Лето с капитаном Грантом

Посвящение

Пионерский лагерь «Маяк» действительно существует в Подмосковье. Вот где он именно — этого уж я не буду говорить, рассекречивать.

Там красивые места. Леса… Вернее, там высокие холмы, покрытые лесом. А в глухих оврагах, между каждыми двумя холмами, гремят ручьи, усиленные микрофоном лесного эха. Гремит такой ручей, словно маленький Терек.

Там хороши бывают туманы, которые по вечерам роятся в оврагах и медленно двигаются и клубятся, словно отряды какой- то неведомой армии.

Наутро чудесное солнце встает из этих туманов, из-за этих лесов — румяное, лакированное. И выпуклое, будто гонг. Ну, словом, такое, каким и следует ему быть, каким оно и бывает почти каждое утро в июне, июле и августе.

Лагерь, вся местность вокруг в этой книжке самые настоящие… Да и люди здесь — взрослые и пионеры — тоже, можно сказать, настоящие. Мне даже это сильно мешало в работе. Я их всех знал, со многими из них подружился, и мне неловко было что-то про них сочинять, придумывать.

Но ведь без литературного вымысла не оживет ни одна книга. Некоторые думают, что в книжке все должно быть как в жизни. Это неправильно. На самом деле в книжке все должно быть куда громче, ярче, жестче и веселей.

И я решил тогда: взять и замаскировать пионеров и взрослых этого лагеря — от них же самих. Всем поменял имена. Кое-кому нарочно поменял внешность (как бы наложил литературный грим), кое-кого переселил в другие отряды.

И теперь мои герои из литературного «Маяка», «спрятавшись» от своих двойников из жизни, могли на страницах повести действовать так, как им хотелось. Как требовали обстоятельства того или иного приключения.

Только одного человека я никак не мог ни изменить, ни загримировать. Это начальник «Маяка». Как в жизни его зовут, так и в книжке — Олег Семенович. Как в жизни он выглядит, так и у меня. И говорит он так же, и действует.

Почему так получилось? Может, он человек какой-нибудь особенный?.. В «Маяке» я почти не встречал людей неинтересных. Но этот все же особенный из особенных.

Много лет назад в мечтах своих он придумал «Маяк», придумал лагерь, из которого никому не хочется уезжать, в котором… нет, вовсе нет, вовсе не бесконечное веселье (оно тоже, поверьте мне, скука), в котором ты должен чувствовать себя свободным среди свободных, и смелым среди смелых, и честным среди честных, в котором многое разрешается человеку. И не разрешается только одно: вести себя низко!

Такой вот он задумал лагерь, на словах простой, на деле очень трудный!

«Честный среди честных», «не вести себя низко» — ведь это только написать легко.

А все-таки он сделал. И продолжает делать — каждое лето. И с новыми ребятами, и с теми, кто не без гордости зовет себя «ветеран».

Я посвящаю эту книжку «Маяку», его взрослым и ребятам.

А больше всего я посвящаю свою повесть начальнику «Маяка», про которого вы много тут чего узнаете.

Автор

Глава первая ОСТРОВИТЯНИН

Лагерная жизнь обрушилась на Леню Осипова уже в автобусе: гвалт, шум, песни. Здесь многие были знакомы — лезли через проход, оборачивались, лупили друг друга по плечам… Леня сидел на длинном заднем сиденье, через него переговаривались, он мешал. И наконец ему сказали:

— Слышь, э! Ты пересядь вон туда, а?

Так он был задвинут в самый угол. Место, кстати, даже более удобное, но и более обидное. Леня обернулся в заднее окно. Как и во всех автобусах, оно было пыльное, серовато-коричневатое. Асфальт вылетал из-под колес, а потом останавливался, постепенно застывал ровной прямой дорогой. И все дальше, дальше от Москвы…

Мимо мчали грузовики, «Жигули» и «Волги». Леня Осипов с тоскою завидовал им. Через час они будут дома.

А лагерный автобус все убегал, все увозил Леню. И не хотелось оборачиваться. Казалось, обернешься — тут и конец пути. И Леня продолжал смотреть назад, на улетающую дорогу, словно еще надеялся увидеть давным-давно уже невидимую Москву.

В лагере он уже был однажды. Недели за три до начала каникул они приезжали сюда с отцом. Сошли с электрички на какой-то там станции. Потом километра три пробирались через сырой еще, не до конца оживший лес. Лене бы радоваться, что он вместе со своим отцом, что он в лесу, да не получалось.

По широкой, неистоптанной лесной дороге они вышли наконец к лагерю. Когда-то — наверное, осенью — здесь прошла телега. След на влажной земле так и не успел зажить. И теперь в узкой колее стояла полая вода. След тянулся далеко и синел, словно рельса. И там, в конце его, Леня увидел однообразные домики и понял, что это лагерь.

С одной стороны у лагеря не было никакой загородки, только лес, а с другой — высокий облезло-синеватый забор и за ним шоссе. Леня догадался, что сюда можно было бы попасть и более простым путем, не через лес. Но отец это сделал нарочно, чтобы подружить Леню и лагерь.

Они прошлись от домика к домику по рыжей прошлогодней траве, сквозь которую кое-где пробивались зеленые чубы. Здесь все строения были синие: дома, скамейки, забор.

— Ну что… По-моему, неплохо, — сказал отец виноватым голосом.

Лене сделалось стыдно, что у него сейчас такая, наверное, тоскливая и кислая физиономия — несчастный вид. Он упал коленями на траву, сделал кувырок, как его учили на уроках физкультуры. Встал, улыбнулся отцу. Штаны на коленях были мокрые… Несколько секунд они смотрели друг на друга.

— Ну, а хочешь — не езди, — сказал отец. — Обстоятельства тебе известны.

— Почему? — быстро ответил Леня. — Мы же договорились!

За футбольным полем и еще другим пространством, тоже ровным и тоскливым, как плац для марширования, они увидели три или четыре десятка сваренных между собой обрезков водопроводных труб. Такие как бы перепутанные турники. Турниковые джунгли.

— Это для чего же? — сам себя спросил отец. — Лазить, что ли?

— Вряд ли. — Леня пожал плечами. — Тут загремишь — не поймают… А им за них отвечать… за детей.

— Кому им?

— Ну, воспитателям… вожатым этим…

Отец ничего не ответил. Наверное, думал так же, как сын. Леня повис на нижней перекладине. Синяя краска кое-где облупилась.

— Ну чего? Пойдем? — сказал отец. — Мама там с обедом нас ждет.

У начала лесной дороги с водяной змеистой рельсой они остановились, еще раз посмотрели на лагерь.

«Только не надо быть таким несчастным, — сердито подумал Леня. — Не надо из себя много строить, понял? И раз я обещал, то сделаю!»

В сущности, никаких обещаний с него не требовали. Да и что за проблема: одну смену отбыть в лагере. Впервые за многие годы его родителям достался летний отпуск в одно и то же время. А месткомовцы помогли достать путевки в один и тот же санаторий. Это и были обстоятельства… Но значит, обычное Ленино летнее счастье летело вверх тормашками: ни дачи, ни речки Мамонтовки, ни ребят.

— Сын, ты вообще что? С людьми плохо сходишься? — уже в метро спросил отец.

Леня в ответ пожал плечами. Не хотел он сходиться с кем попало, когда у него уже были друзья! На даче и на станции Клязьма. А не в этой

синей одинаковости.

* * *

И вот они приехали. На знакомый Лене плац, сильно с тех пор позеленевший. У отрядных домов (тех самых голубых строений) на траве горой лежали чемоданы. И Ленин тоже лежал где-то там. Все чемоданы предписано было сдать в кладовку.

Никто, между прочим, об этом не думал. «Они просто привыкли. А я приехал сюда не для того, чтобы привыкать. Отбуду двадцать восемь дней — и на Клязьму». Леня отвернулся от той кучи народа, которая была его вторым отрядом. Сел на низенькую, опять голубого цвета, скамейку, врытую в землю. «Я это делаю для своих родителей. Я же не эгоист какой-нибудь». Родители даже и не заметили, что Леня сюда не хотел ехать… Так он думал.

В нескольких шагах от себя Леня Осипов увидел девчонку. Она сидела на плотном коричневом рюкзаке. Такая одинокая среди общей громкой суетни. Как беженка. Девчонку эту по автобусу Леня не помнил. Но она сразу приглянулась ему — за тоскливые глаза. Он с ней был как бы из одного тайного общества.

Леня не умел заговаривать с незнакомыми людьми. И некоторое время ждал, что, может быть, она сама заговорит. Но девчонка смотрела куда-то — не то на Леню, не то мимо Лени. Он даже оглянулся — там был… его отряд и отрядный дом. Тогда он наконец спросил:

— Э, ты чего тут сидишь? Ты из какого отряда? — Вот он и произнес первое лагерное словечко.

Девчонка посмотрела на Леню испытующим и грустным взглядом:

— Во втором должна быть. А меня не берут!

— Почему? — удивился Леня.

— Потому… Что ж ты, не понимаешь? Потому что лагерь не резиновый… Я к Олег Семенычу подошла — просила-просила…

— К какому Олег Семенычу?

— К начальнику. Что ж ты, не знаешь?.. Я уж здесь два часа вас жду. Приехала на электричке и жду! А теперь он меня на автобусе… «Придется, говорит, назад».

— А почему ты путевку-то не купила? — спросил Леня, продолжая недоумевать.

— Мама не смогла! Что, думаешь, этих путевок миллион, что ль?

В ушах у нее вставлены были сережки-проволочки с как бы золотыми горошинами на концах.

Неожиданно девчонка заплакала, утерла глаза кулаком. Лицо у нее сделалось старушечье… Леня оглянулся и понял, в чем дело: это автобусы начали раскочегаривать свои моторы.

— Да неужели тут лишнего одного местечка не найдется?

— А где ты его возьмешь-то? — быстро спросила девчонка, словно уличая Леню во лжи. — Олег Семеныч говорит: если б кто-нибудь уехал или не приехал… Ну вот возьми ты — уедь, уедь! — Она посмотрела на Леню без всякой надежды. — Вот так же и все. Понял?

В душе у Лени звучало то ли удивление, то ли досада. Он бы рад был отдать ей путевку, но не мог.

Бибикнул автобус, и девчонка послушно побежала, подхватив свой рюкзак. Она была в синей юбке, белой блузке и в сверкающем, отглаженном галстуке — прямо хоть для кино снимай. Так хотела всем понравиться, а ее все равно не взяли…

После обеда в шумной, как цех, столовой начался тихий час. Раньше его называли «мертвый». А теперь говорить так считается «некультурно». Это Леня отметил про себя с непонятно сердитой усмешкой.

Он лежал с открытыми глазами, средь бела дня, в этой огромной спальне, похожей на класс.

На Клязьме он мог бы делать сейчас что хочешь… Он даже не знал что, но что хочешь. А здесь обязан был лежать!

В палате кто спал, кто тихо переговаривался о чем-то там прошлогоднем. И никто не подумал сказать Лене: «Эй, а тебя как зовут? Осипов? Ну давай с нами поговорим…» Он не знал, о чем стал бы говорить с ними. И поэтому было, наверное, даже лучше, что с Леней никто не заговаривал. Но все-таки предложить они бы могли…

Он заснул в этом скучном настроении. А проснулся, когда уже надо было просыпаться. Опять: не хочешь, а надо. Его разбудил длинный худой мальчишка, которого звали Грошев. Их кровати стояли рядом.

— Э, — сказал мальчишка, — давай просыпайся… Тебя Осипов вроде зовут?

— Да, Осипов, Осипов! — Леня был сердит, как и всякий человек, которого будят ни с того ни с сего.

Мальчишка с неодобрительной внимательностью посмотрел на Леню, но ничего не сказал. Они были слишком уж в неравном положении: Грошев уже встал, а Леня еще лежал в постели.

После полдника наступило такое время — каждый делай что хочешь. Кружки еще не работали, секций пока не существовало. «Странный лагерь», — подумал Леня, хотя других лагерей в своей жизни не видал — только по телевизору. Ему неприятно было, что он ворчит себе под нос, как старый дедушка.

А народ занимался кто во что горазд. Малышня гоняла в собачки, а кто поспокойней — в съедобное-несъедобное. А кто постарше — в круговую лапту, называемую здесь пионерболом.

Но основной народ, как и следует, налип вокруг теннисного стола. Леня у себя на Клязьме был не из последних игроков. И потому пробрался вперед довольно уверенно.

Здесь верховодила девчонка со странным и редким именем Ветка. Все знали ее, она — никого. Кругом кричали: «Ветка, Ветка!» Так что получилась целая гора хвороста. Она отвечала так:

— Эй, мальчик в синей ковбойке! Сейчас не твоя очередь! Сейчас кто на победона? Э! Сейчас я играю на победона! Все-все! Сказано-замазано!

Она играла, улыбаясь и ехидно, и простодушно одновременно.

— Ты с чемпионкой лагеря играешь, понял? И еще мне, как девочке, положено семь фору!

— Какая ты чемпионка!

— А вот такая, очень простая!

— Ты во сне чемпионка. И прекрати по сеткам бить.

У Ветки действительно шарик то и дело задевал сетку и бессильно падал на ту сторону. В мальчишеской игре это называется, как известно, «вешать сопли».

— Ветка! Ну кончай же ты!

— А «сопли» признак мастерства! Вот так вот. И запомни эту фразу!

Ее все же выбили очень быстро. Она села, вся раскрасневшаяся, прямо напротив Лени:

— Кто последний? Я за вами… Ты последний?

Леня кивнул. Он продолжал смотреть игру, примеряясь к противникам. Очередь была человек десять — верных полчаса просидишь.

Тут он заметил, что эта Ветка его рассматривает. Словно какой-то предмет. Леня посидел немного, делая вид, что следит за шариком. И опять заметил Веткин взгляд. Она вроде даже приутихла. Уже кто-то другой изрекал всевозможные шуточки.

Леня незаметно осмотрел себя. Это бывает: какая-нибудь пуговка неподходящая расстегнута — потом всю жизнь будешь краснеть. Но все ответственные пуговицы были в порядке.

Чего она смотрит? Леня встал, пошел, сам не зная куда.

— Эй, мальчик в шортах! Ты уходишь? — крикнула Ветка. — Хотя бы очередь сказал — кто за кем.

Неожиданно Лене сделалось обидно, что она интересуется лишь очередью. И пошел, не ответив… Пятый, самый малышовский отряд собирался в лес. Их вожатая, молодая девушка в пионерском галстуке и ковбойской шляпе, с кожаным узлом на самом подбородке, говорила чуть хрипловатым, как почти у всех учителей, голосом:

— Видите? От шоссе, от улицы, от всякого шуму… Приехали — и ворота на запор. А от леса мы ничем не отгорожены. Видите, во какой стоит! Тихий, огромный. И сейчас, ребятки, мы пойдем слушать лесную тишину.

Лене вдруг быстро представилось, как он стоит среди уходящих вверх закатных сосен, стоит и слушает тишину. «Пойду с этими гномами».

Он не представлял, как будет проситься у ковбойской вожатой. Вернее всего, и не решился бы никогда. Но вдруг увидел, что прямо к нему летит эта громкоговорительная Ветка, и зло взяло его нешуточное: ну что там опять! Даже нарочно отвернулся.

— Эй, мальчик! Ты Осипов Леня?.. Ольга Петровна просила, чтобы не разбредались кто куда. Сейчас будет отрядный сбор-пятиминутка.

Леня кивнул. Однако Ветка не уходила.

— Что же ты? Я же тебе сказала… — И добавила тихим и таким особым голосом, когда говорят одно, а понимать надо совсем другое: — Почему ты такой неактивный?

«А почему я должен быть активный? — подумал Леня. — Какой есть, такой и буду!»

Но прошло два дня, и Леня очень захотел быть активным. Заметным каким-нибудь. Да, пожалуй, поздно хватился.

Так сложилось в Лениной жизни, что зимой он много времени проводил перед телевизором и потому редко пропускал «детские» спектакли. А там, если речь про шестой класс, значит, спорить можно: будет любовь.

А ведь совсем не так уж часто шестиклассники влюбляются. Ну бывает в год два-три случая.

Теперь Леня сам неожиданно стал таким телевизионным шестиклассником. Но почему-то вовсе не думал об этом, словно забыл о такой чепухе.

Девочку звали Федосеева Алла. Она ходила особой, танцевальной походкой, чуть вывертывая вперед ступни. У нее было маленькое худое лицо с матовыми, крохотной розовинки щеками, большие серые глаза, и она умела улыбаться гордой и одновременно мученической улыбкой, какой умеют улыбаться одни только балерины. Она и была балерина — училась в особой школе.

Никто, на радость и на удивление Лене, не обращал на нее внимания. Просто Алка и Алка… Дело в том, что Алла была известна отряду уже три лета. И ни у кого в голове не укладывалось, что она вдруг может стать выдающейся личностью. Но ведь годы идут, и люди меняются…

Всего два дня назад он сказал, что не собирается быть активным? Всего два дня назад? Но лагерные дни огромны, отряд уже встал на ноги, придумал целую программу дел. А Леня как был чужаком, так и остался. И теперь… собралась барыня в ладоши хлопать, а музыканты уж проехали!

Судьбу его окончательно испортили два разговора. Первый произошёл, как это ни странно, с самой Федосеевой. Отряд готовил концерт-молнию. И вот однажды после завтрака она каким-то незаметным образом оказалась рядом с Леней, тронула его за рукав, отчего Леня весь отвердел, стал как замороженный.

— Скажи, пожалуйста, Осипов, ты петь умеешь?

Дорого бы Лёня сейчас отдал за то, чтобы сказать «да».

— А стихи ты, случайно, не сочиняешь?.. Понятно. Тогда, может, ты в танцевальном номере?.. — Спокойными своими огромными глазами она посмотрела в Ленины полные муки глаза. Надо сказать, чуть дольше, чем требовалось. Но произнесла то, что следовало: — А как ты думаешь, чем ты можешь быть полезен нашему звену?

На этом разговор-приговор кончился. А Леня действительно ничем не мог быть полезен звену, разве что прочитать стихотворение: «Пришла, рассыпалась, клоками повисла на суках дубов, легла волнистыми холмами…» — и так далее? Что ж поделаешь, если он никогда не занимался художественной самодеятельностью!

Злая тоска помешала ему достойно сыграть на отрядном теннисном турнире. Он просадил первую же встречу, и что особенно обидно — длинному Грошеву, который вообще был не соперник, а только облизывал губы от особой старательности. Леня даже заплакал, правда когда никто не видел. Глупое это занятие — стоять в пустом туалете и вытирать так называемые скупые мужские слезы.

На тихом часе, отвернувшись к стене, он решил убежать. Но, разрабатывая план, уже с самого начала знал, что убежать нельзя — родителям отпуск испортишь. А убежать, чтобы тебя нашли (так делают некоторые для завоевания популярности), — ничем не лучше вытирания слез в пустом туалете.

За стеной, в которую Леня уткнулся носом, была палата девчонок, и там на своей кровати лежала Федосеева. Может быть, даже спала. И знать не знала, какие тут трагедии разыгрываются из-за нее. Или, наоборот, знала, но вовсе не собиралась расстраиваться. Даже была довольна. Такая уж у девчонок натура!

Второй злосчастный разговор состоялся в тот же день. Они возвращались с экскурсии по лагерю.

Леня шел одним из последних. Это уже становилось во втором отряде его привычным местом. Но сейчас он шел так, потому что чуть впереди шла Федосеева. И, между прочим, Ветка. Вдруг кто-то положил ему руку на плечо. Воспитательница Ольга Петровна. Причем хорошо положила — без такой, знаете ли, официально-картинной заботливости. И без панибратства: некоторые взрослые считают, что, если он тебе положит руку на плечо, ты должен быть на седьмом небе. Да, без панибратства, а очень естественно так положила — только чтобы им уединиться для разговора.

— Чего-то, Лень, ты у нас… — она усмехнулась вроде смущенно, — неродной какой-то?

Словечко это было совершенно несовременным. Так теперешний народ не разговаривает. И это снова понравилось Лене Осипову. Значит, она не старалась «втереться в доверие», а просто разговаривала, как считала нужным, как умела.

И здесь бы Лене… что? Ну что-то ответить по-человечески. Так нет же. Ведь впереди шла Федосеева, а между ними шел невидимкой их утренний разговор. И Леня вдруг вообразил, что вот он, шанс, «шанец», как говорят иногда всякие неумные люди: предстать перед Аллой Федосеевой не бесцветной и бесталанной личностью, которая даже стиха сочинить не умеет, а наоборот — личностью презрительной и насмешливой, которая просто не собирается участвовать в этих «детских играх на лужайке».

Сердце у Лени загрохотало. И громко, словно рассказывая стихотворение у доски, он заговорил:

— Один ученичок… ну, это анекдот такой, понимаете… учился- учился целый год, а потом учительнице в поздравительной открытке пишет: «Мария Ивановна, спасибо, что вы научили нас чЕтать и пЕсать».

Леня заметил, что Федосеева затормозила, а Ветка так вообще повернула к ним смеющуюся физиономию. И Ольга Петровна смеялась… Потом она сказала:

— Здорово, Лень. Но непонятно.

— Формализм!.. Против чего анекдот-то? Против формализма, понимаете?

— Спасибо, конечно, что растолковал… А при чем тут наш лагерь?

— Да потому что то же самое! Левый-правый, тра-та-та, дружно, скопом…

— А ты чего? Дружно не любишь? — подчеркнуто тихо спросила Ольга Петровна.

— Когда под барабан — вообще-то не очень!

Ольга Петровна не нашлась что ответить, лишь сняла руку с его плеча. И опять это у нее получилось очень как-то по-честному. Леня увидел, какая у Федосеевой стала напряженная спина. А Ветка не выдержала и опять обернулась. Лицо у нее было удивленное. Она посмотрела Лене прямо в глаза.

Такая вот получилась немая сцена. И надо было что-то делать. Что же именно? Засмеяться и сказать: я, мол, пошутил… Но так не бывает!

И Леня, давая понять, что это он заканчивает разговор, а не Ольга Петровна, убыстрил шаги, прошел вперед — мимо Федосеевой и мимо Ветки, мимо еще кого-то… И на лице его была гордость, как у Атоса, когда он проходил сквозь строй гвардейцев.

Такие дела, такие вот пироги с гвоздями! Хотел поразить Федосееву своей независимостью. А получил презрение! Это стало совершенно очевидно, когда Леня почти нечаянно подслушал разговор между Ольгой Петровной, Веткой и Аллой.

Эти две девчонки, несмотря на то что занимали в отряде достаточно самостоятельное положение и несмотря на то что не особенно даже и дружили друг с другом, часто оказывались вместе, потому что любили быть возле Ольги Петровны. Есть такая у девчонок манера — липнуть к старшим. Уж ты сама шестой класс окончила, а никак не можешь забыть малышовские привычки, и опять хочется тебе повисеть на учительнице. Такие были и Ветка с Федосеевой.

А Леня Осипов, как бездомная иголка за магнитом, все пробирался незаметно, чтобы оказаться поближе к Алле.

Так получилось это якобы невольное подслушивание. Они были трое на веранде, а Леня на улице обтачивал какой-то прутик. Очень ему тот прутик понадобился!.. А окна все распахнуты: лето, жара.

— Он, видите ли, считает, что у нас дружба под барабан! — В голосе Федосеевой звучала прямо-таки злость. — Надо же, какой аристократ!

— Да мало ли что мальчишки говорят, все слушать… — сказала Ветка примирительно.

— Нет, жалко все-таки, что не было касюши! — упрямо и с обидой продолжала Федосеева.

— Какой касюши? — рассеянно спросила Ольга Петровна, словно думая о другом.

— Кассетника, магнитофончика, — пояснила Ветка.

— Записать бы весь его разговор. И потом на совет отряда! — Это все Федосеева говорила.

Леня буквально пришел в ужас!

— А во-первых, на магнитофоне улики не считаются, — быстро сказала Ветка.

Тут наступила пауза. Наверное, они все трое переглянулись: чего это Ветка так заступается за Леню?.. И сам Леня о том же подумал.

— Дело не в том, что «улики не считаются», — размеренно сказала Ольга Петровна. — Дело в том, что вы этот разговор подслушали — уже не очень-то… согласитесь?

— Просто он орал на весь лагерь!

— Погоди, Алла… А потом, это вовсе не «улика», а свободное мнение человека. Понимаете? Если он думает не так, как вы, это вовсе не улика и не вина.

— Да мнение какое-то очень противное! — сказала Ветка с грустью.

— А это вовсе не его мнение!

— Думаете, выпендрон? — с надеждой спросила Ветка.

— Ну да… рисовка… Я узнала… в общем, по анкете. Он в лагере раньше никогда не был. Он как островитянин, понимаете?

— Как кто?

— Ну вот представь. Островитянин приехал на континент. Кругом шум, народ. Он к этому не привык, теряется. Ну и начинает вести себя неадекватно.

— Чего?

— Ну, неадекватно. Где, например, надо тихо себя вести, он шумит; где шуметь — сидит воды в рот набравши…

Тут кто-то из них двинул стулом, и Леня Осипов, бросив никчемный прут, скрылся в кустах. Надо же тебе — островитянин!

Конечно, во многом он лишь строил из себя островитянина. Чтобы выглядеть перед Федосеевой. Но как в каждой шутке есть доля правды, так же и в каждой, оказывается, маскировке под грубость есть доля настоящей грубости. Это Леня Осипов понял неожиданно для себя.

Островитянин, видите ли, Робинзон Крузо в козлиной шкуре. Явился на континент и закомплексовал…

Об этом не очень приятном он размышлял среди ночи или, вернее, среди позднего вечера, когда все уже спали, и в окно, в большое окно, похожее скорее на дверь, смотрело темное дерево.

И вот что он подумал, вот до чего он додумался. У Робинзона же был Пятница… Пятница! Надо только его найти. Как в космосе — одна цивилизация ищет другую.

И он начал искать. Где? В столовой, конечно: весь лагерь перед глазами.

Теперь любят говорить про биополя. Будто бы вокруг каждого человека есть такие невидимые поля, вроде электрических. И если они родственные, то даже могут вызывать друг друга… Не верьте в это сколько хотите, но Леня прямо почувствовал своим — пусть и несуществующим! — биополем, что идет кто-то родственный. Пятница!

Он даже Федосееву всегда искал глазами. А тут словно кто-то его за ухо потянул.

Леня обернулся.

Лагерь вовсю уже работал вилками, а этот человек только еще шел к столовой — не спеша, о чем-то размышляя. Леня, забыв про картофельные котлеты с грибами, смотрел на него. Стекла в столовой были разноцветные, и человек этот становился то синим, то красным.

Он шел совершенно одиноко. Вожатая третьего отряда красноречиво ждала его на крыльце. Потом Пятница сел и начал есть. Но вид у него был не несчастный.

В первую секунду Леня немного расстроился, что Пятница из третьего отряда: дружить всегда интересней с тем, кто старше. Но после даже обрадовался. Все правильно: Робинзон главней, а Пятница — он так и должен быть… «из третьего отряда».

Скоро он рассмотрел, что Пятница ростом почти что с него. Если б они жили в одном дворе, то наверняка могли бы дружить.

Леня Осипов далеко не был трусом. И это он всегда говорил себе. А особенно в тех случаях, когда робость становилась на пути его решений.

Но после завтрака он лишь проводил Пятницу до его отряда и втайне от себя надеялся, что какой-нибудь случай сам поможет им заговорить. Случая, однако не представилось. Правда, под конец Пятница вдруг обернулся — сработали биополя!.. Но Пятница ведь еще не знал, что он Пятница, а перед ним Робинзон!

После обеда Леня не пошел в спальню, а уселся на лавочку перед входом в столовую — ждать. Второй отряд прошел, не замечая его. Прошла Федосеева Алла. Но у Робинзона — извините, Алла! — были сейчас другие дела.

— Осипов Леня, а ты чего тут сидишь? — Ветка-банный лист остановилась возле лавочки.

— Надо и сижу!

— Ну и очень грубо! — Она пошла прочь, стараясь изобразить походкой и спиной свою независимость.

Наверное, Леня рассмеялся бы ей в спину, да погромче, чтоб слышала. Но не тем был он занят — уже повалила из дверей ребятня третьего отряда.

Пятница увидел Леню, и на лице у него появилось что-то… ну будто он должен поздороваться. Нет, не ошибся Леня — это был действительно Пятница!

Сел на лавку около Лени… Ну заговаривай, чего ж ты… Поднял голову, посидел так некоторое время. И Леня поднял — ничего там особенного, серые облака ползут. Леня выставил вперед ладонь, словно хотел поймать будущие дождинки.

— А это не наши облака, — вдруг сказал Пятница, — это киевские.

— А?! — Не всякий найдется, что ответить на такие странные слова. Леня как раз и не нашелся.

— Вот когда до Киева доплывут, тогда вместе и пойдет.

— Кто?

— Ну дождик. — И Пятница, подражая Лене, выставил лодочкой ладонь.

— А… ты почему знаешь?

— А так всегда бывает: у нас объявляют осадки и в тот же день у них.

Тут захочешь не удивляться, да удивишься. Такая уж у Пятницы была манера выражать свои мысли: говорит вроде самые простые вещи, а получается как открытие. Леня один раз стал ворчать про сумасшедший гвалт в столовой. А Генка (так его, оказывается, по-настоящему звали) вдруг говорит:

— Я узнал, что человек читает по сто пятьдесят-сто семьдесят слов в минуту.

Леня об этом понятия не имел и потому довольно нервно пожал плечами:

— Ну и… что?

— А говорят-то еще быстрее… И если эти слова помножить на двести пятьдесят человек нашего лагеря…

Они стали прикидывать. Получилось в минуту сорок две тысячи пятьсот! А вроде бы они еще где-то ошиблись. Вроде бы должно получиться больше. Но даже и с ошибкой — больше семи тысяч слов в секунду! Космос! Ворчать уж как-то неудобно…

Генка тоже обитал на окраине своего отряда. Но если Леня это делал, выказывая свою островитянскую гордость, то Генка всегда решал какой-нибудь особый вопрос или изобретал что-то. И потому везде немного отставал. Но когда люди объединяются в отряды, они становятся довольно-таки нетерпеливыми: им надо успевать, соревноваться, им надо «жить активно». А иначе зачем ты вообще сюда приехал?

Леня развил перед Генкой эту теорию, чтобы с верным человеком пошпынять лагерные порядки.

— Ну вот зачем ты приехал, неактивный Савелов, в наш активный «Маяк»? — говорил Леня громким голосом «для сборов».

— А я приехал фотографировать птиц, — совершенно серьезно ответил Генка.

Оказывается, он действительно приехал сюда фотографировать птиц… С ума сойти!

— Да кто тебе разрешит с территории уходить?

— Объясним, и разрешат!

— Да они тебе сразу скажут — отделяешься.

— Объясним, и не скажут!

Ему попался упрямый Пятница.

— Ты просто неопытный, понял? Ну вот хочешь, пойдем сейчас к этому, как его… к начальнику!

Леня-то просто хотел его припугнуть, как малых детей пугают бабкой-ежкой, милиционером или усатой теткой с мешком. Но Генка не испугался. И Лене пришлось собрать все свое мужество, чтоб действительно отправиться к начальнику. На ходу он спешно стал придумывать независимую позу и спокойные, уверенные слова.

Но вышло все не так! Во-первых, начальник сам их нашел. Во-вторых, говорил не старший Леня, а младший Генка.

— А вы чего это всегда отдельно? — спросил начальник.

— А мы вместе! — И Генка показал на Леню.

— Хм… А почему вы не в отряде?

— А мы в разных отрядах… Можно нам, пожалуйста… Мы хотим птиц фотографировать!

И дальше Генка рассказал действительно интересную вещь. Он хотел создать «Определитель птиц»: узнавать, какая птица какой породы. Раньше для этого из ружья стреляли. А потом уж начинали определять — по мертвой птице. А теперь додумались прямо по живым. Например, утка, когда летит, у нее шея длинная, а крылья машут почти на хвосте.

Но это, конечно, трудно так определить. И поэтому птиц надо фотографировать в самых… Тут Генка сказал совершенно научное слово. В самых, он сказал, характерных положениях.

Леня слушал его прямо-таки раскрыв рот, перепутав, кто тут Пятница, а кто Робинзон. Начальник тоже — раньше он явно этого не знал.

— Ну, а… Дело-то полезное… Ну, а нельзя это… вместе с ребятами?

— Бывают же некоторые полезные для всех дела, а делать их надо не шумя, — Генка улыбнулся, — отдельными людьми… Можно нам это?

— С моей стороны, пожалуй что, возражений не будет… А как вас зовут, ребята?

— Савелов и Осипов! — быстро сказал Леня с заранее заготовленной гордой интонацией островитянина.

Начальник посмотрел на него чуть внимательней и чуть дольше, чем требовалось:

— Понятно…

Так островитянин Леня Осипов неожиданно оказался в биологическом кружке. Биологиня, которую звали Жанна Николаевна, уже знала про них — так показалось Лене. Выслушала повторение Генкиного рассказа и вопросов никаких не задала, только под конец:

— А у вас кто снимает?

Генка посмотрел на Леню.

— Он, — сказал Леня и покраснел.

— А ты?

— А мы все равно вместе будем, — сказал Генка. Пятница! — Мы, понимаете, о чем подумали? Тут понадобится цветная пленка, правильно? А у нас только черно-белая!

Лене ничего не оставалось, как кивнуть.

— И нам, понимаете, надо, наверно, съездить в Москву…

— Ну… вообще это можно. Только ты уж один тогда съезди.

Не «вдвоем», не «один из вас» хотя бы… Но ведь это было справедливо!

И на следующий день Генка уехал вместе с лагерным автобусом, которому надо было привезти какое-то оборудование для изокружка. Леня Осипов остался один в своем неродном отряде. С утра до вечера ему предстояло прожить без Генки. Без Генкиной защиты… если уж говорить честно.

Еще вчера Леня мог вести себя по-островитянски. Ему, например, говорят… ну, Ветка, естественно:

— Осипов Леня! Ты будешь, в конце концов, звену помогать?

А Леня, даже не отвечая, проходит с веранды на крыльцо.

— Ну, Осипов? Тебя русским языком просят: помоги звену! Куда идешь-то?

А Леня поворачивается к ней и говорит:

— В туалет… Не веришь? Пойди проверь.

Ветка, конечно, бледнеет, розовеет… Потом, правда, было не очень приятное продолжение. Длинный Грошев вдруг сказал небрежно:

— Да отпусти ты ребенка! Не видишь, животом мается.

Дальше? По всем законам — драка… Чувствуя, что в спину ему смотрят, Леня просто ушел. Они как раз должны были идти записываться к биологине.

А теперь Генки нету, биологиней не отбояришься… если только ты действительно островитянин, а не трус.

Сразу после завтрака у них была, оказывается, назначена тренировка. Ребята — в футбол, а девчонки — в групповые упражнения по художественной гимнастике. Леня — ничего! Грошев ему бросил, усмехнувшись:

— Э, мы слыхали, у тебя нога болит? Правильно, посиди.

А что посиди? Книжки подходящей не было. По лагерю отсвечивать тоже… Спросят: почему один? Тот же начальник… Что ответить? В футбол не приняли? Это уж совсем какое-то скрипение старой тахты, вроде он жалуется. В школе Леня не был общественным деятелем. Уроки отсидел — домой. И все нормально. А тут он получался какой-то недоразвитый. Он-то думал: я в них не нуждаюсь, а выходило наоборот!

О Федосеевой он даже не думал. Куда там! Это уж надо совсем быть бароном Мюнхгаузеном… Его же просто не существует, способного четверочника Лени Осипова, его просто нету в этом отряде.

— Что, скучаешь без дружка?

Как он ни старался не вздрагивать, да попробуй удержись! Начальник стоял перед ним, а Леня сидел. И ему понадобилось непростительно много времени, чтоб сообразить это и наконец подняться.

Ну-ка! Островитянин ты или кто?! Тяжелое это дело — разговаривать со взрослыми… Одни умеют, другие нет. И, взяв чей- то чужой тон, Леня вдруг сказал:

— Вот, размышляю про вашу ловколазку!

Так здесь назывались те самые турниковые джунгли, перед которыми они однажды стояли с отцом. Отец оказался прав: это действительно было устройство для кувыркания, для воздушных салочек.

— Ребята все время там без присмотра. Причем малыши. Упадут — могут руку сломать!

— Типун тебе на язык! Чего им падать?

— А никому дела нет!

— Ошибаешься, Леня Осипов! — Он говорил спокойно, но не очень приветливо.

А Леню поразило, как начальник легко произнес его имя.

— Ошибаешься, Леня. — Он повернул голову туда, где, невидимая за кустами, громоздилась ловколазка. — Мы рискуем, но идем на это… Слыхал ты про такого педагога Януша Корчака? А вот он говорил, что человек имеет право на риск и на свободу. Без свободы жить-то уж больно скучно.

Таких слов от взрослого никогда не ожидаешь. И Леня молчал.

— В «Маяке» у нас, товарищ пионер, хорошо… Разве ты этого еще не понял?

— Нет, не понял!

— Значит, поймешь. Все у тебя впереди.

Леня опустил голову, сунул руки в карманы. Но чувствовал, конечно, что стоять так неприлично. Отправил руки за спину.

— Мы решили Гену Савелова перевести во второй отряд.

Наверное, такое удивление было написано в Лениных глазах, что начальник не выдержал и улыбнулся.

После обеда Леня, который был занят своими мыслями, разделся и лег, но никто в отряде не ложился. Ребята скопились в четырех разных углах палаты и шептались.

Обо всем Леня узнавал в последнюю очередь. Вот и сейчас — до него просто «донесся слух»: обрывки шепота и шепотного крика. Сегодня, оказывается, будет «Огонек знакомств». Каждое звено выступит с концертной импровизацией, то есть без всякой подготовки. Но ведь так только говорят, а подготовиться-то, пусть немножко, хочется!

И они готовились. А Леня Осипов лежал в своей постели, как мумия Рамзеса Второго. Естественно, это выглядело глупо, и Леня решил встать, просто встать, без определенной цели.

Однако едва он собрался это сделать, в окно просунулась физиономия Ветки. Леня как можно глубже закопался в одеяло, будто червяк в кокон. Ветка сразу заметила его трепыхания, спросила с ехидством:

— А этот? Заболел?

— Заболел-заболел… — Грошев постучал себя кулаком по лбу. — Он уже двенадцать лет больной!

Странно все-таки. Едва что-то касалось Лени, сразу появлялась Ветка. И сразу появлялся этот длинный Грошев!

На том, однако, горести его не кончились. На фоне кустов и неба

возникла Алла Федосеева. Она довольно непринужденно влезла в окно и остановилась — увидела лежащего Леню.

— Как тебе наш экспонатик? — спросил Грошев.

Федосеева равнодушно и несколько высокомерно пожала плечами. Она относилась к себе слишком серьезно, и не в ее правилах было смеяться над беззащитными и дураками.

— Есть идея! Давайте его сфотографируем на память и пошлем в «Пионерскую правду»! — Это все Грошев не унимался.

А Леня сейчас был совершенно безоружен. Он даже огрызнуться не мог. Как-то нелепо было бы: лежишь под одеялом и огрызаешься.

И тут вдруг Ветка за него вступилась:

— Ты тоже, знаешь ли, Грошев… прекрати!

— Чего?

Грошев, который из всего отряда замечал не Федосееву и не других «прим», чуть ли не с карандашом и бумагой в руках подсчитывающих, сколько на них брошено многозначительных взглядов, а именно нормального и веселого человека Ветку, — Грошев растерялся и забуксовал в своем справедливом ехидстве.

И вдруг понял наконец: это она неспроста, это она потому что… И отвел глаза.

Но и Ветка вдруг почуяла, что ее тайна уже перестает быть тайной. И она стала быстро говорить. Просто не могла остановиться со страху. Она говорила, что Леня, мол, член коллектива, а законы пионеров, как известно, такие-то и такие-то, и поэтому наш отряд, который…

Ветка валила в одну кучу и настоящие слова, и всякую чепуху, поэтому народ, который был в палате, не мог смолчать. Кто говорил: «Правильно, Ветка!» — а кто орал: «Иди сначала проспись и в проруби искупайся!! Леня, видите ли, Осипов. Тоже мне нашла чудо природы!»

Только сам Леня, естественно, молчал. Его вообще как бы здесь не было. Но в том-то и ужас, что он как раз был. Ему хотелось провалиться сквозь землю, но этого с человеком в нужные моменты никогда не происходит. А только в самые ненужные — во время землетрясения или какого-нибудь другого стихийного бедствия.

Так они спорили, а Леня недвижимо лежал в своей проклятущей кровати. И спорили от души — любой бы пионерский сбор позавидовал. В ход шли выражения самого высокого класса, например: «совесть отряда», «честь лагеря». Но при этом все произносилось шелестящим шепотом. И только руками можно было размахивать сколько хочешь. Такие картинки бывают в телевизоре, когда надоест его слушать и ты выключаешь звук.

Неизвестно, чем бы это кончилось. Наверное, все-таки Леня провалился бы сквозь землю… К счастью, кончилось по-другому.

— Мальчики, можно? — Голос взрослый.

Алла и Ветка метнулись было к окну. Не успеть! Какой-то умный человек затолкал их под Ленину кровать, с которой низко свисало одеяло. Да и стояла она удивительно удачно для случая — в углу.

Вошла Ольга Петровна. Кто-то очень натурально потянулся. Кто-то через голову стаскивал рубаху. А может, надевал — не определишь. Девчонки, как две мыши, сидели не дыша.

— Встаете? Ну молодцы… — И воспитательница прикрыла дверь.

Удача! И в центре ее был Леня Осипов.

Все вдруг изменилось — да еще как! Один человек помог целому отряду. Неважно, что помог он по чистой случайности, по нелепому совпадению. Из презренной невидимки Леня превратился в загадочную личность, которая только маскировалась под заштатную серость. А зачем маскировалась? Тайна. Теперь надо следить, как он проявит себя дальше, этот Осипов.

Второй отряд между тем продолжал готовиться к «Огоньку знакомств». После полдника в лес отправились костровые. А после ужина, когда стемнело, пошел и весь отряд.

Расселись на сто лет назад зарубленных сухих деревьях. Слева и справа, из-за черных елей слышалось, как вокруг своих костров рассаживаются другие отряды.

Костровые стали поджигать хворост. Со второй, с третьей, с четвертой спички. А все громко считали и смеялись. Рядом с Леней сидел Генка и тихо рассказывал:

— Прихожу, а мне говорят: «Ты переведен». А я же ничего не знал… Законски получилось!

Леня чувствовал Генкино плечо и радовался, и волновался. Решительный момент с каждой минутой был все ближе.

— Начнем, ребята? — сказала Ольга Петровна. Подождала секунду: — Первым я отдаю разговорную шишку… — Она повернулась к Лене. И

Леня Осипов замер, словно сейчас в него должны были выстрелить… — Отдаю Вете.

С ним, оказывается, рядом сидела эта бесконечная Ветка!

— Так и пойдем по кругу, — сказала Ольга Петровна, — по часовой стрелке.

«Значит, я последний», — с облегчением сообразил Леня.

— А чего это будет? — шепотом спросил Генка.

— Сейчас узнаешь… — К счастью, в свете костра было не определить, покраснел он или нет.

Ветка между тем встала и, держа еловую шишку, словно Алла Пугачева микрофон, стала рассказывать о том, в какой школе она учится и чем увлекается. «Я люблю шить». Вот уж чего б Леня никогда про нее не подумал! А впрочем, откуда ему было знать, островитянину.

Потом говорили другие. Ничего особенного. Но удивило Леню, что они все спокойно так рассказывали, свободно как-то.

Они это для чего делали? Ну, немного чтобы похвалиться — это ясно. Но главное, объяснить: со мной интересно, я умею это и это. И вот этим могу пригодиться отряду.

Ну а зачем им пригождаться? Неужели они все такие единодушные?.. Разговорная шишка медленно приближалась к Лене Осипову… Из них потому и получался отряд, что они чего-нибудь отдавали — каждый: умею петь, шью, могу сыграть в волейбол за сборную. У них такая как бы получалась дружба в складчину.

А я?..

Встал Генка. И начал рассказывать уже в третий раз слышанную Леней историю про «Определитель птиц». И еще добавил, что они нашли гнездо и будут теперь с Леней следить за ростом птенцов.

