Лев мисс Мэри

Основные участники событий

Мисс Мэри, которая встречает своего льва при далеко не идеальных обстоятельствах, чем ставит всех в опасное положение.

Пи-эн-джи, главный егерь района, который готовит мисс Мэри к решающей схватке со львом.

Гарри Стил, обремененный серьезными проблемами кенийский полицейский, который оказывается очень кстати, когда начинается стрельба.

Нгуи, ружьеносец Эрнеста, больше товарищ по оружию, когда подходит время праздновать.

Чейро, ружьеносец мисс Мэри, пытается внушить ей — чему быть, того не миновать.

В старой, купленной когда-то в Айдахо пижаме, поношенных противомоскитных сапогах из Гонконга и теплом шерстяном халате из Пендлтона, штат Орегон, я сидел у костра и пил виски с содовой, добавляя к виски из подаренной мистером Сингхом бутылки воду из бегущего неподалеку горного ручья, прокипяченную и оживленную углекислым газом из патрона, сделанного в Найроби.

«Я здесь чужак», — подумал я. Но виски возразило, а в это время суток правда всегда на его стороне. Виски может быть правым или ошибаться, но оно сказало, что я не чужак, и я знал — ночью это верно. В любом случае мои сапоги точно прибыли домой, потому что сшиты из кожи страуса, и я вспомнил лавку сапожника в Гонконге, где нашел эту кожу. Нет, нашел ее не я. И тогда стал думать о том, кто же нашел эту кожу, и о тех временах, а потом о разных женщинах и о том, каково бы им было в Африке и как мне повезло, что я знал прекрасных женщин, влюбленных в Африку. Я знавал и невыносимых женщин, из тех, что приезжали сюда лишь для того, чтобы побывать здесь, и настоящих стерв, и нескольких алкоголичек, для которых Африка становилась просто-напросто еще одним местом безудержного распутства и пьянства. Стервы охотились только на мужчин, хотя, случалось, постреливали и в других животных, а алкоголички винили в своей пагубной привычке высоту. Но и на уровне моря они напивались ничуть не меньше.

У алкоголиков всегда находилась какая-нибудь великая трагедия, которая заставила их заливать горе спиртным, но те, кого я знал и до их великих трагедий, пили и тогда. В Африке белые мужчины-пьяницы такие же зануды, как и бывшие алкоголики. За одним исключением, я не знаю никого скучнее бывшего алкоголика. По сравнению с ним бывший фальшивомонетчик, сводник в отставке, исправившийся карточный шулер, бывший полицмейстер, бывший министр лейбористского правительства, бывший посол в какой-либо из стран Центральной Америки, так и не сумевший сделать карьеру, стареющий функционер движения нравственного перевооружения[27], временно исполняющий обязанности премьер-министра Франции, бывшая коронованная особа, бывший политический радиокомментатор, удалившийся от дел евангелист, страстный рыболов-спортсмен, напичканный статистическими данными, лишенный сана священник и бывший профессиональный коммунист — ослепительно интересные и обаятельные личности.

Я думал о последнем на моей памяти бывшем алкоголике, которого встретил в Найроби. Очень радушный, он тут же предложил выпить. Они обычно торчат в барах в часы, когда там и так полно народу, занимают место какого-нибудь знающего меру любителя спиртного и, потягивая свой томатный сок или ячменный отвар[28] с мускатным орехом, бросают по сторонам взгляды, в которых убежденность сторонника нравственного перевооружения на треть разбавлена отрешенностью африканского марабу и еще на треть — любопытством владельца модного похоронного бюро, чуть перерасходовавшего остаток денег на банковском счету.

— Старина Хем, — поприветствовал меня мой давний большой друг. — Дружище. Что будешь пить?

— То же, что и ты.

— Но это всего лишь ячменный отвар с мускатным орехом.

— То, что нужно. Бармен, ячменный отвар с мускатным орехом и двойной розовый джин.

— Я бы не стал их мешать, дружище.

— Будь по-твоему. Выпью отдельно. Что слышно о старине Стивенсе?

— Плохо. Плохо. Хуже не бывает. Трясется, как лист. Отправился на реку Тана и подстрелил великолепного буйвола. Говорит, с рогами в двести фунтов, не меньше. Сам знаешь, как они привирают.

— Конечно.

— Промазал в слона с двадцати ярдов. С ним покончено Сомневаюсь, чтобы он объявился снова.

— Есть что-нибудь от старины Дорча?

— И ему конец. Не знаю даже, где он и с кем. Трагический случай. Встретил его как-то на Ямайке. Смотрел на меня невидящим взглядом. Думал, я твой брат.

— Бедняга Дорч. Можем мы что-нибудь для него сделать?

— Ты мог бы ему помочь.

— Надо подумать. Старина Дорч всегда нравился мне.

— Он пропал. Совсем угас. Боюсь, не отличит день от ночи.

— Что ж, здесь может быть ночь, тогда как там — день, если он на Ямайке.

— Точно. Только он уже не на Ямайке. Вернулся в Лондон.

Принесли ячменный отвар с мускатным орехом, и я выпил.

Вкус, конечно, приятный, но никаких градусов.

— Неплохо. Теперь я понимаю тебя. — Я глотнул розового джина. — Эти волоски с зернышек ячменя. Забыл, как они застревают в горле.

— Теперь ты в норме? — спросил мой дорогой давний друг.

— Более чем.

— Выглядишь ты лучше, чем мне рассказывали.

— И прекрасно себя чувствую.

— Я слышал, ты тут немного повеселился.

— Хочешь сказать, напился?

— Да нет. Просто немного погулял. Знаешь, обслуга — такие сплетники.

— Кто тебе сказал?

— Старший официант.

— Верно. Я был здесь с молодым Пи-эн-джи. Мы действительно кое-что отмечали.

— Годовщину?

— Нет. Недавнее событие.

— Можешь поделиться?

— Нет.

— Извини. Я не хотел быть навязчивым.

— Слышал что-нибудь о старине Хормонсе?

— Конец ему. И трех месяцев не протянет. Может быть, его уже нет.

— Мы бы знали. Ты получаешь «Телеграф», не так ли? Авиапочтой? О его смерти наверняка написали бы в газете.

— Твоя правда. Если на то пошло, это моя любимая газета. Всегда пишет о ветеранах. Пропили они свои жизни.

— Не совсем так. Я бы не сказал, что старина Хормонс всю жизнь провел за бутылкой.

— Нет, — согласился он. — Нужно отдать ему должное.

— «Темпест»[29] проектировался не под пьяниц. Он весил почти семь тонн и шел на посадку почти с той скоростью, на которой летал «спитти»[30].

Не совсем так, дружище. Не совсем так.

— Совсем не так. Я просто хотел напомнить тебе.

— Какие были времена, — сказал он. — Какие парни! Удивительно, как быстро они угасают теперь. А все эта отрава, знаешь ли. Доказанный факт. Тебе еще не поздно бросить, старина Хем.

— По правде говоря, мне еще чертовски рано бросать. Мне эта отрава нравится и помогает. Ну, что тебе заказать? А то мне пора бежать.

— То же самое. Послушай, ты не обиделся?

— Нисколько.

— Найдешь меня, если смогу быть чем-то полезен?

— Обязательно.

— Должно быть, ты и этот мальчишка, Пи-эм-джи, что ли, отмечали здесь нечто интересное?

— Вспоминали слона, грозу мраморного карьера, откуда в Найроби поставляют надгробные камни.

— Представляю себе, какое это зрелище. Ты бы прихватил меня в следующий раз? На сколько потянули бивни?

— Еще не взвешивал.

— Для такого спектакля нужно, конечно, разрешение департамента охоты. Наверное, там я и увижу эти бивни.

— Пожалуй, я попридержу их немного. Боюсь, ты меня неправильно понял.

— Ясно, — кивнул он. — Но будь осторожен, дружище. Может, прихватишь меня как-нибудь?

— Полагаюсь на тебя, Фредди, — ушел от прямого ответа я. Заплатил за выпитое, и он сунул что-то в карман моей куртки

— Что это?

— Прочти. Не повредит.

Случилось все это тремя месяцами раньше, после полудня, в переполненном, гудящем, как пчелиный улей, душном баре отеля «Нью-Стэнли», и теперь, сидя у костра, я думал: «Господи, пожалей выпивох, но, пожалуйста, спаси нас от бывших пьяниц, а меня избавь от проповедей, как за, так и против».

Я очень обрадовался, когда Пи-эн-джи вернулся в лагерь. Как и Мэри. Он тоже радовался возвращению: за время нашего сафари стал почти что членом семьи, и в разлуке нам всегда недоставало друг друга. Он любил свою работу и почти фанатически верил в ее важность. Любил животных, хотел заботиться о них и защищать, и думаю, точно знал, что без этого никак нельзя; как, пожалуй, и без очень строгой и сложной системы моральных ценностей.

Он был чуть моложе старшего из моих сыновей, и если бы в середине тридцатых годов я осуществил свой план и отправился на год в Аддис-Абебу, то познакомился бы с ним, тогда двенадцатилетним, потому что он дружил с пареньком, у родителей которого я намеревался остановиться. Но я не поехал. Вместо меня туда отправилась армия Муссолини, приятеля, у которого я планировал пожить, перевели на другую дипломатическую работу, и я упустил возможность познакомиться с двенадцатилетним Пи-эн-джи. Когда мы встретились, у него за плечами уже была долгая, очень трудная и неблагодарная война да еще отъезд из Британского протектората[31], где так хорошо начиналась его карьера. Он командовал нерегулярной частью, а это, если быть откровенным, самое неблагодарное занятие на войне. Если операция проведена успешно, практически без потерь, а противнику нанесен большой урон в живой силе, то в штабе ее расценивают как неоправданную и предосудительную бойню. Если же вы вынуждены вести бой в неблагоприятных условиях со значительно превосходящими силами противника и при этом побеждаете, но представляете длинный список убитых, то в штабе опять недовольны: «У него слишком большие потери». Честному человеку командование нерегулярной частью не сулит ничего, кроме неприятностей. И есть определенные сомнения, что по-настоящему местный и талантливый офицер не мог ожидать от такой службы ничего, кроме гибели.

Ко времени нашей встречи Пи-эн-джи успешно начал новую карьеру в другой британской колонии. Он не ожесточился и не оглядывался на прошлое. Но терпеть не мог дураков и английской белой швали, типичных представителей которой иной раз направляли в колонии на чиновничьи должности. Таких много, и, должно быть, они успешно справлялись с премудростями своих профессий, в противном случае не сумели бы окончить тех отчаянно скучных учебных заведений, из стен которых они выходят. Но проводить с ними свободное от работы время — удовольствие маленькое. Шуток они не воспринимают, а для Пи-эн-джи это смерти подобно. Он шутил постоянно, как и все храбрые люди, получил хорошее воспитание, а потому знал, что соленые словечки можно употреблять даже в самом изысканном кругу.

