Летучий голландец

Жанна

Ей хотелось опять под Малагу, на Коста-дель-Соль, в Марбелью, но туда можно было лишь с мужем — останавливались они обычно у его приятеля, шведского художника, давно осевшего в этом божественном приюте богатеньких, на которых так забавно смотреть из-за столика прибрежного кафе. Но муж внезапно укатил в Прагу — якобы по делам, а скорее всего просто пить пиво с друзьями, ее же отправил на Коста-Брава, в городок под названием Бланес, купив неделю в отеле «Беверли парк» с сумасшедшей скидкой.

Хотя про скидку все просто: добираться надо было автобусом, от Амстердама, через Бельгию и Францию, останавливаясь на ночь в придорожных отелях. Безумно дешевый тур, сказал муж, отправляясь в Прагу, тебе повезло, она улыбнулась, а про себя подумала, что ей действительно повезло: вот уже пять лет, как она не оставалась одна, без мужа, без ребенка, из России прилетела присмотреть за малышкой мать для нее это тоже — своеобразный отдых…

Ей действительно повезло, хотя частенько она называла это везением утопленницы — наверное, стой минуты, как он встретил ее в аэропорту Амстердама, и вместо того чтобы увезти домой и дать отдохнуть с дороги, принять душ, поесть в конце концов, посадил в свой «пежо», и они покатили на обзорную экскурсию по городу, площадь Вестермаркт, церковь Вестеркерк, музей Ван Гога, музей гашиша, площадь Дам, королевский дворец… Под конец Жанна взмолилась и сказала: хочу писать!

Английский она учила все предыдущие годы, уже точно зная, что на родине ей места нет, а значит, нет и судьбы. В двадцать восемь через Сеть познакомилась с Рене — совсем не голландское имя, но мать у него была француженкой, отец давно умер, мать перебралась обратно во Францию, так что в первый же совместный вояж они отправились к ней под Бордо. Рене представил ее как свою невесту и даже погладил по еще не выпиравшему животу: она была беременной.

И беременной, на восьмом месяце, обвенчалась с ним в скромной лютеранской церкви. Скоро родилась Катарина, из России прилетела мать, пробыла с ними две недели, улетела обратно, а когда Катарине исполнилось два месяца, Рене повез их в Таиланд — она чуть с ума не сошла тогда, хотя быстро поняла, что здесь это в порядке вещей, с грудным ребенком тащиться на край света.

Рене был старше ее на пятнадцать лет, легок на подъем и больше всего любил уезжать куда подальше из своей не очень солнечной Голландии.

Четыре, а то и пять раз в год, не считая деловых поездок.

В деловые поездки Жанна с ним не ездила, зато первых два голландских лета улетала на месяц с малышкой к родителям, а на третье внезапно сказала себе: хватит!

У нее не было ностальгии, с первой же недели она приказала себе забыть о том месте, откуда была родом, и попытаться стать здесь своей, хотя прекрасно понимала всю невозможность этого — мозги никак не могли окончательно перестроиться на западный лад, и прежде всего потому, что она все равно оставалась русской женщиной.

Собственно говоря, именно поэтому Рене и женился на ней, устав от многолетнего холостяцкого и вполне устроенного бытия.

Местные женщины до сих пор вызывали в ней ужас, и она искренне жалела всех этих милых и таких практичных мужчин, не способных, к счастью, переживать пресловутое славянское безумие, но явно достойных иных подруг.

Не таких независимых и расчетливых, и — конечно же — не таких мужеподобных, хотя и предельно ухоженных.

Но к четвертому своему голландскому сезону она тоже стала ухоженной: экология, пища, отсутствие глобальных стрессов, да и просто — нормальная косметика.

Две ежегодных поездки в Таиланд и две в Испанию — одна на Канары, а одна в Марбелью, к другу Рене — позволяли ей постоянно быть загорелой, минувшей весной она чуть высветлила волосы, придав им рыжевато-каштановый оттенок, фигура уже пришла в норму после почти двухгодичного кормления Катарины грудью, и Жанна даже начала подумывать о том, чтобы устроиться на работу.

Английского языка для этого было мало, надо учить голландский, она ходила на курсы, свободно изъяснялась в магазинах и на улице, хотя для службы этого явно не хватало.

Вот только внезапно началась депрессия.

Она уже переживала такое в России, но там все было понятно — ни работы, ни перспектив, ни денег.

Одна любовь, но тоже — лишенная всякого смысла, в России после двадцати пяти все нормальные мужчины женаты, а она и девственности-то лишилась, когда ей было уже за двадцать.

Чуть-чуть за двадцать, но уже — за.

А потом пришла любовь, он был женат, у него была семья, она сделала от него аборт, хотя до сих пор думает, что надо было оставить ребенка.

Воспитывала бы двоих, ее подруга, вышедшая за датчанина и родившая ему маленькую датчанку, приехала в Копенгаген со своим сыном от такого же женатого любовника, ну и что?

Иногда они перезванивались, а перед прошлым Рождеством она даже махнула в Копен — на само Рождество они с Рене и с Катариной отбыли, естественно, к его матушке под Бордо.

Вот только после Нового года внезапно началась депрессия. Она даже подсела на прозак и часто вспоминала свою последнюю затяжную российскую тоску, когда ей даже пришлось занять денег и пойти на психоанализ, но закончилось это очередным бессмысленным романом с врачом. Они занимались любовью прямо в его кабинете, отчего-то он называл это «профилактическим лечением ее демонов», а Жанна, лежа на животе на подобающей кабинету кушетке, сдерживала слезы, хотя физиологически господин доктор всегда умудрялся довести ее до оргазма.

Но ей все равно было себя жалко.

Как стало жалко себя после Нового года, может, именно поэтому Рене и решил отправить ее одну на Коста-Брава. Сам укатил в Прагу, Катарина была с ее матерью, а она, наконец-то, оказалась одна.

Жанна одела юбку и легкий хлопковый топик, взяла сумочку, темные очки и спустилась в холл.

Из отеля можно выйти на улицу через главный вход, а можно и через бар.

Она предпочла последнее, сказала по марбельской привычке «оле!» и заказала кофе-соло.

Барменша средних лет, улыбнувшись, ответила ей «ола!», хотя что по-испански, что по-каталонски это все равно восходило к арабскому восклицанию «аллах!».

— Gracias! — сказала Жанна.

— Por favor! — парировала крупноносая барменша и опять улыбнулась.

Жанна допила кофе, еще в первый их совместный приезд в Испанию Рене сказал, что здесь лучший кофе в Европе, чего бы там ни говорили итальянцы и французы, и он был прав: банальный эспрессо, но в Испании в нем и крепость, и аромат, и смачность — все одновременно, пусть даже это ординарный кофе из машины, а не какой-нибудь там «Blue Mountain»..

— Hasta luego! — сказала Жанна.

— Hasta pronto! — ответила барменша.

— До свидания!

— До скорого!

Жанна вышла на улицу.

Жара еще не началась, та томительная, душная, дневная жара, которая падает на сиесту. На часах не было одиннадцати, она была одна, впереди неделя, а потом обратно в Амстердам, и дай бог, чтобы никакого прозака и депрессий…

Перекресток, за ним — еще один отель, «Blaumai», с очень веселенькими цветочками у входа. Можно пойти от перекрестка налево, параллельно морю, а можно и прямо — вон оно, там, чувствуется по цвету неба.

И повернуть по набережной, а обратно вернуться другим путем, она давно не ходила одна по чужому городу, пусть даже это маленький портовый городок.

На углу ресторанчик, «Mar Vent», название каталонское, «Море — Ветер». Хозяин, несмотря на ранний час, несет кому-то паэлью.

— Buenos dias! — говорит ему Жанна.

Тот машет рукой и отвечает теми же словами: красивая женщина, проходящая мимо, всегда заслуживает внимания.

А вот и море.

Набережная идет мимо длинного песчаного пляжа — узкий каменный бордюрчик, за ним — спускающийся к морю песок.

Это с одной стороны.

А с другой — кафе, ресторанчики, бары, она вспоминает, что не купила сигарет, в Испании они продаются или в автоматах в любом баре, или в лавках «Таббакос». Заходит в бар, покупает пачку «Benson Hedges» и вновь идет по набережной, еще не такой шумной и многолюдной, какой станет вечером, но и не пустой: торговцы сувенирами, художники с дешевыми картинками, специалисты по holiday tattoo — Рене бы обязательно изобразил себе на плече какую-нибудь рожу, хотя ей это и не нравится, но что поделать, отдых клинит голову, особенно этим страдают немцы, разукрашивают себя с макушки до лодыжек, будто от этого становятся мужественнее.

На нее смотрят, ей это нравится.

Мужчины здесь смотрят другими глазами.

У нее большая, крепкая грудь, она хорошо заметна под топиком.

Они улыбаются и говорят «hola»!

Она тоже улыбается, хорошо быть одной, хорошо, когда на тебя смотрят.

В Марбелье на нее так не смотрели, там другая публика, более пафосная.

Здесь все намного проще.

Набережная идет дальше, справа в море возвышается скала.

Она сворачивает к скале. Ей улыбается очередной местный мачо — он идет прямо по кромке воды, а перед ним, ныряя в воду и снова выскакивая и высовывая из пасти язык, бежит накачанный черный стаффорд, без намордника, лишь широкий кожаный ошейник с поблескивающей на солнце металлической бляшкой.

Здесь много собак, больше чем в Амстердаме.

