Лето пахнет солью

5–18 июля Отдыхающие

Я люблю смотреть со стороны. Это просто. Мысленно отходишь на шаг назад и смотришь на себя и на других, будто не присутствуешь. Если сделать так, то многое меняется. И я тоже меняюсь…

В первый день нашего приезда на море нас обозвали обидным словом «отдыхающие». Это сказал маленький мальчик, живущий в том доме, где мы сняли комнату. Он стоял вдали от нас, подергал маму за рукав и вдруг произнес:

— Мам, мам, смотри — отдыхающие.

Самое обидное, что это правда. И я снова представила нас со стороны. Сколько таких же — похожих и непохожих друг на друга — приезжает, отдыхает и, собрав сумки, разъезжается по своим городам. Слово «отдыхающие» было общим, как будто мы просто люди, одни из миллиардов. И поэтому получается, что нас не существует… Вот мы стоим — и вот нас нет.

Но это не так.

Мы — настоящие, особенные, единственные.

На море мы приехали втроем — я, мама и папа. Если захотите представить меня, то это очень легко. Помните Малыша из книги «Три повести о Малыше и Карлсоне» со шведскими черно-белыми иллюстрациями? Я — тот самый Малыш. Только девчонка, конечно. Мне пятнадцать, так что тот Малыш немного вытянулся и подрос. В таких же шортах и рубашке. Да, я худощавая и… нет, не длинная. Но тянусь вверх, к солнцу — наверное, поэтому у меня светлые волосы, постриженные ежиком. Они жесткие, и получается, что будто лучи.

Конечно, всё это говорить нескромно.

Но если отойти на шаг назад…

Такой дылде, как я, глупо вести себя по-детски. Но я к себе привыкла, а потому мне можно.

— Давай-ка исследуем двор, — сказала я себе и отправилась на разведку.

Я уже давно заметила, что крымские дворы напичканы котятами. Один сидит на заборе, второй трется о твою ногу, третий висит на дереве… Бывает, что котят так много, просто ступить некуда. Это я, конечно, преувеличиваю, но легко представить, как вместо травы и дорожек во дворе пушистый шевелящийся ковер. И все играют, и все хотят есть, и все лезут к тебе на руки… Нет, лучше этого не представлять! Нормальный двор. Нормальные котята. Три штуки. То есть пять. То есть семь… Скорее, скорее дальше!

В первой комнате — той, которая недалеко от ворот, живут поляки. Я даже почти понимаю, что они говорят. Они сидят за столом, пьют вино и смеются. Теперь я представила себя не в стороне, а, наоборот, вместе с ними. Конечно, вино мне еще нельзя, но если только представить… Вот я сижу за столом, говорю по-польски, пью вино. На стол падает тень от виноградных листьев, я смотрю сквозь них наверх. Где-то поблизости море. Мне ничего не надо делать, рядом со мной друзья, с которыми мы так давно хотели выбраться на море… Дует ветерок, я выдумываю шутку, сейчас я ее скажу, когда договорит вот этот, слева, как его…

Почему-то мне становится смешно, я смеюсь вслух, и поляки все как один поворачиваются ко мне. Я невозмутимо выхожу из-за угла постройки, за которой скрывалась, смотрю на соседей и гордо ухожу. Прямо к лестнице, ведущей на чердак. Чердаки я люблю. Тем более что там, наверху, деревянная дверца с окошком. Если ее открыть, то за ней будет теплый чердак, заполненный пахучей травой. И никак иначе. Надо только заглянуть. Я решилась забраться на лестницу, и посмотрела в окошко.

Темно и ничего не видно. Раз так, то разнотравья там может и не быть. Наверняка на чердаке книги. Они сложены друг на друга, целые кварталы и города книг. Поднимаются вверх к окну, и потому внутри так темно…

Я вздохнула, спустилась на несколько ступенек и приоткрыла дверь.

И чуть не свалилась, когда услышала снизу уже знакомый голос:

— Отдыхающая.

Вот, именно тот момент, когда здорово посмотреть на все со стороны. Мальчукового вида дылда лезет на чужой чердак. Внизу мальчик — хоть маленький, но хозяин дома. Он еще не знает, что на его чердаке кварталы и города книг. Он не знает даже, что на чердаке должны были быть травы, которые пахнут так, что голова кругом.

Я вселяюсь в мальчика, и становится понятно, что он задумался.

И тут он говорит:

— Лезь наверх, а я за тобой.

Приходится возвращаться в себя и переспрашивать:

— Чего?

Мальчик шмыгает и повторяет:

— Ну на чердак, говорю, лезь. Ты непонятливая, что ли, такая? Хотела лезть, так лезь.

Тут я этого маленького мальчика испугалась. И рассердилась — что это он приказывает? Собралась спускаться вниз, но мальчик добавил:

— Там темно, я тебе фонариком посвечу.

Тогда я пожала плечами, открыла дверцу и полезла внутрь. Как говорится, заходи, дорогой Карлсон… Мальчик забрался следом и включил яркий фонарик.

— Смотри, отдыхающая, как у меня тут все устроено, — довольно сказал он, почему-то поглаживая себя по пузу.

Мальчишка стоял в полный рост, а мне приходилось пригибаться — крыша оказалась довольно низкой, да еще и перегороженной всякими досками. Хотя сам чердак был большой, почти бескрайний.

— Мы сейчас второе окно сзади откроем, и будет светло. Тут тень, а с той стороны солнце, — деловито объяснил мальчик.