— А как следить-то? — спросила Ветка.

— При помощи фотоаппарата. Фотографировать их три раза в день. И наклеивать в альбом, чтобы получилась фотоповесть.

Леня, забыв про то, что ему сейчас говорить, усмехнулся от души этой удивительно детский фразе и понял: все-таки он здесь Робинзон, а Генка — Пятница.

— А что, молодцы Леня Осипов и Гена Савелов, — сказала Ольга Петровна, — молодцы! Хорошо придумали.

Неожиданно для себя Леня встал. Генка, который еще не успел сесть, протянул ему шишку. Леня почувствовал, какая она ершистая и мягкая одновременно, какие у нее зрелые, оттопыренные чешуйки. Шишка, которая прошла из рук в руки по всему отряду.

И тут особое какое-то вдохновение снизошло на него. То самое вдохновение, которого он ждал. Только это было еще лучше… Он вдруг микрофоном-шишкой постучал о раскрытую ладонь.

— Чего? Не работает? — спросил кто-то с той стороны костра. — Слышимость плохая?

Впервые за эти несколько дней Леня улыбнулся, а не нахмурился. Вытянул руку вперед:

— Знаете здесь что? Здесь семена. Давайте их посадим, и вырастут новые деревья.

С удивлением все смотрели на него. Было тихо, только костер пылал и потрескивал.

Грошев, который был костровым, протянул Лене пустой коробок:

— Давай сюда их сыпь аккуратно.

Они стояли с Генкой — двое людей, которые пусть и отдельно стараются, а все равно не для себя. И это был не секундный подвиг. Костер горел, обдавая их жаром и красными ударами света. Все смотрели на них.

В лагерь возвращались без криков и песен, потому что младшие отряды уже спали. Да и не хотелось шуметь в такой тихий вечер.

Леня и Генка шли сзади. Ольга Петровна оглянулась несколько раз. Нет, все в порядке, просто у них такая манера — идти сзади.

Ветка потихоньку из головы отряда начала отставать, отставать…

— Эй, Осипов Леня, — сказала она, — а вам, случайно, помощники не нужны? Для этой… для повести…

— Конечно, нужны, — сказал Генка неторопливо. — Мы даже еще как следует гнездо не обнаружили. Мы только знаем ареал обитания этой птицы.

Ветка не решилась спросить, что это такое «ареал обитания», а лишь с чисто девчоночьим, трусливым восторгом подумала: «Как с ними интересно!»

Грошев, известный своей смелостью боксер-третьеразрядник, оглянулся через плечо и в глубине сумерек увидел Ветку, разговаривающую, елки-палки, с Осиповым… Ведь вот даже захочешь помириться — не сможешь! На мгновение он решил было пойти туда. И даже почти остановился. Но потом — нет! Пошел вперед, обгоняя всех.

«Странно, — подумала Ольга Петровна, — Вета активная девочка, а почему-то тянется к Лене Осипову — ну, самолюбив, а другого-то маловато. Или я ошибаюсь? Что-то я слишком категорично стала судить…»

Была она полноватая одинокая женщина лет сорока пяти. Ходила в тренировочных брюках, в пионерском галстуке, что вовсе не требуется от воспитателя, и в старомодных очках без оправы. Сын ей писал письма из армии — примерно раз в три недели.

Глава вторая РАЗНИМАТЕЛИ ДРАК

Веснушки есть признак здоровья и хорошего нрава, как сказал кто-то, а кто — неизвестно. Но сказал он правильно.

Человек, о котором идет здесь речь, был еще и рыжий, голубоглазый, имел широкую, похожую на блин физиономию, большой рот с улыбчивыми розовыми губами, широкий нос и густые белесые брови.

И еще он был довольно-таки толст. Но не той толщиной, про которую кое-кто из ребят любит дразниться: «Жирный — поезд пассажирный!» — а иною, спортивной, которая бывает у штангистов и борцов.

Он, кстати, и был борцом.

И звали его Вадим Купцов.

В лагере ему жилось совсем не плохо, а вернее, даже очень хорошо. Он ездил в «Маяк» каждый год, начав свою жизнь пионерлагериста с пятого отряда. И вот теперь дорос до первого. Это само по себе многого стоит. Но главное, вот уже второе лето он считался в лагере разнимателем драк. Такая, знаете ли, появилась у него штатная должность — с тех пор, как он стал заниматься в секции классической борьбы.

Есть на свете ехидны, есть тихони и тихие сапы, есть обидчивые, есть и всякие прочие. А вот он — разниматель драк. Это, кстати, не самая легкая профессия на свете, и встречается она не часто. Ехидн, скажем, удается нам повидать на жизненном пути куда больше!

В это трудно поверить, но однажды Вадим Купцов разнял даже свою собственную драку, честное слово!

Случай произошел в прошлом году. Вадим тогда хоть и был уже в первом отряде, но среди самых младших: все семиклассники и даже несколько восьмиклассников, а он из шестого.

Ну, а когда ты младший, да еще рыжий, да еще «жирный», охотники поиздеваться найдутся всегда — это уж закон природы.

И действительно: затесался там у них один подлец-умелец, имени которого Вадим сейчас и вспоминать не хотел!

А может, тот человек был не такой уж и подлец, а просто любитель поездить на других бесплатно, — Вадим видел подобных в избытке, да и вы, конечно, тоже.

Началось с чепухи, с незаметных слов. Или просто Вадим решил их не замечать: «Купец! Дай рабочему человеку водицы испить» («рабочему», потому что его фамилия была Слесаренко). Да жалко, что ли? Налил воды из бачка — пей.

Потом еще что-то, еще. И все такие мелочи — внимания обращать не хочется. Тем более Вадим был самый младший, а этот Слесаренко — самый старший, в первом отряде сидел он чуть ли не третье лето.

Потом один раз после тихого часа: «Эй, Купец! Убери за рабочим человеком постель».

Стоп! Вот это уже дело серьезное.

Если ты хоть немного опытен в таких делах, то сразу поймешь: или надо тут же подчиняться и идти в услужение, или жди вооруженной агрессии.

— Знаешь что, Слесаренко, — сказал Вадим, — я вижу, тебе в школе не удается покомандовать, вот ты и решил в «Маяке» отыграться.

Как потом выяснилось, это была чистая правда.

— Ах ты купчина толстопузая! — сказал Слесаренко с некоторым якобы удивлением, и все засмеялись.

Сам же Слесаренко был на редкость худой.

— А я один раз иду, — сказал Вадим, — и вижу — на краю дороги лежит скелет… селедочный.

И все опять засмеялись. У них в тот год подобрался отряд не очень хороший. Будто зрители в Древнем Риме: дайте нам, мол, хлеба и зрелищ, а кто там прав-виноват, мы на это чихали!

Когда они пошли полдничать, этот Слесаренко сзади прыгнул на Вадима:

— А ну, купчина, вези рабочего человека!

Он как будто бы шутил, но уцепился-то крепко и за шею. Тогда Вадим прихватил правой рукой Слесаренкину ногу, присел, упал назад, перекатился через своего противника и встал. А Слесаренко остался лежать, так громко хлопая глазами, что казалось, это было слышно.

Однако он тут же вскочил. Тут же, насколько ему позволили складные руки-ноги.

— Ах ты гад купеческий! — И Слесаренко дал Вадиму пощечину. Всей пятерней шлепнул по румяной, довольно-таки упитанной Вадимовой щеке.

Шлепок был несильный. Тренер по боксу, наверное, сказал бы, что Слесаренко лишь обозначил удар. Но звук получился смачный, мясистый такой. И все находящиеся рядом любители хлеба и зрелищ опять засмеялись.

— Ну, купчина? Что дальше?

— Я тебя сейчас положу на обе лопатки и буду держать, пока ты не сдашься.

Народишко между тем уже налип вокруг плотной толпой. Но Вадим этого не видел. Он готовился к бою — весь собранный и сжатый, как стальная пружина. И совсем сейчас он не был похож на «жиртреста». И совсем сейчас он не был похож на «разнимателя драк»!

Пока Слесаренко замахивался для второй пощечины, Вадим быстро шагнул к противнику, захватил его удобно и хорошо — тот ведь не знал контрприемов — и по всем правилам классики, которая, как известно, запрещает подножки и подсечки, бросил нескладного дылдяя через спину.

Бросок, надо сказать, получился прекрасный, быстрый. Слесаренкины пятки описали в воздухе красивую длинную дугу. И потом Слесаренко грохнулся на траву — спиной, так называемой «пятой точкой» и теми самыми пятками, обутыми в незашнурованные кеды. Причем правый кед отлетел в сторону, словно от взрыва.

Слесаренко услышал, что внутри у него что-то хрустнуло, хряпнуло. На самом деле ничего там у него не хрустело. Просто он испугался, весь мгновенно продрог от ужаса. А сверху, по-борцовски плотно, на нем лежал Вадим Купцов.

И тогда этот несчастный восьмиклассник заревел, что называется, «во все воронье горло». И слезы потекли у него из обоих глаз, как из родников с живою и мертвою водой.

— Ты правым-то глазом шибче плачь, Слесарь! — крикнули из толпы.

И тут Вадим, вместо того чтобы праздновать полную победу на костях поверженной державы, вместо того чтобы самому нормально проехать на Слесаренкиной спине до столовой, вдруг встал, поднял за руку помятого Слесаря и сказал кратко, но внушительно:

— Кончайте!

Это произвело на любителей хлеба и зрелищ сильное впечатление. С тех пор, собственно, Вадим и стал считаться разнимателем драк.

А Слесаренко тихо дожил до конца смены и отбыл, и больше его в «Маяке» не видели.

Да он и взросл был для пионерских лагерей… Хотя, может, не так уж и взросл.

Если быть честным, то многие из нас куда охотней согласились бы стать победителями в драках. Слава разнимателя не совсем понятна да и, пожалуй, пресновата. А вот слава победителя много слаще.

Так думал раньше и Вадим Купцов. Когда? Года три-четыре назад, когда он еще не был борцом классического стиля, когда его любой мог отпихнуть по дороге в школьный буфет, тогда он был… ну, в общем-то, обычным хилятиной.

И нос ему расквашивали, если он огрызался. Принимать каратистскую стойку мы умеем по большей части только в мечтах своих. А в реальном поединке слепнем от волнения, да и в немалой степени от трусости, — разве не так? И вместо того, чтоб собрать свои и без того не великие силы, окончательно теряем их.

Нет, не от благородного желания увеличить число физкультурников, а тем более не от желания укрепить пошатнувшееся здоровье Вадим Купцов схватился четыре года назад за эспандер и гантели. Он хотел быть победителем в драках. А для этого нужна уверенность. А для уверенности нужна сила.

Как он узнал довольно-таки скоро, его мышцы любили тренироваться, крепли и росли, словно сами собой. А там Вадима приметил тренер из секции. И узнал он, ученик сперва четвертого, а потом пятого класса, что у него есть реакция и хватка. Многое в нем, оказывается, предназначено как бы специально для борьбы.

Однажды он вдруг выиграл соревнования. И прямо почувствовал, что у него плечи стали шире. Причем не только от гордости, но и от действительно приросших сантиметров.

Помнится, он пришел тогда домой усталый, как грузчик. Но не чувствовал никакой усталости, один только могучий голод. Хотел сказать матери: «Ну, теперь все. Ничего не бойся!»

Она была в ванной — замачивала белье и сыпала сверху порошок, который падал то пылью, то комками. И когда комками, мать опускала руку в воду и разминала комок.

Услышав Вадима, она повернула голову. Лицо у матери было усталое и в испарине… И боевые слова вдруг не получились у него. Он сказал: «Хочешь, все белье перестираю?»

Потом мать его накормила, и он лег спать. А она стирала. Такой вот был эпизод.

Однако даром он не прошел.

То ли именно с него, то ли просто случайное совпадение, но жизнь Вадима Купцова изменилась. Особенно это стало заметно с класса шестого. Теперь у него не было никаких проблем. Ни в очереди за пирожками его не отталкивали, ни в раздевалке.

Стоп. Мы, кажется, забыли, с чего начали. Ведь он накачивал силу и тренировал ловкость, чтобы самому драться и побеждать. Но теперь почему-то это его не волновало.

Да, такая странная существует на свете вещь. Слабый мечтает о мести и драке. Сильный — но только действительно сильный! — к этим делам равнодушен. Об этом, кстати, довольно ясно сказано в басне «Слон и Моська». Причем сильным человек бывает не только из-за крепких мускулов, но и духом или правотой. Впрочем, это уже больше относится к взрослым.

Вадим Купцов рос действительно крепким парнем. И с ним происходило то самое, о чем говорится в известном изречении: «В здоровом теле здоровый дух». Его мускулы сами как-то делали его голову разумней, а характер добрее. У него и внешность, между прочим, выработалась такая добродушная лишь за последние два-три года. Но никто к этому раньше не приглядывался. И всем казалось, что он от рождения был таким: толстощеким, с улыбающимися розовыми губами и чуть косолапой походкой.

В «Маяке» на своей необычайной должности разнимателя драк он предотвратил не более двух или трех побоищ. Но ведь легенды на то и существуют! Старички — новичкам, а те — другим желторотикам. И малыши из четвертого отряда, растаскивая двух петухов, кричали: «Ясно, ясно, чего захотели! Сперва по душам, потом по ушам. Ду́рки вы, темные вы, как штаны пожарного!» Это все были точные цитаты из Вадимовых шуток.

Так он и жил. И хорошо ему жилось. Да он и в самом деле человеком был неплохим.

Но и для Вадима наступил однажды день испытания. Потому что… Хорошо, конечно, когда выпуклые мышцы делают тебя добрым. Только ведь доброта — это все же что-то посложней и поглубже, а?..

Первый отряд отправился на «Птичку». А что такое «Птичка»?

«Птичка» — так испокон веку звали ее в «Маяке» — это птицефабрика, километрах в трех от лагеря. Целые армады кур, которые сидят в клетках и, просунув головы сквозь железные прутья, без конца молотят носами в кормушки, потому что ничего, как видно, не слыхали о пользе голодания.

Время от времени из клеток по наклонному полу сбегает не торопясь фарфоровое, чуть розоватое яичко и останавливается в специальном желобе, который тянется вдоль длинной куриной улицы.

Надо эти яички собирать, надо глупым курам подсыпать еще и еще корму… Ну и так далее — работы хватает.

Итак, первый отряд отправился на «Птичку»… Зачем?

Во-первых, чтобы пройти трудовое воспитание. А во-вторых, затем еще, чтобы однажды за завтраком весь лагерь мог получить свежайшую, ни с чем не сравнимую яичницу — так сказать, «пионеров идеал».

Первый отряд намеревался вернуться к обеду. Он и вернулся к обеду. Но вернулся какой-то на себя не похожий — стадообразный, унылый, предстоящему компоту не радующийся.

Олег Семенович сразу заметил это. Он смотрел на побитое в неизвестном бою войско и думал над тем, какой бы сейчас им задать вопрос, чтоб и разузнать все, и малость их подбодрить.

Однако он ничего не успел спросить, потому что Валерия Павловна, воспитатель этой скучной компании, вдруг оставила свой отряд и пошла к начальнику. За нею поползло несколько тягучих тревожных взглядов. Но ни слова. Свернули в свою сторону, на свою дорожку. Валерия Павловна в это время уже подходила к начальнику, слегка наклонившись вперед, потому что была высока и полновата.

Они работали вместе бог знает какое лето — десятое, а может, пятнадцатое. Поэтому им не требовалось каких-то предисловий. Но Валерия все же произнесла в сущности совсем не нужную фразу — так сказать, для разгона, для ритуала:

— Есть разговор, Олег.

«Что поделаешь, женщины», — подумал начальник. Но вслух сказал то, что было положено:

— Я слушаю тебя.

Они вошли в маленькое одноэтажное строеньице, которое было кабинетом начальника и на почти официальном языке «Маяка» называлось Замком покаяния.

Сели. Валерия внимательно посмотрела на начальника, как бы проверяя, не болит ли у него что-нибудь. Это все тоже был «ритуал». Олег Семенович терпел, ждал. Наконец не выдержал:

— Господи, Лер, да начни же ты ради Христа!

В этот раз на «Птичке» была работа совершенно санаторного типа: дают тебе тележку, на которой стоит большая плетеная корзина, езди по курино-клеточным улицам, собирай из желобков яйца, аккуратно клади их в корзину. Прилежание здесь требуется ювелирное, настроение ровное и спокойное. Когда везешь такой груз, толкать его никак нельзя.

Но потихонечку дрожание в коленках проходит. И ты становишься уверенным в себе мастером-профессионалом по вождению яичных тележек.

Соответственно и настроение твое меняется. Уже можно пересмехнуться из конца в конец куриного лабиринта, хотя и есть такое научное мнение, что от громкого голоса куры будто бы меньше несут яиц.

И можно, встретившись на перекрестке, заглянуть друг другу в корзинки, а потом с устатку выпить, чокнувшись, по свежайшему яичку. Кто тут тебя осудит? Да никто!

А можно — совсем уж став чемпионом своего дела — проехать мимо какой-нибудь тетки-работницы и сказать ей, что, мол, вызываю вас на соцсоревнование! (А вернее, беру вас на буксир. Этого, конечно, вслух не говорится, но и так все ясно.)

А женщины, надо сказать, работают на этой «Птичке» довольно-таки пожилые, медлительные (оттого, наверное, и приглашает дирекция ребят из «Маяка»). Есть среди них и добрые. А больше — замкнутые, глядящие себе под ноги.

С одной из таких теток и произошла стычка. Теток? Ну пусть теток. А можно было бы назвать ее и бабушкой.

Машка Богоявленская, которая при первой возможности надевала «мини» и маечку с короткими рукавами, и делала, в сущности, очень правильно, Машка, глаза у которой были черные и удивленные, как у птицы, Машка… Ну, словом, такая вот неотразимая для всего «Маяка» Машка наткнулась в каком-то курином закоулке на эту женщину.

Что там у них вышло, и что сказала Богоявленская, и даже кто сказал первый, установить теперь было невозможно. Но пошла заварушка. И как земное притяжение притягивает к себе свинцовый шарик, так Вадима Купцова, разнимателя драк, потянуло в тот самый закоулок.

Ругань он застал в самом разгаре. Богоявленская, опустив голову и презрительно улыбаясь, повторяла одну и ту же фразочку:

— Вы в этом уверены? Да? Вы в этом уверены?

А женщина кричала до ужаса известную, осмеянную в тысяче фельетонов чепуху про современную молодежь, которая… ну и так далее.

Это получалось тем более глупо, что Машка, в сущности говоря, была даже еще не «молодежь», а только девочка. Но тетка, наверное, не столько ориентировалась на нее, сколько на себя. А себя она считала старой, с неудачной, тяжелой и потерянной жизнью.

Но ведь и она когда-то была. И она могла бы когда-то! А вот теперь эти молодые, «молодежь»…

Уж не знаю, за что именно она их обвиняла.

Может, за то, что слишком скорые и спорые, когда она устала.

Может, за то, что слишком веселые, когда ей грустно.

Может, и за то, что они умеют так вот спокойно и ехидно улыбаться, а она не научилась и теперь кричит, орет, не разбирая слов.

Вадим прежде всего решил взять огонь на себя — такой уж он был неисправимый разниматель драк.

— Бабуля, — сказал Вадим, широко улыбаясь, — вы не беспокойтесь. Мы ее в тюрьму посадим. Согласны?

Ну что ж, шутка как шутка. И даже очень недурна психологически, если разобраться. Потому что когда один человек кричит на другого по какому-то пустяковому поводу, а ему говорят: «Вы не волнуйтесь, мы его в тюрьму посадим», то несусветная эта огромность наказания должна, по идее, разъяснить тому, кричащему, что ведешь ты себя нелепо. Остановись!

Но эта работница ни в какие такие психологические моменты не входила. По-настоящему она услышала из всех Вадимовых слов только одно — «бабуля».

Никакая женщина лишний раз услышать его не хотела бы. В том числе и те, которые, на наш взгляд, кажутся старыми. Тут разным там семиклассницам не стоит пожимать плечами: «Не понимаю!» Придет время — поймете. А пока поверьте на слово.

Машка и Вадим, которые считали слово «бабуля» проявлением, так сказать, ласковости, были страшно удивлены, когда тетка накинулась теперь уже на Вадима, да и Машку тоже, как говорится, по головке не гладила.

Но особенно досталось Вадиму. И глаза у него бегают, и сам-то он рыжий, а бог, как известно, шельму метит!.. Тут уже стал народ собираться на такое развлечение. Причем совершенно незлорадно, а просто: идет, мол, бесплатное кино, так почему бы и не посмотреть?

Валерия Павловна, как на грех, задержалась в конторе — на «Птичке» был прямой телефон с Москвой. А когда наконец пришла, то все уже было кончено.

— А ну заткнись! — вдруг закричал Вадим.

Испуганно замолчали двадцать пять тысяч кур. С застывшими улыбками, с недосказанными репликами замер первый отряд. И маленькая тетка-работница (Вадим Купцов был на полголовы выше ее, в два раза шире и в четыре раза сильнее) неожиданно замахнулась на него, хотя стояла шагах в трех и никак не смогла бы дотянуться до него своею короткой рукой. Наверное, она поняла это сама и лишь сказала с невероятной горечью:

— Эх ты… мерзавец!

Собственно, вот эту последнюю реплику и услышала Валерия Павловна. И, мгновенно оценив обстановку, она коротко и повелительно крикнула своим:

— А ну быстро выйдите отсюда все!

Вот уж это она умела: так выстрелить, что ее никто и никогда не посмел бы ослушаться.

Потом она стала разговаривать с этой женщиной и невольно была, конечно, на стороне своих ребят. И не потому, что так уж верила в их правоту, а как… ну, скажем, как всякая тигрица бывает на стороне своих тигрят, понимаете?

— Вы мне расскажите, пожалуйста, что случилось, — попросила она.

Тетенька, которая не привыкла к разным объяснениям, говорила довольно невнятно, да еще и повторяла по пять раз одно и то же. И не забывала то и дело вставлять: «Вы их учительница, да? Ну тогда ясно! Вот вы их, вижу, научили хорошему».

Такое слышать каждому неприятно. А тем более воспитательницам. Нервы у них совсем не такие, чтоб их можно было натягивать на электрогитары. Однако Валерия Павловна все выслушала до конца и даже сумела в общих чертах разобраться, что к чему.

Она ушла, извинившись два или три раза и обещав наказать Вадима Купцова, — частенько люди успокаиваются, когда им скажешь: «Не волнуйтесь, я его накажу!» И на эту тетеньку тоже подействовало обещание, она успокоилась… к сожалению.

Твердым шагом Валерия Павловна вышла из птичника. И тут нервишки немного ее подвели — она обрушила на «тигрят» довольно-таки тяжелую артиллерию. Произошло короткое замыкание взаимного недовольства, во время которого весь первый отряд орал хором. Но Валерия Павловна опытным своим педагогическим ухом сумела и на этот раз расслышать суть. Она поняла, что зря распустила нервы. Ведь неминуемо приходится за это человеку расплачиваться, неминуемо, а он все равно распускает их, словно есть какая-то сладость в сотворении самому себе неприятностей.

Обычно, когда возникали такие вот ситуации, но все ж ситуации, которые она держала в руках, Валерия Павловна говорила:

— Так, ясно. Возражения принимаю, но через час. А пока надо действовать быстро. Приказываю… — Тут она приказывала, что именно и кому предстоит сделать. Потом добавляла: — На все про все четыре минуты!

Почему четыре, почему не пять, шут его знает, так сложилось. Но это действовало. Что-то было тут военное и необычное.

Теперь, однако, Валерия Павловна не могла им приказать, раз она сорвалась, несправедливо кричала на них. Поэтому она сказала:

— Ладно. Возвращаемся в лагерь… А там разберемся!

Это все она рассказала Олегу, своему другу, своему начальнику. Взрослые, как известно, чаще всего бывают высокого мнения о своем профессиональном умении. А педагоги особенно.

Однако тут был особый случай, и Валерия Павловна знала: как он решит, Олег, так она и сделает. Потому что так и будет правильно.

— Так сделаем, Лер, — сказал начальник. — Сразу после обеда давай его ко мне.

И встал, Валерия Павловна продолжала сидеть. И смотрела на начальника.

— Ну, поговорю с ним — да и все… С Купцовым… В общем, я пошел! — И пока она не успела задать вопрос: — На «Птичку».

Он сел в знаменитый на весь «Маяк» пожарный (потому что красный) «Запорожец», купленный когда-то в долг. Однако долг был отдан, а машина осталась. В этом, кстати, огромное преимущество вещей перед деньгами.

Он ехал со скоростью примерно велосипедиста: ему надо было подумать.

И обратно, с птицефабрики, он ехал тем же самым манером. И все думал, думал. О Вадиме Купцове — разнимателе драк, который всегда на вопрос: «Где твой отец?» — отвечает, что в Сибири, что он инженер-строитель и так далее и тому подобное.

На самом деле этот «инженер-строитель» живет от них через две улицы. И не будь у Вадима таких бицепсов, и трицепсов, и дельтовидных мышц, и всего прочего такого же, он бы, напившись, опять приходил, этот «строитель», и учинял в доме то, что он всегда раньше учинял.

И не так-то легко было Вадимовой матери воспитать сына разнимателем драк — дорог-то на свете много, а особенно дорожек…

Это все знал Олег Семенович. И потому отлично понимал, каково для Вадима было услышать: «Ходите тут, только яички государственные воруете!» — так ему крикнула та женщина. «Кто ворует?!» — «Да уж ты, лупоглазый, верно!»

Тогда Вадим и закричал, словно ему зуб выдирали: «Заткнись, старая попадья!»

Он подъехал к лагерю. Дежурные распахнули ворота и отсалютовали как положено. Они очень были довольны собой, а еще больше тем, что в тихий час не надо идти в палату, а можно находиться здесь, на краю опустевшего и притихшего лагеря, словно нежданно сюда пришла из Ленинграда белая ночь.

Вадим Купцов уже сидел перед Замком покаяния, один, как и рассчитывал Олег Семенович.

Начальник не хотел, чтоб Валерия Павловна присутствовала при их разговоре: ведь своим криком она провинилась перед отрядом и, стало быть, не имела права судить. Этого он не собирался объяснять ни воспитательнице, ни тем более Вадиму.

Строго говоря, ситуацию надо было бы «прокачивать» на сборе, поскольку история была известна всему отряду и почти весь отряд принимал в ней участие. Но начальник не был уверен, что весь отряд сумеет понять то, что сейчас собирался он сказать Вадиму. Вернее, он не был уверен, что сумеет это хорошо сказать всему отряду. А Вадиму сумеет: разниматель разнимателя поймет. Должен понять… А потом уж пусть Вадим переводит его взрослые слова на язык первого отряда.

Он был настоящий педагог, Олег Семенович, и поэтому знал, что умеет далеко не все.

— Заходи, — сказал он Вадиму без улыбки, но и без враждебности. — Садись и расскажи, как все было.

Обычно ребята стоят перед учителем или воспитателем. Так уж принято, что ли. Сохраняется некоторая дистанция: я, мол, старший — сижу, а ты стоишь. Сейчас Олег Семенович уничтожил дистанцию. Это не было его хитростью, просто он не считал себя вправе заставлять невиновного и взрослого человека стоять перед ним.

Ребята, да в сущности и все люди, волнуясь, начинают нести всякую бестолковщину и уж только потом говорят дело. То же случилось и с Вадимом. Начальник не перебивал его.

— Ну, вот и все, — наконец сказал Вадим.

Олег Семенович смотрел ему в глаза. Вадим в рассказе не пустил в ход свою главную атомную бомбу — не сказал, что женщина обругала его вором. Почему? Наверно, потому, что они, как ни вертись, пили там яички. Еще небось и соль прихватывали с собой из лагеря.

— Значит, пили все-таки? — спросил он и улыбнулся.

— Ну и что! — Вадим покраснел. — Это все видели… И зачем же вы заставляли рассказывать, а сами уже знаете!

— Я выслушал ее, теперь хотел выслушать тебя. — Начальник пожал плечами. — А знаешь, кто эта женщина?

Вадиму вопрос не понравился. Да кто б ни была — хоть мать космонавта, — оскорблять человека все равно не имеет права!

А начальник слишком хорошо знал таких женщин… военных.

На самом деле они не были по-настоящему военными, то есть не воевали. Но их ребята, их женихи… те, которые могли бы стать их женихами, были убиты. Сразу после войны песенка гуляла такая, дурацкая довольно-таки: «Три деревни, два села. Восемь девок, один я».

Поколение тех женщин и тех убитых ребят было старше его собственного поколения всего лет на десять. Ну, может, чуть больше. И всю, представляете себе, всю жизнь было им плохо, одиноко.

А со старостью и того хуже…

И эту историю я собираюсь рассказывать тринадцатилетнему парню?

И все-таки стал рассказывать.

«Ну и что, — хотел ему ответить Вадим, — и вы считаете, что она может спокойно орать? Она военная… Отлично! Она военная, а я мирный!»

Однако вместо этого он сказал:

— Извините меня, Олег Семеныч!

— А я-то при чем?

— Воспитываете меня, воспитываете… Уж я скоро сам отцом буду…

Начальник засмеялся:

— Нет, не скоро, слава богу.

Посидели, глядя друг на друга, улыбаясь. Только конца как-то не было у разговора.

— В общем, ступай, — сказал начальник. — Как отряд считает, так и я считаю, так и Валерия Павловна считает: ты не виноват. Ступай в палату… спи.

Вадим неопределенно пожал плечами:

— Сами говорите, а сами вроде что-то утаиваете…

— Я бы тебя очень попросил после тихого часа пойти на «Птичку». И перед этой женщиной извиниться.

— Она ведь уже со смены сменилась.

— Ну так найди, где она живет! — твердо сказал начальник.

Вадим сидел, глядя в окно. И думал о своей матери, которая была моложе той тетки, куда моложе! Но иной раз придет мрачная, злая, лучше с ней не заговаривай, а то что-нибудь ляпнет, потом неделю будешь обиду отскребать. И все же он ее… прощал, всегда прощал. Может быть, потому, что чувствовал себя сильнее и… взрослее, чем она. Хотя и понимал, что живут они на ее деньги, что он всего лишь нахлебник. Ну только если чего по дому…

И все-таки чувствовал себя взрослее. А потому никогда не обижался долго. Теперь он так же подумал и об этой женщине — ведь он был разнимателем драк.

— Как ее там зовут-то? — спросил он несколько ворчливо. — Тетя Клава вроде?

— Татьяна Александровна ее зовут. Фамилия Сараева.

«Неужели он заранее знал, что я извиняться буду?» — подумал Вадим.

Начальник поднялся, и вслед за ним Вадим:

— Пойду, Олег Семенович?..

В открытое окно начальник смотрел ему вслед. Шел Вадим легко, по-мальчишески. И уже по-борцовски, чуть косолапя. И уже по-взрослому — задумчиво приопустив голову.

Глава третья ДЕНЬ ИЗ ЖИЗНИ АЛЬКИ ЛИМОНОВА

В чем выходить на зарядку — тоже проблема, и большая. Почему? А вы что думаете, легко быть красивым в трусах? Попробуйте… Нет, это не так-то просто!

Но, слава богу, в «Маяке» с зарядкой полная свобода. Когда-то давным-давно взрослые решили: да пусть делают в чем хотят, лишь бы: «а» — не простудились и «б» — подвигались.

Денис Лебедев, известный левый полусредний второго отряда, выходит, естественно, в трусах. Иной раз ежится, а выходит. Чего бы ему не выходить — фигура будущего атлета.

Алька, напротив, — хоть жара, хоть пекло — всегда в тренировочных штанах или даже просто в брюках, а сверху рубаха. Дело в том, что у него нелады с ростом. И довольно-таки тонкие ноги. Причем что икры, что бедра — толщина одинаковая. Картина довольно дикая. Это все Алька установил нынешней зимой, как-то после ванны разглядывая себя в зеркало.

Странно! Прежде ему не приходило в голову рассматривать себя в зеркало…

Что обычно люди делают в таких случаях? Пыхтят где-нибудь в уединенном углу квартиры — накачивают мышцы.

Алька это считал для себя унизительным. Вот если бы он правда был какой-нибудь хиляк, тогда надо. А человек, без которого вряд ли обойдется хоть один «Кожаный мяч»… нет уж, извините!

И лишь единственное, что он себе положил, — висеть на всех встречных турниках, балках, сучьях. Говорят, от этого увеличивается рост.

Сегодняшнюю зарядку, как и все прочие, он делал шаляй-валяй, с небрежностью чемпиона. Да ведь как-то и глупо по-другому, если ты в брюках и ковбойке…

Физкультурник Эдуард Иванович подавал в мегафон бодрые команды. Ему хотелось сделать Альке замечание. Но как? Прямолинейные понукания — уж очень это было не в традициях «Маяка». И тут само небо остановило его взгляд на Денисе.

— Раз, два, три, четыре. Глубже наклоны, три-четыре… Молодец, Денис Лебедев, хорошо! — И от души порадовался своей уловке: Денис и Алька друзья, но, так сказать, «друзья-соперники». И что касается одного, другой сейчас же замечает.

Алька вдруг поймал себя на том, что вместе со всеми делает мощные приседания и сердце его крепко бьется.

— Молодец, Алик! И не забудьте, второй отряд, завтра матч!

После зарядки — четыре обязательных круга по дорожке стадиона. Такова традиция.

— Круг «М»! — кричит Эдуард Иванович. — Второй круг — «А»…

«Может, и не очень умная традиция, — думает Алька на бегу, — за четыре буквы слова «Маяк» четыре круга, а все-таки и ничего — каждое утро честь лагерю. С традициями вообще как-то жить проще».

Сперва он набрал хороший темп, но потом побежал все медленней, медленней. И скоро попал в стан самых отстающих девчонок. Последней громко дышала Козлова Люся. Она была откровенно неспортивная и полноватая в своих эластичных брюках. Но все-таки она была красивая, удивительно кареглазая. А особенно Алька был неравнодушен к ее несовременным светло-русым косам.

Оказавшись рядом с Козловой, Алька начал подпрыгивать и так, полупрыжками, продвигался вперед. Это, ясное дело, не самый простой способ преодоления дистанции, но зато почти незаметно, что Козлова выше его на полголовы.

Люся шаталась, моталась из стороны в сторону. Вроде и от усталости, а больше от того, что бежать ей уж больно не хотелось. Однако она была человеком старательным и послушным. Бежала.

— Э, Козлова, ты же вектор неправильно прикладываешь! — крикнул Алька.

Козлова попыталась вспомнить: то ли она еще не проходила, что такое вектор, то ли уже проходила и успела забыть. Алька это сейчас же заметил:

— Вектор, Козлова, — это не тот молодой человек, который таскает тебе портфель. То будет Виктор. А вектор — направляющая приложения сил.

Люся Козлова, скромный человек, ни о каких Викторах не слыхала. Ей было и лестно узнать о себе такое мнение, и обидно, что ее принимают за сердцеедку. В результате она не знала, как ответить. Она молча шлепала дальше, а Алька подпрыгивал вокруг нее, как чертик из стакана. И Люся обреченно знала: от Лимонова Альки ничего хорошего не жди!

Совершенно неожиданно на помощь ей пришла Ветка. Она тоже бежала в хвосте процессии:

— Слушай, Лимонов, и чего ты такой остроумный, а? Тебе, случайно, кеды в плечах не жмут?

— Смени ты пластинку, Ветка! Всегда молотишь одно и то же!

Он уже упрыгался, пот сыпал с него крупным горохом. А тут еще Ветка с этими обрыдлыми шуточками. Ветка же отлично знала, что Лимонова так и надо выживать. И она продолжала свой хорошо известный отряду репертуар:

— А чего ты занервничал, Лимонов? У тебя, случайно, в очках плечи не потеют?

— Слушай, жми отсюда!

— Иду, бегу, спешу и падаю… Сейчас только шнурки поглажу…

— У… Ветка-палка-дубинка! — И Лимонов убежал вперед.

Люся смотрела ему в спину и опять не знала, радоваться ей избавлению или не радоваться: к ней не так уж часто приставали мальчишки. Но Алька был все-таки слишком маловат. Поэтому в ней победило чувство благодарности. Люся пробежала немного, положив Ветке горячую руку на плечо. Это было странное зрелище.

Потом она спросила:

— Мы чего сейчас бежим? «Я» или уже «К»? С этим Лимоненком все перепутала!

— Да ты переходи на ходьбу, — сказала Ветка чуть холодновато. — Эдуард ведь разрешил.

«Лимоненок, — думал Алька, — Лимоненок…» Тут только дурак не поймет, что Люся намекала на его рост. Алька остановился и пошел через футбольное поле в отряд.

После завтрака комиссия второго отряда отправилась по лагерю проверять чистоту. В комиссии были Алька, Осипов, Ветка и Алла Федосеева. И Ольга Петровна — для придания веса.

Алька в таких делах старался сохранять серьезность и строгость, так как в случае малейшей несправедливости ребята идут на тебя чуть ли не танком.

Алла Федосеева тоже сохраняла серьезность. Она чаще всего была серьезна. И когда к ней обращались, эдак медленно поворачивала голову: «Извини. Что-что?» Она себя ценила. Как будущую солистку.

И Осипов сохранял серьезность, потому что считал Федосееву красавицей.

Одна Ветка веселилась, хотя ей было и не до веселья. Осипов, который прижился в «Маяке», уже вторую смену не обращал на нее внимания.

Алька хорошо знал и Аллу Федосееву, и Ветку по другим годам: нормальные люди, особенно Ветка. Да и этот ничего, Осипов. Сначала, правда, всех за дураков считал, а теперь стал ничего.

Ветка продолжала острить с горя, и Альке, который всегда принимал сторону слабых, ничего не оставалось, как поддержать ее. Они пришли на территорию первого отряда. И Ветка, вынув из кармана фантик, кинула его на дорожку. Это была всего лишь шутка, да к тому же известная. Не успел фантик упасть, как Ветка закричала:

— Имеется набросанность бумажек!.. Так и запишем!

Если в других отрядах просто улыбались и беззлобно кричали на Ветку, здесь они напоролись на очень слабо понимающего юмор Ромку Лучика. В противоположность своей нежной фамилии он был длинный, широкоплечий, глаза у него горели холодными огнями, особенно когда дело касалось чести родного отряда.

— Вы прекратите за чужой счет вылезать на первое место! — сказал Лучик, имея в виду всю комиссию да и Ольгу Петровну в придачу. Хотя острила одна Ветка.

Надо было как-то выходить из положения, и Алька сказал, показывая всем тоном, что он шутит:

— А почему лужа не выпита? А почему трава с дорожек не съедена? А почему…

— А ты вообще молчи… гном!

Алька на секунду замешкался… По существу, он попал в безвыходную ситуацию: за оскорбление надо было драться, но не с Лучиком же! Получатся какие-то слон и моська. Так девчонки иногда лезут с кулаками на ребят, зная, что им ничего не грозит. И он замешкался.

— Не бойся, — вдруг сказал Осипов. — Мы ему сейчас вломим!

Дурацкая ситуация. Во-первых, двое на одного. Во-вторых, какая же драка при воспитателе, да еще при Ольге Петровне! В-третьих, Осипов понял, что «гном» для Альки — оскорбление. В-четвертых, это «не бойся», на которое Лучик пренебрежительно улыбнулся…

— Я вообще никого не боюсь, запомни это, Осипов! — И Алька пошел прочь. Плохая история!

— Рома, — дружелюбно сказала Ветка, — ты когда последний раз менял опилки у себя в голове? Залежались ведь.

Очень неплохой ответ. Но возвращаться было уже как-то нелепо.

Алька остановился лишь у самого леса. Здесь вступал в силу «закон границы», который он, старый житель «Маяка», не стал бы нарушать ни в коем случае.

Осознав себя ветераном и вообще цветом лагеря, он подумал, что ему надо бы вернуться в комиссию по чистоте. Невольно Алька ощущал себя ее председателем. Да уж чего теперь возвращаться! Оставалось осмотреть лишь их собственную территорию — второго отряда.

Тогда он решил сходить на место несостоявшегося боя и сказать этому Ромке, чем нормальная принципиальность отличается от ненормальной тупости.

На лавочке перед домиком первого отряда сидел разниматель драк Вадим Купцов и читал «Советский спорт». Это уж как закон: идешь куда-то разговаривать по-крупному, обязательно наткнешься на Вадима.

— Ну так что? — спросил Вадим. Он был, как и следовало ожидать, в курсе дела.

Алька пожал плечами:

— Знаешь, Купец, я вот никогда не мог понять, для чего это в метро говорят: «Станция конечная, поезд дальше не идет, просьба освободить вагоны». Вроде и так понятно, да? Раз конечная, то уж поезд дальше никак не пойдет. А раз дальше не пойдет, то сидеть там нечего, точно? А все же говорят.

— Ну и для чего? — Вадим улыбнулся.

— А для таких, как ваш Рома преподобный. Которые в юморе как таракан в телевизоре!

Вадим засмеялся:

— Ладно, знаешь что… Ты тоже галоши не заливай. Хочешь «Спортик» почитать?

Алька взял «Спорт». Он не очень уважал это чтение. Но зато уважал Вадима Купцова: и за его ветеранство, и за многое другое.

Рассеянно просмотрел он заметку, где с большой торжественностью писали про победу «Спартака» над затюканной «Зарей», перевернул страницу. И глаза его уперлись в объявление: «Школа-интернат спортивного профиля № 6 принимает юношей и девушек, рост которых (7—8-е классы) — 170 см, (9—10-е классы) — 180 см.

Заявления принимаются до 10 июля».

Он отложил газету, встал и, ни слова не говоря, пошел от удивленного Купцова.

Не в том было дело, что он опоздал с заявлением — он туда бы и не пошел, а в том, что никогда ему не иметь такого роста. Ну и день сегодня! А ведь еще только утро… «И чего это я все бегаю куда-то, бегаю…» — подумал Алька.

У входа на отрядную терраску его высматривала Ольга Петровна, для виду теребя журнал «Клуб и самодеятельность».

— Слушай, Алик… Что с концертом будем делать?

Они обменялись взглядами. Причем с Алькиной стороны взгляд был подозрительный: попробуйте только меня пожалеть! Но он имел дело с опытной маскировщицей. И потом, через пять дней действительно «День эстрады», и Алька действительно король по самодеятельности.

— Как ты себе это представляешь? Нужно три-четыре номера.

— Не знаю. — Алька пожал плечами. — Но лично мне надоело, когда дети противными голосами читают стишки.

Ольга Петровна тотчас забыла, зачем она затеяла этот разговор, и ринулась уже в настоящий бой. Дело в том, что она очень любила литературные монтажи, они ей казались интересными и выигрышными, к тому же обеспечивали очки за массовость.

— Ну ты, Алик, тоже умен, как поп Семен: корову продал, гармонь купил!

— Чего? — удивился Алька.

— А очень просто! Если ты бракуешь какую-то идею, так надо выдвигать свою. Одним отрицанием сыт не будешь!

— А чего я-то, в конце концов? На сборе обсудим.

— Мнение сбора складывается из мнений каждого человека. А у тебя его нет!

Они были оба ветеранами «Маяка». Они ссорились, а сами отлично понимали высокую цену друг друга. И надежность в разных делах, а также и в переделках.

Знаете, что такое сбор типа «На солнечной поляночке»? Во время войны была такая песня. Теперь она исполнялась довольно редко. Но Ольга Петровна хорошо помнила ее. Она-то и придумала так называть сборы, которые устраивались в лесу.

Алька сборы любил: каждый может сказать и каждый на виду, и одним убежденным словом можно повернуть весь народ на новое дело.

Он любил сборы вообще. А лесные особенно. Когда-то, в младших отрядах, они напоминали ему что-то военное, партизанское. Теперь это чувство почти исчезло. А все равно хорошо было сидеть на лесной полянке и толковать о разных делах — негромко, чтобы не вспугивать попусту птиц. Если зимой ему вспоминалось лето, он обычно думал вот о таких минутах.

Сейчас, в разгар сбора, утренние неприятности его… не то чтоб совсем забылись, нет, конечно, а все же как-то поотпустили. Альке хорошо было сидеть на траве, среди своих, сложив ноги калачиком, и слушать, кто чего говорит, и не упускать ни одного слова. И вставлять — когда замечания, когда шпильки. И, оглянувшись, видеть, как смеются ребята. И в том числе Козлова…

По ходу дела они придумали, что одним из их номеров должен быть устный рассказ. Прекрасная, самобытная идея!