За спагетти и вином он рассказал нам, как один из вновь прибывших, какой-то конторский очкарик, отчитал его за то, что, вернувшись после объезда вверенной ему территории, где не обошлось без перестрелки, Пи-эн-джи позволил себе произнести вслух нехорошее слово, которое могла услышать жена молодого чиновника. Я видел эту даму, и у меня сложилось впечатление, что их браку пошло бы на пользу, если бы ее супруг реализовал на практике те слова, которые иной раз озвучивали такие, как Пи-эн-джи.

Я объяснил это Пи-эн-джи, а Мэри дала ему список слов, которые следовало бы произнести в присутствии жены, но так, чтобы не услышал муж. Тогда, возможно, она начала бы расспрашивать его об их значении, и со временем могла добиться от него достойных похвалы действий. Мы представили себе жену, спрашивающую супруга, а что означают все эти странные слова, и его раздражение, вызванное попытками найти благообразное толкование этих слов, вполне пристойных и давным-давно узаконенных в литературном языке, и Пи-эн-джи с радостью слушал Мэри, произносившую их ясно и четко.

Я крайне переживал, что подобные люди докучали Пи-эн-джи. Описывать их бесполезно, все равно никто не поверит. Чиновники старой закалки, так называемые истинные джентльмены, давно описаны и высмеяны другими. Но никому из авторов не приходилось тесно контактировать с этими выходцами из «1984». Я жалел о том, что Оруэлла более нет в живых, и рассказал Пи-эн-джи, как в последний раз видел его в Париже в 1945 году, после Бастоньского сражения[32], когда он, в гражданском, пришел в номер 117 отеля «Ритц», где еще хранился маленький арсенал, чтобы позаимствовать пистолет, потому что «они» гнались за ним. Оруэллу требовался маленький пистолет, чтобы спрятать под одеждой, я ему такой нашел, но предупредил, что тот, кого он подстрелит из этого пистолета, точно умрет, пусть и через длительный промежуток времени. Но пистолет он всегда пистолет, и, думаю, Оруэлл нуждался в нем, как в талисмане, а не оружии.

Он очень исхудал, выглядел неважно, и я спросил, не сможет ли он остаться и поесть. Но он торопился. Я предложил дать ему пару надежных парней, чтобы те приглядели за ним, пока «они» преследовали его. Сказал, что мои парни знакомы с местными «они» и примут все необходимые меры, чтобы он больше о «них» не слышал. Оруэлл отказался, ему требовался только пистолет. Мы обменялись несколькими вопросами о наших общих друзьях, и он отбыл. Я послал двух парней, чтобы они пошли следом и проверили, не следил ли кто за ним. На следующий день они доложили: «Папа, никто за ним не следил. Он осторожный и очень хорошо знает Париж. Мы поговорили с братом такого-то, и он сказал, что никто Оруэлла не преследует. Он связан с британским посольством, но не является их агентом. Это, конечно, только слухи. Хотите, чтобы мы расписали, где и когда он побывал?»

— Нет. Такая жизнь ему нравится?

— Да, Папа.

— Я счастлив. Больше тревожиться из-за него не будем. У него есть пистолет.

— Это никудышный пистолет, — заметил один из парней. — Но вы предупредили, Папа, что не следует пускать его в ход без крайней необходимости?

— Да. Он мог взять любой пистолет.

— Может, он бы предпочел получить автомат?

— Нет, — покачал головой второй. — Автомат слишком заметен. Пистолета ему вполне хватит.

Больше мы к этому не возвращались.

Пи-эн-джи мучился бессонницей и частенько читал большую часть ночи. Дома, в Каджадо, у него была очень хорошая библиотека, да и я возил с собой огромную сумку с книгами, которые мы разложили по пустым коробкам в палатке-столовой, устроив читальню.

В Найроби, недалеко от отеля «Нью-Стэнли», находился превосходный книжный магазин, другой располагался дальше, вниз по____[33]. Всякий раз, попадая в город, я покупал почти все новые книги, которые вроде бы стоило прочитать. Чтение являло собой лучшее лекарство от бессонницы для Пи-эн-джи. Но и оно не помогало, и частенько видел, что свет в его палатке горел всю ночь.

Мэри и Пи-эн-джи оживленно беседовали о городе Лондоне, который я знал в основном понаслышке, а если и бывал там, то лишь при крайне анормальных обстоятельствах, и потому с радостью предоставил им возможность поболтать без меня. Они говорили о самых разных районах города, и о большинстве из них я никогда не слышал. Так что ничто не мешало мне под их болтовню думать о Париже. Этот город был моим давним и хорошим знакомцем, и я так любил его, что говорить о нем предпочитал только с теми, кто жил там в те давние добрые времена, когда у каждого из нас было свое кафе, куда мы приходили в одиночку и где не знали никого, кроме официантов. Эти кафе хранились в секрете, и тогда каждый, кто любил Париж, имел свое собственное кафе. Они были лучше клубов, и туда даже приносили почту, если по каким-то причинам не хотелось, чтобы она приходила на домашний адрес. Как правило, у каждого было два или три тайных кафе. В одном ты работал и просматривал газеты. Адрес этого кафе не давал никому. Отправлялся туда рано утром, сидя на террасе, выпивал кофе со сливками и съедал булочку, пока прибирались в углу, где у самого окна стоял твой столик, а потом работал, пока в остальной части кафе подметали, мыли и наводили лоск. Приятно, знаете ли, видеть, как вокруг работают другие, и от этого лучше работалось и тебе. Когда в кафе появлялись первые посетители, ты расплачивался за бутылочку «Виши» и шел вниз по набережной, туда, где тебя ждали аперитив и ленч. Для ленча тоже были свои секретные места и тайные ресторанчики, где собирались знакомые тебе люди.

Лучше всех отыскивать их удавалось Майку Уоду[34]. Он знал и любил Париж больше других. Если француз отыскивал такой вот тайный ресторанчик, он тут же устроил бы вечеринку, чтобы отпраздновать свою находку. Мы с Майком рыскали в поисках секретных мест, где подавали один или два сорта хорошего вина, работал отменный (как правило, пьяница) повар, а хозяева предпринимали последние отчаянные усилия, чтобы свести концы с концами, прежде чем продать свое заведение или разориться. Мы сторонились тайных ресторанов, которые обретали популярность или начинали процветать. Именно такое всегда случалось с ресторанами, которые находил Чарли Суини[35]. К тому времени, как он приглашал тебя в свой ресторан, тайное становилось уже настолько явным, что приходилось подолгу ждать свободного столика.

Зато с кафе у Чарли все обстояло благополучно, и здесь он соблюдал строжайшую секретность. Конечно же, речь шла только о наших запасных или послеполуденных и предвечерних кафе. В это время дня порой хотелось перекинуться с кем-нибудь парой-тройкой слов, вот иногда я отправлялся в его запасное кафе или он — в мое. Он мог сказать, что хочет привести девушку и познакомить меня с ней, или я мог сказать, что приведу девушку. Девушки обязательно где-то работали, иначе их считали легкомысленными. Никто, кроме дураков, не заводил постоянную девушку. Кому нужна девушка днем, да еще вместе со всеми ее проблемами? Если же она хотела быть твоей девушкой и работала, сие указывало на серьезность этой юной особы, и тогда ей принадлежали все ночи, когда ты ее желал, а вечерами ты кормил ее и дарил разные вещицы, которые ей требовались. Я редко приводил своих подружек, чтобы показать их Чарли (вот у которого всегда были красивые и послушные девушки, и все они обязательно работали и четко знали свое место), потому что в то время моей девушкой была моя консьержка. Никогда в жизни я не встречал молодой консьержки, и впечатления остались незабываемые. Главное ее достоинство заключалось в том, что она никуда не могла пойти, не в смысле выйти в свет, а вообще. Когда я с ней познакомился, став квартиросъемщиком, она была влюблена в кавалериста из Garde republicaine[36] — украшенного плюмажем из конского хвоста усача в сверкающей кирасе на груди, казарма которого находилась в нашем квартале. Этот красавец мужчина заступал на дежурство всегда в одно и то же время, и при встрече мы обращались друг к другу сугубо официально: «Monsineur».

Я не влюблялся в консьержку, но в ту пору ночами чувствовал себя очень одиноко, и, когда она впервые поднялась по лестнице, открыла дверь, в которой торчал ключ, и проскрипела ступеньками на чердак, где возле окна с очаровательным видом на Монпарнасское кладбище стояла моя кровать, а затем сняла войлочные туфли, легла рядом и спросила, люблю ли я ее, я преданно ответил: «Естественно!»

— Я знала. — Она вздохнула. — Я так давно это знала.

Разделась она быстро, и я посмотрел на залитое лунным светом кладбище.

Она была чистенькой и худенькой, возможно, от недоедания, и мы оба отдали должное виду из окна, хотя едва ли что могли там увидеть. Но кладбище как-то не выходило у меня из головы, когда она сказала, что последний жилец уже пришел, и мы легли. А еще она сказала, что не смогла бы по-настоящему полюбить кавалериста из Garde republicaine. Я ответил, что мсье мне очень симпатичен, un brave homme et tres gentil[37], и, должно быть, здорово смотрится верхом на лошади. На что услышал от нее, что она не лошадь и к тому же с ним было много хлопот.

Итак, я вспоминал Париж, пока они говорили о Лондоне, и думал, что все мы взрослели по-разному, и это счастье, что нам удается ладить друг с другом, и я хотел бы, чтобы Пи-эн-джи не было одиноко по ночам, и что мне дьявольски повезло с женой, моей красоткой Мэри, и что я исправлюсь и постараюсь быть действительно хорошим мужем.

— Ты сегодня ужасно молчалив, генерал, — заметил Пи-эн-джи. — Мы нагоняем на тебя тоску?

— С молодыми мне не бывает скучно. Я обожаю их беззаботную болтовню. Под нее забываешь, что ты стар и никому не нужен.

— Вот это херь! — воскликнул Пи-эн-джи. — О чем это ты думал с таким глубокомысленным видом? Размышлял о вечном или волновался о завтрашнем дне?

— Когда я начну волноваться о том, что может принести завтрашний день, в моей палатке всю ночь будет гореть свет.

— Снова херь, генерал, — покачал головой Пи-эн-джи.

— Не нужно грубых слов, Пи-эн-джи, — улыбнулась Мэри. — Мой муж — деликатный и легко ранимый человек. Они вызывают у него отвращение.

— Рад, что хоть это вызывает у него отвращение, — ответил Пи-эн-джи. — Есть, значит, положительная черта в его характере.

— Он тщательно скрывает ее. О чем ты думал, дорогой?

— О кавалеристе из Garde republicaine.

— Видите, — Пи-эн-джи посмотрел на Мэри, — я всегда говорил: есть в нем нечто возвышенное. И проявляется весьма неожиданно. Что-то от Пруста. Скажите, этот кавалерист был очень привлекателен? Я стараюсь не ограничивать себя условностями.