И правда, солнце тут же ворвалось внутрь чердака и осветило его. Здесь было все — и книги, и травы, и раковины, выложенные на балках… И еще лошади. Игрушечные, деревянные, веревочные. Маленькие лошадки и даже большая лошадь-качалка в углу чердака.

— Коллекционирую лошадей, — сказал мальчик. — Мне их дарят, — и уточнил: — Отдыхающие дарят.

Снова отдыхающие, подумала я. Вот как получается, у людей нет имен. Отдыхают, дарят лошадь, уезжают…

И мальчик продолжил:

— Вот эту деревянную лошадь мне подарил отдыхающий, которого зовут дядь Миша. Он специально на море не пошел, чтобы лошадь выстругать. Целый день делал. Дядь Миша любил спрашивать: «Скучаешь?» и подмигивать, хотя я и не скучал. Я эту лошадь назвал Скучающей. Еще он у нас забыл шарф.

Мальчик посмотрел на меня — я сидела на полу, и пристроился рядом.

— Знаешь, — сказал он доверчиво. — Мне кажется, он этот шарф случайно положил в сумку. В вещи какие-то замотался этот шарф и приехал с ним. А дядь Миша думает — ну что же, назад везти, что ли? Оставлю незаметно, пусть думают, что забыл. Я его носил зимой. А вон ту лошадь, которая рядом со Скучающей, — мальчик показал пальцем на маленькую пластмассовую лошадку, — мне подарила отдыхающая Алеся. Она к мобильнику у нее была привязана. Она мобильник достанет, я лошадь увижу — и хожу за Алесей хвостом. Тоже как привязанный. Ну я ее на чердак и привел, чтобы она поняла, что мне лошадь подарить надо.

Мальчик замолчал.

Я тоже помолчала вместе с ним, а потом спросила:

— Подарила?

— Подарила, — грустно вздохнул мальчик.

Не знаю, почему грустно. Я не стала спрашивать. Может, Алеся ему понравилась. Может, ему стыдно было клянчить лошадь. Может, девчонка выпросила что-то взамен…

Тут мне пришла в голову дурацкая шутка. О том, что мне, конечно же, тоже нужно подарить лошадь, и я спрашиваю у этого мальчишки: «А вот у меня нет лошади, мне нечего подарить». А мальчик говорит: «Ничего, ты сама как лошадь, я потому тебя сюда и привел»… Я встряхнула головой — чего только не придет в голову! И никакая я не лошадь, не похожа даже…

— Как тебя зовут, отдыхающая? — улыбнулся мальчик.

— Я отдыхающая Дина.

— А я Марк.

— Марик, значит…

— Лучше Марк.

— Хорошо, Марк.

И этот Марк помнил всех. По именам, датам приезда, особым приметам и, конечно, подаренным лошадям. Всех лошадей как-то звали, и этот табун заполонял чердак быстрыми темпами. Все-таки как глупо было думать, что мы — одни из миллиарда, никем не замеченные. Мы — особенные. И Марк — особенный. И я спросила его:

— Ты умеешь смотреть со стороны?..

Да, тогда я спросила Марка, умеет ли он смотреть со стороны. Он помотал головой, и я рассказала ему. Он слушал внимательно, а потом спросил:

— Это вроде как кино, правда? Которое ты снимаешь и сразу же смотришь. Вот так…

И произошло что-то странное. Мы с Марком оставались на чердаке, и, сделав шаг назад, смотрели на нас же. Стояли рядом, взявшись за руки — он, маленький, достающий мне разве что до пояса, и я, тощий девчонковый Малыш… Там, на чердаке было видно, как мы сидели рядом и о чем-то разговаривали. О чем — слышно не было. Только видно было чердачную пыль в солнечных лучах, и еще слышно лошадей.

Они переходили с места на место, и до нас доносился цокот копыт. Тихие такие перестукивания, еле заметные.

— Ух, — выдохнул Марк уже там, на чердаке. — Даже не знал, что так можно. Вот это да…

— Я тоже не знала, что так можно, — тихо сказала я.

Мы, не сговариваясь, полезли вниз. Как будто больше нельзя было находиться здесь, на чердаке. Марк только торопливо закрыл заднее окно.

А внизу он спросил:

— Ты хорошо ныряешь?

Я кивнула. Люблю воду. Когда мы приезжаем домой, в мир без моря, я хожу в бассейн. И сегодня уже успела окунуться в море — еще в Феодосии, до нашего приезда сюда. Вокзал там находится прямо на берегу, и я пританцовывала, как маленькая девчонка, говоря родителям:

— Искупнемся, и потом уж поедем, давайте?

Родители и сами были не против…

Марк продолжил:

— Поехали наловим рапанов! Я дам тебе велик и маску. Подальше поедем. Ты ведь длинная, поглубже сможешь нырять. Вместе мы много наберем. Это такие ракушки, знаешь? В которых море шумит, — тут Марк задрал голову вверх и добавил, будто прочитал из учебника: — А внутри съедобный моллюск.

— Марк! — возмутилась я. — Они же красивые! Может, пусть живут?

И тут мне просто пришлось отойти на шаг и с удовольствием наблюдать, как маленький мальчишка отчитывает великовозрастную девицу. Он мне все рассказал про рапанов. О том, какое это, оказывается, бедствие. И как нужно их собирать и съедать, чтобы морю было лучше. Что у этой красивой ракушки нет врагов в природе (вот здорово-то), и потому ее становится все больше и больше. И что рапаны едят мидий, которые очищают воду. И если не выловить и не слопать ведро-другое рапанов, то все, беда, конец морю, конец всему, мир прекратит свое существование, птицы не будут петь, стрекозы жужжать…

Мне показалось, что Марк сам интересовался этим вопросом, потому что ему жалко было украшать свой чердак ракушками. И он говорил, говорил, а я кивала и слушала со стороны… И Марк, который тоже слушал вместе со мной со стороны, даже покачал головой — подумал, наверное, что перестарался…

Поэтому мы схватили велосипеды, взяли маски и поехали вдаль от центральных пляжей окунаться с головой в море. Я только свистнула родителям — те уже собрались идти на пляж. Те кивнули и махнули рукой.