Тут же стали выкрикивать, что это надо поручить Ветке. Кому же еще, если в народе есть такая безостановочная (и, будем искренни, неглупая) кофемолка. Все так считали, кроме, оказывается… самой Ветки. Она состроила такую живую и удивленную физиономию, что просто невозможно было не улыбнуться.

«Во у нас дураки-то! В кого не влюбляются, — подумал Алька. — Такой классный человек…» Забыв о том, что и сам он не влюбляется в этого «классного человека».

Вдруг Ветка, словно услышав Алькины мысли, повернула к нему все ту же искренне-озадаченную физиономию и спросила:

— Так, а я про чего буду рассказывать-то?

Секунду Алька оставался задумчив, словно действительно искал ответ на ее вопрос:

— А ты про Осипова расскажи, — сказал он убежденным голосом.

Народ в едином порыве упал на траву. И даже преданная Козлова, которая хотела сказать, что это не очень остроумно, тоже засмеялась. Даже Грошев засмеялся, главная трагическая жертва. Даже сама Ветка покраснела и засмеялась…

Ольга Петровна хотела внести некоторый элемент сознательности в этот весьма непедагогичный смех, но махнула рукой: «Да ну вас к шутам!» — и тоже засмеялась.

Так он умел себя вести, этот Алька, — беззлобно и весело. И какое, скажите на милость, имели значение его рост и его тоненькие ноги!

После сбора они возвращались домой в сильном, что называется, нетерпении. Речевка, известная, издревле, заставляла трепетать окрестности: «Раз-два, мы шагаем! Три-четыре, есть хотим! Раскрывайте шире двери, а то повара съедим!» И тут Алька услышал разговор.

Он был занят тем, что, обжигая пальцы, подпольно вставлял в несовременные светло-русые косы Козловой две молодые крапивки.

— Ну, Алик, получишь! — улыбнувшись, Люся взмахнула головой, и одна из кос шлепнула Альку по щеке.

Что-то случилось с Алькиным сердцем. Вернее всего, оно остановилось на секунду. И Алькины ноги остановились. А Козлова, конечно, пошла себе дальше.

Так Алька из середины отряда попал в хвост. Здесь-то он и услышал…

Алла Федосеева разговаривала с Осиповым. Вернее, это Осипов с ней разговаривал.

Ленька делал вид, что печется о концерте и судьбах второго отряда, а сам просто расхваливал Аллу, чтобы она наконец поняла, как он, Ленька, к ней относится. Словно бы Федосеева такая дура и ничего не видит.

Эх ты, Осипов! Да девчонки чуют такие вещи лучше всяких ищеек!

Алла, слушая Леньку, бледно, по-балерински, улыбалась и потом отвечала — значительно, медленно, тихим своим, но звонким голосом.

— Ну хорошо, — вдруг сказала она. — Я выступлю. А какая мне будет за это награда?

Осипов, как и сам Алька, растерялся от такого неожиданного и небывалого в жизни второго отряда поворота.

— Ну… это… — Осипов чувствовал по Аллиному голосу, что она придает своему вопросу какое-то особое значение, и потому боялся что-нибудь ляпнуть и тянул с ответом. — В общем, я не знаю…

— А ты знаешь, кто такая Саломея? — опять спросила Алла.

Осипов, как на экзамене, тихо пускал пузыри. Алька в это время на пределе биотоков пытался припомнить… Что-то древнее, какая-то легенда… Или он видел иллюстрацию в книжке?

— Саломея была танцовщицей, — спокойно продолжала Федосеева. — Однажды она станцевала перед царем Иродом. И он знаешь, что ей сказал? Он ей сказал: «Требуй все, что хочешь!» А ты говоришь: «Я не знаю».

Леня молчал, задавленный федосеевским величием. И Алька молчал, а то бы стало понятно, что он подслушивает. Хотя у него-то как раз было что ответить. Например, что ты дорогая Алла, совсем не такая хорошая балерина, как та Саломея.

Вот так он легко расправился с Федосеевой в своей душе. А на самом деле не расправился. Шел по лесу и думал, и за обедом думал. И во время тихого часа, притворившись спящим.

«Требуй все, что хочешь». Главное тут не в количестве награды, а в том, что человек ее просит (пусть даже в шутку). И кто? Федосеева! Известная Альке до самых, можно сказать, потрохов Федосеева, которая сперва была ниже его, а теперь стала выше. А через годик-другой, может, опять станет ниже…

«Что же это значит? — думал Алька. — Жадная она стала, что ли? Да нет, дело не в жадности. Тут дело в том…» Незаметно для себя Алька открыл глаза и стал смотреть в потолок, нахмурив брови. «Тут дело в том, что эти вот лагерь и отряд сделались для нее как бы лишь развлечением». Для Альки они оставались серьезным, важным, как и раньше было. А Федосеева живет теперь другим и по-другому: «Раз я танцую, то должна быть награда». Как у взрослых балерин… Как вообще у некоторых взрослых: работа — получка.

Он стал перебирать всех людей из своего отряда, стараясь найти ту же черту, которую он заметил у Федосеевой… и стараясь не найти ее! Но, видимо, она появилась и незаметно разрастается в них. Вот, например, в прошлом году никто не замечал, что у него маленький рост, а теперь замечают!

«Ведь я и сам замечаю, — вдруг подумал он. — Я первый это у себя заметил. Я это заметил, и потому стало заметно другим… Так что же мне теперь делать?»

Эту последнюю фразу он неожиданно для себя произнес вслух. Она, словно камень, упала в тишайший пруд тихого часа. Сейчас же пошли круги, всплески. Народ, толком ничего не расслышавший, просто решил — конец лежанию, и стал подниматься, натягивать штаны, шорты. Иные терли кулаком заспанные глаза.

Попив на полднике чаю с печеньем, Алька и Денис пошли уединиться, чтобы сочинить себе сценку для выступления на «Дне эстрады». Они делали это уже не впервые, знали, что у них получается, получится, хотя сначала в голове не было ни одной мысли.

Беседка, весьма подходящее для таких дел помещение, стояла почти у самого футбольного поля, и некоторое время они смотрели, как мальчишки и несколько девчонок из первого отряда тренируются в хоккей на траве. Игра эта всегда казалась Альке какой-то ненастоящей, правила — придуманными. Действительно, что за игра! Бить разрешается только одной стороной клюшки, противника мизинцем не зацепи… Бред!

Денис, надо сказать, тоже смотрел на эту тренировку без особого одобрения.

— Недоделанное какое-то игрище, — сказал Алька. Денис значительно пожал плечами:

— Олимпийский вид, надо осваивать!

И опять Альке послышалось то неожиданное взрослое… Олимпийский, видите ли, вид!

Будто говорим не об игре, не о спорте, а о какой-то работе скучной…

Наконец они стали придумывать сценку, по опыту уже зная, что надо сочинять про школу, а не про лагерь. Потому что, если про лагерь, обязательно кто-нибудь обидится: «Какое вы имели право меня критиковать? Сами очень золотые». А про школу можно. Школа далеко, никто ничего не подумает!

У Альки в голове сидела Федосеева, которая мечтает выступать только за награды.

Он стал рассказывать Денису свою мысль… конечно, без фамилий. Денис хмурился, хмыкал, качал головой — в общем, это ему не нравилось. И Алька уговорил его, только когда сказал, что они оденут Дениса в женскую одежду и он, Алька, будет ему за пение подносить разные фантастические подарки (для конспирации он решил изображать певицу).

Тогда наконец Денис согласился. Во-первых, он умел здорово петь, а во-вторых, получится так интересно: Денис Лебедев в женской одежде!

Они стали придумывать, что будут говорить друг другу. И Денис все время придумывал смешней — и за себя и за Альку.

Алька был расстроен. Денис-то считал: это из-за того, что они друзья-соперники. Но Алька расстраивался из-за другого — Денис, как и Федосеева, тоже вроде бы согласился выступать за награду. Да еще этот «олимпийский вид»!

«Или уж я зря так ко всему придираюсь?»

После ужина все пошли в кино. Оглянувшись последний раз на Альку, Денис двинулся по проходу в глубь зала — выискивал, с кем бы ему сесть.

Так почти все делали, не один Денис. Вон Осипов. Старается сесть поближе к Федосеевой. А Ветка садится на ряд впереди, чтобы Леньке было видно, как она сидит с Грошевым. Купцов покорно тащится за Машей Богоявленской. Ну и тому подобное.

Алька, чтобы не отвлекаться на все эти штуки, сел в самый первый ряд, среди малышей из четвертого отряда.

Но оказалось, он зря так старательно отсаживался. Кино сегодня привезли никудышное. Убийств и тому подобного полно, а сразу ясно: все ненастоящее, что смотри, что не смотри. Мура заграничная!

Алька тихо встал, по темной стене дошел до двери, быстро вынырнул на улицу.

Уже свечерело. Ночные облака медленно выходили на небо. Навстречу им, с востока, еще медленней поднималась половинка луны. Алька пожалел ее, подумав: да, силы, конечно неравны!

Уходить из зала во время кино вообще-то не разрешалось, ведь вожатые и воспитатели отвечают за сохранность каждого пионера и октябренка. Но Алька был ветераном и честным человеком. Ни убегать, ни воровать в чужих садах клубнику он не собирался. А побыть один человек имеет право!

«Все-таки зайду в отряд, — подумал он… — Пусть Ольга Петровна знает на всякий случай, где я есть».

В отряде было пусто — Ольга Петровна со всеми вместе сидела в клубе. Отчего-то Альке стало грустно. Он пошел к совершенно темной беседке, сел на ступени, опустил голову между колен. Отец называл это «позой кузнечика»… Стал вспоминать весь сегодняшний день. Зарядку, потом Лучика, потом Аллу Федосееву, потом разговор с Денисом. Снова Аллу и снова Дениса. Свои мысли про их взрослость.

Вдруг ему пришла в голову странная мысль. И Аллины рассуждения про награду и Дениса про олимпийские спорты — это ведь… ну, одно только выпендриванье… Денис в жизни не возьмет эту дурацкую клюшку. А Федосеева Алка спляшет — и все. И будет рада, что ей хлопают, без всяких подарков.

А вот он, Алька, когда заметил их игру и когда додумался до всего, — вот он и есть настоящий взрослый.

Он поднял голову и некоторое время смотрел на разгоревшуюся желтую луну, которая все еще сражалась с облаками. «Так что же мне теперь делать?» — снова, как в тихий час, спросил он себя. Но спросил без всякого там отчаяния и крика: просто хотел сам с собою решить, как быть дальше?

Вот, например, лагерь. Раз он теперь такой взрослый, Алька, то лагерь, разные там отряды и сборы должны быть для него ерундой, «детством». Но он знал, что любит и «Маяк», и эту жизнь. И не собирается их разлюблять. В чем же тут дело?..

Он еще не додумался своей очень взрослой головой до той простой вещи, что на свете не бывает отдельно взрослой и отдельно детской жизни, а есть просто жизнь, и надо жить так, чтоб не стыдно было за собственную душу…

На лунной дорожке между кустами появилась невысокая человеческая фигура… Это была Ветка.

Она молча села рядом с Алькой на ступеньку.

— Чего, кончилось? Вет!

— Не-а…

— Чушь собачья?

— Конечно!

Некоторое время они опять сидели молча.

— Лимонов, хочешь, давай с тобой дружить!

Алька отлично знал, что на «детском языке» значит это слово — «дружить»… Он вспомнил высокую Люсю Козлову, которая сейчас смотрит на экран, закусив косу.

— Дружить я согласен. Только без всяких таких… ну…

— Ты дурак, Лимонов? — с горечью сказала Ветка. — Почему все мальчишки такие дураки?!

Глава четвертая БОЛЬШАЯ ЧЕРНАЯ БОРОДА

Он проснулся так рано, что даже не верилось. Двадцать четвертого июня солнце в наше полушарие поднимается в три часа сорок пять минут. Он, конечно, не знал этой точной цифры и не мог сообразить спросонья, что сегодня именно двадцать четвертое. Только чувствовал, что над миром еще невероятная рань.

В окно он видел глубокую просеку среди берез. Она уходила вниз, в овраг. И вот в этом-то овраге, на самом дне, лежало солнце.

Овраг, идущий точно на восток, сделала сама природа. А просеку? Ему не верилось, что ее прорубили случайно.

Лесу было около семидесяти. Значит, человек, оставивший коридор среди деревьев точно на восток, мог быть еще жив. Вот бы заняться следопытским поиском, подумал он, поиском человека, который придумал это чудо природы.

Окно было раскрыто, и он заметил, что в комнату медленно заползает крупная белесоватая пыль. Лишь на секунду ему подумалось что-то о машинах и заводах, потом он сообразил, что это туман, редеющий туман. Ночью сквозь сон ему слышался дождь. Теперь он лежал и ждал еще одного чуда. Но для этого надо было, чтобы солнце выбралось чуть повыше. И что же будет тогда? Сейчас узнаете…

И вот наконец оно всплыло из оврага. И, как по команде, сорвался с места первый в этом утре ветерок. Сейчас же с берез рухнул на землю залп прозрачных капель. Тогда он улыбнулся и встал.

До подъема лагеря, до половины восьмого, было еще три с половиной часа. В то же время начинался и его рабочий день. Однако он считал, что у него ненормированный рабочий день. Впрочем, как и у всех взрослых в этом лагере.

Собственно, он ничего такого не считал — не думал об этом. Просто взял лопату — зеркальную, с полированной от работы ручкой — и тихо вышел из дому. Лопату следовало бы подточить, но невозможно было визжать железом об железо в такую сонь и тишь.

В четыре часа утра — пусть даже июнь-разыюнь — все равно прохладно. Поэтому он был в лыжной куртке, в туристских ботинках и толстых носках. И в шортах, что довольно нелогично, в длинных таких шортах до колен, которые лет десять-пятнадцать назад почему-то называли «горячие штанишки».

И еще у него была огромная черная борода, которая закрывала всю нижнюю часть лица, словно маска у грабителей поездов на диком американском Западе. А над этой маской сверкали ярко-синие глаза.

Он не производил впечатления особого гиганта, однако на самом деле был очень крепким человеком и мог работать без устали.

В старых учебниках по арифметике сплошь и рядом печатались задачи про ручной труд. И почему-то особенно часто про землекопов. Например, так: «Один землекоп может за три часа вынуть 1,5 кубометра земли. Сколько…» — ну и так далее. Бородатый человек с синими глазами и в «горячих штанишках» это самое как раз и собирался сделать — до завтрака.

Для удобства надо наконец назвать его имя. Его звали Михаил Сергеевич Зотов. В лагере «Маяк» официально он был руководителем кружка «Умелые руки». А кроме того, чинил все, что сломается, только часы не умел. А кроме того… а кроме того — про это и наш рассказ.

Он был такой, знаете ли, довольно странный человек на этом белом свете. И не очень везучий.

Лет шесть-семь назад он окончил инженерный вуз. Но каждое лето приезжал в «Маяк». И здесь его принимали с распростертыми объятиями. Потому что он был лучшим в мире руководителем кружка «Умелые руки». Или, по крайней мере, входил в первую пятерку.

Но ведь лагерь — работа сезонная: июнь, июль, август, а там… до свидания. И он возвращался в свое учреждение, где перед тем инженерил. В учреждении его тоже принимали, ведь профессия инженера довольно-таки дефицитная. Хоть инженеров и много, но требуется их еще больше. Да, принимали, но без всяких распростертых.

Его однокашники все куда-нибудь продвинулись — кто в старшие, кто в руководители группы, кто даже в завотделом. А он, дожив до двадцати восьми лет, все был простым инженером.

Я не знаю даже, хорошо это или плохо, потому что ведь кто-то должен быть и простым — не всем же руководить. Но для очень многих такое положение было бы обидным. Все продвинулись, один ты сундук сундуком! Михаила Сергеевича же это совсем не трогало — жил себе и жил. Такой уж он был человек.

Однако рассказ о другом. Это просто так. Что называется, дополнительный штрих к портрету.

Главным же в этом рассказе будет любовь.

Дело началось в прошлом году, на Октябрьские праздники. Михаил Сергеевич поехал в подмосковный город… назовем его условно Чашкин. Почему туда? А потому, что в тамошнем педагогическом институте учились почти все вожатые «Маяка»: и Люся Кабанова из третьего отряда, и Света Семина из пятого, и Коля Кусков из первого, ну и другие.

Вы спросите: что за странное стечение обстоятельств? Очень просто. Олег Семенович и директор того института (по-настоящему он называется ректор) были друзья-товарищи, когда-то учились вместе, потом вместе писали разные научные педагогические статьи. И теперь тот ректор присылал в «Маяк» своих лучших студентов, потому что знал: здесь у них будет самая хорошая в мире педагогическая практика.

А Михаил Сергеевич с этими всеми людьми передружился. Они ему и говорят: «Давай приезжай к нам, Миш, на Седьмое ноября». Он сел да приехал.

Седьмого ноября что люди делают? Известно: сидят за праздничным столом, едят, пьют, потом поют песни и танцуют. Так было и в этот раз. Тем более что собрались люди, которым есть что вспомнить. Тут я должен сказать, что, когда собираются педагоги, они говорят только про ребят, то есть про вас. Это уж я точно знаю — сам был когда-то учителем.

Так они и сидели. А Михаил Сергеевич все смотрел да поглядывал на одну девушку, на Женю Смородинскую. Что в ней такого особенного, этого никто не знал, кроме самого Михаила Сергеевича, бородатого человека.

Кстати, здесь надо заметить, что взрослые умеют влюбляться точно так же, как и школьники, ничуть не хуже.

Если, например, мальчишка подшибает на катке девчонку, и не просто так, а в знак любви и верности, он совершенно уверен, что взрослый на такие штуки уж никак не способен. Конечно, взрослый не будет ставить подножки или толкаться. Но он вполне может вдруг ни с того ни с сего надерзить или ляпнуть не слишком умную шутку. И кому? Человеку, в которого он прямо-таки до полусмерти, но тайно влюблен.

Зачем же он это делает? А затем же, зачем и мальчишка на катке подшибает вон ту девчонку в синем свитерочке, — от смущения, представьте себе!

Еще как бывает? Бывает, что мальчишка перед девчонкой распускает хвост павлином — хвалится, выламывается… Бывает это у взрослых? Сколько хотите.

Еще какие есть способы влюбляться?.. Да их, в сущности, десятки, если не сотни. Например, изобразить совершенное равнодушие, не замечать свой «предмет» ни краешком глаза, ни полуресничкой. Но при этом все время стараться быть на виду. Такие штуки (ну, естественно, с учетом возрастных особенностей) проделывают и ребята, и взрослые.

А Михаил Сергеевич влюбился совсем особым способом.

Все сидели и веселились, а он вдруг встал.

— Ты куда, Миш?

— Дело есть одно…

Все про него знали, что он человек немного… странный, но человек хороший, и поэтому не беспокоились.

Он вышел на улицу. Был уже глубокий вечер. При свете ярких праздничных окон он оглядел двор. И представьте себе, обнаружил то, что искал: лопату и тачку с огромными железными колесами. Такие тачки, между прочим, на стройках первой пятилетки называли «стерлингами», в них возили в котлованы жидкий бетон. И вот бородатый, как разбойник, Михаил Сергеевич Зотов вывел гремучую железную тачку с гремучей лопатой внутри на улицу и покатил по булыжной мостовой.

Картина довольно-таки странная! А особенно для того дворника, у которого Михаил Сергеевич позаимствовал лопату и тачку-стерлинг. Но ведь это был праздник, Седьмое ноября, и никого не заботила тачка, гремящая по мерзлому булыжнику.

Так он и ехал себе. А города, надо сказать, Михаил Сергеевич совсем не знал. Наконец ему встретилась где-то на окраине компания. Иллюминации там, несмотря на праздник, никакой. Только одинокий фонарь качался вверху.

— Эй, ребята! — сказал неизвестный, и глаза его сверкнули из-под черной маски. — Где тут у вас лес?

Паренек, который играл на гитаре, в свободное от работы и отдыха время участвовал в народной дружине. Но слишком уж неразбойничье лицо было у этого разбойника.

— Так ведь… — сказал он, отчего-то смущаясь, — сейчас вам направо… вон где следующий фонарь светит. И вниз, к речке. А там через мостик на горку, вот он и лес.

Потом компания долго смотрела вслед бородачу, долго слышала, как гремит его телега. А потом они молча пошли своей дорогой. У каждого на языке крутилась одна и та же фраза: «Странный какой-то человек, верно?» Но никому не хотелось ее говорить — больно уж она была очевидная.

А в той компании, из которой ушел Михаил Сергеевич, танцевали-танцевали, говорили-говорили, под конец попили чайку и улеглись спать. Больно уж не хотелось расставаться, больно уж не хотелось выходить в эту дремучую ночь.

Все они были туристы, походники — народ неприхотливый. Ребята, например, поступили очень просто: сняли со стены ковер, на одну половинку легли, другой укрылись. Так за милую душу и проспали до самого утра… А Михаила Сергеевича среди них все не было.

Утром первой проснулась хозяйка, у которой все же болела душа за гостей, за немытую посуду, за то, что приедут родители и увидят послепраздничный разор. Этой хозяйкой была уже упоминавшаяся в нашей истории Женя Смородинская. Или, как ее все звали, Женька.

В халатике, в шлепках на босу ногу она пошла на кухню и принялась за дело.

Скоро, услышав шум воды, к ней присоединился кто-то из гостей. Кажется, это была Люся Кабанова (та самая, которая теперь в третьем отряде). Они мыли посуду и тихонечко болтали.

— А тебе Миша Зотов понравился?

— Не знаю, Люсь… — Тут надо заметить, что Женька прошлый вечер видела нашего бородача впервые.

— А он вроде все на тебя поглядывал, да?

— Не знаю, Люсь.

— Слушай, а он вернулся вчера?

— Да я не знаю, Люсь.

Они переглянулись, правда, не очень встревоженно. И в комнату, где спали ребята, не пошли — неловко.

Женька потушила на кухне свет, а Люся Кабанова подошла к окну, чтобы открыть шторы. Внизу она увидела невероятное: вдоль всего Женькиного дома тянулся ряд молодых липок. Вчера их не было! В середине этой цепи, как раз под Женькиным окном, оставались две свободные ямы. В одну из них бородатый человек усаживал очередное деревце. Дворник (хозяин лопаты и тачки-стерлинга) прилежно ему помогал, удерживая липку точно перпендикулярно к плоскости земли, что при посадке почему-то считается крайне важным делом.

Пословица говорит, что за свою жизнь человек должен вырастить ребенка, посадить дерево и убить змею. Как выяснилось в последнее время, змей убивать вредно. Никакого ребенка Михаил Сергеевич тоже пока не растил. Но вот план по деревьям он выполнил на много человеческих жизней вперед!

— Жень!

Женька посмотрела в окно, потом на Люсю Кабанову. Что тут можно было сказать? Что человек с ума спятил — это во-первых. Или влюбился — это во-вторых.

Как некоторые из нас знают по себе, первое и второе во многом одно и то же.

Но Женька и Люся женскими своими сердцами, конечно, поняли, чего тут больше. Они снова переглянулись, и Женька пожала плечами: мол, понятия не имею, что мне делать.

Она никогда не любила. И влюбляться не собиралась. Она вообще была довольно-таки легкомысленным существом, несмотря на то что училась в пединституте.

Но ведь подумайте сами: когда ради вас совершают такой подвиг, то вы невольно влюбляетесь. Или уж, по крайней мере, сердце у вас замирает и начинает биться как-то особенно. Вот и у Женьки оно забилось «как-то особенно». Тревожно. И, конечно, радостно. (Еще бы. Увидеть у себя под окнами такое чудо!) Но больше всего испуганно.

Уж очень он был могуч, этот Миша Зотов. Если он при первом знакомстве такое сумел наворочать, то…

Женька с опаской прислушивалась к тому, как он фыркает и гудит, умываясь в ванной. И как потом сверкает на нее синими глазами, сидя за кухонным столом. Прямо не глаза, а клещи!

На свете бывают разные люди. У одних душа большая, у других маленькая. Это зависит от воспитания, от любимой учительницы, от друзей, от самого человека. В конце концов, от родителей — с какими ты задатками на свет появился. Ну и прочее, это сейчас не важно. Главное, что души действительно бывают разные. И Женькина маленькая душа перепугалась огромной души бородача.

Бородач наш так и уехал из Чашкина ни с чем. Только узнал Женькин адрес и стал ей писать письма.

Надо заметить, что он вовсе не был писателем. Он был инженером.

Письма получались слишком длинные и не слишком интересные. Михаил Сергеевич в них вкладывал всю душу. Но ведь бумаге этого не объяснишь, бумаге подавай красивые выражения.

Женька читала его послания через слово, через строчку. И не отвечала ни буквой.

Правда, она чувствовала неясное беспокойство. И однажды показала письмо Люсе Кабановой. Это случилось на какой-то не очень важной лекции, когда можно и поговорить.

— Ты ему отвечаешь? — спросила Люся.

Женька пожала плечами.

— Ты ему ответь, — сказала Люся, и в голосе ее послышалось что-то вроде осуждения.

— Что же я, виновата, если он в меня влюбился? Я даже не кокетничала. Вообще ничего не делала!

Люся промолчала. Ей было жаль этого странного Мишу Зотова, и, сказать по правде, он ей немного нравился. Но раз такое дело, лучше уж помалкивать.

Примерно через месяц бородатый человек приехал в Чашкин. Однако ничего путного у него не вышло. Он не умел быть остроумным и веселым ни с того ни с сего. А Женька наконец поняла, что ей нечего бояться, потому что он был перед нею совершенно беззащитен. Она даже не возражала, чтоб он за ней немного поухаживал. Да только он не умел «ухаживать».

Он умел любить. А что дальше делать, не знал… Жениться, наверное. Все взрослые, когда любят, стараются пожениться. Ну а если не все, то по крайней мере те, которых стоит уважать.

Однако уж куда тут жениться, если тебе говорят, что, мол, давайте, Миша, будем друзьями и давайте на этом наш разговор оставим! Есть, знаете ли, у взрослых девушек такая формула, когда они хотят вам дать от ворот поворот.

И тогда бородатый взял да и построил у Женьки во дворе снежную гору, залил ее водой (дядя Коля, дворник, был уже его лучшим другом). Получился отличный лед.

На этой горке ребята катались до самой весны. А потом гора, естественно, растаяла. Но Женька каждое утро, когда бежала на лекции, и каждый вечер, когда возвращалась домой, видела эту горку и знала, для кого она построена.

Да еще несуразные письма — она к ним привыкла.

Да еще строй липок, которые весной должны были распуститься…

В общем, сердце, как известно, не камень. И наконец однажды, когда ей почему-то взгрустнулось, она написала письмо: здравствуйте, мол, милый и чудной Миша, это вам пишет Женя Смородинская… Дальше она сочинила несколько фраз про его письма, про его горку и про его липы. И в конце говорила, что летом приедет работать в «Маяк». Июнь, июль, август — времени много. И «время покажет»…

Бородач, получив драгоценное письмо, вовсе не почувствовал его туманности и расплывчатости, а возликовал всей душой.

Ликование, как и печаль, выражалось у него всегда в одной и той же форме. Он схватился работать за двадцатерых. Начальство уже подумывало, не пора ли его из простых инженеров перевести в какие-нибудь там поглавней.

Но тут подоспела лагерная пора. И пришлось подписать ему заявление о том, что «прошу предоставить мне отпуск без сохранения содержания на июнь, июль и август».

— Хотел вас уволить, Зотов, — сказал начальник. — Так ведь не работают, согласитесь!

Бородатый человек смотрел на начальство синими глазами и думал, как через неделю в «Маяк» приедет Женька.

Он отправился в лагерь раньше всех, раньше даже Олега Семеновича. Дел всегда после зимы бывает много — мыть, подкрашивать, кое-где заменить подгнившие столбы забора.

Это все, естественно, не входит в обязанности руководителя кружка «Умелые руки». Да он на такие мелочи не обращал внимания.

Вы уже, наверное, догадались — по тому, как старательно я пишу это ожидание, — уже догадались, что Женька не приехала.

Практику она решила проходить в лагеречке недалеко от Чашкина. А на июль родители достали ей путевку в Болгарию. Есть на свете такой отличнейший курорт, называется «Златы пясцы», то есть «Золотые пески».

— Ну а чего я Мишке-то скажу? — спросила Люся.

Женька беспечно улыбнулась:

— Ладно тебе. Он уж и забыл все на свете.

Но это не он забыл, это она все на свете забыла в ожидании чудных золотых песков, на которые накатывается Черное море.

Еще несколько дней Михаил Сергеевич ждал. Ждал, мрачнея с каждым часом. Потом он пришел к начальнику и сказал:

— Я вот чего решил, Олег Семенович. Москва-река у нас далеко, а купаться ребятам надо. Так я думаю вырыть бассейн.

— Бассейн?..

Чтобы вырыть такую махину, нужны экскаваторы и разные там землечерпалки, нужен хороший отряд народу. Начальник это отлично знал. Но знал он и всю историю с Женькой. И знал, что за человек этот Миша Зотов.

Стараясь оставаться серьезным, начальник сказал:

— Ну… копай.

— Тогда в Москву на денек отпустите. Надо лопату приличную купить.

— В таком случае покупай уж две.

— Почему две?

— Одной лопатой не выроешь, Миша. Износится.

Бородатый человек подумал, нахмурился и спокойно ответил:

— Хорошо, куплю две.

Если строить настоящий бассейн — десять на двадцать пять метров и на два в глубину, — это, конечно, невообразимый объем работы.

К счастью, в «Маяке» просто не нашлось места, чтобы копать такую громадину. Все же за домиком пятого отряда бородатому отвели пространство: рой!

Михаил Сергеевич разметил колышками углы. В длину метров пять, в ширину метра три.

Легко можно было бы представить себе его угрюмо-усталую физиономию, когда он отбрасывает рыжий скрипучий суглинок, лопату за лопатой…

На самом деле лицо его оставалось спокойно, а глаза, как обычно, смотрели с пронзительной, но приветливой синевой. Работа не была для него ни пыткой, ни наказанием, ни даже способом забыться. Работа была нормальным состоянием его тела и души.

На планерках вожатые в меру зубоскалили над происходящим.

— Вы поймите, Олег Семенович, — дружно напирали вожатые, — вам хорошо, а нам ведь надо ребятам объяснять, что это за могила такая.

— Мне тоже нехорошо, — серьезно отвечал начальник, — мне надо вам объяснять…

Михаил Сергеевич только улыбался.

Однако и ему пришлось призадуматься. Прежде он рыл днем, в свободное от кружка и разных столярных работ время. Теперь решил рыть ранним утром, когда все спали.

С этого, собственно, и начинается рассказ: как он взял лопату и пошел к своему бассейну.

За две недели рытья это была уже довольно внушительная яма, действительно напоминающая могилу, в которой решили упрятать мамонта или какую-нибудь столь же масштабную фигуру.

Сейчас Михаил Сергеевич критическим и несколько растерянным взором окинул ее. Что же это, в самом деле, будет? Совершенно ясно, что никакого бассейна не получится — яма мала. Для одного отряда и то мала, для одного звена и то не годится. Да еще дно глинистое… Настоящий лягушатник!

Подумав так, он перешагнул дощатый барьерчик, который был устроен, кстати, именно для того, чтобы в яму не залетали по ночам лягушки, спрыгнул вниз и упорно стал углублять свое «сооружение».

Он копал и думал.

Любая его работа всегда имела какую-то пользу. Вот хоть эти липки или снежная гора. Да и многое-многое другое, что он успел сделать за свою жизнь. Теперь, может быть, впервые, он копал зря, для собственного удовольствия и успокоения… А хоть бы так, ну и что?.. Однако это «ну и что» ему не нравилось.

«Что-то я все-таки должен придумать, — говорил он себе. — Для чего-то эта земляная пасть должна быть нужна». Утренние комары негустым, но все же облачком вились над его теперь уже голой и вспотевшей спиной.

Земляная работа не так уж плоха для крепкого человека. Главное, она спокойная в своей постоянности, благотворно влияет на нервы — вроде вязания или вышивки.

И потому Михаил Сергеевич все надеялся, что конечная цель придет сама собой. Он будет делать, делать и потом догадается, зачем ему это. Как в сказке: «Найди то, не знаю что». А нашел Василису Прекрасную!

Все-таки это странно. Стоит тебе после отбоя куда-нибудь исчезнуть хотя бы на пять минут — тут же ЧП, гром и молния.

А утром вставай хоть за два часа до подъема, никто тебе ни слова не скажет… ну почти ни слова. Этим просто не все умеют пользоваться: одни из-за большой сонливости, другие из-за небольшой сообразительности. А Леня Осипов со своим Пятницей как раз умели. Ну и Ветка тут как тут.

В раннем вставании ничего трудного нет. Все равно же днем приходится спать.

В раннем вставании, наоборот, очень много хорошего. Идешь, кругом ни души… По лагерю надо тихо-тихо идти. А по лесу и того тише, чтобы не вспугнуть ни одной птичьей песни и ни одной капли росы.

За неделю они научились этому преотлично. Научились бесшумно устанавливать фотоаппарат в удобную развилку и отодвигать еловую лапу, за которой пряталось гнездо. А Ветка научилась стоять не дыша.

Сейчас они возвращались — и удачливые, и одновременно таинственные — после молчаливого леса. Для них утро было уже в самой золотой и серебряной поре, а лагерь еще спал.

Когда птичьи разговоры окончательно остались позади, как бы за стеною леса, они услышали тихий, но упорный звук. И сразу узнали его — скрип лопаты о суглинок и мелкие камешки.

К бородатому человеку в лагере относились с уважением. Хотя бы уже потому, что он умел делать все, за что только ни брался.

А теперь и с особым уважением — после того как узнали (слухами земля полнится!) про его удивительную любовь, всю состоящую из печали и странных поступков.

И поэтому рытье представлялось им не дурацким делом, как могло бы показаться чужакам, а чем-то, наоборот, значительным, только непонятным.

Переглянувшись, все трое пошли на скрип лопаты. Так они ходили каждое утро. Без ясной цели: незаметно постоять несколько минут и уйти.

В этом подсматривании не было ничего худого, а даже что-то участливое, однако оно оставалось все же делом тайным. Леня и его компания вовсе не хотели, чтоб Михаил Сергеевич их увидел.

И вот сегодня утром он их увидел… То ли ему время настало утереть пот со лба, то ли особенно нахально впился под левую лопатку комар-кровопиец. Так или иначе, бородатый человек поднял глаза и увидел всю троицу. Посредине стоял Савелов с фотоаппаратом на животе.

Им нечего было сказать друг другу. Бородатый оперся на лопату — такая, можно сказать, любимая землекопами всего мира поза. Глаза его были удивительно синего цвета, и улыбка совсем не строга, скорее растерянна.

Ветка, с ее женским и к тому же еще раненым сердцем, услышала создавшееся вдруг положение чутче всех. Надо что-то сказать — вот что она услышала своим сердцем. Но как часто бывает, сказала при этом не

самые умные слова:

— А вы… А вы что тут копаете? — Вот когда действительно пожалеешь, что слово не воробей.

Леня по обыкновению своему просто хотел бы сквозь землю провалиться. Михаил Сергеевич покраснел. Это было заметно, даже несмотря на его огромную черную бороду. Огонь взял на себя Савелов, он сказал сердито:

— Твое-то, Веточка, какое дело?! Нашлась тоже… пенек!

Надо заметить, что Гена в своей жизни грубил раза два или три, то есть опыта в этом деле не имел никакого. Он сейчас же стушевался. И наступило совсем плохое положение. Над лагерем пролетела ворона, и было слышно, как она каркает — всем известная дурная примета.

— А это, — деревянно сказал бородатый, — пока государственная тайна, — и улыбнулся с каким-то стоном, не то со скрипом.

— Ну вот, все поняли! — сказала Ветка. — А то собрались тут умники-полуполоумники… «Бассейн-бассейн»!.. Чего стоите-то? Идите отсюда!

Все трое сейчас же развернулись и пошли. Причем такой походочкой, что не хочешь, да вспомнишь стихи про то, что пионеры, мол, из фанеры, а вожатый из доски…

Михаил Сергеевич махнул еще несколько раз лопатой… Не копалось.

Он вылез из ямы, пошел в душ. Но и добрая теплая водичка не помогла ему. И после завтрака был он все так же сумрачен. С горя пошел он в пятый отряд, осмотрел их игрушечное хозяйство, то есть количество лап и голов у зайцев, состояние задних мостов на заводских грузовиках, ну и так далее.

И лишь приведя все игрушки в порядок, он вспомнил, что собирался эту работу поручить своему кружку, чтобы старшие привыкали, заботились о младших. Да вот позабыл — опять неудача!

А игрушки стали так хороши — ну прямо лучше новых!

После обеда он подумал, что надо бы пойти поспать часика полтора — все-таки поднялся ни свет ни заря! Приняв это вполне логичное решение, он отправился в мастерскую, взял молоток, гвозди и чистенькую, обструганную дощечку. Прошел по засыпающему лагерю, потом по лесу — по той самой просеке, которую видел сегодня из своего утреннего окна.

Березы стояли не шевелясь в густой летней жаре. Он остановился, сел на траву, снял кеды и носки, пошел босиком по теплой траве, по теплой земле, осторожно переступая намертво завязанные узлы древесных корней.

Березовая дорога ушла вправо, на восток, а он свернул влево, на узкую и путлявую тропинку, которая довольно быстро пошла вниз, на самое дно оврага, потянулась среди кустов ивы, из которых золотыми копейками посверкивала вода. То была Переплюйка, река, совершенно соответствующая своему названию.

Михаил Сергеевич прошел еще немного и оказался около мостика. По этому мостику и по этой тропе взрослые «Маяка» ходили в безымянный поселочек при воинской части звонить из автомата в Москву. Вчера за ужином бородатый слышал, как Света Семина, вожатая пятого отряда, рассказывала Ольге Петровне, что чуть не упала в речку, когда взялась за перила.

Михаил Сергеевич осторожно пошатал перилину, быстро нашел ненадежную стойку. Но прежде чем приняться за дело, он сел на мост, свесив ноги к воде.

Переплюйка, очень чистенькая, ключевая, бежала в низких своих берегах гладко и скользко. Темно-зеленые длинные ветви ив с крупными листьями отражались в ней, подрагивали, покачивались, и от этого казалось, что они чадили зеленым прозрачным дымом.

Бородач, наверное, не сумел бы все это рассказать словами. Но легко представил себе, как привел бы сюда Женьку, посадил вот на это самое место, на старые, вымытые многими дождями и высушенные многими солнцами бревнышки, сказал бы: «Смотри… Здорово, да?»

От этих драгоценных и несбыточных мыслей ему стало до того грустно, что, если б не его столь внушительная борода, он бы расплакался, да и все.

Зная свое лекарство, он принялся за работу. Приладил захваченную доску, вколотил пару гвоздей. С качающейся еловой ветки сорвалась сорока и помчала, подметая хвостом ветер.

Бородач шатнул перила, для верности вколотил еще и третий гвоздь. Прошелся по мосту, проверяя, все ли в порядке. Мост был надежный и гладкий. По нему приятно было ходить именно босиком.

Грусть, однако, не проходила, а, напротив, все росла. «Надо в лагерь идти, — сказал он себе. — Приду сейчас, стрельну сигаретку. А чего, возьму вот и закурю!»

Несколько лет назад он был заядлым курильщиком. А потом бросил — на спор с Олегом Семенычем, а больше на спор с самим собой. Теперь он рассудил, что коли уж стрелять, то хотя бы первую сигарету надо стрельнуть у начальника — так будет честнее.

Начальник спал в своей комнатушке. Перед ним на низкой тумбочке стояла пепельница, полная окурков, и лежала сигаретная пачка — почти пустая. Бородатый покачал головой: надо же так отравляться! Тихо вынул сигарету, понюхал ее, передернул плечами и положил назад.

Тут начальник открыл глаза — усталые и красные, как у всякого человека, который мало спит по ночам, а потом пытается урвать часок днем.

— Чего ты, Миш?

— Сижу.

— Ясно, — сказал начальник и закрыл глаза.

— Закурить собирался…

Начальник снова открыл глаза. Они были у него коричневые и выпуклые. А у бородатого наоборот — синие и запавшие.

— Очень вредно, Миш, у любой лошади спроси. Капля никотина — и нет савраски!

Несколько секунд они смотрели друг на друга.

— Вы точно знаете… про лошадь? — спросил Миша, сохраняя полную серьезность. — Тогда не буду, конечно. Тем более, слово начальника — закон для подчиненного.

— Закон, говоришь? Так вот мое слово. Решил я тебе посватать Кабанову Людмилу… Ну, мне, само собой, за это шаль.

— С чего это вдруг вам шаль?

— Не знаешь ты, милый, народных обычаев: удачливой свахе — шаль. Это уж так водится.

Бородатый помолчал секунду, как бы раздумывая.

— Нет, знаете, не нуждаюсь. Я сам сейчас пойду и предложу ей руку и сердце. Без вашего посредничества. Понятно?

Он встал, и так решительно, словно правда направляется к Люсе.

Начальник снова откинулся на подушку, но глаза уже не закрывал. Думал о бородатом человеке. «Я ему про Люсю — он даже ухом не повел: шутка и шутка. Странно! Такой бескорыстный человек, а другого сердца не чует, будто последний эгоист».

Потом начальник стал вспоминать про свою любовь с первого взгляда. Увидел девушку. Узнал, как зовут, — Лариса. Через три дня познакомился. Через полгода женился… Хм… Или я забыл что-то? Неужели так все гладко у нас вышло?

Был он женат уже двадцать два года и восемь месяцев.

Пока шло занятие кружка «Умелые руки», откуда-то с юга-востока подул неожиданный ветер. Погода целый день стояла ясная и не такая уж сказать жаркая. А ветер подул. Летом с восточными ветрами в наши края чаще всего приходит гроза. Так случилось и на этот раз.

Рыже-синяя, перезрелая туча вдруг вылезла над березняком и всем лесным краем неба. Долго не раздумывая, она стала выбрасывать из себя молнии — особенно острые и тонкие при ярко светившем с запада солнце. Молодо и близко рявкнул гром… То бывают громы раскатистые, а этот, казалось, бомбил прямо над лагерем «Маяк».

— Михаил Сергеевич, — спросил симпатичный мальчишка, которого все звали Жека Таран, — а что на земле остается, когда туда молния вдарит? Вы не знаете, случайно?

Он этого не знал. Но, быстро представив себе физику процесса, ответил, что, по всей вероятности, выжженное пятно. И еще, наверное, камни и песок должны сплавляться.

— Как в кимберлитовой трубке? — спросил Грошев.

Ответить бородатому не пришлось. Почти в ту же секунду обрушился дождь, и сразу таким тропическим ливнем, что невольно все отложили свои дела и вообще как бы позабыли, что происходило секунду назад, повернулись к окну. Тугие веревки воды уже летели с крыши на землю.

«Эх, надо бы сделать желобок вдоль крыши и бочку дубовую найти, — подумал бородатый. — Говорят, девчонкам полезно голову мыть дождевой водичкой». Ему снова вспомнилась Женька, да так близко! Женька, которую он никогда не видел летом, а только все зимой, в тесных помещениях.

— Вот не везет! — как-то удивительно в тон ему сказал Грошев.

— Тебе-то чего не везет? — И бородатый улыбнулся.

— Хотели в футбол играть. Теперь… Пропал вечер!

Народ между тем уже привык к дождю, который все не переставал. Опять принялись за работу.

— А я к вам сегодня приду, — вдруг сказал бородатый, — расскажу одну историю…

По «Маяку», надо заметить, издавна ходила легенда, что, когда у Михаила Сергеевича случается особое настроение, он приходит в чей-нибудь отряд и рассказывает.

Последний раз это было в прошлом году, в отряде разнимателя драк Вадима Купцова. Теперь Грошев понес радостную весть к себе во второй.

«Зачем я это затеял? — спрашивал себя бородатый человек, производя приборку помещения после той обязательной приборки, которую делали ребята. — Вообще я какой-то сегодня нескладный… Олега разбудил — мало ему хлопот!»