Почти столько же, как в России.

Хотя там это чаще от страха, а здесь — она не знает, но еще вчера заметила, как здесь много собак.

На скалу ведет узкая дорожка, с отвесной стороны — железный поручень.

Жанна поднимается на самый вверх и смотрит в сторону горизонта.

Хорошо заметен большой белый лайнер — видимо, идет из Барселоны в сторону Франции.

Море внизу пенится и бьется о прибрежные скалы.

Темно-синее, видно, что глубоко.

Рене ей так и говорил: там всем хорошо, только море глубокое, но зато пляж!

Ей опять хочется кофе.

Жанна возвращается на набережную и идет в сторону порта.

Много деревьев и большие клумбы с цветами.

Ветер шевелит волосы, ей становится совсем хорошо.

Она садится под тент в ближайшем кафе, заказывает кофе и мороженое.

Напротив — крытая эстрада, вечером, скорее всего, здесь играет какой-нибудь оркестр, надо будет сходить, послушать…

Но не сегодня…

У нее еще шесть дней.

С остатками сегодняшнего — шесть с половиной…

Сейчас она выпьет кофе и доест мороженое, а потом пойдет обратно.

Поплавает в бассейне и вернется в номер, соседка уехала в Барселону, дамочка лет сорока из Роттердама…

На одиночный номер Рене не раскошелился…

Он высокий, выше чем метр девяносто.

— Por favor! — говорит она официанту, расплачиваясь.

— Gracias, seniora! — говорит он и добавляет по-английски: — You is so beautiful!

Она смеется и пристально смотрит на этого молоденького мальчика.

Тот не смущается, а лишь улыбается в ответ, они здесь все улыбаются, Жанна встает из-за столика и направляется обратно к отелю.

Но уже не по набережной, а по улице, в тени, возле домов.

Лавка «Таббакос», которая ей больше не нужна.

Магазин рыболовецких товаров.

Ювелирный магазин. В витрине кораллы и темный жемчуг, она не выдерживает и заходит внутрь.

От кондиционера в магазине прохладно, покупателей никого.

Ей очень нравятся кораллы, как нравятся всем близнецам.

И жемчуг ей тоже нравится.

— Solo estoy mirando! — говорит она продавщице.

— Я просто смотрю!

Та вежливо кивает головой и опять читает свой журнал.

Красивые вещи поднимают тонус.

Местные мальчики красивы.

Им под пятьдесят, им за пятьдесят, а они все равно мальчики.

У них в глазах — кайф от жизни.

Жанна выходит на улицу и закуривает.

А вот у этого очень красивые плечи, только взгляд какой-то затравленный.

Не местный взгляд.

Но плечи ей нравятся, она даже может позволить себе улыбнуться, рог favor…

И такой странный акцент у его английского… Она даже плохо понимает…

— Мадам… Вы не можете мне помочь?

Странно, ему что, денег надо?

— Немного, синьора, но у меня безвыходное положение… Тысячу песет, не больше…

Примерно пять долларов…

— У тебя странный акцент, парень… Ты откуда?

— Из России…

Жанна внезапно улыбается.

— А где в России?

Парень отвечает, и Жанна достает из сумочки тысячу песет: встретить возле ювелирного магазина в каталонском городе Бланес земляка — это стоит пяти долларов…

— А как тебя зовут? — спрашивает она, протягивая ему еще и сигарету.

— Банан! — отвечает тот и пристально смотрит на нее своими странными, уже не кажущимися ей такими затравленными глазами.

— Buenos dias, Banana! — тихо произносит Жанна и отводит глаза в сторону моря, где у ближайшего портового причала сейчас как раз собирается отшвартоваться катер, готовый направиться вверх вдоль побережья Коста-Брава. Скорее всего, до Тосса-де-Мар, хотя не исключено, что и до самого Кадакеса, но ей это все равно, она вновь смотрит на парня, а потом на своем родном, но уже приобретшем акцент русском языке вдруг говорит ему:

— Пошли быстрее, а то не успеем!

И направляется в сторону причала, не оборачиваясь, зная, что он последует за ней, как потерявшаяся и вновь нашедшаяся собачонка.

Только не ясно одно — какой породы.

Покупает два билета и все так же, не оборачиваясь, поднимается по трапу на верхнюю палубу.

Катер дает гудок и направляется к выходу из бухты.

— Куда мы едем? — спрашивает Банан.

— Обедать! — кратко отвечает Жанна.

Глаз бога

Вилли начал понимать, что ему привалило счастье.

Счастье принес с собой белый, счастье принадлежало белому, но счастье можно отнять, а белого убить.

Вот только убивать того, кому ты помог выжить, — нельзя, так говорит Белый Тапир.

Правда, убить белого проще простого — он все еще беспомощно лежал на песке, хотя уже дышал: недаром Вилли сделал ему искусственное дыхание, а потом помог согнуться пополам и с удовольствием смотрел, как тот выблевывает из себя морскую воду.

А когда белый снова рухнул на песок, закрыл глаза и забылся в каком-то подобии сна, то Вилли отвинтил крышку у никелированной хреновины, из-за которой случился весь этот бардак.

И начал понимать, что ему привалило счастье.

Из открытого горлышка на него смотрел глаз бога.

Глаз Белого Тапира.

Того Белого Тапира, которого Вилли никогда не видел, но про которого слышал, еще в те времена, когда жил в Брайтоне и шлялся в районе западного мола.

Потому и банду свою они назвали «Белый Тапир», а Даниэль стал их предводителем.

Ведь это он рассказал им о настоящем боге, который живет на далеком острове в Индийском океане.

Боге справедливом и честном, для которого все равно, кто ты такой — мусульманин, христианин, буддист, иудей, кто там еще?

Беда лишь в том, что у бога один глаз — второй он потерял много тысяч лет назад.

Никто не знал, как это произошло.

Они сидели вечером на пляже, с Атлантики дул холодный ветер, начинался шторм. Даниэль рассказывал про Белого Тапира.

Про одноглазого бога, который всех спасет, но лишь тогда, когда вновь обретет второй глаз.

Вилли слушал, открыв рот.

Ему хотелось, чтобы их спасли: его, мать, сестру.

И подружку сестры, равно как и ее брата, и их мать — у нее были такие классные буфера, что в штанах у Вилли сразу вставало, как только он заходил к ним домой.

На подружку тоже вставало, но меньше — она была еще малявкой и титьки у нее торчали не так круто. У мамаши же были настоящие мнучки!

Именно в тот вечер Даниэль и предложил им создать общество «Белый Тапир» — они разбредутся по всему свету и начнут искать глаз бога.

— У нас нет денег! — сказал тогда Вилли.

— Ты умный мальчик! — ответил ему Даниэль, а потом объяснил, что деньги они тоже будут искать.

— Как? — спросил Вилли.

— У кого-то их много, — сказал Даниэль, — и тогда они начнут с вами делиться, а вы будете приносить эти деньги мне, как в банк. А когда их накопится очень много, то я куплю вам билеты и вы поедете искать глаз!

После чего Даниэль достал нож и предложил всем поклясться на крови.

И они поклялись, каждый сделал надрез на кончике мизинца, потом выдавили по капельке крови в пластиковый стаканчик, разбавили дешевым виски из бутылки, которая была у Даниэля в кармане, и выпили — по глотку.

Шторм начинался не на шутку, волны заливали пляж, и им пришлось сматываться.

— До завтра! — сказал Даниэль. — Завтра вечером!

Вилли посмотрел ему вслед и подумал, что когда-нибудь он тоже станет таким большим и сильным, а на шее будет носить такую же цепь.

Большой, сильный черный Вилли найдет глаз, и Белый Тапир увидит, что творится на этом свете.

И тогда он всех спасет, и мир станет другим…

Вилли дошел до дома и понял, что домой ему не хочется.

Мать смотрела телевизор, сестра где-то шлялась, а отчим…

Про отчима Вилли даже не хотел вспоминать.

И он решил зайти к другу, в конце концов, если мать у того не спит, то можно попялиться на ее титьки…

Мать друга звали Джиной.

— Тетя Джина! — говорил Вилли, заваливаясь к ним домой.

Тетя Джина открыла дверь и посмотрела на Вилли.

— Тебе чего, парень? — спросила она.

У Вилли пересохло во рту: она была в халате, но халат не был застегнут.

И прямо на него смотрели ее буфера.

— Парень, — протянула тетя Джина, — ты что, язык проглотил?

Вилли облизал губы кончиком языка, и тогда она вдруг все поняла, засмеялась, а потом сказала:

— Может, ты и прав, заходи!

Он ничего не понял, но вошел следом. В доме было темно, ни подружки сестры, ни его друга.

А может, они уже спят? Или где-то шляются?

Вилли было интересно, он не чувствовал никакой опасности, но по спине все равно пробегали мурашки.

— Иди сюда! — сказала Джина и вошла в открытую дверь.

Вилли последовал за ней.

— Закрой! — приказала та.

Вилли хлопнул дверью и услышал, как щелкнул замок.

Было темно и душно, в комнате пахло потом и спиртным.

Он ничего не видел и не знал, что будет дальше. Внезапно он услышал шорох, а потом почувствовал, как его взяли за руку.

У Джины была сильная ладонь, она сжала его руку своей и потянула к себе.

И Вилли уткнулся лицом прямо в ее голую грудь.