Сложно передать словами, что значит быть рядом с морем в первый день. Всё кажется чересчур настоящим, а я становлюсь новой, и всего этого должно хватить на год. Я всегда удивлялась, как получается, что в этом мире у нас появляются новые знакомые. Вот и здесь — никого не знала, приехала отдыхать как заправская отдыхающая, и вот уже мы мчимся с полузнакомым мальчишкой на велосипедах, причем все велосипеды его… Родители всегда говорят, что судьба непредсказуема — нельзя угадать, кто в ней появится и где ты окажешься в будущем. И это правда.

И это здорово.

Я тощая и удивительно живая. Сейчас я особенно чувствую, какая я живая. И даже не знаю, почему мне снова вспомнилась эта тощесть…

Марк (настала пора на него жаловаться) ловил не только рапанов, но и мидий. Которые так здорово очищают крымскую воду. Я спросила, почему он ловит их тоже, и Марк объяснил, что рапаны вредные, а мидии вкусные…

Помощницей-то я оказалась так себе. Я сначала удивлялась пейзажам, потому что мы приехали на дикое море, где почти не было людей. Вела себя, как малявка — царапала ногтем камни, пробовала воду на вкус — соленая ли, любовалась морем, и тем, как Марк ныряет за рапанами. Я так засмотрелась, что он даже крикнул:

— Ну Динка, чего ты там стоишь, у меня уже трусы, полные мидий, тащи пакет какой-нибудь!

Вот так вот. Как его, значит, так Мариком нельзя, а как я, так уже Динка, и мне про трусы можно сообщать. Ну конечно, мужчина, что с него возьмешь… Я пробралась по камням, забрала у Марка мидии, и, надев маску, осторожно зашла в воду сама. Вокруг были скользкие камни, и я отплыла от берега, улегшись на воду плашмя и перебирая по дну руками. Там, внизу, кипела жизнь — и до моего приезда сюда, и продолжает кипеть, и будет кипеть, когда я уеду… Ну пусть не кипеть, а так, бултыхаться… И тут не нужно даже отступать на шаг назад — нечего наблюдать за собой, когда вокруг такое! И море, и свобода! И замечательный крымский мальчишка, набивающий трусы мидиями…

Мы возвращались уже под вечер. Не стали даже садиться на велосипеды, а просто катили их и разговаривали. Марк рассказывал мне о лошадях, о том, что он осенью идет в первый класс, а я ему про свою школу, друзей… Как нормальные люди, мы болтали обо всякой ерунде, которая вроде бы и никакого значения не имеет. Но еще, сделав шаг назад, летели следом вместе, наблюдая за собой — болтающими велосипедистами.

По пути мы встретили моих родителей. Они, наверное, следили из-за укрытия, когда же мы появимся, чтобы эффектно выйти из-за угла, как будто они тут просто прогуливаются…

Папа, как увидел нас, сразу сказал:

— Пойдемте ужинать, мы еще не ели.

А мама ему:

— Да, совсем не ели, не считая того сегодняшнего обеда…

А папа:

— Ты еще обед будешь считать.

И мама:

— Обеды считать — дело благородное.

Папа в ответ:

— Благородное дело — старушек через дорогу переводить.

Мама тогда:

— Старушки сами кого хочешь через дорогу переведут, им только попадись.

Вот такие у меня родители. Они могут спорить по любому поводу, главное зацепиться за что-то. Я люблю за ними наблюдать. Спор — это настоящее соревнование — кто кого. Иногда выигрывает папа, иногда мама, порой ничья. А бывает, что решается какой-то серьезный вопрос, и тогда мне приходится их совместное счастье прекращать. Вот как сейчас. Я дождалась, пока мама договорит, и быстро вставила свое:

— Мы тоже еще не ели.

Мы — это я так говорю, чтобы сразу стало понятно — Марка мы берем с собой. Родители у меня замечательные, и против не будут. Вот мама и сказала:

— Тогда пойдемте.

Даже папа согласился:

— Пойдемте.

Я увидела, как замялся Марк. И что ему с нами хочется, и вроде как некрасиво… Тогда я ему шепнула на ухо:

— Будешь сопротивляться, стану называть Мариком.

Марк грозно глянул на меня, а потом улыбнулся и сказал:

— А я тебе тогда котенка в сумку подброшу, когда будешь уезжать.

Но с нами пошел.

Мы вернулись к морю, зашли в какое-то приморское кафе и устроились прямо у берега. Получалось, что вроде бы и в здании сидишь, и море — вот оно, почти дотягивается до твоей руки…

Хорошо на море. Но и в кафе неплохо… Честно говоря, я болею разными кафе. Папа говорит, что мне что угодно можно скормить, если только меня в кафе отвести. Я даже не возражаю — да, да, да. Хоть рыбий жир, хоть лакричные конфеты. И папа мог и не спрашивать, вкусный ли плов, потому что в кафе вкус блюд для меня умножается на сто (что, конечно же, немного обижает маму, она у меня прекрасно готовит). Мы лопали плов, и Марк довольно на меня поглядывал — наверное, тоже любил кафе. Говорить было необязательно, потому что папа с мамой в своем споре ушли далеко за пределы этой вселенной и спорили на таком уровне:

— Когда ничего, это уже нечто.

