Лето в Михалувке и Вильгельмувке

Вступительное слово О сердцах, которые умеют любить и прощать…

Януш Корчак — тот самый педагог, который отправился вместе со своими воспитанниками в лагерь смерти Треблинка, хотя ему не раз и не два предлагали возможность спастись. Возможность избежать страшной участи — но одному, без двухсот еврейских детей из основанного им «Дома сирот». Он выбрал детей и, тем самым, — то, что было им уготовано.

Януш Корчак — тот самый писатель, который придумал короля Матиуша Первого, книжка о котором объединяет многие поколения детей. Я сама — из поколения, выросшего на этой книжке, одновременно радостной и душераздирающей. В детстве история мальчика-короля работает как тренажер эмпатии, а еще, неожиданным образом, как некоторое окно в реальность: она дает понять, что не все сказки, не все истории и вообще совсем не всё на свете заканчивается универсальным «и они жили долго и счастливо». Если же перечитать «Матиуша» взрослым, то поражает вот что: в 1923 году, почти за тридцать лет до Сэлинджера и вообще того, как это стало важной темой литературы, Корчак описывает конфликт невзрослого и взрослого мира. Трагедия маленького короля Матиуша не в том, что он не умеет управлять государством или вести войну, а в том, что он вообще не принадлежит миру, где царит госбюрократия и ведутся войны.

Две полудокументальные повести, соединенные в этой книжке, — это как раз хроники балансирования между детским и взрослым мирами. При том что и тот, и другой здесь присутствуют в своих радикальных проявлениях.

Корчак вместе со своими единомышленниками вывозит детей из беднейших еврейских семей на летний отдых, в специально организованную для них «колонию». Повседневная реальность этих детей — нищета, часто насилие и вообще непроглядность (автор как будто вскользь, но намеренно жестко то и дело упоминает о том, в каком мире вообще-то живут его питомцы). Корчаковская летняя колония с ее легкими правилами и абсолютной всеобщей доброжелательностью представляет собой как будто бы полную антитезу этому миру, но при этом не блокирует реальность, а готовит к ней.

В повести «Лето в Вильгельмувке» есть такой эпизод. Три мальчика разорили птичье гнездо. По правилам колонии — это преступление, за которое провинившиеся должны быть подвергнуты суду. Суд состоит из самих детей-колонистов: они сами готовят обвинительную речь и защиту, они сами выносят судебное решение.

«Обвинитель» требует сурового наказания (худшее из возможных — стоять на коленях в течение двадцати минут). Но «защитник» говорит вот что.

«Судьи, я вас уверяю — если бы сама эта птаха присутствовала здесь и могла к вам обратиться, она бы наверняка сказала: „Мальчики нанесли нам очень, очень большой вред, но простите их, потому что наказание не вернет нам нашего дома и детей наших не воскресит. Но попросите их, чтоб они никогда больше так не делали. Потому что у нас есть сердца, которые умеют любить и прощать“».

Мальчиков простили. Не оправдали, а именно простили. Потому что, да, преступление совершено, но ведь ясно, что слушать обвинителя, объясняющего, что теперь птенцы никогда не вылупятся из яиц, видеть осуждающие взгляды товарищей — это достаточная кара.

Корчак готовит детей не к выдуманному миру, где нет судов, а к лучшему миру, в котором суды могут быть такими. Это во многом перекликается с великим тезисом психолога Виктора Франкла, прошедшего Освенцим и оставившего об этом поразительные оптимистические воспоминания. Точно так же, как самолет, выбравший «реальную» траекторию пути, непременно отклонится от курса из-за силы ветра, говорит Франкл, человек, которого оценивают «объективно», непременно покажет себя хуже этой оценки: из-за силы обстоятельств и вообще условий жизни. В то время как восторженная оценка заставляет его тянуться к заданному ей завышенному стандарту и проявлять себя лучше.

Недлинные воспоминания Януша Корчака о двух летних поездках с детьми как будто катализируют такой подход. И это — как часто бывает с текстами Корчака — одновременно радостно и душераздирающе. Радостно — потому что им всем там было очень хорошо. Душераздирающе — потому что мир этого не услышал. Да вообще-то и до сих пор не слышит.