— Ты ведь этого хочешь, мальчик? — то ли спросила, то ли просто сказала та, а потом повалила его на себя и показала, что надо делать.

И Вилли сделал это, как через неделю сделал это и с ее дочерью, подругой сестры, потом снова с ней, а потом начал делать это со всеми девчонками, которые позволяли.

Черные позволяли все, иногда позволяли и белые.

А еще Вилли просил деньги, и их ему тоже давали.

Правда, для этого приходилось быть сильным.

Не таким, как Даниэль, конечно, таким ему еще предстоит стать.

И он им стал, совсем скоро, когда огрел отчима по башке обрезком водопроводной трубы.

А через год Даниэля загребли и Вилли занял его место.

История Белого Тапира не то чтобы забылась, просто стала вроде легенды, о которой даже не принято вспоминать.

Но про себя Вилли знал, что это правда.

И когда Даниэль вышел из тюрьмы, то Вилли сказал ему, что помнит: главное — это найти глаз бога!

— Ты прав, мальчик! — ответил ему Даниэль.

Вскоре после этого он уехал в Барселону, но временами звонил Вилли и спрашивал, как дела.

А когда Вилли сам был в Барселоне, то они встретились.

Даниэль стал вальяжным, ездил на большой машине и у него было два мобильника.

Он помог Вилли деньгами и дал много адресов и телефонов: в разных странах.

Сам бог был на далеком острове, но слуги его были везде.

— Если что, — сказал Даниэль, — ты всегда найдешь помощь…

Вилли опять посмотрел на глаз, потом на белого.

Белый приходил в себя, глаз подмигивал.

Он был в стеклянной ампуле, а на той — странные символы. ZZX 222.

Вилли понятия не имел, что они значат.

Просто ZZX 222, хотя, может, это молитва.

Он часто думал, как надо молиться Белому Тапиру, и даже сам придумал одну:

Но теперь он знал настоящую молитву, надо просто повторять про себя: «ZZX 222, ZZX 222, ZZX 222!»

И смотреть в небо!

Вилли посмотрел в небо и увидел, что наступает рассвет.

Белый сел на песок и впялился в глаз бога.

Было видно, что белый сердится.

Вилли опять захотелось его убить, но он сдержался: белый сам должен отдать глаз, это не деньги, глаз отнимать нельзя.

— Close! — сказал белый хрипящим голосом.

Вилли понял.

Солнце вредно для глаза.

Он поднял с песка крышку и завинтил сосуд.

И начал думать, что делать дальше.

Скоро станет совсем светло, и тогда их здесь быстро найдут.

Местные пограничники, арабы с печальными и неистовыми глазами.

Им надо добраться до Акабы, там у Вилли есть приятель.

От приятеля Вилли позвонит в Амман, приятель ему это позволит.

Приятель ему вообще все позволит — Вилли помогал тому много раз…

Белый встал на ноги и, покачиваясь, пошел к воде.

Зашел в воду и зачем-то начал умываться.

Сейчас у него заболят глаза, и он не сможет видеть — вода здесь соленая, очень соленая, даже солонее, чем в Брайтоне.

Такой соленой была лишь киска тети Джины.

Вилли ее до сих пор помнит.

Глубокая и всегда мокрая.

— Эй! — крикнул Вилли белому.

Тот оглянулся.

— Как тебя зовут? — спросил Вилли.

Белый поморщился, протер глаза руками и сказал:

— Банан!

— Banana, — повторил Вилли и добавил:

— It's cool!

Это круто…

Естественно, у Банана не было документов, но сейчас их не было и у Вилли.

Но документы — это фигня.

Через пару часов они будут в Акабе и там найдут все.

Главное: чтобы белый не упал по дороге, Вилли не хочет переть его на себе.

И потом: когда один прет на себе другого, то это уже подозрительно.

Он сказал белому, чтобы тот поторапливался.

Тот кивнул, взял сосуд с глазом бога и повесил на плечо.

Вилли еще раз посмотрел на море: солнце взошло и хорошо было заметно то место, где ночью полыхал «Летучий голландец» — до сих пор на воде плавала всякая дрянь.

Внезапно он вспомнил чиксу и подумал, добралась ли она до берега, решил, что добралась, и зашагал по песку в сторону города.

Белый потащился за ним.

Хотелось пить, воды у них не было, солнце начинало палить.

Если так, то они могут и не дойти, а это будет плохо.

Они — это белый со странным именем, сам Вилли дойдет, он сильный, он большой и черный.

Но он не может оставить Банана, тогда пропадет Глаз бога, ведь белый должен отдать его Даниэлю сам.

Но Даниэль в Барселоне, а туда еще надо добраться.

Вилли подумал, сколько отсюда до Барселоны и присвистнул.

Получалось, что очень далеко.

Они шли по краешку моря, петляя, то поднимаясь вверх по тропинке, то вновь спускаясь к воде.

Внезапно Вилли остановился: они уперлись в бухточку, а в бухточке была лодка.

Какой-то иорданец ловил рыбу.

Или осьминогов.

Или иную пакость.

Он сидел к ним спиной и сосредоточенно смотрел в воду.

Вилли сделал белому знак, чтобы тот умер.

Белый упал между камней и исчез.

«Так исчезают ящерицы!» — подумал Вилли.

А потом тихо спустился к воде и прыгнул в лодку.

Сжал горло араба руками и немного подержал.

Затем отпустил — араб свалился на дно лодки, но рот его открывался: слава Белому Тапиру, Вилли не хотел его убивать!

Он просто связал ему руки и вынес на берег.

И положил в тень — если сможет сам освободиться, то выживет. Если нет, то все в руках Белого Тапира!

Потом Вилли поманил белого, тот спустился к воде и прыгнул в лодку.

Вилли завел мотор и добавил оборотов.

И они пошли в сторону Акабы.

По морю — совсем ничего, главное, не напороться на камни.

Идти пришлось вдоль берега, чтобы их не засекли ни евреи, ни арабы.

Пусть их видит один Белый Тапир!

Хотя пока он не может их увидеть, но если все будет хорошо, то скоро он увидит их всех.

Как только Вилли передаст Даниэлю глаз.

А Даниэль переправит его на остров.

Тогда Тапир выйдет из джунглей, и мир изменится!

Они уже подплывали к Акабе, Вилли сбросил обороты.

Им не надо в основной порт, им надо к рыбачьей пристани.

Именно туда переплавляли контрабанду.

Арабы тоже выпивают, а евреи любят гашиш.

Точнее, некоторые арабы выпивают, а некоторые евреи любят гашиш.

А девочек любят все.

Вилли вдруг подумал о том, что уже два дня никого не трахал.

Это плохо, это мешает думать.

А думать ближайшие дни придется много: надо добираться до Аммана, надо лететь в Барселону.

И для всего этого нужны деньги.

И документы.

Вилли подрулил к пирсу и заглушил мотор.

Дом Мустафы был неподалеку, скромный белый Двухэтажный домик.

И главное, что Мустафа был дома — сам открыл Дверь и провел их внутрь.

И принес арбуз, отправив жен готовить мясо.

Жен у Мустафы всего две, но ему хватает.

Вилли подумал, не стоит ли попросить его поделиться.

Хотя бы на сегодня.

Но потом решил, что если и стоит — то попозже, когда они обговорят все дела.

Мустафа ничему никогда не удивлялся, не удивил ся и сейчас.

Он принес телефон, и Вилли позвонил в Амман.

Все номера, продиктованные Даниэлем, он помнил наизусть.

— Иншалла! — ответил ему мужской голос.

— Белый Тапир! — тихо произнес в трубку Вилли.

После этого он отошел к окну и начал разговаривать.

Белый спал в кресле, Мустафа ел арбуз.

Вилли закончил разговор и передал трубку Мустафе.

Тот начал слушать голос на том конце провода и только кивал головой.

А потом положил трубку и уважительно посмотрел на Вилли.

Вилли вдруг почувствовал, что устал.

Что хочет есть и спать, а еще — интересно, какую жену ему может уступить Мустафа?

Хотя Вилли все равно, главное, чтобы между ног была киска.

Арабские киски тоже недурны — Вилли это знает.

Мустафа вышел из комнаты, потом вновь вернулся, но уже с «дипломатом» в руках.

Вслед за ним вошли жены, одна несла блюдо с кебабом и рисом, вторая — кувшин с соком.

Лица у обеих были открыты, первая была постарше, вторая — совсем еще девочка.

Вилли всегда предпочитал постарше, может потому, что всю жизнь был благодарен Джине.

Он улыбнулся, и первая, и вторая потупили глаза.

Мустафа отослал женщин и открыл «дипломат».

В нем был ворох паспортов, Мустафа начал протягивать их по очереди Вилли.

Главным для Вилли всегда была свобода, а потому он хорошо знал, какие паспорта чего стоят.

Хотя не надо зарываться: американский, канадский и швейцарский выбирать не стоит.

Вилли выбрал два коста-риканских паспорта, один на имя Рикардо Фуэнтеса — им будет белый.

А сам он будет Исидро Тамайо.

Мустафа принес цифровую камеру и сфоткал Вилли.

Потом они распихали Банана, и Мустафа опять нажал на кнопку.

Вилли ел кебаб с рисом и запивал соком, чуть поспавший белый к нему присоединился.

Когда Банан доел, вытер губы и потянулся за арбузом, то Вилли объяснил ему, кто он сейчас такой.

— Я не говорю по-испански! — ответил Банан.

— Ну и что? — спросил Вилли.