— Нечто ничем не бывает, нечто бывает только чем-то.

— Да-да. Что-то где-то почему-то отчего-то.

— Отчего-то с почему-то несочетаемы, как и с тем, другим.

— С чем другим?

— С тем другим, о котором мы вначале говорили.

Марк встал на скамейке на колени, тихо подлез ко мне и спросил на ухо:

— Как ты думаешь, Динка, а лошади на чердаке сейчас ходят?

— Конечно ходят.

— И топот слышно?

— Слышно. Когда ты придешь, то увидишь, что все они стоят не на своих местах.

— Хорошо, — довольно сказал Марк и, как йог, уселся на пятки.

Да, было хорошо.

Утром Марка в комнату впустил мой папа, я еще спала. Марк уселся на одеяле и подергал меня за ногу. Папа с мамой к этому времени уже проснулись, умылись, и, переглянувшись, ушли заваривать чай.

Я открыла глаза и села, потягиваясь и зевая.

Марк посопел немного. А потом сказал:

— Я всю ночь думал. Ну про то, как отойти на шаг назад. Можно ведь не на шаг. Правда, можно?

— Еще как, — зевнула я. — Пробовал?

— Пробовал, — признался Марк. — Планета у нас красивая. Если из космоса смотреть, то цвета такие, которых на земле и не увидишь.

А я, далекомысленная, на самом-то деле никогда дальше, чем на шаг, и не отходила. Тоже мне, умелец отходить назад… Мальчишка вон за день додумался. Сейчас я только ответила:

— Еще бы.

Марк улыбнулся, спрыгнул с моей кровати и сказал:

— Я на море с вами пойду. Можно?

— Можно, можно, — разрешил появившийся в дверях папа.

Марк кивнул и побежал дожидаться, пока мы попьем чаю.

Это был особый чай — на улице, под навесом, с примесью крымского воздуха. Я отщипывала кусок за куском от пирожного «Муравейник», которое тут, в Крыму, продавалось не в виде муравейника, а в виде красивой башни, и вчера вечером я торжественно несла эту башню на вытянутой руке по ночному рынку.

А на пляже я влюбилась. Как-то невзначай. Я не собиралась, честно. Мне даже не хотелось никаких влюбленностей — было достаточно того, что есть. Это когда спрашивают: хочешь воды? Соглашаешься. А тебе: может, лучше молока? Конечно, лучше молока. А какао в нагретое молоко? О, ну какой же Малыш откажется от кружки горячего шоколада! Корицей с ванилью посыпать? Я не против, давайте, давайте… А может, еще и тертым шоколадом сверху?..

Тертый шоколад — уже перебор. Слишком хорошо.

Море, Крым, родители, Марк, лето… Ладно, валяйте этот ваш тертый шоколад, злодеи!

Собственно, я его увидела спиной. У меня там никакого третьего глаза, не подумайте. Но, может быть, шестое чувство есть — не на спине, а вообще… Я слышала обрывки разговоров, и что-то меня в них настораживало. Хотелось повернуться, но я сдерживала себя. Только почему-то в груди сперло и, казалось, если я обернусь, то тут же вспыхну, как свечка.

Родители купались, мы с Марком сидели на коврике, и Марк мне вычерчивал на крупном песке схему, как переоборудовать его чердак в многоступенчатый дом встречи для тех, кто отошел на какое-то количество шагов назад и отправился в таком состоянии на прогулку. Марк считал, что так можно всех сдружить.

И еще он думал, что нужно сделать, чтобы на чердак попадали безо всяких сложностей — но только когда сам Марк будет на чердаке, чтобы никого не пропустить. Еще лучше, если приходящие будут сразу приносить лошадей в подарок. Марк с этими его обсуждениями получался слегка коррумпированным. Я сказала ему это, и он улыбнулся — довольный слон, да и только. У Марка два передних зуба были разными: один только-только вылезал, а другой — такой вполне себе зуб-подросток. И вот поэтому Марк улыбался ну просто замечательно. И я это успевала отмечать. Но, стыд мне и позор, интереснее мне было, кто там находится сзади!

Я попыталась, как и прежде, отойти в сторону, но так можно наблюдать разве что за собой. А увидеть того, кого не знаешь… Марк все говорил, а я кивала, а потом уложила голову на плечо, чтобы невзначай так повернуться… Мол, что за муха меня кусает за спину? Для достоверности я даже провела по плечу рукой. Правда, ничего я так и не увидела — боялась смотреть долго. А потом, чтобы мои махинации остались незамеченными, почесала соленый нос, глянула в другую сторону…

В общем, я, видимо, прилично извертелась. Потому что Марк спросил:

— Ты, Динка, слушаешь вообще?

Я резко повернулась к Марку:

— А?! Да, конечно, слушаю!

Марк скис, поднялся, отряхнул с ног песок.

— Я искупаюсь, — кисло сказал он и, не дожидаясь моего ответа, побежал к морю.

Меня, взрослого в принципе человека, почему-то царапнула обида. Мог бы и позвать… И с одной стороны была обида, а с другой, с другой… С другой стороны… В общем, я повернулась к той, другой стороне, и стала смотреть ему в спину. Спина как спина. Но симпатичная. Я заметила, как он склонил голову на бок, незаметно так повернулся, как будто у него на спине муха… Смахнул невидимую муху рукой… Мне было бы смешно, если бы меня так не обжигало изнутри.