— Папа и Пруст жили в одной гостинице, — вставила мисс Мэри. — Но Папа почему-то утверждает, что в разное время.

— Бог его знает, как оно было на самом деле, — пожал плечами Пи-эн-джи.

Этим вечером он был вполне счастлив и раскован, и Мэри с ее восхитительной способностью все забывать тоже выглядела счастливой и беззаботной. Никто из моих знакомых не умел забывать так очаровательно и абсолютно. Вечером она могла неожиданно поссориться со мной, но к концу недели совершенно искренне и полностью забыть об этом. Она обладала избирательной памятью, которая, правда, не всегда срабатывала в ее пользу. Память прощала ее, а заодно и меня. Необычная мне досталась девушка, и я очень ее любил. На тот момент я находил у нее только два недостатка: слишком она низенькая для честной охоты на львов и сердце у нее для убийцы слишком доброе. Именно поэтому, решил я, она либо вздрагивала, либо излишне резко нажимала на спусковой крючок, стреляя в животное. Мне это нравилось, и я никогда не злился. Зато злилась она: умом понимала, почему мы убивали, и позднее даже вошла во вкус, но сначала-то думала, что никогда не поднимет руку на таких прекрасных животных, как импала, а будет убивать лишь отвратительных и опасных тварей. За шесть месяцев каждодневной охоты она полюбила это занятие, постыдное по сути, но достойное, если заниматься им честно, и все же врожденная доброта Мэри подсознательно сбивала ей прицел. За это я любил ее, как никогда не полюбил бы женщину, которая могла работать на скотном дворе при бойне, умерщвлять заболевших кошек и собак или лошадей, сломавших ногу на скачках.

— Как звали жандарма? — спросил Пи-эн-джи. — Альбертин?

— Нет. Мсье.

— Он дурит нам голову, мисс Мэри, — подвел итог Пи-эн-джи.

Они вернулись к разговору о Лондоне. Вот я начал думать о

Лондоне, и город больше не казался мне неприятным, разве что уж очень шумным и ненормальным. Я понял, что совершенно не знаю Лондона, и снова вернулся мыслями к Парижу, вспоминая все более мелкие подробности пребывания там. Если смотреть в корень, я, равно как и Пи-эн-джи, тревожился из-за льва мисс Мэри, просто мы по-разному старались отвлечься. В действительности все, когда случалось, происходило на удивление легко. Но эта история со львом мисс Мэри очень уж затянулась, и мне хотелось покончить с ним раз и навсегда.

Ночью я несколько раз слышал рев льва. Наконец заснул, и чуть ли не сразу Мвенди дернул одеяло у изножия моей койки.

— Chay, бвана.

Снаружи стояла кромешная тьма, но кто-то разводил костер. Я разбудил Мэри и предложил ей чаю. Она неважно себя чувствовала. Ее мучили рези в животе.

— Если хочешь, мы все отменим, дорогая.

— Нет. Мне так скверно. Может, после чая станет получше.

— Давай останемся в лагере. А лев пусть отдохнет еще денек.

— Нет. Я хочу ехать. Позволь мне попробовать взять себя в руки и быть молодцом.

Я вышел, умылся холодной водой из кувшина, протер глаза борным спиртом, оделся и сел у костра. Пи-эн-джи брился возле своей палатки. Закончив, оделся и подошел ко мне.

— Мэри совсем худо.

— Бедняжка.

— Она все равно хочет ехать.

— Понятно.

— Как спалось?

— Хорошо. А тебе?

— Очень хорошо. Что, по-твоему, он делал ночью?

— По-моему, просто прогуливался. И рычал.

— Да, порычать он любит. Выпьем на пару бутылочку пивка?

— Хуже не будет.

Я взял бутылку, два стакана, и мы сели, дожидаясь Мэри. Она вышла из палатки, спустилась по тропинке к отхожему месту, вернулась и тут же пошла обратно.

— Как самочувствие, дорогая? — спросил я, когда она подошла к костру с чашкой чая в руке.

Чейро и Нгуи забирали из палаток и переносили в джип оружие, бинокли, подсумки с патронами.

— Я совершенно разбита. Есть у нас какое-нибудь лекарство?

— Да. Но после него в голове у тебя будет сплошной туман...

В животе у нее бурлило, и я видел, что начался новый приступ.

— Дорогая, отменим сегодня охоту, оставим его в покое. Так будет даже лучше. Ты подлечишься. Пи-эн-джи все равно может остаться с нами еще на пару дней.

Пи-эн-джи помахал рукой, ладонью вниз, показывая, что не может. Но Мэри ничего не заметила.

— Это твой лев, и ты не торопись, придешь в норму, тогда и поедем. Чем дольше мы не будем его беспокоить, тем увереннее он станет. Сегодня утром нам лучше остаться в лагере...

Я подошел к машине и сказал, что все отменяется. Потом нашел Кейти у костра. Похоже, он все знал и был предельно тактичен и вежлив.

— Мемсаиб заболела.

— Я знаю.

— Наверное, спагетти. Может, дизентерия?

— Нет, — покачал головой Кейти. — Скорее, спагетти.

Чуть позже, когда лев, по нашим расчетам, уже бросил приманку, если вообще клюнул на нее, мы с Пи-эн-джи отправились на его «лендровере» осматривать окрестности. Звери привыкли к «лендроверу», и мы подумали, что лев, если и заметит нас, едва ли встревожится, как при виде знакомого силуэта внедорожника. Много лет назад я обнаружил, может быть, ошибочно, что львы близоруки и различают только силуэты. Я экспериментально проверял свою гипотезу и впоследствии, до того как в Серенгети создали заповедник, на пари фотографировал диких львов с близкого расстояния и окончательно убедился в своей правоте. В ту пору я относился ко львам без должного уважения, и Батя всегда находился поблизости на случай, если я все-таки ошибался. Теперь я знал и уважал львов гораздо больше, но мнения своего не изменил. Впрочем, Пи-эн-джи так или иначе хотел ехать на своем «лендровере», и моя гипотеза насчет остроты зрения львов значения не имела.

Мисс Мэри сказала, что хочет отдохнуть и побыть одной. Я дал ей раствор хлородина, и она обещала не вызывать у себя рвоту и еще выпить чая. Я бы остался с ней, но она терпеть не могла болеть и, коль скоро такое случилось, предпочитала ни с кем не общаться.

— Ты поезжай с Пи-эн-джи. Пожалуйста. Мвенди присмотрит за мной. Только не спугните льва. От моей болезни прок только в одном: мы даем ему возможность отдохнуть.

Я обещал, что мы даже не подойдем к приманке, и направился к «лендроверу». Мы с Пи-эн-джи сели на переднее сиденье, а главный следопыт Пи-эн-джи, высокий, симпатичный вакамба с военной выправкой, и Нгуи устроились сзади. Главный следопыт, фанатично преданный Пи-эн-джи, прекрасно знал свое дело. Ту же преданность он выказывал и по отношению к мисс Мэри, и сложилось четкое ощущение, что он не считает меня достойной для нее парой. Он бы предпочел увидеть Мэри супругой, как минимум, генерал-губернатора. А Нгуи, оказавшись в компании главного следопыта, обычно старался выглядеть тупым и еще тупее.

За ночь трава, похоже, стала вдвое выше. Стояло прекрасное утро, прохладное, ясное и почти без ветра. Трава здесь преобладала трех видов, один из которых, похожий на сорняк, рос быстрее других. Дичи заметно прибавилось, и мы старались ехать по прежним колеям.

Оказавшись почти напротив того места, где лежала приманка, мы заметили справа следы крупного льва; они пересекали колею и вели к лесу, который начинался за высохшим полем слева от нас. Лев прошел тут недавно, следы даже не покрыты росой. Кое-где ломал похожую на сорняк траву, и на изломе выступал свежий сок. В высокой траве на уровне плеч льва роса облетела, появились сухие участки.

— Как давно? — спросил я.

— Час, — ответил Нгуи. — Или чуть больше.

Он взглянул на главного следопыта, и тот кивнул.

— Очень свежие, — подтвердил на английском.

— Он задержался там чуть ли не на час, Пи-эн-джи, — заметил я.

— Он почти наш, Папа, — кивнул Пи-эн-джи. — Нам не нужно ехать к приманке. От нее уже ничего не осталось. Вечером накормим его в том же месте.

— Хорошо, Мэри не знает, что он прошел здесь среди бела дня.

— Очень хорошо, — согласился Пи-эн-джи. — Теперь мы на шаг впереди.

— Еще пару дней.

— Ты говорил, вы справитесь с ним сами.

— Справимся, будь уверен.

— Не злись. Ведь ты хотел бы, чтобы я был с вами?

— Чего зря говорить.

— Что ж, давай рассуждать здраво. Допустим, мисс Мэри попадет в него, но он к вам не выйдет. Если он выйдет, я допускаю, что ты убьешь его, но тебе надо думать о жене, а она должна стоять на месте, потому что стоит ей побежать, и он бросится вслед. Все это прекрасно. Ты, как подобает герою, уложишь его прямо у своих ног. Или он прихватит тебя за одно место и спутает все карты. Так, кажется, говорят американцы.

— Совершенно верно. Только теперь они предпочитают говорить «всю малину обосрет».

— Я это обязательно запомню.

— Напрасный труд. В следующий раз, когда тебе достанутся американцы, ты услышишь от них что-нибудь другое. Специальные люди выдумывают подобные выражения. Их называют писателями-юмористами.

— Ладно, — кивнул Пи-эн-джи. — Ты — мой писатель-юморист. И вот тебе всю малину обосрали.

— Спасибо.

— Не обижайся. Я же не философ, а стратег.

— Черта с два. Ты эмоциональный, мгновенно принимающий решения тип, который и жив-то только потому, что стреляет в два раза быстрее, чем Уайатт Эрп[38] и Док Холлидей[39], вместе взятые.

«Лендровер» остановился под какими-то зелеными и желтыми деревьями с длинными раскидистыми ветвями, и из тени мы смотрели на серые грязевые отмели, теперь высохшие, за которыми начиналось зеленое папирусное болото и еще дальше поднимались зелено-бурые холмы.

— Понятно, — кивнул Пи-эн-джи. — Ничего нового тут нет, все, как обычно. Итак, я стреляю быстрее тебя. Рад, что ты это признаешь. Но здесь ты грубоватая старомодная, почти героическая личность, человек-чудо, который косит всех почище лучников под Креси[40]. Предположим, мисс Мэри ранит льва, а он окажется чуть умнее и, вместо того чтобы выйти, укроется в чаще леса, и тебе придется отправиться по следу и выковыривать его оттуда, а все твои чудо-выстрелы лишь поднимут пыль над его задом.

— Тогда ты знаешь, что мне остается.