— Коста-Рика… — сказал Банан и замолчал.

Доел арбуз и продолжил:

— Там все говорят по-испански!

— Для пограничников будешь немым! — сказал ему Вилли и подумал, что неплохо бы поспать. Часика два-три.

И лучше — с одной из жен Мустафы.

— А ты говоришь по-испански? — спросил его Банан.

— Por favor! — ответил Вилли.

Мустафа принес готовые паспорта, Рикардо Фуэнтес взял свой, а Исидро Тамайо — свой.

Еще Мустафа протянул Исидро пачку долларов и большой черный пистолет.

Доллары Вилли взял, а пистолет протянул Мустафе обратно — если будет надо, достанет в Барселоне в Барио Чино можно найти хоть базуку!

— Иншалла! — сказал Мустафа. — Вы можете поспать, в Амман отвезу вас ближе к ночи…

— Иншалла! — ответил ему Вилли и пошел вслед за Мустафой.

Банан разлегся на диване в той комнате, где они ели кебаб.

Хозяин открыл одну из дверей, и Вилли увидел приготовленную постель.

Он похлопал Мустафу по плечу, закрыл за ним дверь и пошел в душ — Мустафа мог себе позволить иметь в доме три ванных комнаты.

А когда Вилли вышел из душа, то обнаружил в постели старшую жену Мустафы, и это его порадовало.

Когда-нибудь он отплатит Мустафе за доброту.

Обязательно!

Вилли сквозь сон посмотрел, как женщина бесшумно выскальзывает в дверь, и опять закрыл глаза.

У него всего несколько часов для сна и надо хорошенько выспаться!

До Аммана ехать много часов.

И в Аммане тоже много дел.

Хотя билеты до Барселоны им должны приготовить — Мустафа обещал позвонить по указанному телефону и попросить забронировать места.

Глаз Белого Тапира стоил этих хлопот.

Глаз бога!

Тело старшей жены Мустафы было мягким и приятным, а от киски хорошо пахло.

Интересно, смог ли бедолага-рыбак развязать веревки?

Белый Тапир не должен оставить бедолагу помирать на берегу…

Вечером Мустафа повез Вилли и Банана в Амман, а ровно через сутки господа Исидро Тамайо и Рикардо Фуэнтес вылетели из Амманского международного аэропорта через Кипр в Барселону.

Земляничные поляны навсегда

Самым смешным соседом оказался бритоголовый немец.

Хотя они все тут были смешными, эти полуденные отдыхающие, решившие на пару часов сменить пляжный отдых на морскую прогулку, пусть даже и с пешими экскурсиями, хотя экскурсии в основном в Тоссу, до нее лишь невнятные пляжные местечки — Санта-Кристина, Боаделла, Финале… Разве что кому взбредет в голову сойти на берег в Льорет-де-Маре, хотя навряд ли — город этот, столь почитаемый российскими туристами, даже отсутствует на карте Каталонии в таком престижном путеводителе, как «Испания» издательства «Дорлинг Киндресли», пусть и помещен там же на схематичном плане побережья Коста-Брава, чего не удостоились ни Санта-Кристина, ни Боаделла, ни Финале, оказавшийся всего лишь причалом в уютной маленькой бухточке с небольшой проплешиной желтовато-песчаного пляжа, заполненного нагими телами.

И при виде этих тел немец, и до того вызывавший Жанны плохо сдерживаемые смешки, — мало того, что в каждом ухе болтается по четыре металлических серьги, да еще нелепая раскраска от макушки до пят, какие-то звезды и полосы, да еще черепа и драконы, сколько, интересно, стоило ему все это брутальное holiday tattoo? — небывало оживился, что-то залопотал одному из сыновей, восседавших вокруг, как будто он был вождем племени забавных и очень уж киношных краснокожих.

— Ja, ja! — засмеялись сыновья, а один из них, по виду самый старший, прыщавый, нагловатого вида подросток лет четырнадцати, тоже отмеченный серьгами в каждом ухе, но уже лишь по две, толкнул локтем сидящую рядом мать, и пышногрудая сероглазая немецкая фрау тоже засмеялась, достала из большой пляжной сумки цифровую камеру, протянула ее сыну, тот передал отцу, и бритоголовый начал оголтело нажимать на кнопку, будто стараясь намертво впечатать в память аппарата безмятежных нудистов, лениво оттягивающихся на берегу Средиземного моря, ловящих загар вперемежку со свежим бризом, немилосердно дующим со стороны африканских берегов, нагоняя не только мимолетную и лишь кажущуюся прохладу, но и довольно приличную волну, отчего Жанне, плохо переносящей даже самую маленькую качку, стало не по себе.

Тебе плохо? — спросил странный земляк.

Катер дал гудок, отошел от пирса и вновь стал бодро рассекать волны, стремясь обойти следующие мыс, за которым должны показаться невысокие пальмы набережной, и отели Льорета, и очередной пляж уже не с сотнями, а с тысячами тел, и опять горы, с одной стороны — море, с другой — горы, еще не Пиренеи, а просто какие-то горы, название которых она не знает, как не знает сейчас вообще ничего, прежде всего того, зачем оказалась на этом катере, отчего ее тошнит от качки и почему рядом сидит мужчина, попросивший называть его Бананом.

— Тебе надо выпить! — сказал Банан.

Жанна попыталась улыбнуться и кивнула.

— Наверное, внизу, — продолжил Банан, — там должен быть бар…

Они протиснулись мимо немца с большим семейством, «ja, ja» летело им вслед, Банан первым нырнул в коридорчик, из которого можно было попасть в туалеты, а можно в бар.

Куда они и спустились по крутой, но удобной лесенке, помещение было небольшим, негромко играла музыка.

У крайнего столика сидел носатый тип в очках и с усами щеточкой, перед ним стоял большой бокал пива, тип читал газету и курил какие-то вонючие сигариллы.

Ее спутник посмотрел на типа, Жанне показалось, что Банан вздрогнул.

Тут катер опять качнуло, она уцепилась за локоть спутника, тот бережно подвел ее к самому дальнему столику и так же бережно посадил на жесткий круглый табурет, привинченный к полу.

А сам сел напротив.

— Hola! — крикнул Банан бармену, а потом чуть тише произнес:

— Two whisky, please! With ice, but no water!

Им принесли два виски, как и было заказано: со льдом, но без воды. Пойло прошло по горлу, скользнуло в пищевод, и внезапно камень, лежавший в желудке, растворился, стало горячо и приятно. Жанна сделала второй глоток и посмотрела на земляка.

Ей показалось, что она его уже видела.

Еще на родине, задолго до своего голландского замужества.

Она даже помнит, когда и как это было.

Весной, в конце марта — начале апреля, у нее тогда еще был роман, очередной и пустой, с редким сексом и частыми разборками.

В тот день они встретились в центре, она предложила куда-нибудь зайти: промерзла насквозь, захотелось согреться и выпить.

Жанна опять глотнула виски, в стакане осталось немного.

Банан молча курил, его виски стояло нетронутым.

Маленькая забегаловка в каком-то подвале.

И как сейчас — мало народа.

Сколько ей тогда было?

Года двадцать четыре, а еще она помнит, что пила тогда Martini Bianco… В той забегаловке вообще присутствовал итальянский уклон: кофе капуччино, кофе эспрессо, какие-то итальянские сладости, пицца, лазанья, паста, паста и еще раз паста…

Банан наконец-то потянулся за своим виски.

Носатый тип допил large beer и попросил еще. Она выпила первый бокал мартини. Попросила повторить.

Играла музыка.

Естественно, итальянская.

Сладкозвучные аппенинские голоса.

До сих пор в голове крутится одна фраза:

По-русски что-то вроде:

Без любви вообще страшно, а вот так, по морю — просто «Летучий голландец»!

Она потом эту песню еще несколько раз слышала, но очень давно.

Волнение усилилось, брызги волн бьют в иллюминаторы.

А когда он тогда пришел в эту забегаловку?

Она помнит, что заиграла эта песня и на улице пошел дождь со снегом — через окно было хорошо видно, шторы не были задернуты.

Потом пришла компания, несколько человек.

Как раз в тот самый момент итальянская музыка закончилась и началась другая, Beatles.

Она не знает названия, никогда не любила Beatles, та песня была грустная и красивая.

Позволь, я провожу тебя вниз, ибо я ухожу в земляничные поляны… Ничто нереально, и не из-за чего волноваться… Земляничные поляны навсегда…

Она вновь смотрит на земляка. У него действительно красивые плечи.

И от него пахнет не так, как от западных мужчин. Хотя она знает лишь запах Рене, испанцы — пусть они тоже западные, но ведь совсем другие…

На этих словах она разлила мартини по столу и начала громко смеяться.

Даже слишком громко, приятель поморщился и сказал: — Успокойся!

Она обернулась и посмотрела на соседний столик. Скорее всего, за ним он и сидел. Тот, кто называет себя Банан.

Не снимая куртки, в джемпере — отчего-то ей всё это запомнилось…

Пусть даже столько раз говорила себе: надо забыть! Жить легко с закрытыми глазами, неверно понимая все, что видишь… Все труднее становится быть кем-то, но все получается, это не так уж важно для меня Позволь, я провожу тебя вниз, ибо я ухожу в земляничные поляны… Ничто не реально, и не из-за чего волноваться Земляничные поляны навсегда…

Это, наверное, очень красиво — земляничные поляны, не клубничные, а именно земляничные, маленькие зеленые кустики с такими же маленькими белыми цветочками.

