есть очертания, округлые женственные формы.

Она передумала.

Снова заносит меня в темноту.

Я звоню.

Звоню еще.

И еще.

Жду, жду — и ты открываешь, видишь меня, пытаешься закрыть дверь, но теперь я сильнее тебя, я сильнее, я вставляю ногу в щель двери, и ты кричишь, когда я вталкиваю тебя в квартиру, сажаю на диван и связываю тебя, твои холодные белые пальцы, похожие на паучьи лапы. Я кидаю на тебя одеяло — ты уже совсем стар, но злость так очевидна в твоих серых глазах, она никогда не исчезнет, папа.

Подожди. Я принесу ее из машины. Пусть она посмотрит, как ты умираешь.

Твои глаза лезут из орбит от страха, словно веки потеряли способность опускаться, и все твое жилье пронизано запахом спирта, мочи и старого немытого тела, но я, как никто, разбираюсь в чистоте, папа.

Подожди меня здесь.

Она тяжелая, я тащу ее на плече, и мне пришлось заткнуть ей рот тряпкой, чтобы она не закричала и не разбудила весь квартал.

Никто не видит меня.

Утренние глаза Финспонга мертвы.

Я закрываю дверь.

«Как долго я просидела так? — думает Малин. — Слишком долго».

Тело — как аккумулятор, вобравший в себя все чувства: тревогу, злость, отчаяние, усталость, ярость и жару. Перегретый мозг бесполезен как мыслительный инструмент, он не может помочь в этой беде.

Асфальт под ней почти горячий.

У Малин не было сил отойти в тень, солнце беспощадно уже в половине пятого утра.

Янне и Зак рядышком сидят в тени, прислонившись к стене склада, и Малин видит, как они собираются с силами перед следующим действием.

Последний акт?

Свен Шёман садится перед ней на корточки.

— Малин, у тебя есть идеи?

От него пахнет кофе.

Голоса, слушай голоса.

Убивает только страсть…

И Малин выпрямляет спину. Догадка пронзает ее, как неожиданный яркий луч, и она вскакивает, кричит Янне и Заку:

— Поехали, я знаю, где она!

Свен отступает в сторону, дает дорогу Малин, и та кидается к машине.

— Поехали, черт вас подери!

Вокруг них все полицейские на мгновение замерли, словно ее отчаянный голос остановил время, заставил всех на мгновение заглянуть в вечность.

— Куда вы, Малин? — крикнул им вслед Свен.

Но она не ответила, не хотела, чтобы они ехали туда всей толпой и наломали дров — если еще не поздно. Не хотела, чтобы Свен звонил недотепам-коллегам из Финспонга, кто знает, что они могут устроить?

Нет.

Теперь я, мы — против тебя.

Я знаю, где ты, Вера Фолькман, и знаю, почему ты делаешь то, что делаешь.

Твое безумие — горькое безумие. Ты веришь, что сможешь вернуть из мертвых свою сестру? Ее, вашу любовь? Твое безумие — красивое безумие. Но моя задача — положить ему конец, уничтожить его.

Это задача Янне. Зака. Но прежде всего — наша с тобой, Янне. У нас есть ребенок, и мы будем биться за него не на жизнь, а на смерть.

Малин сидит сзади, рядом устроился Янне, положив голову ей на плечо. Оба стараются не спать, обмениваются замечаниями по поводу мест, которые проезжают, чтобы убедиться, что Зак не заснул за рулем.

— Озеро Роксен в утреннем солнце так красиво.

— Монастырь Врета выглядит потрясающе.

— Сейчас мы прикроем эту лавочку.

Уже в машине Малин объяснила, что Вера Фолькман наверняка повезла Туве к своему отцу Стюре Фолькману, чтобы там поставить точку в этом танце смерти, который продолжался слишком долго и которого Линчёпинг с окрестностями никогда не забудет.

Они проносятся мимо монастыря Врета и полей для гольфа на скорости сто пятьдесят километров в час, оставив за собой пустой спящий Юнгсбру.

Они проезжают область лесных пожаров, где автомобили стоят рядами, видят пожарные машины, уезжающие прочь, в кабинах усталые мужчины с закопченными лицами; в глазах их отражается отчаяние, словно огонь и жар оказались сильнее, словно они собираются капитулировать и дать огню превратить все леса Эстергётланда в пустыню.

— Тебе хотелось бы туда? — спрашивает Малин, но Янне не отвечает.

Темно-красные обои. Скрипучий деревянный пол.

Он обездвижен. Ты скоро будешь здесь, на полу.

У меня все готово, сестра моя.

