Лев мисс Мэри

Основные участники событий

Мисс Мэри, жена автора, новичок в охоте на крупную дичь, слишком маленького для охотника роста, но достаточно высокая для противоборства с огромным злобным львом.

Кейти, «главный следопыт в этой команде, хитер и очень опытен... суетлив, как старушка, суров, как отслуживший тридцать лет сержант».

Осведомитель, спившийся самозваный шпион из племени масаи, к которому автор... «очень привязан, хотя, возможно, мой долг — отправить его на виселицу».

Пи-эн-джи, егерь Лойтокитокского[1] района. Его звали Денис Зафиро. Прозвище соответствует начальным буквам шутки времен сафари — «Помешанный на джине».

Нгуи, ружьеносец автора, «брат» и «плохиш», который мог «охотиться, как гончая», и обладал массой других достоинств.

Чейро, ружьеносец Мэри, еще более хрупкий, чем она, старее старого, покалечен леопардом, чрезмерно храбр и одержим желанием покончить с этим львом.

Арап Маина, один из проводников Пи-эн-джи, который получил эту должность, когда ему перевалило за шестьдесят, а прежде браконьерствовал, добывая слоновую кость, «много путешествовал и мало арестовывался».

Не все шло гладко в этом сафари, потому что многое изменилось в Восточной Африке. Белый охотник долгие годы был моим другом. Я уважал его, а он доверял мне, чего я вряд ли заслуживал. Однако доверие его завоевывалось непросто. Он учил меня, предоставляя возможность действовать самостоятельно, и поправлял, когда я совершал ошибку. В этом случае разбирал ошибку вместе со мной. И если я не повторял ее, начинал доверять мне чуточку больше прежнего. Он был очень сложным человеком, в нем сочетались исключительное мужество, все добропорядочные человеческие слабости и на удивление тонкое и очень разумное понимание людей. При безграничной преданности семье и дому ему больше нравилось жить вдали от них. Он любил дом, жену и детей, но душой оставался бродягой. Теперь он уезжал от нас, необходимость заставляла его вернуться к себе на ферму — так в Кении называли скотоводческое ранчо площадью в двадцать тысяч акров...

— Есть проблемы? — спросил он.

— Не хочу попасть впросак со слонами.

— Научишься.

— Посоветуешь что-нибудь еще?

— Не забывай, любой из моих людей знает больше тебя, но ты должен принимать решения и заставить их следовать им. Лагерь оставь на Кейти. Держись молодцом.

Есть люди, которым нравится командовать, и они с нетерпением ожидают завершения всех формальностей передачи им власти от кого-то еще. Я тоже люблю командовать, раз уж это идеальный сплав свободы и рабства. Можно наслаждаться свободой, а когда она становится опасной — прикрыться своим долгом. Несколько лет я не командовал никем, кроме себя, и мне это наскучило, ибо я прекрасно знал свои достоинства и недостатки, которые оставляли на мою долю мало свободы и много обязанностей. В последнее время я с отвращением читал различные книги обо мне, написанные людьми, которые знали все о моем внутреннем мире, устремлениях и мотивах. Чтение таких книг сродни чтению описания сражения, в котором ты участвовал, а вот автор не только не был очевидцем, но порой и родился уже после того, как сражение это стало историей. Все эти люди, писавшие о моей жизни, как внутренней, так и открытой всем, пребывали в абсолютной уверенности, что я никогда ничего не чувствовал.

В то утро мне хотелось, чтобы мой большой друг и учитель, мистер Уилсон Харрис[2], отказался от тех странных, предельно коротких выражений, которые давно уже стали нашим официальным языком. Мне хотелось задать ему вопросы, сформулировать которые не было никакой возможности, но более всего мне хотелось, чтобы он подробно и со знанием дела проинструктировал меня, точно так же как англичане инструктируют своих летчиков. Но я знал, что правила, установившиеся в моих отношениях с Уилсоном Харрисом, столь же обязательны к исполнению, как и обычаи племени вакамба. Как у нас повелось с давних пор, избавляться от невежества мне удавалось, лишь учась на собственном опыте. Но я знал, что с этого момента исправить мои ошибки будет некому, и в то утро при всей радости, которую положено ощущать, получая власть, я чувствовал себя очень одиноким.

Долгое время Уилсон Харрис и я звали друг друга Батя. Поначалу, более чем двадцать лет назад, мистер Харрис не возражал, когда я называл его так, коль скоро свидетелей этого отступления от правил хорошего тона не было. Но после того как мне стукнуло пятьдесят и я перешел в разряд старейшин или мзее[3], у него тоже вошло в привычку называть меня Батя, что следовало воспринимать в каком-то смысле как комплимент, который даровался легко, но без него становилось как-то тоскливо. Не могу представить себе или, точнее, не хотел бы попасть в ситуацию, когда, оставшись с ним наедине, мне пришлось бы назвать его мистером Харрисом или же он обратился бы ко мне по фамилии.

Поэтому в то утро хватало вопросов, которые хотелось задать, и о многом пришлось задуматься. Но в силу обычая вслух об этом не говорилось. Я чувствовал себя ужасно одиноким, и он, само собой, это знал...

— Без проблем удовольствия не получить, — указал Батя. — Ты ведь не робот, а те, кто теперь называет себя белыми охотниками, в большинстве своем роботы, которые говорят на языке и ходят по тропам, проложенным другими. Твои знания языка оставляют желать лучшего. Зато ты и твои ненадежные спутники освоили все известные тропы и можете проложить новые. Если не знаешь подходящего слова на местном наречии камба, переходи на испанский. Это всем нравится. Или пусть говорит мисс Мэри. У нее с дикцией получше, чем у тебя.

— Да иди ты к черту.

— Пойду, чтобы приготовить местечко для тебя, — ответил Батя.

— А слоны?

— Не думай о них. Огромные глупые животные. Говорят, безвредные. Вспомни, сколь ты опасен для всех других. А это не покрытые шерстью мастодонты. Никогда не видел бивня в два витка.

— Кто тебе об этом рассказал?

— Кейти, — ответил Батя. — По его словам, ты отстреливал их тысячами после окончания сезона охоты. Не говоря уже про саблезубых тигров и бронтозавров.

— Сукин сын, — прокомментировал я.

— Нет. Он в это почти что верит. У него есть какой-то журнал, и они выглядят очень убедительно. По-моему, иногда он верит, иногда — нет. В зависимости от того, приносишь ли ты ему подстреленную цесарку и как ты вообще стреляешь.

— Ты говоришь о статье про доисторических животных с хорошими иллюстрациями.

— Да. Прекрасные картинки. И ты очень быстро стал в его глазах белым охотником, объяснив свой приезд в Африку тем, что дома действие твоей лицензии на отстрел мастодонтов закончилось, и ты перебил слишком много саблезубых тигров.

— И что ты ему сказал? Только честно.

— Я сказал, что это святая правда, и ты — беглый браконьер, промышляющий слоновой костью, из города Ролинс, штат Вайоминг, который напоминает анклав Ладо[4], каким он был в давние дни, а приехал сюда, чтобы засвидетельствовать почтение мне, человеку, в свое время направившего тебя, разумеется, босоногого мальчишку, на путь истинный, и присматривающему за тобой, пока тебе не разрешат вернуться домой и не выдадут новую лицензию на отстрел мастодонтов.

— Батя, пожалуйста, скажи что-нибудь действительно нужное насчет слонов. Ты же знаешь, если они начнут буйствовать, отгонять их придется мне.

— Просто помни, как ты управлялся с мастодонтами, — ответил Батя. — Постарайся просунуть первый ствол во второй виток бивня. Целься в лобную кость, между седьмой морщиной на носу и первой — на лбу. А лбы у них такие высокие. Очень крутые. Если не хватит духу, суй ствол прямо в ухо. Увидишь, что проще не бывает.

— Спасибо, — ответил я.

— Не стоит благодарности. Лучше расскажи что-нибудь новенькое о саблезубых тиграх. Кейти говорит, ты ухлопал сто пятнадцать штук, прежде чем эти негодяи отобрали у тебя лицензию.

— Подходишь поближе, — начал я. — Лучше всего на расстояние вытянутой руки. Потом пронзительно свистишь.

— И тут же всаживаешь в него пулю.

— Ты просто снял слова с языка.

— Должно быть, ты хотел закончить на диалекте камба, — усмехнулся он. — Батя, пожалуйста, будь хорошим мальчиком. Я предпочитаю гордиться тобой, а не читать о тебе в сатирических газетах. О мемсаиб ты позаботишься, из-за этого я никогда не тревожился. Но и сам соблюдай осторожность. Постарайся быть умницей.

— Ты тоже постарайся.

— Я старался много лет, — ответил он и тут произнес классическое. — Настал твой черед.

Так все и произошло. Безветренным утром последнего дня месяца, предваряющего последний месяц года, настал мой черед.

— Я хочу вернуть этот грузовик и прислать другой, получше, — сказал Батя. — Этому они не доверяют.

Теперь они всегда «они». Они — это люди из племени вату. Когда-то их называли боями. Таковыми они и оставались для Бати. Он знал их всех еще мальчишками или их отцов, когда те были мальчишками. Двадцать лет назад я тоже называл их боями, и ни они, ни я не сомневались, что я имел на это право. И теперь они бы не возражали, назови я их так. Но времена нынче таковы, что боями их уже не назовешь. У каждого теперь свои обязанности и свое имя. Не знать его невежливо и свидетельство пренебрежения. Кроме того, у всех и особые имена: сокращения от обычных и прозвища, обидные и необидные. Батя по-прежнему ругал их на английском или на суахили, и им это нравилось. Я не имел права их ругать и никогда этого не делал. После экспедиции к Магади[5] у нас появились общие секреты и свои маленькие тайны. Что-то считалось секретами, что-то ставилось выше секретов, а что-то складывалось во взаимопонимание. Некоторые секреты были совсем нешуточными, а какие-то — комичными, и порой, услышав внезапный смех одного из трех ружьеносцев и взглянув на него, ты сразу понимал, в чем дело, и тогда оба хохотали безудержно, до коликов в животе.

— Над чем смеетесь, чокнутые? — спрашивала меня жена.

— Над странным и смешным, — отвечал я. — И даже ужасным.

— Расскажешь мне как-нибудь?

— Конечно.

Она прилежно изучала суахили, с каждым днем говорила все правильнее и свободнее, и я все больше полагался на ее знания языка и в повседневных делах обращался к ней как к переводчице. Туземцам нравился ее суахили, но иногда я замечал у них улыбку в уголках глаз и складках губ, которая тут же подавлялась. Они искренне любили мисс Мэри, и если я отказывался от чего-то такого, к чему все мы, плохиши, очень стремились, сославшись, что это может причинить вред мисс Мэри, такой аргумент принимался сразу же. Еще задолго до того утра, когда Батя покинул нас, мы разделились на две группы: хороших и плохишей, и он это знал. По правде говоря, была еще и третья группа — анаке, или мванаке, неиспорченные юноши, которых он инструктировал (согласно обычаям, камба им еще не полагалось пить пиво). Они были нашими союзниками, то есть союзниками плохишей. Это их качество особенно проявилось в деле моей невесты.

Дело или, как сказали бы французы, вопрос моей невесты пока не встал со всей серьезностью. К Деббе, очень красивой, еще молодой, но не по годам физически развитой, лучше всех танцевавшей нгома[6], теплые чувства питали и я, и Нгуи. Один парень из хороших однажды по простоте душевной заявил, что серьезно подумывает, не сделать ли ее своей второй женой. И слова эти, когда мы думали о них, неся вахту, давали нам повод чувствовать себя счастливыми и побуждали к смеху.