— И тебе это по душе?

— Нет, даже если ты будешь со мной.

— Но нам иногда приходится это делать.

— Я пойду за ним с помповиком[41], заряженным картечью, а ты встанешь там, где он скорее всего может появиться, и арап Маина напротив, и мисс Мэри, хочет она того или нет, на крыше грузовика. Я пойду с Нгуи, чтобы он указал мне на него, если только успеет до того, как лев прыгнет.

— И как тебе это нравится?

— Я на это согласен.

— А если начнется это действо в восемнадцать ноль-ноль и на все про все у тебя будет полчаса светового времени?

— Может быть, хватит каркать?

— Нет, — покачал головой Пи-эн-джи. — Я привык все просчитывать заранее, вот и позволил себе этим заняться[42].

— Надо помочь ему стать самоуверенным, и тогда он обязательно выйдет.

— Полностью с тобой согласен. Как, по-твоему, мы имеем право что-нибудь выпить?

— Пива?

— Неужели прихватил?

Я попросил у Нгуи бутылку. Завернутая в мокрую тряпку, она сохранила прохладу ночи, и мы сидели в «лендровере» в тени деревьев, пили пиво из горлышка и смотрели на высохшую серую низину, маленьких томми, черных гну и серо-белых на этом фоне зебр, которые торопливо пересекали высохшую отмель в направлении поросших травой подножий холмов Чулас. В то утро холмы обрели темно-синий цвет и казались очень далеки-ми. А великая гора позади нас, наоборот, заметно приблизилась, поднималась к небу чуть ли не сразу за нашим лагерем, с тяжелой, ослепительно сверкающей на солнце снежной шапкой.

— Мисс Мэри может охотиться на ходулях, — предложил я. — Тогда она легко увидит его в высокой траве.

— Что ж, правилами охоты это не запрещается.

— Или Чейро мог бы нести стремянку, вроде тех, что используют в библиотеках, чтобы добраться до верхних полок.

— Прекрасная мысль, — кивнул Пи-эн-джи. — Мы подобьем верхнюю ступеньку подушечкой, и она сможет присесть с винтовкой в руках и отдохнуть.

— Ты уверен, что это сооружение будет достаточно мобильным?

— Вот пусть Чейро об этом и позаботится.

— Роскошное зрелище, — заметил я. — Мы смогли бы установить и электрический вентилятор.

— Всю конструкцию можно выполнить в форме электрического вентилятора, — засмеялся Пи-эн-джи. — Но тогда получится транспортное средство, а это уже незаконно.

— А будет законно катить эту штуковину так, чтобы мисс Мэри бежала в ней, как белка в колесе?

— Все, что катится, относится к транспортным средствам, — рассудил Пи-эн-джи.

— Я тоже покачиваюсь, когда хожу.

— Значит, и ты — транспортное средство. Я арестую тебя, ты получишь шесть месяцев тюрьмы, а потом тебя вышлют из колонии.

— Мы должны быть осторожны, Пи-эн-джи.

— Выдержка и осмотрительность — вот наши путеводные звезды, не так ли? В бутылке еще что-нибудь есть?

— Мы можем поделить осадок.

— Пара делителей осадка в синем просторе.

— Холмы Чулис синие.

Они и на самом деле были очень синими и очень красивыми.

— Чулас, — поправил Пи-эн-джи. — Что это за «необузданная синева», о которой поют ваши летчики?

— Она — Вызов человеку.

— Знаю я одну красотку стюардессу, так вот она — настоящий Вызов.

— Очень может быть, что про нее они и поют.

Когда мы вернулись в лагерь, Мэри выглядела гораздо лучше. Правда, она ослабла, ей все еще нездоровилось, и вполне естественно, самочувствие сказывалось на настроении. В Африке она почти всегда пребывала в прекрасном расположении духа, и мы не ссорились с тех самых пор, как стояли лагерем под огромным фиговым деревом недалеко от Магади, где я, включив на полную громкость коротковолновый приемник, чтобы послушать репортаж с одной из игр Мировой серии, уснул под бубнеж комментатора. Что и говорить, такой мой поступок мог вызвать раздражение, особенно если учесть, что нам следовало хорошенько выспаться и отдохнуть, чтобы на рассвете начать охоту на льва, которого Мэри начала выслеживать уже тогда, а вместо этого я преспокойно спал с включенным радио, тогда Мэри всю ночь ворочалась. Кто-то (несомненно, я) сломал антенну, и мы, конечно же, обозленные, отправились на свидание, которое лев почему-то проигнорировал. Несколько недель спустя я все-таки узнал, как закончилась Мировая серия[43]. На сей раз я вытащил койку из палатки и спал под открытым небом. Мне понравилось. Но Мэри совершенно справедливо заметила, что я бросил ее на милость любого случайно забредшего зверюги. В конце концов мы нашли компромисс: если уж я ставил койку снаружи, то блокируя вход в палатку...

В этот день Мэри сердилась на меня, и я знал, что никакой мой поступок не поможет мне замолить все грехи, которые я, должно быть, совершил за свою жизнь. В таких случаях оставалось или не замечать, или делать вид, что не замечаешь ее настроения, и тогда спустя некоторое время тебя, быть может, сочтут достойным вновь присоединиться к роду человеческому. Правда, при этом не следовало слишком обольщаться, потому что тебя могли еще и обвинить во всех зверствах, совершенных по отношению к предыдущей жене. Некоторым образом эти преступления (по правде говоря, трактоваться они могли по-разному, с какой стороны посмотреть, но мисс Мэри располагала информацией, полученной непосредственно от бывшей супруги) следовало полагать если не искупленными покаянием, то, во всяком случае, утратившими силу за истечением срока давности. Но куда там. Они преподносились свежими, как новости, полученные с утренней почтой, если бы сюда доставлялась утренняя почта. Они не блекли и не тускнели, подобно ужасам Первой мировой войны и независимо от того, сколько раз тебя осуждали и наказывали за них, оставались запечатленными в памяти, как первая штыковая атака бельгийских новобранцев.

День выдался из таких, когда только и слышишь: «Ты не отдашь мне эту книгу? Так уж вышло, что именно ее читаю».

Или: «Разве ты не знаешь, что из-за твоего безразличия и беспомощности в лагере совершенно нет мяса? Все уже жалуются на твое легкомыслие. Мы ведь можем позволить себе немного мяса, чтобы накормить боев, не так ли, Пи-эн-джи?»

Или: «Ты взял маленькие конверты из этого ящика? Да?»

Все это сопровождалось демонстрацией усердия и очевидного трудолюбия, чтобы показать, что в лагере есть еще деловой человек, способный серьезно, а не спустя рукава относиться к своим обязанностям. Исполнение этих обязанностей, правда, прерывалось частыми походами в зеленую палатку, установленную, что правда, то правда, без расчета на дизентерию достаточно далеко, потому что ближе не нашлось тени или укрытия, если не считать деревьев, под которыми расположился лагерь. Я очень переживал из-за болезни Мэри и не обижался на ее плохое настроение, но в тот момент ничего не мог поделать. Имело прямой смысл убраться с ее глаз, но в полдень в Африке негде спрятаться, кроме как в тени, вот я и уселся на стуле в палатке-столовой с откидным полотнищем, и ветерок продувал палатку насквозь, создавая прохладу и уют. Я представил себе, как поднимаюсь по дороге, проложенной по склону горы, в Лойтокиток, усаживаюсь в задней комнате чайной и салуна мистера Сингха, читаю и слушаю визг лесопилки. Но такое потянуло бы на дезертирство.

Потом наконец состоялся один из тех ленчей, когда хозяйка одновременно героически спокойна и мила с гостем, а мужу лучше бы есть на кухне. Тень всех моих грехов, прошлых, настоящих и будущих, зловеще накрывала стол, и даже кетчуп и горчица на сыре не могли выправить положения. Мои подлинные грехи доставили мне немало удовольствия (я их действительно совершил, а обвиняли меня совсем в других), и я никогда не сокрушался о содеянном, потому что мог бы совершить их заново. Не было у меня уверенности при дневном свете, что они тянули на грехи, и ныне не очень-то они меня и тревожили. Я знал, что мы, насколько могли, подготовили льва для мисс Мэри, а после того, как солнце скатится к горизонту, от меня требовалось найти и добыть мясо и подстрелить приманку. Пи-эн-джи предстояло составить месячный отчет. А Мэри — помочь его отпечатать.

Состояние Мэри начинало беспокоить нас. Мы с Пи-эн-джи сошлись в том, что она, помимо дизентерии, могла отравиться трупным ядом.

Я подошел узнать, как она себя чувствует, и Мэри спросила, добыли ли мы еду для лагеря. Добыли, ответил я, и на последующий вопрос рассказал, что именно.

— Ты хорошо стрелял?

— Средне.

— Ты можешь восторгаться своей пальбой, если хочешь.

— Я всего-навсего поработал мясником для лагеря. Ничего больше.

— Зачем тогда так много об этом говорить? Неужели они никак не выразили свое восхищение, изумление и потрясение твоими великолепными выстрелами?

— Если и выразили, то молча. Арап Маина поцеловал меня.

— Должно быть, ты напоил его?

— Честно говоря, нет. Он сам нашел фляжку Джинни.

— Полагаю, ты тоже пьян?

— Нет. Определенно нет.

— Пи-эн-джи пока не принес печатать свой отчет.

— Еще один сукин сын, — фыркнул я. — Лагерь просто кишит ими. У тебя температура?

— Нет. Только сильные рези и ужасное недомогание.

— Как думаешь, сможешь завтра поехать на охоту?

— Я поеду, как бы себя ни чувствовала.

Я пошел к Пи-эн-джи. Он сидел под откидным полотнищем своей палатки и писал отчет. Согласно действующему у нас договору, в такие моменты уединение не нарушалось, и я повернулся, чтобы уйти.

— Постой, — остановил меня Пи-эн-джи. — Давай выпьем и полюбуемся закатом. Чего ради мы торчим в лагере?

— Я подбадриваю мисс Мэри. Но, похоже, ей это не нужно.

— Бедняжка.

— Думаю, завтра она подстрелит этого мерзавца.

— Утром она все-таки собирается на охоту?

— Да, даже на носилках.

— Великолепно, — кивнул Пи-эн-джи. — Бесподобная мисс Мэри.

И на следующий день мисс Мэри убила своего льва.