Он залез под верстак, вынул из ящика свечу, зажег ее и подождал, пока немного обгорит, чтоб не казалась новой.

Потом по мокрым дорожкам он отправился в Замок покаяния, взял ключ от клуба и пошел наконец во второй отряд. Над лесом невидимым морем всходил чистейший озон и разливался по лагерю. Но Михаил Сергеевич уже не замечал этого.

Он лишь одним взглядом перекинулся с Ольгой Петровной и понял: все в порядке, она готова отпустить ребят. Сказал отряду, который настороженно смотрел на него:

— Готовы?.. Пошли. Только оденьтесь потеплее.

Еще пять минут заняли беготня и переодевания. Сам Михаил Сергеевич захватить что-нибудь теплое вовремя не догадался и был в своих обычных «горячих штанишках» и ковбойке с короткими рукавами.

Они пошли по дорожке среди насквозь пробитых недавним дождем, осыпающих капли кустов.

Остановились перед клубом. Бородатый вынул из кармана свечу — хорошую, уже бывшую в деле, с обгорелым хвостиком, как заметила известная балерина Алла Федосеева и еще некоторые.

Тихой гурьбой они вошли в темный и гулкий зал, поднялись на сцену, задернули занавес. Теперь единственным светом остался желтый шарик свечи. Бородатый человек сел на голые доски перед свечой, и все сели за ним. Здесь действительно было прохладно, чуть сыровато и глухо, как в пещере.

— Однажды с Земли стартовал космический корабль…

Так начал он, без всякого предисловия. Обычно его борода казалась чуть-чуть театральной, чуть-чуть как бы приклеенной. Но только не сейчас!

Он рассказывал о том, чего сам еще не знал, не придумал заранее. Он сочинял тут же, при них. Но никто об этом не знал… И в то же время они знали! Чувствовали, что этот рассказ появляется впервые на Земле. И потом он исчезнет в космическом пространстве, лишь частями западая в счетно-решающие устройства, которые зовутся человеческой памятью.

Рассказ был про космонавта, который улетел один — надолго, чуть ли не навсегда, а на Земле осталась его любимая. Она его могла ждать или не ждать — это было все равно. Потому что все равно она его не дождется, и даже не увидит ни в один телескоп, и не услышит ни в один локатор — слишком быстро и далеко он летел.

Но все-таки Женька его ждала… А Грошеву казалось, что это Ветка его ждет. А Ветке казалось, что она ждет Леню Осипова. А Лене казалось, что это его ждет Алла. А Федосеевой Алле казалось, что она ждет того мальчишку из ее класса, который все математические задачи щелкает как орехи.

А Савелов, ничего конкретно не зная, но болея душой, слушал и все старался придумать, хоть не по-настоящему, хоть в рассказе, такое устройство, чтоб Женька, и Алла, и Ветка услышали того космонавта и дождались его возвращения…

Я здесь говорил, что синеглазый бородатый человек был совсем не писателем. Но теперь мне хочется взять свои слова назад.

Он рассказывал и рассказывал, и корабль его улетал все дальше. Он парил сейчас в совершенной пустоте. Наша Галактика, где среди мириадов звезд затерялось и Солнце, была сейчас лишь пятнышком светлой пыли. А чужая Галактика приближалась медленно и неохотно. Ведь галактики все разбегаются друг от друга. Ученые сами не знают, куда они разбегаются и почему.

И чем дальше Галактика, тем быстрее она несется неведомо куда. А эта была как раз из очень дальних.

И потом вдруг одною силой своего воображения бородатый из отдаленнейших пространств перенес их обратно на Землю. И так удивительно крупно и ясно все увидели эту девушку, которая идет по самой обычной земной дорожке, и песок хрустит у нее под ногами, и неподвижные деревья медленно отступают назад.

Потом она сидит на берегу пруда, а в темной воде отражаются и плывут звезды. Они далекие, но все-таки это наши звезды, из нашей Галактики. И около них даже мысленно, даже в мечтах нечего искать тот обгоняющий свет корабль.

Бородатый человек замолчал, еще продолжая жить в своей истории. И тогда Савелов спросил:

— А мы тоже сделаем у себя пруд?.. Ну, там, у пятого отряда…

«Где вы роете» — так он хотел пояснить. Но удержался от этих столь некосмических слов.

Свеча, догорев на три четверти, мерцала из восковых развалин. Бородач оторвался от своих мыслей:

— Да, мы сделаем там памятник космическому пруду. Нальем чистой воды, посадим водоросли, пустим рыб. И кто захочет, сможет туда прийти и подумать.

Сквозь закрытые двери, сквозь тяжелый занавес к ним прилетел звук горна. И никогда еще он не был таким бодрым и чистым.

Сразу все зашевелились, встали, вышли из темного клуба. Опустившись ниже туч, над «Маяком» светило красное солнышко, самая близкая и самая родная нам звезда.

Глава пятая ХОРОШО, ГДЕ НАС НЕТ

Некоторые взрослые уверены, что они живут сами по себе и никто их не замечает. Однако за ними следят — еще как! И когда им, например, кажется, что они совершенно одни и можно делать что хочешь, обязательно есть пара глаз, которая их видит. И когда они собираются сказать что-то тайное, совершенно уверенные, что ни слова не будет известно, обязательно есть пара ушей, которая их услышит.

В «Маяке» такими ушами и глазами был Женя Таран из третьего отряда. Кто из него впоследствии мог вырасти, это пока даже трудно себе представить. А сейчас его «главной отличительной чертой», как пишут в школьных сочинениях, было глубокое недоверие ко взрослым.

Но отчего бы вдруг? С какой стати?.. Так, наверное, подумают взрослые, прочитавшие эти строки.

Что ж, я им отвечу. В частности, тому папе, который учит сына искренности, а потом велит ответить в телефон, что его, папы, нету дома. И в частности, той маме, которая плачет, глядя по телевизору фильм «Белый Бим черное ухо», а потом не разрешает приютить уличную собаку, потому что у нее, видите ли, могут быть лишаи.

Конечно, взрослые мне быстро напомнят, что в жизни не все так просто. Согласен! Но тогда согласитесь, что и в жизни Жени, может быть, не все так просто…

Это было как бы предисловие. А теперь начинается, сам рассказ.

Хитроватый, чуть искоса прищур, не по моде короткий чубчик, сбитый на сторону, рубашка, которая очень редко заправлена в шорты, и многие другие детали как-то не вязались с благообразным именем Женя и очень подходили для имени Жека.

Так его и звали: Жека, Жека Таран.

Нельзя сказать, чтоб ребята к нему особенно липли. Однако куда б Жека ни попадал, вокруг него обязательно вились один или два человека. Но зато уж эти были преданные до гробовой доски! Их высмеивали, обзывали адъютантами. Они твердо оставались верны Жеке.

В «Маяке» при нем состоял Захар. Настоящее имя его было Захаров Толя, но, когда дело твое денщицкое, скажи спасибо за любое имя. Захаром его стал звать Жека, а за ним и весь отряд.

Однако мы слишком далеко отвлеклись от того, с чего начали свой рассказ. А начали мы с того, что у Жеки, можно сказать, было врожденное недоверие ко взрослым. Это случается с людьми — такой как бы род болезни. И со взрослыми бывает: недолюбливает человек детей. Сидит-сидит и вдруг высунет нос из-за газеты, очечки подоткнет указательным пальцем: «Мамаша! А нельзя ли, чтобы ваш ребеночек не шумел?»

Такой же был и Жека — только со знаком «наоборот».

И вот сейчас, в безлюдный час позднего утра, они с Захаром стояли, тихо переговариваясь, в узкой щели между пожарным щитом и забором. Куст бузины закрывал от них солнце и небо и вообще всю жизнь, словно бы они находились в пещере. Жека называл это место явочной квартирой.

— Ну давай, — сказал Жека, — принес — давай!

Захар быстро вынул из кармана шорт картонную коробку.

— «Кафиол, — прочитал Жека. — Листьев сенны —0,7 г, плодов — 0,3 г, мякоти сливы — 2,2 г. Тут он посмотрел на Захара, тот кивнул. — Плодов инжира — 4,4 г, масла вазелинового — 0,8 г…». Ты что, обурел, Захар?

— Я тебе точно говорю! У меня это дед пьет. Он мне лично сам дал перед лагерем… Только в некоторых аптеках продается. А кто не сумел достать, употребляют экстракт крушины!

— А ты это ел?

— Ну, я не ел, мне зачем! А дед все время это употребляет.

Дед, не в пример Захару, был человек всеми уважаемый, приезжал на черной «Волге» с персональным шофером и раз в лето выступал перед лагерем с космической лекцией, которую слушать было не скучно. И за это деда тоже ценили.

Жека, хотя и был в лагере новеньким, но про деда уже наслышался достаточно, верил в его авторитет.

Он раскрыл коробку. Там лежало штук десять или двадцать кубиков, все завернутые в серебряные бумажки — дело для лекарства невиданное!

Жека развернул один кубик, потрогал его языком. Вкус был сладковатый и кисловатый. Можно сказать, такой вкусный вкус. Он положил кубик в рот и стал жевать. Нормальная вещь, честное слово! Курагу ели когда-нибудь? Ну вот, вроде нее. Только, конечно, не такая.

— Их сколько надо? — спросил Жека, держа в руках третий кубик.

— Штук-то пять съешь, чтобы уж безо всяких…

Тут все-таки надо пояснить, что же такое происходит. Как мы помним, Жека питал ко взрослым сильное недоверие. А потому старался по возможности уличить их и выследить. Спрашивается: какое он имел на то право? Да никакого! Но Жека ни у кого разрешения просить не думал — делал и все. Но делал это, как вы понимаете, втайне. Только вот доверял своим подчиненным вроде Захара. Теперь Жека решил следить за Олегом Семеновичем.

Начальника народ любил. За что? В точности не скажешь… Справедливый? Добрый?… В общем, это были бы правильные слова, но, когда случалось похвалить Олега Семеныча перед каким-нибудь новичком, говорили примерно так:

— Ты еще Начоса не знаешь! Это тебе не смородина…

— Какая смородина? — открывал глаза новичок.

— Ну вот, «какая»… Ты смородины не понимаешь, а на нашего Начоса собираешься тянуть.

Выражение «это тебе не смородина» бытовало в «Маяке» испокон веку. Как и прозвище Начос. У Олега Семеныча действительно с волосами был не очень полный порядок. И с каждым новым летом этого порядку становилось все меньше, а лысины все больше. Но суть была в другом. В том, что прозвище расшифровывалось. Значило оно: «Начальник Олег Семеныч, Нач-О-С». И это был, наверное, единственный случай, когда прозвище — штука, что бы там ни говорили, сугубо насмешливая — оказывалось настоящей шифрограммой, в которую входят имя, отчество и титул человека!

И вот Жека решил охотиться именно за Олегом Семеновичем, потому что особое недоверие у него вызывали те взрослые, перед которыми народ готов был ходить «на задних лапочках» (выражение это Жекино, и ответственность мы за него не несем).

Но хорошо выслеживать, когда ты вольный человек. А когда в отряде?..

И пришла в голову мысль — заболеть. Будто бы заболеть. Очень удобная вещь: осмотр два раза в день, остальное — лежи себе в боксе, горя не знай. То есть, конечно, не лежи, а делай задуманное дело.

И вот… Впрочем, почти все остальное мы уже знаем. Надо только добавить, что кафиол — это слабительное, которое обычно принимают пожилые люди.

Если бы Люся Кабанова, вожатая третьего отряда, умела падать в обмороки, она бы упала, уж вы мне поверьте. Но Люся была спортсменка-разрядница по легкоатлетическому семиборью, куда, как известно, входят три вида бега, прыжки в высоту и длину, а также толкание ядра и метание копья. И разве можно представить, чтобы эдакая тетя вдруг грохнулась в обморок?..

Так рассудила Люся Кабанова. А потому она лишь побледнела, отступила на шаг и сказала:

— Да не может быть! Что ты говоришь, Толя Захаров?

А говорил Захар действительно страшные слова: будто у Жеки очень сильно болит голова, будто его рвет и будто у него не в порядке живот.

— Как это не в порядке? — спросила Люся.

— Слабость…

И тогда Люся влетела в палату, где лежал больной Жека, схватила его на руки. А Жека, надо сказать, был не очень рослым и не очень упитанным человеком. Скорее наоборот, он был щупловат… как и почти все ехидные люди.

Единым духом Люся отволокла Жеку в больничный домик к доктору Андрею Владимировичу, который был рыжий, усатый, глаза имел зеленые и, кстати, тоже был щупловат… и тоже был довольно-таки ехидный и насмешливый (так представлялось, по крайней мере, Жеке).

Но сейчас глаза его не выражали ничего, кроме тревоги и того особого внимания, которое бывает только во взглядах у докторов и наших мам.

Потом Андрей Владимирович аккуратными своими — и твёрдыми, и мягкими одновременно, тоже чисто докторскими, — пальцами стал мять Жеке Тарану живот, спрашивая:

— А тут болит?.. Ясно… А тут?

У Жеки душа ушла в пятки, и он понял, что попался. Но лукавый надоумил его говорить без разбору, сбиваясь и путаясь. И опытный Андрей Владимирович, который на детских болезнях собаку съел, опытнейший Андрей Владимирович подумал про себя, что больные мальчишки именно так и бывают сбивчивы и нелогичны. «Третий отряд, Таран Женя», — написал Андрей Владимирович в своей больничной книге. И призадумался, какой же поставить диагноз. Никаких явных признаков не было. Может, просто перегрелся? Дай-то бог!

И остаток дня доктор ходил мрачный, потому что ведь жаль мальчишку: приехал отдыхать, и на тебе — отдых!..

«Чего-то я недоглядел», — думал он, мрачнея и мрачнея.

Несколько раз он заглядывал к Жеке:

— Ну… как дела, пострадавший?

— Лучше, — отвечал Жека слабым, но очень мужественным голосом.

Внутри же он едва сдерживал свою радость.

Утром Андрей Владимирович сам измерил ему температуру, сказав:

— Нет, брат, не жулить!

Он предполагал, что Жека специально недомеривает, чтобы умчаться в отряд. А Жека, наоборот, боялся, что, глянув на градусник, доктор выгонит его из лазарета. И потому изо всех сил напрягал свою подмышку — от этого якобы температура повышается.

Но то ли подмышка была у Жеки слабовата, то ли он делал что-то не так, но градусник показал ровно 36,6. Даже не 36,4, когда можно подумать с грехом пополам, что у человека, мол, упадок сил после острого приступа.

Однако Андрей Владимирович, в душе возрадовавшийся несказанно, строгим голосом сказал:

— До вечера вставать даже не думай. Понял меня? Вот приеду, температурку смеряем…

Ему обязательно сегодня надо было ехать в Москву — прямо- таки жуткое везение!

После этого Жека еще вытерпел «посещение отряда посредством глядения в окно». «Вот какую я здесь формулировку придумал!»

На самом деле все было очень обычно. Отряд столпился перед раскрытым окном изолятора:

— Ну чего? Лежишь, Жек?

Физиономии у них были озабоченные, и особенно, конечно, у Люси Кабановой, которая возвышалась над своим отрядом.

Им всем казалось, что лицо Жекино побледнело и как-то заострилось.

— Больно, Таранчик?

Потом они ушли… Андрей Владимирович, кстати, запретил здесь появляться, потому что вдруг что-нибудь заразное. И они приходили, можно сказать, контрабандой — с молчаливого согласия доброй Люси, которая думала, что лучше уж рискнуть, чем бросить человека в беде.

Здесь надо заметить, что Жека вовсе не думал о том очевидном факте, какая на самом деле он свинья. Он думал лишь о том, что осуществляет свой план.

А у Захара хоть кошки и скреблись на сердце, да он помалкивал, трусишка. Начальства боялся!

Жека задумал пробраться в Замок покаяния, спрятаться там и…

Да ведь это же низко!

Жеке, однако, его план казался вершиной разведческой мысли…

Лет тридцать-сорок назад, когда строился этот лагерь, Замок покаяния был просто «помещением без определенных целей». И там был, между прочим, чуланчик — такая как бы мышеловочка квадратных метра два.

Испокон веку в чулане этом лежали разные бумаги, отрядные дневники, отчеты за год, как говорится, тысяча девятьсот лохматый. И еще оставалось местечко для не очень крупногабаритного шпиона. Это все Жека разведал заранее.

Теперь, полный охотничьего азарта, он приступил к выполнению своего плана. Во-первых, из куска марли (через нее девочки третьего отряда гладили себе галстуки) Жека и Захар соорудили нечто похожее на бандитскую маску, которая закрывает всю нижнюю часть лица, оставляя только лоб и глаза.

— А зачем нам это? — спросил Захар, сам уже обуянный волнением и страстью.

Жека надел маску, подвел Захара к висевшему на стене изолятора зеркальцу, потом снял маску — приложил к захаровскому лицу…

Это было потрясающе! Под маской они оказались почти неразличимы!

— А зачем, Жек? А зачем?

— Ты ляжешь, а я пойду туда.

— Я?

— Забоялся?

И Захару, естественно, пришлось умолкнуть. Но все-таки оставалась еще слабая надежда, маленький шансик на спасение, и он спросил:

— А чего мы про этот намордник скажем? Увидят — сразу же удивятся и…

— А мы скажем, что Андрей Владимирович велел, чтобы микробов не выпускать… Да не бойся ты!

Но Захар боялся.

— Да не бойся же ты, трус!.. Пошли.

Идти на такое дело средь бела дня было чистым безумием. Захар об этом, конечно, сказал.

— Что ж, я не могу в уборную сходить? — возмутился Жека. — У меня, может, живот болит.

Захар заглянул в низкие окошки (Замок покаяния был одноэтажный). Никого. И тогда Жека — раз, два! — вошел в кабинет, который, естественно, никогда не запирался, потому что мало ли кому чего тут надо… Раскрыл дверцу, шагнул в чулан, словно в другой мир, и закрылся изнутри.

А Захар, тоже никем не замеченный, пробрался в изолятор и лег, спрятав испуганное лицо под марлевым намордником.

Прошло минут пять — тишина. Жека в своем логове потихоньку приходил в норму: успокоился, нашел удобную щель для подглядыванья. А слышать он и так должен был хорошо — стенки у его засады оказались фанерные.

Наконец раздались шаги — такие явственные, словно совсем не было никакого, даже фанерного, укрытия. Жека замер среди шуршащих бумаг.

Стукнув об пол копытами, заскрипел потревоженный стул. И опять тишина. А по шагам Жеке показалось, что их пришло двое. Потом он услышал, что шелестят перелистываемые страницы.

Наконец голос Олега Семеныча:

— Дневник, Юр, безликий у тебя. Как в тумане дневничок…

Чтобы заглянуть в щель, Женьке надо было чуть продвинуться вперед. Но тогда неминуемо пришлось бы шуршать.

— Чего… Нормальный дневник, — это сказал Юра, воспитатель из четвертого отряда.

— Дневник безликий, говорю! — строго произнес начальник. — Как же можно работать без перспективы?

«Эге! — подумал Жека. — Нормально! Нормальненько!..» Выходит, что и взрослые живут не так уж мирно…

И приготовился слушать дальше. Но горе: Жека ничего не понимал… Слова-то были почти все понятные, а вот зачем они, ну хоть застрелись… Жеке непонятны были их взрослые мысли.

Вот такие дела. Оказывается, чтобы шпионить за умными людьми, надо быть не только хитрым, но и умным, тоже умным. А Жека этого не знал.

Пришла старшая вожатая Аня, и они, уже втроем, стали говорить об отрядных дневниках, о том, что лето само по себе вовсе не гарантирует счастья, что им, вожатым и воспитателям, надо много стараться, коли у них такая должность — конструировать интересную жизнь.

Если б Жека все это понял, вот удивился бы. Но он лишь морщил брови и равномерно хлопал ушами.

Аня с Юрой ушли, и потом долгую долгость тянулась тишина. Только иногда шелестели листочки на столе Олега Семеныча…

— Олег Семеныч! Решил к вам зайти. У меня сейчас время есть.

Жека не мог ошибиться. Это был Гриня из их отряда, человек Жеке сильно любопытный, потому что он все время старался помочь Люсе Кабановой, а выгоды Грининой Жека от этого увидеть никак не мог. И вот теперь… Жека, как говорится, весь превратился в слух.

— Ну, раз время есть… — сказал начальник вполне серьезно. — Только у меня-то вот со временем худо…

— А я спрошу — и все… Я теперь себя хорошо веду?

— Хорошо. Даже, Петь, боюсь сглазить!

Несколько мгновений было молчание — наверное, они глядели друг на друга.

— Вы не бойтесь. Я же вам честно обещал, помните?

— Помню. — Начальник шелестнул какой-то своей бумажкой. — Слушай, а зачем тебе оно понадобилось?

— Ну а если бы вы первый увидели! — воскликнул Гриня с непонятной грустью.

— Да уж, по крайней мере, я бы… — сказал начальник неуверенно.

— Ну а я вот не смог!

Жека услышал, как на стол лег какой-то увесистый предмет.

— Вот, возьмите, Олег Семеныч.

— Опять?!

— Я нашел! И вам отдаю.

— Где это было?!

— Там больше нету, честно. Последняя.

Они долго молчали, потом начальник сказал:

— Ладно, ступай…

Разговор этот остался для Жеки абсолютно зашифрованным и странно тревожил. И еще ему сделалось неожиданно не то грустно, не то досадно. Он не понял, отчего это. Лишь сказал про себя: «Сижу тут, как… экспонат».

А досадно ему стало оттого, что у Грини и начальника такие сложные и такие человеческие отношения. А у него самого с этим шпионством ничего такого нет и быть не может.

Он продолжал сидеть в своем шкафу. Олег Семеныч то оставался один, то к нему приходил кто-то из взрослых. Это был один из тех редких дней, когда начальник большую часть времени провел в Замке покаяния. Так что Жеке, можно сказать, везло.

Но все эти разговоры были вовсе не секретные: деловые, короткие. И Жека чувствовал, что попал в какое-то нелепое положение. Он был сейчас никакой не разведчик, а просто подслушиватель.

Жека был расстроен, он устал от неподвижного сидения в духоте и мраке. И он бы немало сейчас отдал, чтобы исчезнуть из этого склепа. Но вынужден был сидеть. И вынужден был подслушивать.

Между тем приближалось время обеда. Об этом недвусмысленно намекнули Жеке сперва бурчание в животе, а потом и горн, разлетевшийся над просторами лагеря и дошедший даже сюда — в шпионский шкаф.

Горн этот, а также характерное бурчание в животе услышал и лежащий в лазарете верноподданный Захар. «Надо идти на обед, — думал он. — Иначе сразу увидят, что меня нету…»

Следует заметить, что все это время Захара одолевали довольно-таки неприятные мысли.

Когда Жека приказом своим укладывал его в постель и надевал на его физиономию марлю, Захар слегка возроптал: мол, меня-то ведь тоже хватятся! В ответ Жека небрежно кинул: «Да о чем ты говоришь? Никто даже…» — и махнул рукой.

Захар не стал возражать. Потому что, возражая, надо было бы обижаться на Жеку, а это представлялось ему делом невозможным. И потому он просто лег, как приказал Жека, лег и лежал. А сам думал…

«Ничего подобного, — думал он, — хватятся и пойдут искать. И придут сюда, и спросят у него, у Захара (принимая его, естественно, за Жеку): «А скажи нам, Женя, к тебе Толя Захаров не заглядывал? А то куда-то он девался…»

Да, это было бы опасно, его запросто могли бы узнать. И все-таки он почти хотел этого, чтобы доказать Жеке… и себе, что и он, Захар, не такая уж невидимка, не такая уж тень.

Пусть даже не ребята, но Люся-то Кабанова обязательно вспомнит, убеждал он себя. Должна вспомнить! Она за всех отвечает одинаково — что за ярких личностей, что за бесцветных. И если Захар, допустим, куда-нибудь действительно запропастится, то ее взгреют так же, как и за выдающуюся гимнастку Ольку Огородникову.

Так говорил себе Захар, а время шло.

И никто Захара не спохватывался.

На его несчастливое счастье, сегодня никаких общеотрядных дел не намечалось, народ жил своей жизнью. Люся Кабанова шила с девочками кукольные костюмы для выставки. Она сама была не такая уж взрослая, и в душе ее все еще жили те времена, когда она играла в кукол не хуже своих пионерок.

А все другие, наверное, думали, что раз нету Жеки, то и Захара не может быть…

Теперь, когда протрубили на обед, Захар сразу встал, говоря себе, что он должен показаться, а то обязательно заподозрят. На самом деле он очень хотел глянуть им в глаза: да неужели вы ничего не заметили?!

Он благополучно выскользнул из лазарета, благополучно добрался до отрядного дома, благополучно смешался со всем народом.

Никто его словно не видел.

Только в умывальнике Сабецкий, маленький писклявый мальчишка, сказал ему:

— Ну ты можешь подвинуться хоть, Захар!

А ведь они не встречались целых полдня!

По пути в столовую Захар улизнул от всей компании, заглянул в Замок покаяния. Старшая пионервожатая Аня разговаривала о чем-то с бородатым Михаилом Сергеевичем. Потом она сказала:

— Ты иди, Миш, обедай… А я уже обедала. Я здесь посижу пока, сводки просмотрю. Поешь, приходи тогда.

И Захар понял, что Жеке из шкафа так просто не выбраться!

С тех пор как они устроили засаду, не случилось ни одной, наверное, минуты, чтоб Замок покаяния не был под охраной какого-нибудь взрослого.

С тяжелым сердцем, но как можно быстрее Захар съел обед. Он спешил — спешил снова изображать Жеку, лежащего на больничной койке. Потому что хорошо знал лагерные порядки: сейчас помощница поварихи понесет в бокс еду.

Но увы, Захар не успел. Счастье, что перед дверью в больничную палату, в полутемном предбаннике, он надел марлевый свой намордник. И, открыв дверь, увидел помощницу поварихи, которая расставляла на столе тарелки и судки:

— Где ж ты это ходишь, болящий?

— В уборную… — глухо ответил Захар.

— Эх, ты, — улыбнулась помощница поварихи, — да туалет же здесь, за дверью!.. Ну ешь… Руки вымыл?

Захар взял ложку.

— Ешь. — Она посмотрела на него от двери. — Я потом зайду за посудой.

Перед ним лежала отборная, может быть лучшая из всего огромного лагерного обеда, диетическая порция. Но Захар был уже сыт. Да и не лезла в горло эта доставшаяся неправдой еда.

Отпил немного компоту, поставил стакан обратно на поднос… Дела! Полежал минут десять, вдыхая запахи остывающего супа и паровых котлет.

Скоро уже должна была прийти поварихина помощница.

И тут Захар испугался — сообразил: если еда останется, все подумают, что он тяжело болен, и начнут его усиленно жалеть, обследовать, осматривать… и узнают обман!

Но есть Захар не мог.

И тогда он вскочил, схватил поднос, оттащил его в уборную, которая действительно была тут же, за дверью. Вывалил все, что было на тарелках, прямо в унитаз и спустил воду.

И сделалось ему… даже не стыдно за себя, а как-то гадко.

Он был не такой уж взрослый человек, этот Захар, и не умел думать разными отвлеченными словами. Он только чувствовал, что на душе у него гадко, что он не может ни заплакать, ни пошевелиться. И его, наверное, сейчас вырвет — так ему было противно.

Тихо вошла поварихина помощница, тихо взяла поднос и тихо вышла. Видно, решила, что Захар спит после вкусного обеда.

И все-таки Захар кое-что понял. Раньше все неприятности заключались для него в «узнают, не узнают». Теперь обнаружилось, что бывают и куда более жестокие муки — перед самим собой. И даже лучше было бы, если б узнали, если б влепили как следует…

Но никто ничего не знал, и от этого Захару было еще горше.

И наконец он понял (опять не словами, а там где-то, внутри себя), что дело, которое они затеяли с Жекой, — позорное дело. И надо немедленно его прекращать.

Тотчас в голове его родился неожиданный и дерзкий план. Правда, он подставлял себя под неминуемый удар. Но это было даже лучше — рассчитаться с самим собой.

Он вышел из лазарета — человек-невидимка, а вернее, человек, который никому не интересен. Шаги его были решительные, даже слишком решительные, и вместе с тем какие-то хрупкие.

В распахнутом окне Замка покаяния сидела Аня, старшая пионервожатая. Уж лучше бы начальник! Аня, со своей особой четкостью и подтянутостью, никогда не простит Захару то, что он собирался сейчас совершить.

Захар всунулся в окно, для большей верности отдал пионерский салют и сказал:

— Аня, вас зовет Олег Семенович… Он на футбольном поле, на стадионе. — Про стадион Захар наврал, чтоб услать Аню подальше.

Вожатая подняла глаза от какой-то бумаги, посмотрела на Захара… внимательно так… потом улыбнулась:

— Спасибо.

Встала и ушла.

— Давай вылезай по-быстрому! — сказал Захар.

И сейчас же из шкафа вылез, почти что выпал, Жека. Он готов был расцеловать своего адъютанта:

— Ну, Захарище! Даешь стране угля! — И на предельной скорости бросился к уборной, крикнув: — За мной!

И тут Захар обнаружил в себе неожиданную перемену. Жека перестал быть его кумиром. Он был просто узкоплечим Женькой Тараном, который, сам не зная чего, смотрит на всех искоса и который сейчас довольно-таки позорно бежал в уборную, чтобы не наделать в штаны.

Захар постоял еще минуту, но потом все же пошел за Жекой: надо было как-то закончить это дело.

Когда он подошел, Жека уже вылез на свет божий, и лицо его изображало мир и счастье. Он уже почти забыл о подвиге Захара.

— Э! Ну ты чего там плетешься?

— Я ухожу на тихий час. Все!

Несколько секунд они смотрели друг на друга.

У Жеки тоже было не так уж много слов для обозначения всяких оттенков чувств. Но он многое понял, глядя в захаровские глаза, и обо многом догадался. Ему бы сказать что-нибудь человеческое — из того, что чувствовала его душа. Но вместо этого язык Жекин замолотил обычное и надоевшее:

— Чего, забэкал?

— Не забэкал и не замэкал, понятно? Не буду больше с тобой… предательничать!

Жека буквально обалдел от такого поворота событий. И поэтому ему опять некогда было думать, он выкрикивал готовые, сто раз произносимые фразы:

— А по рылу хочешь?

— Хочу, — неожиданно ответил Захар.

И тут они оба впервые увидели, что Захар и повыше, и поплечистее. И замолчали перед этим открытием.

— Ладно, шлепай отсюда, трус! — крикнул Жека.

Но вместо этого «пошлепал» сам. И таким образом получалось, что он-то и есть трус. Отойдя на несколько шагов, Жека сообразил все это. Но было уже поздно!

И все-таки Жека Таран был человеком с очень неплохими задатками разведчика. А главное достоинство таких людей — из любой критической ситуации выходить с наименьшими потерями. Вот и сейчас он понял, что должен как можно скорее мчаться в лазарет. А потом… а потом что-нибудь придумаем!

«Предатель, гад, предатель несчастный…» — так он клял своего адъютанта, лежа в ненавистной больничной кровати. Эх, с каким удовольствием он рассчитался бы с этим Захаром по законам военного времени!

Хотя где-то в глубине совести Жека чувствовал, из-за чего Захар бросил его. Еще удача, что этот тип не успел спросить, какие такие секреты узнал Жека, сидя в «шкафандре»… Во-первых, ничего не понял, а во-вторых… люди говорят про сметы, планы, дневники — какое твоё-то дело!

Даже самому стало странно: зачем он там сидел?.. Как девчонка… Есть такие выдры с прилизанными прическами. Станет за уголком и подслушивает. И улыбается тоненькими губами. Все надеется: может, чего узнаю, а потом буду ходить с прищуренными глазами и хихикать тому человеку в лицо. Настоящая выдра!

А чем он-то лучше? То же самое! Подслушивал? Подслушивал! Надеялся? Надеялся. Вот тебе и шпион-разведчик…

Неужели все разведчики так?

Вихрем перед ним пронеслось огромное количество фильмов, которые он посмотрел за свою пусть и недолгую, но и целеустремленную жизнь…

Нет! Не может же быть! Люди рисковали собственной жизнью. И какие люди… Да вы что!

Еще секунду назад Жека готов был принять решение. Оно пряталось в мозгу где-то совсем рядом: не лазить больше в Замок покаяния, завтра выздороветь и заняться каким-нибудь другим делом, например местью подлому Захару… Это умное решение в два счета вылетело из Жекиной головы. И, назвав себя трусом, он принялся разрабатывать план, как снова туда проникнуть, за стенки фанерного сейфа.

В каком-то кино один умный следователь с забинтованной головой сказал: «Версия брошена на полдороге. Так профессионалы не поступают!» Ясно? И больше ни звука.

В напряженной умственной работе прошел тихий час.

Принесли полдничать.

— Вроде не ты тут лежал, а? — тихо сказал поварихина помощница.

— Да? А кто же?! — Тонким шпионским нюхом Жека чуял: сейчас нападение — лучшая защита.

— Понятно, — кивнула поварихина помощница. — Ты же в этой… маске был.

— Да ну ее, — сказал Жека. — В ней дышать тяжело.

Поварихина помощница понимающе кивнула:

— Ну лежи, лежи.

И он остался лежать, опять не чувствуя никаких угрызений совести, а только радуясь своей ловкости.

Жалкий полдник был уничтожен единым махом: человек без обеда, а ему душу мучают тремя печеньями!

Но что поделаешь, жизнь секретной личности всегда полна лишений и даже невзгод. И, напомнив себе известную мудрость, что сон — тот же обед, только немного постнее, Жека повернулся на бок и закрыл глаза. Тем более что наступило самое оживленное для лагеря время. Кто в кружок, кто из кружка, кто на стадион, кто в пионерскую… Куда тут сунешься! Сразу засекут.

Наконец прогорнили ужин. Жека проснулся, проглотил свою порцию, волевым усилием запретил себе просить добавки (хорош больной!) и стал ждать наступления темноты. Но дни стояли погожие, длинные. Тут уж ничего не попишешь — закон природы. Жека терпеливо ждал. А небо в его окне медленно и медленно загустевало, из светло-голубого оно становилось синим и темным.

Заглянула Люся Кабанова. Шпионским своим сердцем Жека почуял, что это уж последняя инспекция. Теперь они все рванут в кино, а потом умываться и спать. Таким образом, Жека получал полную свободу. Не полную, конечно, однако такую, которую опытный человек мог использовать с большой пользой для себя.

— Ну что, Жень? — спросила Люся. — Ты сегодня в туалет сколько раз ходил?

— Ты не беспокойся, Люся, — ответил Жека мужественным голосом. — Я завтра поправлюсь. В крайнем случае послезавтра!

Минут через пятнадцать в окно к нему стали доноситься смех, разноголосый говор, обрывки песен и крики. Это лагерь отрядами тянулся в клуб.

Фильм в этот раз обещали хороший: половина про войну, половина про любовь — значит, всем что-нибудь да интересно.

Но только не Жеке Тарану!

Не теряя времени зря, он пошел на дело.

Лагерь был совершенно пуст. Жека благополучно добрался до Замка покаяния… Тихо глянул в окно. Старшая вожатая Аня печатала на машинке, редко и сильно ударяя по клавишам, так что звук получался странный, чем-то похожий на перестрелку в ночной махновской степи: та, та, та-та-та-та… И тишина — это Аня искала следующую клавишу.

Мягко перекатываясь с пятки на носок, Жека тишайше взошел на крыльцо и постучал в дверь. Не успел еще последний стук долететь до Аниных ушей, Жека скатился с крыльца и опять занял свою позицию у Ани за спиной.

— Войдите… Да войдите же. — В голосе старшей вожатой послышалось удивление. Она встала, подошла к двери, открыла ее и выглянула на крыльцо.

Вот этими-то кратчайшими секундами и воспользовался Жека: вскочил в комнату, пронесся к шкафу, открыл-закрыл дверку… замер, стараясь не дышать.

Аня недоуменно вернулась к столу. Почувствовала: что-то неуловимо изменилось здесь. Обвела комнату глазами, глянула в одно окно, в другое. Подумала: «Что это я, никак, в мистику ударилась?..» И снова: та-та, та…

А Жека, успокаиваясь, осторожно вытягивая ноги среди каких-то папок и кип, сидел в своем каземате. Выбраться отсюда было ему в сто тысяч раз труднее, чем забраться. Но ведь он знал, на что идет.

А в это же самое время заваренная Жекой Тараном каша бурлила и хлюпала еще в одном месте лагеря «Маяк». Причем слово «хлюпала» употреблено здесь не в переносном, а в самом прямом смысле.

Это хлюпанье услышала Люся Кабанова. Его услышали и другие взрослые, которые сидели сейчас в темном киношном зале. Но лишь повернули на звук головы: у кого это ребенок плачет? И только Люся поднялась, пошла, пригнувшись, по ряду, безошибочно зная, что плакал кто-то из ее ребят.

— Толя, Захаров Толя! Ты чего?.. Ну тихонько, тихонько!

Захар, однако, и не думал униматься. И, с сожалением глянув последний раз на экран, Люся подняла Захара за плечи, повела к выходу, а он все хлюпал, уткнувшись ей куда-то в джинсовую курточку. Словно Люся была ему мамой или бабушкой. Словно это не он верноподданно выслушивал пять дней назад Жекин план подследить, когда Люся зайдет к себе в комнату, да и припереть дверь палкой — пусть попляшет!.. До чего ж все-таки жизнь непонятная штука…

Они углубились в буйные кусты, сели на совершенно одинокую скамейку.

— Ну рассказывай…

Захар молчал. Хлюпанья, правда, прекратились. Но слезы все выползали на щеки. И это значило, что горе не прошло, а только запряталось внутрь.

— То-оля, ну… говори, говори.

Это продолжалось минут десять. И досада ее одолела:

— Что? Так и будем молчать?!

Тотчас Люся поняла, что эта фраза куда больше подходит следователю из того детектива. И прикусила язык, да поздно.

Захар неприступно сопел… Эх, вот тебе и педагогическое чутье!

— Ну пойдем, — сказала она, чтобы хоть что-нибудь сказать. Привела Захара в свою комнату, усадила на кровать: — Сиди здесь… Не уходи!

А сама бросилась за помощью.

Надо заметить, что даже и в таком тяжелом состоянии бегала она хорошо, так как имела второй разряд по семиборью. И, пробежав триста метров, которые отделяли ее от стадиона, Люся нисколько не запыхалась.

Здесь и нашла она… Олега Семеныча.

Когда Жека Таран с риском для своей жизни проникал на территорию «шкафандра», чтобы выслеживать Начоса, он делал это совершенно напрасно: все в лагере знали, что, если показывают кино, начальник на стадионе — сражается с собственным весом.

Итак, Жека, не шурша и по возможности не дыша, слушал тюканья Ани, а Олег Семеныч в это время бегал трусцой по стадиону. Некоторым бег доставляет удовольствие. Начальник к таким не относился. И это сразу было видно.

— Олег Семеныч!

Он добежал до Люси и с удовольствием остановился. Начал дышать, старательно разводя руками. Начал утирать платком пот, чего спортсмены, конечно, никогда не делают.

Но Люся, хоть и была истинной спортсменкой, ничего этого не замечала, а сразу начала излагать своё горе, закончив словами:

— И ничего не говорит, плачет — и все!

— Ну а ты-то чего плачешь, педагогиня? — Он улыбнулся. Но секунд при этом не терял — уже шел к домику, где жила Люся.

На пороге он вдруг взял ее за руку и… вошел в комнату один.

Тут же изобразил на лице удивление:

— Вот так здрасте! А ты что тут делаешь?

— Сижу…

— А я думал, стоишь.

Захар мученически улыбнулся в ответ.

— А где Люся?.. Тебя чего, наказали?.. Ты… ревел здесь? — спросил неуверенно, словно это не у Захара нос был нареван со свеклу.

— Никто и не думал! — твердо ответил Захар. И тут же из глаз его, словно два тракторчика, выскочили две слезы, побежали по щекам.

Если разобраться здраво, Захару очень даже было из-за чего плакать. Разве это простое дело — поссориться с Жекой? Нет!

И все же он плакал не совсем из-за Жеки. Он плакал из-за себя.

Вот ушел он от командира, и… и словно совсем не стало его на свете. Никому до него не было дела: хороший он, этот Захаров Толян, или плохой. Честный он или не честный. Смелый, трус? А может, будущий чемпион вроде Купцова!

Но Захаром никто не интересовался. Даже Аня позабыла его наказать!

И вот когда Захар подумал об этом, то и разнеслось по залу хлюпанье. Причем в самый неподходящий момент: наш разведчик как раз обезоруживал вражеского агента.

Но почему это все свалилось на Захара? Что за судьбина такая?! А очень просто. Слуги, прихлебатели, адъютанты свободным людям не нужны. Неинтересны, понимаете?.. Захар это понял. Поздновато, правда. Но уж лучше поздно, чем никогда.

Сейчас он что-то такое все-таки должен был говорить Олегу Семенычу. У начальника уж не отмолчишься.

Однако говорить правду про свой позор он, конечно, не мог. И решил отделаться полуправдой, этой историей про Аню и обман.

А получилось, как в той поговорке: увяз коготок — всей птичке пропасть. Действительно, зачем было усылать старшую вожатую за тридевять земель? Причина-то какая?.. Ну и поехало!

Вот тебе и на́, думал Олег Семеныч… Оказывается, его выслеживали, словно какую-то дичь.

— А зачем вам это?!

— Ну, узнать, — Захар подергал бумажную скатерть на Люсином столе. — Узнать, что, может быть, вы плохой.

— Ну и узнали?

Так легко сейчас было бы Захару сказать, что, мол, ничего мы не узнали и вы оказались очень хороший. Но Захар не позволил себе этого:

— Я не знаю. Я ушел от него.

Теперь и Олегу Семенычу очень легко было бы сказать: «Потому что тебе стыдно стало, да?.. Молодец!»

— Ладно, Толь. Ступай в отряд… Знаешь, что посоветую… Будь ты посмелей! В крайнем случае имеешь право на одну драку… Но это уж строго между нами!

Захар ушел. Было у него на душе и весело, и печально. Как оно чаще всего и бывает у людей.

В детстве у начальника не было никаких игрушек, а только два плюшевых медведя. Того, что поменьше, звали Орехов, а того, что побольше, — Белоусов. Это были даже и не игрушки, скорее близкие знакомые.

Потом он вырос. Близких знакомых отправили однажды на шкаф. Там они и сидели… выкинуть стыдно.

Как-то к ним в гости пришла мамина сослуживица с дочкой, и медведей подарили.

Девочка сейчас же начала с ними играть. Усадила на диван, чего-то там приговаривая. И вдруг стала их лупить по мордам.

— Ты что делаешь? — спросил начальник, тогда еще не начальник вовсе, а семиклассник или восьмиклассник.

— Они же мои ученики! — ответила девочка веско.

С тоской он подумал, что дела его медведей плохи… Даже хотел пойти их проведать, но, конечно, это было неудобно — проведывать плюшевых медведей.

Странный случай. И на всю жизнь он засел в сердце Олега Семеновича занозой. Таких заноз у взрослых бывает много.

С тех пор — и с каждым годом все сильнее — крепла в нем уверенность, что ученики вовсе не твоя собственность, не мягкий воск, из которого ты можешь лепить что хочешь, и не белый лист бумаги, на котором ты можешь написать что хочешь. То есть ты можешь, взрослый человек, можешь осилить характер и душу, ну, например, Жеки Тарана. Но ты права себе такого не должен давать… И поэтому Олег Семеныч всегда был очень осторожен, когда наказывал кого-нибудь или хвалил.

Ну а чем он, собственно говоря, провинился-то, Жека Таран? Все в разведчиков играют, и он… Олег Семенович аккуратно отодвинул занавеску лазаретного окна… Нету… Неужели опять там сидит?!

В сущности, все ясно: прийти, открыть шкаф… Но как-то это было бы стыдно.

Он вошел в свой кабинет, где Аня все тюкала на машинке. Шепнул:

— Пожалуйста, уйди отсюда! — и тотчас приложил палец к губам.

Аня удивленно, а потом тревожно посмотрела на него. Промелькнуло в памяти то ощущение странного, когда кто-то постучал в дверь… Чтобы не показаться трусихой, она изобразила на лице: «Ничего не понимаю. Причуды!» и встала:

— Я буду в пионерской…

Начальник посмотрел ей вслед и, с треском захлопнул окна, сказал:

— Ну вот, теперь мы одни.