После отъезда Бати мне пришлось встретиться с Осведомителем, высоким, исполненным чувства собственного достоинства мужчиной в длинных брюках, чистой темно-синей спортивной рубашке с узкими белыми поперечными полосами, накинутой на плечи шали и фетровой шляпе с низкой тульей и маленькими полями. Все вещи выглядели так, словно он получил их в подарок. Шаль я узнал. Сшили ее из материи, которая продавалась в одном из универсальных магазинов (их держали индусы) в Лойтокитоке. Черты его темно-коричневого лица отличались утонченностью, и, должно быть, некогда он считался красавцем. По-английски Осведомитель говорил довольно правильно, хотя медленно и с разными акцентами.

— Доброе утро, брат мой. — Он снял шляпу. — Доброе утро, моя госпожа.

— Доброе утро, Реджинальд, — ответил я. Мисс Мэри поднялась со стула, на котором сидела, и вышла из палатки-столовой. Она недолюбливала Осведомителя.

— Мемсаиб недовольна мной? — спросил Реджинальд.

— Не больше, чем всегда.

— Мне следует принести ей достойный подарок, — продолжил Реджинальд. — У меня важные новости. Человек, который называет себя Майклом, — агент «Мау-мау»[7].

— Правда? — спросил я. — Как тебе удалось узнать это?

— Я подслушал разговор возле магазина масаи. Очень важный разговор. Два вождя договорились между собой.

— Такое случается редко, — кивнул я. — Что-нибудь еще?

— Третья шамба[8] пьянствует.

— А первая и вторая?

— Меня туда не пускают.

— Почему? Из-за пьянства?

— Мой брат знает, что я не пьяница. Меня не пускают из-за пристрастного ко мне отношения. С давних пор они пристрастны ко мне.

— Как вдова?

— Ее нет уже три дня. Теперь в шамбе забыли о морали. Она уехала в Лойтокиток и до сих пор не вернулась. Брат мой, не найдется ли у тебя немного лекарства, упомянутого в «Ридерз дайджест», благодаря которому мужчина становится таким же сильным, как и в молодости?

— Есть такое лекарство. Но у меня его нет.

— Имея такое лекарство, я бы сначала выпил его сам, потом научился изготавливать, стал им торговать и разбогател.

— А рог носорога?

— Сначала нужно отделить его от носорога, а это трудно и опасно. Я — верный осведомитель департамента охоты и не буду участвовать в таких делах. Носорога нужно убить, а это незаконно. И еще очень дорого. Кроме того, как я проверил на себе, средство это бесполезное.

— Я не знал. Китайцы покупают рог.

— Должно быть, им известен какой-то секрет, — вздохнул он. — Они очень скрытные. Но поверь твоему преданному Осведомителю, толку от рога никакого.

— Очень жаль.

— Да, брат мой. Прискорбно.

— Папа, мы когда-нибудь поедем? — Мисс Мэри позвала меня из нашей палатки. — Все готовы и ждут только тебя.

— Сейчас иду, — отозвался я.

— Хотелось бы поскорее, — настаивала она. Попусту растрачиваем утро.

— Неси все в машину.

— Брат мой, раз нет лекарства и тебе пора ехать, не предложишь ли ты мне чего-нибудь выпить?

— В лечебных целях и по долгу службы?

— Конечно. Иначе я бы не согласился.

— А я бы не дал, — сказал я. — Наливай сам.

Реджинальд налил и выпил. Плечи его распрямились, и он даже помолодел.

— Завтра я добуду больше информации, брат мой, — сказал он. — Мое почтение госпоже.

Поклонившись, он покинул палатку, и я, направляясь к джипу, наблюдал, как он шагает к деревьям.

У каждого есть таинственные страны, они часть нашего детства. Их мы помним и иногда посещаем, когда спим или грезим. Ночью они столь же прекрасны, что и в детстве. Если ты когда-нибудь возвращаешься, чтобы увидеть эти страны, их там нет. Но ночью они так же хороши, как и всегда, если, конечно, тебе повезло и ты увидел их во сне.

В Африке, когда мы жили на небольшой поляне, в тени высоких шипастых деревьев, на краю болота, у подножия огромной горы, мы обрели такие же страны. Мы повзрослели физически, но во многих отношениях, я уверен, все еще оставались детьми...

В то время нашей с Мэри общей великой таинственной страной были холмы Чулас. Пи-эн-джи называл ее краем, «где не ступала нога белой женщины, включая и мисс Мэри». Изо дня в день мы видели Чулас, далекие, голубые, классически изломанные, как могут быть изломаны только холмы, к которым рвешься сердцем. Мы предприняли несколько где-то опасных и где-то комичных попыток добраться до них. Из-за непроходимого болота и застывших глыб лавы, перекрывших все окольные пути, холмы эти превратились в одну из стран, добраться до которых, по крайней мере тогда, нам было не под силу. Взамен Мэри почему-то выбрала страну геренуков[9], а я — Лойтокиток, расположенный в 14 милях выше по склону Килиманджаро, рядом с границей Колонии и Территории[10]. Мэри тоже находила мой выбор довольно-таки странным, пока сама не разделила его...

Никто не знал, почему вдруг Мэри потребовалось убить геренука. Этих газелей отличала очень длинная шея, а у самцов на лбу росли тяжелые, короткие, витые рога. В этой стране ели их с удовольствием, но мясо томми[11] или импалы было еще вкуснее. Бои думали, что это как-то связано с религией Мэри. Ее религия долгое время служила предметом долгих дискуссий. Началось все после того, как она съела сырым ломтик сердца первого убитого мною льва. Я передал ей этот треугольный ломтик в шутку, но она взяла его, съела, и никто не рассмеялся. Потом, когда льва свежевали, я показал ей его великолепные мышцы. Она наблюдала за процессом, а когда шкуру сняли со всех четырех лап и Нгуи с помощником принялись за спину, Мэри увидела филейную часть и попросила ее вырезать. Понюхала, и пахла она очень хорошо, отличный был кусок мяса.

Она поговорила с поваром, и вечером мы получили его в виде отбивных, зажаренных в сухарях. По вкусу мясо не отличалось от лучшей телятины. Пи-эн-джи пришел в ужас, так и сказал. Батя восторга не проявил, но попробовал. Я подумал, что отбивная отличная, а Мэри — та просто наслаждалась. Потом мы всегда ели мясо льва, и я думаю, в конце концов его стал есть и Пи-эн-джи, но полной уверенности у меня нет, а его я так и не спросил. На кону стояла его карьера, и ставил он ее на кон каждый день, который проводил с нами, но, если бы он ел мясо льва и сей факт мог поставить под удар его карьеру, я бы солгал, все отрицая.

Все понимали, почему Мэри должна убить своего льва. Но даже бывалые охотники, побывавшие на сотнях сафари, не могли взять в толк, почему она должна убить его, как убивали прежде, встретившись на узкой дорожке. Все плохиши не сомневались, что и это связано с ее религией, как необходимость убить геренука в полдень или около того. Не вызывало сомнений, что убить геренука тем же способом и в то время, когда это делали остальные, желания у мисс Мэри не возникало.

К тому времени, когда заканчивалась утренняя охота или патрулирование, геренуки иной раз забирались в густой буш. Если по несчастливому стечению обстоятельств мы их там замечали, Мэри и ее ружьеносец Чейро вылезали из джипа и крались к ним. Геренуки их учуивали и убегали, когда далеко, когда — не очень. Мы с Нгуи шли следом за нашими охотниками из чувства долга, и наше присутствие усиливало стремление геренуков не останавливаться. Наконец, для продолжения преследования становилось слишком жарко, а потому Чейро и Мэри возвращались к джипу. Насколько я знаю, при такой охоте на геренуков не прозвучало ни одного выстрела.

— Эти чертовы геренуки, — говорила Мэри. — Я видела самца, который смотрел на меня. Но видела я только морду и рога. Сам он прятался за кустом, и я не могла сказать, совсем молодой он или нет. И он тут же срывался с места. Я могла бы застрелить его, а могла только ранить.

— Ты подстрелишь его в другой день. Думаю, ты хорошо на него охотилась.

— А ты со своим дружком могли бы и не идти за нами.

— Мы выполняли свой долг, дорогая...

— Не понимаю, почему мне так нравится эта дикая местность. И я ничего не имею против геренуков.

— Здесь, можно сказать, островок пустыни. Похожий на большую пустыню, которую нам пришлось пересечь, чтобы добраться сюда. Любая пустыня красива.

— Хотела бы я стрелять метко и быстро, да еще побыстрее находить дичь. Очень жаль, что я такая маленькая. Я не смогла увидеть моего льва, когда его уже увидел и ты, и все остальные.

— Он был в ужасном месте.

Ночью я несколько раз слышал какого-то льва, вышедшего поохотиться. Мисс Мэри крепко спала и ровно дышала. Я лежал без сна и думал о разном, в основном о том, скольким мы с Мэри обязаны Бате, Пи-эн-джи, департаменту охоты и всем остальным. О мисс Мэри не думал совсем, разве что о соотношении ее роста (пять футов и два дюйма) с высотой травы и кустарника и о том, что ей нельзя надевать на себя много одежды, каким бы холодным ни было утро, так как приклад винтовки «манлихер-ше-науэр» калибра 6,5 мм слишком длинен для нее и, она может непроизвольно нажать на спусковой крючок, еще только поднимая винтовку, если одежда сильно утолщает плечо. Я не спал и думал обо всем этом, и еще о льве мисс Мэри, и о том, как поступил бы в этой ситуации Батя, который в последний раз ошибся, но до того оказывался прав чаще, чем мне просто доводилось видеть льва.

Перед рассветом, когда легкий утренний ветерок шевелил серую золу, которой подернулись угли костра, я натянул высокие мягкие сапоги, накинул старый халат и пошел будить Нгуи, спавшего в его маленькой палатке.

Он проснулся в мрачном настроении, совсем не моим братом, и я вспомнил, что он никогда не улыбался, пока не поднималось солнце, и порой ему требовалось время, чтобы вернуться из мест, уж не знаю, каких, где он пребывал во сне.

Поговорили мы, стоя возле потухшего костра для готовки.

— Ты слышал льва?

— Ндио, бвана.

Ответ я получил вежливый, но в то же время грубый, как мы оба знали, потому что обсуждали эту фразу. «Ндио, бвана» — так африканец всегда отвечает на вопрос белого человека, чтобы отделаться от него и одновременно не выйти за рамки приличия.

— Сколько львов ты слышал?

— Одного.

— Мзури, — сказал я, давая понять, что так-то оно лучше, и он не обманул, сказав, что слышал льва. Он сплюнул, сунул в рот нюхательный табак и предложил мне. Я взял щепотку и положил под верхнюю губу.

— Это был большой лев мемсаиб? — спросил я, почувствовав на десне восхитительное острое пощипывание табака.

— Хапана, — ответил он. Это означало абсолютное отрицание.

— Ты уверен? — спросил я.

— Уверен, — сказал он на английском.

— Куда же он девался?

— Кто знает.

Услышав наши голоса, проснулся повар, а за ним и все, кто постарше, у которых чуткий сон.

— Дай нам чаю, — попросил я Мвенди, который обслужил нас, и поздоровался с ним и со всеми, кто проснулся.

— Мы с тобой пойдем и проверим, где лев пересек проложенную машиной колею, — сказал я Нгуи.

— Я сам пойду, — сказал Нгуи. — Ты можешь одеваться.

— Сначала выпей chay.

— Нет нужды. Chay потом. Это молодой лев.

— Пришли нам завтрак, — попросил я повара. Он встал в веселом расположении духа и подмигнул мне.

— Пига симба, — улыбнулся он, — мы съедим его на ужин.