В день, когда Мэри убила своего льва, выдалась прекрасная погода. Правда, кроме погоды, ничего прекрасного в нем не было. Ночью распустились белые цветы, и на рассвете, когда солнце еще не поднялось, создавалось ощущение, будто полная луна светит сквозь туман на покрытые первым снегом луга. Мэри проснулась и собралась задолго до зари. Правый рукав охотничьей куртки закатала и тщательно проверила все патроны в своем «манлихере» калибра .256. Сказала, что чувствует себя неважно, и не кривила душой. Сдержанно ответила на приветствия, мое и Пи-эн-джи, и мы старались обходиться без шуток. Я не знал, чем ей не угодил Пи-эн-джи, возможно, не нравилась его беспечность накануне, несомненно, серьезного дела. Злость на меня — нормальная реакция, полагал я, рассчитывая, что в плохом настроении стрелять она будет с беспощадностью, на какую редко способна. Вывод этот полностью укладывался в мою последнюю и величайшую гипотезу, согласно которой у Мэри было слишком доброе сердце, чтобы убивать животных. Некоторые люди стреляют легко и непринужденно, другие — с невероятной быстротой, но при этом владеют собой настолько, что их выстрелы точны, как первый надрез опытного хирурга; третьи, как автоматы, точно кладут пулю в цель, если что-нибудь не помешает выстрелу. Казалось, этим утром мисс Мэри будет стрелять с мрачной решимостью, презрением ко всем, кто не относится к делу с должной серьезностью, под защитой своего плохого самочувствия, на которое всегда могла сослаться, если бы промахнулась, преисполненная непреклонного стремления победить или погибнуть. Меня это вполне устраивало. Такой на охоту она еще не выезжала.

Серьезные и мрачные, мы собрались возле джипа, ожидая, пока окончательно рассветет. В такую рань Нгуи, как правило, пребывал в отвратительном расположении духа, вот и теперь был серьезен, мрачен и зол. Серьезность и мрачность читались и в лице Чейро, но выглядел он повеселее. Походил на человека, который собирается на похороны, но не очень-то сокрушается об усопшем. Мутока лучился счастьем и, как всегда, с нетерпением вглядывался в отступающую темноту.[44]

Все мы были охотниками и стояли на пороге волнующего события — охоты. О последней написано невероятное множество всякой мистической чепухи, но охота, возможно, значительно древнее самой религии. Одни — охотники от рождения, другие — нет. Мисс Мэри родилась охотницей, и при этом храброй и очаровательной, но она занялась охотой слишком поздно, не с младенчества, и многое на охоте являлось для нее откровением, как первая течка у котенка, когда он становится кошкой. Она впитывала в себя все эти новые знания и навыки и тут же пускала их в дело, что дается далеко не всем.

У нас подобралась команда, и, наблюдая, как шел процесс перемен, и какой мисс Мэри стала теперь, месяцы спустя, мрачная и серьезная, готовая к любому повороту событий, мы вчетвером напоминали квадрилью очень молодого матадора. Если матадор был серьезен, то и квадрилья[45] относилась ко всему очень серьезно. Они знали все слабые стороны матадора, и усердие их так или иначе вознаграждалось. Не раз все они полностью теряли веру в своего матадора и многократно обретали ее вновь. Вот и теперь, когда мы сидели в машине или слонялись вокруг нее, дожидаясь, когда прибавится света и мы сможем тронуться в путь, ситуация эта очень уж мне приближающееся начало корриды.

Наш матадор был серьезен, состояние это передалось и нам, потому что мы по-настоящему любили его. Наш матадор был нездоров. И мы понимали, что в еще большей степени обязаны защищать его и обеспечивать наиболее благоприятные условия для всего, что он собирался сделать. Но пока мы сидели и ждали, чувствуя, как уходит сонливость, нас переполняло счастье. Вероятно, никто не может ощутить себя таким же счастливым, как охотники в предвкушении нового, только-только нарождающегося, полного неожиданностей дня, и Мэри тоже была охотником. Но она настраивалась на выполнение конкретной задачи, обученная, подготовленная и воспитанная на чистых и благородных принципах убийства льва, установленных Батей. Она стала его последней ученицей, и он передал ей основы охотничьей этики, которые безуспешно старался вложить в других женщин: льва нужно не просто убить, его нужно убить идеально. Батя в конце концов открыл в Мэри душу боевого петуха, поселившуюся в женском теле. Душу нежного, верного, но запоздалого убийцы, у которого был только один недостаток: никто не мог предсказать, куда полетит пуля. Теперь она овладела этикой охотника, но рядом остались только я и Пи-эн-джи, и ни одному из нас она не доверяла так же безгранично, как Бате. Итак, сегодня она вновь собиралась на корриду, которая все время откладывалась.

Мутока кивнул мне, как бы говоря, что света достаточно, и мы медленно покатились по усыпанным белыми цветами лугам. Возле самого леса, слева от которого начиналось поле с высокой высохшей желтой травой, Мутока остановил машину. Повернул голову, и я увидел у него на щеке напоминающий стрелу шрам и несколько насечек. Проследил за его взглядом. Огромный черногривый лев шел через поле прямо на нас, его громадная голо ва поднималась над желтой травой. Только голову мы и видели поверх жесткой желтой травы.

— Как насчет того, чтобы вернуться в лагерь? — шепнул я Пи-эн-джи.

— Согласен, — так же шепотом ответил он.

Пока мы говорили, лев развернулся и двинулся обратно к лесу. И вскоре мы видели лишь траву, колыхание которой указывало местонахождение льва.

Только в лагере, уже после завтрака, Мэри поняла, почему мы это сделали, и признала правильность и необходимость нашего решения. Но корриду вновь отложили, хотя она уже полностью настроилась и подготовилась к ней, а потому теплых чувств мы у мисс Мэри не вызывали. Меня очень огорчало ее плохое самочувствие, и я хотел, чтобы она сбросила напряжение, если могла. Но никакие разговоры об ошибке, которую наконец совершил лев, не помогали. Ни я, ни Пи-эн-джи не сомневались, что теперь ему от нас не уйти. Он ничего не ел всю ночь и вышел из леса, чтобы взглянуть на приманку уже утром. Сейчас снова вернулся в лес. Целый день ему предстояло лежать голодным, и, если бы его не потревожили, рано вечером он вновь отправился бы на поиски пищи: не мог не отправиться. Если бы этого не случилось, наутро Пи-эн-джи уехал бы (задержаться дольше он никак не мог), и нам с Мэри пришлось бы обходиться собственными силами. Но сегодня лев неожиданно изменил своему привычному поведению и допустил очень серьезную ошибку, так что теперь я не сомневался в успехе. Возможно, не возражал бы даже против того, чтобы устроить засаду вдвоем с Мэри, без Пи-эн-джи, но мне нравилось охотиться с Пи-эн-джи, и к тому же мне совершенно не хотелось, чтобы какая-нибудь нелепая случайность привела к трагедии, если б защищать Мэри пришлось только мне. Пи-эн-джи очень правдоподобно нарисовал эту картину. Я льстил себя надеждой, что Мэри непременно положит пулю, куда и должна положить, и лев покатится по земле, как и любой другой, я сам это видел много раз, и умрет, как умирают сраженные пулей львы. Я собирался всадить в него две пули, если бы он покатился по земле живым, и на том поставил бы точку. Мисс Мэри наконец убила бы своего льва и была счастлива на веки вечные, а я лишь вогнал бы в него puntilla[46], и, зная это, она прониклась бы ко мне беспредельной любовью, которая не угасла бы до конца наших дней в этом мире — аминь.

Главный следопыт Пи-эн-джи и арап Маина отправились на разведку. Мы с Пи-эн-джи хотели пойти с ними, но смышленый лев мог уловить запах двух белых людей и заподозрить неладное. Некоторые утверждают, что у львов отсутствует обоняние, но некоторые могут ошибаться. Мы посидели, обсудили свои планы, побалагурили, после чего Пи-эн-джи принялся за отчет, а я пошел к мисс Мэри, но она по-прежнему неважно себя чувствовала и не нуждалась в чьем-либо обществе. Я обошел лагерь, увидел Кейти и повара, и мы немного поболтали. Ночью Кейти слышал, как со стороны леса доносился рев нашего льва. Он также слышал рев других львов, охотившихся к северу от лагеря, по его мнению, в районе солончаков. Кейти не сомневался, что огромный лев теперь в наших руках, и я сказал, что джинн уже шепнул мне об этом, и мисс Мэри непременно убьет льва, если не во второй половине дня, то вечером. Он улыбнулся и помолчал. А потом разлепил губы: «Мзури».

Все, кто рано встал, уже спали, а я устроился в палатке-столовой с книгой об одном человеке, который проявил подлинный героизм, командуя подводной лодкой. Потом ему очень везло, наконец он грубо нарушил субординацию и в итоге написал эту полную ложной скромности и горечи книгу. В тот год мы могли выбирать между сбежавшими преступниками, альпинистами, водолазами, подводниками, бывшими летчиками всех национальностей, искателями приключений в Африке, теоретиками движения «Мау-мау» и одной необычайно хорошей книгой полковника (тогда он был в таком звании) Линдберга[47], по которой не составляло труда ясно представить себе Линдберга-человека и вместе с ним совершить опасный, удивительный и интересный перелет через Атлантику. Хватало также историй тех, кто побывал в японском плену, о скотоложстве в Бирме на взводном Уровне, правдивых и невероятных рассказов о слонах и охотниках на слонов. В общем, по части книг год выдался неплохой. Художественная литература в основном никуда не годилась, если не считать книг о малоприятных личностях, страдавших сердечными приступами или задержанных английской полицией, да еще профессорах и преподавателях американских университетов, которые жили или не жили в соответствии со своими идеалами, но в конце пути поддавались тлетворному влиянию различных комми. Чеймберс[48] делился тем, что знал, человек по имени Маккарти собирал сторонников и подвергался критике, некий Лорд выступил не то за, не то против некоего Хисса[49]; определить не представлялось возможным. Но нам, читателям, не было дела до Хисса, Маккарти и Чеймберса. Совершенно не вязались они с Африкой.

Как раз в этот момент новенький «лендровер», более крупная и скоростная модель, чем мы видели раньше, пересек поле белых цветов, где месяцем раньше клубилась пыль, а неделю тому назад плескалась грязь, и въехал в расположение лагеря. За рулем сидел краснолицый, среднего роста мужчина, одетый в вылинявшую, цвета хаки форму офицера кенийской полиции. С ног до макушки его покрывала дорожная пыль, и только в уголках глаз виднелись белые, оставленные улыбкой морщинки.

— Есть кто дома? — спросил он, входя в палатку-столовую и снимая фуражку.

Через открытую, завешанную муслином стенку палатки, обращенную к горе, я видел, как подъезжал автомобиль.

— Все дома, — сказал я. — Как поживаете, мистер Гарри?

— Я в полном порядке.

— Садитесь, я приготовлю вам что-нибудь выпить. Вы ведь сможете остаться на ночь?

Гарри Стил, застенчивый, работавший за двоих, добрый и беспощадный, любил и понимал африканцев, и ему платили за то, что он насаждал закон и выполнял приказы. Обходительность прекрасно уживалась в нем с суровостью, он не отличался мстительностью или злопамятностью, не давал повода назвать себя недалеким или сентиментальным. Он ни на кого не держал зла, даже в этой переполненной злом стране, был чужд мелочности. Он следил за соблюдением закона в условиях коррупции, ненавистничества, садизма и глубокой истерии, постоянно работал на износ, не стремился к повышению или продвижению по службе, так как знал, что он нужнее всего на своем месте. Мисс Мэри однажды назвала его человеком-крепостью на колесах.