Чтобы ты могла восстать из мертвых.

Чтобы наша невинность могла возродиться в пылающей белизне.

Я в последнем приделе.

68

[В последнем приделе]

Впервые я, Стюре Фолькман, пошел на поводу у своей похоти в семнадцать лет.

В Энгельхольме, возле завода, стоял киоск, в котором она — ей было одиннадцать или двенадцать — покупала сигареты для своей матери.

У нее было белое платье.

Оно заканчивалось гораздо выше колен, и стоял жаркий день, почти такой же, как некоторые дни этого лета.

От киоска она шла по тропинке позади завода, и там цвели азалии, самые прекрасные, какие я когда-либо видел.

Я догнал ее.

Повалил.

У нее не было там волос, и я понимал, что это со мной в первый, но не в последний раз, что эту лавину уже невозможно остановить, и я прочел в ее испуганных глазах, что на самом деле ей понравилось, что она любит меня, как и все мои девочки, хотя некоторые из них потом свихнулись. Я держал кроликов в клетках, чтобы порадовать их. Девочки любят кроликов.

Ее белое платье обагрилось кровью.

Я шептал ей в ухо, держа пальцы у нее на горле:

— Ты будешь молчать об этом, иначе тебя заберет дьявол.

Стыд сильнее любви.

Стыд был моим лучшим союзником все эти годы. Удобнее всего, когда девочки жили у меня в доме, один Бог знает, как я возбуждался от скрипа половиц под ногами, когда шел по ночам к ним в комнату.

Они ждали меня с нетерпением.

Лежали без сна и ожидали меня, мои длинные ловкие пальцы, мое прекрасное тело.

Я был всегда очень осторожен.

Снимал с них одеяло.

Ласкал их нежную белую кожу.

Кровь, моя или чья-либо, меня никогда не волновала. Я дарил свою любовь всем тем девочкам, которые попадались на моем пути.

Ты проснулась, моя девочка, мой прекрасный летний ангел.

Мы уже здесь, в последнем приделе, и сперва ты увидишь, как я сделаю это.

Я забила в деревянный пол четыре больших гвоздя, привязала тебя к ним. Смотри в мою сторону.

Я сажусь рядом с отцом на его диван.

На мне маска, так что мое лицо лишено очертаний, я надела мои белые паучьи лапки, прижимаю ожерелье из когтей кролика к его щекам и рву его кожу, он кричит, старый пень, но на самом деле в нем уже не так много жизни осталось.

Ты отводишь глаза.

СМОТРИ, ЧЕРТ ВОЗЬМИ!

И ты смотришь.

Она голая, на ее лице снова маска.

Голова болит, но Туве отчетливо видит эту сцену, понимает, что находится в затхлой квартире бог знает где и что женщина, совершенно голая, сидит рядом со своим отцом и собирается сделать ему что-то плохое.

Зачем?

Она кричит, чтобы я смотрела, но я не хочу смотреть, и она снова царапает ему щеки, и он кричит.

Она встает.

Ее тонкие белые хирургические перчатки мерцают в слабом свете.

Я не могу подняться.

Запах хлорки, которой мама обычно выводит пятна.

Мама, папа, торопитесь!

Я слышу, как она возится в другой комнате, выдвигает ящики, что-то разыскивая, и мужчина пытается кричать, но она заткнула ему рот тряпкой, как и мне.

Никто из нас не может подняться.

Никто из нас не может бежать.

Нож.

Старый кухонный нож, который мы с Элизабет мечтали вонзить в него, он сохранился — длинный грубый нож с бакелитовой рукояткой.

Я беру его из подставки возле мойки.

Держу в руке. Думаю о том, как неудачно все получилось с Софией Фреден. Я увидела ее, когда она работала в кафе в «Тиннисе» в прошлом году, и у нее была такая же походка, как у тебя, Элизабет, и по поводу нее я подумала, что если сделать все быстро и в одном месте, то мне удастся добиться желаемого результата за счет скорости и шокового эффекта, как при взрыве или бурной химической реакции. Я царапала и рвала ее когтями — она первая, с кем я попыталась это проделать, — но ничего не добилась. Кролики — всего лишь животные, их любовь бессмысленна.

Я отмывала ее дочиста прямо в парке. Работала очень быстро.

Но она повисла у меня на руках, когда я нажала на ее шею.

Она умерла, а ты не возродилась.

Но, дорогая сестра, я не сомневаюсь, что на верном пути. Теперь я знаю, чего не хватало.

Посмотри на меня в своем ожидании.

Вернись ко мне со своей любовью. Знай, что я тоскую по тебе.