Глупо до невозможности.

Неконтролируемо до одурения.

Влюбленность — штука такая: вот голова была, а теперь ее нету. Был человек умным и разносторонним, а теперь — единонаправленный дурак. Нечасто — самокритичный.

А этот парень теперь сидел один: наверное, его родители (вроде бы он разговаривал с родителями) тоже ушли купаться.

Но не успел убежать Марк, как вернулись мои папа с мамой. Теперь их я слушала спиной. И, не скрываясь, буравила взглядом спину незнакомца. Папа и мама, как всегда, спорили.

— Никакая не холодная, — сказал, усаживаясь на коврик, папа. Стряхнул руки, и я поежилась от холодных капель.

— Х-х-х-холод-д-д-ная, — спорила мама.

— Ну какая там холодная? — возмущался папа. — У нас из-под крана и то холоднее.

— Х-х-холод-д-дная, но мор-р-рская… — тряслась от холода мама. — М-мор-р-рская — это хор-р-рошо…

— Кто ж спорит, — примирительно сказал папа.

— Вот-вот…

Ну все, спор закончен. Редкость, но бывает. Сейчас папе станет скучно и он переключится на меня.

— А ты чего отвернулась? — спросил меня папа.

— Море смотрю, — не отрываясь, сказала я.

— Море немного не там, — протестовал папа.

— Какая разница, — сказала я таким тоном, чтобы стало ясно — не мешайте, очень занята, решаются вопросы мировой важности.

Мне даже некогда смотреть на себя со стороны. Я и так знаю, что глупо выгляжу. Иногда можно так выглядеть. Родные, любимые люди! Дайте посмотреть в спину незнакомому парню, больше ни о чем вас не прошу! Я досмотрю, он уйдет, несколько дней я промучаюсь и снова стану более-менее нормальным человеком…

— А Марк где? — не унимался папа.

— Купается, — ответила я.

И тут в разговор вступила мама.

— Понимаешь, что произошло, — сказала она папе. — Дина нашла себе объект для разглядывания под стать возрасту, и мы ей мешаем. Ей мешал и Марк, хоть она к нему очень хорошо относится. Марк тоже к ней хорошо относится, а потому обиделся и ушел в соленое море. Сейчас он прибежит, оденется и пойдет домой. А Динка будет терзаться, но продолжать наблюдать за своим объектом. Хотя сейчас она сидит и скрипит зубами на то, что у нее такая проницательная мама, которая в этом случае лучше бы помолчала.

Я хотела злиться, но на последних словах улыбнулась. Папа возмутился:

— Придумываешь всё подряд. Какая тут проницательность? Никакой проницательностью тут и не пахнет.

Тут к нам вернулся Марк, спешно напялил одежду поверх мокрых плавок и пробубнил:

— Я домой, мне пора…

Папа сказал вслед уходящему Марку, что это чистой воды совпадение. Недовольный Марк ничего не понял и убежал. А я чувствовала себя редкой гадиной и продолжала смотреть в спину. А потом наковыряла в песке камешек и в эту спину бросила.

Он испуганно повернулся.

А мне, когда я уже бросала, хотелось зарыться в песок. То ли от стыда, то ли от страха, но точно — от скачков давления. Так что теперь я вполне понимаю страусов. Им нелегко. Вот представьте, бросил страус камень в другого незнакомого страуса — уже само по себе страшно. А дальше… Вдруг тот, в кого бросили, и не страус, а страусоподобный зверь? Или просто на страуса не похож. Или страус, но ужасный на вид. Прятаться, только прятаться! Но то ли голова у меня не так устроена, то ли песок неподходящий… И я просто бросила камушек. А он повернулся.

Это оказался вполне подходящий страус. То есть человек… Не хуже спины… Даже лучше…

Я сказала ему:

— Там… муха сидела, я сгоняла.

Да, он был классный, но совершенный наивняк! Может, это только вид у него был такой… Но ведь ребенок ребенком! Как будто это я — Карлсон, а он — Малыш. Всё из-за бровей. Они у него были жалостливо приподняты над переносицей. Такая особенность.

Славная до невозможности.

А потом он улыбнулся.

Нельзя допускать, чтобы люди мне улыбались! Потому что от улыбок я совсем таю. И он улыбался добродушно и по-свойски. Как будто мы тысячу лет знакомы.

— И как муха? — улыбнувшись, спросил он.

— Улетела, улетела! — успокоил его папа, а я грозно посмотрела в папину сторону. — Уж если человек берется сгонять насекомых, то будь добр терпи.

— Да я ничего, я терпеливый, — сказал наш новый знакомый.

И, раз мы все оказались такими терпеливыми, пришлось представляться. Его звали Максимом. Темноволосый, коротко постриженный, с жалостливыми бровями Максим. По-моему, хороший набор. Максим с моим папой пожали друг другу руки, и Максим кивнул мне — пойдем, мол, прогуляемся. И мы побрели вдоль берега. Я зашла по щиколотки в воду и разогнала резвящихся на своей глубине карапузов.

Потом смотрела в воду и улыбалась. Искоса поглядывала на Максима, он тоже улыбался. Только как-то хитро. Посмотрит на меня, улыбнется и отвернется, чтобы куда-то в другую сторону улыбаться. Ну и я тоже так стала делать. Получалось глупо, но весело.

Так, наверное, в нашем веселом молчании можно было бы море обойти вокруг по береговой линии. Если бы Максим не сказал, так же улыбаясь и качая головой:

— Ну ты вообще…

— Чего? — насторожилась я.