Сегодня он выглядел как уставшая крепость, и я вспомнил о нашей первой встрече, когда очень темной ночью он предстал передо мной силуэтом человеческой фигуры над рулем автомобиля. Он не ответил на оклик после наступления комендантского часа, и Пи-эн-джи приказал мне: «Стреляй в того, кто за рулем». Я взял его на прицел, положил палец на спусковой крючок, но на всякий случай окликнул еще раз, и это оказался Гарри Стил с тремя членами «Мау-мау», перешедшими на сторону властей. Он не обиделся на нас и даже похвалил Пи-эн-джи за бдительность. Но так и остался единственным человеком, в которого я едва не выстрелил из карабина с расстояния в двенадцать ярдов, и кто воспринял это совершенно спокойно.

В тот день я узнал, что он потерял своего сержанта, к которому относился так же, как я — к Нгуи; на прошлой неделе сержанта изувечили, а потом разрубили на куски. Мы не вспоминали об этом, и вовсе не потому, что того требовали приличия или правила хорошего тона, просто не стоит говорить о смерти тех, кого любим и кто нам по-настоящему дорог. Если бы он хотел затронуть эту тему, поделиться с нами, то заговорил бы первым...

— Хорошо проводите время?

— Более чем.

— Я кое-что слышал. Что за история с леопардом, которого вам необходимо подстрелить до рождения младенца Иисуса?

— Это для фоторепортажа в журнале «Лук». Мы снимали для него в сентябре. С нами ездил фотограф, и он сделал уйму снимков, а я написал к ним подписи и небольшую статью. Они поместили роскошную фотографию леопарда. Я действительно убил его, только это не моя заслуга.

— Как так?

— Мы охотились на крупного льва, как выяснилось, очень умного. По ту сторону Эвасо-Нгиро[50], за Магади, у крутого склона.

— Совсем не мой район.

— Мы пытались обложить льва, и мой приятель вместе с ружьеносцем полез на каменистый холм, чтобы посмотреть, не видно ли его поблизости. Лев предназначался Мэри, потому что мы с ним уже убивали львов. Поначалу мы ни черта не поняли, когда вдруг услышали выстрел, а потом увидели что-то рычащее и барахтающееся в пыли. Это был леопард. Слой пыли оказался таким глубоким, что она облаком поднялась над леопардом. Он продолжал рычать, и никто не знал, в каком направлении он выскочит из этого облака. Мой приятель, Мейито Менокаль, дважды выстрелил в него с холма, я тоже пальнул в центр крутящегося клубка, отошел и встал справа от него, с той стороны, куда, по моему разумению, двинулся бы леопард. Наконец из пыли на какое-то мгновение показалась его голова. Он продолжал яростно рычать. Я выстрелил ему в шею, и пыль начала оседать. Все это напоминало перестрелку в пыли близ салуна, как когда-то на Диком Западе. Только что у леопарда не было винтовки, зато он находился так близко, что мог загрызть любого из нас. И загрыз бы, если б добрался. Фотограф снял Мейито с леопардом, потом всех нас с леопардом, наконец, меня с леопардом. Это был леопард Мейито, потому что именно он попал в него первый и второй раз. Но лучше всех получилась моя фотография, и журнал хотел ее напечатать, но я запретил, до тех пор пока сам, в одиночку, не убью достойного леопарда. И до сих пор трижды терпел неудачу.

— Я и не знал, что правила охоты такие строгие.

— Что делать? Это тоже закон. Сначала кровь и длительная погоня.

— Не приходится удивляться, что я не всегда понимаю вас с Пи-эн-джи.

— Было бы странно, если бы понимали, Гарри. Попробуйте как-нибудь спросить Пи-эн-джи, понимает ли он сам себя.

— Разве вы его не понимаете?

— Черта с два. Его моральный кодекс слишком для меня сложен.

— Бог мой, у всех свои заскоки, — вздохнул Гарри. — Но вы писатель. Писателям положено понимать. Вот почему они пишут книги.

— Африка слишком сложна для понимания, Гарри.

— Знаете, эта идея приходила мне в голову. Возможно, я и сам находился на грани того, чтобы ее сформулировать. Но как хорошо, что вы так толково все объяснили.

Я частенько предчувствую события, которые так и не происходят. Но я и представить себе не мог, что день этот будет еще хуже, чем обещал. Арап Маина и главный следопыт вернулись, чтобы сообщить, что у самой границы солончаков успешно поохотились две львицы и молодой лев. Наша приманка осталась нетронутой, если не считать следов, оставленных гиенами, и разведчики тщательно замаскировали ее. На деревьях вокруг приманки сидели стервятники, и они обязательно привлекли бы внимание льва, но птицы не могли добраться до останков зебры, которые спрятали так, чтобы лев смог их учуять. Он не ел и не охотился ночью, его никто не вспугнул, так что к вечеру голод не мог не выгнать его на открытое место. С этим шло нормально, и мое предчувствие беды вызывалось чем-то другим.

— Как ты себя чувствуешь, дорогая? — спросил я Мэри.

— Неважно, большой котик, — ответила она. — Я, конечно, посижу с вами за ленчем, но чувствую себя ужасно.

— Сегодня прекрасный день, и лев наверняка должен выйти из леса.

— Знаю. Это и ужасно. Самочувствие отвратительное. Я вытоптала ту дорожку. Вокруг такие красивые цветы, и гора великолепна, а мне так скверно...

За ленчем Мэри улыбалась, заботилась о нас. Если не ошибаюсь, даже спросила меня, не положить ли мне еще холодного мяса. А когда я, поблагодарив, отказался, мол, съел достаточно, заметила, что мне лишний кусок мяса только на пользу, и всем, кто много пьет, нужно как следует есть. Слова эти не только составляли одну из древнейших истин, но и являлись главной идеей статьи, которую мы все прочитали в «Ридерз дайджест». Этот номер «Дайджеста» к тому времени уже отправился в палатку-сортир. Я ответил, что намерен баллотироваться на выборах, выдвинув пьянство в качестве предвыборной платформы, и не хочу подводить своих избирателей. Черчилль, если верить рассказам, пил в два раза больше меня и только что получил Нобелевскую премию по литературе. Я всего-навсего хотел выйти на должный уровень, с тем чтобы надеяться на получение премии: чем черт не шутит.

Пи-эн-джи высказался в том смысле, что я вполне достоин премии и должен получить ее уже за одно хвастовство, поскольку Черчилля удостоили премии, по крайней мере частично, за его красноречие. Гарри признал, что он не очень внимательно следил за присуждением премий, но, по его мнению, мне полагалась премия за работу в области религии и заботу о туземцах. Мисс Мэри предположила, что если бы я еще и что-нибудь писал, хотя бы изредка, то, возможно, получил бы ее и за литературное произведение. Слова Мэри глубоко тронули меня, и я дал слово: как только она убьет своего льва, брошу все и начну писать, хотя бы для того, чтобы доставить ей удовольствие. Гарри поинтересовался, нет ли у меня желания написать о загадочности Африки, и, если я собираюсь писать на суахили, он достанет книгу о диалектах, которая окажет мне неоценимую помощь. Мисс Мэри заверила его, что у нас уже есть эта книга, но, по ее мнению, даже при наличии книги, будет лучше, если я попробую писать на английском. Я высказался в том смысле, что хорошо бы переписать некоторые разделы из книги для приобретения навыка использования местных диалектов. Но мисс Мэри резонно указала, что без ошибок я не могу не только написать, но и произнести фразу на суахили, и, как это ни прискорбно, мне пришлось с ней согласиться.

— Батя прекрасно говорит на суахили, и Пи-эн-джи, и Гарри, а ты позоришь нас. Не понимаю, как можно так плохо говорить на каком бы то ни было языке.

Я хотел возразить, что однажды, много лет тому назад, все шло к тому, что я научусь говорить на суахили очень даже прилично. Но я сглупил и, вместо того чтобы остаться в Африке, уехал в Америку, где всячески старался заглушить тоску по Африке. А когда наконец решил вернуться, началась война в Испании, и я, хорошо это или плохо, оказался вовлеченным в гущу происходивших в мире событий и сумел освободиться лишь теперь. Как выяснилось, вырваться — дело нелегкое, не так-то просто разорвать цепочки обязательств, которые воздушные, как паутина, но держат крепче стальных канатов...

Все веселились и шутили, подтрунивая друг над другом, и я тоже пытался пошутить, но очень сдержанно и кающимся тоном, в надежде вновь завоевать расположение мисс Мэри и подбодрить ее на случай, если лев все же объявится. Я пил сухой балмерский сидр, прекрасный, как я распробовал, напиток, который Пи-эн-джи привез из Каджадо. Легкий и освежающий, сидр никак не сказывался на быстроте реакции, столь необходимой на охоте. Продавался он квартами, в бутылках со скручивающейся пробкой, и ночью, просыпаясь, я пил его вместо воды. Двоюродный брат Мэри, очень приятный человек, подарил нам две маленькие, квадратные, обтянутые мешковиной подушечки, набитые хвоей пихты. Я всегда спал, подложив свою подушку под шею, а если ложился на бок — под ухо. Подушка пахла Мичиганом, где прошло мое детство, и мне бы очень хотелось иметь корзину с душистой травой, чтобы ночью ставить ее на кровать под москитную сетку. А у сидра был вкус Мичигана, и я всегда вспоминал яблочный пресс, дверь, которая никогда не запиралась на замок, только на крючок и деревянную задвижку, запах мешков, которые использовали при отжиме, а потом раскладывали для просушки и накрывали ими глубокие чаны, в которых мужчины, привозившие яблоки, оставляли долю, причитающуюся за отжим. За плотиной яблочного пресса был глубокий пруд, где сбрасываемая вода кружилась в водовороте, и в нем, если набраться терпения, всегда ловилась форель. Поймав рыбину, я убивал ее, прятал в большую плетеную корзину, стоявшую в тени, сверху укладывал слой листьев папоротника, а потом шел к прессу, снимал с гвоздя на стене оловянную кружку и, приподняв с одного из чанов тяжелые мешки, зачерпывал полную кружку сидра и выпивал. И вот теперь сидр напомнил мне Мичиган, да еще вместе с подушками...