Кейти уже стоял возле костра для готовки и улыбался вялой, скептической улыбкой. Тюрбан он сворачивал в темноте и забыл подоткнуть один конец. И в глазах его тоже читалось сомнение. Не чувствовал он, что надо готовиться к серьезной охоте на льва.

— Хапана симба кубва сана. — Во взгляде Кейти я видел насмешку, извинения, но и абсолютную уверенность. Он твердо знал — это не тот крупный лев, которого мы слышали раньше. — Анаке, — добавил он в качестве утренней шутки. На языке камба это означало — лев достаточно взрослый, чтобы стать воином, жениться и иметь детей, но слишком молод, чтобы пить пиво. Шутку эту, да еще сказанную на камба, следовало полагать признаком дружеского расположения, проявленного на рассвете, когда дружелюбие особенно в цене. Тем самым он хотел показать ненавязчиво, что знает о моих попытках общаться на камба с немусульманами и так называемыми плохишами, одобряет их или хотя бы терпит.

Нгуи двинулся вдоль колеи, проложенной джипом, по свежей траве. Шел он, пародируя строевой шаг, которому некогда обучился на службе в батальоне Королевских африканских стрелков[12]. Он вовсе не хотел подчеркнуть свое презрение ни к кому-либо, ни конкретно к батальону КАР. Так уж он воспринимал бессмысленное поручение, полученное к тому же в такую рань. Мне следовало бы вернуть его, но он нес боевое копье, да и мне хотелось дать Мэри точную информацию. Если бы я сообщил ей наши предположения, а не факты, радости бы ей это не доставило. Никто не мог представить себе, какое значение имел для нее этот лев, сколь многое на него завязывалось. В Африке в памяти удерживались лишь события последнего месяца, если все происходит быстро, и чуть ли не весь этот отрезок времени я занимался львами. Событий действительно хватало, и мы успели столкнуться и с обвиненными в тяжких преступлениях львами Селенгаи, и со львами Магади, и со львами этой местности, обвинения против которых повторялись четырежды, а теперь появился этот новый лев-пришелец, пока еще разгуливавшего без fiche[13] или dossier[14]. Тот самый лев, который ночью рыкнул несколько раз, прежде чем отправился на поиски законной добычи. Но нужно было доказать мисс Мэри, что это другой лев, а вовсе не тот мародер, за которым она столько времени охотилась. Льва обвиняли во многих преступлениях, и мы часто преследовали его по оставленным им огромным следам (на задней левой лапе имелся шрам), но он неизменно исчезал в высокой траве, ведущей к поросшему густым лесом болоту или к непроходимому кустарнику страны геренуков и старой хижине на пути к холмам Чулас. С густой черной гривой лев этот и сам казался почти черным, и он низко опускал громадную голову, раскачивая ею из стороны в сторону, когда уходил на территорию, где мисс Мэри более не могла его преследовать. На него охотились не один год, и он, вне всякого сомнения, не относился к тем львам, что позируют перед объективами туристов.

Одевшись, тем ранним утром я сидел у разожженного вновь костра, пил чай и ждал возвращения Нгуи. Увидел, как он шел по полю, перекинув через плечо копье, осторожно ступая по еще влажной от росы траве. Он заметил меня и направился к костру, оставляя после себя дорожку на мокрой траве.

— Симба думе кидого. — Он сообщал мне, что это небольшой лев-самец. — Анаке, — добавил он, повторяя шутку Кейти. — Хапана мзури для мемсаиб.

— Спасибо, — ответил я. — Я не стану будить мемсаиб.

— Мзури, — кивнул он и отошел к ярко горящему костру для готовки.

Мы оба знали, как много сил тратила Мэри на охоту, затянувшуюся так надолго, и возможность выспаться вволю могла только пойти ей на пользу. Она устала больше, чем сама подозревала. Самые достоверные сведения об этом большом черногривом льве мы ждали от арапа Маины. Масаи, живущие высоко на склонах западных холмов, сообщили, что лев задрал двух коров. а одну утащил с собой. Масаи давно страдали от этого льва. Он все время появлялся в новых местах и никогда не возвращался к добыче, как принято у львов. Арап Маина выдвинул версию, что лев этот однажды вернулся и съел остатки своей добычи, отравленные предыдущим егерем, сильно после этого болел и хорошо запомнил этот урок, решив никогда не возвращаться к жертвам. Этим, вероятно, и объяснялось его стремление к перемене мест, но не беспорядочные налеты на деревни масаев или маниаты. Ныне и на равнине, и у солончаков, и в буше дичи было много, потому что после сильных непродолжительных ноябрьских ливней выросла сочная трава. Арап Маина, Нгуи и я надеялись, что огромный лев спустится с холмов на равнину, где сможет охотиться вдоль края болота.

Масаи при желании могут быть очень саркастичными, и скот для них не просто богатство, а нечто большее. Как-то раз Осведомитель рассказал мне, что один из вождей нелестно высказался насчет того, что у меня дважды была возможность убить этого льва, а я выжидал, предоставляя эту возможность женщине. Я попросил передать вождю, что никому бы не пришлось ждать, пока я убью льва, если бы его молодые воины не вели себя, как женщины, и не проводили все время в баре в Лойтокитоке, попивая херес, но тем не менее я прослежу за тем, чтобы льва убили, когда он появится в тех местах, где находились мы. А если вождь еще и пришлет своих людей, я возьму у них копье, и мы убьем льва таким вот способом. Я попросил вождя заглянуть в лагерь и потолковать со мной.

Однажды утром он появился в лагере с тремя старейшинами, и я послал за Осведомителем, чтобы тот переводил. Мы прекрасно побеседовали. Вождь объяснил, что Осведомитель неправильно понял его слова. Бвана Егерь (Пи-эн-джи) всегда убивал тех львов, которых следовало убивать, был очень храбрым и опытным человеком, и масаи ему полностью доверяли и любили его. Вождь также помнил, как бвана Егерь убил льва, когда мы побывали здесь последний раз во время засухи, а потом бвана Егерь и я вместе с его молодыми воинами убили львицу, которая нанесла им большой ущерб.

Я ответил, что все это совершеннейшая правда и что долг бваны Егеря, а на этот период времени и мой, убить любого льва, если тот убивает коров, ослов, овец, коз или людей. И мы всегда будем так поступать. Религия мемсаиб требует, чтобы она убила этого конкретного льва до рождения младенца Иисуса. Мы приехали из далекой страны, принадлежим к племени, которое ее населяет, и это необходимо. Так что вождь увидит шкуру этого льва до дня рождения младенца Иисуса.

Мы обменялись рукопожатиями, и они ушли. Я немного волновался из-за временного фактора, потому что Рождество приближалось. Но лев не мог не спуститься на равнину, учитывая количество дичи, которая паслась там, и иногда приходилось идти на риск. Нельзя стать успешным пророком, не делая пророчеств. Я задался вопросом, многие ли масаи знают о шраме на лапе льва. Как и всегда, после завершения разговора меня несколько ошарашило собственное красноречие, и я испытывал привычную подавленность из-за взятых обязательств...

Язычники нашего лагеря полагали, что племенная религия мисс Мэри относится к очень суровым религиям, поскольку она включала охоту на геренуков при невыносимых условиях, убийство нехорошего льва и поклонение дереву, сок которого (мисс Мэри, к счастью, этого не знала) возбуждал масаи и доводил до неистовства перед сражением и охотой на львов. У меня нет уверенности, что Кейти знал о таком вот свойстве выбранного мисс Мэри рождественского дерева, но примерно пятеро из нас знали и хранили этот секрет.

Они не верили, что лев — часть рождественского ритуала мисс Мэри, потому что составляли ей компанию уже три месяца, в течение которых Мэри искала большого льва. Но Нгуи выдвинул версию, что, возможно, мисс Мэри должна убить большого черногривого льва перед Рождеством, а поскольку она слишком маленькая, чтобы увидеть его в высокой траве, вот и начала поиски так рано. Принялась искать льва еще в сентябре, чтобы убить его в конце года или когда там родился младенец Христос. Точно дату его рождения Нгуи не знал, но случилось это до другого великого праздника — рождения Года, который всегда был выходным днем.

Дикий лев, лев-мародер и лев, позирующий перед туристскими фотокамерами в национальных заповедниках, отличаются друг от друга так же разительно, как старый гризли, который будет идти следом по вашей линии капканов, ломать их, срывать крыши с ваших шалашей, пожирать ваши запасы и при этом ни разу не попадется вам на глаза, отличается от медведей, выходящих фотографироваться на дорогу в Йеллоустоунском национальном парке. Правда, и в заповедниках каждый год медведи нападают на людей, и туристы, если не остаются в автомобилях, могут нажить себе кучу неприятностей. Порой им достается, даже когда они не выходят из автомобиля, а некоторые медведи становятся действительно опасными, и их приходится убивать.

Львы, живущие в заповедниках и привыкшие к тому, что их кормят и фотографируют, иногда выходят за пределы территории, где их охраняют, и, не приученные бояться человека, легко попадают на мушку новоиспеченным стрелкам и их женам, находящимся, как правило, под присмотром какого-нибудь профессионального охотника. Но в нашу задачу не входило критиковать других за то, как они убивали или собирались убивать львов. От нас требовалось выследить самим и помочь мисс Мэри выследить и убить умного, опасного льва, на которого велась охота не один год, и притом сделать это так, чтобы не нарушить если не заповеди нашей религии, то определенные этические нормы. Уже много дней мисс Мэри охотилась в соответствии с этими нормами. Очень суровыми нормами, и Чейро, который любил мисс Мэри, они выводили из себя. Его трижды калечил леопард, когда что-то шло не так, и он полагал, что я заставляю мисс Мэри придерживаться очень уж строгих и отчасти смертельно опасных этических стандартов. Но не я их выдумал. Я научился им у Бати, а тот хотел, чтобы и его последняя охота на льва в последнем сафари прошла так же, как в былые времена, когда «эти проклятые автомобили», как он их называл, еще не извратили и не упростили охоту на опасных животных.

Лев этот дважды ускользал от нас, и в обоих случаях я мог без особого труда убить его, но не убил, потому что он принадлежал Мэри. В последний раз ошибку допустил Батя. Ему так хотелось помочь Мэри убить льва до своего отъезда, что он ошибся, как это порой случается, когда очень уж сильно чего-то хочешь.

Потом, уже вечером, мы сидели у костра, и Батя курил трубку, а Мэри записывала что-то в дневник, которому доверяла все, чем не хотела делиться с нами: головные боли, разочарования, то новое, что ей довелось узнать и чем не хотелось хвастаться в разговорах, победы, которые озвученными могли лишь потускнеть. Она писала в палатке-столовой при свете газовой лампы, а Батя и я сидели у костра в пижамах, халатах и противомоскитных сапогах.

— Это чертовски смышленый лев, — заметил Батя. — Будь Мэри чуть выше ростом — сегодня он не ушел бы от нас. Но я сам виноват.

Мы оба знали о его ошибке, но избегали говорить о ней.

— Мэри убьет его. Но запомни вот что. Я не думаю, что он очень смелый. Он очень умный. Но если его ранить, у него хватит храбрости на все. Смотри не допусти этого.

— Сейчас я стреляю вполне прилично.

Батя промолчал. Он думал. Потом я услышал:

— Лучше, чем прилично, если на то пошло. Самонадеянность — это лишнее, но сохраняй уверенность в себе. Он непременно ошибется, и ты убьешь его. Хорошо бы у какой-нибудь львицы началась течка. Тогда он не будет привязан к логову. Правда, в это время они ждут потомство...

— Какую же ошибку он допустит?