А что она будет делать с этим русским?

Она была пьяная тогда, почти целая бутылка мартини… После они еще поехали к ее подруге, та обрадовалась, стала с ней целоваться… А приятель решил, что они лесбиянки и закатил истерику, схватил пальто и выскочил из квартиры, хлопнув дверью.

Носатый уже третье пиво пьет… А может, четвертое, она не считает… По-моему никто не сидит на моем дереве, я имею в виду — оно должно быть высоким или низким. То есть, понимаешь, ты не можешь врубиться, но это нормально, то есть, я думаю, это не слишком плохо. Позволь, я провожу тебя вниз, ибо я ухожу в земляничные поляны. Ничто нереально и не из-за чего волноваться. Земляничные поляны навсегда…

Они все здесь — без любви блуждают по морю, вдвоем не так тоскливо.

Так тогда ей подруга и сказала: — Вдвоем не так тоскливо! — и полезла к ней целоваться. Бармен что-то говорит…

Она не слышит, волны бьют в иллюминаторы, голос бармена почти не различим из-за шума двигателей… Как их называют? Мотор? Турбина?

— Что он говорит? — спрашивает Жанна.

— Через пятнадцать минут Тосса! — отвечает Банан.

— Я хочу в туалет! — говорит Жанна.

— Тебе плохо?

— Нет, — говорит Жанна, — я просто хочу в туалет…

Они встают из-за столика. Носатый все еще сидит, но смотрит в иллюминатор, — интересно, сколько пива в него влезет?

Но сейчас он тоже встанет, катер идет до Тоссы потом — обратно.

Тосса де Map, жемчужина каталонского побережья.

Так пишут в путеводителях.

А еще — типичное и одновременно удивительное по своей красоте местечко западного Средиземноморья.

— Ты меня подождешь?

Он кивает головой и остается в коридорчике.

Ей становится совсем хорошо, она моет руки и выходит из туалета. Всегда, а не иногда, думай, что это я, но, знаешь, я знаю, когда это просто сон. По-моему, я знаю, что имею в виду «да», но это неверно, и, по-моему, я не согласен. Позволь, я провожу тебя вниз, ибо я ухожу в земляничные поляны. Ничто нереально, и не из-за чего волноваться. Земляничные поляны навсегда.

Они вышли обратно на палубу, ветер стих, волна уменьшилась.

Катер повернул к берегу, хотя, чтобы добраться до Тоссы, надо обогнуть еще один мыс.

Но она уже увидела нахохлившийся на вершине замок, и сторожевые башни, и древнюю каменную стену, то взбирающуюся вверх, то вновь спускающуюся вниз. Народ начал кучковаться ближе к корме, опять появился смешной раскрашенный немец со своим семейством, а потом из бара, покачиваясь, но твердо стоя на ногах, возник носатый. Банана опять передернуло, Жанна взяла его за локоть и вдруг почувствовала какую-то невнятную, будто предостерегающую тоску.

К этому времени катер уже обогнул скалу, и замок на ее вершине открылся во всей своей суровой и одновременно домашней красоте. Он возвышался над морем, которое все катило и катило волны оттуда, со стороны Африки. Солнце пересекло зенит. Жанна снова посмотрела на замок и внезапно подумала, что никогда еще не видела ничего подобного.

Она надела темные очки и пошла к трапу, приготовленному улыбающимися молодыми матросиками. Банан послушно шел за ней следом.

Senza amare andare sul mare… — внезапно зазвучало у нее в голове, — без любви блуждать по морю…

Уже на длинном деревянном мостике, ведущем к набережной, их обогнал носатый.

Бритоголовый немец со своим семейством тащился сзади, и Жанне показалось, что даже чайки начали кричать «ja, ja!»

Институт послеконтактной реабилитации

— Это великий город! — сказал Дикий Вилли Банану.

Дон Рикардо поморщился: он терпеть не мог великие и большие города, пусть до сих пор самым большим был тот, в котором Максим жил, а самым великим — столица ОАЭ Абу-Даби, вот только нормальному человеку назвать его великим сложно.

Несколько минут назад они вышли из подземного перехода на площади Каталонии.

— Это крутой город, чувак! — повторил Дикий Вилли и устремился прочь от перехода, прямо к дверям «Hard Rock Cafe».

Банан почувствовал, что с головой у него что-то не то.

Вилли маячил впереди, он был бодр и весел, хотя всю прошедшую ночь смолил косяк за косяком и жутко гоготал, мешая Максиму спать. Сам он не курил, только влил в себя литр какого-то дешевого красного вина из пакета и быстро отрубился под Виллино гоготанье, невольно вдыхая сладковатый дым травы.

Ночевали они в дурацкой квартире в Барио Чино, на третьем этаже многоквартирного дома, подъезд был грязным и неприветливым, а у дверей вообще толклись мрачно-неприятные типы, впрочем, Вилли только осклабился им вместо приветствия — их и сдуло.

А наутро, когда Банан, с трудом дождавшись, пока Исидро Тамайо, насвистывая что-то дебильное, выползет из душа, сам залез под тугую струю и принялся тщательно поливать ледяной водой раскалывающуюся с похмелья голову, Вилли сел к телефону и набрал тот номер, что ему продиктовали еще вчера в аэропорту.

Один длинный гудок, второй, третий… После четвертого сняли трубку и, к большому удивлению Адамастора, раздалась не испанская, а английская речь.

— Hi! — сказали ему и продолжили: —The International Institute of Postcontact Reabilitation! Вилли охренел: он готов был услышать все, что угодно, но только не «Привет! Международный институт послеконтактной реабилитации!»

Но Банан с минуты на минуту мог выползти из душа, и Вилли, чувствуя, как пересыхает во рту, назвал имя Даниэля.

— Mister Daniel is absent, — послышалось в ответ — please, call later…

Вилли выругался.

Даниэль где-то шлялся, надо перезвонить позже может, через час, может, два, а то и три, а вдруг за это время что-то случится с тем сокровищем, что белый хранит в своей металлической посудине, хотя, если рассуждать здраво, раз с ним все еще ничего не случилось, то за несколько часов мало что изменится.

Разве что белый сбежит.

Хотя куда ему одному — в Барселоне?

Банан наконец-то вышел из душа.

Вилли сообщил ему, что сейчас они покинут эту долбаную квартиру и пойдут в город, а по дороге он должен будет сделать несколько звонков.

— Несколько? — зачем-то переспросил Банан.

— Может, хватит и одного! — уклончиво ответил Вилли.

И на этих словах, дождавшись, пока Банан оденется и прихватит с собой никелированный сосуд, Вилли вышел из квартиры.

От Китайского квартала до Рамблас совсем недалеко. Вилли быстро и уверенно шел вперед, держа за ориентир статую Колумба.

Банан так же быстро шагал за ним, широкая, почти квадратная спина заслоняла восходящее барселонское солнце, человек-монстр, крабоящик, неразгаданный кроссворд, вот кем был сейчас для Банана Вилли.

Напряжение нарастало.

Оно догоняло со стороны порта, с моря.

Хищно поглядывало темными глазами на встречных прохожих.

И двигалось навстречу — уже не с моря, а из города там, где высится здание Международного торгового центра, где торчат мачты подвесной дороги, где кабинки фуникулера плывут над тобой, одни, направляясь в сторону горы Монтжуйк, другие наоборот — вниз, к конечной станции, рыбацкому поселку Барселонете.

Банан ничего не мог понять.

С того момента, как они с Марго поднялись на палубу плавучего казино, все вышло из-под контроля.

Впрочем, может, это случилось и раньше — в ту самую минуту, когда он решил, что ему надо поехать с Ириной на Крит.

Или еще до того, в далеком городе у далекого моря, когда, вломившись воскресным днем в свою старую школу, он достал из курящейся азотом емкости то, что уже какую неделю таскает с собой, только непонятно — зачем.

Но если подумать, то контроль над ситуацией был утерян им в ту ночь, когда он, пьяным до галиков, уснул в отеле со странным названием «Пиратская бухта», и ночью к нему в номер вломился тот самый тип, что сейчас мощно шагает впереди, крабоящик, человек-монстр, неразгаданный кроссворд, МС Адамастор, Дикий Вилли, ведущий за собой Банана на веревочке.

Внезапно Вилли остановился и махнул рукой.

А потом нырнул в ближайшую подворотню.

Банан следовал за ним, Вилли уже входил в открытую дверь небольшого бара.

— Жрать хочется! — сказал он Банану, когда тот нагнал его у стойки.

У Максима все еще трещала голова, ему хотелось не есть, а опохмелиться.

— Хереса выпьем, — сказал Вилли, — и закусим, тут клевые тапас!

Они взяли хереса, тарелочку с хамоном, тарелочку с кальмарами в кляре, «кальмарес фритос» а также «мансанильяс» — оливки без косточек, фаршированные красным перцем.

Голова у Банана начала приходить в себя, но он чувствовал, что напряжение все растет.

Вилли слез с табурета и пошел к телефону, стоящему на дальнем конце стойки.

И опять начал звонить.

Но снова не дозвонился.

Тогда они выпили еще по хересу, а потом — по крепкому кофе.

И вновь оказались на улице.

— Куда мы идем? — спросил Банан.

— Я звоню, — ответил Вилли, — а ты смотришь город, представь, что ты — турист!

Банан попробовал представить себя туристом.