Сидя за столом, я радовался, что Мэри вроде бы стало получше, и надеялся, что лев ближе к вечеру выйдет из леса, Мэри убьет его и будет счастлива. И еще я надеялся в ближайшее время шлепнуть леопарда, и тогда мы все могли бы расслабиться и развлечься, а уж развлекаться мы умели. Леопардом мы могли заняться сразу же, покончив со львом мисс Мэри. Я знал о трех леопардах в этом районе, и возможно, их здесь было больше, и если охотиться с умом, я непременно выследил бы хотя бы одного, а если бы не вышло, я мог вернуться к нашему лагерю у Фигового дерева, где точно обитал леопард, считавший себя властелином округи. Я предполагал взять с собой Нгуи и, возможно, ружьеносца Бати. Не собирался разбивать лагерь, полагал, что мы будем охотиться, пока не выследим его. Если бы я мог задержаться там еще на денек, то обязательно убил бы того леопарда. Но от предложений, которые начинаются с «если», прока в Африке нет, и так много предложений начинаются именно так.

Мы поели. Все пребывали в превосходном настроении, дружно решили вздремнуть, и я пообещал разбудить Мэри, когда настанет время отправляться на поиски льва.

Мэри заснула, как только легла на койку. Заднюю стенку палатки откинули, и ее продувал приятный прохладный ветерок с горы. Обычно мы спали лицом к открытому входу, но я переложил подушки на другую сторону, сложил пополам, под шею положил подушечку с пихтой, скинул ботинки и брюки и улегся читать. Свет падал сзади, что меня вполне устраивало. Читал я очень хорошую книгу Джералда Хэнли[51]. В ней рассказывалось про льва, который доставил много неприятностей и поубивал практически всех персонажей. Пи-эн-джи и я по утрам, сидя в палатке-сортире, черпали из этой книги вдохновение. Там, правда, остались несколько чудом не убитых львом героев, но их ждали те или иные серьезные жизненные неурядицы, так что они, возможно, жалели, что не достались льву. Писал Хэнли прекрасно, и книга получилась великолепная и очень впечатляющая, особенно если читать ее во время охоты на львов. Однажды мне случилось видеть льва, несшегося на полной скорости, зрелище это произвело на меня неизгладимое впечатление, и я до сих пор нахожусь под этим впечатлением. В тот день я старался читать книгу как можно медленнее, уж больно хороша она была, и мне не хотелось ее закончить. Я надеялся, что лев убьет главного героя или Старого майора, уж слишком благородными и благовоспитанными людьми вывел их автор, а я всей сердцем полюбил льва, и мне очень хотелось, чтобы он убил кого-нибудь из этих представителей высшего света. Впрочем, лев вполне успешно оправдывал мои надежды, как раз убил очередного, весьма симпатичного и важного персонажа, и тогда я решил растянуть удовольствие, отложил книгу, надел брюки, ботинки (не зашнуровывая) и пошел взглянуть, не проснулся ли Пи-эн-джи. У входа в его палатку кашлянул, как обычно кашлял возле палатки-столовой Осведомитель.

— Заходи, генерал, — позвал Пи-эн-джи.

— Нет, — ответил я. — Дом человека — его крепость. Ты созрел для встречи со смертельно опасными хищниками?

— Слишком рано. Мэри спала?

— Она еще спит. Что читаешь?

— Линдберга. Чертовски интересно. А что читал ты?

— «Год льва». Очень за него переживаю.

— Ты уже месяц читаешь эту книгу.

— Полтора.

Закончив разговор с Пи-эн-джи, я вернулся к нашей палатке, проведать Мэри.

— Хочешь составить нам компанию, дорогая? Мы собираемся проехаться в новом большом «лендровере» Гарри, посмотреть, что да как.

— Я ужасно себя чувствую.

— Ладно. Мы будем осторожны, чтобы не вспугнуть его, а если он покажется, вернемся за тобой.

— Я ни на что не гожусь, — простонала она. — Мне так скверно.

— Постарайся отдохнуть и не принимай все так близко к сердцу.

— Как я могу спокойно отдыхать, когда мой лев вот-вот выйдет из леса, а меня там не будет!

— Мы вернемся за тобой, если он выйдет.

— А он тем временем вернется в лес.

Я направился к новому «лендроверу», который стоял в тени дерева. Пи-эн-джи с Гарри уже ждали меня. Я сел вместе с ними на переднем сиденье. Машину вел Пи-эн-джи, и мы плавно покатились через поле белых цветов к взлетной полосе. Пи-эн-джи свернул на колею, тоже поросшую цветами, и вел машину вдоль взлетной полосы по направлению к Килиманджаро, потом развернулся и поехал назад, уже рядом с колеей. Цветы касались ступиц колес. До вечера оставалось совсем ничего, и, когда мы ехали к горе, она казалась огромной и белой на фоне темно-зеленых деревьев нашего лагеря. Теперь же мы ехали в заходящее солнце, и гора осталась позади...

Пи-эн-джи весь светился от удовольствия, управляя новеньким автомобилем, и мы съехали с взлетной полосы на, как я ее называл, Великую северную дорогу — наезженную колесами грузовиков колею, которая шла параллельно лесу и вела к грязевым отмелям, солончакам и болоту буйволов. Нгуи и главный следопыт Пи-эн-джи сидели сзади и высматривали льва. Тем же занимались я, Пи-эн-джи и Гарри.

— Если он вышел из леса, — поделился я с Гарри, — действительно вышел, то будет там, в одной из тех рощ справа.

Ехали мы очень медленно, в полной тишине, никто более ничего не говорил. Солнце висело слева, прямо над начинавшимися за лесом холмами. Главный следопыт наклонился вперед и положил руку на плечо Пи-эн-джи. Не проронил ни слова, пристально вглядываясь в заросли, и Пи-эн-джи очень плавно остановил «лендровер».

— Вот он, Гарри, — еле слышно выдохнул он.

— Вижу.

Увидев льва, я не поверил своим глазам. Нгуи тоже замер от удивления. Лев лежал на термитнике и смотрел в другую сторону. Термитник представлял собой серый бугор с широкой площадкой наверху, и лев возлежал на ней, словно отлитое изваяние. Термитник находился в тени высокого дерева, и никогда еще мне не доводилось видеть такого огромного, такого черного льва. Большая черная голова, грива, спадающая черными космами на спину и темно-серые бока.[52] Я никогда не видел львов в такой позе, разве что на картине и в скульптуре. Как он здесь оказался? Он всегда был таким осторожным и здравомыслящим. Почему же вдруг выставил себя на всеобщее обозрение?

Ветер дул в нашу сторону, и лев не слышал и не видел нас. Пи-эн-джи осторожно передвинул ручку коробки скоростей, развернул машину и, как только мы отъехали достаточно далеко, на полном ходу, какой только мог себе позволить, помчался к лагерю.

— Какого дьявола он забрался туда? — спросил я Пи-эн-джи.

— Обрел уверенность в себе. Наконец-то обрел уверенность в себе и забрался туда, чтобы оглядеть свои владения и насладиться этим. Владыка здесь он.

— Чертовски красивый лев, — подал голос Гарри. — Теперь я понимаю, почему мемсаиб так хочется заполучить именно его. Он и правда убивает скот или вы выдумали это, чтобы поддержать боевой дух?

— Он убивает скот, — подтвердил я.

В лагере я бросился поднимать Мэри, а тем временем ружьеносец достал из-под коек винтовку Мэри и мой большой карабин, проверил патроны и побежал к большому «лендроверу».

— Он там, дорогая, там. И теперь он твой.

— Уже поздно. Почему ты не убил его? Чертовски поздно.

— Не думай ни о чем. Давай побыстрее в машину.

— Я должна надеть ботинки. Ты знаешь.

Я помог ей с ботинками.

— Где моя чертова шляпа?

— Вот твоя чертова шляпа. Иди шагом. Не беги к ближайшему «лендроверу». Думай лишь о том, как подстрелить его.

— Не нужно мне столько говорить. Оставь меня в покое.

Мэри, Пи-эн-джи и Гарри сели на переднее сиденье, Гарри — за руль. Нгуи, Чейро, следопыт и я устроились сзади. Я проверил патроны в стволе и магазине «спрингфилда 30-06», потом патроны, рассованные по карманам, воспользовался зубочисткой, чтобы очистить глазок прицела от пыли. Мэри держала винтовку прямо перед собой, и я видел только что протертый черный ствол и прихваченную скотчем опущенную прицельную рамку, затылок Мэри и ее злополучную шляпу.

Солнце висело над холмами, и мы, миновав поросшее цветами поле, выехали на знакомую, параллельную лесу дорогу. Где-то справа находился наш лев.

Когда увидели высокий округлый конус термитника, льва на нем не было. Машина остановилась, и все вышли, только Гарри остался за рулем. Львиные следы вели вправо, в направлении рощи, возвышавшейся над низким кустарником. С той же стороны стояло одинокое дерево, под которым лежала заваленная ветками приманка. Льва не было и там. Птицы тоже не добрались до приманки и сидели высоко на деревьях. Я обернулся на солнце: десять минут, и оно скроется на западе, за далекими холмами. Нгуи забрался на термитник и внимательно огляделся. Еле заметным движением руки показал направление и быстро спустился.

— Юко хапа. Он там. Мзури мотокаа.

Мы с Пи-эн-джи снова посмотрели на солнце, и он подал Гарри знак рукой, чтобы тот подъехал. Мы сели в машину, и Пи-эн-джи объяснил Гарри, как и что ему делать.

— Но где же он? — спросила Мэри.

Пи-эн-джи дотронулся до локтя Гарри, и тот остановил машину.

— Машину оставим здесь, — объяснил Пи-эн-джи Мэри. — Он должен быть в кустарнике под теми деревьями. Папа возьмет на себя левый фланг и не даст ему прорваться в лес. Мы с тобой пойдем прямо на него.

Когда мы двинулись к тому месту, где укрылся лев, солнце еще стояло над холмами. Нгуи шел следом за мной, а справа от нас Мэри шагала чуть впереди Пи-эн-джи, а Чейро — следом за ним. Они шли прямо к деревьям, которые росли среди редкого кустарника. Теперь я уже видел льва и продолжал смещаться влево, одновременно приближаясь к нему. Солнечные лучи пробивались через кустарник и освещали льва, огромную черную голову и темно-серое, с золотым отливом тело, и он внимательно следил за нами. Он следил за нами, а я думал о том, какое неудачное он себе выбрал укрытие. С каждым шагом я все больше и больше отрезал ему путь к спасению, к лесу, который уже столько раз выручал его. У него уже не осталось иного выбора, кроме как броситься на меня или на Мэри и Пи-эн-джи, чего он не стал бы делать, если б его не ранили, или попытаться добраться до следующего островка деревьев и густого кустарника, находившегося в четырехстах пятидесяти ярдах к северу. Но попасть туда он мог лишь по открытой плоской равнине.