— Обязательно допустит. Сам увидишь. Жаль, я должен уехать раньше, чем Мэри убьет его. Позаботься о ней, как должно. Проследи, чтобы она спала. Очень уж надолго затянулась для нее эта охота. Дай отдохнуть и ей, и этому проклятому льву. Не преследуй его слишком настойчиво. Пусть станет увереннее.

— Что-нибудь еще?

— Если сумеешь, сделай так, чтобы Мэри отстреливала животных на мясо и тоже набиралась уверенности.

— Я собирался научить ее подкрадываться к животным на пятьдесят ярдов, а потом, может, и на двадцать.

— Может сработать, — кивнул Батя. — Все остальное мы уже испробовали.

— Я думаю, сработает. Потом она сможет отстреливать их и с большего расстояния.

— Она ужасно стреляет, — заметил Батя. — Но кто знает, что может измениться за два дня.

— По-моему, я все правильно рассчитал.

— Согласен с тобой. Только когда вы пойдете на льва, забудь о своих двадцати ярдах.

— Само собой, — кивнул я. — Разве что мы сами не наткнемся на него на таком расстоянии.

— Об этом я бы не волновался, — заверил меня Батя. — Но пожалуйста, обдумай все тщательно.

— Я сделаю все так, как ты меня учил.

— Не уверен, что это чертовски здорово, — покачал головой Батя.

Около четырех часов я послал за Нгуи, а когда он пришел, попросил его позвать Чейро, взять оружие и сказать Мутоке, чтобы тот подогнал джип.

— Прихвати еще кого-нибудь помочь нести тушу, — добавил я. — Тебе можно есть гну?

— Да. Но лучше пофу[15].

— Я знаю. Но канн сейчас нет. Уже две недели я не встречал ни одной.

— А импалы?

— Подстрелим импалу или томми и одну антилопу гну.

— Мзури.

Мэри писала письма, и я сказал ей, что послал за машиной, а потом пришли Чейро и Нгуи. Они вытащили из-под коек зачехленное оружие, и Нгуи собрал «спрингфилд». Они нашли патроны, пересчитали их и проверили те, что были с литыми пулями, для «спрингфилда» и «манлихера». Это были первые приятные мгновения предстоящей охоты...

— На кого мы будем охотиться? — спросила Мэри.

— Нам нужно мясо. Проведем эксперимент, о котором мы говорили с Батей, потренируем тебя перед охотой на льва. Я хочу, чтобы ты подстрелила гну с двадцати ярдов. Вы с Чейро подкрадетесь к ней вдвоем.

— Уж не знаю, сумеем ли мы подобраться так близко.

— Вы справитесь. Только не надевай свитер. Возьми с собой и, если станет прохладно, наденешь по дороге домой. И закатай рукава сейчас, если есть такая необходимость. Пожалуйста, дорогая.

У мисс Мэри вошло в привычку перед выстрелом обязательно закатывать правый рукав охотничьей куртки. Возможно, она хотела лишь отдернуть манжеты. Но движение это могло спугнуть животное за сто ярдов или даже дальше.

— Ты ведь знаешь, я больше так не делаю.

— Хорошо. Я вспомнил про свитер, потому что из-за него приклад винтовки может оказаться слишком длинным для твоей руки.

— Ладно. А если в то утро, когда мы найдем льва, будет холодно?

— Я только хочу посмотреть, как ты стреляешь без свитера. Проверить, есть ли разница.

— Все ставят со мной какие-то эксперименты. Просто так я уже не могу пойти на охоту, выстрелить и убить?

— Можешь, дорогая. Сейчас ТВ все это и проделаешь.

Мэри стояла у самой опушки, откуда можно было стрелять, и мы видели, как Чейро опустился на колено, а Мэри подняла винтовку и наклонила голову. Мы услышали выстрел и почти одновременно удар пули в кость, увидели, как старый черный самец гну подскочил вверх и тяжело рухнул на бок. Другие антилопы рванули с места в галоп, а мы с радостными криками поспешили к Мэри с Чейро и черному бугру на траве.

Мэри и Чейро уже стояли рядом с гну, когда мы все выпрыгнули из джипа. Чейро вытащил нож, сияя от счастья. Все повторяли: «Пига мзури. Улипига мзури сана, мемсаиб. Мзури, мзури сана».

Я обнял Мэри.

— Прекрасный выстрел, котенок, и подкралась ты очень близко. А теперь пожалей его, выстрели вот сюда, в основание уха.

— А почем не в лоб?

— Нет, пожалуйста, в основание уха.

Она жестом отогнала всех, передернула затвор, подняла винтовку, тщательно прижалась к прикладу щекой, глубоко вдохнула, выдохнула, перенесла вес на выставленную вперед левую ногу и выстрелила, проделав маленькую дырочку аккурат в том месте, где левое ухо срасталось с черепом. Передние ноги гну медленно обмякли, а голова слегка откинулась. Даже мертвый, самец выглядел величественно, и я снова обнял Мэри и отвернул в сторону, чтобы она не видела, как Чейро вонзает нож в точку забоя[16], после чего для мусульман бык становился мясом для еды.

— Отправляйся в машину, котенок, и глотни из фляжки Джинни. Я помогу им погрузить тушу в кузов.

— Пойдем, выпей со мной. Я только что накормила своей винтовкой восемнадцать человек, и я люблю тебя и хочу выпить. Мыс Чейро подкрались очень близко?

— Восхитительно близко. Лучшего просто быть не может.

Фляжка Джинни лежала в одном из отделений старого испанского подсумка, и в ней плескалась пинта джина «Гордонс», который я купил у Салтана Хамуда. Ее так называли в честь другой, древней, знаменитой серебряной фляжки, которая во время войны все-таки протекла по швам на высоте в бог знает сколько тысяч футов, и заставила меня поверить, что я ранен в зад. Старую фляжку Джинни так и не удалось толком починить, но мы назвали эту квадратную бутыль в честь древней, высокой, плотно прилегавшей к бедру фляжки, с закручивающимся серебряным колпачком, украшенным именем девушки, но не названиями сражений, свидетелем которых она являлась, не именами тех, кто пил из нее и уже умер. Названия сражений и имена погибших даже при убористой гравировке покрыли бы обе стороны фляжки Джинни. Но новая, хотя и невзрачная, вызывала нашу племенную гордость.

Мэри выпила, потом я, и Мэри сказала:

— Знаешь, Африка — единственное место, где неразбавленный джин на вкус не крепче воды.

— Немножко покрепче.

— Я в фигуральном смысле. Я еще глотну, если можно.

Джин был действительно очень хорош на вкус, воду совсем не напоминал, крепкий, приятно согревающий, поднимающий настроение. Я протянул Мэри бурдюк с водой, она сделала большой глоток и сказала:

— И вода — прекрасный напиток. Несправедливо сравнивать ее с джином.

Я оставил ее с фляжкой Джинни и подошел к заднему борту, откинутому для облегчения погрузки. Мы загрузили самца целиком для экономии времени и с тем, чтобы любители требухи могли взять все, что им хочется, когда его будут разделывать в лагере. В кузове он уже не выглядел так величественно и лежал там с остекленевшими глазами, большим брюхом, несуразно вывернутой головой и вывалившимся, как у повешенного человека, серым языком. Нгуи, который вместе с Мутокой при погрузке старался больше всех, сунул палец в пулевое отверстие повыше плеча. Я кивнул, мы подняли борт, закрепили его, и я взял у Мэри бурдюк, чтобы вымыть руки.

— Пожалуйста, выпей еще, Папа, — посоветовала она. — Почему ты такой мрачный?

— Я не мрачный. Но выпить все-таки дай. Хочешь еще поохотиться? Нам нужно подстрелить томми и импалу для Кейти, Чейро, Мвенди и для нас.

— Я хотела бы убить импалу. Но сегодня стрелять мне уже не хочется. Я бы предпочла не стрелять. Настроя нет. Я уже попадаю как раз туда, куда целюсь.

— И куда же ты целилась, котенок? — спросил я. Мне очень не хотелось задавать этот вопрос, и, спрашивая, я сделал глоток, чтобы Мэри не почувствовала, что вопрос серьезный.

— В плечо. Точно по центру. Ты же видел пулевое отверстие.

Большая капля крови скатилась из крошечного отверстия на уровне хребта и застыла по центру плеча. Я заметил ее, когда эта необычная черная антилопа лежала в траве и передняя половина туловища еще жила, хотя и не двигалась, а задняя уже омертвела.

— Хорошо, котенок, — кивнул я. — Ты уверена, что не хочешь выстрелить еще разок?

— Нет. Теперь стреляй ты. Тебе тоже надо тренироваться.

«Да, — подумал я. — Может быть, и надо». Еще глотнул джина.

— Отдай мне фляжку, — протянула руку Мэри. — Сегодня мне больше стрелять не надо. Я так счастлива, что застрелила его, а мой выстрел тебе понравился. Жаль, что Батя не видел.

Да, Батя не видел, и, стреляя в упор, она все же попала на четырнадцать дюймов выше того места, куда целилась, случайно сразив животное идеальным попаданием в хребет. Так что определенная проблема никуда не делась.

В лагере я нашел мисс Мэри под самым большим деревом: сидя на стуле, она записывала что-то в дневник. Подняла на меня глаза и улыбнулась, чему я очень обрадовался.

— Я радуюсь жизни. Утро такое прекрасное, я наслаждаюсь им и наблюдаю за птицами, определяю, где какие. Ты когда-нибудь видел такую великолепную сизоворонку? Это же счастье — просто наблюдать за птицами.

— А может быть, тебе хочется чего-то особого??

— Нет. Как, по-твоему, могли бы мы до наступления жары устроить небольшую охоту в стране геренуков? Мне кажется, я начинаю разбираться в этом чуть лучше.

Но страна геренуков по-прежнему не жаловала мисс Мэри. Она нисколечко не подросла, а кустарник оставался таким же высоким. Охотилась она очень старательно, а Нгуи и я держались как можно дальше от нее, так далеко, что я волновался. Правда, днем раньше я не видел здесь ни одного носорога, и свежих следов мы не обнаружили. Я переживал из-за того, что у Мэри может возникнуть ощущение, будто ей не доверяют охотиться самостоятельно, и до предела, насколько мог отважиться, довел разделяющее нас расстояние. Потом вспомнил обещание, данное Бате, и, рискуя попасть в немилость Мэри, сократил дистанцию. Но она, похоже, не возражала, и мы с Нгуи подошли еще ближе, чтобы исключить всякий риск. Немного погодя увидели след носорога, и я отправил Нгуи к машине, а сам с карабином большого калибра пошел к Мэри. Территория эта была не столь опасна, как прилегающая к Магади, но забот хватало, и я взмок от пота. Чейро и я услышали какое-то легкое шуршание, напоминающее звук взлетающей куропатки. Я обернулся и увидел Нгуи. Он стоял на крыше джипа и указывал на что-то слева от нас. Потом Чейро тронул мисс Мэри за руку, все мы пошли вправо, стараясь держаться по ветру, и, выйдя на небольшую открытую прогалину, подождали, пока подъехала машина.

— Думе! — доложил Нгуи. — Большой самец. А рог короткий и широкий.

— Можно взглянуть? — спросила Мэри.

Чейро и Нгуи помогли ей забраться на крышу, и в зарослях она увидела носорога, огромного и серого, почти белого от высохшей болотной грязи. Стоял он с поднятой головой, уши подались вперед в нашу сторону, носом он ловил приносимые ветром запахи.

— Хочешь его сфотографировать?

— Нет. Он слишком далеко, чтобы произвести впечатление.

— Мы не можем сократить расстояние. Здесь на джипе от него не уйти. Я найду тебе другого, там, где ему придется преследовать нас на открытой местности.