Все же несколько глуповатое у него было положение. Он даже точно не знал, сидит там Жека или не сидит. Говорят, есть такие ясновидящие люди, которые могут взглядом пронизывать предмет. Но сколько ни смотрел Олег Семенович на фанерную дверцу шкафа, это ему не помогало.

А все-таки виноват ли в чем этот нелепый Жека? Сидит там в духоте, в пылище. Извлечь бы его оттуда: «Иди ты, чудик, гуляй. На небе такие звезды — ты их в хитроумности своей и не видишь!»

Ну выследишь ты, кого хотел, поймаешь, как он компот руками ест. Какой от этого цветок-то расцветет?.. Только появится манера презрительно и брезгливо кривить губы. Выйди-ка вечером, когда взрослые идут с работы. И немало увидишь таких губ. Думаешь, им хорошо, думаешь, они хороши? Нехороши. Потому что, разрушая, прежде всего разрушаешь в себе.

Так он и стал говорить. Для ученика четвертого класса Женьки Тарана надо было бы попроще, со ссылками на родителей и на совет отряда. Но как-то язык у него не поворачивался говорить те привычные слова.

А Жека слушал и все пытался сообразить, что же происходит. Кого ругает Начос?.. Да и не ругает, а… Жека такого слова не знал… взывает к совести. Будто совесть куда-то ушла, заблудилась в лесу, а ее зовут обратно.

— Ну вот и все. У меня нет тебе никакого наказания. Ты его назначь себе сам!

В душе у Жеки стало торжественно и щекотно. Он подумал: «Во

Начос! Дает стране угля… Сам, говорит, себе назначь… Мне бы он так сказал!»

И тут в «шкафандр» притопал звук шагов, а потом удар захлопнутой двери… Начальник ушел… Кто же там теперь в кабинете?

Жека прислушивался, чуть ли не принюхивался к тишине. Но и он не был ясновидцем!

Наконец решился, приоткрыл дверцу. Он был почти уверен, что в Замке кто-то есть. Которого… ну, в общем, ругали!

С огромным удивлением смотрел Жека на полную пустоту. И вдруг понял, кто есть тот, «которого ругали».

Он неловко, как-то по-собачьи, вылез из шкафа. Сел на стул у стены. И принялся ждать начальника.

Тут и кончился фильм. Народище повалил под впечатлением последних выстрелов.

Захар, заслышав на веранде голоса ребят, вдруг через раскрытое окно прыгнул в темноту. Давненько он не был способен на такие решительные поступки, а вернее, никогда. Но уж выпрыгнув, надо было действовать дальше, что-то предпринимать.

С Жекой встретиться! Ну а где он сейчас может быть? Или в шкафу, или под арестом. В Замке.

Жека в это время сидел на стуле у стены и придумывал слова, которые он скажет начальнику. Но Олег Семеныч все не шел, и Жека в голове своей зачеркивал придуманные слова и придумывал снова. И опять зачеркивал.

Захар с удивлением взирал на своего командира. Никто его не держит, а он сидит и шевелит губами. Захар не выдержал этой жути, тихо поскрёбся в стекло.

Жека увидел выступающий из темноты лик бывшего подчинённого… Как-то удивительно все сходилось в одной точке!..

Захар не знал, что делать, и поэтому махнул рукой: мол, айда отсюда!

В ответ Жека покачал головой — любому становилось понятно: он не уйдет. А Захар ещё почувствовал, что Жека додумался до чего-то такого, до чего ему лично, Захару, никогда не додуматься. Просто Жека — ну что поделаешь — такая одаренная личность, а он, Захар, не очень. Ему сделалось от этого грустно. Но не обидно! Потому что Захар был добрым человеком.

Он пошёл по дорожке среди кустов, выросших в темноте до неба. Впереди мутно белела фигура… Олег Семеныч! Захар тихо шагнул за куст. Услышал, как начальник открыл дверь. Захар стоял за своим кустом и ждал.

И еще послышались шаги: быстрые, запыханные — Люсины. Тут как раз из дверей Замка вышли Олег Семеныч и Жека.

— Таран?! А ты что здесь?..

— Да мы… после, — сказал начальник.

— А у меня мальчик пропал! Захаров!

— Он меня ждет. — Голос был и Жекин, и не Жекин. Словно другой. — Ты не беспокойся, Люся. — Потом позвал: — Захар! Толян!

Дальний куст зашевелился и сказал:

— Я здесь.

Глава шестая ВИДЕНИЕ В ЗАБРОШЕННОМ САДУ

Что сказать о взрослых «Маяка»? Не берегли они свое время! Планерка назначена на десять тридцать, сейчас уже без четверти одиннадцать, ночь на дворе, а в сборе едва половина народа.

Олег Семеныч сидел за столом в Замке покаяния и, водрузив на нос очки, очень так по-домашнему просматривал «Комсомольскую правду».

Остальные разговаривали о том о сем, обязательно переходя на свои дела, на свои отряды. В углу сидел доктор Андрей Владимирович, шевеля рыжими усами.

— А мне Лиза моя, — рассказывала Света Семина, вожатая малышей, — сегодня и говорит…

— Какая Лиза? — спросила Люся Кабанова. — Это которая каштановая такая?

— Ну да… «А почему, говорит, мою маму называют домашняя хозяйка?» Я, знаешь, насторожилась: «Как же, — спрашиваю, — ее называть?» А она: «Разве дикие хозяйки бывают?..»

Вошла старшая пионервожатая Аня:

— Ох! День как жизнь! — и, устало улыбаясь, села на свое руководящее место, рядом с начальником.

Появилось еще несколько человек и с ними Валерия Павловна, воспитательница первого отряда.

— Прострогала я твою Яну Алову, что она чуть не ревела! — сказала ей Аня.

— Ну, и что тут хорошего? — Валерия Павловна достала сигареты, спички и тотчас убрала все в карман. — С кем ты сладила-то? С ребенком.

— Брось ты, Лер. Девке четырнадцать лет! Мы еще с этим ребеночком наплачемся!

— Не знаю… Я так не думаю. — Валерия Павловна опять вынула сигарету, хмыкнула невольно, пошла на крылечко покурить.

Вошел наконец Михаил Сергеевич Зотов.

Начальник лагеря снял очки и с особой внимательностью посмотрел на бородатого. Тот даже оглянулся туда-сюда…

— Вы чего, Олег Семеныч?

— А того, милый. Опаздывать не надо! Знаешь, как в средние века? Кто из вассалов приезжал на зов сеньора последним, тому делали секир-башка!

— Понятно, товарищ сеньор, — сказал Миша, тоже и шутя и обидевшись. — Так я вам сейчас вещественные доказательства принесу — вашей неправоты!

Через минуту в Замок покаяния ввалился громадный рогатый зверь. Он ухнул, сломался напополам и стал Михаилом Сергеевичем Зотовым и двумя банкетками.

Банкетки эти знал весь лагерь. Они были новенькие, с мягкими сиденьями и стоили сумасшедших денег. «Маяк» в смысле мебели жил довольно демократически: железно-деревянные стулья, крашеные лавки зотовской работы, железные, так называемые «панцирные», кровати. И вот перед второй сменой по настоянию Олега Семеныча было куплено пятнадцать штук этих банкеток.

Теперь все удивленно смотрели на Мишу, потом — внимательней — на банкетки… В середине каждая из них была располосована, потом аккуратно зашита. В результате остались как бы шрамы, похожие на зигзаг молнии или на латинскую букву «зет».

— Где они были? — спросил начальник и нахмурился.

— В столовой я их увидел, — ответил Зотов.

— А я говорила, — Аня потрогала шов, — не надо нам покупать дорогую мебель.

— Ну… покупать ребятам грошовую мебель тоже не выход, — хмуро сказал начальник, и Аня покраснела.

— Я убрал их, — сказал Миша, — потому что…

— Ты правильно сделал, Миш. Драни в лагерных помещениях стоять не должно. — Начальник кивнул. Но лицо его оставалось всё таким же хмурым. — В общем, какие будут мысли?

Он посмотрел на Валерию Павловну, на Лерку, с которой он проработал бог знает сколько лет… Ему хотелось, чтобы то странное предложение, которое пришло ему в голову, исходило не от него. Встретился глазами с доктором. Тот чуть прищурился и неожиданно кивнул. Неужели понял?

— Вы меня только простите, Михаил Сергеевич… — Это заговорила Ольга Петровна. — По-моему, швы надо распороть. Надо сделать как было.

— Я тоже так считаю, — сказала Валерия Павловна.

Начальник улыбнулся и подумал: а ведь это и значит единомышленники — единый ход мысли!

— А я не очень согласна. — Аня снова провела рукою по шву. — Это не этично… Но даже оставляя в стороне Мишкины старания… извини, Миш… здесь же будут дырочки от ниток… Ребята сразу поймут!

— Это, конечно, накладка. — Начальник кивнул. — Ну… выкрутимся как-нибудь!

— Да к чему это?.. Вы тоже за то, чтобы распороть?

— Обязательно! — Начальник встал, но, почувствовав излишнюю торжественность своего жеста, мотнул головой и сел. — Нам не надо бояться происшествий. Не надо их замазывать. Чем больше происшествий, тем лучше: есть на чем расти.

— Ну, это тоже, знаете…

— Ничего-ничего! Уж пусть происшествия будут в «Маяке», чем потом — в жизни.

— Значит, что же вы предлагаете, Олег Семенович? Общий сбор дружины? — спросил Люся Кабанова.

— Да. Причем «Открытый Микрофон»!

— Я думаю, — сказала Ольга Петровна, — надо хотя бы попробовать сейчас выяснить… кто это мог сделать.

Олег Семеныч собрался было что-то сказать, но не сказал. Сидел с таким растерянно-сосредоточенным видом… Не хотелось ему сейчас доискиваться. Но в то же время он не мог этого сказать — стеснялся… «Если надавлю сейчас, я, конечно, своего добьюсь. Но какая же это будет демократия?..»

— Ну чего мучаемся? — сказал доктор. — Давайте попробуем. Если найдем, завтра легче будет. Как, Олег?

Андрей Владимирович впервые за все время произнес слово. Единственный во всем лагере человек, который звал начальника по имени и на «ты».

«Да не нужен мне «преступник», — думал начальник, — не будет нам завтра от этого легче. Надо, чтоб все по-честному. Вы не знаете, и мы, взрослые, не знаем. А знает только один человек, тот, который сделал. А иначе получится инсценировка!»

— Ну так у кого какие есть идеи? — спросил доктор. — Кто этот мальчишка?

— Почему обязательно мальчишка? — подняла плечо Аня. — В наше время такое и девица может сделать… Назло.

— Нет, мальчишка, — улыбнулся доктор. — Третий-четвертый отряд. Пятый просто мал для таких дел. А второй и первый взрослы. Хотя второй я не исключаю.

— Да как вы узнали, Андрей Владимирович? — удивилась Люся Кабанова.

— А что, неплохой ребус, — улыбнулся начальник. — Я согласен. Третий или четвертый отряд. Я бы даже сказал, третий!

— Ну вот, обязательно третий! — обиделась Люся.

— Кончайте вы загадки, Андрей! — сказала Валерия Павловна.

Доктор провел пальцем по шраму на банкетках. Они были, как мы помним, одинаковы.

— Видишь: «зет». Знак Зорро. А это фильм как раз для третьеотрядников!

— И для усатых докторов, — заметил бородатый Миша.

— Ой! — сказала Люся. — Я все знаю. Я видела у своего пионера, Жени Тарана, такой железный нож с длинным лезвием.

— Как это — железный? — удивился доктор.

— Ручка железная… А лезвие как огонь. Жуткий нож. С ним только на большую дорогу выходить. Я карандаш им один раз точила…

— Ну и где же он теперь? — без улыбки спросила Аня.

Люся Кабанова беспомощно развела руками.

— Стало быть, с концами ножичек. — Аня значительно кивнула.

— Наверно, слишком уж ты его заинтересованно рассматривала, — вслух подумал начальник.

— Постойте, — сказал доктор. — Таран… шустрый такой? Животом болел?.. Нет, это не он. По-моему, хороший парнишка. Помнишь, как он потом, Олег?..

— Слушайте, я вас умоляю… Мы узнаем сейчас. Еще двадцать минут посидим и узнаем… вычислим. Мы с вами молодцы — я согласен. Но давайте этого не делать!

Так говорил Олег Семеныч. И еще потом сказал про честность и про инсценировку честности. А ведь это разные вещи!

— Понимаете, мы владеем этим самым «педагогическим каратэ». Но именно поэтому мы и не должны его применять.

Наступила пауза.

— Так что делаем-то? — растерянно спросил бородатый.

— Все по домам! — сказал начальник. — Вот так. И больше ни слова. А завтра «Открытый Микрофон»!

Валерия Павловна и Ольга Петровна вместе шли по тёмному лагерю. Молчали.

— Чудит он? — то ли утвердительно, то ли вопросительно произнесла Валерия Павловна.

Ольга Петровна улыбнулась, пожала плечами.

— Вы чего?

Ольга Петровна снова улыбнулась:

— Выполняю распоряжение начальства: «И больше ни слова!»

Известный Алька Лимонов нервно вошел на террасу второго отряда:

— Денис! Пой песни и кричи «ура»! Сегодняшний футбол отменяется.

— Это еще что такое? Прекрати, Лимонов! — строго сказала Наташа Яблокова, которая вместе с Денисом Лебедевым и Аликом входила в футбольную сборную второго отряда.

О чем Алька сообщил, вы уже поняли — об «Открытом Микрофоне» (спокойно! Что такое «Открытый Микрофон», скоро узнаем). Это стало известно из трех расклеенных по лагерю объявлений, которые, между прочим, сегодня в полседьмого написала старшая вожатая Аня.

«Внимание! 17 июля в 16 часов состоится внеочередной сбор «Открытый Микрофон». Тема сбора будет объявлена особо».

После завтрака лагерные умы уже вплотную приступили к решению проблемы: что это еще за «внеочередной» и почему «будет объявлено особо»?

Вожатые и воспитатели хранили каменное молчание. Было совершенно ясно, что они знают, но… хоть ты убейся! И постепенно ребятами овладело особое, тревожное и торжественное, волнение, которого, между прочим, и хотел Олег Семёнович. Иначе не получится, думал он. А что не получится? Всего до конца он и сам не знал. Вернее, и не хотел знать. Повторял себе: дружина ничего не знает, и я не должен. Все на равных!

Прошел тихий час, который при сегодняшнем состоянии лагеря был чистым инквизиторством. Но режим есть режим.

Наконец можно было встать. Проглотили наспех полдниковый сок с оладьей. Горн, построение. Замерла дружина: «Товарищ старшая пионервожатая! Пятый отряд в количестве…» — ну и так далее, все председатели по порядку. А флаг на мачте, словно по заказу подхваченный ветерком, реет выше островерхих елок… И за это тоже стоит любить лагерь — за торжественную тишину линейки, и за островерхие ели, которые вольно качают головами, и за вьющийся флаг, словно ты стоишь не на земле, а на палубе.

Наконец: «Дружина, нале-во! В клуб шагом марш!»

Почему в клуб? Почему не на свежем воздухе? Потому что «Открытый Микрофон» требует времени. Значит, лучше сидеть, чем стоять. И потом, «Открытому Микрофону» противопоказана подчеркнутая торжественность линейки. Он что-то вроде сборища вольных казаков. А когда приходится стоять по стойке «смирно», это уж не то.

Обычно на все фильмы и прочие мероприятия рассаживались кому где вздумается. Сейчас сели строго по отрядам. Дело такое — лучше быть к своей компании поближе.

Что было на сцене? Микрофон посредине. А чуть сзади что-то непонятное, какой-то обломок баррикады, что ли… да еще закрытый белым полотном. В общем, как фотография с шестнадцатой полосы «Литгазеты»: «Что бы это значило?»

К микрофону вышел Олег Семеныч. На этой сцене и перед этим микрофоном он пел собственные песни под гитару и читал стихи, когда в начале смены для ребят устраивали концерт. И объявлял, кому положено, благодарности, когда в конце августа «Маяк» закрывали до будущего года.

А что произойдет теперь?.. Олег Семеныч чуть наклонился к микрофону. По залу пронеслась та последняя тишина, которая наступает перед важным.

Однако начальник не сказал ни слова. Он вдруг отступил к «обломку баррикады» и скинул белое полотно.

Там был стол, на котором лежали две банкетки — порезанными сиденьями к залу.

— Всем видно? — спросил Олег Семеныч. — Отлично. Объявляю «Микрофон» открытым.

Ветер шушуканий прошел по рядам. Никто, однако, не выходил, чтобы сказать в открытый микрофон свое мнение. Ведь это не так быстро делается — только что увидели, и сразу говори… «Может, надо было объявить заранее?» — думал начальник, пристально глядя в зал.

И лишь один человек сразу все понял и притаился — тот, который порезал банкетки. Случайно вышло, что он сидел с самого края, у широкого прохода через зал. И он был намного виднее многих сидящих в серединке. Нет, ему нельзя было сейчас затаиваться, а надо бы, как все, переговариваться, привставать, чтоб лучше разглядеть сцену с банкетками. Но не мог он. Сидел как приклеенный, сжав подлокотники белыми пальцами.

Вдруг откуда-то из десятого ряда поднялся доктор, пошел к микрофону. Он едва не задел Того, Который Порезал… Поскольку имя его нам неизвестно, я для сокращенности буду звать его ТКП… И ТКП вздрогнул и отстранился.

Увидев идущего доктора, Олег Семеныч сразу спустился в зал. Так было заведено на «Микрофоне»: никто ни у кого не просил разрешения говорить — просто выходил на сцену.

Доктор пошевелил усами. Это была слишком хорошо известная в лагере привычка, и зал расцвел улыбками, не очень, допустим, уместными, ну да подумаешь какое дело… И ТКП улыбнулся через силу. Ему надо было либо врать напропалую всем своим видом, либо признаваться. Он выбрал — врать.

— Я вам расскажу, что было вчера вечером на планерке, когда мы узнали про… — Андрей Владимирович головой показал на порезанные сиденья.

И он действительно рассказал все, только промолчал, что Миша принес банкетки заштопанными. А так все досконально: как начали отгадывать, и он, Андрей Владимирович, подал идею «Зорро», как вспомнили про нож, который — тут он сделал паузу — несколько взрослых видели в руках Женьки Тарана, но потом решили, что Женька не такой человек и это сделать не мог. И наконец, как начальник просил прекратить угадки, чтоб на «Микрофоне» все было по-честному.

— И теперь мы так же ничего не знаем, как и вы. И не решили, что делать с этим. — Снова жест головой на банкетки. — Давайте решать вместе!

Сразу после выступления Андрея Владимировича произошло событие: к микрофону вышел Жека. И опять пролетела тишина, словно на сцене стоял сам Начос.

— Я смотрел то кино! — Жека говорил тихо, но его микрофонный голос был слышен в каждом закоулке зала. Вдруг он вынул из кармана шорт нож, зачем-то раскрыл его. И это было действительно оружие! — Он находился у меня и у Захара. И больше ни у кого! Отвечаю, что мы этого не делали! — Жека положил нож на стол рядом с банкетками.

Вдруг, неизвестно кем начатые, в зале раздались аплодисменты. Жека шел чуть приопустив голову, как идут под пулями.

И тогда на сцену поднялся Грошев из второго:

— Андрей Владимирович сказал, что наш отряд тоже немного подозревается. Я считаюсь у нас самый трудный… Я тоже этого не делал. У меня нету никакого алиби. Но я могу дать честное слово!

«Надо и мне, — думал ТКП. — Выйти скорее и тоже: «Даю слово!..» Имей в виду, потом поздно будет…» И не мог подняться.

Через несколько стульев от него сидели, прижавшись плечами друг к другу, Жека и Захар.

Вышло еще пять или шесть мальчишек, и все говорили то же, что Грошев и Жека. Какая-то уже началась хоть и торжественная, но игра…

Всем это нравилось — выходить и клясться. Уже и девчонки победовей тянули руки, занимая очередь к микрофону. Хотя дело сегодня касалось только ребят. И все-таки нашелся в зале один человечина, который понял: буза пошла. Когда очередной мальчишка особо звенящим шагом двинулся к сцене, Алька Лимонов насмешливо крикнул ему:

— Давай клянись с места! Чего зря время терять!

Мальчишка запнулся в своем благородстве:

— Иди ты… знаешь куда! — и сел на место.

А кругом уже смеялись… Вот действительно: над кем смеетесь — не над собой ли? И наступила такая всеобщая, знаете ли, заминочка…

Как раз в эту трудную минуту из заднего ряда поднимался Ромка Лучик — может быть, самый длинный человек «Маяка». Алька снова

хотел что-то ляпнуть, но Ромкины стальные глаза безошибочно нашли его:

— Закрой рот, Лимонов!

— А в рог хочешь, козел? — Это Денис вскочил, а за ним Грошев и Осипов.

«Ничего-ничего, — подумал начальник, — нормальные издержки производства. — И потом совершенно не по-начальницки, но с удовольствием: — А второй-то отряд не трожь. Народ собрался серьезный!»

Однако Ромка был, видимо, иного мнения о втором отряде. Он даже не оскорбился, не удостоил их ответом. Спокойно проследовал на сцену, выдвинул микрофон вверх примерно на метр, чтобы было удобно говорить.

— Меня никто не подозревает. И я не буду давать никаких слов. Но я, когда был вот таким шкетом… — Он кивнул…

«Конечно, на второй отряд», — подумал начальник и ошибся: Лучик кивнул на Тарана и компанию, а второй отряд для него вообще не существовал как противники, и мстить им Ромка не собирался. «Ну, силен, — подумал начальник, — личность!»

— …когда я был таким, как они, я тоже резал… Правда, не мягкую мебель, а… там… столы, стулья. И я в этом деле разбираюсь. Как бывший преступник. Я, во-первых, хочу сказать, что это подлость. Здесь все клянутся, а что это подлость не говорят!

«Ладно, — зло подумал ТКП, — подлость! Сам же резал, а теперь…» Он уже почти не понимал, не помнил, как выхватил крохотный, но острый перочинный ножик и чикнул по банкеткам: раз, два! Он это сделал быстро, на ходу. Как знаменитый Зорро… Да, про Зорро они угадали!

— И, во-вторых, — твердо продолжал Ромка Лучик, — я уверен, что это сделали лезвием… ну, бритовкой. Ножом так аккуратно не сделаешь — лохмушки будут. И очень возможно, что бритва поломалась и пальцы порезаны. — Он сделал паузу. — Поэтому я предлагаю: пусть сейчас все поднимут руки. И кто клялся и кто не успел. А специальная комиссия проверит. Я уверен, что мы его найдем!

Опять надтреснула линия сбора. Дружина застопорилась, словно перед пропастью. И надо было сделать шаг, и никто не решался туда прыгнуть.

А Ромка не уходил со сцены! Синими спокойными глазами смотрел в зал:

— Согласны? Тогда я лично в комиссию предлагаю…

— Нет, не согласны! — крикнул Вадим Купцов.

— А ты чего за всех-то кричишь?

— Ладно. Я не согласен, я!.. И никто не согласен!

— Пока ты один орешь, а дружина молчит. А молчание — знак согласия!

«Неужели я такой трус? — подумал Алька. — Ведь я тоже не согласен… А скажи сейчас — сразу подозрение!»

— Молчат, потому что ты всех загипнотизировал. — Вадим вышел на сцену. — Давай садись, садись. Сказал свое и. садись. Теперь я буду говорить. — Он подождал, пока Ромка на длинных ногах сердито, но ловко шагнет со сцены прямо в зал. — Меня тоже не подозревают. И правильно делают. Но мне все равно противно. Из-за одного какого-то дурака будем обыскивать весь честный лагерь! Разве правильно?.. Скажите, Олег Семенович!

Начальник улыбнулся и покачал головой.

— Говори-говори. У тебя лучше получается.

— Ну и вот… — А что «вот», видимо, не знал. Кашлянул для солидности. — Да я, по версии Длинного, вроде все сказал.

— А у самого тебя какие предложения?! — крикнула Валерия Павловна.

Вадим задумался. Могло показаться — он опять не знает, что сказать. А он лишь не мог решиться: говорить — не говорить.

— Я вообще-то подумал… Надо взять его на поруки…

— Кого?!

— Ну этого, который… все-таки он из «Маяка», поэтому, думаю, не такой уж он подлец. То есть по идее не должен быть…

ТКП весь притих и, забыв таиться, убрал голову в плечи. А никто даже не думал за ним следить. Всем было куда интересней то, что происходило в зале.

— Не подлец, да?! — крикнул Ромка. — А ты его своей безнаказанностью как раз до подлеца и перевоспитаешь!

— Правильно! — крикнул Грошев из второго отряда. — Надо еще разобраться.

— Нет, неправильно! — закричала Ветка. Они сидели рядом. Грошев так и шарахнулся и потом покраснел. А Ветка чуть ли не бегом кинулась к микрофону: — Он именно что наказан. Ведь подумайте: любой может сюда выйти и сказать: «Я не делал!» — и Ветка выставила вперед ладони. Но тут же смутилась, убрала их за спину. — Хотя это неправильно, что Лучик Рома предложил. А вдруг у меня порез какой-нибудь? Потом ходи доказывай, что ты не верблюд… Да не в руках дело. Вот мы сидим, и у нас у всех такие лица… ну, что мы не врем! — Тут она остановилась. — Ох! Как чую, сейчас Лучик будет по рядам ходить — выискивать, у кого другое лицо.

Зал засмеялся, и сам Ромка засмеялся, покраснел:

— Вот умна… болты болтать…

— И, между прочим, не найдет, — продолжала Ветка. — У него, который… — Ветка показала на банкетки, — лицо как у нас. Он же старается. Чтоб мы не догадались! А это, думаете, легко — сидеть с честным лицом, когда ты врун? — Она помолчала и неожиданно очень серьезно закончила: — Не-а… Вот ему и наказание! А еще я предлагаю: заделать эти буквы «3» аппликацией в виде цветка. Даже устроить конкурс: «На лучшую заплатку». А тому человеку я советую все же сходить к Олегу Семенычу. Самому потом будет легче. А то еще полторы смены жить!

Снова все захлопали, как вначале Тарану. Но Ветка поступила по-другому, не так, как Жека, — угрюмо и торжественно, а наоборот, взбежала обратно на сцену и стала шутливо раскланиваться, как артистка после номера. Ох, строит же из себя эта Ветка! И многие девчонки сейчас от всей души позавидовали ей.

Но странное в эту минуту творилось на сердце у ТКП… Во время Веткиной речи он несколько раз украдкой бросал взгляды на сцену. Нет, Ветка смотрела совсем не на него — просто мелькала по залу своими боевыми глазами. Но слова ее так и притягивались к ТКП, словно пули снайпера. Он больно прикусил себе палец…

А по залу шло такое хорошее настроение, такое всеобщее братание, что дальше некуда. Действительно ведь — молодец эта дружина «Маяк»! Все сумела, все преодолела и движется к своему еще более светлому будущему. Кстати, о будущем. Ужинать пора, от духовной пищи переходить к телесной.

Завозились, готовые встать. Только ждали последнего слова Олега Семеныча — так уж было заведено, к этому привыкли.

И он действительно вышел. И начал с тех самых слов, которые вы только что прочитали — про дружину «Маяк», ее светлое будущее и отличные перспективы.

Народ в общем-то был согласен — насчет будущего и перспектив. Только говорилось это каким-то непонятно насмешливым голосом. Хм… чего он еще хочет от них, Олег Семеныч? А он и сам спрашивал себя: «Чего же еще? Не многого ли я хочу?»

— Говорю сейчас только в порядке обсуждения. Кто не согласится, будет прав. И кто согласится, будет прав. Я тоже был против предложения Ромы Лучика. И на месте каждого из вас тоже не разрешил бы себя осматривать! А все-таки что-то есть в его словах… хотел сейчас сказать «справедливое». Нет, не справедливое, но правильное. Сделал один человек, а виноваты мы все. Мне лично кажется, что в этих банкетках есть и наша вина… Погодите! Я все знаю: не резали, не видели, а если б увидали… это понятно. И все-таки! Где-то, когда-то мы вели себя так, что дали тому человеку повод решить: «Разрежу — ничего страшного не будет». Да еще какой лихой знак изобразил! Ишь ты, Зорро! Значит, чуть ли не на похвалу рассчитывал…

— Я обычно бываю с вами согласен, Олег Семеныч. — На сцену опять вышел Купцов. — А сейчас не согласен. И раз уж «Открытый Микрофон»…

— Ты мне решил прямо и со всей откровенностью…

— Да. Только вы меня не перебивайте, пожалуйста. Я думаю, что у нас лагерь, Олег Семеныч, все-таки хороший. И таких уж провинностей нет, чтобы брать с нас пример, а потом резать мебель.

— А я говорю не о конкретном злодеянии. Допустим, его действительно нет. Я говорю о нашем равнодушии. Вернее, о нашем благодушии: мы молодцы, а там и ладно!

— Ну это уж вообще… Пусть Олег Семеныч даст конкретные примеры!

— Примеры чего?

— Равнодушия!

— Могу… Знаете то место, как через Переплюйку перейти и к поселочку по дороге?..

— Ну знаем… Что дальше?

Начальник решил не обращать внимания на раздражённый вадимовский тон.

— Нет, это я у тебя спрашиваю: что там дальше… когда из леса выйдешь?

— Поле там! — крикнули из зала. — И сад какой-то заброшенный… Ну и что?

— Стоп! — сказал начальник. — Об этом и речь, о саде и об «ну и что». Я вчера как раз звонить ходил и остановился там, сел под этими яблонями… Какой же вид жалкий, ребята! Эх, думаю, до чего мы все-таки равнодушные люди… Вот яблоня, да? Думаешь, дерево и дерево. Вроде березы. А это же домашнее. Выведено людьми. Когда кошку выкинут, вы как к этому отнесетесь? Или собаку? А домашнее дерево ничем не сильнее. Даже слабее. И так мне за себя обидно стало… Когда оттуда колхоз ушел? Лет пять, наверно?.. Пять лет, как этот сад бросили, а я впервые заметил только вчера. Плохо!

— Ну и что делать? — спросил Вадим.

— Вы́ходить этот сад!

— И думаете, потом банкетки не будут резать?! — крикнули из зала. А кто крикнул, неизвестно — спрятался.

— Нет, не думаю. А вот мы лучше от этого станем. Собственно, теперь у нас другого и выхода-то нет. Знаем, что яблони выкинуты на улицу, и не помогаем им…

— Колхозники забросили, пусть они и делают!

— Ну вот, приехали, — сказал начальник досадливо. — Слушайте, а кто это все время выкрикивает? Сидит у нас на «Микрофоне», извините, как черт в рукомойнике… Ну, кто это?

Наступила пауза. ТКП невольно оглянулся, ища крикуна. Подумал: «Вот гад какой!»

— Это кандидат выкрикивает. — Вадим махнул головой на банкетки. — Слабо́ показаться-то? Ну и сиди!

Назавтра ранним утром из лагеря вышел маленький отряд. Это была странная группа: Михаил Сергеевич, Жанна Николаевна, руководительница биокружка, Вадим Купцов, Маша Богоявленская, Жека Таран, Ветка и Зорик Мелкумян из четвертого отряда. Так что представители всей дружины, кроме малышей. Ну да им в такую рань вставать тяжело.

Это была «Группа разведки сада», которой предстояло определить степень запущенности и количество корней. С особым удовольствием они произносили это слово — «корней». Неспециалисты, конечно, сказали бы «яблонь» или «деревьев». А садоводы говорят только «корней»!

У мостика через Переплюйку их догнал Олег Семеныч. Сказал:

— Я в качестве наблюдателя.

Сад стоял хорошо — красиво отделенный от дикого леса широким озером луга. Этот луг тоже был когда-то культурным полем, а теперь, на удобренной земле, трава поднялась по пояс. Жеке Тарану даже и того выше, особенно где росла дудка, высоченное растение с шапками пахучих белых цветов на макушке.

Заросли дудки, если посмотреть на все поле сверху, представлялись бы, наверное, неровными белыми льдинами среди зеленого простора. И над этими льдинами сплошь гудели пчелы.

Так подумалось Маше Богоявленской, и она пожалела, что не взяла с собой записную книжку. Она вошла в одну из дудковых зарослей, в одну из этих льдин. Пчёлы гудели и гудели, не обращая на неё внимания.

А вся остальная компания продолжала идти по тропке среди высокой травы. Последним топал Купцов, не смея остановиться и подождать Машу.

Деревья действительно закорявили. В слишком густых, неухоженных кронах полно было сухих веток. Под ногами трава почти как на том поле. Начали считать корни — сто пятьдесят шесть: двенадцать рядов по тринадцать яблонь… Видно, те колхозники не верили в приметы.

— Если хотим успеть до конца смены, — сказал Вадим, — надо в среднем по восемь корней за день. Сможем?

Зорик, который впервые был в такой представительной компании, лишь покраснел в ответ.

Жанна Николаевна ходила от дерева к дереву.

— Антоновка… А это, по-моему, бельфлер, а это… — Она неодобрительно покачала головой.

— Ты чего? — спросил начальник.

— Поздние всё сорта! Ребята будут работать, а им ничего не достанется.

Вадим оглянулся. К ним подходила Маша. Она улыбалась, но эта улыбка предназначалась не ему. Маша пронесла ее мимо Вадима, будто чашу неведомого, но драгоценного нектара.

— А ты чего улыбаешься? — спросил ее начальник и сам не удержался.

— Слышу про зимние сорта.

— Ну и…

— Тяжело нам придется… — сказала Маша таким тоном, словно это «нам» к ней лично никакого отношения не имело.

— Тяжеловато, — начальник кивнул. — А что поделаешь: назвался человеком — значит, живи!

Зорику Мелкумяну сад на мгновение представился ухоженным, полным яблок и совершенно пустым. И с четырех сторон его вместо несуществующего забора врыто было по столбу. На столбах дощечки: «В сад разрешается приходить всем!»

Страшно ему хотелось сказать о своем видении, но он не решился.

Глава седьмая НАСЛЕДНИЦА ШЕРЕМЕТА

— Ну так что, Яна? Слово ты уже давала… Домой поедем? — говорил начальник с холодной приветливостью.

Она стояла прямо перед его столом и, повернув голову, смотрела в открытое окно, как делают «виноватые дети». За окном были крики, удары мяча, отяжелевшее солнце — словом, вторая половина лагерного дня.

Разговор не получался, и от этого начальник чувствовал себя раздраженным и усталым, чего педагогу допускать не следует.

В углу на стуле сидел вожатый первого отряда Коля Кусков и жевал резинку.

— Давно, Яна, куришь? — спросил начальник.

— Я не помню. — Она чуть заметно подняла и опустила плечи.

— Ну все-таки: с детского сада или позже начала?.. В мае курила?

— В мае, кажется, не курила… — Голос у нее был тусклый и глуховатый. Наверное, она представлялась себе усталой, равнодушной женщиной. А может, и нет, может, это были только его фантазии.

«Сколько же она выкурила за свою жизнь? — подумал начальник. — Пачки три уж наверно испортила».

— А зачем ты красишься?

Впервые она оторвала глаза от столь интересующего ее окна.

— Я вообще не уважаю которые красятся, — сказала она раздельно. — Красились бы по-человечески!

Перед начальником вдруг вспыхнула вынырнувшая из памяти картинка. Утро, начало какого-то праздника. Он, еще совсем не полноватый, шагает на торжественную линейку своей дружины. Навстречу ему бежит девочка: черные косицы машут в разные стороны, белая блузка сидит как влитая, коротенькая юбочка летит… Легко затормозила прямо перед ним: «Здравствуйте, Олег Семеныч!» — «Здравствуй, Яна».

Глаза живые, длинные… И невольно он обернулся: она замелькала опять белыми гольфами — наверное, что-то забыла в отряде… Ему так весело стало. Подумалось: «Растут маячата!» Кажется, с этого он и начал тогда свою тронную речь.

Теперь из-под низкой челки его встречал совсем иной взгляд.

— Значит, не красишься? Извини. Это меня твои необыкновенные ресницы ввели в заблуждение.

Она усмехнулась и снова отвела глаза.

— Ну а что с курением? — И сам себе сказал: «Занудничаешь ты, долбишь одно и то же».

Коля Кусков толкнул языком жевательную резинку, чтоб не мешала говорить:

— Посадить их у костра, в пионерских галстуках, с комсомольскими значками и с сигаретами в зубах! — Он засмеялся, довольный собой.

Яна улыбнулась, и начальник подумал, что, наверное, он и сам так улыбается иногда — из приличия: когда слышит не очень удачную шутку.

— Ты, Яна, достаточно повзрослела… с тех пор, как мы с тобой познакомились. Единственное, что могу тебе сказать: на территории лагеря курить тебе запрещаю. Про влияние никотина на организм девочек — это тебе Андрей Владимирович мог бы рассказать…

Снова она чуть заметно пожала плечами.

— Ну, я так и думал… Хочу напомнить тебе одну вещь. Видела ты, как уезжал отсюда Илья Шереметьев?.. Уверяю тебя, уехав, он не побежал курить и пить водку. Уезжал он отсюда с грустью. Вот такой вот парадокс!

Она продолжала смотреть в окно.

— Ступай… Ты, Яна, должна быть лучше. — И последнюю фразу — как по наитию: — Надо естественней себя вести!

Эти слова как бы стронули ее с места. Яна быстро взглянула на Олега Семеновича и вышла — прямая, узенькая… Рубашка якобы линялая, джинсы якобы потертые, якобы грошовые тряпочные туфли — словом, униформа определенной части московского населения.

Начальник с видимым неудовольствием посмотрел на Колю. Очень хотелось сделать замечание, но он стеснялся. Сочтет меня старым дураком и будет прав… Все же сказал:

— Слушай, какого ты, я не знаю, аллаха?! Я отчитываю Яну, ты сидишь — жуешь эту свою…

Коля улыбнулся внимательно и удивленно:

— Олег Семеныч! Это же наша «резинка»! Называется: конфета жевательная. Вы думаете, это растленное влияние? — Он сделал движение головой куда-то за леса, за моря. — Нет, вполне официальное мероприятие! Продается. Купить вам? — Коля вынул из нагрудного кармашка сплюснутый кубик вроде ириски, положил начальнику на стол.

Олег Семенович неприязненно, через обертку понюхал «жевательную конфету». Ему хотелось сказать, что и водка продается, и те сигареты… «Опять я, наверное, занудничаю, — подумал он. — От жизни стал отставать, что ли?»

— Ладно, Колька, уйди с глаз! Как придумаю, что тебе ответить, так отвечу…

Коля улыбнулся и встал. Кстати, был он тоже в линялой рубашечке, и в джинсиках, и в тапочках… Соучастник, елки-палки! А ведь сам ее сюда и привел — каяться.

У двери Коля обернулся:

— Так, а чего с Янкой будем делать, Олег Семеныч?

— «Будем посмотреть»… И последите там с Валерией Павловной. По-моему, курение — это у нее так… форма протеста.

— Протеста? Против чего?.. Кого?! — обидчиво спросил Коля.

Начальник развел руками.

Сказать, что ее там действительно задело, в этом разговоре? Две фразы: «Из лагеря уезжают с грустью» и «Веди себя естественней».

Они были некоторым образом связаны. И связь их надо понимать так: она себя ведет неестественно, делая вид, что не дорожит лагерем и готова отсюда уехать в любую секунду.

Ей вспомнился Илья Шереметьев.

Она опоздала на вторую смену — не из-за чего-нибудь, просто хотела выпендриться. Вечером вышла во двор и встретила Шеремета. Он словно искал ее: как-то прямо выскочил, едва она показалась из подъезда.

— Привет, Янка! Чего? Тоже не поехала к Начосу?

Здесь, в Черемушках, услышать это чисто лагерное слово было ей ужасно странно. И Яна вдруг подумала, что Шеремет жалеет о «Маяке».

— Чего ты смотришь-то? — спросил он. — Хочешь, посмокаем? — Это, стало быть, покурим.

Яна прищурилась, так что сквозь ресницы едва виднелись блестящие черные щелочки:

— Ты, Шеремет, как иностранный шпион: говоришь одно, а думаешь другое.

Шереметьев достал пачку «БТ».

— Янка у нас умная дико! Таких обычно ликвидируют в конце второй серии.

Они залезли в кусты, где Шереметьев мог спокойно покурить. Да и Яна подымила с ним за компанию.

Шеремет курил плохо. Он часто плевался, а это значит, что куришь через силу.

— Кончай, — сказала Яна. — Что ты, как я не знаю… Все исплевал!

Тогда Шереметьев бросил сигарету. А Яна нарочно еще покурила свою. У них были сложные отношения…

— Чего будешь летом делать? — спросила она.

— Тут сидеть, — ответил Илья без особого энтузиазма. — Чего мне еще делать?..

— Ну так попросись к Олегу?

— Чокнулась ты? У него свои принципы, а у меня-то свои!

Это Илья говорил про начальника. Он хотя и уехал из «Маяка», а на самом деле, в мыслях, остался. Продолжал спорить с Олегом.

Они все привыкли за много лет детства: зимой школа, летом «Маяк». Дом не дом, а все-таки что-то вроде дома. В общем, их собственность — так называемых ветеранов…

Теперь для Шереметьева это оборвалось. И на следующий год он тоже не приедет. А там уж и кончатся лагерные твои лета. На всю жизнь. Навсегда.

Теперь кандидаткой на вылет стала Яна.

«Веди себя естественней… Шереметьев уезжал с грустью». Шереметьев как раз уезжал с весельем. А оказалось, что действительно с грустью.

Откуда он это все знает, Олег?

Впервые Яна подумала, что вот как существуют постоянные и незаменимые понятия «отец», «мать», так же незаменим для нее и «начальник лагеря»… Интересно, что он там сейчас делает, после того как она ушла? Курит небось! Курит и решает, как бы сделать так, чтобы Янка Алова бросила курить. И тут она поняла, что действительно думает о лагере как о чем-то очень похожем на дом. Вот и выпендривается, хандрит, срывает зло, как она бы выпендривалась и хандрила перед матерью. Ей бы остановиться, а она не может. Наверно, и Шеремет так же.

Она действительно «не могла остановиться». И когда через несколько дней мать приехала навестить ее, Яна объявила, что уезжает отсюда.

— Но Яночка!

Мать сделала страдальческое лицо, и от этого становилось заметно, как много она кладет грима и жидкой пудры… Вообще-то Янина мать умела краситься. И суть ее «крашения» была совсем иная, чем, например, у девчонок из первого отряда. Те красятся, чтоб было заметно. А Янина мать — чтоб было незаметно.

Это открытие грустно тронуло Яну. А мать сказала то, чего никогда не говорила:

— Пойми, Яна. Мне тебя просто некуда деть! Я знаю, ты взрослая. Но ты совершенно невзрослая! Я не могу тебя оставлять на целые сутки одну… Отпуск у меня будет только в октябре! — Тут мать заплакала: и из-за Яны, и из-за отпуска.

Плакала она так же, как идет дождь над пустыней… Не знаете? В небе идет, а до земли не долетает — испаряется. Янина мать ловила слезы в уголках глаз и промокала их платочком, чтоб не испортить свою пудру, грим, румяна… Не надо только думать, что все это лежало слоями штукатурки. Все было очень тоненько, как надо. Но потревожить такое, сооружение — потом не восстановишь! Так она и плакала: искренне, но заботясь о своем лице.

Яна, забыв крикнуть, что мать, как всегда, ошибается при оценке ее невзрослости, засмотрелась на материн аккуратный плач. Таким он ей знакомым был, таким родным (приходилось над доченькой-то поплакать), а рассмотрела словно впервые… И надо бы ее пожалеть… Но об этом и о многом другом хорошем Яна подумала уже только после того, как мать уехала.

После слез на мать напала отчаянная решимость:

— Я пойду к Олегу Семенычу!

Родители относились к начальнику в зависимости от отряда, в котором был их ребенок. «Младшие» мамы разговаривали с большим почтением, сдерживая слишком громкое дыхание, потому что, слава богу, наслышаны были, что это за педагог, Олег Семеныч. А «старшие» уже были и сами с усами по части педагогики, уже давно считали себя его друзьями. Он же, втайне, был уверен, что в его обязанности входит воспитывать как ребят, так и их родителей… по возможности, конечно.