— Да так, — смутился Максим. — Вообще уже, говорю.

— Говори уже! — занервничала я.

Максим весело сказал:

— Чего-чего… Так смотрела, чуть спину всю не продырявила. До сих пор чешется… — и, сморщившись, почесал спину.

Я возмутилась:

— Это я чуть не продырявила?!

— Ну не я же, — ответил Максим и поднял глаза к небу, ну просто ангел во плоти.

Ну да, смотрела я на него… Неужели об этом надо так в открытую говорить? Как-то это нехорошо.

— Ну ты вообще, — надулась я.

— Сама вообще, — сказал радостный Максим. — Я это первый сказал.

Я случайно хихикнула. Потом мотнула ногой, брызнув водой на Максима. Он зашел в воду и стал на меня брызгаться. Я подбежала к нему и повалила в воду. И мы бултыхались, как маленькие, выкрикивая:

— А у тебя вид жалостливый! — это я, конечно же, крикнула.

— Не жалостливый, а добрый! А ты на мальчика похожа!

— Не на мальчика, а на Малыша!

— На малыша, говоришь? Тогда я буду звать тебя…

— Максим издевательски произнес. — Малышка!

Меня перекосило:

— Фу! Малышкой! Не надо!

Максим заливисто засмеялся, протянул мне руку и потащил на берег. Мы были родными людьми. Уселись на берегу, и я вдруг сказала:

— Ты мне понравился, вот я тебе в спину и смотрела.

И мне стало жарко оттого, что я так просто и, наверное, слишком быстро говорю об этом. И испугалась: что сейчас скажет Максим?

А он ответил:

— Ты мне тоже понравилась, но я же тебе в спину не смотрел.

— Еще бы ты смотрел мне в спину! — сказала я. — Если я к тебе не спиной сидела.

Максим промолчал, только кивнул. Потом взял меня за руку. Улыбнулся и сморщил нос. Показушник.

Шумело море, мы сидели вместе, и только тогда я сделала шаг назад, чтобы посмотреть на нас со стороны. Рядом со мной, там, в стороне, стоял кто-то маленький. Марк. Он отворачивался, не смотрел на нас с Максимом и разглядывал лошадку.

У Марка не было такой лошадки там, на чердаке.

Такая лошадка жила у меня дома. Плоская, пластмассовая, с крючком, чтобы продевать в него нитку. Можно сказать, что это вовсе не одинокая лошадка — она была частью новогодней гирлянды. Неудобной, громоздкой — мы редко ее использовали. Но каждый Новый год я доставала коробку с этой гирляндой и рассматривала пластмассовые фигурки.

Марк грустно посмотрел на меня, протянул руку. Я протянула свою, и Марк положил на мою ладонь новогоднюю лошадку.

— Отдыхающая… — сказал он вполголоса.

Мы с Максимом молча шагали по улице. Я держала в руке пластмассовую лошадь. У Максима вид был еще жалостливее, чем раньше. Он был славным до невозможности. Но сейчас я не могла радоваться в полную силу. Сейчас нельзя.

Я не знала, что будет, когда мы придем домой.

Что сказать Марку? Что ему вообще можно сказать? Не расстраивайся, малявка, ты еще малявка, а я уже взрослый человек, надо же понимать, что не буду с тобой целые дни возиться… Я представила, как Максим остается в стороне, а я увожу Марка и долго с ним шепчусь. А до Максима будут доноситься обрывки разговора. Что-то вроде:

— Ну ты же не маленький уже, ты понимаешь…

Или:

— Марк, не отворачивайся, посмотри на меня. Что ты раскис?

Глупо, как-то все глупо.

Я даже рассердилась — пусть Марк расстраивается себе! Что я, с другим человеком и поговорить не могу? И вообще, было бы проще, если бы мы нашли жилье где-то в другом месте. У меня даже промелькнула мысль, что можно попросить у мамы с папой переехать куда-то. У нас впереди целая неделя. Столько времени мучиться?

Я толкнула калитку с надписью «Жилье». Утром надписи уже не оказалось — табличку убрали сразу после нашего приезда. Значит, кто-то уехал. Я даже не знала, кто, но стало почему-то грустно.

Посмотрела направо — поляки все еще сидели под навесом, разговаривали и пили крымское вино. Я кивнула и пошла дальше. Никого не было видно, а в открытой кухне за длинным столом сидел на лавочке Марк и лопал арбуз. Я оценила — арбуз был не меньше десяти килограммов.

Я посмотрела на Марка и шепнула:

— Эй… — и собиралась позвать его, поговорить наедине.

Марк взглянул на нас, откусил от арбузной дольки и сказал, жуя:

— Шадитесь есть арбуз.

При этом Марк поднимал голову вверх, чтобы не заляпаться арбузным соком. Я осторожно села на лавочку.

Марк благосклонно убрал вниз ноги, освобождая нам место. Максим сел рядом. Марк стал объяснять:

— Вообще-то для арбузов еще рано. Они привозные. Мама говорит, что их колют всякими штуками, чтобы они зрели быстрее. Но мне нравится — вкусно же. Потому весь этот арбуз достался мне. Если не боитесь — давайте есть. А то я один все равно столько не съем.

— Можно было купить арбуз поменьше, — осторожно сказал Максим.

Марк взглянул на него так, как будто спрашивал, случайно не того ли Максим, крыша не поехала? И возмущенно ответил:

— Маленькие арбузы мне не нравятся. Идеальный арбуз должен быть ростом с меня. Но и этот тоже ничего.