— Всякий раз что-нибудь мешает охоте на геренуков. Мы уже рядом с самым лучшим местом.

Меня охватил страх, как и всегда, когда Мэри и носорог оказывались в непосредственной близости друг от друга в густых зарослях. Я знал, что носороги глупы, бросаются на запах и их легко перехитрить. Они почти слепые, но некоторые видят получше других, и вид носорога, мчащегося по бушу, подобно взбесившемуся локомотиву, производит сильное впечатление. Убить носорога нетрудно, но как-то раз я всадил одному пулю калибра .577 прямо в сердце, а он пронесся на полной скорости еще ярдов сто, прежде чем повалился замертво. Охотясь в одиночку, я бы совершенно не волновался, потому что пуля калибра .577 всегда могла остановить носорога, даже если она не попадала в кость и сразу не сваливала его. Но в густых зарослях никогда не знаешь, где находится второй носорог, а именно он и может тебя убить. Итак, я смотрел на защищенное толстенной броней, глупое, злое и несимпатичное животное, которое все же выглядело на удивление прекрасным, облепленное белой высохшей грязью, и в своей воинственности напоминало сбившийся с курса танк. «Всю жизнь им приходится жить с задраенным башенным люком», — подумал я.

— Ты уверена, что фотография не получится? — спросил я.

— Уверена, — кивнула мисс Мэри. — Для этого надо подойти поближе.

На том и порешив, мы перебрались подальше, на более открытую местность, где охота на геренуков продолжилась. На этот раз плевать я хотел на упреки в том, что играю роль няньки или вооруженной до зубов гувернантки, оставался точно на положенном расстоянии и действовал, как учил Батя. Я уже давно понял, почему белым охотникам так хорошо платили и зачем они меняли место расположения лагеря: старались, чтобы клиенты охотились там, где они могли их надежно защитить. Я знал — Батя никогда не позволил бы мисс Мэри охотиться здесь и не потерпел бы никакого сумасбродства. Но я также помнил, как женщины почти всегда влюблялись в своих белых охотников, и надеялся, произойдет нечто особенное, я стану героем в глазах своей подопечной, и законная жена будет воспринимать меня как героя-охотника, а не бесплатного и действующего на нервы телохранителя.

Аналогичные ситуации в реальной жизни возникают не так часто, а когда случаются, завершаются очень быстро, потому что ты не позволяешь им развиться, вот клиенты и думают, что они пользуются абсолютной свободой. На этой последней стадии, обычно безуспешной и на веки вечные обреченной на неудачу охоты на геренуков (разве что геренуки сошли бы с ума или женщины начали бы ходить на ходулях, как делают жители Ландов[17]), я пребывал в отрешенном состоянии, причина чему недосыпание или спиртное до завтрака. Когда мы обошли всю территорию и двинулись в обратный путь к лагерю, я уже действовал на автомате и полностью устранился от выполнения положенных мне обязанностей. Конечно же, меня за это следовало наказать, конечно же, такого никогда не позволил бы себе белый охотник, этот дамский угодник с железными нервами, каким его хочет видеть женщина. Но вместо порицания я услышал от Мэри исключительно теплые слова. Охота, по ее мнению, удалась на славу, я вел себя замечательно, проявил тонкое понимание женской души, не приближаясь очень уж близко. И как живописно выглядел носорог в белой броне, да и не было у нас необходимости подстрелить геренука. Главное ведь сам процесс охоты, а не убийство, и она рада, что все геренуки остались живыми и счастливыми. Я так и не знал, могли ощущать себя счастливым геренук, живущий в засушливом буше, преследуемый врагами и днем, и ночью, а от последнего, которого я убил, мне досталась пара великолепных рогов, но ничего больше, потому что он был такой старый, измученный, гниющий заживо от жутких болезней, что шкура его ни на что не годилась, а мясо пришлось сжечь. Мы не хотели, чтобы стервятники разносили те болезни, которыми он страдал. Но и в этой сонливой отрешенности я радовался хорошей охоте и надеялся, что лев спустится на равнину и станет чуть увереннее, и мы сможем с ним покончить.

Тишина и спокойствие опустились на лагерь, вернувшийся к нормальной жизни. Мисс Мэри что-то записывала в дневник, похоже, всем довольная. Нгуи спросил меня, не собираемся ли мы куда-то ехать на машине до пяти часов, а если нет, то он сходит к дороге и помоется в реке. Он также намеревался узнать, какова обстановка в шамбе, и проверить, нет ли следов активности мау-мау. Я попросил его не усердствовать в проверке активности. Проверять исключительно глазами, но не ртом. Примерно в это время из Лойтокитока приехал арап Маина. В приличном подпитии, но помнил все, что видел и слышал, а сведения привез любопытные. Он крайне пренебрежительно относился к лойтокитокским мау-мау, сказал, что посланный к масаи эмиссар мау-мау — трус и обманщик, и масаи никогда не принимали всерьез ни его, ни мау-мау. Он сказал, что местные масаи развращены алкоголем, в чем мы сами уже могли убедиться. В этом районе его любили и уважали, и слова арапа Маины я воспринимал на полном серьезе. Он сказал, что нам на пару давно уже пора заглянуть в Лойтокиток и немножко напиться. Очень многие люди спрашивали его, почему я в последнее время не появляюсь в городе. Он сказал, что от Осведомителя пользы теперь нет никакой, после того как вдова оброгатила его. Он объяснил, что мужчина теряет всякое уважение, если пребывает в статусе защитника вдовы, а вдова публично, ни от кого не скрывая, награждает его рогами. Арап Маина высказал предположение, что мне надо бы взять на себя защиту вдовы и образумить ее. По его словам, вдова этого хотела, а случилось такое, потому что Осведомитель оказался импотентом, вот вдове и пришлось наставить ему рога. Вдова хотела, чтобы Осведомителя отправили куда-нибудь подальше, раз уж не было никакой возможности повесить его.

Я объяснил, что не в власти повесить Осведомителя или кого-то еще. Мою реплику он воспринял, как отменную шутку, и я спросил его о льве мисс Мэри. Он ответил, что лев совершил очередное убийство на пути к болоту и равнине, и мы должны ожидать его со дня на день.

После этого мы выпили, и я предложил ему немного поспать и прийти в лагерь до наступления темноты, чтобы мы вместе могли нести вахту этой ночью. Я также взял у него немного нюхательного табака, сунул под верхнюю губу и заснул на большом стуле под деревом.

Когда проснулся, облака спустились с холмов Чулас и чернотищей повисли вдоль склона горы. Солнце еще не зашло, но уже подул ветер, который приносит дождь. Я позвал Мвенди и Кейти, и к тому времени, как дождь, пронесшись по долине и прорвавшись сквозь деревья, обрушился на нас сначала сплошной, потом разорванной в клочья, белой стеной, все уже вколачивали колья, отпускали или натягивали веревки и рыли канавы. Небо разверзлось, ветер неистовствовал. Какое-то мгновение казалось, что он сорвет основную спальную палатку, но мы вбили дополнительные колья с подветренной стороны, и она устояла. Потом рев ветра смолк, да и дождь поутих. Но лило всю ночь и почти весь следующий день.

Приятно читать в палатке-столовой под барабанный бой дождя, вот я и читал, немного выпил и ни о чем не беспокоился. На какое-то время необходимость контроля с моей стороны отпала, и я наслаждался отсутствием ответственности, восхитительным состоянием инертности, когда не надо никого убивать, преследовать, оберегать, строить козни, защищать или участвовать в чем-либо, и с удовольствием воспользовался шансом предаться чтению. Мы уже забрались достаточно глубоко в кладовые чемодана с книгами, но в нем еще оставались скрытые сокровища вперемежку с тем, что требовало обязательного прочтения, и не следовало забывать про двадцать томов Сименона на французском, которые я не читал. Если вам случится мокнуть под дождем, когда вы стоите лагерем в Африке, лучше Сименона нет ничего, и с ним меня не волновало, сколь долго будет лить дождь. Из каждых пяти взятых наугад книг Сименона три будут хорошими, но заядлый книголюб в такую погоду может проглотить плохие, и я начинал бы все подряд, делил книги на плохие или хорошие (для Сименона не существует промежуточной оценки) а потом, определившись с категорией полудюжины и разрезав страницы, приступал бы к чтению, с удовольствием переложив свои проблемы на Мегре, вместе с ним посмеиваясь над глупостью и Quai des Orfevres[18], и восхищаясь его проницательностью и истинным пониманием французов, что доступно лишь людям его национальности, коль скоро французы оградились от понимания самих себя неким невразумительным законом — sous peine de travaux force a la pertuite[19].

Мисс Мэри, похоже, смирилась с дождем, ставшим еще монотоннее, но ничуть не слабее, забросила письма и читала какую-то интересную для нее книгу. Как выяснилось, «Государя» Макиавелли[20]. «Что, если дождь зарядит дня на три или четыре?» — спрашивал я себя. С такими запасами Сименона я мог продержаться около месяца, особенно если отвлекаться от чтения и размышлять о чем-нибудь после каждой книги, страницы или главы. Подгоняемый непрерывным дождем, я мог думать и между абзацами, не только о Сименоне, но и многом другом и полагал, что легко и с пользой протяну целый месяц, даже если кончится спиртное и мне придется пользоваться нюхательным табаком арапа Маины или перепробовать всевозможные отвары из лекарственных деревьев и растений, которые нам показали.

— Это компания грубых шутников, — заявила мисс Мэри. — Вы с Пи-эн-джи шутите очень грубо, и Батя не отстает. Знаю, я тоже шучу грубовато. Но не так, как вы.

— Некоторые шутки хороши лишь в Африке, потому что за ее пределами люди не могут представить себе ни этого материка, ни населяющих его животных. Это мир зверей, и среди них есть хищники. Люди, не встречавшие хищников, не понимают, о чем идет речь. Равно как и те, кому не приходилось убивать, чтобы добыть себе пропитание. И они не знакомы с племенами и не знают, что для тех естественно и обычно. Я выражаюсь очень туманно, котенок, но я постараюсь и напишу об этом так, чтобы все стало понятно. Правда, придется объяснять многое такое, чего люди не только не понимают, но даже представить себе не могут.

— Знаю, — кивнула Мэри. — Лжецы тоже пишут книги, а как ты собираешься тягаться с лжецом? Как соперничать с тем, кто пишет, как охотился и убил льва, а когда его привезли в лагерь в грузовике, он неожиданно ожил? Как доказать правду человеку, который утверждает, что Большая Руаха[21] кишит крокодилами? Но тебе не придется этим заниматься.

— Нет, — сказал я. — Я и не собираюсь. Но не надо винить лгунов. Кто на самом деле писатель, если не прирожденный лгун, который все выдумывает, исходя из собственных или чужих знаний? Я — писатель, а значит, тоже лгун и выдумываю, основываясь на том, что знаю сам или слышал от других. Я — лгун.

— Но ты не стал бы врать Пи-эн-джи, или Бате, или мне о том, что выкинул лев, леопард, буйвол.

— Нет. Но это правда для узкого круга. Человек, который пишет роман или рассказ, — лгун ipso facto[22]. Он создает правду, и это единственное оправдание, поскольку вымысел его кажется правдоподобнее, чем все, что произошло на самом деле. Именно так можно отличить хорошего писателя от плохого. Если он пишет от первого лица и объявляет свое творение художественным произведением, то критики постараются доказать, что ничего подобного с ним не происходило. Это также глупо, как пытаться доказывать, что Дефо никогда не был Робинзоном Крузо, следовательно, и книга эта плохая. Прости, если прозвучало, как лекция. Но в дождливый день мы можем позволить себе такое...