Как турист он пялил глаза на «Каса Мила», думая о том, что такого кривого здания никогда еще не видел. Как турист уставился на «Саграда Фамилия», и через несколько минут ему стало казаться, что устремленные ввысь башни есть не что иное, как застывшие на солнце чудовища, которые как раз сейчас начнут просыпаться, нагнут свои головы, хищно ухмыльнутся, а потом кинутся на него. Как турист он поднялся вслед за Вилли на гору Монтжуйк, обошел вокруг крепостной стены, добрался до насыпного вала и вдруг застыл, почти перестав дышать.

Потом все же сделал вдох, затем — выдох, и вновь посмотрел вниз.

В белесоватой, влажной дымке перед ним распахнулась Барселона. С торжественными шпилями соборов и огромной чашей стадиона «Ноу Камп». С Готическим кварталом и Триумфальной аркой, с базиликой Санта-Мария-дел-Мар и парком Гуэль. С бульваром Рамблас и статуей Колумба, за которой начинался порт. Отсюда хорошо была видна гавань, и длиннющий насыпной мол, у которого двумя белыми призраками парили на едва различимой с высоты горы Монтжуйк водной глади Средиземного моря круизные многопалубные лайнеры. Но напряжение никак не отпускало, а Вилли все звонил и звонил чуть ли не из каждого встречающегося на пути автомата, но все без толку.

И они вновь спустились в город, странными путями Вилли довел его от фуникулера до площади Каталонии, они прошли подземным переходом и вынырнули из него как раз напротив «Hard Rock Cafe».

Тогда-то Вилли и сказал ему:

— Это великий город!

А потом произнес:

— Это крутой город, чувак!

Время перевалило за три, в разгаре была сиеста.

В животе опять квакало.

Они зашли в Макдоналдс, что в самом начале Рамблас, взяли по гамбургеру, коле и кофе и поднялись с подносами на второй этаж.

У Банана кружилась голова.

Он надкусил нелепую американскую булку и подумал, что город за окном встречает его очень странно хотя в первый раз он попал в город, где хотел бы жить.

До этого он жил там, где ему доводилось жить, а тут ему этого сразу захотелось.

Но он был здесь незваным гостем, с документами на имя невнятного коста-риканского господина, да и сопровождающий его то ли компаньон, то ли наперсник пусть и чувствовал себя здесь как рыба в воде, был слишком темен кожей, и глаза его таили в себе нечто, чему Банан никак не мог подобрать определения.

Максим вдруг подумал, что не исключено — сегодня он умрет.

Но если где и умирать, то именно в Барселоне, тогда на какое-то время, но ты все равно станешь частичкой этого города.

Хотя бы потому, что в графе «Место смерти» напишут: Барселона…

Банан дожевал гамбургер, выпил уже остывший кофе и спустился вниз.

Вилли опять звонил, было ясно, что на этот раз Адамастор дозвонился.

Говорил он с кем-то на испанском, безбожно коверкая слова, а потом вновь перешел на английский.

Но Банан ничего не слышал, он даже не пытался прислушиваться — чему быть, того не миновать, время подошло к четырем, сиеста заканчивалась, с платанов на Рамблас опадала сухая листва, а зеленые пятипалые листья шелестели на свежем ветерке, дующем со стороны порта.

Вилли вышел из Макдоналдса следом и сказал:

— Через час нас ждут!

— Кто? — поинтересовался Банан.

Вилли стал необыкновенно серьезным, помолчал минуту, а потом ответил:

— Один мой старый знакомый, еще с Брайтона…

Банан все понял.

Пока они летели на Кипр, а потом ждали в Никосии рейса на Барселону, Вилли успел рассказать ему не только о том, как он чуть не пришил своего отчима, но и как в его жизни появился человек, называющий себя Даниэлем.

И еще он обмолвился о Белом Тапире.

Когда Вилли заговорил о Белом Тапире, то голос его начал дрожать.

И он странно посмотрел на Банана и на никелированный термос с ампулой.

Но потом объявили рейс на Барселону, они пошли к нужному выходу, и было уже не до рассказов.

А сейчас загадочный Даниэль ждал их через час.

Судя по всему, это было недалеко — Вилли умерил свою прыть и лениво шел по Рамблас.

Они остановились у живых скульптур — Банан так и не смог понять, кого они изображают.

Затем притормозили у большой клетки с попугаями, и Вилли вдруг принялся щебетать, а попугаи недовольно хрипели в ответ, и Банан засмеялся.

Вилли посмотрел на часы.

Оставалось еще с полчаса, они присели за столик в первом встречном кафе, и Вилли заказал пива.

Банан почувствовал, как напряжение спадает вместо этого подползает страх.

Платаны все так же лениво шелестели зелеными пятипалыми листьями, а желтые медленно отрывались от ветвей и плавно падали на бульвар.

Банан незаметно проверил, как держится на ремешке термос.

— Пойдем! — наконец сказал ему Вилли.

Банан молча кивнул.

Вилли расплатился и повернул в сторону ближайшего перекрестка.

Они перешли на другую сторону, Вилли внимательно смотрел по сторонам.

Внезапно он остановился, потом вновь пошел — между двумя домами была узкая щель, и Вилли нырнул в нее.

Банан последовал за ним.

Это был жилой квартал, но первые этажи сплошь заняты офисами.

Было тихо и безлюдно.

Шум Рамблас остался позади, они вынырнули в ином мире.

Нужный им дом был пятым по правой стороне, в здании один подъезд, возле него два чугунных фонаря и красивая скамейка.

А у входа, по обе стороны от двери, висело несколько латунных и медных табличек.

Вилли начал пялить на них глаза, зачем-то шевеля губами.

Третья табличка слева гласила на английском:

«The International Institute of Postcontact Reabilitation».

— Что за хрень? — поинтересовался Банан.

— Понятия не имею, — ответил Вилли, — но мне сюда!

— А я? — спросил Банан.

— А ты подожди, — сказал Вилли, — вот видишь, какая скамейка шикарная!

Банан сел на шикарную скамейку и стал наблюдать, как Вилли нажимает кнопку домофона у нужной таблички.

Вскоре дверь открылась, и МС Адамастор исчез в глубине здания.

А Максим достал сигарету, прикурил и начал смотреть на асфальт.

Тот был серым, почти таким же серым, как и в том городе, где он жил.

Но все равно — другим, более теплым, что ли.

Скоро Максиму надоело смотреть себе под ноги и он уставился на дверь.

Та была плотно закрыта, внутри, на одном из этажей, находился Международный институт послеконтактной реабилитации.

И никто не мог объяснить ему, что это за фигня.

Банан докурил сигарету и закрыл глаза.

Судя по всему, Даниэль, босс Вилли, чуть ли не президент этой фигни.

Или директор.

Какого только бреда не бывает в мире!

Видимо, здесь реабилитируют тех, кто повстречался с пришельцами.

Приводят их в норму, вновь учат общаться с людьми.

Любить обычных женщин, а не чешуйчатых, и говорить на человеческих языках, а не на тех, на которых общаются…

Кто?

Ну эти…

Хотя, может, это просто крыша, подумал Банан.

Под видом межконтактной реабилитации они тут гонят героин…

Или ставят какие-нибудь опыты…

На Палтусе тоже ставили опыты, и Палтус пропал..

От него осталась сперма, и она сейчас в ампуле. ZZX 222.

Он знает это сочетание наизусть.

Только до сих пор не понимает, что ему с этим делать.

Действительно — все вышло из-под контроля, а ведь тот черный чувак во сне велел ему сделать вполне определенную вещь.

Вилли все еще торчит в институте.

Наверное, трахает какую-нибудь чешуйчатую, каждые пятнадцать минут у Вилли возникает желание кого-нибудь трахнуть…

А сам он так и не трахнул Марго, хотя она этого хотела…

Интересно, выплыла она или нет?

Скорее всего, что да, такая женщина не может утонуть…

Как их называет Вилли?

Чиксы?

Ему надо было взять шприц, надеть перчатки, широко раздвинуть ей ноги и оплодотворить. Влить содержимое ампулы между ног Марго.

И она бы понесла, была бы сейчас беременна ребенком Палтуса.

А потом родила, и что бы он стал делать?

Банан чувствует, что засыпает, солнце все еще жжет, хотя и не так сильно, как днем.

Уже шестой час, скоро начнет смеркаться — к восьми должно стать совсем темно, интересно, выползет ли Вилли до этого времени?

С утра было безумное напряжение, а сейчас странный, чуть ли не абсолютный покой.

Наверное, к смерти…

Смерть нашла его в Барселоне.

В городе, где хочется жить…

Ему больше нигде так не хотелось жить, как сегодня в Барселоне.

Только, наверное, это была бы совсем другая жизнь…

Тогда он действительно был бы Рикардо Фуэнтесом.

Или — Исидро Тамайо, Вилли на этого Исидро со своей рожей не тянет…

Где же Вилли?

Уже седьмой час, Вилли надолго застрял у таинственного Даниэля.

Глаза совсем не смотрят, Банан засыпает, и ему ничего не снится.

Он спит крепко и безмятежно.

Улица пуста, отчего-то по ней никто не ходит.

Точнее — почти никто, но редкие прохожие не обращают на Банана никакого внимания.

Дверь из подъезда открывается, на улицу выходит Вилли.

Он молчит и таинственно улыбается.

Банан спит и все так же не видит снов.

Вилли делает странный круг и подходит к нему сзади.