— Олег Семеныч! — сказала Янина мать громким шепотом. — Она мне сказала: сяду к нему под окна, закурю, и он меня выгонит! Ведь это ужасно, что девочка произносит такие вещи, Олег Семеныч!

— Она не уедет никуда, — сказал начальник.

— Вы уверены в этом? — спросила Янина мать строго.

— Нет, не уверен.

Отбушевал, отплакал, отцеловался и от… я уж не знаю, что еще, родительский день. Слава тебе, господи, наступил вечер. «Тогда считать мы стали раны, товарищей считать», — как говорил Андрей Владимирыч, которому действительно приходилось считать, а потом выхаживать перекормленных, перегретых на солнце, отравленных консервированными компотами граждан лагерной республики. Родительский день — счастливое бедствие!

Угомонились наконец. Над «Маяком» щедро просы́пались звезды. Снизу им посылали привет пяток часовых, пяток фонарей, стоящих в разных углах территории.

В такие дни лагерь засыпал быстро, несмотря на так называемую эмоциональную перегрузку, о которой любят писать психологи… Все засыпают — и младшие отряды и старшие. Не спит лишь тот, кто приказал себе не спать.

Мы не знаем, что делалось в других отрядах. В первом не спала Яна. Она думала о матери, думала, как не пожалела ее, когда должна была пожалеть. Некоторые считают, что жалость — это пустое чувство, что надо не жалеть, а действовать. Наверно, правильно. Действовать, конечно, лучше. Но когда лежишь вот так вот, а мать от тебя в ста километрах, то хотя бы пожалей. Все же совесть свою потренируешь — на чуткость.

С такими мыслями долго без движения не вылежишь. Яна поднялась. Треснула, прозвенела под ней панцирная кровать. В темноте, в свете лишь нескольких лучей далекого фонаря, она оделась, тихо подошла к окну и раскрыла его. Два окна в спальне и без того были открыты. Зачем Яне понадобилось еще третье открывать?

От стука рамы проснулась Маша Богоявленская. Проснулась испуганно — в самую первую секунду. Но тут же ее охватило ощущение тайны. Янка Алова сидела на подоконнике, свесив ноги в запретную ночную зону, уже на улицу.

— Ты что делаешь? — шепотом спросила Маша.

— Хочу вылезти в окно, — довольно внятно ответила Яна. Шептаться с Богоявленской ей не хотелось.

— Ты на свидание, Янка?

— На свидание, да. Только не с твоим — успокойся.

— Прекрати! Никакого моего тут нет. — Маша специально добавила «тут», чтобы не выглядеть наивным ребёнком.

Яна посмотрела на нее полуобернувшись:

— Вот и молодец… Спи, девочка.

— А если я сейчас кого-нибудь позову?

— Ты же не такая дура, — сказала Яна, как бы объясняя. — И потом, тебе это слабо́. — Она спрыгнула в темноту.

Маша подождала: может, Янка еще что-нибудь скажет. С той стороны окна больше не донеслось ни звука. Маша полежала какое-то время с открытыми глазами. Ей было обидно. «Что я ей сделала? Завидует, что я красивее, вот и все…» Это было очень правдоподобное объяснение. Красота была Машиным огромным плюсом. Но она же и мешала ей жить — в компаниях девочек.

Смирившись с тем, что каждый должен нести свой крест, Маша уснула.

Яна, которая столь уверенно чувствовала себя в разговоре с Богоявленской, здесь, среди тьмы, поняла, что она совсем не так решительна. Очень скоро ей сделалось знобко в одной легкой рубашечке. Она обняла себя за плечи, чтобы унять дрожь, которая была и холодом, и страхом. Куда и зачем ей идти, она не знала. Она ведь, сама не ведая того, сбежала от собственных мыслей: вскочила, оделась и выпрыгнула. Теперь стало ясно, что никакого определенного плана у нее нет.

Но раз уж она вышла, надо было куда-то идти. Далеко она не решалась: во-первых, из-за обычного девчоночьего страха перед темнотой, а во-вторых, из-за того, что если б ее увидели сейчас, она могла бы сказать, что просто вышла… ну, в туалет, боже ты мой! И оставьте ваши вопросы!

Рассудив так, она понимала, что права. И в то же время презирала себя за это.

Все-таки она не ушла далеко, а села здесь же, за домом на скамейке.

Это место, как и вообще весь «Маяк», было ей знакомо до каждого куста, до абриса черных деревьев на ночном небе. И Яна невольно подумала, что ей здесь хорошо, что ей здесь лучше, чем было бы в Москве, в пустом дворе перед огромным, подпирающим облака домом… Ну правильно, телефон. А звонить все равно некому. Ну, Шеремет — а что ей, серьезно говоря, Шеремет?

Выходит, она выпендривалась и хандрила, напрашиваясь на вылет, совершенно глупо. И курила сигареты, к которым никак не могла привыкнуть… для чего? Для Олега Семеныча? Чтобы только на нее обратили внимание?

Значит, ей было важно, чтоб на нее обращали внимание? Вот оно что!

В мыслях своих она не раз представляла себя то известной певицей, то, может быть, поэтессой, то артисткой кино. Это была бы обычная младенческая ерунда, если б Яна так хорошо и полно не умела представлять себе, как бы она держалась в той или иной роли.

Да, можно сказать, в любой!

Ей легко виделось, как она сидит в своей артистической уборной перед трельяжем и стирает грим, стирает черный карандаш с век. Как потом идет — очень прямо, спокойно и скромно… «Спасибо, но, право, это лишнее. Нет, я люблю свою работу. Усталость? Что поделаешь!.. В детстве? Да как все девчонки.

А когда я задумывала эту поэму, я жила совершенно одна, за городом, варила себе овсяную кашу на плитке. Да, я обязательно выступлю, немного расскажу о себе. И спою, конечно!»

По телевизору она всегда внимательно следила за знаменитостями и видела, как иной раз они нескладно ведут себя. Ну почти как она перед матерью, перед Олегом Семенычем…

Года два назад ей казалось, она сможет стать любой — кем только захочет. Но два года — это огромный срок, особенно с двенадцати до четырнадцати. И Яна поняла, что никогда не сможет, например, стать балериной — годы ушли. И не станет художницей: она не умела рисовать. Постепенно к ней подкрадывалось опасное чувство, опасное! И однажды она вдруг поняла, что не имеет того, что имеют люди из телевизора, — таланта.

Как это — таланта? А очень просто: пробежаться пальцами по клавишам, чтобы все замерли с первого звука, или упасть под ударом картонного кинжала, или… да любое, даже самое легкое. Например, приблизить лицо к самому телеэкрану и, подыгрывая себе на гитаре, спеть «Бьется в тесной печурке огонь…»

Вернее, так Яна думала, что это самое легкое. Потом она попробовала, и у нее ничего не получилось. То есть настолько ничего, что она поняла: не получится и после ста репетиций!

И еще она заметила одну больно поразившую ее вещь. Знаменитость скажет или совершит какую-нибудь неуклюжесть, а тот, который с ней разговаривает, только засмеется. И даже словно обрадуется, словно даже восхитится ее неуклюжестью. А вовсе не скажет: «Да господи! Научи́тесь же вы не махать руками, будто утопающий».

На такие мелочи просто не обращали внимания. Потому что знаменитости умели главное.

И вот когда она поняла это, когда поняла она, что никому не интересна со своим выдающимся поведением, ей стало худо. Стала она, по выражению старшей пионервожатой Ани, крученая-верченая. И взяла однажды у Илюшки сигарету, сказав: «Я давно на этом кайф славливаю». Ну и тому подобное. Словно мстила себе. Так с горя иногда пускаются в пляс — до изнеможения. Лишь бы не упасть, не расплакаться… Хотя, наверное, опять она слишком переоценивала себя. Но все-таки что-то похожее действительно было.

Наутро она поднялась как ни в чем не бывало. Обычная Яна — резковатая, с изучающими глазами из-под челки, готовая то заговорить с тобой, то обсмеять. Маша из презрения, но в основном из трусости обходила ее стороной.

Коля Кусков стал объяснять здоровенному Лучику, как надо заправлять постель. Яна секунду понаблюдала эту нелепую, с ее точки зрения, сцену, потом произнесла голосом учительницы:

— Ребята, ребята! Сначала прожуйте, потом говорите.

Наследница Шереметьева!

А Коля Кусков от неожиданности проглотил свою жевательную конфету…

В середине дня она столкнулась с начальником.

— Ну что, Яна, думаешь делать?

— А что вы мне можете предложить?

— Хм… — сказал начальник. — В таком случае подумаю.

Вечером он говорил о ней на планерке.

— С этой красавицей как-то у нас неблагополучно.

— Крутится она, вертится… — сказала Аня.

— По-моему, она больше не курит. — Коля посмотрел на Валерию Павловну.

— Ну, еще не хватало! — громыхнул начальник. — А вот скажите мне… Все мы ее так или иначе наблюдаем… Вот скажите: кому она из вас нравится?

— Только не мне, — сказал доктор.

Остальные молчали.

— Плохо. — Начальник постукал карандашом об стол.

— Мне она нравится! — сказала Валерия Павловна.

На следующее утро сборный отряд лагеря пошел на операцию под названием «Зябрик». В переводе с маяченского это значило: «Золотые яблоки — работа и качество». Короче говоря, отряд отправлялся «пахать» заброшенный сад.

Естественно, реальную работу могли выдать в основном отряды первый и второй (на них и возлагалась главная надежда). Но дело это было почетное, престижное, интересное, новое. И в сборный включили представителей от всего лагеря. Для «зябриков» придумали эмблему — такую странноватую птичку с лопатой вместо клюва и с граблями вместо хвоста. Сделали знамя: на малиновом поле крупнопородный золотой зябрик…

Построились, развернули знамя, ударили дробь в перевернутую кверху дном лейку… Яна Алова, скрестив на груди руки, словно Наполеон Первый, наблюдала за этой картиной с крыльца первого отряда.

— Ну в чем дело-то, Янка?!

Она спокойно отколола «зябрика» от своей рубашки:

— Каждая курящая девочка может быть иногда нездорова. За справками, как сказал Олег Семеныч, обращаться к лагерному врачу.

Коля покраснел от досады. Он был, в сущности говоря, простой веселый парень, всего лишь на пять лет старше Яны. И терпеть не мог всяких таких штук!

— Яна! — громко позвала Валерия Павловна. — Зря ты так себя ведешь! — И Валерия Павловна отвернулась, чтоб не видеть, как Яна пожмет плечами: «Я больна». Наследница Шеремета!

— Ну что это! — сказал Коля с лимонно-гневной физиономией.

— А зачем она такая нам нужна? — громко, чтоб слышал отряд, ответила Валерия Павловна. — «Зябрик»! Шагом марш! — И запела: — Через две, через две зимы-и, через две, через две весны-и…

— Соберем, — подхватил народ, — соберем могучий урожай! Запомни! Через две…

Правду сказать, Яна скоро пожалела о своем фокусе. Ну осталась — что тут хорошего? Зачем вообще тогда в лагерь ездить?

Бесцельно она пошла бродить по территории. Нащупала в джинсах пачку «БТ» — казалось бы, кури, тренируйся, пока никого нет. Да неохота было по доброй воле глотать эту горечь.

Скоро она прибрела к пятому отряду. Почему к пятому? Потому что Яна, которой было одиноко, шла на голоса и на шум.

Она села на лавочку возле их отрядного дома и стала наблюдать. То есть не то чтоб специально что-то там высматривать, а просто глазела без определенной цели и думала неизвестно о чем.

Девочка в фартуке с улыбающимся тигром на кармане просила:

— Света! Дай веничек!

— Не слышу, — ответила Света Семина. Она что-то писала в тетрадку, лежащую у нее на коленях.

— Света! Дай, пожалуйста, веничек.

— Пожалуйста — дам!

Света подняла голову и тут увидела Яну. Эта раскосая красавица в самом деле не нравилась Свете Семиной. Возможно, Яна чем-то напоминала Женьку, которая, как мы помним, обманула Михаила Сергеевича Зотова. А все жители «Маяка» были, конечно, на стороне бородатого человека.

Но Света хорошо помнила слова начальника на вчерашней планерке. И ей стало неловко: ведь перед нею была только девочка (хотя и она была старше Яны Аловой всего на пять лет). А кроме того, ей надо было заполнить отрядный дневник: старшая вожатая Аня совершенно определенно ей сообщила, что «жить без дневника — это жить без перспективы!» Воспитательница же пятого отряда Татьяна Борисовна, как на грех, уехала в Москву. И вот теперь Света зашивалась.

— Яна, — сказала она негромко, — подойди, пожалуйста, сюда. Ты, кажется, сейчас свободна? Помоги мне с ребятками заняться.

Яна пожала плечами:

— А что, собственно, надо делать?

— Ну, займи их… У нас игровое время.

Уже несколько детей следили за их разговором.

— Мммм… Х-хорошо… — Яна повернулась к малышам, которые продолжали сбегаться на разговор старших. Лишь три-четыре нелюбопытные личности смотрели куда-то в сторону. — Ребята! — сказала она слишком звонким голосом и оглянулась на Свету, ей хотелось сказать: «Только вы не смотрите, ладно?» Но это было бы слишком по-детски.

— Ну, смелее! — сказала Света. — Ребятки! Вы ведь знаете, первый отряд у нас шефы. И вот к нам пришла Яна Алова. Какую, ребята, мы игру покажем Яне?

Яна успела сказать себе: «Чего я их боюсь-то?» Кстати, здесь была половина первоклассников, а половина вообще из детского сада. Но это она узнала потом. А сейчас она ринулась вниз головой, как несмелые, но отчаянные купальщики бросаются в воду.

Это страшно… Если вы не верите, вы попробуйте: страшно, когда на тебя разом смотрят тридцать пять человек. И чего-то от тебя ждут необыкновенного. Первые полчаса она вообще не помнила себя, сколько потом ни вспоминала. Только как бы со стороны слышала свой излишне громкий голос и чувствовала бесконечную резиновую улыбку на губах. И двигалась, как паровой каток, — все время она натыкалась на кого-нибудь из них. И махала руками, чего, естественно, в другое время не разрешила бы себе никогда.

Она перевела дух и стала помнить себя лишь после того, как неожиданно услыхала Светин голос: «Слушай, молодец! А у тебя неплохо получается, Яна!» Странно признаться, но ей это было приятно.

Она увидела себя в очерченном кругу, с мячом в руках. Она подбросила этот мяч и крикнула:

— Слава!

Белобрысый мальчик, которого звали Ярослав Горицын, кинулся за мячом. А все остальные и сама Яна брызнули в разные стороны. Это была древняя игра «Штандар». Смысл ее состоял в том, чтобы водящий «осалил» мячом кого-нибудь неводящего.

«Штандар!» Яна остановилась, как требовали того правила, и ее поразило, до чего она легко три секунды назад выкрикнула это: «Слава!» Будто всю жизнь только и делала, что звала их всех по именам.

Потом она опять нырнула в гущу игры, уже не забывая, что у нее «неплохо получается», но в то же время боясь остановиться, посмотреть на себя со стороны.

— Ребятки, ребятки, все! Руки мыть! Пора готовиться к обеду.

И тогда Яна почувствовала, что она еле жива. Прошло часа два с половиной. Она даже не могла сообразить, куда ей теперь деваться. За нее сообразили.

— Яна, с нами! Со мной… Ага, какая хитренькая! Со мной, Яночка, пожалуйста…

Уже совершенно «на автопилоте» она стала смотреть за тем, как они моют руки. И это было ошибкой, потому что человек десять сейчас же захотели, чтоб им руки мыла только Яна.

Конечно, Света Семина видела Янины недоделки. Например, видела, что вокруг Яны только самые боевые. А остальным с нею слишком шумно. И все-таки она сказала:

— Честно, Яна, очень хорошо! И ребятки довольны… Смотри, как едят!

Яна, на мгновение став знаменитостью, сказала неуклюже:

— Да ладно… Вы разве так не смогли бы?

Света совершенно искренне не заметила этой бестактности:

— Я? Конечно, нет. У меня сил не хватит. Представляешь, три смены так выкладываться! Я и стараюсь, чтоб они побольше сами жили… стараюсь их приучить.

«Вот как? — думала Яна, оставшись наконец одна. — Сил не хватает? А у меня хватит!.. Ей и нравилось и не нравилось, как работает Света: у нее на каждый случай жизни были готовы какая-нибудь шутка, словечко, стишок. Например, октябренок вбегает в отрядный дом. Света ему: «Стоп, что надо вспомнить?» А вспомнить надо речевку: «Не несем мы пыль с дорожки — вытер ножки, снял сапожки!»

Или еще вот. Когда они куда-то идут строем, то непременно растянутся: первые бодренько так шагают, кто в середине — уже поленивей, а последние вообще плетутся. Света всегда идет с передними, а Яну отправляла назад. И вот она остановится:

— А это у нас что такое? Пятый отряд или червяк? Нет, это у нас не отряд. Это у нас червяк номер пять!

За день три раза они ходили строем (на обед, на полдник и на ужин), и три раза Света им рассказывала про червяка, а про «вытер ножки» — несчетно…

Как это назвать? Примитивной работой? Но Яна заметила — Света им нравится. «А как у меня было в пятом отряде, — подумала Яна, — тоже стихи?» И неожиданно вспомнила: «А под вечер поскорей зубы чисть и ноги мой…» Нет, как-то не так, как-то складней было. Шеремет, наверно, помнит… Она попробовала представить себе, каким был Шереметьев в пятом отряде, и не смогла: очень уж он с тех пор здоровым стал лбиной!

А на планерке в это время Света Семина рассказывала о Яне.

— Из нее может вырасти очень неплохой педагог, — так она говорила, словно у нее стаж работы был не полтора лета, а примерно лет двести.

— А мы хотели на сборе ее поведение обсудить! — почти с сожалением произнес Коля.

— Придется отложить! — тоже с сожалением протянул начальник, но не выдержал и улыбнулся: — А насчет ее педагогических… — Он покачал головой. — Нет… Она просто способная. И нам надо сделать, чтоб и таким девицам тоже было интересно!

Оставшись один, он снова думал о Яне. «Может вырасти очень неплохой педагог…» Да нет, здесь душа нужна совсем другая. Он стал перебирать в памяти тех, с кем работал: Колю, Свету, Люсю, доктора, их совершенно безответную и даже, может быть, излишнюю доброту, которая помогает им и ссориться беззаветно, и скоро прощать, и торчать на планерках до часу. А главное, не бояться того, что твои ученики вырастут умнее и способнее тебя.

И снова настало утро. На завтраке Света Семина, которая твердо осталась при своем мнении насчет Яниного педагогического будущего, решила осуществить одно мероприятие. Маленькие уже поели — они всегда приходили немного раньше, — а старшие еще только садились. И тут не очень складный, но громкий хор пятого отряда прокричал трижды:

— Яна Алова! Приходи к нам!

Наступила всеобщая пауза. Не менее полусотни ложек замерли перед открытыми ртами.

Тут, может быть впервые, многие увидели, какие, на самом деле, огромные у Янки глаза.

Представление, однако, только начиналось. Пятый отряд встал, построился — на этот раз уж действительно длинной колбасой, которая вилась между столами и сейчас же загородила все проходы. Толкаясь, колбаса двинулась к Яне. У каждого октябренка было в руке по цветку, по одному всего цветку. И каждый отдавал свой цветок ей.

Теперь уж даже самые скучные люди оставили в покое молочную овсянку. Такая торжественность распространилась по столовой, словно здесь исполняли фуги Иоганна Себастьяна Баха или словно Яна была, по крайней мере, вторая женщина-космонавт.

«Красота, — думал начальник, — вот это красота! Ай да Светка!»

Яна чувствовала себя совершенно растерянной и… счастливой, хоть трудно ей было в этом признаваться, наследнице Шеремета. На нее свалилась слава. Во многом незаслуженная — будем искренни. Но ведь слава! И Яна опять не умела повести себя, как следовало бы по ее понятиям… по ее вчерашним понятиям. Да, она нелепо волновалась, а никто этого не замечал.

Света Семина стояла, прислонившись к дверному косяку, растерянно улыбаясь — еще растеряннее самой Яны: она и не думала, что затевает такую неожиданно хорошую вещь.

Когда последние цветки переходили в Янины руки, раздались аплодисменты. Это начальник начал. Ну а стоит только начать — обвалилась целая овация! «Испортишь Яну, — подумал начальник. И сам себе ответил: — Ничего, не испорчу, она же не дура… Эх, каждый бы день с чего-нибудь такого начинать!»

Да-с, Яна стала знаменитостью «Маяка». И тотчас поняла она, сколь трудно это — пройти «очень прямо, спокойно и скромно».

Когда она шла в свой пятый отряд, народишко за ней хвостом тянулся — любопытные. Света Семина, можно сказать, ее спасла.

— А сейчас, — объявила она хрипловатым от постоянного напряжения голосом, — отправляемся на экскурсию в лес. Изучать породы разных деревьев и загорать.

До обеда Яна опять жила на полном самовозгорании, как наверное, не живут и артисты под куполом цирка.

Лишь в конце она сумела собрать себя в единый человеческий разум.

— Нет, после полдника не смогу: наш отряд идет на «Птичку». — И до того уж голос у нее получился воспитательский! Между тем «Птичка» для нее представлялась теперь сущим отдыхом.

— Вот видите, ребята, как первому отряду приходится много работать! — сказала Света тоже очень воспитательским голосом.

— А мы… а мы за это!.. — вдохновенно закричал мальчик со странной фамилией Сорока.

— А мы за это будем хорошо спать, — закончила Света уже сверхвоспитательским голосом, тогда Яна сумела расслышать и свою «воспитательность».

Народ из Яниного отряда всю первую половину дня проводил тренировку к походу: ставили палатки, а заодно смотрели, какую надо заштопать, а какая и так сойдет, чистили котелки от прошлогодней копоти. Мальчишки точили топорики и саперки. Это я все говорю к тому, что Яна пришла в столовую как бы незамеченной — спаслась от своей славы. И была этому рада.

Только Лучик, якобы равнодушно, поинтересовался:

— Ты чего, Янка, в поход пойдешь с нами или нет?

— Пойдет-пойдет, — сказал Коля Кусков. — Пятый отряд в рюкзак посадит и пойдет.

Против обыкновения Яна ничего не ответила, а просто рухнула за стол, взяла свой стакан компота. Так уж у нее было заведено: все начинали обед с первого, она — с компота.

Потом был тихий час, который она весь до последней минутки проспала — сурок сурком. Потом они отправились на «Птичку».

Перед выходом к ним в палату заглянула Валерия Павловна:

— Готовы? Мальчишки ждут!

Яна уже собиралась выйти, когда Валерия сказала:

— Девочки, ведь работать идем. Зачем вы так наряжаетесь?

К Яне это, собственно, отношения не имело. Ее наряд всегда был один: джинсы и какая-нибудь рубашечка. Это относилось к некоторым. К Богоявленской в первую очередь.

— Вот ты, Маша. Надела длинную юбку, как для танцев. Зачем?

— В длинном, Валерия Павловна, как раз танцевать неудобно.

— Ну все равно… Переоденься, я тебя прошу.

Все тактично потянулись к выходу.

— Видите, и «молнию» заело… — услышала Яна у себя за спиной голос Богоявленской.

— Ничего, давай помогу.

— Ладно, я переоденусь, но только для вас, учтите, Валерия Павловна!

— А пудру для кого с носа сотрешь?

— Ни для кого! — тихо, но твердо ответила Маша. — Вот вы учтите: я сейчас красивая, а я вообще склонна к полноте. Потом на меня, может, вообще не будут смотреть.

Яна вышла и прикрыла дверь. Больше слушать ей было неудобно… А все же Валерия — как она спокойно Богоявленскую уговорила. И правильно! Там работницы в спецовках, а эта придет длинной юбкой сиять. Но как все же Валерия: без крика. И причем слова — самые простые. Только, может, голосом особенным. А Машка надо же: «Я склонна к полноте…» Яна вспомнила Машину фигуру: да, действительно склонна! Но ты подумай: такая царица-королица и вдруг призналась в своем самом, можно сказать, кошмарном ужасе. И причем только Валерии…

По дороге на птицефабрику Яна шла рядом с Валерией Павловной. Народ по жаре плелся кое-как (червяк номер один). А они две шагали впереди.

— Можно у вас спросить, Валерия Павловна… Вы, такая… ну… умная, а работаете воспитательницей! — И, перехватив взгляд Валерии: — Нет, я вас уважаю, вы же знаете! Но как-то…

— Потому, Яна, ты меня и уважаешь, что я на своем месте.

Сколько-то времени они шли молча, и Яна переваривала услышанное.

— А ты не хочешь быть педагогом?

— Я?! Что вы! — так она сказала эту фразу, словно хотела добавить: «Что я, с ума сошла?!» — да постеснялась.

«Выходит, опять прав Олег» — подумала Валерия Павловна. И тут же стала выскребать из души своей неприязнь, возникшую вдруг к Яне.

А ничего не подозревавшая Яна все думала о той фразе. Выходит, как же? Можно стать кем хочешь?.. Лишь бы на своем месте… Уж Валерия не станет врать из воспитательных целей!

Очень смутно и глубоко ей подумалось, сколько всего важного для себя она узнаёт от этих много лет известных ей людей.

Неожиданно она сказала:

— Валерия Павловна, давайте на третью смену Шереметьева вернем!

— Он тебе… нравится? — спросила воспитательница.

— Ну, в общем… У меня не только эти соображения.

Валерия Павловна заставила себя не улыбнуться:

— Это, Яночка, надо с начальником…

— Ну а в принципе вы как?

— Позволь на этот вопрос не отвечать.

После ужина Яна пришла в Замок покаяния.

— Вы курите, Олег Семеныч?

Он ответил ей твердым и совсем не ласковым взглядом: а хорош ли твой вопрос?

— Подарок вам принесла. — Яна положила на стол затасканную пачку «БТ».

Начальник раскрыл ее — штук десяти не хватало.

— Курила еще?

— Нет.

Они посмотрели друг на друга.

— Ты чего улыбаешься, Янина?

— Я дело себе нашла, Олег Семеныч…

— Да уж… — Наконец он сообразил: — Ты что торгуешься, а? Чего тебе надо?

— Верните Шеремета, Олег Семеныч!

Он молчал, сощурив глаза и глядя в окно, как она когда-то.

— Вопрос сложный.

— Почему?

— Потому что он сам не поедет!

— А вы его попросите!

Начальник удивленно посмотрел на нее. Увидел ее совершенно серьезные глаза.

— Ну ты даешь, Янка!

Глава восьмая НОЧЬ ПРИВИДЕНИЙ

— Слушай, Денис, это что-то новенькое.

Они в нерешительности постояли перед раскрытым окном девчоночьей «Палаты Сов»: неудобно вроде… А впрочем, какая ерунда… И залезли.

Во втором отряде было тринадцать мальчишек, они все прекрасно умещались в одной большой комнате. А девчонок во втором отряде скопилось двадцать с лишним. Их пришлось делить на две палаты. В одной верховодила Ветка. И вскоре там на двери появилась табличка: «Веселые, Единодушные, Толковые Амазонки» (сокращенно ВЕТА).

Мальчишечья палата почти сразу откликнулась скромным плакатиком, на котором был изображен покойник в гробу. Скрюченные пальцы его цепко держали зажженную свечку. Под плакатиком была лаконичная подпись: «Он вошел без стука».

Вторая палата девочек долго ничего не вывешивала на своих дверях. Наконец разродились! Однажды утром все увидели темно-синюю вывеску: «Палата Сов». Написана она была тем строгим и в то же время пресным шрифтом, которым обычно пишется: «Учительская», «Канцелярия» и другие подобные слова.

— Что это еще за «Сов»? — небрежно поинтересовался Алька.

— Просто «Сов»! — ответила Федосеева повышенным тоном.

— А что там внутри?

— А это тайна!

Что ж, да будет так! И к обеду вместо «Палата Сов» стояло «Палата Сом».

После тихого часа надпись под рисунком покойника на мальчишечьих дверях имела следующий вид: «Я вошел без стука. Лимонов».

Стороны не стали обмениваться гневными дипломатическими нотами, не стали апеллировать к Ольге Петровне. Но, вернув своим табличкам прежний вид, решили прекратить холодную войну — для общего блага.

Тайна «Сов» между тем оставалась тайной. Потому что как узнаешь?

Войти в чужую палату было как-то неловко: все-таки это «Маяк», а не проходной двор. Тем более в палату девчонок.

Хм… а почему обязательно «войти»? Можно… проникнуть.

Итак, Алька и Денис решили через окно проникнуть в «Палату Сов». Как мы помним, немного посомневались, но когда увидели нечто… нечто висящее на стене, сомнения их испарились окончательно.

То была тайная стенгазета!

Если прежде кто-то мог еще не понять, что это за «Сов» несусветное, теперь все становилось очевидно. В четырех углах газеты были нарисованы довольно рахитичные, но узнаваемые птицы — совы.

Далее мальчишки прочитали следующий текст: «Стенгазета — Совы (причем ночные). Наш девиз: «Главное, совята, ночью не уснуть!!» Распорядок дня: 1. Процесс пищеварения. 2. Глубокомысленные идеи. 3. Большой процесс пищеварения. 4. Час мучений. 5. Малый процесс пищеварения. 6. Разные делишки. 7. Последний в этом дне процесс пищеварения. 8. Ночные похождения… Сегодня в палате «Совы»…

— То было «Сов», то стало «Совы», — заметил Алька небрежно.

Денис в ответ лишь пожал плечами.

«Сегодня в палате «Совы» состоится конкурс страшных историй. Администрация. Ответственная Яблокова Наталиада… В палате состоится международный вечер анИкдотов. Ответственная Федосеева Алифинтандия».

— Острят, — заметил Алька тем же тоном. И Денис снова пожал плечами.

«Вечер мод. Просим всех приобретать вечерние платья, туфли, головные уборы, парики, украшения. Начистить черепа и наточить зубы. Ответственная Городничева Ольгинтесса». Все, больше в этой газете не было ни слова.

— Да, Денис, это что-то новенькое. — Начищенные черепа и наточенные зубы произвели на Альку благоприятное впечатление.

— Что-то новенькое, но что-то глупенькое.

— Новенькое, глупенькое, но в этом что-то есть. Кое-какая идейка.

— Только давай сперва растворимся. Пока эти совы не прилетели и не раскудахтались.

Уже в беседке Лимонов изложил свою «идейку» (которая для нас пока остается тайной), и Денис серьезно сказал:

— Гениально, Алик. Надо немедленно осуществлять! Пошли к народу.

— Не так просто, Денис. — В голосе Альки зазвучал благородный металл. — Как честные люди, мы должны принять этих совушек-джинсовушек к себе в соавторы.

Другой бы, конечно, крикнул: «Да брось ты, муть какая! Мы первые придумали, а они пусть сидят со своими начищенными зубами!»

Но не таков был Денис. И потом, посудите сами: куда интересней сперва еще помучиться с разными там соавторицами и уж только потом…

— Тогда прими и мое условие. Мы устраиваем им три тайных экзамена. Выдержат — пусть будут соавторами.

И они скрепили договор каменным рукопожатием.

Первое испытание было назначено «совам» на сегодняшнюю ночь.

— Ты спи, а я не буду, — прошептал Денис.

— Захрапишь раньше меня!

— Прекрати. Я давно уже не болтун!

Алька подумал, что не худо бы его все-таки проверить, однако быстро уснул, потому что выражение старшей пионервожатой Ани «день как жизнь» очень даже относилось и к нему самому.

Увы, уснул и Денис. Но проспал ровно до двенадцати часов ночи. В эту минуту словно кто-то подтолкнул его в бок. Денис открыл глаза, испуганно сунул руку под подушку, поднес к глазам светящиеся часы: стрелки сливались в одну торжественную линию. Денис с удовольствием подумал про особую временную чуткость, которая осталась у него от древних предков… На самом деле его разбудил Гена Савелов, который частенько разговаривал во сне,

— Э, Алька… — он подергал за ухо лимоновскую подушку. — Тихо ты! — и потом торжественно: — Сейчас ровно полночь!

Они надели штаны и босиком, для особой неслышимости, вышли в коридор. Постояли у совиной двери — как часовые не то призраки. Тишина. Спят? Но даже сопения их не слышно. Вымерли они там, что ли?

Алька мотнул головой, они вышли на улицу, прокрались вдоль отрядного дома на ту сторону, куда выходили окна спален. «Палата Сов», несмотря на требования гигиены, оказалась наглухо закупоренной. Лишь одна форточка была открыта. Денис присел, Алька цепко влез ему на плечи. Чувствуя в себе штангиста или, по крайней мере, Вадима Купцова, Денис встал на прямые ноги, и Алькина физиономия оказалась как раз перед открытой форткой. Несколько мгновений он слушал, потом сказал почти в полный голос и презрительно:

— Храпят джинсовушки!

Денис спустил его на землю, с удовольствием распрямился:

— Один — ноль против их соавторства уже имеем!

Ведь, как утверждала (врала!) стенгазета, нынешней ночью должен был состояться «Конкурс страшных историй».

Следующий тур секретных испытаний был назначен на шестнадцать часов ноль-пять минут следующего дня. То есть на то время, когда в «Маяке» кончается тихий час (шестнадцать часов), народ успевает встать и более-менее привести себя в порядок (ноль-пять минут).

— Почему это время? — говорил Алька голосом научного сотрудника. — Могу объяснить очень подробно. Нам оно подходит по двум пунктам. Первое — все эти… птицы будут в сборе. Второе — мозги у них еще до конца не проснутся, значит, врать и притворяться смогут не в полную силу.

Перед обедом они отвели в сторону Наташу Яблокову, с которой были в самых конкретных отношениях: как-никак играли за одну футбольную команду.

— Э, Наталь, мы с Алькой имеем к совам один очень серьезный разговор. Согласны, сегодня сразу после… — Денис выдержал паузу, — после «часа мучений»?

Яблокова сделала страшные глаза и, ничего не сказав, ушла. Однако перед тем как укладываться на тихий час, она подошла к палате ребят и, подчеркнуто не заглядывая туда, крикнула:

— Денис Лебедев там?

Денис сунул майку обратно в штаны и вышел.

— Мы согласны, — сказала Наташа с холодностью официального лица.

— Мы так и думали. В шестнадцать ноль-пять. Сверим часы.

— В шестнадцать ноль-десять! Сверим часы!

В шестнадцать десять (а вовсе не ноль-десять, как выражалась Яблокова) они постучали в дверь совиной палаты. Да, постучали. Но уж, естественно, ногой — не требуйте слишком многого!

Совы сейчас были похожи скорее на стаю решительных воробьев, которые завидели сороку.

— Несколько предварительных вопросов, — сказал Алька и довольно-таки нагло сел на стол. Так у них было договорено, у этих артистов… А Денис скромно стал к окну.

— Вопрос первый. Кто такие вурдалаки?

— А чегой-то вы тут?.. — начала Яблокова.

— Ответьте-ответьте. Не пожалеете!

Однако совы лишь хлопали глазами, как, впрочем, и положено совам.

— Ясно. А кто такие упыри?

— Алик, а это действительно важно? — спросила Федосеева, стараясь сохранить достоинство.

— А кто такие вампиры? — безжалостно орал Алька.

— Господи! — обрадовалась Федосеева, — Упыри — это знаешь кто?.. Они были слугами у вампиров!

Алька бросил быстрый взгляд на Дениса: спецподготовка джинсовушек была на нуле. Денис едва заметно кивнул и начал свою роль:

— Слушай, кончай, Алька! Что ты со своими этими… Остришь все время без продыху! У меня, понимаете, девчонки, сестра есть…ну, в одном городе. И она себе хочет сшить платье… с такими вот вставными рукавами. А я как раз не знаю…

— Во-первых, не вставными, а вшивными! — веско заметила Федосеева.

— Да сейчас так никто не носит! — закричала Городничева. Она буквально схватила лист бумаги и карандаш. — Смотри, Денис! Здесь вот так вот убирается, потом вот тут можно пройму…

Заговорщикам сразу стало ясно, кто рисовал тех инкубаторских сов из стенгазеты. Впрочем, не в том была их задача.

А девчонки с душевным жаром продолжали обсуждать предполагаемое платье. Денис и Алька обменялись красноречивыми взглядами: не знают, кто такой упырь, зато хоть сто лекций тебе прочитают про воланы и рюши… и это их мы хотели принять в соавторы гениальной идеи!

Однако они решили выдержать до конца: раз намечено три испытания, пусть три и будет.

— Да умолкните вы! — закричал Алька. — Во завелись! С вами не то что на полдник — на ужин опоздаешь!

Денис предательски засмеялся. А девчонки, сбитые с толку, замолчали.

— Ладно, — сказал Алька без остановки, — это службишка, не служба. Служба будет впереди.

Совы чувствовали: что-то происходит, что-то делают с ними. Какие-то ни с того ни с сего вопросы. И этот неблагородный и откровенный Денисов смех…

— Хотите, анекдотик вам расскажу на прощанье? — все тем же клоунским и каким-то обидным тоном продолжал Лимонов. — Померла одна очень богатая женщина. И ее похоронили. Она лежала вся в драгоценностях, как в снегу… Только вы садитесь сюда поближе.

Невольно они подчинились ему, милые девчонки: «умерла, драгоценности…» Они слушали, по-совиному округлив глаза.

— И вот один кладбищенский вор…

Это была действительно сильная история. Про то, как глухой ночью тот вор проник в склеп и начал раскапывать могилу, а камешки и песок скреблись у него по заступу.

Там и еще была масса жутких деталей — я просто не решаюсь их все приводить: как скрипела крышка гроба, когда он ее отдирал, и какой у мертвой баронессы был спокойный и будто внимательный взгляд.

У нее, наверное, от сотрясения глаза и открылись: вы же физику проходили?..

Девчонки завороженно кивнули.

— А вор между тем снял с покойницы все бриллианты, сапфиры и тому подобное. Только перстни не снимались. Тогда он вынул из-за пазухи огромный ножик, отрезал пальцы и ссыпал их во внутренний карман.

Все бы ничего, но эта Алькина подробность про пальцы, ссыпанные в карман, совсем загипнотизировала доверчивых сов. Вечернее солнце уже казалось не солнцем, а кровавою луной. Даже Денису стало как-то не по себе.

— И вот на следующую ночь дверь в доме кладбищенского вора сама собой распахнулась. Он закрывал ее три раза, потом услышал голос: «Отдай мои пальцы», — тихо сказал Алька.

В палате сов настала гробовая тишина.

— «Отдай мои пальцы», — повторил он тягучим шепотом.

И тут Денис, который заблаговременно расположился за спиною у бедных джинсовушек, рявкнул:

— «Отдай мои пальцы!!»

Не хватит никаких красок, чтоб описать произведенное этим криком действие.

Поэтому я опускаю следующие двадцать пять секунд и продолжаю рассказ прямо с двадцать шестой.

— Какая подлость! — сказала наконец Городничева, у которой с лица еще не сошли неровные красные пятна.

Другие вообще не могли вымолвить ни слова. Одна сова тихо плакала, словно получила двойку.

Пожалуй, наши экзаменаторы сами поняли, что хватили через край.

Но что ж теперь поделаешь, надо доводить дело до конца, и Алька решил огласить результаты:

— Спокойно, совы! Ну тихо же… Суть в том, что мы с Денисом придумали одну вещь. Но мы ее придумали, когда читали вашу стенгазету. И вот решили по справедливости взять вас в соавторы. Проверили… К сожалению, вы не годитесь.

— Сами вы не годитесь.

— Мы-то годимся. А вы вчера спали, как последние медведицы, хотя у вас была намечена ночь страшных рассказов. И вы не знаете элементарных загробных слов: «упырь», «вурдалак». Я уж не стал вас спрашивать про недотыкомку, клыкача и гоблинов. Зато про вытачки и рюшечки вы знаете всего навалом!

Совы молчали под тяжестью обвинений.

— Наконец мы рассказали вам детскую историю про обычнейшее беспалое привидение, а вы орали как зарезанные… Поэтому прощайте, совушки-джинсовушки!

— Ты умный, Лимонов, только не очень, — сказала Наташа Яблокова, которая, будучи спортсменкой, первая пришла в себя. — Да, не очень! И все твои расчеты дурацкие!.. Замолчи! Я тебя не перебивала!

— Правильно! — сказала сова, которая заплакала после Денисова вопля, Оксана Лабунская.

— Привидения для того и придумали, чтоб их бояться, понял ты, Лимонов? — продолжала Наташа. — Неужели вы такой простой вещи не понимаете? Значит, мы вели себя по-человечески, а не как истуканы вроде вас!

Алька и Денис переглянулись.

— В этом что-то есть, Денис. Привидения именно для того и существуют, чтобы их боялись, — это же факт. Выходит, джинсовушки все-таки прошли по конкурсу.

— Тихо! А те два испытания?

— Считай сам: за первое «неуд», за второе «неуд», за третье «отлично». Общая сумма: два плюс два плюс пять — девять. И значит, средний балл — тройка.

— Хм…

— Нечего и хмыкать. Надо их посвящать!

— Если мы только согласимся, понятно? — ответили совы.

«Согласитесь, куда вы денетесь», — хотел сказать Алька, но не сказал, а стал рассказывать, что они задумали. Совы слушали не перебивая.

Но как-то глупо жить, когда ты знаешь, а идущий с тобой рядом Осипов не знает. И вскоре они сообразили, что идея должна принадлежать всему отряду. Это казалось таким естественным и таким хорошим решением, что было даже странно, как до него не дошли сразу.

До ужина идея овладела умами всех жителей второго отряда. Ольга Петровна вдруг заметила, что среди ребят ее от одного к другому идет некий электрический шелест. Однако, сколько она ни старалась, уловить суть никак не могла.

Между тем шелест этот был не шелест, а тайный спор по поводу наиболее гениального воплощения гениальной идеи. Теперь они уже все стали ее соавторами!

Планы вспыхивали и гасли, словно мыльные пузыри. Второй отряд, рассредоточенный до ужина по различным кружкам, кажется, только и делал, что отпрашивался у руководителей и бегал друг к другу, чтоб выдать новую мысль и получить затем «полный назад». Возникали группировки, самые неожиданные причем. Ветка, Федосеева и Денис вступали в принципиальный бой с Козловой, Грошевым и Леней Осиповым.

Алька, который хоть и заявил, что находится над схваткой, был в обиде на всех, потому что его план был также отвергнут насмешливой толпой, как и все остальные. Задушив досаду, он пришел в «Умелые руки», где добрейший Гена Савелов учился строгать доски. «Вот он, — подумал Алька, — как он скажет, так пусть и будет, а то позор какой-то развели… Устами младенца глаголет истина».

Вообще Алька пришел сюда к Денису, чтобы найти какое-то разумное совместное решение. Но Денис в эти самые минуты убежал на секцию к легкоатлетам для приватной (то есть частной) консультации с Яблоковой, которая тоже сколачивала свою группу. Денис надеялся объединиться с нею.

Вообще все из второго отряда, кто должен был сейчас находиться в «Умелых руках», разбежались по своим делам. Один Савелов строгал себе да строгал… Они были с Алькой почти одинакового роста, но Алька все-таки повыше. Да и намного старше — на целый год!

— Ну, так что ты произнесешь, Савелий Иванович? — спросил он, стараясь скрыть свою покровительственность.

— А я не знаю, Аль. Я бы лично сбор устроил…

— Сбор?! Это ж тайна!

— Ну и что — тайна! Начос нам еще никогда не вредил.

— Какой Начос?!

— Ну мы же это для всей дружины делаем?

В этот миг на Альку снизошло прозрение. И как ты сам-то не додумался, ветеран несчастный… Если это устроить в общелагерном масштабе, они же все просто умрут от зависти, другие отряды!

— Запомни сегодняшнее число, — сказал он Савелову. — Я предрекаю, что ты станешь пророком!

В том, что сам он уже сейчас довольно близок к пророкам, Алька не сомневался.

И снова произошла короткая, но яростная борьба умов, и идея Савелова — Лимонова восторжествовала.

Самые умные поняли ее настоящую истинность, самые мирные согласились, чтобы прекратить междоусобицу, остальные просто махнули рукой под давлением большинства…

Начальник встретил Ольгу Петровну, когда она пришла к нему, с повышенным вниманием:

— Что такое вы с ними сделали сегодня — все бегают куда-то, мечутся?