— Совсем недавно ты сказал, что все писатели чокнутые, а теперь называешь их лгунами.

— Неужели я назвал их чокнутыми?

— Да. Вы с Пи-эн-джи говорили именно так.

— При Бате?

— Да. Он сказал, что все егеря — чокнутые, как и все белые охотники, а белых охотников свели с ума егеря, писатели и автомобили.

— Батя, как всегда, прав.

— Он советовал мне не обращать внимания на вас с Пи-эн-джи, потому что вы оба с приветом.

— Так оно и есть, — кивнул я. — Только нельзя говорить об этом посторонним.

— Но ты же не считаешь, что все писатели действительно чокнутые?

— Только хорошие.

— Но ты же рассердился, когда тот человек написал книгу о том, как ты чокнулся?

— Да. Потому что он не знал ни о чокнутости, ни о том, как это происходит, и ничего не смыслил в писательстве.

— Как-то ужасно все сложно, — покачала головой мисс Мэри.

— А я и не буду стараться объяснить. Попробую написать что-нибудь и показать тебе, как это получается.

— Бате всегда хотелось это понять. Он сказал, что ты есть и всегда был с приветом, и все же он абсолютно доверял тебе, и я тоже должна доверять. Иной раз меня это расхолаживает. Но я не расхолаживаюсь, и мне нравится наша жизнь. Принести тебе что-нибудь выпить? Ты читай. Разговаривать нам совсем не обязательно.

— А тебе хочется читать?

— Да. Я с удовольствием. И мы оба выпьем и будем слушать дождь.

— Мы отлично проведем время, когда он закончится.

— Мы и сейчас его отлично проводим, и меня беспокоит только одно — все звери вымокнут.

Итак, я какое-то время сидел, перечитывая «La Maison du Canal»[23], и думал о том, каково зверям мокнуть под дождем. Гиппопотамы сегодня порадуются, но другим животным, особенно кошачьим, день этот удовольствия не принесет. У животных так много всяких тревог, что дождь страшен лишь тем, кто сталкивается с ним впервые, а значит, появился на свет за время, прошедшее с прошлого дождя. Интересно, думал я, охотятся ли в такой ливень большие кошки? Наверное, должны, чтобы жить. В дождь легче подкрасться к добыче, но льву, леопарду да и гепарду, должно быть, противно так мокнуть во время охоты. Возможно, гепардам это и не очень страшно, ведь они сродни собакам, и шкура гепарда приспособлена для сырой погоды. Змеиные норы зальет водой, и повсюду будут змеи, и после дождя появится много термитов.

Я думал, как повезло нам на этот раз в Африке, потому что мы достаточно долго охотились в одном районе и знали здесь каждое животное, и все змеиные норы, и всех живущих в них змей. Когда я впервые приехал в Африку, мы постоянно спешили. переезжали с места на место, охотились ради трофеев. Если нам попадалась кобра, воспринималось сие, как экстраординарное событие, будто где-нибудь на дороге в Вайоминге мы наткнулись на гремучую змею. Теперь же мы узнали много мест, где водились кобры. По-прежнему мы встречали их чисто случайно, но они жили в одном районе с нами, и мы могли заняться ими позже. Когда мы случайно убивали змею, то это была змея, жившая в определенном месте и охотившаяся в своем районе, равно как и мы. Именно благодаря Пи-эн-джи мы получили привилегию узнать этот великолепный уголок страны и пожить в нем, да к тому же выполнить некую работу, которая оправдывала наше присутствие здесь, и за это я всегда испытывал к нему чувство глубокой признательности.

Время, когда я стрелял в животных ради трофеев, давным-давно прошло. Я по-прежнему любил стрелять и убивать точным выстрелом, но теперь стрелял, чтобы добыть мясо, или подстраховать мисс Мэри, или в зверей, которые оказывались «вне закона», боролся, как это принято называть, с животными-мародерами, хищниками и вредителями. В качестве трофея я подстрелил одну импалу, а на мясо — сернобыка в районе Магади, когда мы остро ощущали его нехватку, и рога у него оказались так красивы, что вполне сгодились в качестве трофея, а еще в один критический момент — одинокого буйвола, он тоже пошел на мясо у Магади, и чьи рога стоило сохранить в память о той опасности, которая однажды грозила Мэри и мне. Теперь я вспомнил этот случай с радостью, и знал, что воспоминание это всегда будет вызывать радость... Ведь это одна из тех мелочей, с которыми всегда приятно засыпать, или проснуться ночью, или, если необходимо, вызвать из памяти, даже когда тебе совсем худо.

— Помнишь то утро с буйволом, котенок? — спросил я.

Она посмотрела на меня поверх обеденного стола.

— Не спрашивай меня об этом. Я думаю о льве.

Итак, теперь, по прекращению дождя, нас ждал ее лев да еще леопард, которого я дал слово выследить и убить к определенному дню.

Других заранее оговоренных обязательств за нами не числилось. Я понимал, что впереди множество других дел, которые будут только отвлекать. Но с этими двумя была полнейшая определенность. Вот мы и сидели в палатке, читали под барабанящий по парусине дождь, зная, что с этими львом и леопардом придется покончить.

Несмотря на мерный шум дождя, я спал плохо и дважды просыпался от кошмаров, весь в поту. Последний особенно меня напугал, и я вытянул руку из-под москитной сетки и нащупал бутылку воды и квадратную фляжку с джином. Втащил их к себе, а затем подоткнул сетку под одеяло и надувной матрац, лежащий на койке. В темноте скатал подушку так, чтобы лечь на нее затылком, нашел маленькую подушечку с иголками пихты бальзамической и положил под шею. Потом нащупал возле ноги пистолет и электрический фонарик и открутил пробку на фляжке.

В темноте под тяжелый стук дождя я глотнул джина. Чистый, приятный на вкус, он прибавил мне храбрости в противостоянии с кошмаром. Кошмар мне приснился из самых жутких, и я знал, о чем говорю: в свое время их навидался. Я не имел права пить во время охоты на льва мисс Мэри, но мы не смогли бы охотиться на него завтра, в такую мокротень. Ночь эта по какой-то причине выдалась скверной. Я избаловался столькими хорошими ночами и решил, что кошмары мне больше не угрожают. Теперь понял, что ошибся. Возможно, палатку так плотно закрыли от дождя, что мне не хватало воздуха. Возможно, я мало двигался днем.

Второй глоток, и джин показался еще вкуснее. «Так себе кошмар, ничего особенного, — подумал я. — Бывали и похуже». Одно я знал наверняка: с кошмарами, что подолгу вымачивают тебя в холодном поту, я распрощался, теперь остались только плохие или хорошие сны, и почти каждую ночь они были хорошими.

Утро выдалось холодным, тяжелые облака обложили гору. Вновь поднялся ветер, вдруг начинался дождь, но уже не лил как из ведра и достаточно быстро прекращался. Я вышел из палатки, чтобы поговорить с Кейти, и нашел его в прекрасном расположении духа. Одетый в дождевик и старую фетровую шляпу, он с ходу заявил, что завтра погода улучшится, а я попросил его не убирать дополнительные колья и не снимать мокрые веревки, пока мемсаиб спит. Его радовало, что вырытые канавы очень помогли и ни спальная палатка, ни палатка-столовая не промокли. Он уже приказал разжечь костер и с оптимизмом смотрел в ближайшее будущее. Я сказал, что мне приснился сон, будто дождь будет идти много дней и ночей. Солгал, конечно, но решил, что в это утро ложь очень даже уместна. Если хочешь пророчествовать, шансы на исполнение твоего пророчества должны быть достаточно высоки, вот я и подумал, что вероятность реализации этого сна куда больше, чем любого из моих кошмаров.

Кейти выслушал рассказ о моем сне внимательно и с деланным уважением. Потом поделился своим сном, в котором дождь лил везде, до самой реки Таны на краю пустыни, и шесть охотничьих отрядов оказались отрезанными и несколько недель не могли сняться с лагеря. Тем самым Кейти показывал мне, что мой сон — сущая ерунда. Я знал, что мой сон зафиксирован в памяти и будет проверен, но подумал, что нужно его подкрепить. Вот и сказал ему (в этом, кстати, не солгал), что видел во сне, как мы повесили Осведомителя. Подробно описал все: где, как, почему, как он принял смерть, как мы потом вынули труп из петли и отвезли на джипе подальше от лагеря, чтобы оставить на съедение гиенам.

Кейти многие годы ненавидел Осведомителя, и эта часть сна очень ему понравилась, но он счел необходимым дать понять, что в его сне Осведомитель отсутствовал напрочь. Как я понимал, момент этот казался ему важным. Вот я поделился с ним другими подробностями казни, доставившими ему несказанное удовольствие. А потом он с сожалением произнес: «Это всего лишь сон».

Осведомитель пришел мокрый и печальный. Его вежливость и обходительность никуда не делись, но отступили в тень. Он кашлянул, и сразу стало понятно, что кашель не простудный и задача его — привлечь внимание.

— Брат, что это за сон, в котором меня повесили?

— Это сон, который мне приснился, но я не стану пересказывать его тебе, пока не позавтракаю.

— Но другие его уже слышали.

— С самого утра я выпил чая. Кроме того, мне не хочется огорчать тебя этим сном. Тебе бы лучше вообще его не слышать. Это был неофициальный сон.

— Я не хочу, чтобы меня повесили.

— Я никогда тебя не повешу, — успокоил я его.

— Но другие могли неправильно истолковать мои действия.

— Никто тебя не повесит, если ты не будешь общаться с другими людьми.

— Но ты знаешь, я должен постоянно общаться с другими людьми.

— Ты понимаешь, что я имел в виду. А теперь иди к костру, согрейся, а я принесу лекарство.

— Ты — мой брат.

— Нет, я — твой друг.

Он ушел к костру, а я открыл аптечный шкафчик, достал атабрин[24], аспирин, мазь, сульфаниламид и пастилки от кашля в надежде смягчить удар, нанесенный сном. Но я запомнил подробности казни Осведомителя из примерно трети моих кошмаров и стыдился своего ночного воображения.

Рядом с лагерем, прорисованным на фоне деревьев, поднимался дым костров, белые и зеленые палатки выглядели по-домашнему уютно, из разбросанных по саванне бочажков пили воду куропатки. Мы с Нгуи отправились подстрелить несколько штук для нас, тогда как Мэри вернулась в лагерь. Куропатки сидели, нахохлившись, у бочажков или прятались в невысокой траве, там, где рос колючещетинник. Они шумно взмывали вверх, и попасть в них не составляло труда, если стрелять быстро, влет. Это были среднего размера рябки, и выглядели они, как пухлые, обитающие в пустыне голуби, маскирующиеся под куропаток. Мне нравилась их странная манера летать, в этом они напоминали голубей или пустельг, нравилось, как красиво они раскидывали свои длинные стреловидные крылья, когда набирали скорость. Такая стрельба в упор не шла ни в какое сравнение с охотой рано утром в сухой сезон, когда они вереницей спускались к воде и мы с Пи-эн-джи стреляли лишь в замыкающих и платили по шиллингу штрафа всякий раз, когда на один выстрел падало больше одной птицы. Подкрадываясь к ним вплотную, ты лишался удовольствия слышать тот гортанный воркующий гам, с которым плыла по небу переговаривающаяся стая. Мне также не нравилось стрелять вблизи от лагеря, и я ограничился четырьмя парами, которых хватило бы нам с Мэри на два раза или на приличное угощение, случись кому-нибудь заглянуть к нам в гости.