— You are nice guy, Banana! — говорит Вилли и внезапно бьет его ладонью по шее.

Тот хрипит и валится на асфальт.

Вилли достает из кармана шприц и быстро делает укол.

Затем бережно поднимает сосуд с глазом бога, вешает себе на плечо и только потом, так же бережно, взваливает себе на спину бесчувственное тело Максима.

И тащит к припаркованному рядом с подъездом «сеату», возле которого уже стоит вышедший из подъезда следом за Вилли стройный, седоволосый, черный человек с мрачными глазами.

Даниэль открывает багажник, Вилли укладывает туда Банана и захлопывает крышку.

— Он не задохнется? — спрашивает он у Даниэля.

— Будем надеяться! — отвечает тот и протягивает руку за сосудом.

Вилли нехотя передает термос и садится в машину.

— Куда мы его? — спрашивает он у Даниэля.

— Выкинем где-нибудь на побережье, отсюда подальше! — отвечает тот и трогает машину с места.

Они выезжают на Avinguda Diagonal, пробок нет.

Даниэль увеличивает скорость, и через полчаса великий город Барселона захлопывается за ними, как створки тех самых раковин Святого Иакова, которые Банан в своем далеком детстве знал, как морские гребешки, но так и не попробовал в одном из небольших ресторанчиков Барселонеты, мимо которых они еще утром быстро шагали с Диким Вилли, и Банан, разглядывая пустые по утру столики, думал о том, какие, наверное, счастливые люди сидят здесь теплыми средиземноморскими вечерами.

«Сеат» с Даниэлем за рулем, Диким Вилли на переднем пассажирском сидении и Бананом в багажнике вырулил на платную автостраду, ведущую в сторону побережья, и седоволосый еще больше увеличил скорость.

Средиземноморье

Невыносимость солнца, уползающего за горизонт.

Сказочная Тосса, замок на вершине скалы, внезапно возникший над головой и подаривший ей освобождение.

Это ощущение возникло сразу, как только они начали подниматься вверх к крепостной стене.

Здесь по-другому дышалось, и Жанна внезапно почувствовала, что тоже становится другой.

Ей больше не было себя жалко.

И ей никого больше не было жалко, даже парня с красивыми плечами, что заторможенно тащился по жаре рядом с ней.

Они остановились на крутом утесе, отсюда хорошо было видно море, возле берега совсем мелко, даже с высоты просматриваются черные пятна морские ежей.

— А почему — Банан? — вдруг спросила она.

— Старая история! — ответил тот и отвел глаза.

— У всех есть старые истории! — сказала Жанна.

— Козлы! — внезапно проговорил Банан.

Как раз в этот момент сверху спускались французы, приехавшие сюда, по всей видимости, с той стороны границы, из Перпиньяна.

Один из них, в блейзере с позолоченными пуговицами и фуражке с лакированным козырьком, напяленной на голову несмотря на одуревающую жару, курил трубку и гордо озирался вокруг, будто вся эта гора некогда была его вотчиной, а замок на вершине — родовым гнездом, осмотром развалин которого он и занимался в этот полуденный час.

— Чем это они тебя так? — удивилась Жанна.

Банан безразлично проводил французов глазами и выругался.

— Повтори! — попросила Жанна.

— Не понял! — сказал Банан.

— Я давно не слышала такого классного мата! — она засмеялась и вдруг подумала, что если этот день начался с сумасшествия, то и пройти должен под знаком безумия, может, действительно, именно этого ей не хватало все последние годы?

Она побезумствует и успокоится.

И вернется домой, в Амстердам, к дочери и к Рене.

— Вот я и говорю, — продолжал Банан, — они мне, наверное, вкололи какую-нибудь дрянь, и я отрубился…

— Покажи! — попросила она.

— Что? — недоуменно спросил Банан.

— Плечи и руки! — приказала Жанна.

Банан послушно снял рубашку. Они все еще торчали на краю утеса. Люди шли вверх, люди спускались вниз, а они стояли на самом обрыве, он был без рубашки, а она пыталась обнаружить хотя бы одно маленькое красноватое пятнышко, след от невнятною укуса.

И нашла.

— Верю! — сказала она.

— Завидую, — мрачно ответил Банан, — я сам уже ничему не верю, я просто попал…

— Вот если я тебя сейчас толкну вниз, — сказала Жанна, — то ты действительно попал…

— Толкни! — попросил Банан.

— Дурачок! — сказала Жанна и подставила ему губы.

— Жарко! — сказал Банан, отпуская ее от себя.

— Пойдем в тень! — проговорила Жанна, вновь направляясь вверх, к вершине, к безмятежно разлегшимся на горячих камнях развалинам.

Тень начиналась за ближайшим поворотом, уже за крепостной стеной, пусть дорога все петляла и петляла, но невысокие пинии позволяли перевести дух от солнца, как давали такую возможность и многочисленные маленькие ресторанчики, прилепившиеся у самой стены.

— Вот этот! — сказала Жанна. — Смотри, как здесь красиво!

Внутрь они не пошли, сели за столик на воздухе, между очередной пинией и невысокой здесь стеной, море было за их спинами, но оно чувствовалось, его сильное дневное дыхание было слышно даже отсюда — почти на полпути к вершине, даже больше, чем на полпути, — если посмотришь вниз, то становится страшно.

Им принесли рыбу, запеченную в соли, «пескадо дель соль», молодое белое вино и хлеб по-каталонски — большие подсушенные ломти, натертые чесноком и помидором, сбрызнутые оливковым маслом да посыпанные солью и перцем.

— Рыба, хлеб и вино! — довольно сказала Жанна, принимаясь за свою порцию.

Банан был настолько голоден, что промолчал.

— Бедный мальчик! — с непонятной язвительностью сказала Жанна.

Максим отставил тарелку и мрачно спросил:

— Ты чего издеваешься?

— Послушай, — сказала она, — это ведь тебе дали по голове, а потом всадили в руку укол? Тебе?

— Мне! — тихо ответил Банан.

— Это у тебя отобрали ту самую штуку, из-за которой ты и попал?

— У меня!

— Вот видишь! А ты сидишь, ешь рыбу с красивой женщиной и даже не думаешь, что делать дальше… Я — красивая женщина?

— Красивая! — промямлил Банан с набитым ртом.

— Ты меня еще не видел, — сказала Жанна, — и даже не нюхал… Понюхать хочешь?

— Что? — удивленным голосом спросил Банан.

Жанна улыбнулась, опустила руки под стол, незаметным движением стянула трусики, потом достала и протянула их Банану.

— Знаешь, — сказала она, — я где-то читала, что некоторые испанские мужчины часто носят это в нагрудном кармашке, вместо носового платка. У твоей рубашки есть кармашек?

— Ты сумасшедшая! — сказал ей Банан.

— Ты лучше думай, что будешь делать! — сказала Жанна.

— Уберу платочек! — сказал Банан и действительно убрал в нагрудный карман рубашки.

— Настоящий испанец, — ехидно сказала она, — ну а что дальше?

— Не знаю! — честно ответил Максим, чувствуя, как ее запах начинает перебивать запахи моря и растущих поблизости пиний.

— Тебя обокрали и чуть не убили, — презрительно сказала Жанна, — а ты ешь рыбу и нюхаешь женские трусики, действительно — Банан!

— Слушай, — не выдержал он, — ты чего ко мне пристала? Сама позвала меня сюда!

— Ты стоял и клянчил деньги, такой же жалкий, как и все русские…

И она заплакала.

— Эй! — сказал Банан.

— Сваливай! — тихо проговорила Жанна, — если еще надо денег, то скажи — сколько…

Он отодвинул тарелку, тяжело и мрачно посмотрел на нее, встал из-за столика и резко зашагал вниз к морю.

— Иди, иди! — закричала она ему вслед, а потом вскочила и побежала вдогонку.

— Seniora! — раздался удивленный возглас владельца ресторанчика, — Por que?

— Lo siento! — крикнула она на бегу, а потом добавила: — Pronto!

И она действительно скоро вернулась, почувствовав всю глупость происходящего, пусть сваливает, пусть убирается, пусть исчезает туда, откуда взялся и никогда больше не появляется, хотя с чего бы это ему появиться вновь?

Допила вино, отломила кусок хлеба, с сожалением посмотрела на него и положила обратно.

Затем попросила счет.

Сказочная Тосса смеялась над ней, как над ней смеялись все и всегда.

— Pardone! — сказала она хозяину, забирая сдачу.

— Gracias! — улыбнулся тот без всякого смущения.

Жанна встала и пошла дальше, к вершине, на тот самый высокий холм, что был естественным продолжением развалин замка.

Этот идиот уже ждал ее там.

Она не могла понять, как он здесь оказался, ведь она сама видела, как он быстро спускался к морю, так быстро, что бежать за ним она не стала.

А сейчас он был здесь, сидел прямо на камнях, хорошо еще, что солнце уже не стояло в зените.

— Ну? — спросила она, садясь рядом, — что ты надумал?

— Я убью его! — ответил Банан.

— Кого? — переспросила Жанна.

— Вилли, — сказал Банан, а потом, помолчав, уточнил: — Адамастора!

— У тебя документы-то есть? — спросила она.

Он хмыкнул и достал свой коста-риканский паспорт.

— Рикардо Фуэнтес! — прочитала вслух Жанна и засмеялась.

Раздались голоса: какие-то очередные немцы…

Даже не очередные, те самые, что плыли с ними на катере.