В руке у нее нож.

Туве видит, как блестит лезвие, и женщина кричит «Смотри же!», садясь на диван рядом с мужчиной, который, как думает Туве, ее отец.

Она взмахивает в воздухе ножом.

Кричит:

— Это все ерунда!

И вонзает нож ему в грудь, в живот, еще и еще, его зрачки гаснут, глаза белеют, все тело дрожит, и она снова вонзает в него нож, еще и еще раз, и кровь течет рекой между его коричневым джемпером и серыми брюками.

Теперь он неподвижен.

А я в полном ужасе, но вижу все до мельчайших деталей.

Она берет его руку, мама.

Снова взмахивает ножом и отрезает ему пальцы, так что они валятся на пол, и кровь, мама, кровь.

Рука без пальцев падает на ткань дивана.

Она закончила с ним.

Поворачивается ко мне, мама.

Я бьюсь, рвусь, кричу, плачу.

Но ничего не происходит.

Если ты идешь сюда, поторопись.

69

Финспонг.

Часы показывают четверть седьмого, улицы маленького городка по-прежнему пусты. Зак неправильно поехал на развязке, чуть не сбил полусонного почтальона на велосипеде.

Центр.

Серые здания, павильон быстрой еды, деревья, расправляющие на солнце свои ветви, газоны и клумбы не такие ухоженные, как в Линчёпинге, но все же ощущение сонной идиллии так явно, словно маленький городок хорошо чувствует себя в роли спального района.

Однако что-то здесь происходит.

— Сворачивай сюда! — кричит Малин.

Звонит ее мобильник, она знает, что это Свен Шёман, он звонил уже десяток раз, вызывал их по рации, но это они должны сделать сами.

— Остановись!

Зак резко тормозит, они распахивают двери и выскакивают из машины. Малин бежит к дому, где находится квартира Стюре Фолькмана, вытаскивает из кобуры под жакетом пистолет, Зак мчится за ней тоже с оружием в руке, Янне следует за ними как тень, приседает, словно ожидая очередь вражеского огня из окон белых многоэтажек.

Они бесшумно поднимаются по лестнице.

Прижимаются к стенам.

Малин прикладывает ухо к двери, делает остальным знак молчать, приложив палец к губам, прислушивается к тому, что происходит в квартире.

Стоны.

Женский голос говорит: «Ну вот, ну вот, ну вот».

Как же поступить теперь?

Она прицепила к себе синий предмет, разрезала мои брюки и трусы ножом, я теперь совсем голая.

Этого не произойдет.

Скажите, что это неправда.

Отрезанные пальцы вокруг меня, кольцом, как черви, как безглазые змеи.

Я пытаюсь зажмуриться и заплакать, но она все время держит мне веки, словно ей обязательно нужно, чтобы я все это видела, моя кожа горит, словно она натерла меня чем-то огненным.

Стоя надо мной, она трясет ожерельем из когтей животных.

— Ты видишь пальцы?

Ее лицо закрыто маской, на руках у нее белые резиновые перчатки, а кровь мужчины на диване течет в мою сторону, она уже совсем рядом, я не хочу, чтобы она касалась меня, уйди, кровь, уйди!

Что она делает теперь?

Разговаривает, спрашивает.

— Как лучше?

Голос полон любопытства, ожиданий.

— Синее нечто или паучьи лапы на шее?

Она смотрит в потолок, словно ищет ответа.

Сейчас все произойдет.

Я убью тебя, и ты восстанешь из мертвых.

Пальцы обезврежены.

И затем мы понесемся на велосипедах, ветер будет развевать нам волосы, мы поедем к воде, где любовь вечна, где мы можем лежать рядом на песке и верить, что этот мир желает нам добра.

Я все исправлю.

Вот так, не бойся.

Сначала я обниму так, чтобы жизнь покинула тебя, затем в последний раз вставлю в твое тело синее нечто, и потом ты посмотришь на него, на себя, на мир, безопасный и открытый нам.

Ты увидишь, что я все вернула на свои места.

Мы понесемся вместе по открытым пространствам, как любящие летние ангелы.

Малин!

Не жди больше ни секунды!

Войди туда!

Еще не поздно для Туве — то, что поздно для нас. Истина, ты приблизилась к ней вплотную, она за этой дверью.

Зрелище, которое скрывается за ней, ужасно.

Но ты справишься, вы справитесь — ради той жизни, которую еще можно спасти из этого мрака.

Ты должна положить этому конец.

Уничтожь наш страх, помоги нам насладиться свободой. Дай нашим мамам и папам утешение хотя бы в том, что зло найдено, названо по имени.