Есть куропаток в лагере никому не нравилось. Я тоже предпочитал им мелкую дрофу, чирка, бекаса или африканского шпорцевого чибиса. Но и куропатки хороши на вкус и годятся на ужин. Моросящий дождь опять прекратился, но туман и облака спустились к подножию горы.

Мэри сидела в палатке-столовой, пила кампари с содовой.

— Много настрелял?

— Восемь. Все равно что стрелять по голубям в клубе.

— Они взлетают куда быстрее голубей.

— Думаю, это так кажется, потому что они мельче и громко хлопают крыльями. Ни одна птица не взлетает быстрее настоящего почтового голубя.

— Я рада, что мы здесь, а не стреляем в клубе.

— Я тоже. Не знаю, смогу ли я вернуться туда.

— Вернешься.

— Не знаю, — повторил я. — Может, и нет.

— Есть уйма того, к чему и я, наверное, уже не смогу вернуться.

— Хорошо бы нам вовсе не пришлось возвращаться. Это же так славно — не иметь никакой собственности, никакого имущества и никаких обязательств. Я хотел бы, чтобы у нас были лишь снаряжение для сафари, хороший автомобиль для охоты да пара надежных грузовиков.

— Все знакомые валом повалят к тебе поохотиться на дармовщину, — резонно указала мисс Мэри. — Я превращусь в самую гостеприимную хозяйку палатки в мире. Знаю, как это будет. Люди прилетают в собственных самолетах, пилот выскакивает из кабины и открывает дверцу салона, а гость говорит: «Держу пари, ты не сможешь сказать, кто я. Бьюсь об заклад, ты меня не помнишь. Ну, кто я?» Когда-нибудь кто-нибудь скажет именно так, и тогда я попрошу Чейро принести мою бундуки и пальну ему промеж глаз. — После паузы добавила: — И Чейро сможет hallal[25] его.

— Они не едят людей.

— Когда-то вакамба ели. Это было в те самые времена, которые вы с Батей называете добрыми. Ты тоже отчасти вакамба. Ты бы съел человека?

— Нет. — Я покачал головой. — Решительно нет.

— Рада это слышать, — кивнула мисс Мэри. — Ради таких слов стоит жить. Знаешь, я за всю жизнь не убила ни одного человека. Помнишь, как я хотела делить с тобой все и ужасно переживала, что не убила ни одного фрица и как все из-за этого волновались?

— Очень хорошо помню.

— Следует мне произнести речь о том, как я убью женщину, которая украдет твою любовь.

— Если при этом нальешь мне кампари с содовой.

— Налью и произнесу речь.

Она налила красного горького кампари, добавила джина «Гордонс», потом воды из сифона.

— Джин — это награда за выслушивание речи. Я знаю, ты слышал ее неоднократно. Но люблю произносить эту речь. Мне полезно выговориться, а тебе послушать.

— Ладно. Начинай.

— Значит, так, — уже другим голосом заговорила мисс Мэри.

— Так, по-твоему, ты будешь лучшей женой моему мужу, нежели я? Так, так. И ты думаешь, что вы идеально подходите друг другу и с тобой ему будет лучше, чем со мной? Так, так. Ты думаешь, вы чудесно заживете вместе и он наконец-то обретет любовь женщины, которая понимает, что есть коммунизм или психоанализ, и знает истинный смысл слова «любовь»? Да что ты знаешь о любви, ты, занюханная карга? Что ты знаешь о моем муже, о том, что мы пережили, что нас объединяет?

— Правильно! Правильно!

— Дай мне высказаться. Послушай, ты, шалава, да у тебя вместо грудей прыщи, жопы нет, а талия заплыла жиром. Послушай, ты, женщина. Я застрелила ни в чем не повинного оленя с расстояния в добрых триста сорок ярдов и съела его, не испытав при этом никаких угрызений совести. Я застрелила конгони[26] и гну, на которого ты похожа. Я выследила и убила огромного и прекрасного сернобыка, который красивее всякой женщины, и рога у него, каких не найти ни у одного мужчины. Убитые мною дикие звери числом превосходят мужчин, которые к тебе приставали, и вот что я тебе скажу: ты исчезнешь, более не обратившись к моему мужу ни с единым словом, уберешься из этой страны, а не то я тебя прибью.

— Великолепная речь. Ты бы никогда не произнесла ее на суахили, не правда ли?

— Мне незачем произносить ее на суахили, — ответила мисс Мэри. Как обычно, произнеся речь, она где-то ощущала себя Наполеоном после Аустерлица. — Речь эта предназначена только для белых женщин и, уж конечно, вовсе не относится к твоей невесте. С каких это пор у добропорядочного мужа нет права иметь невесту, если та хочет быть только второй женой? Таких женщин все уважают. Моя речь направлена против любой белой дряни, которая возомнит, что с ней ты будешь счастливее, чем со мной! Против выскочек.

— Восхитительная речь. И с каждым разом она звучит все яснее и убедительней.

— Потому что в ней правда и ничего, кроме правды! — воскликнула мисс Мэри. — Именно так я и поступлю. Правда, я старалась по возможности исключить из нее горечь, резкость и вульгарность. Надеюсь, мне это удалось?

— Несомненно.

— Вот и хорошо.

— Я так хочу, чтобы мой лев объявился и в нужный момент мне хватило роста разглядеть его в зарослях. — Мисс Мэри повернулась ко мне. — Знаешь, как много он для меня значит?

— Думаю, да. Это знают все.

— Некоторые считает меня ненормальной. Но ведь в старину люди отправлялись на поиски Чаши Грааля или золотого руна, и никто не сомневался в их здравом уме. Настоящий огромный лев ничуть не хуже и куда более серьезная добыча, чем любая чашка или овечья шкура. Мне без разницы, какие они там священные или золотые. У каждого есть что-то такое, чего ему по-настоящему хочется, а для меня важнее всего мой лев. Я знаю, с каким терпением вы выслеживаете его и сколь терпеливо относились к моей охоте. Но я уверена, что после дождя обязательно встречусь с ним. Не дождусь первой ночи, когда наконец услышу его рык.

— У него великолепный рык, и скоро ты его встретишь.

— Далеким от охоты никогда меня не понять. А он сторицей воздаст мне за все.

— Знаю. Но ненависти ты к нему не испытываешь, правда?

— Нет. Я люблю его. Он прекрасен и очень сообразителен, и мне не нужно объяснять тебе, почему я должна его убить.

— Нет. Конечно же, нет.

— Батя знает. И мне все объяснил. Рассказал о той ужасной женщине, и о том, как всем пришлось стрелять в ее льва сорок два раза. Мне лучше об этом не говорить, все равно никто никогда не поймет.

— Мы понимаем, и можем только посочувствовать тем, кому непонятно.

Этой ночью, когда все уже легли, но еще не успели заснуть, мы слышали рычание льва. Находился он где-то к северу от лагеря, и рык его, поначалу негромкий, постепенно набирал силу и закончился вздохом.

— Я пойду с тобой. — Мэри подняла голову.

Мы лежали бок о бой под москитной сеткой, в темноте, я обнимал ее одной рукой, и слушали, как лев взревел еще раз.

— Его ни с кем нельзя перепутать, — шепнула Мэри. — Хорошо, что мы в одной постели и можем вместе слушать его.

Лев, глухо ворча, уходил на север и запад. Невозможно описать рычание дикого льва. Можно лишь сказать: я слушал, а лев рычал. Ничего общего с теми звуками, который издает перед началом фильма лев «Метро-Голдвин-Майер». Рык дикого льва чувствуешь прежде всего мошонкой, а потом он расползается по всему телу.

— У меня будто все оборвалось, — призналась Мэри. — Он действительно владыка ночи.

Мы слушали, и вскоре откуда-то издалека, с северо-запада, донесся новый рык, который теперь закончился кашлем.

— Будем надеяться, он поохотится удачно, — шепнул я Мэри. — Не думай о нем слишком много, постарайся уснуть.

— Я должна и хочу думать о нем. Он — мой лев, я люблю и уважаю его, но вынуждена убить. Он для меня важнее всего, не считая тебя и наших людей. Ты знаешь, как он для меня важен.

— Ты совершенно права, — согласился я. — Но тебе нужно выспаться, дорогая. Может, он специально рычит, чтобы не дать тебе заснуть.

— Что ж, пусть держит меня без сна. Если я собираюсь его убить, он имеет право держать меня без сна. Я люблю и его самого, и все, что он делает.

— Но тебе нужно отдохнуть, дорогая. Ему не понравится, если ты не будешь спать.

— Ему на меня наплевать, — ответила Мэри. — А мне на него — нет. Ты должен понимать.

— Я понимаю. Но тебе необходимо хорошенько выспаться, котенок. Потому что завтра утром все и начнется.

— Я буду спать. Но я хочу еще раз услышать его голос.

Ей очень хотелось спать, и я подумал, что эта девочка, ни разу в жизни не испытавшая желания убить кого бы то ни было, пока во время войны судьба не свела ее с плохишами вроде меня, слишком долго охотилась на львов, следуя безукоризненно честным правилам охоты, что без должной страховки со стороны настоящего профессионала было не очень-то разумно и могло кончиться для нее плохо. Возможно, все именно к этому и шло. Вскоре лев снова зарычал и кашлянул три раза. И кашель докатился от того места, где он находился, к нам и заполнил палатку.

— Теперь я могу заснуть. — В голосе Мэри слышалась удовлетворенность. — Надеюсь, он кашлял просто так, или, может, он простудился?

— Не знаю, дорогая.

Потом она уснула. Я занимал меньшую часть большой койки и слушал льва. Он молчал примерно до трех часов, пока его охота не увенчалась успехом. После этого заговорили гиены, а лев ел и время от времени угрюмо ворчал. Львиц его я не услышал. Одна, как я знал, ждала потомство и предпочитала держаться от него подальше, а вторая была ее подругой. Я подумал, что еще слишком сыро, чтобы начинать поиски, когда рассветет, а впрочем, исключать такую возможность не следовало.

Задолго до рассвета Мвенди принес чай и разбудил нас. Поставил чай на столик у входа в палатку. Я отнес чашку Мэри и оделся на улице. Небо затянуло облаками, так что звезд я не увидел.

В темноте Чейро и Нгуи пришли за оружием и патронами, а я со своей чашкой сел за стол, рядом с которым один из боев, который прислуживал в палатке-столовой, разводил костер. Мэри умывалась и одевалась, еще окончательно не проснувшись. Я вышел за пределы лагеря и нашел землю по-прежнему очень сырой. Правда, за ночь она подсохла и, конечно, была уже не такой сырой, как накануне, но все же я сомневался, что нам удастся проехать на машине к месту, где ночью охотился лев. Точно знал, что между лагерем и болотом земля будет куда более сырой.

Болотом ту местность назвали явно по ошибке. Вот подальше находилось настоящее папирусное болото, со стоящей водой, в полторы мили шириной и почти четыре длиной. Но болотом здесь называли и обширную окружающую территорию, где росли большие деревья, многие из них на сравнительно высоких местах, а некоторые, очень красивые, приковывали взгляд. В этой лесной полосе, которая кольцом охватывала настоящее болото, слоны, добывая пропитание, кое-где устроили завалы, и автомобили теперь проехать там не могли. Здесь же жили несколько носорогов и всегда поблизости встречались одинокие слоны, а иной раз и целое стадо. Обитали в болоте и два стада буйволов. Глубоко в лесной чаще жили леопарды, выходившие из нее на охоту. Здесь же находил убежище и наш лев, когда спускался на равнину в поисках добычи.