Фрау совсем взопрела, сняла с себя лифчик и тащится, тряся грудями.

Именно, что тащится — вслед за семейством, папаша же с сыновьями прыгает впереди, с камня на камень, с плиты на плиту, цифровая камера все в руках, как и там, возле нудистского пляжа.

Жанна смотрит на фрау и вдруг резким движением снимает топик.

— Пусть подышат! — кокетливо говорит она Банану.

Тот безразлично смотрит на ее грудь, так же безразлично, как совсем недавно сунул в нагрудный карман ее трусики — вон они, все еще торчат кружевным платочком белого цвета.

— Ты, наверное, больной! — зачем-то говорит Жанна, закрывает глаза и подставляет грудь солнечным лучам.

На вершине Тосса-де-Мар, на самой, самой вершине…

Ей хочется, чтобы он сделал это прямо сейчас, несмотря на шарахающихся рядом немцев.

На жару и то, что она вся мокрая от пота.

И не только пота.

Трусики хоть сдерживали влагу, сейчас между ног озерцо.

Больной Банан не обращает на нее никакого внимания и даже не смотрит на затвердевшие соски.

— Отмороженный, — говорит ему Жанна, — может, ты проснешься?

— Я не сплю, — говорит Банан, все так же не обращая на нее никакого внимания, — я думаю…

— Он думает, — говорит о нем в третьем лице Жанна, все еще сидя с закрытыми глазами, — интересно, что происходит в его голове?

Банан не подхватывает игру, он все так же мрачен, солнце потихоньку начинает свой путь к горизонту.

— Хочешь, я тебе помогу? — спрашивает Жанна.

Он не отвечает, она открывает глаза и видит, что Банан пытается что-то нацарапать палочкой на валяющемся рядом плоском камне.

Она может снять юбку, но тогда на ней совсем ничего не останется.

А здесь — не пляж нудистов, хотя кому какая разница.

Но и так она его не соблазнит, ему ничего сейчас не надо, этому сумасшедшему русскому с коста-риканским паспортом.

Хотя она тоже — сумасшедшая русская, замужем за голландцем.

Милый Рене, сегодня надо ему позвонить.

Может, ему уже надоело пить пиво в Праге.

«Мы все сумасшедшие!»— думает Жанна и опять закрывает глаза.

Одна сумасшедшая подруга в Дании, другая — в Турции, всегда любила восточных мужчин.

Работает гидом в турагентстве и весь сезон живет с мужем прямо на яхте. Яхта…

Жанна резко встает и смотрит на Банана.

— Слушай, — говорит она, — этот твой парень — Он ведь рэпер?

— Рэпер! — так же заторможено отвечает Банан.

— И играет в клубах?

— Играет!

— Тогда тебе его просто вычислить!

Банан смотрит на нее и не врубается.

Она опять садится рядом, но уже лицом к лицу, почти прикасаясь сосками к его груди.

Смешно смотреть на свои собственные трусики в чужом кармане.

Рене бы этого не понял.

Временами он чертовски целомудрен.

Хотя его возбуждают черные чулки.

Она давно не надевала черных чулок, даже для мужа.

Чулки на резинках и без пояса, некоторых это очень возбуждает.

— Послушай, — говорит она, — в этом мире не так много мест, где они тусуются в сезон, те, кто играет по клубам…

Банан смотрит на нее, солнце все ближе и ближе скатывается к линии горизонта.

Немцы опять прошмыгнули мимо, видимо, решили двинуть обратно.

— Тебе надо определить места…

— А на что я поеду? — говорит Банан.

— Я сейчас позвоню подруге, — говорит Жанна, — она в Турции, в одном очень прикольном месте… Там в сентябре отвисает вся Европа… Понял?

— Понял! — говорит Банан и добавляет: — А на что я туда поеду?

— Ты у меня займешь, — говорит Жанна, — на дорогу… Потом отдашь… Ты ведь отдашь?

— Не знаю! — честно отвечает Банан.

— У них там в сентябре фестиваль, — говорит Жанна, — клубных диджеев и МС, а если ты его там не найдешь, то ищи дальше…

Она достает из сумочки мобильник и набирает номер.

Подруга на месте и подтверждает, что фестиваль действительно будет. В ближайший уик-энд, то есть через четыре дня.

И говорит, что если этот тип прилетит, то они поселят его на несколько дней у себя, на яхте. Так и быть. Хотя это не яхта. Просто такая лодочка под парусом.

— У тебя должен быть смысл, — говорит Банану Жанна, заканчивая разговор, — у тебя сперли термос, и ты должен его найти хоть в Турции, хоть в Таиланде…

— Почему в Таиланде? — нервно спрашивает Банан и отстраняется от Жанны подальше: ее грудь совсем близко, это сейчас нервирует.

— Потому что там тоже тусуются… В Таиланде, в Доминиканской Республике, на Мальдивах… Везде… Не мир, большая тусовка… Слушай, — вдруг спрашивает она его, — что в термосе?

— Ампула, — честно отвечает Максим, — а в ней сперма моего друга…

Жанна начинает смеяться и долго не может успокоиться.

Но потом затихает, берет топик и надевает его, груди прячутся под тонким хлопком, можно вставать и идти обратно к пирсу.

— У тебя своей, что ли, нет? — грубо спрашивает Жанна.

— Ты чего от меня хочешь? — внезапно взрывается Банан.

— Сама не знаю, — честно отвечает она и добавляет: — Сейчас уже ничего…

Они спускаются вниз, вот и дорога, ведущая к гавани.

Солнце уже рухнуло в море, красноватые тени па темно-синей воде.

Но катера еще ходят: вон один стоит у пирса и ждет желающих.

Желающих немного, и почти никого, кто плыл с ними в эту сторону.

Хотя одного она узнала: он сильно пил в баре, а потом устроился прямо здесь, на пляже, рядом с дощатыми мостками.

Краснолицый, носатый, с черной щеточкой усов.

Еле тащится, ползет перед ними, как полуживой жук.

Которого не раздавили каблуком, точнее — не до конца раздавили. Недодавили. Недодавленный жук.

Жук вползает на палубу, за ним вспрыгивает Банан, матрос помогает подняться Жанне.

Море успокоилось, качки больше не будет.

И ничего больше не будет.

Кроме Рене, Катарины, Амстердама и редких поездок на родину.

Зато сегодняшний день останется в памяти.

Как у нее между ног набежало целое озерцо, но это ничем не кончилось.

Хотя перед этим она сняла трусики и подарила их малознакомому мужчине.

Жест, как в кино.

Она всегда хотела жить, как в кино.

Наверное, в чем-то ей это удалось.

Вот только ей никогда не давали по шее и не вкалывали в руку какую-то гадость.

И не везли в багажнике, и не выкидывали под мостом рядом с въездом в славный каталонский городишко Бланес.

Забавное это место — Средиземноморье, здесь уже тысячи лет происходят всякие странные истории.

Вот и она вляпалась в такую, пусть даже не по своей воле.

Просто пожалела одного типа и провела потом день в смешном безумии.

Катер подходит к старому бланесскому порту, им лучше выйти на следующей, на пляже Abanel.

Так ближе до гостиницы, ведь деньги там, в номере, запертые в сейф.

Главное — не потерять ключ.

Она лезет в сумочку, ключ на месте.

Носатый выходит вместе с ними, вспомнила — вчера он входил в отель «Blaumar».

Невыносимость солнца, уползающего за горизонт.

Они входят в отель, на рецепции никто не обращает внимания на ее спутника.

Интересно, в номере ли соседка?

Соседки в номере нет, Жанна открывает сейф и достает бумажник.

Денег в нем немного, Рене дал ей с собой пятьсот долларов и попросил не тратить.

Когда на будущий год введут евро, станет, наверное, проще, но пока у нее доллары, и их приходится менять.

— Русские должны помогать друг другу, дон Рикардо! — с усмешкой говорит Банану, протягивая деньги.

Тот молча берет сложенные купюры и кладет в нагрудный карман, рядом с ее трусиками.

Она протягивает руку и выдергивает их из кармана.

— Тебе сейчас не до этого! — улыбаясь, говорит Максиму и бросает трусики на пол, у дверей в ванную.

Сейчас он уйдет, и она их постирает.

Потом примет душ.

И сделает что-нибудь еще.

Например — расслабит себя сама.

Он слишком завел ее, надо освободиться.

Хотя можно подождать соседку и посмотреть, как та прореагирует на заигрывания.

А можно и то, и то.

Но главное — чтобы он ушел как можно скорее.

— Ну, — говорит Жанна, — уходи, телефон я тебе дала!

— Спасибо! — отвечает Банан и уходит.

Она закрывает дверь, входит обратно в номер и долго стоит у лоджии, отчего-то не рискуя ступить на светло-коричневатую плитку пола, но потом все же выходит, садится в шезлонг и звонит Рене по мобильнику. Объясняет, что ее обворовали в Барселоне и просит срочно выслать денег через Western Union.

Да, конечно, впредь она будет осторожнее.

Пусть не сердится, она скоро вернется, хорошо, если он уже будет дома.

Отключает телефон и тупо смотрит, как солнце скрывается за отчетливо различимыми отсюда Пиренеями, с одной стороны горы, с другой — море, на глаза наворачиваются слезы, но тут в дверь стучат, и она идет открывать соседке, стягивая по пути топик и думая о том, как сейчас будет смотреться в полутемном номере ее грудь.