— Это такие люди, которые, Олег Семеныч, все сами с собой делают! Короче говоря, вы и я приглашены на внеочередной сбор отряда.

— Да-а? Интересно, какая же тема?

— Будет нам с вами объявлено особо.

— Нормально. — Начальник улыбнулся. — Посеешь ветер — пожнешь бурю… Когда?

— Сразу после ужина. От танцев мы решили сегодня отказаться!

— Вот даже как. Дело серьезно!

Надо ли объяснять здесь, что танцами горячо интересовался каждый житель «Маяка». И если целый отряд добровольно отказывается от этого блага ради сбора, то выражение «дело серьезно» очень мало отражает суть надвигающегося происшествия.

В «Маяке» все пионерское отрядное «начальство» было сменным. Как неделя прошла — выбирают новых. Это делалось для того, чтоб побольше ребят научилось руководить и командовать. И еще — чтоб отдельные личности как раз не учились слишком «хорошо» руководить и командовать.

Сейчас председателем во втором отряде был Грошев. Он и открыл сбор… несколько деревянным голосом:

— Первое слово по справедливости предоставляется Лимонову.

Алька встал, чувствуя, что он сейчас бледный, что голос у него будет хрипеть. Хотел откашляться, но вспомнил, как все ораторы откашливаются перед началом речи.

— Вообще-то весь отряд уже знает… Мы хотим устроить Ночь Привидений.

«Так, дожили», — подумал начальник. Он посмотрел на Ольгу Петровну. Та растерянно улыбалась.

— Олег Семеныч, мы можем рассчитывать на согласие администрации? — грозно спросил Грошев, которому было поручено произнести именно эту формулировку.

— Сначала вы нам растолкуйте, что это за зверь…

Такой поворот тоже, пожалуй, не был для них неожиданностью. Ну конечно же растолкуют! Три часа только и делают, что…

— Каждому отряду свое привидение! — выпрыгнул Алька. — Это наш девиз.

И дальше пошли те самые чудесные планы, из-за которых разгорелся первый сыр-бор. Тут же, обрастая тучей подробностей, они все складывались в следующую неописуемую картину. Ровно в двенадцать (уж можно один-то раз, Олег Семеныч!) в каждую палату каждого отряда влетает привидение. Народ как ошпаренный несется наружу. И тут его встречает танец привидений…

— Упырей и вурдалаков, — со знанием дела перечисляла Федосеева, а Осипов думал: «Во умная!»

— И все, что ли? — спросил начальник. Народ молчал. — Ну, граждане, это, извините, чепуха. Сущая скука!

— Да вы хоть так-то разрешите! — закричал Лебедев. — А то специально говорите, чтоб не разрешать!

Начальник засмеялся, но не весело.

— Ты, Денис, попал не в яблочко, но где-то очень даже около… То, что мне за Ночь Привидений может нагореть, — это, наверное, вам понятно. Вот я и думаю, что пропадать, так уж с музыкой.

— Тут музыки вот сколько! — Ветка провела по горлу большим пальцем.

— Как раз очень мало музыки… Выдумки я имею в виду. На кого они все рассчитаны, эти белые балахоны? Только на пятый отряд. Вот их вы действительно напугаете до полусмерти… А остальные справедливо подумают, что группа товарищей просто объелась белены.

— Ну, кое-кого мы тоже пуганем будь здоров!

— Ребята! Разве нам это надо?

— Нам надо, чтоб было интересно, — тихо сказал Савелов.

— О! — обрадовался начальник. — Золотые слова.

— Пророк, — досадливо бросил Алька.

— И вот что я вам предлагаю, — сказал начальник. — Вы объявляетесь инициативной группой. Походи́те по отрядам, поговорите с народишком. Я хочу, чтоб в этом участвовал весь лагерь. И не как дрожащие от страха зрители, а как вполне равноправные привидения. И девиз предлагаю такой: «Смешно до ужаса». Если дружина пойдет за вами, отгрохаем отличное представление.

— До которого часа ночи? — быстро спросил Алька.

— Ну… решим там.

— Нет! Сейчас! — Он ковал железо, пока горячо.

— Хорошо… До полвторого.

По отряду пронесся шепот одобрения.

— А вот почему, Олег Семеныч, — спросил Лебедев с какой-то особой, одновременно и веселой и тоскливой интонацией, — почему вот вы берете чужую идею и переделываете ее… Интересно, я не спорю, но все равно как именно вы хотите?

«Да потому, что вы, Денис, сами точно не знаете, чего вам действительно хочется…» — так мог бы ответить начальник. Но не ответил.

Спать все ложились большими энтузиастами общелагерного мероприятия. Однако наутро многие из второго отряда относились к нему с заметным охлаждением. Причина была простая. Ведь условие какое: надо увлечь лагерь… А как? Приходишь и объявляешь: люди, готовится Ночь Привидений… Сразу спросят: что это за ночь, как она должна выглядеть?.. Ведь надо же что-то объяснять народу! А кроме пролетающих белых теней и скрежещущих зубами черепов, они ничего в своем воображении не имели.

— Что мы, в конце концов, нанялись за весь лагерь придумывать?! — бушевал Грошев.

— В том-то и дело, что именно нанялись, — невесело ответил Алька.

— Мы нанялись, — сказал Савелов, — но мы за весь лагерь этого никак не придумаем.

— Ну и чего делать? Значит, плюнуть, по-твоему?

— Не плюнуть, а сказать им: «Будет Ночь Привидений. Думайте, как вы ее хотите провести».

— Правильно! — закричал Алька. — Недаром я его каждый день обзываю пророком!

Второй отряд двинулся по лагерю… Дружина выхватывала идею прямо на лету. Сказали одному — знают десять. Сказали двум — уже пол-отряда стоят с задумчивыми лицами… Хоть она и нечистая, а зато сила!

В тот же день на танцах внезапно погас свет. Какой тут визг разразился, описывать не стоит. Но почти тотчас зеленым и красным глазом вспыхнули два косых прожектора.

На сцене стояло нечто белое. Оно громко дунуло на прожекторы, те погасли. А из глубины зала ударило два мощных карманных фонарика, которые были, кстати, в руках у Михаила Сергеевича и физкультурника Эдуарда Ивановича.

— Я хочу поговорить о будущей конференции привидений лагеря «Маяк», — сказало белое радиоголосом начальника. При этом оно как-то странно и невпопад жестикулировало. — Первое — не забывать девиз: «Смешно до ужаса». Второе и самое главное: как можно больше тайн и надувательств… Слышу ваши мысленные вопросы. Объясняю: надо секретно организовать межотрядные летучие группы в три-пять привидений, о которых будут знать только сами участники… Цель: придумывание потусторонних номеров и шуток. Можно из жизни лагеря. Кому что неясно, обращаться завтра к вожатым и воспитателям. Ночь Привидений случится ровно через трое суток… В полнолуние! А еще я хочу заявить…

— Что вы не привидение, а Олег Семёныч! — крикнула в соответствии со сценарием старшая вожатая Аня.

— Верно!

Тут свет вспыхнул, опять ненормальными голосами запела какая-то группа. Белое медленно сняло с себя длинное покрывало и оказалось… доктором Андреем Владимировичем, одетым в белый халат и белую докторскую шапочку. Доктор спокойно, словно делал доклад об опасностях сырой воды, ушел за сцену.

— Вот что нам нужно, понятно? — прозвучал по радио голос начальника, который все это время сидел в радиорубке и через стеклянную стенку смотрел на происходящее.

В этот вечер не обошлось без планёрки.

— Все-таки то ли мы делаем, а? Товарищи!

— Ответ очевиден, — сказал начальник, — делаем мы не то. И по головке нас не погладят.

— Вернее всего, что нас даже по головке стукнут, — заметила Аня.

— Если мы сделаем плохое «не то», — вставил реплику Михаил Сергеевич. — А мы сделаем «не то» хорошее.

— Правильно, — сказал начальник. — У нас будет: во-первых, творчество всего лагеря, потому что ребята это мероприятие хотят. И во-вторых, множество межотрядных контактов. Мы сможем передружить самые разные личности. И дружина таким образом станет единым коллективом…

— Прекрасно, — сказала Аня. — А я пока пойду писать почётные грамоты, чтоб немедленно вам их вручить!

— Чем вы недовольны, Анюта? — улыбнулась Ольга Петровна.

— Я, допустим, всем довольна. Но должен же среди вас быть хоть один человек с тормозами.

— Дети — привидения, взрослые — заговорщики. — Олег Семеныч покачал головой.

Тайные контакты… Это очень интересная вещь — попробуйте сами. И чем неожиданней они получатся, тем интереснее. Раньше жили как? В основном по отрядам. А в отрядах — мальчишки с мальчишками, девчонки с девчонками. Сейчас это стало невозможно. Как, объясните, сшить костюм бледного монаха без помощи портнихи? И как, с другой стороны, сделать проволочный каркас для крыльев без стальных слесарных пальцев?

Происходили и такие абсолютно невероятные еще вчера разговоры.

— Эй, Лимонов! Пойди сюда!.. Только ты не ори. — Ромка Лучик настороженно оглядывался. — Есть идея совместного трюка.

Альке не надо было объяснять, какая это действительно богатая мысль — объединиться им, двум якобы заклятым врагам.

Но Алька есть Алька, и так легко его не заполучишь.

— Ты хотя бы сядь… вон, на скамеечку, что ли. Тебя же из каждого отряда заметно, конспиратор!

Так было везде, повсеместно. Тайны и заговоры буквально клубились над «Маяком».

На второй день пошла мода рассказывать друг другу небылицы.

— Я сейчас открываю дверь, а Она сидит…

— Кто?

— Ну, Она!.. Вот здесь вот черное, а вот здесь вот светится фосфорным огнем…

— Не фосфорным, а фосфорическим. И его бывает видно только ночью! А вот я сегодня действительно встретила лешего. В двенадцать ночи. Когда летала на Переплюйку за разрыв-травой…

И так далее и тому подобное до бесконечности… «Зачем мы это врем?» — думала Ветка… Наверное, они врали, чтоб скрыть свои настоящие секреты. Ну и для интереса, конечно. Для обстановки.

А события становились все плотнее. Без четверти пять в Замок покаяния явились представители летучих межотрядных групп. Они должны были сообщить «Комиссии потустороннего юмора» (начальник, доктор, бородатый) содержание своих жутких сцен.

— Конференция — дело серьезное, — говорил начальник, — и нельзя ее пускать наобум лазаря.

Это была правда. Но еще он хотел все-таки знать, что его ждет нынешней ночью.

Волнение между тем нарастало. Все перемигивались, улыбались неизвестно чему.

— Привет, Яблокова… Можешь даже не пытаться что-либо скрыть. У тебя все на физиономии так и написано.

— Лучше уж на физиономии писать, чем на бумажке, которую очень легко… потерять!

— Спокойно! — И Вадим Купцов нервно совал заветную бумажку поглубже в карман.

Представители уходили, запомнив некий шифр — код своего выступления. Были они все на тринадцать (ну, это понятно — чертова дюжина): 13-а, 13-6, 13-в… и так далее, до 13-твердый знак включительно. То есть всего двадцать семь обманов, фокусов, сцен и прочего.

Затем взрослая часть лагеря собралась на летучку.

— А у вас же обычно вечером? — проявил осведомленность Жека Таран.

— Дело новое, — ответила Люся Кабанова. — Надо приноровиться.

После ужина, когда ничего не подозревающие малыши отчаливали восвояси, Аня взяла кричальник (он же мегафон):

— Дружина, внимание! В целях конспирации все продолжают есть. Слово предоставляется Андрею Владимировичу.

— Андрею Владими… РЫЧУ! — сказал доктор. — Внимательно слушай мою команду, при этом не выдавая личной тайны. Тринадцать-ША, тринадцать-БЭ, тринадцать-ЭФ… — дальше он перечислил еще шесть или семь номеров, — будут участвовать в параде привидений. Ответственный Коля Кусков. Остальные номера ждут у пылающего костра и трясутся от страха. Им будет объявлено особо и тайно!

— А когда начало?

— Когда загорится первая звезда…

Алька отчего-то не участвовал в параде привидений. Но и спрашивать он не мог. Выбалтывать свою тайну. И никто не мог спрашивать. Все только переглядывались и помалкивали. И внимательно следили за свертками в основном белого цвета — известный форменный цвет привидений.

— Внимание параду участников! — сказал Коля Кусков по лагерному радио. — Сбор на площади Борща. Сейчас!

Так называлось травяное пространство перед столовой.

И вот Алька увидел, что поднялась Люся Козлова, Грошев. Словно бы для прогулки, подались к выходу совы… Алька и Денис переглянулись — хранители разных тайн.

— У тебя тринадцать — какая буква?

— Прибежали в избу дети, второпях зовут отца: «Тятя, тятя, наши сети притащили мертвеца…»

— Чего?

— Много будешь знать, скоро состаришься!

На террасе третьего отряда у окна сидел Захар и смотрел в небо — такое задание было у него от Жеки. Сам Жека ходил по дорожке вдоль террасы и что-то такое бурчал себе под нос. Песок под его кедами натужно скрипел. Лишь на мгновение Захар отвлекся глянуть, как там ходит его командир. И когда опять поднял глаза, увидел звезду:

— Есть!

Сам Жека даже не взглянул на небо — у него были более важные дела. Он тихо сказал Захару:

— Бери поклажу. — И потом крикнул в раскрытую дверь: — Люся, звезда!

Наверное, в каждом отряде перед окном или на крылечке сидело по наблюдателю, потому что когда третий отряд спешным маршем выходил на площадь Борща, туда с разных сторон тянулись и другие отряды.

На высоких ступенях столовой их ждала фигура в маске кота и в желтой накидке до земли…

Неожиданно желтый повернулся, и все увидели, что это доктор, а маска у него была надета на затылок. Он снова повернулся к ним маской, приложил к картонному кошачьему рту палец: тишина! Быстро и бесшумно пошел вперед, и все двинулись за ним.

Идти пришлось не так уж далеко. Но место оказалось глухое. Тихое такое место, нелюдимое. Ни одной березы, ни одной осины. Только елки да темнота. Вот так поляна!..

Костер был разложен у невысокого пригорочка, который служил как бы сценой. Огонь его должен был и освещать все происходящее, и одновременно скрывать кое-какие подробности театральной техники.

— Это ты, Миш, прекрасно придумал, — говорил начальник, когда они разжигали костер.

— Это не я, — скромно отвечал бородатый, — это физика света!

Расселись на куртках, на бревнышках. Начальник и Аня поднялись на пригорок, растянули белое полотно. Из-за него вылезла уже знакомая маска кота:

— Начинается!

Голова в маске повернулась на сто восемьдесят грудусов, и все увидели, что на затылке у нее точно такая же маска. Голова закружилась, завертелась. Наконец замерла. Маски, словно сами собой, упали… На дружину глядел физкультурник Эдуард Иванович. Тут же при помощи магнитофонно-мегафонной техники грянула мелодия футбольного марша. Сцена на пригорке очистилась… Ненадолго!

Первым прошел леший на костыле, потом пролетели (почти пролетели) огромные совы. Явился картонный скелет с огромной папиросиной в зубах. На груди его висело объявление. Буквы, выклеенные серебряной бумагой, сверкали: «Я курило всю жизнь!» Хромая на две ноги, проследовала ведьма.

Может, они все были не такие уж настоящие. Но костер, но лес ночной тут как тут…

Теперь Альке стало понятно, почему устроили отдельно парад и отдельно концерт привидений: некоторые придумали только костюмы, а у других наоборот — костюмы только намек, зато номера интересные! Впрочем, Альке некогда было это обдумывать, он лишь понял, что все правильно идет, как нужно.

Футбольный марш звучал уже третий раз, а чудища не кончались: ведь каждому не больно-то хотелось уходить со сцены. Из-за пригорка на них недовольно шипели синие бороды, вампиры и свиноволки, которые еще ждали своей очереди.

Последним вылез номер 13-ф: огромная жирная змея. Вернее сказать, белая колбасина с мордой змеи. Однако на всех артистов не хватило змеиной шкуры. И в самом конце высовывались чьи-то ноги в синих тренировочных штанах. Ноги эти подпрыгивали, извивались, стараясь забраться внутрь. А может, это было устроено нарочно, для смеха…

Михаил Сергеевич тихо положил руку на плечо Жеки Тарана:

— Пора…

Жека тихо уполз в темноту, и вслед за ним в той же тьме исчезли Ромка и Вадим.

Появилось растянутое белое полотно (уж не им ли в свое время закрывали разрезанные банкетки?), и начальник с Аней объявили, что сейчас будет лекция на тему «Личная жизнь привидений». Полотно отлетело. На пригорке стоял Таран в немыслимой какой-то шляпе, в рубахе Лучика, которая была ему до пят… Короче — профессор.

— Личной жизни у привидений нету! — заявил Жека твердо. — Потому что привидений вообще нету!

Тут вылетела сова.

— Обман зрения! — закричал Жека.

И сова с криком убежала. Но вылез скелет с папиросой.

— Предрассудки!

И скелет исчез. Но вылезла ведьма.

— Бабушкины сказки!

Ведьма ковырнулась в темноту.

— Итак, привидений нету. Пора, ребята, расходиться по палатам!

Тут и произошло чудо. Невидимые с той стороны костра веревки натянулись, и Жека стал подниматься в воздух.

— Нету привидений! — кричал он. — Все обман зрения! Нету! Только я один привидение!

Так он повисел немного под аплодисменты и крики, а потом опустился за белый занавес.

И пошло… Танец маленьких чертебедей. Частушки с припевом:

Что такое, оё-ёй!

Плохое поведение?

Только мы не виноваты —

Это привидения!

А потом живая говорящая голова Дениса Лебедева отвечала на вопросы. А потом Маша Богоявленская была тореадором, но только не с красным, а с белым плащом, и рогатый с хвостом черт пытался ее забодать, бегал и кричал: «Му-у!»

В общем, это было настоящее веселье, которое не обрывали на полуслове, что, мол, пора, ребята, действительно спать. И не было столь обычной для любого лагерного мероприятия соревновательности, когда всяк болеет за свой отряд, а другим номерам нарочно хлопает еле-еле.

Гена Савелов, быть может самый миролюбивый в «Маяке» человек, чувствовал это общее состояние особенно хорошо. И сердце у него неприятно замерло, когда вдруг Ромка Лучик вылез на сцену и сказал с обычной своей резкостью, что все, понятно, смельчаки, когда сидят у костра в общей куче. А вот кто сейчас сможет спуститься к Переплюйке и принести горсть обычного песка?

Эх ты, Лучик! Сидим тут, веселимся, дружим. Но, сколько ни дружи, есть личности, которым на все чихать, лишь бы утвердить свое превосходство.

А ведь это настроение только начни! И вот уже выскочил Алька — ну ясно, враги до гроба! — стал кричать, что Лучик сам трус…

Неловко, стыдно. Так хотелось сказать: да кончайте же вы… Взрослые почему-то не вмешивались.

— Ну хорошо! Ты иди своей дорогой, а я — своей!

Наконец начальник решился что-то сказать.

— Не надо, Олег Семеныч! — крикнул Лимонов. — Дело принципа!

Начос развел руками: мол, раз уж разрешил это веселье — продолжайте. Алька и Лучик пошли вниз…

И вдруг раздались душераздирающие вопли. Правда, слишком душераздирающие — народ кое-что почувствовал. А потом и увидел. На пригорок выполз Лучик, у него на загривке сидел Лимонов, и оба орали благим матом. Да и было от чего: снизу за ними шло двухэтажное привидение. Оно было белое, с головой, болтающейся с боку на бок. А внизу оно было какое-то особенно странное: белое в черный горошек.

Выйдя на самую середину сцены, привидение остановилось. А вид у него был действительно не дай бог! И вдруг оно упало навзничь куда-то в овраг, в темноту. Вернее, упала только его белая верхняя часть. А белая часть в горошек осталась стоять. И это оказалась Яна Алова в модном Машкином платье до пят. Лучик и Алька стали по обе стороны от Яны, как делают артисты после спектакля.

Так они и стояли: длинный Лучик, средняя Яна, маленький Алька. И никто сейчас не думал об Алькином росте.

— Ребята, — сказал Олег Семеныч в мегафон, но сказал тихонечко. — Идемте-ка прогуляемся немного. Время у нас есть… Когда еще по ночному лесу побродим!

Они пошли по лесной дороге. После смеха и гама шагали они тихо. И снова не по отрядам, а одной огромной общей компанией, впервые, может быть, понимая, от какого корня происходит слово ДРУЖИНА.

Им было хорошо и надежно идти всем вместе, среди своих ребят. Маленькие радовались, что рядом такой большой и сильный первый отряд. И большие радовались — что есть кого опекать и защищать при случае. Но никого, к счастью, не надо защищать в этом спокойном и мирном ночном лесу.

Михаил Сергеевич Зотов остался один у развалин огромного костра. Ему предстояло невеселое дело — затушить эти развалины. Он уже принес снизу два ведра воды, но все не решался вылить их на костер. Вылить и услышать, как хрипло зашипят почерневшие угли.

Он встал на колени, наклонился над ведром, опустил лицо в воду. Ему поскорее хотелось быть там, вместе со всеми. Но стыдно было перед костром. Вот такие, Жень, дела…

Он стал смотреть на угли и быстро пробегающие огоньки, эти привидения настоящего огня. С бороды его и усов в ведро звонко шлепались крупные капли, освещенные отблесками костра. Жаль, что никто не мог этого видеть, и даже сам Михаил Сергеевич.

Дружина тем временем вышла на край большого, действительно большого, оврага, для которого знакомый нам переплюйский овраг был лишь ветвью, отрогом. А казался он и еще больше — оттого, что почти до краев его наполнял туман. Противоположный берег, более низкий, был уже захлестнут туманом. Лишь кряжистые темные елки проступали сквозь пелену, словно на промокательной бумаге.

Светила луна, и уже немного хотелось спать. И казалось, упади сейчас в эти белые медленные волны — можно плыть, не шевеля ни руками, ни ногами.

— Пошли домой, ребята, — снова в мегафон и снова тихо сказал начальник.

И никому не пришло в голову напомнить, что обещали до половины второго, а сейчас едва двенадцать. Никому не хотелось «доказывать», а наоборот, хотелось послушаться. Повернулись и так же тихо пошли домой. В «Маяк».

Начальник, который прежде шел впереди — ведь это он их привел сюда, на берег тумана, — теперь оказался сзади. Все, что он задумал, на что надеялся в этот вечер, исполнилось.

Вполголоса он запел. То была очень известная лет десять назад песня «Звездопад». Там — может, помните? — есть такие строчки:

Звездопад, звездопад —

Это к счастью, друзья, говорят.

Мы оставим на память в палатках

Эту песню для новых «орлят»…

Она про знаменитый на всю страну лагерь «Орленок».

Теперь песня почти забылась. Но только не в «Маяке»! Она была здесь как бы гимном. Лишь слова слегка изменили. В той песне говорится про горы и Черное море, а в этой — про среднюю полосу.

А почему Олег Семеныч выбрал именно её гимном для своего лагеря?.. Поверьте уж — имел право! Только вот я не уполномочен здесь ничего рассказывать…

Начальника услыхали несколько ребят, шедших рядом. И запели. Быстрым, но негромким огнем песня побежала вперед, и скоро ее пела уже вся дружина.

И Михаил Сергеевич на поляне тоже услышал её. И опять ему очень захотелось туда, где все, где все его друзья! Он поспешно залил почти угасшие угли, схватил ведра и побежал в кромешной еловой темноте, каким-то чудом угадывая бегущие ему навстречу деревья.

Он успел. Глотая нервное дыхание, стал петь со всеми вместе:

Вот и настала минута прощаться…

Нам бы опять в «Маяке» повстречаться!

Будет и вечер, и лес голубой,

Только не будет смены такой.

Ветерок-листопад,

Так и летние дни улетят,

Но останется добрая песня,

Чтобы помнили нас, маячат!

Михаил Сергеевич шел рядом… Да! Он шел рядом с ТКП, с тем тайным мальчишкой, который две недели назад разрезал банкетки! Надо заметить, что петь тот мальчишка умел плохо и потому не любил это дело, шел да помалкивал.

И вот он услышал, что с Михаилом Сергеевичем песня стала словно стройнее… Не из-за того, что бородач был такой уж необыкновенный Карузо, а просто из-за того, что он пел, друг среди друзей, и песня получалась стройнее!

«Надо и мне запеть, — поспешно подумал мальчишка. — Я ведь тоже… ведь тоже друг среди друзей». Он хотел запеть. Да вот на тебе — песня уже кончилась!

Глава девятая ГРУСТНАЯ ДЕВЧОНОЧЬЯ МУДРОСТЬ

Она была почти в центре поля, и ничем не могла помочь. Лишь поднялась на цыпочки, чтобы лучше видеть трагедию своей команды. Хотя и это было бессмысленным делом.

Слава Серов, юркий левый инсайд первого отряда, непринужденно обыграл Игнатова, потом бросившегося к нему с подкатом Генку Савелова. Прошел немного вперед… Мягко, внутренней стороной стопы, которая у футболистов зовется «щечкой», Серов пустил мяч точно под удар Ромке… Гол!

Но в воротах второго отряда стоял Зубаткин. Тот самый, которого два года назад звали Бациллой — за легендарную худобу. И до сих пор зовут Компотик — за горячую любовь к этому чисто лагерному лакомству… Зубаткин сделал то, чего не сделал бы сам великий Лев Яшин.

Ей показалось, что Димка упал в левый нижний угол еще до того, как Ромка Лучик ударил. Будто увидел мысли вражеского центра нападения… Лучик подпрыгнул, выбросив вверх правый кулак, как делают по телевизору все футболисты, забившие гол. А мяч-то был в руках у Димки! Это стало чем- то вроде нокаута для команды первого отряда. Трибуны рыдали.

И здесь она, все еще стоя в центре поля, сунула в рот два мизинца и свистнула. Димка, единственный, кто услышал свист, вскочил и все понял. Вот она одна-одинешенька стоит. Наталья Яблокова! Димка сильно выбил — мяч летел над всеми: над защищающимся вторым отрядом и над нападающим первым, сильно ударился о траву, и здесь Наташа поймала его на коленку и помчалась к воротам первого отряда. Она бежала совершенно одна. Догнать ее не было никакой возможности. Трибуны всхлипнули и больше не дышали. Половина народа вскочила, половина сидела в полуобморочном состоянии.

Вратарь первого отряда Шамиль Фролов стал нервно пятиться к своим воротам. Но не выдержал и побежал ей навстречу.

Они встретились где-то у линии штрафной. Наталья протолкнула мячик под бросившимся ей в ноги Шамилем, сама перепрыгнула через него. Конец, ворота пустые… Такой сказочный для нападающего миг! Последний шанс был у вскочившего с земли вратаря — сделать противнику подножку: черт с ним, что пенальти, все-таки не гол. А там поборемся!

Но не было у него и этого шанса. Кого же сбивать? Девчонку? Он крикнул:

— Лягушка!

Яблокова ударила, мяч мягко шлепнулся в сетку. Потом Наташа обернулась и спросила:

— Где?

— Ну что за девчонка! — сказал Шамиль. — Ты девчонка или мальчишка?

— А ты мальчишка?

— А ты сомневаешься?

— Сомневаюсь!

Никто не слышал этого разговора. Некоторым даже показалось, что Шамиль поздравляет Наташу с выдающимся голом.

Как уже, наверное, догадался читатель, это был матч гигантов — матч первого и второго отрядов.

В «Маяке» игралось много разных смешанных матчей. То были рядовые «футболянки»: для души, на спор, кто кого повезет до столовой. Случались и более крупные пари. Скажем, на тот же компот.

Но матч гигантов был делом особым, был древней традицией «Маяка». Он игрался каждое лето, один раз, в конце второй смены. Без него не могло обойтись, как не могло обойтись без похода, без «Дня ветеранов войны», без «Концерта вожатых» или без «Дня интернациональной дружбы».

Его ждали, к нему готовились, его любили, этот матч, пятьдесят минут футбольного времени (два тайма по двадцать пять). Каждый год разрабатывали новые правила. Суть их сводилась к тому, что старшие давали младшим какую-то фору. Это было естественно. Иначе игра получилась бы неинтересной, игрой в одни ворота. А кому это нужно?

И еще была одна железная традиция у этих матчей. Всегда тренером команды второго отряда назначался доктор Андрей Владимирович Галенко, который, как и Алька Лимонов, всегда болел за более слабых.

Накануне исторического матча — и это тоже была традиция — во втором отряде состоялось расширенное собрание команды, то есть, собственно говоря, всего наличного народа — дело-то кровное! Повестка: выборы капитана и обсуждение форы.

— По первому пункту, — говорил Денис, который был известным общественным деятелем и любил поэтому выступать, — по первому пункту у команды споров не будет. Капитан — Яблокова Наталья!

Капитаном, кстати, мог быть и сам Денис и еще кое-кто. Но раз уж так, умерим свои честолюбивые планы. Впервые за всю историю «Маяка» в столь ответственном мужском деле принимает участие девчонка. Причем ее место в центре нападения не дань какой-то там дурацкой галантности, а совершенно справедливое, да и полезное для команды, действие.

Первой на слова Дениса откликнулась палата сов — бурными и несмолкающими аплодисментами. А уж за ними и весь остальной люд.

— По второму пункту у меня такое предложение, — продолжал Денис своим общественным голосом. — Нам вообще не нужна никакая фора. Рубиться так рубиться! Кто смелый, тот со мной согласится. Как видите, даже получилось в рифму…

Отряд как-то нерешительно призамолк — кому охота при таком стечении народа праздновать труса?

Андрей Владимирович воспользовался этой паузой и начал говорить, пока собрание не успело одобрительно загудеть или наломать иных дровишек.

Доктор очень спокойно обсмеял Дениса за его любовь к шикарным выражениям. И затем так же спокойно объяснил, что фора не есть подачка, что это по-честному. Надо ее лишь наилучшим образом использовать, как первый отряд будет использовать свою силу, рост и скорость.

— И свои более крепкие, чем у некоторых из вас, нервы, — добавил доктор.

Его уважали за многое, а сейчас за то, что он лучше всех среди жителей «Маяка» играл в футбол.

Фору придумывало общее совещание взрослых «Маяка», чтобы первый отряд в своем непрошеном благородстве тоже не наломал дровишек. И фору в этом году придумали интересную. Второму отряду предлагалось на выбор: либо пробить три пенальти (в любой момент игры или после нее), либо усилить команду Андреем Владимировичем: играющий тренер — это было в принципе законно. И все-таки они выбрали три восьмиметровых. Тут уж все зависит от тебя, и ни за чью спину не спрячешься… Так опять же говорил общественный Денис. И Наташа Яблокова видела своим уже появившимся капитанским зрением, что доктор немного расстроен.

Разработали план на игру — контратаки. Первый отряд вынужден будет идти вперед: как-никак пенальти припекает.

— Мы уже сейчас должны точно понимать, — говорил Андрей Владимирович, — что они нам забьют. Вопрос в том, сколько? Три наших пенальти — это еще не три гола. Но мы должны сделать так, чтоб все эти три мяча были в воротах. Давайте решим, кто будет их бить.

Хотелось всем. Но уж очень дорогая была цена у каждого удара!

— Я могу пробить, — сказала Наташа.

— Что? Все три?

Она пожала плечами:

— Первый же отряд не надеется, что я забью. А я забью.

Молчание. Вся команда… все мальчишки молчали.

— Ладно, — сказал Андрей Владимирович. — Завтра решим. А сейчас пока пусть будет так.

После ужина они сами отменили себе кино, чтобы пораньше заснуть — для спортивного режима. Оказалось, напрасно… Наташа лежала в темной палате сов, и сон был где-то очень далеко от нее, километров за двести. А мысли тревожные тут как тут.

В команде второго отряда она не играла, конечно, лучше всех. Она просто была неплохим нападающим, неплохой забивалой. А капитаном ее сегодня выбрали как девчонку. Раз уж появилась в команде такая личность, надо выбирать!

Но ведь отвечать-то ей теперь приходилось по-настоящему!

Она стала представлять себе завтрашнюю игру. То и дело загорались картины каких-то схваток, ударов. Всего этого делать ей никак не следовало. Есть такое в спорте понятие — перегореть перед игрой. Вот этим самым она сейчас и рисковала.

Совы между тем разлетались по своим снам. Наташа, которая обычно засыпала едва ли не быстрее всех, сейчас впервые присутствовала в спящей палате, со всякими там ее посапываниями, бормотаньями и темной тишиной.

С правого бока, на котором она надеялась заснуть, Наташа повернулась на спину.

— Ты не спишь, сова? — послышался голос. Это говорила Федосеева. — Ты волнуешься?

Их кровати стояли через тумбочку, и можно было разговаривать, только приподнявшись на локте.

— Хочешь, расскажи мне, как ты завтра будешь играть, и успокоишься.

— Я сама не знаю, — ответила Наташа.

— А я всегда перед выступлением весь танец в голове протанцую и успокаиваюсь.

— У тебя танец-то уже готовый, — сказала Наташа. — А тут все как получится.

— Ну ладно. Кто у тебя, например, в команде лучший футболист… кроме тебя?

Наташа стала рассказывать. Про великого вратаря Зубаткина, который может потянуть почти любой мяч, хотя слабоват, когда играет на выходах. Про Альку — он у них считается мозгом команды. Любой хитрейший пас — это для него родная стихия. Зато сам он забивать не умеет — псих, и ударчик у него хилятина. С ним лучше всего играть на маленьком поле в маленькие ворота, где все накоротке… И про Игнатова — что у него самый спортивный характер. Он, конечно, не такой техничный, как Лимонов, зато рубится до последнего. Надежный.

— Как ты все знаешь… — тихо сказала Алла, слишком тихо, и Наташа поняла, что и эта сова сейчас улетит в свои сны.

Она полежала еще некоторое время в тишине, перебирая в уме мальчишек команды и все сильнее чувствуя себя капитаном, и все больше от этого успокаивалась. И наконец уснула.

На следующий день с утра пошла предстартовая лихорадка — тут уж никуда не денешься… После завтрака вышли на тренировку. Им предоставили поле с одиннадцати до двенадцати. А первому отряду — с двенадцати до часу.

Выставили охрану, чтоб враг не подсматривал тактические варианты. Хотя чего там подсматривать: ну погоняли немножко мячик, ну постукали по воротам. Единственная тайна — потренировали пенальти. Здесь доктор придумал им странное упражнение — бить по пустым воротам. Сказал:

— Бить только по углам. Самое лучшее, что можешь.

Бить по пустым воротам кажется легче легкого. На самом деле — труднее! При живом вратаре можно, когда ума или нервов не хватает, треснуть изо всей дурацкой мочи — авось и пролезет. А когда в воротах невидимый, уже нет. Потому что ты бьешь как бы сам себе.

Первым испытание не выдержал Алька: ударил в штангу, ударил мимо, третий раз — почти в самую середину ворот. Махнул рукой и отошел.

Другие били получше, но тоже не совсем надежно: мешал несуществующий вратарь!

Наташа пробила три раза, и все три в одну и ту же левую шестерку.

— Стоп! — крикнул Андрей Владимирович. — Больше не надо… Запомнила, что надо делать?

К мячу подошел Игнатов.

— Еще раз стоп! — вдруг сказал доктор. — Психологическое испытание… Расслабилась, Наталья? А ну-ка, бей еще.

Тут она заволновалась… Пустой квадрат ворот… Разбежалась — мяч влетел точно в левую шестерку.

— Вот это нервишки! — Доктор покачал головой.

— Только плохо, что лупит в один угол, — сказал Алька.

— А может, наоборот, хорошо. — Зубаткин развел руками. — Какой тебе дурак подумает, что она в один угол засадит все три удара! Я бы лично никогда не подумал.

Потом был обед и тихий час, который они действительно провели тихо, чтоб якобы накопить силы.

И наконец наступило роковое мгновение. Эдуард Иванович сунул в рот свисток.

— Сейчас откусит, — тихо сказал Алька, но никто не улыбнулся.

Наташа и хотела и уже не хотела этого матча, как всегда бывает перед началом. Она тихо катнула мяч — им по жребию досталось начинать, а первый отряд выбирал ворота, поэтому теперь солнце светило Зубаткину Димке в лицо. Для вратаря это было большое неудобство.

Потом минут пять все приходили в себя, потом началось уже всерьез. С трибун игра выглядела, наверное, не очень живописно. Шла борьба — еще без особых комбинаций, без особой хитрости, поначалу сил у всех было много. И ни та, ни другая команда не подпускала друг друга к своей штрафной.

Иной раз в «Советском спорте» Наташа читала статьи, где футболистов ругали за то, что они играют, видите ли, «не остро». Это писали, как сердито думала Наташа, люди, выходящие на поле только для того, чтобы собирать ромашки… Не остро! Но ведь игру надо построить, сложить. А это не так-то просто и не так-то быстро.

Минут за десять до конца тайма первый отряд начал серьезно давить — сказалась их фора в… триста шестьдесят пять дней. Но второй отряд был готов к этому. Отходить, сжиматься в пружину. И резко контратаковать… Хоп! Игнатов с Денисом выбежали вдвоем на одного защитника. Но затыркались, замыркались, удар у Дениса получился вялый. Надо было Игнатову бить.

Атака ничего не принесла, даже углового. Но будь Наталья Яблокова на месте первого отряда, она бы призадумалась: надо с защитой-то не зевать! А первый отряд ничего в той атаке не заметил, только случайный наскок. Они, видите ли, наступали, они, видите ли, давили, осыпали второй отряд градом ударов, имея в голове лишь классически известную поговорку, что нападение есть лучшая защита!

Тут главное не замандражировать, когда на тебя идет такая армада. Не поломать плана игры. И не раз, и не два Андрей Владимирович кричал им с трибуны:

— Наташа! Денис! Место!

Их тактика победила, и очень скоро произошел тот исторический случай, с которого мы начали наш рассказ.

— Лягушка! — крикнул Шамиль.

Мяч мягко плюхнулся в сетку.

— Где? — спросила Наташа.

Трибуны по обыкновению своему ревели. А второй отряд бежал со всех ног, чтобы обнять своего драгоценного капитана.

— Слушай! Ну просто Жанна д’Арк! — Алька ткнулся ей носом куда-то в подбородок (по причине своего среднего роста).

Но сквозь бурю и восторг жизни она услышала капитанским своим ухом:

— Наташа! — Андрей Владимирович стоял, подняв над головой

скрещенные руки: условный сигнал.

Никто еще ничего не понимал, когда она взяла из рук Купцова мяч, который он насупленно нес к центру поля, и понесла его обратно — в штрафную первого отряда. Встретилась глазами с Эдуардом Ивановичем:

— Право на восьмиметровый!

Сказала твердо.

Чуть в отдалении и вперемешку стояли обе команды. Шамиль неуверенно топтался в воротах… Вот тебе и лягушка! Да еще после такого гола. А если будет второй гол, тут уж они окончательно полягут. Но все зависит от ее удара.

Судья дал свисток. «Бью по пустым воротам, — сказала она себе. — Только в тот угол не смотреть. Говорят, вратари очень здорово узнают по глазам, куда будет удар…» Она разбежалась…

— Тама! — закричал Алька.

Оставшиеся до перерыва минут пять первый отряд приходил в себя, злился. Два раза сбили Игнатова и схлопотали две желтые карточки…

«Вам бы сейчас играть, — думала Наташа, — а вы психуете. Ну и молодцы!»

Потом сидели вокруг Андрея Владимировича все красные, потные, делали сосредоточенные физиономии, а сами — ну невозможно было не расплыться. Конечно, они знали — да и Андрей Владимирович говорил: сейчас первый отряд попрет так, как им и не снилось. Но все-таки уж очень трудно было испугаться: два гола да еще запас два «пеналя».

Победа в кармане!

Второй тайм начался нелепо. Чуть ли не на первой минуте они пропустили гол… Они, как и прежде, играли «сжатую пружину», то есть охраняли подступы к своей штрафной. А там — что хотите делайте! Из-за штрафной серьезно ударить — это, знаете ли, все-таки надо быть мастером.

И вот мяч благополучно улетел куда-то к угловому флагу — вообще на Камчатку. Там его подхватил Вадим Купцов… Купцова даже никто и не атаковал. Ждали, чтоб он сам наткнулся на заслон, как было в первом тайме… Правда, в штрафной у них было несколько вражеских воинов. Ну да аллах с ними… Хлеба, как говорится, не просят.

Вадим продвинулся к штрафной и, когда на него пошел защитник второго отряда, крикнул:

— Роми!

И сделал навесную передачу. Мяч летел тихо. Но он летел высоко. И второй отряд мог его провожать лишь заинтересованными взглядами. Собственно, первый отряд тоже. Но только не Ромка Лучик!

Дальше, наверное, можно не рассказывать: прыжок, удар, гол! Лучик по примеру всех талантливых нападающих вскидывает руки к небу, а второй отряд понуро идет начинать с центра.

Проходит две минуты — угловой. Подает Купцов:

— Роми!

Второй отряд начеку. Но мяч летит опять где-то в космической дали. Димка Зубаткин выскакивает наперехват, ошибается, ворота пустые. И Ромка головой, даже не очень сильно, даже несколько небрежно, забивает еще гол… Воздетые руки, трибуны в соответствующих эмоциях. Что делать — неизвестно. Еще через пять минут Купцов опять на фланге с мячом. Ждать у моря погоды? Нарушая заслон, на него идет Савелов. Вадим — пас Серову. И тот снова:

— Роми!

На Серова, почти уже в панике, кидается Осипов. Но один на один Серов обыграет любого — это можете не сомневаться. Что он и делает, причем красиво. Заслона уже никакого нет, зато есть кромешный ужас. Удар! Димка совершает чудо — вытаскивает такой мяч, за который его срочно надо брать в «Динамо» или уж, по крайней мере, в «Спартак». Мяч от его рук отскакивает примерно на угол вратарской площадки. Здесь бы его и запулить от ворот куда подальше. Но ведь паника! Лучик делает шпагат, в падении дотягивается до мяча — гол! Теперь уже не головой, а ногой.

Итак, оглянуться не успели, уже продуваем. 3: 2. А главное, совершенно неизвестно, что с этим наваждением делать и в какую сторону бежать спасаться!

Наташа отыскала на трибуне Андрея Владимировича. Оказывается, он тоже сейчас смотрел на нее, именно на нее. Было лишь одно средство против мчащегося к победе первого отряда — два совершенно точных восьмиметровых.

Их надо сейчас бить, это ясно. Но кто же решится в такую минуту отдавать приказание! Противник — хоть с каждого лепи портрет древнегреческого героя. А у тебя все наоборот, и руки-ноги дрожат, словно на веревочках приделаны… «В общем, Наталья, я предполагаю, а выбираешь ты…» — Все это и сказали ей сейчас далекие глаза Андрея Владимировича.

Мяч стоял на центре поля. Эдуард Иванович дал свисток и ждал, когда же они наконец начнут — команда, пропустившая очередной гол.

Наташа вдруг взяла мяч в руки… Пауза… Что за шутки?

— Право на восьмиметровый!

И разом переломилась игра. Героизм немножко повышел из первого отряда, как воздух из проколотой камеры… А на таком «велосипеде» далеко не уедешь. Уже неплохо! В воротах Шамиль делал довольно-таки петушиные подскоки и наклоны — якобы разминался. А чего там разминаться, когда ты уже полтора тайма отыграл! Он просто мандражировал. Так и запишем: он нас боится… побаивается.

Но и она сама побаивалась!

— Хочешь, я пробью? — тихо спросил Денис.

В глаза при этом он не смотрел.

— А забьешь?

— Должен.

Наташа покачала головой:

— Ладно, я сама.

Все как в прошлый раз: вратарь, мяч, она. Остальные игроки сгрудились на линии штрафной площадки. Только настроение не то… Спокойно. Бью по пустым воротам.

Побежала на мяч, и ничего не существовало сейчас для нее. Удар!

Шамиль только вздрогнул. Мяч вонзился в левую шестерку, в ту же самую… Потом он все-таки упал, вратарь, но исключительно для очистки совести, для зрителей, для своего авторитета перед командой.