Этот дремучий лес с огромными высокими деревьями и множеством завалов служил западной границей открытой равнины с редкими рощицами и роскошными полянами, которую с севера поджимали солончаки и бугристая, залитая застывшей лавой местность, за которой начиналось еще одно бескрайнее болото, отделявшее наш район от холмов Чулас. К востоку лежала миниатюрная пустыня — страна геренуков, а дальше громоздились поросшие кустарником холмы, поднимавшиеся все выше к склонам горы Килиманджаро. Возможно, описание это не такое уж точное. Но именно так я воспринимал окрестную территорию, стоя в лагере, разбитом в центре равнины на одной из полян.

Лев имел обыкновение охотиться ночью на равнине или в поросших высокой травой прогалинах, а потом, насытившись, удаляться на запад в вытянувшийся полосой лес. По нашему плану мы намеревались обнаружить его в момент, когда он будет поедать добычу, и осторожно подкрасться или, если повезет, перехватить его по пути к лесу. Если же он стал увереннее в себе и не ушел бы обратно в лес, мы могли пойти по его следу до того самого места, где он, напившись воды, устроился бы на отдых.

Пока Мэри одевалась, а потом прошла через луг к рощице, где стояла зеленая палатка-туалет, я думал о льве. Нападать на него мы могли, лишь рассчитывая на успех. Но если бы наши старания привели лишь к тому, чтобы он испугался и ушел в высокую траву или трудно проходимую местность, где мисс Мэри не могла увидеть его из-за своего маленького роста, следовало оставить его покое, чтобы у него прибавилось уверенности. Я надеялся, что все сложится в нашу пользу: поев, он ушел с того места, где задрал добычу, потом попил воды из одного из бочажков, которых хватало после ливня, и залег спать в каких-нибудь зарослях кустов на равнине или в одной из рощ.

Машина уже ждала нас. Мутока сидел за рулем, и к приходу Мэри я проверил все оружие. Начало светать, но для стрельбы света определенно не хватало. Облака по-прежнему низко висели на склонах горы, и солнце не показалось, хотя, конечно, ночь отступала, а день набирал силу. Я посмотрел в прицел моего карабина и понял, что еще слишком темно, чтобы стрелять.

— Как ты себя чувствуешь, котенок? — спросил я Мэри.

— Прекрасно. Как, по-твоему, я должна себя чувствовать?

— Глотнула немного, чтобы прояснилось в голове?

— Конечно, — кивнула она. — А ты?

— Да. Мы просто ждем, пока станет светлее.

— Мне уже и так светло.

— А мне нет.

— Тебе нужно проверить глаза. Чейро взял для меня достаточно патронов?

— Спроси его.

Мэри заговорила с Чейро, и тот ответил: ризари минго.

— Хочешь закатать правый рукав? — спросил я. — Ты просила напомнить.

— Ни о чем я тебя не просила.

— Может быть, ты будешь злиться на льва, а не на меня?

— Я никоим образом не злюсь на льва. Ты думаешь, уже достаточно светло?

— Квенда куа симба, — приказал я Мутоке, потом повернулся к Нгуи. — Встань сзади и смотри внимательно.

Мы тронулись. На подсохшей земле колеса не буксовали. Дверцы мы сняли, утренний воздух с горы холодил лицо. Радовала тяжесть карабина, который я держал в руках. Я приложил приклад к плечу и несколько раз прицелился. Несмотря на большие очки с желтыми, концентрирующими свет стеклами, мне все еще не хватало освещенности, чтобы стрелять наверняка. Но До места нашего назначения ехать предстояло минут двадцать, и с каждой минутой становилось светлее.

— Похоже, будет светло, — ответил я.

— Я так и думала.

Я посмотрел на Мэри. Она сидела, необыкновенно величественная, и жевала жвачку.

Мы выехали на дорогу вдоль импровизированной взлетной полосы. Повсюду паслись животные, и трава по сравнению со вчерашним утром, похоже, поднялась на целый дюйм. Появились и белые цветы; росли они очень густо, отчего целые поля казались белыми. В выбоинах дороги все еще хватало воды, и я жестом велел Мутоке держаться левее колеи, чтобы не попасть в особо глубокую яму, скрытую водой. На траве с цветами шины начали проскальзывать. Света все прибавлялось.

Справа от нас, за двумя следующими прогалинами, Мутока заметил птиц, сидящих на верхних ветвях деревьев, и показал рукой в их сторону. Птицы на верхушках говорили о том, что лев пока не оставил своей добычи. Нгуи постучал ладонью по верху машины, и мы остановились. Я подумал, как странно, что Мутока первым увидел птиц, хотя Нгуи находился гораздо выше.

Нгуи спрыгнул на землю и, крадучись, стараясь, чтобы не показываться из-за кузова, обошел автомобиль. Потом тронул меня за ногу и показал налево в направлении леса.

Огромный черногривый лев, туловище которого казалось почти таким же черным, а голова и плечи слегка покачивались, неторопливо бежал к высокой траве.

— Ты видишь его? — шепотом спросил я Мэри.

— Вижу.

Лев уже вошел в траву, и теперь на виду остались лишь голова и верхняя часть туловища, потом только голова; примятая трава выпрямлялась и плотно смыкалась за ним. Очевидно, он услышал машину или еще раньше направился к лесу и увидел нас на дороге.

— Преследовать его там тебе смысла нет, — заметил я.

— Я все это знаю, — ответила она. — Если бы мы выбрались пораньше, то застали бы его у добычи.

— Для прицельной стрельбы не хватало освещенности. А если бы ты ранила его, мне пришлось бы идти за ним в лесу.

— Нам бы пришлось.

— К черту это «нам».

— Тогда как же ты намерен заполучить его? — Она злилась, но только потому, что сегодня мы никак не могли убить льва. Мисс Мэри хватало ума понять, что, конечно же, ей никто не позволит искать раненого льва в высокой, выше ее роста, траве.

— Я хочу, чтобы он стал еще увереннее и привык к тому, что мы проезжаем мимо и даже не приближаемся к его добыче. — Я повернулся к Нгуи: — Садись, Нгуи. Поехали, Мутока.

Машина медленно двинулась вперед по дороге, и я чувствовал рядом двух друзей и братьев, наблюдающих за устроившимися на деревьях стервятниками.

— Как, по-твоему, поступил бы Батя? — спросил я Мэри. — Преследовал бы его в высокой траве и лесной чаще и завел тебя туда, где из-за своего роста ты ничего бы не видела? Что же нам все-таки нужно? Убить тебя или льва?

— Не пугай Чейро криком.

— Я не кричу.

— Тебе бы как-нибудь послушать себя со стороны.

— Слушаю, — прошептал я.

— Не говори мне «слушаю» и не шепчи. И давай обойдемся без «самостоятельно» и «экстремальной ситуации».

— Твоими стараниями охота на львов порой превращается в истинное удовольствие. И кто из нас уже не оправдал твоего доверия?

— Батя, и ты, и не помню, кто еще. Возможно, и Пи-эн-джи. Коль скоро ты знаешь все на свете об охоте на львов, скажи, почему птицы не спустились к добыче, раз лев ее оставил?

— Потому что одна, а то и обе его львицы продолжают расправляться с тушей или лежат неподалеку от нее.

— И мы не пойдем взглянуть?

— Посмотрим с дороги, проехав чуть дальше, да так, чтобы никого не вспугнуть. Пусть они все почувствуют себя уверенно.

— Ну, вот что, я уже начинаю уставать от этой фразы: «Пусть они почувствуют себя увереннее». Если уж ты не можешь изменить свою точку зрения, постарайся по крайней мере разнообразить свой лексикон.

— Ты давно охотишься на этого льва, дорогая?

— Похоже, целую вечность, а я могла бы убить его три месяца назад, если бы вы с Пи-эн-джи позволили мне. Тогда представился удобный случай, а ты не дал мне им воспользоваться.

— Тогда мы не знали, что это тот самый лев. Мародер. Засуха могла пригнать его из Амбосели. У Пи-эн-джи есть совесть.

— Совесть у вас обоих, как у разбойников с большой дороги, — фыркнула мисс Мэри. — Может быть, если на обратном пути мы опять проедем мимо него, он наконец привыкнет к джипу? Недурно было бы позавтракать.

Именно это я и надеялся от нее услышать.

Арап Маина полагал, что этой ночью лев не собирался охотиться. Я рассказал ему, каким сытым он выглядел утром, когда уходил в лес. Он сомневался, что и львицы будут охотиться этой ночью, хотя они могли, а лев, возможно, составил бы им компанию. Я спросил его, не нужно ли мне убить кого-нибудь для льва, привязать к дереву или прикрыть ветками, чтобы попытаться задержать его. Но арап Маина ответил, что лев для этого слишком умен. Однажды мы уже приготовили для него приманку, и он ушел из той местности. Тогда он проводил время с львицей, у которой была течка. Она зачаровала его, и они не обращали на нас никакого внимания. Лев был таким большим и красивым, что мы, ничего о нем не зная, подумали, что он из тех львов, кого обычно фотографируют туристы, и случайно вышел за пределы национального заповедника, а потому для Мэри охота на него стала бы просто убийством. Он лежал на открытом месте под деревом, и львица приставала к нему. Казалось, нам представляется возможность сделать прекрасные фотографии, но, когда мы подбросили поближе к дереву мясо, лев и львица скрылись в лесу и больше не возвращались. Это и был тот шанс, который, по мнению Мэри, она из-за нас упустила. Но Пи-эн-джи не хотел рисковать и убивать безвинного льва, и я полностью с ним соглашался.

Прошло чуть больше трех месяцев с того дня, как Мэри увидела этого льва с львицей, а поскольку детеныши рождались через три месяца и три недели после случки, возможно, мы имели дело с той же парой. Я не сомневался, что лев был тот самый, и арап Маина придерживался того же мнения, но насчет львицы мы сказать ничего не могли, потому что беременность изменила ее. Теперь она выглядела достаточно большой, чтобы сойти за безгривого льва.

Так или иначе, нынче львы не испытывали недостатка в пище, так как трава подросла, а с холмов Чулас спускалось все больше животных, и арап Маина не сомневался, что лев мисс Мэри пробудет здесь по крайней мере недели две, если только его не вспугнуть. Конечно, не могли не прийти и другие львы. Но мы никогда бы не спутали его с ними. А убив, заслужили бы признательность масаи. Если бы нападения на скот продолжались, что представлялось маловероятным при таком обилии диких животных, то речь шла бы уже о другом льве. Мы бы выяснили, о каком именно, а потом арап Маина убил бы его.

В Африке много времени тратится на разговоры. Так бывает везде, где люди неграмотны. Но стоит начаться охоте, никто не проронит ни слова. Все понимают друг друга молча, и в жару язык присыхает к нёбу. А вот вечером, пока разрабатывается план охоты, разговорам обычно нет конца, и очень редко все проходит так, как задумывалось, особенно если план слишком сложен.

Той ночью лев доказал, что все мы ошибались. Ночью мы слышали его рев к северу от нашей взлетной полосы. Потом рычание донеслось еще несколько раз, уже с большего расстояния. Услышали мы рык других львов, не столь впечатляющий. Затем все надолго затихло, но подали голос гиены, и, судя по тому, как они звали друг друга, по их дребезжащему смеху я понял, что какой-то лев настиг свою жертву. Чуть позже до нас донесся шум схватки львов. И как только он стих, вновь завопили и захохотали гиены.

— Ты и арап Маина обещали тихую ночь, — очень сонно пробормотала Мэри.

— Кто-то кого-то убил, — пояснил я.

— Мы тоже приехали в Африку не просто так.

— Я расскажу тебе, что, по-моему, они делают.

— Ты и арап Маина утром расскажете друг другу, что они, по-вашему, делали ночью, а я должна спать, чтобы встать рано. Я хочу хорошенько выспаться и встретить утро в наилучшей форме.