Максим нарезал арбуз, мы ели его и смотрели в сад. Точнее, на забор, за которым находился сад.

Забор был примечателен банками и котятами. Стеклянные банки были надеты на отдельные заборины и сушились, а котята просто влезли на свободные заборины и сидели там, пытаясь удержаться. Иногда они смотрели на нас, как мы лопаем арбуз, и мяукали. А арбуз оказался и правда замечательным. Такого вкусного я и не пробовала никогда.

В перерыве между кусками я спросила:

— Марк, а ты не сердишься?

Марк кивнул на Максима:

— На него, что ли? У него вид слишком жалостливый, чтобы на него сердиться.

Мы вдруг все рассмеялись, и нас так разобрало, что Марк даже под стол скатился и хихикал оттуда. А потом выбрался, посмотрел на нас снизу, из-под клеенки, и сказал:

— Меня папа тут с чердака гонит. Говорит, собери своих лошадей, мы там людей поселим.

Я чуть арбузом не подавилась. И спросила:

— Каких людей?

Марк пожал плечами:

— Каких-каких… Отдыхающих. Таких, как вот он, — и показал на Максима.

Максим насторожился. Выглядел он так, как будто и правда виноват, что Марка выселяют с чердака. Марк забрался на скамейку и стал ковыряться в шлепанце. Потом добавил почти что весело:

— Вообще-то папа сказал, что ненадолго. Просто так получилось, что у нас уже жилье забронировали, а тут еще приехали люди, и мы случайно сдали забронированное… Ну и папа развел руками и говорит — собирай своих лошадей, а я на чердак раскладушки принесу. Уедут отдыхающие — поставишь всё на место.

— А ты что? — спросила я.

— А что я… — скис Марк, и было понятно, что он тогда попросту расплакался. — Папа тогда сказал — если хочешь, купи свой десятикилограммовый арбуз, ну и вот. — Марк кивнул на арбуз.

А потом полез в карманы и продолжил:

— И вот, — и стал доставать жвачки, шипучие конфеты… Большие были карманы у Марка! Марк добавил: — У меня еще шоколадки в комнате есть.

Тут Марк встал из-за стола и посмотрел на нас.

— Ладно, — грустно сказал он. — Пойду собираться. Завтра эти отдыхающие въезжают.

— Подожди-подожди! — крикнула я. — Мы что-нибудь придумаем!

А молчавший до этого времени Максим спросил:

— Что хоть за чердак? Какие лошади?

Я смотрела на Марка и понимала его сомнения. Что это был секрет. И что какой-то жалостливый парень, в которого влюбилась отдыхающая Марка, просит этот секрет просто так вот раскрыть. Но с другой стороны, лучше уж доверить тайну незнакомому человеку, чем собирать в целлофановые пакеты лошадей, которые умеют перебегать с места на место, которые стучат копытами и, наверное, берут с ладоней ранетки. И самое страшное заключается не в том, чтобы раскрыть секрет, а в том, если человеку твой секрет не понравится. Если он посмотрит, и скажет — ну лошади. Ну ракушки. И что?

Марк грустно вздохнул:

— Пойдемте, отдыхающие…

Максим оценил. Даже присвистнул и уважительно посмотрел на Марка. Но произнес мечтательно:

— Сюда бы еще комп…

Я хотела погрозить кулаком, но тут Марк печально вздохнул и сказал:

— Ага…

Ну мальчишки!

Было понятно: лошадей убирать нельзя. Они осмелели, и теперь не нужно даже отходить на шаг назад. Лошади смотрели на нас, махали гривами, беспокойно ходили взад-вперед по балкам, скакали по полу. Не знаю, видел ли это Максим, или перед ним были только игрушки… Оказалось, видел. Он отшатнулся и испуганно шепнул:

— Шевелятся…

Марк засмеялся:

— Сам ты шевелишься!

Максим обиделся:

— То, что я шевелюсь, — это нормально.

Я, чтобы успокоить его, прижалась к Максимовой руке. И Максим весомо сказал:

— Ты, Марк, с чердака ничего не убирай.

Вот это разговор! Сейчас мой замечательный Максим найдет решение! И он добавил:

— А Динка что-то придумает.

Вот это спасибо. Вот это решение проблемы. Я бы сама и не догадалась, что, оказывается, все так вот просто. И вот стоим мы на чердаке, молчим, Марк с Максимом смотрят на меня, лошади притихли. Я забеспокоилась, подошла к заднему окну, выглянула в сад. Потом спросила:

— А если не убирать ничего? Пусть так и будут тут, среди лошадей…

Марк замотал головой:

— Папа сказал, что так нехорошо, людям не понравится, надо убрать.

Такой чердак разве что дуракам не понравится. И я придумала:

— А нас с родителями сюда пустишь? Нам понравится. А те, кто завтра приедет, пусть в нашу комнату заселяются.

У Марка загорелись глаза, а потом он снова нахмурился:

— Нет, не получится. Там две семьи. Им надо было две комнаты. Вот папа и говорит, что чердак хоть и низкий, но большой, все разместятся.

— Ничего страшного, — успокоила его я. И ласково добавила: — А Максим что-нибудь придумает.

— Да? — спросил Максим.

Мы с Марком засмеялись и закивали.

Максим замялся:

— Цу… просто… у меня два младших брата и родители…

Мы с Марком продолжали кивать. Максим еще выше приподнял брови, и мне захотелось его пожалеть. Но он сказал:

— И я с ними сегодня поговорю.

Марк будто этого и ждал. Он тут же рванул с чердака, крикнув с лестницы:

— Пойду поговорю с папой!