Эдуард Иванович как-то особенно протяжно свистнул и показал на центр. Он словно бы тоже болел сейчас за нее. И здесь Наташа, совсем одна, даже глазами не посоветовавшись с Андреем Владимировичем, сказала судье:

— Право на восьмиметровый!

Пришла по-настоящему грозная и трудная в ее жизни минута…

Стадион притих. Не то растерянно, не то торжественно. И Шамиль Фролов забыл, что перед ним только девчонка, причем младше, причем слабее во всех отношениях. Он почти видел, что удар будет опять в ту же шестерку. Но вместо того, чтобы прыгнуть на мяч, с каким-то особым отчаянием и обреченностью грохнулся в другой угол.

Так она совершила самый великий подвиг за всю историю матчей между первым и вторым отрядом… Она шла к центру поля в окружении своей команды. Шла, ни на кого не глядя. И никто не смел броситься поздравлять ее, потому то, когда человек совершает подвиг, поздравления выглядят как-то неуместно.

А зрители, конечно, бушевали. Ведь они были далеко от великого человека и желали выразить ему свои чувства…

Первый отряд, сгрудившись у ворот Шамиля, смотрел вслед Наташе и ее свите. Нет, это не был военный совет, это было… военное молчание, что ли.

Второй отряд уже стоял на своей половине поля в ожидании дальнейшего сражения, и Наташа Яблокова в центре.

— Пошли! — сказал Вадим. Все побежали вслед за капитаном.

Они понятия не имели, как будут играть… «Аве, Цезарь! Моритури те салютант!» — «Здравствуй, Цезарь! Идущие на смерть приветствуют тебя!» — так кричали древнеримские гладиаторы, когда выходили на арену цирка. И всякому понятно, какое у них было тогда настроение. Что-то подобное испытывала сейчас и команда первого отряда.

Опомнившийся Коля Кусков выскочил к самой кромке поля, закричал им:

— Играть по-старому!

Но вряд ли кто услышал его.

Нет, услышал!

Был и в первом отряде большой спортсмен. Добрый человек, но большой спортсмен — Вадим Купцов… А почему «но»? Кто, собственно, сказал, что одно другому противоречит? И бросьте вы свои сомнительные «аве, Цезарь!».

Обводка, удар. Перехват. Длинный пас на выход. Эх, Серов не успел. «Серый, не спи — замерзнешь!» В глазах у второго отряда еще сверкает салют победы, а тут, оказывается, надо играть.

— Денис! Денис же! — кричит Алька.

Проворонил Денис… Вадим Купцов рванулся вперед тяжеловесно, мощно. И вдруг остановился. И вся игра замерла на мгновение. Серов метался, путая защитников. Но Вадим высматривал не его.

— Роми!

Мяч летит медленно, как во сне. Видно каждый шов. А что ты с ним поделаешь?!

Ромка прыгает, бьет почти в упор… Вот уж действительно — против лома нет приема.

Начали с центра. Играть оставалось еще семь минут. На табло красовался небывалый в футболе счет — 4:4. А растерзанные нервы второго отряда уже совсем не годились для борьбы. Им бы хоть защищаться подружней — они лезли на рожон. Потому что не согласны были на ничью, не умели и не хотели тянуть время, как некоторые умные команды мастеров.

Все перепуталось. Защитники ринулись в атаку. Нападающие застревали в собственной штрафной. Некоторые комментаторы называют такую игру открытым футболом. Но есть для этого и другое название — «Бей — беги».

И били, и бегали. Первый отряд, к слову, тоже был сделан не из противотанковой брони. И здесь уже просто кому-то должно было повезти… Повезло старшим.

Все получилось, как в первом тайме. Серов и Лучик вышли к воротам. А в защите одна Яблокова, которой бы надо быть совсем в другом месте. Ромка без лишней мудрости протолкнул мяч вперед и побежал. И сразу стало ясно, что Наталья не так уж быстро бегает, что она все-таки девчонка.

Зубаткин выскочил из ворот, чтобы сократить угол обстрела. Но Ромка не ударил, откинул Серову. Остальное, как говорится, было делом техники.

Они еще успели начать с центра поля. Успели даже заработать штрафной и успели ударить… Мяч проскакал безнадежно в стороне от шамилевских ворот. И почти сейчас же взревел финальный свисток.

Первый отряд — и болельщики и зрители — бушевали, как малые дети. Построились в центре поля. Михаил Сергеевич стал прицеливаться своим «Зенитом». Народ сразу повалил на поле: всем хотелось запечатлеться на такой исторической фотографии.

Алька Лимонов плакал и не мог остановиться. Каждый раз старался насухо вытереть глаза — слезы опять выползали на щеки.

— Прекрати ты команду позорить! — крикнул Денис и сам заплакал.

Так они и остались во веки веков на исторической фотографии — ревущие дружки-приятели. А Игнатов стоял насупленный. А Зубаткин — опустив голову — только по чубу да по перчаткам можно было потом узнать: вот он, наш вратарек.

А у Наташи Яблоковой осталось на снимке растерянное какое-то лицо. Уже осенью и зимой она не раз разглядывала себя: почему же растерянное?..

В жизни так, слава богу, почти никогда не бывает. А в спорте всегда: сколько бы ты ни совершал подвигов, но если общая победа на стороне противника, то все твои местные заслуги и удачи тускнеют, пропадают и выглядят не лучше, чем позавчерашнее кострище…

После игры команды пошли мыться. Наташа была одна в темноватом, несоразмерно большом девчоночьем душе. Она сделала себе прохладную воду, которая, как известно, успокаивает… Наташе делалось все грустнее.

За гулкой стеною галдели мальчишки. Матч громоздился в их разговорах скопищем военных картин. Наташа старалась не прислушиваться и невольно слышала. И конечно, не слышала половину за шумом воды и мокрым банным эхом.

Она была одна. И как-то само собой получилось, что она словно наказана. Наказанная… Она выключила воду, взяла полотенце. Расчесала перед зеркалом свои короткие волосы, которые по-мальчишечьи всегда мочила под душем, а не надевала шапочку, как делают обычно девочки.

Смотрела на свое еще разгоряченное игрою лицо… За что же она вдруг наказана?.. Ерунда какая! Ни за что она не была наказана. А все-таки наказана — одиночеством. Вот если б они выиграли, то все было бы по-другому. Значит, это ей за то, что она не сумела довести победу до конца.

Она еще не знала, что женщина в мужском деле всегда как бы обречена на одиночество. Каждому свое, что бы вы там ни говорили. Мальчишка, вышивающий гладью и крестом, будь он даже большим мастером своего дела, тоже выглядел бы как-то… ну, сами понимаете. Может быть, что-то похожее происходило и с Наташей. А поражение лишь все это подчеркнуло.

Ужинали они дома, на отрядной террасе, — так уж было заведено в «Маяке»: команды после матча должны побыть наедине сами с собой, а остальной лагерь должен придумать для них сюрприз к следующему завтраку.

Еда сейчас была не как обычно — не разложенная на тарелках, а в двух огромных кастрюлях: в одной — печенка, в другой — гора вермишели. Поэтому футболистам можно было отваливать порции побольше, словно они действительно изголодались до полусмерти. На самом-то деле — подумаешь: два тайма по двадцать пять минут…

Однако никто из них не отказался от «усиленного питания». Они чувствовали себя и несчастными и в то же время героями. Все так к ним и относились — словно бы к могучим соколам, которым обломали крылья в неравной битве.

Пожалуй, одна только Наташа ела столько, сколько обычно. Когда Ольга Петровна стала ей накладывать, Наташа сказала:

— Все, спасибо. Мне хватит.

И воспитательница согласилась, молча передала ей тарелку. Потому что как считается? Мальчишки — им надо. А девчонкам как раз наоборот — лучше воздержаться… Будто бы она была обычная, а не центр нападения!

Но ведь она сама так захотела!

После ужина — и это тоже была традиция матча — каждый мог делать то, что ему только захочется.

Наташа Яблокова обычно не была каким-нибудь там уж особо гордым человеком. В свободное от общеотрядных мероприятий время присоединялась к чьей-то компании, чаще всего к своим совам, и делала то, что другие: петь так петь, анекдоты так анекдоты. Знала она и несколько очень неплохих карточных фокусов.

Теперь она была одна. Состояние для нее совершенно необычное. Нет, ее никто и ниоткуда не выгонял. Просто каждый был где-нибудь и вокруг кого-нибудь. А вокруг кого? Вокруг футболистов, конечно.

Наташа могла бы подойти к одному из таких кружков. Например, к Игнатову, Савелову и Осипову, которые сидели на лавочке с «амазонками» под руководством Ветки. Или к Лимонову Альке, который тренировал Козлову в настольный хоккей. А Козлова, вернее всего, нарочно пропускала гол за голом… Сейчас Наташа подойдет к ним, и все будет абсолютно нормально.

Однако она ведь и заслуживала чего-то, правда? Пусть она и не страдала денисо-лебедевской гордыней, но ведь все-таки заслуживала — разве не так?

Она шла по темной дорожке среди замерших, вздутых темнотою кустов… Чего это ей здесь было надо? Никогда она раньше по таким местам и в такую пору не бродила. Легок на помине, очень скоро ей попался Денис. И Алла Федосеева.

— Я же сразу обратила внимание, что ты мозг команды, — говорила Алла.

Наташа тихо шагнула в прогал между кустами. Ее тренировочный костюм сейчас сливался с темнотою вечера и с темнотою, которую рождали густые ветки.

— Любой хитрейший пас — твоя стихия…

Это были как раз те слова, которые она, Наташа, говорила вчера вечером Федосеевой. Но только не про Дениса, а про Альку Лимонова.

Это может показаться странным, а все же Наташа не обиделась. Она была лишь удивлена.

Она знала такое изречение, что, мол, в мужчинах мы ценим силу, а в женщинах слабость… Его все считают правильным! Но сегодня Денис проявил именно слабость: ведь он плакал после матча. И вот теперь он был прощен. Самой Федосеевой!

Денис проявил слабость — и прощен. Даже вообще превратился в «мозг команды». Она проявила силу и вот оказалась какой-то позабыт-позаброшенной!

Мальчишкам все-таки живется легче… Да нет, и девчонкам живется легко.

И только ей одной, выходит, трудно… Как это говорится? «Ну прямо огонь, а не ребенок, чертик в юбке».

Но ведь она никакой не огонь и не черт. Нормальный человек. А футбол… Ну и что, в конце концов? Обязательно, что ли, заниматься художественной гимнастикой? А может быть, вот как раз именно футболом. Представьте себе! «В центре нападения у футболистов московского «Динамо» мастер спорта международного класса Наталья Яблокова. На ее счету в этом сезоне четырнадцать мячей».

Ведь бывают женщины-летчики, женщины-металлурги. А то все мужчины да мужчины…

По правде сказать, она не очень представляла себя среди настоящих, взрослых футболистов. Может быть, потому что просто была девочкой…

Зато она легко представляла куда более далекое — как становится тренером какой-нибудь футбольной команды. Первая в мире женщина — тренер футболистов. Неужели она сможет стать первой в мире? И верилось и не верилось. И от неясного страха было неизвестно, хочет она этого или нет.

Кусты кончились. Наташа вышла прямо на футбольное поле. Здесь тоже было уже темно, а все-таки светлее от висевшего над этим пустым пространством большого куска неба. На западе, за воротами, в которые она била два последних пенальти, досвечивал последним светом закат.

Упругая трава росисто поскрипывала под подошвами ее кедов.

Она попробовала представить себе какие-то опасные моменты. Не получилось. Слишком все было тихо. И слишком все было огромно для нее одной.

Правду говорят, что один в поле не воин.

Небо, темная трава… Ей захотелось уйти отсюда. И уйти от странных и тревожащих мыслей. Поскорее подсесть к кому-нибудь из своих. Хоть к Димке Зубаткину, который с расстройства провалился сквозь землю.

Она уже не казалась себе Жанной д'Арк, великой воительницей, она опять была жителем второго отряда, товарищем на любое дело. Хочешь — спящих мальчишек пастой измажет, хочешь — стенгазету сов сделает.

Она как бы повернулась спиной к своему футбольному таланту… Не знаю я ничего. Пусть он пока побудет отдельно, а я отдельно.

Но судьба, как говорится, распорядилась по-иному — не дала Наташе Яблоковой просто так ретироваться с поля боя своих мыслей.

— Эй! — сказала ей темнота. — Эй! Ты Яблокова?

Она замерла. Среди ночи, в пустой футбольной степи не так-то легко стоять одной и слушать человеческий голос, идущий неизвестно откуда. Как с неба.

Впрочем, было не так уж темно. И она почти рассмотрела сидящую на темной трибуне фигуру, которую раньше принимала просто за сгусток сумрака.

Вдруг не то услышала, не то увидела она летящий по небу предмет. Он ударился о траву и, глухо и звонко одновременно, взлетел опять, как живой… Футбольный мяч!

— Эй! — сказал бывший сгусток сумрака. — Бей по воротам!

Наташа узнала голос — Шамиль Фролов, вратарь первого отряда.

Ни слова больше не сказав ей, Шамиль стал в ворота. Его можно было понять: победа победой, но ведь четыре гола… А больше ему вообще не били в этом матче… И все от девчонки. Кошмар какой-то!

Наташа поставила мяч на известковое пятно — отметку восьмиметрового. Белел продолговатый квадрат штанг, пустые ворота. Шамиля в них почти не было видно.

Никогда еще не была она так уверена, что забьет. Куда хочешь. В верхний угол, в нижний. В любую точку!

— Ну, ты бьешь или нет?! — крикнул Шамиль. И крик его прозвучал так странно в этом сумраке.

Сейчас решалась ее судьба. На самом деле ничего, наверное, не решалось. Еще можно будет все перерешить двадцать раз. И все-таки решалась.

То ли идти ей необычной, нехоженой дорогой первого в мире футбольного тренера. То ли согласиться, что в мужчине мы ценим силу, а в женщине слабость. Казалось бы, ответ ясен: скорее и смелее вперед, к так называемым открытым горизонтам! Но ведь это все легко на словах…

Она разбежалась и ударила — несильно и не очень в угол, чтобы он сумел отбить. А он даже не отбил, взял намертво. Для полной, так сказать победы.

Встал с земли:

— Будешь еще?.. Бей!

— Больше не буду.

Он усмехнулся:

— Не хочется?

Наташа не ответила.

— Ну, поняла теперь, что это была случайность?.. Согласна?

Эх ты, спортсмен! Четыре раза — и все случайность?

— Согласна, — ответила Наташа.

Она училась хитрой девчоночьей мудрости быть слабой.

Глава десятая МАЛИНОВОЕ ПЕРЕМИРИЕ

Птенцы давно вывелись, гнездо «имени Геннадия Савелова» опустело. Его, собственно говоря, можно было бы забрать, теперь никому не нужное. Потому что гнездо — это вовсе не птичий дом, как думают многие (даже загадка есть — помните? Без рук, без топоренка построена избенка), а дом птенцов. Птенцы вывелись — и пропадай гнездо!

Осипов и Савелов решили еще разок сфотографировать его в лучах заходящего солнца, а потом взять себе на память.

У Ветки последнее время были с этой «двоицей» довольно-таки сложные отношения. О причинах не спрашивайте… Ветка старалась держаться с холодной дружественностью: нас, мол, связывает общее дело (гнездо), а больше ничего.

И сегодня, когда Савелов сказал, что «пошли, Вет, напоследок щелкнем гнездо», Ветка начала малость выламываться, что она страшно занята. Осипов в это время равнодушно ожидал на улице.

— Ладно, — кивнул Савелов, — ты не беспокойся. Мы там вдвоем справимся, — и пошел к Лене.

Веткины глаза пустили в его спину две пронзающие сердитые стрелы. Бывают же такие наивные: им что ни говори, они верят!

По прошествии минут десяти она решила все-таки пойти, догнать их. Ей даже не надо было отпрашиваться у Ольги Петровны: они все втроем отпросились еще до обеда.

Ветка вышла за пределы лагеря и побежала по знакомой тропинке. Ее, между прочим, трудно было назвать спортивной девочкой. Это у пинг-понговского стола она была спортсменкой. Но пинг-понг, согласитесь, — это спорт вроде шахмат. Не по уму, конечно, а по физическим усилиям. Стоишь да рукой махаешь. В разговоре и то, наверно, больше энергии уходит.

Школьная врачиха сказала о Ветке ее маме: «У вас хороший, упитанный ребенок». Ветка, которая, как и многие современные люди, исповедовала худобу, процарапала эти слова у себя на душе. Теперь она бежала за мальчишками — и чтобы их скорее догнать, и чтобы хоть немного побороться с упитанностью.

Но упитанность тоже не собиралась отдавать свою жизнь просто так… И скоро Ветка вынуждена была остановиться, потому что уже дышала, как чемпион олимпиады после марафонского забега.

Она привалилась к березе, приходя в себя. И тут услышала мужские голоса — как раз оттуда, куда ей надо было идти дальше.

Ветка не была трусливой душой. Просто она была девчонкой. А что бы вот я, например, сделал, будь я девчонкой и услышь я в лесу незнакомые голоса? Я бы куда-нибудь аккуратненько отошел в сторону и подождал, пока эти голоса не пройдут. Мало ли!

Так поступила и Ветка. На цыпочках она отбежала шагов пять и, пригнувшись, стала за молодые елки. Очень скоро вышли двое. Взрослый и мальчик. Мальчик нес прозрачный полиэтиленовый мешок с чем-то темным… С землей, что ли. Но нести ему было не тяжело. А у мужчины на плече была фанерная лопата.

Они остановились около березы, перед которой только что стояла Ветка.

— Хорошая лесина, — сказал взрослый то ли сам себе, то ли мальчику. — Как раз нам в печку.

— Она же растет, — сказал мальчик.

— Пока растет, — уточнил взрослый. — Видишь крест? Значит, будут рубить. А мы с тобой к Васильичу зайдем, переговорим… — Он дружески похлопал березу по стволу: — Хорошая лесина! Пусть пока подрастает.

Ветка вылезла из своего укрытия, подошла к березе, провела взглядом по ее стволу. Высоко вверху береза медленно шевелила зелеными пальцами, словно играла на ветру. И было неизвестно, знает она о своей судьбе или нет. Кора у березы была белая с глубокими черными ручьями. Прямо около Веткиного лица на белом кусочке стоял небрежный оранжевый крест. Ветка попробовала его ногтем — масляная краска не поддавалась.

С неожиданной неприязнью она подумала о том взрослом, который стоял тут и охлопывал «лесину». Хотя что он сделал плохого? Всего лишь знал, что крест на стволе означает березину смерть.

Ветка пошла по тропинке уже не быстро, а задумчиво, размышляя о судьбе березы, о судьбе вообще берез, вообще деревьев: каждый может подойти и срубить их… Между прочим, береза эта была лет на десять-пятнадцать старше Веткиной бабушки, которая умерла в позапрошлом году… Я это говорю, собственно, не для оправдания оранжевых крестов, а просто, чтоб вы кое-что знали о жизни деревьев и о жизни людей.

Вдруг Ветка остановилась. Ее остановил безжалостно разоренный муравейник.

Хоть Ветка по гнезду и была приписана к биокружку, сама она муравейниками не занималась.

А в «Маяке» были большие любители этого дела. Огораживали муравьиные кучи заборчиками, развешивали объявления, какие муравьи полезные. Странно, однако эти смехотворные, с Веткиной точки зрения, меры приносили пользу. Или, может, это была случайность… по крайней мере, ни одного подшефного муравейника у них не разорили. Да и зачем они вообще-то нужны? Жанна Николаевна говорила, правда, что их разоряют из-за муравьиных яиц, которые идут на корм птицам и рыбам. Но сколько там этих яиц? Канарейка склюет за два дня.

Теперь Ветка стояла у разоренного муравейника.

И чувствовала себя как бы виноватой за эту беду. Словно бы она своими насмешками помогла браконьерам…

А муравейник был разорен просто зверски. Он был даже и не разорен, а просто-напросто срыт, стерт с лица земли, как человеческий город после фашистской оккупации. Срыт, подумала Ветка, срыт?..

И тут она вспомнила того взрослого с фанерной лопатой. И мальчишку с прозрачным мешком… Там была не земля! Там был муравейник!

Ветка побежала назад по тропе. Она сразу поняла, что должна все делать сама. Ни в лагерь, ни к гнезду за Леней Осиповым ей не успеть — уйдут браконьеры. И она побежала, теперь уж не думая о своей упитанности, лишь бы догнать… И еще она молила судьбу, чтоб ей попался кто-нибудь свой.

Браконьеры шли не спеша, а Ветка, наоборот, спешила, и скоро она догнала их. Вовремя! Тропинка как раз расплеталась на два хвоста. Здесь бы Ветка, наверное, и потеряла их след. Но не потеряла!

Браконьеры хоть и не быстро шли, но все-таки шли. Причем по удобной тропе. А Ветке приходилось красться. По разным там елкам, пням и корягам. Очень скоро она поняла, что вовсе не умеет красться. Она без конца наступала коленями на подол платья, когда ползла, не умела выбрать дорогу и то и дело запарывалась в дебри.

Но ведь конспирация — вовсе не то, что представляют себе некоторые. Это ведь не обязательно прятаться. Главное, делать так, чтоб противник ни о чем не догадался.

А о чем, собственно говоря, могли бы догадаться браконьеры, если б за ними на расстоянии шла Ветка? Да ни о чем.

Она выбралась на тропинку и смело пошла за взрослым браконьером и браконьером-мальчишкой. Она употребила все свои артистические способности и, однако, дрожала как осиновый лист. Если бы браконьеры хоть разок обернулись, они бы многое поняли.

«Узнаю, где они живут, — в душе своей говорила Ветка словно кого-то уговаривая, — узнаю — и сразу домой!»

Они друг за другом прошли по переплюйскому мостику, который когда-то чинил Михаил Сергеевич Зотов, прошли мимо сада «Зябрик», прошли еще немного. И оказались на окраине безымянного военного городка. То есть это так только называется — городок. На самом деле там мало чего было городского. Особенно на окраине. А браконьеры жили именно здесь. Они открыли калитку высокого дощатого забора, да и были таковы.

«Отлично, — подумала Ветка, — попались, голубчики!» Она подбежала к самому забору, чтобы прочитать название улицы и номер участка. Ведь одно дело, когда ты влетаешь и дурным голосом кричишь: «Идемте, я дом браконьерский заметила!..» Тебя спрашивают: «А какой адрес?» И в ответ ты лишь понуро хлопаешь ушами. Но совсем другое дело объявить: «Нарушители проживают — улица такая-то, дом номер такой-то!»

На браконьерском доме, как, собственно говоря, и положено, никаких опознавательных знаков не было. Только висела небольшая табличка в траурной рамке: «Осторожно! Во дворе злая собака!»

Едва Ветка прочитала это зловещее объявление, ей в голову пришла очень простая, но столь же и ужасная при ее положении мысль. Но вот пришла, что ты поделаешь! И надо было как-то реагировать. Совесть внимательно ждала.

А мысль была такая: пока Ветка пробегает до «Маяка» и обратно, время уйдет, браконьеры выберут из мешка муравьиные яички, а труху с несчастными муравьями выкинут… «Что-что? — скажут. — Какие муравьи? Просто у вашей пионерки слишком хорошее воображение».

Значит… Значит, надо идти туда и ловить их с поличным.

Отчаяние снедало Ветку. Она стояла перед вооруженной крепостью своих врагов, перед забором, который в два раза был ее выше. Она мечтала уйти домой… что уж там — мечтала! Но ужас ее положения был в том, что она не могла уйти. Она просто не представляла себе такой возможности — уйти. Но и ступить на собачью территорию она не могла, согласитесь! Это было выше человеческих сил.

А время шло. Браконьеры уже, наверное… Ветка подняла сжатый кулак, замахнулась на калитку, но не стукнула. А вдруг калитка не заперта, откроется от удара и оттуда выскочит огромная серая овчарка?!

Она ударила кулаком в забор. Стук получился тихий, мертвый, словно бы она била в огромный камень-валун или в подножие какого-нибудь памятника.

Тогда Ветка стала бить каблуком. Получалось, конечно, громче. И все равно это было не то. Кстати, уж на что собаки чутки, но даже собака не откликнулась.

Ветка снова посмотрела на траурное объявление, мысленно попрощалась со всем миром… И заплакала: она не могла туда войти!

Проклятый забор! Даже кричать не имело смысла через такую высоту.

И вот когда она посмотрела вверх, намереваясь… уж не знаю — взлететь на этот совершенно гладкий забор, что ли… она увидела кнопку звонка. И, еще ревя, она рассмеялась от злости и радости.

Поднялась на мысочки. До звонка не хватало нескольких сантиметров… Подпрыгнула и вонзила палец в кнопку — словно хотела продавить эту кнопку насквозь. Оба сигнала ее должны были получиться хоть и недлинные, но такие… в общем, надо идти открывать.

Однако опять ни звука. Ветка вновь пришла в отчаяние: звонок, видимо, не работал. Эх!.. Со злости она ударила каблуком по калитке — брякнула щеколда.

Потом щеколда брякнула еще раз!

Калитка отворилась, и Ветка увидела браконьера-мальчишку. Некоторое время они смотрели друг на друга. Мальчишка — удивленно, а Ветка — затаившись.

— Мне нужно к твоему отцу, — сказала она наконец. Мальчишка был или одногодок, или немного старше ее.

Юный браконьер молча пропустил Ветку вперед. Он не испугался, не почувствовал никакой опасности. А какая может быть опасность от симпатичной девчонки — так он рассуждал несколько на старомодный лад. Может быть, еще и познакомимся… Жилось ему за этим забором довольно одиноко.

— А ты собаку?.. — спросила Ветка, оборачиваясь. Мальчишка улыбнулся, не отводя взгляда от Веткиного лица:

— Нету никакой собаки. Издохла. А это… оставили, чтобы лишнего народу не ходило.

«Лишнего народу… Надо же, какие замминистры!»

Они шли по дорожке к дому, и Ветка даже сквозь свою злость, даже если б очень хотела, не могла не оглядываться. Такой участок, наверно, и самому Мичурину не стыдно было бы показать. Все здесь росло, зеленело, тянулось по струнке, словно на параде. Среди этой образцовой жизни стоял дом. Весь крепкий, до последнего бревна. Такой еще лет сто простоит, не охнет. Стены матово отливали темно-коричневой масляной краской, а наличники были голубые. В этом диковатом сочетании тоже была какая-то своя особая добротность. Сверху шиферная крыша и кирпично-красная труба, из которой должна была выйти дымом стоящая в лесу береза с крестом…

В принципе здесь ничего плохого нет, что люди живут хорошо, — так объяснила себе Ветка. А сама не могла остановить злость. И мальчишке этому, браконьеру, нечего на нее смотреть столь выразительными глазами.

Между тем юный браконьер подвел ее к лавочке и довольно приветливо, хоть и не очень уклюже, предложил сесть. Лавочка, надо признать, было чудо как хороша. Ее обнимал огромный куст сирени. На таких лавочках особенно спокойно сидеть по вечерам, при закате солнца. А сейчас именно то самое время и наступало.

Из дому вышел браконьер-мужчина. Он внимательно посмотрел на Ветку… Он стоял. Что же оставалось сделать Ветке? Тоже пришлось встать. И, по-видимому, еще поздороваться.

Она молчала.

И браконьер не здоровался. Еле заметной быстрой гримасой изобразил на лице, что он, взрослый, недоволен девочкой Веткой. Потом спросил вполне нейтрально:

— Ты от Николая Васильича?

Ветка молчала, примериваясь, как бы начать разговор. Надо ли объяснять, что сердце ее скакало, мечтая прыгнуть в пятки.

— Ты из библиотеки?

— Я из леса!

— А?!

— Я видела, как вы разорили муравейник. И поэтому я пришла сюда!

Взрослый браконьер поднял брови и отступил на полшага. Как бы покачнулся. В первую минуту он… ну не то чтоб сильно струхнул, а все же был, так сказать, обеспокоен. Прикидывал: может, ему лучше сказать, что он ничего в своем поступке дурного не видит, и вообще он готов… Но быстро взял себя в руки. Подумаешь, преступление — принес из лесу три кило трухи, по которой ползают какие-то насекомые… Да пойдите-ка вон!

Ветка тоже заметила, что браконьер испугался. И ей бы использовать этот шанс для дальнейшего наступления. Однако… Ведь перед ней был все-таки взрослый. И еще другое, может быть даже более важное.

Великий шахматист прошлого Стейниц рассказывал, что ему частенько мешала побеждать полуразгромленного противника именно его «полуразгромленность». И подсознательно своими не самыми сильными ходами он как бы помогал противнику прийти в себя.

Стейниц говорил, что большому игроку надо выживать из себя это.

Может, игроку и действительно надо.

Но если присмотреться, есть в этом чувстве что-то по- настоящему интеллигентное, благородное. Хотя и в ущерб себе. Да что ж из того! Благородство на то и существует, чтобы не искать выгод.

Ветка, воспитанная в издревле существующем демократическом духе московских дворов, твердо знала, что драка только до первой крови и лежачего не бьют.

По наивности своей она приняла дрогнувшего браконьера за «лежачего». Ей бы развить успех, вывести его на чистую воду. А Ветка стала рассказывать ему, как муравьи полезны, сколько килограммов они разных гусениц съедают — такое, мол, и птицам не снилось. То есть Ветка «взывала к браконьерской совести»: вот она ему сейчас объяснит, а он скажет, что никогда больше в жизни не будет разорять муравейников и отдавать своим идиотским рыбкам муравьиные яйца.

При этом Ветка существенно привирала — во-первых, потому, что стремилась живописать как можно более разительную картину, а во-вторых, потому, что плохо слушала в свое время Жанну Николаевну.

Браконьер, видимо, почувствовал это. И Ветка поняла, что он это почувствовал… Эх, не туда куда-то она запоролась!

— Вот хорошо, что ты мне рассказала, — прервал он ее наконец дружеским и радостным голосом. — А то у меня жена их боится, говорит: они ползают… Теперь растолкую, какие они полезные. Как-нибудь перетерпит, верно?

Ветка смотрела на него непонимающими глазами.

— И насчет рыбок ты меня зря… подозреваешь. — Он улыбнулся. — Муравьи действительно твари очень хорошие. Разве я их стану так глупо губить! Ну-ка идем…

Он пошел по узенькой ровной дорожке между грядами. И Ветка невольно пошла за ним. На застекленной терраске с другой стороны дома стоял браконьер-мальчишка и в открытое окно с интересом следил за ними.

— Ты меня за кого принимаешь-то? За браконьера, что ли? — спросил браконьер с великой обиженностью. — Вот он, твой муравейник, никто его зорить не собирался. Я его только переселил!

И действительно. На аккуратно отведенном месте лежал небольшой муравьиный холмик — тот самый, бывший лесной. И даже очень ровненький. Как видно, браконьеры хотели, чтоб муравьи скорее прижились. А те бегали по хвоистой куче, пытаясь сообразить, что же произошло. Многие из них тащили в «зубах» продолговатые белые яички.

— Ну вот, видишь? — сказал браконьер даже как бы с некоторой гордостью.

— А зачем вы это сделали?

— Хм…

Тут браконьер тоже допустил ошибку. Ему показалось, что Ветка полностью покорена. И ему самым житейским образом захотелось похвалиться своей сметливостью.

— О переселении-то муравейников я еще по телевизору видел. В другие районы переселяют, даже в другие страны… Птицы, они тоже поедают насекомых — дай-дай! Я наблюдал. Но птицы только по сезону. Весной они птенцов кормят — стараются, это правильно. Но потом-то они уже нерадивые, а то и совсем в лес усвистели… сад без охраны… Другое дело эти. Всегда здесь. Всегда работают. Смотри, а? Двигаются! — Это он выговорил с каким-то особым восхищением и в то же время ненавистью. — Жрать охота. Им без конца жрать охота!

Была у него такая манера. Он уже не Ветке говорил, а словно самому себе. И жутковато ей сделалось. Нет, не по-настоящему, конечно, а все-таки жутковато.

И в то же время она смотрела на него с огромным изумлением, на этого действительно не браконьера?.. А кого же тогда? Ветка и слова такого не знала. Она хотела ему объяснить, что это же нехорошо. Ведь в лесу они для всех, для целого леса, а здесь, на участке, только для него одного, словно рабы в Риме. Неужели он этого не понимает — этой простой вещи?!

Но чуяла Ветка, что он не такой наивненький, что он всё понимает, только прикидывается. Но и она теперь не была такой наивненькой. И очень смутно подумалось ей, что, возможно, кое-кого надо лупить не до первой крови, а гораздо больше!

— Как же вам не стыдно наш лес грабить?

— «Наш, ваш»… — Голос его и лицо приобрели совсем иные оттенки. — Видишь, как ты ничего не понимаешь-то… Наш-ваш… Он такой же и мой! А если я в лесу ежонка, не дай бог, поймаю, ты что, тоже за мной с ружьем погонишься? Или я воздуха лесного захотел дыхнуть — тоже наш-ваш?.. Вон же, — он указал на муравейник, — живут, бегают. Я их не убиваю. Чего тебе надо?

— Был бы такой насос, вы бы и воздух из леса к себе перекачали!

— Ну, знаешь что, милая девочка! Не забывайся. Я тебя постарше и по возрасту, и по… — Он постучал себе пальцем по виску. — Не забывайся!

— Старше! — сказала Ветка презрительно. — Да хоть вы мамонтом будьте, я вас уважать не собираюсь!

Она, конечно, слегка пользовалась тем, что она девчонка и ее нельзя тряхануть как следует.

— Уважа-ать? — он засмеялся. — А я тебя и видеть-то не хочу. Приперлась, понимаешь, на чужой участок…

— Калитку бы вашу забить покрепче и забор раза в три-четыре повыше, чтобы вы сидели на своем капиталистическом участке и в нашу жизнь бы вообще не выходили!

Ветка увидела, как он весь аж побледнел, а мальчишка все слушал, стоя у окна.

— Ничего-ничего! Вы еще не такое от меня услышите!

То она все говорила, глядя куда-то немного вбок. А теперь прямо навела свои глаза на него.

— Вы же боитесь! Я сразу увидала… Вот я, например, могу все про себя сказать. Пионерлагерь «Маяк», второй отряд, Иветта Снегирева. А вы? Ну скажите!.. Вы потому и трус, что вы нечестный.

Он молчал, он даже как следует не мог притвориться, что ему будто неохота ей отвечать.

Но и Ветка была на пределе человеческих возможностей. Ни слова больше не говоря, она пошла назад по аккуратной дорожке меж гряд. Честные муравьи продолжали бегать, помаленьку разбираясь в кошмаре, который с ними произошел. Ветка чувствовала, что если она так уйдет, это будет предательство по отношению к ним.

Перед домом она остановилась, сказала мальчишке, который приклеенно стоял у окна. Мальчишке-то она была теперь в состоянии сказать что угодно.

— Имейте в виду, — сказала она, — если ещё хоть один муравейник пропадет, отвечать будете вы. И если вы этот муравейник погубите для заметания следов… мы проверим! И вы отвечаете за этот муравейник!

Чтоб муравьи были тут не рабами, а как бы посольством «Маяка» на этой вражеской территории.

Она прошла мимо цветущих овощей и деревьев, открыла калитку и с удовольствием закрыла её. Оказалась на воле, где трава росла по-нормальному и все росло по-нормальному, а не по-сумасшедшему на благо эксплуататоров.

В душе у Ветки были одновременно победа и грусть…

Она гордилась собой — это бесспорно. И она была поражена, что есть такие люди… Она как бы знала об этом и в то же время не знала. Что они так просты и так близко от ее жизни.

И еще она понимала, но не словами, а душой, что эта ее победа не окончательная, а лишь маленькое сражение, где ей удалось потеснить врага. И если б Ветка только знала, что в таких сражениях и пройдет вся ее жизнь!

Браконьерский мальчишка догнал ее у самого моста. Сейчас он выглядел широкоплечим и высоким — пожалуй, таким же, как Лебедев. В плечах даже и покрепче. Это рядом со своим отцом он казался таким забитым.

У мальчишки были серые, широко посаженные глаза, что является будто бы признаком добродушия. Но ведь это всего лишь внешность! Хотя у него была действительно положительная черта — ему с первого взгляда понравилась Ветка. Да и то надо еще проверить!

К счастью, она не успела испугаться — оглянулась, когда мальчишка уже подбегал, и он сразу произнес:

— Просто мне велели тебя проводить, — и протянул по-рыночному свернутый фунтик с очень крупной малиной, которая была удивительно… малинового цвета.

Ветка хотела сразу выбросить этот кулек в Переплюйку. Но не бросила, посмотрев на мальчишку. Заменила на более мягкое наказание. Спросила:

— Взятка?

— Да, взятка, — сказал мальчишка. Он вытряхнул на ладонь хорошую горку ягод и не спеша кинул их в воду… Тут надо заметить, это был для него не простой и далеко не обычный шаг. Но в некоторые моменты люди бывают удивительно чутки… Так странно получилось, словно он подслушал ее мысли.

Хотя сказала Ветка, естественно, совсем другое:

— Знаешь что, ты чужим-то не распоряжайся! — и улыбнулась.

Потом взяла в рот ягоду — ведь ягоды были ни в чем не виноваты…

Городской девочке Ветке такой малины не доставалось, наверное, никогда! Ее бессмысленно здесь описывать. Ее надо попробовать, спелую, прямо с куста, малину сорта «новость Кузьмина». Она была сладкая и острая. Она было полна аромата и словно радовалась тому, что вы ее съели…

Лагерь заждался Ветку. Однако и не хотелось есть это чудо на ходу. Прислонившись спиной к перилам, Ветка роняла малинины в рот. Она не видела здесь никакого предательства. Такая малина предательством быть не могла.

— Иветта…

Ветка невольно рассмеялась — настолько она не привыкла к своему полному имени.

— Да нет, меня так не зовут. Это у меня так будет в паспорте написано. А меня зовут Вета или Ветка.

— А меня — Володя…

Он совершенно не знал, чем бы ее прельстить. Он даже хотел было сказать, что отнесет муравейник назад. Но это было выше его сил, как выше Веткиных сил было войти на участок, который охраняло объявление про злую собаку.

Ягоды были еще не съедены. Но их оставалось уже меньше одной трети. Мальчишка следил за Веткиной рукой и за Веткиными губами и проклинал себя, что выкинул такую большую горсть. Сейчас вот она съест последнюю малинину и скажет, чтобы он катился отсюда на свой капиталистический участок.

А Ветка и сама не знала, что ей делать с этим мальчишкой. Но пока еще в фунтике оставалась малина, можно было не заглядывать в будущее, а просто надеяться, что оно светло и прекрасно…

ОДНАЖДЫ

(Заключение)

Осенью в «Маяке» наступает удивительная тишина. Деревянные легкие домики не годятся для жилья. Не устроишь тут ни зимнего санатория, ни лыжной турбазы.

Лес словно бы еще приближается к «Маяку». Летят со звоном березовые желтые листья. Тишина, никого. Первыми это понимают осенние и зимние птицы — синички, снегири. Да они и не знают никакого «Маяка», кроме тишайшего, кроме уснувшего. За ними и вороны, и трусливые красавицы сороки.

А воробьи, наоборот, снимаются и пропадают разом, крылатые собачонки. Им без людей тут делать нечего — и неинтересно, и голодно. Разлетаются по окрестным поселкам, по железнодорожным станциям. Иные счастливцы ухитряются проникнуть под крышу «Птички».

Летят листья, качаются ветки, плывут темные облака, идет дождик. И никто не видит этой красоты.

Сейчас вторник. А может, среда. Для покинутого «Маяка» это все мертвые звуки. А для деревьев, для птиц, для облаков и тем более.

Или нет? Или они все же чего-то ждут?

Да, действительно ждут, это становится ясно, едва приходит воскресенье. Но неужели деревья и покинутый лагерь различают дни недели?

Нет, конечно.

И в то же время — да!

Просто удивительно, до чего бывшее пустынное место становится живым, когда сюда приходит человек… Это случается не каждое воскресенье. Но все же случается, и далеко не всякий лагерь может похвастаться таким.

Ранним утром из разных концов Москвы, разными маршрутами и разным транспортом, но все в одно место отправляются несколько человек. Обычно без всяких предварительных сговоров.

И вот часиков в двенадцать (на поезде все-таки дорога не близкая) здесь появляются некоторые хорошо известные дружине «Маяка» — а нам по этой книжке, — появляются некоторые личности. То вдруг Алька Лимонов и Маша Богоявленская. То Ветка и Жека Таран с Захаром. То Яна Алова и Савелов с Осиповым.

Такие вот сочетания для летнего «Маяка» вроде бы совсем не подходящие. Все же разные отряды, правда?

Сперва ребята еще как-то дичатся, друг друга стесняются. Например, Ветка и Вадим Купцов… А потом, когда время приближается к бутербродам и тонизирующему напитку «Байкал» — чего ж одному сидеть? Тут и кусок-то в горло не полезет…

И все они — одна компания: и Таран с Машей Богоявленской, и Ветка с Яной.

И еще. Летом редкому человеку, хоть раз в три месяца, не приходила в голову такая мысль: «Эх! Смотаться бы, рвануть сейчас отсюда куда-нибудь в лес, в дебри, по переплюйскому оврагу…» Наверное, даже самым опытным ветеранам она приходила.

И вот теперь ты здесь. Вольнее вольного. Ну, беги! А собственно, даже не беги — бреди куда душе угодно… Не бредется, не бежится. Охота побыть именно среди этих синих домиков. Они тебе зимой, когда уж никак сюда не выберешься, они тебе еще не раз привидятся или приснятся.

Часов около двух по шоссе за синим забором спешит знакомый «пожарный» «Запорожец». Он довольно-таки осторожно спешит, потому что Олег Семенович вовсе не такой уж классный водитель.

Он открывает ворота. Все лагерные ключи хранятся у него на службе в сейфе бряцающей килограммовой связкой с осени до весны… А ребята, которые приехали сегодня в «Маяк», стоят, улыбаясь, на конце асфальтовой дорожки у Замка покаяния.

Он вылезает из своего «пожарного», их начальник… Хотя сейчас никакой он им не начальник. И он это понимает в первую очередь. Спрашивает:

— Ну, как у вас тут дела?

Словно они-то и есть хозяева, а он просто приезжий.

Олег Семенович обходит территорию. Но не как мороз-воевода — тот важно «дозором обходит владенья свои». А начальник, вернее всего, обходит дозором свои воспоминания.

Идет и о чем-то вроде бы разговаривает с Захаром. А сам вспоминает. У него за десять здешних лет накопилось что вспомнить: десять июней, десять июлей, десять августов…

Они приходят в самый дальний угол «Маяка». Здесь стоит большой сарай. Единственный, кажется, в «Маяке» не синего цвета. Олег Семенович отмыкает висячий замок. В полумраке виднеются лопаты, метлы, грабли. Начальник берет метлу, за ним — и его малочисленный отряд. Они снова идут по лагерю, обметают лавочки, крылечки отрядных домов.

Есть в этой добровольной и приятной работе что-то от бассейна Михаила Сергеевича…

А лавочки и крылечки так заметно и красиво синеют под бледным осенним небом.

Потом они садятся где-нибудь на крыльце, обычно у Замка покаяния. Дни еще долги, еще длиннее ночи.

— Расскажите, Олег Семенович…

Он умеет рассказывать. Да и много всего было. Когда тебе под пятьдесят… Это только мальчишкам кажется, что ты стар. Нет, ты не стар, но, как говорится, жизнь уже сделана. Вот осталось только докторскую… начать да кончить.

Он знает: сегодня вечером ему хорошо будет работаться — в тишине, при лампе. Зажжет сигарету, откроет свои странички. Он смотрит на Янку, на Жеку Тарана, на сутуловатого и серьезного Грошева. Люди все непростые. А в «Маяке» и не бывает «простых людей». Тем более среди ветеранов.

Кто-то изрек однажды: «С каждым говорю на его языке». Начальник не любил этого мудрого совета и с каждым говорил на своем собственном языке. Так он поступил и сейчас.

Наверное, он говорил взрословато. Жека, например, понял далеко не все. Но его незаметно и глубоко трогал тон Олега Семеновича — спокойный, грустный. Хотя говорил он, то и дело улыбаясь.

Какой-то уважительный тон…

И хотелось самому быть таким…

На этом и кончается книга. На том, как Жека Таран слушает Олега Семеновича.

А в «Маяке» все заметнее вечереет…