Открой дверь. Малин.

Сделай это прямо сейчас.

Время пришло.

Мои руки на твоей шее.

Прекрати извиваться!

Это произойдет быстро, и я понимаю, что ты боишься, что это больно, но ты вернешься как самая чистая любовь, как самое прекрасное человеческое существо на свете.

Твоя кожа теплая, такая теплая, и я нажимаю сильнее.

Не противься, сдайся, вот так, вот так.

Они в сомнениях.

Беззвучно шепчут друг другу:

— Как поступить?

— Войти!

— Но…

Никаких «но», никаких альтернатив. Малин отступает назад, со всей силы ударяет в дверь и влетает на четыре метра в квартиру. Видит окровавленное чудовище в человеческом облике, склонившееся над белым телом на полу, вокруг разбросаны человеческие пальцы, руки чудовища на шее у неподвижного тела. Чудовище — как черная органическая магма с жилами, полными пылающих червей, и Туве на полу, и Малин кричит:

— Прекрати! Отпусти ее!

И держит перед собой оружие, целится, а чудовище движется, смотрит на Малин, глядит ей прямо в глаза и снова поворачивается к Туве.

Потому что это ведь ты, Туве?

Она смотрит мне в глаза, и я исчезаю, все белеет, и я как будто парю — мама, это ты кричишь, папа, это твой голос я слышу?

Твои глаза, ты исчезаешь в них, и что-то новое рождается на свет.

Это твои глаза, сестра моя, и ты вернулась, я смотрю в твои зрачки и чувствую безграничную любовь.

Стало быть, синее нечто было ни к чему.

Я обнимаю тебя, и тут в моих ушах взрывается звук.

Малин нажала на курок.

Времени на драку нет, нельзя терять ни секунды, просто ответить на том же языке, стать частью вулкана.

Снова и снова нажимает на курок.

Зак тоже стреляет.

Еще и еще раз, и запах крови смешивается с запахом пороха, и Янне кричит: «Туве, Туве, прекратите стрелять!» — и кидается в комнату, чуть не поскользнувшись в луже крови, тянет, отбрасывает в сторону безжизненное тело, упавшее на Туве, прикладывает два пальца к ее шее, кричит: «Проклятье!» — и прижимается губами к губам Туве, вдувает воздух в ее легкие.

Малин и Зак рядом.

Изрезанный труп на диване, руки как окровавленные куски мяса, лицо белое, без кровинки, обнаженный труп рядом с Туве, пробуравленный десятками пуль. Кровь толчками вытекает на отрубленные пальцы, сложенные в кружок. Янне командует: «Не стойте просто так, освободите ее».

Не думая, Малин берет большой нож с черной ручкой и перерезает веревки, которыми привязана Туве, одну за другой, и Зак ругается где-то рядом:

— Такой гребаной чертовщины я в жизни не видел!

А Янне вдувает в нее воздух, считает, делает вдох, снова вдувает, и Малин садится рядом с ним, гладит Туве по лбу, умоляет, ни к кому не обращаясь:

— Пожалуйста, пожалуйста, только не это, только не это.

Янне дышит в нее.

Никаких признаков жизни.

Туве.

Где ты?

«Вернись к нам, Туве!» — шепчет Малин ей в ухо.

Я здесь, мама, я вижу тебя, но не знаю, как мне проснуться.

Я вижу двух девочек, которые парят рядом с тобой, их губы произносят слова, которых я не слышу, но я понимаю, что они не хотят брать меня в свою компанию, они хотят, чтобы я вернулась.

Вернулась куда?

Иди на голос, говорят они.

И я слушаю тебя, мама. «Вернись, вернись, вернись», и я чувствую, как воздух заполняет мои легкие, зрение возвращается ко мне, и я вижу вас, тебя и папу, вижу, как страх и горе в ваших глазах сменяются радостью и любовь, жизнью.

Малин и Янне сидят с двух сторон от Туве.

Она дышит и смотрит на них осмысленным взглядом.

Они обнимают друг друга и Туве — мягкие нежные объятия, которые никогда, никогда не кончатся, это они все трое обещают себе, кровь течет под ними, связывает их, загоняет зло обратно в его подземное убежище.

Зак поднимает жалюзи.

Последний придел залит солнцем.

Тот, кто умеет внимательно слушать, может услышать песню летних ангелов; песню без слов, тихое бормотание о единении, любви и сопричастности, песню, которую человек давно забыл и потому не ожидает снова услышать.

Но песня звучит в тех троих, сидящих на полу.

В тех троих, обнимающих друг друга.