И мы остались одни. Конечно, были еще и лошади, но они разгуливали туда-сюда, им было не до нас. Максим взял меня за руку, я заволновалась. Мы сцепили пальцы. А потом он обнял меня и сказал:

— Ну и проблем с тобой.

— М-угу, — промычала я Максиму в рубашку.

Максим провел ладонью по моей жесткой ежиковой голове, и я посмотрела на него. Стало тяжело дышать, и слышно было, как стучат наши сердца — они перекликались с топотом копыт игрушечных лошадей.

Потом нам показалось, что по лестнице лезет Марк, и мы, испуганно отстранившись друг от друга, выглянули на улицу. Внизу никого не было. Мы вернулись на чердак, а я отступила на шаг назад, чтобы полюбоваться на нас с Максимом со стороны. И увидела, как красивый и доверчивый парень Максим наконец-то решился поцеловать длинную мальчишкоподобную девчонку. Когда другие целуются, мне почему-то всегда становится неловко.

И я отвернулась, чтобы им не мешать.

Вечером мы с родителями собирали вещи. Оказалось, что за день вещей значительно прибавилось. Еда, какие-то сувениры… Чье это вообще? Неужели наше?

Мама сказала:

— Не успели приехать, как уже собираемся.

Папа быстро прокрутил в голове, за что в маминой фразе можно зацепиться. И нашел:

— Ну да, мы же успели приехать.

— Куда успели? — спросила мама.

Начинается!

— Куда надо — туда и успели, — сказала я, попытавшись остановить этот спор. Хотя зачем останавливать? Это даже весело.

Но папа, конечно, спросил:

— А куда нам было надо?

— На море, — ответила мама.

— На чердак, — напомнила я.

Тут папа возмутился, что мы его запутываем и что хватит нам собираться, лучше пойти снова к морю и где-нибудь посидеть. А на то, чтобы собраться, у нас будет еще вся ночь.

— Да, да, где-нибудь посидеть! — обрадовалась я.

— Кафешница, — обозвал меня папа.

Я надулась:

— Ты сам предложил.

Мама стала толкать нас в спины:

— Выметайтесь уже, спорщики.

Папа, выходя из комнаты, возмутился:

— А что мы?

Я поддержала папу:

— Мы и не спорили совсем.

— Я в курсе, — сказала мама, и мы пошли на запах — туда, где пахло ночным морем.

Утром мы с Марком прибежали к Максиму — как и договорились накануне. Здесь, в приморском городе, все было близко. Максим с мамой, папой и двумя братьями-близнецами стояли у калитки с вещами. Проходящие мимо люди смотрели на них сочувственно — наверное, думали, что семья уезжает. Конечно, если взглянуть на Максима, сразу было видно, что семье очень грустно прощаться с морем. Невыспавшийся Максим выглядел еще жалостливей обычного. Волосы были растрепаны, и мне так хотелось погладить его по голове, чтобы он не грустил.

Максимовы братья в одинаковых клетчатых рубашках и разных шортах (синих и зеленых) мутузили друг дружку надувными кругами. Им было лет по пять, и оба рыжие. И я вдруг почувствовала, как Марк испугался за своих лошадей. Наверняка он сейчас думает — не лучше ли было бы собрать их тихонько, а потом, когда уедут приезжие, расставить все по местам? Конечно, просто сказать — убрать лошадей. Помимо них на чердаке стояли столик с термосом, небольшой якорь, пахучие крымские травы, книги… В общем, чего там только не было. Эти двое как двинут своими надувными кругами, и — прощай, чердак…

Родители у Максима оказались нормального продвинутого вида. Деловые такие. Спортивные. Их папа сразу двинулся вперед и сказал:

— Куда идти? Ведите.

А мой папа кивнул:

— Веду.

Рыжие братья надели на себя плавательные круги и «поплыли» следом. Очень быстро они остались позади нас, и Максим крикнул им:

— Шевелитесь, козявки.

Ласково он с ними. Максим повернулся ко мне и, будто извиняясь, сказал:

— Это я по-доброму.

— Да я поняла, — успокоила его я.

Папы ушли вперед и что-то бубнили. Было видно, что мой папа пытается не спорить, а вести, как он говорит, бесконфликтный диалог. Мамы шли молча, но в каком-то молчаливом согласии. Я думала, как здорово все разрешилось. А Марку, похоже, было неловко. На его месте мне бы тоже стало неловко, наверное…

Главное, чтобы мамы нашли общий язык. Моей маме, честно говоря, с другими представителями ее пола тяжело. Ей со мной легко. С папой легко. Но в нее когда-то проник легкий шовинизм (может быть, благодаря папе). Она говорила, что другие женщины не думают, и говорить ей с ними не о чем.

И тут Максимова мама спросила у моей, достаточно осторожно:

— А чем вы по жизни занимаетесь?

И моя мама с вызовом ответила:

— Детской литературой.

Моя мама пишет для детей, и знает, что другие считают это ерундовым занятием, не таким важным. И из детских писателей знают в лучшем случае Драгунского. Максимова мама сначала никак не отреагировала, а потом спросила, тоже так, очень осторожно:

— А как вам ДиКамилло?

У мамы загорелись глаза.

— ДиКамилло — это вещь, да. Но «Кролик», конечно, лучший.

— Да-да, — согласилась мама Максима. — «Кролик» лучший. Но ведь остальное тоже на уровне! Хотя про свинку я не решилась почитать…

— О, свинка и меня пугает!

— А вы читали Ракитину?