Я решил, что уже достаточно сместился влево, и пошел прямо на льва. Он стоял в кустарнике, который доставал ему до бедра, и я видел, как его голова повернулась ко мне и тут же снова качнулась в сторону Мэри и Пи-эн-джи. Огромная и черная голова, но, когда он повернул ее, она не показалась слишком большой для его туловища. Тяжелого, крупного и длинного. Я не знал, насколько близко Пи-эн-джи подведет Мэри ко льву. Не следил за ними. Смотрел на льва и ждал выстрела. Подошел достаточно близко, чтобы уложить его, если бы он кинулся в мою сторону, и не сомневался, что, окажись лев ранен, он бросится именно сюда, так как его естественное укрытие находилось за моей спиной. «Мэри должна скоро выстрелить, — подумал я. — Она не может подойти ближе». Но может, Пи-эн-джи намеревался подвести ее еще ближе? Я взглянул на них краем глаза, не поднимая головы, стараясь не выпустить льва из виду. Мэри уже хотела стрелять, но Пи-эн-джи остановил ее. Они не пытались подойти ближе, и я предположил, что между Мэри и львом оказались ветки кустарника. Я следил за зверем и видел, как изменилась его окраска, когда солнце коснулось вершины одного из холмов. Для стрельбы света еще хватало, но мы знали, что здесь темнеет быстро. Лев чуть сместился вправо и снова посмотрел на Мэри и Пи-эн-джи. Я мог видеть его глаза. Мэри по-прежнему не стреляла. Потом лев сделал еще одно едва уловимое движение, и я услышал, как выстрелила винтовка Мэри, и сухой жесткий удар пули. Мэри попала в него. Лев метнулся глубже в кустарник, а затем выскочил с противоположной стороны, помчался к ближайшему островку густой растительности. Мэри продолжала стрелять, и я точно знал, что она попала в него. Лев удалялся длинными прыжками, его большая голова раскачивалась из стороны в сторону. Я выстрелил — и позади него взметнулся фонтанчик пыли. Я качнулся в ритме его движения и, поймав льва в прицеле, снова выстрелил, но снова пуля прошла сзади. Грохнула двустволка Пи-эн-джи, и я увидел поднятые выстрелом фонтанчики пыли. Я выстрелил еще раз, взяв немного вперед, и такой же фонтанчик поднялся впереди льва. Он бежал тяжело, прилагая отчаянные усилия, но с каждым прыжком удалялся все дальше и дальше, и, когда я наконец поймал льва в прицел, то едва различил его и, казалось, он вот-вот достигнет укрытия. Я немного наклонился, целясь чуть повыше головы, и мягко нажал на спусковой крючок — не было никакого фонтанчика, и я увидел, как лев заскользил вперед, опустив голову, вспахивая передними лапами пыль, еще до того как мы услышали шлепок пули.[53] Нгуи хлопнул меня по спине и обнял. Лев попытался подняться, но Пи-эн-джи выстрелил, и он повалился на бок.

Я подошел к Мэри и поцеловал ее. Она сияла, но что-то смущало ее.

— Ты выстрелил раньше, чем я, — упрекнула она меня.

— Это ты зря, дорогая. Ты стреляла первой и попала в него. Как я мог выстрелить первым, если мы все ждали тебя?

— Ндио. Мемсаиб пига, — подтвердил Чейро. Он все время стоял за спиной Мэри.

— Конечно же, ты попала в него. Оба раза, только первый, наверное, в лапу.

— Но убил его ты.

— Все мы старались не дать ему добраться до зарослей после того, как ты его ранила.

— Но ты стрелял первым. Ты и сам это знаешь.

— Ничего подобного. Спроси Пи-эн-джи.

Лев лежал далеко от нас, и с каждым нашим шагом становился все более крупным и мертвым. Мы все шли к тому месту, где лежал лев. Солнце скрылось, и темнело очень быстро. Во всяком случае, для стрельбы света уже не хватало. По ощущениям я превратился в выжатый лимон. От усталости каждый шаг давался с трудом. Мы с Пи-эн-джи взмокли от пота.

— Разумеется, попала в него ты, Мэри, — заверил Пи-эн-джи. — Папа выстрелил лишь после того, как лев выскочил на открытое место. Ты дважды попала в него.

— Почему ты не дал мне выстрелить, когда он стоял, не двигаясь, и смотрел на меня?

— Тебе мешали ветки, они могли изменить направление полета пули и ослабить удар. Поэтому я заставил тебя выждать.

— А потом он сдвинулся с места.

— Все правильно, иначе ты бы не выстрелила.

— Но я действительно попала в него первой?

— Абсолютно. Никто не стал бы стрелять в него раньше тебя.

— А ты не обманываешь меня, чтобы подсластить пилюлю?

Чейро уже неоднократно был свидетелем подобных сцен.

— ПИГА! — громогласно воскликнул он. — Пига, мемсаиб. ПИГА!

Я легонько шлепнул Нгуи ладонью по бедру и взглядом указал на Чейро. Нгуи двинулся к ним.

— Пига, — выпалил он. — ПИГА, мемсаиб. Пига мбили.

Пи-эн-джи пристроился ко мне, и я спросил: «Чего это ты так вспотел?»

— На сколько же выше ты целился, сукин ты сын?

— Фута на полтора-два. Два. Стрелял как из лука.

— Когда пойдем обратно, посчитаем шаги.

— Никто не поверит.

— Мы поверим. И это главное.

— Пойди к ней и заставь ее поверить, что она попала в него.

— Она верит боям. Ты перебил ему позвоночник.

— Знаю.

— Слышал, как долго возвращался звук попавшей пули?

— Слышал. Пойди поговори с ней. А вот и Гарри с машиной.

Нас догонял «лендровер». Теперь мы все собрались возле льва, льва мисс Мэри, и она уже не сомневалась в этом и видела, какой он удивительный, длинный, темный и прекрасный. Тело его облепили верблюжьи мушки, желтые глаза еще не потухли. Я прошелся ладонью по его густой черной гриве. Гарри остановил «лендровер», подошел к Мэри и пожал ей руку. Мэри опустилась на колени рядом со львом.

— Лев-красавец, — восхитился Гарри. — Никогда не видел такого крупного и такого темного льва.

Потом мы увидели грузовик, приближающийся к нам по равнине со стороны лагеря. Там услышали выстрелы, и Кейти вместе со всеми спешил к нам, оставив в лагере лишь двоих сторожей. Они пели песню льва, и, когда спрыгнули на землю, Мэри уже окончательно перестала сомневаться, чей это лев. Я видел много убитых львов и празднований победы. Но не такое, как это. Я хотел, чтобы Мэри воздали все положенные ей почести. Точно знал, что теперь волноваться не о чем, и пошел к островку деревьев и густого кустарника, куда так стремился лев. Ему почти удалось добраться до него, и я думал о том, что бы ждало нас с Пи-эн-джи, если бы пришлось лезть в эти заросли и выкуривать его оттуда. Хотел посмотреть на все собственными глазами, пока окончательно не стемнело. Ему оставалось пробежать всего ярдов шестьдесят, и нам не осталось бы ничего другого, как лезть в заросли в темноте. Я представил себе, как бы это выглядело, и пошел назад праздновать и фотографироваться. Фары грузовика и «лендровера» освещали Мэри и льва, и Пи-эн-джи их снимал. Нгуи принес мне из лежавшего в «лендровере» подсумка фляжку Джинни, я сделал небольшой глоток и отдал фляжку Нгуи. Он тоже сделал глоток, покачал головой и снова передал ее мне.

— Пига. — И мы оба засмеялись. Я сделал длинный глоток и почувствовал, как по телу растекается тепло, а усталость выходит из меня подобно змее, сбрасывающей кожу. До той минуты я еще не осознавал, что мы все-таки убили этого льва. Нет, разумом я это понял, когда мой невероятный, как из лука, выстрел сразил его и бросил на землю, а Нгуи хлопнул меня по спине. Но за этим последовали беспокойство Мэри и ее разочарование, а приближаясь ко льву, мы чувствовали себя выхолощенными и отрешенными, какими бывают солдаты после завершения атаки. Сейчас, когда вокруг все выпивали, праздновали и фотографировались (ненавистная и неизбежная процедура, в такое позднее время, без вспышки, без профессионалов, которые могли бы со знанием дела увековечить на пленке льва мисс Мэри), глядя на ее сияющее в свете фар счастливое лицо и на огромную голову льва, которую она не смогла бы даже поднять, гордясь ею и любя льва, чувствуя себя опустошенным, видя искаженную шрамом улыбку Кейти, перегнувшегося через Мэри, чтобы потрогать поразительную черную гриву льва, слушая воркующих, словно птицы (говорили они на камба), мужчин, каждый из которых гордился нашим львом; нашим, принадлежавшим всем нам и Мэри, потому что она несколько месяцев охотилась за ним и попала в него, говоря казенным языком, самостоятельно и в решающий момент, видя ее такой счастливой и сияющей и похожей при свете фар на маленького, не такого уж смертоносного, сверкающего ангела, чувствуя, как все любят ее и нашего льва, я постепенно расслабился и начал получать удовольствие от происходящего.

Чейро и Нгуи рассказали Кейти, как было дело, и он подошел ко мне, пожал руку со словами:

— Мзури сана, бвана. Шайтани ту.

— Просто повезло, — ответил я, и, Бог свидетель, так оно и было.

— Нет, не повезло, — покачал головой Кейти. — Мзури. Мзури. Шайтани мкубва сана.

И тогда я вспомнил, что именно в этот полдень я предрек смерть льва, и что теперь все закончилось, и Мэри победила, и я поговорил с Нгуи, Мутокой, ружьеносцем Бати и с другими о нашей религии, и они качали головами и смеялись, а Нгуи хотел, чтобы я еще глотнул из фляжки. Они собирались подождать, пока мы вернемся в лагерь и уж там выпить пива, но и хотели, чтобы я выпил с ними, сейчас же. Сами они лишь коснулись горлышка губами. Мэри, закончив фотографироваться, уже поднялась, увидев, что мы пьем, попросила фляжку и передала ее Пи-эн-джи и Гарри. От них фляжка снова перешла ко мне, и я выпил еще, а потом лег рядом со львом и очень тихо заговорил с ним по-испански, попросил у него прощения за то, что мы убили его, и, лежа рядом с ним, прощупал раны. Их было четыре. Мэри попала ему в лапу и в ляжку. Проведя рукой по спине, я нашел место, где моя пуля угодила ему в хребет, и еще дыру побольше, оставленную пулей Пи-эн-джи, в боку, прямо под лопаткой. В это время я поглаживал его и говорил с ним по-испански, но плоские твердые верблюжьи мушки в большом количестве начали перебираться с него на меня, и тогда указательным пальцем я нарисовал на земле перед ним рыбу, а потом стер ладонью.

По дороге в лагерь Нгуи, Чейро и я молчали. Я услышал, как Мэри один раз спросила Пи-эн-джи, действительно ли я не выстрелил раньше нее, и Пи-эн-джи ответил, что лев этот принадлежит только ей. Она первой попала в него, но охота не всегда проходит идеально, и раненое животное нужно обязательно убить, и нам чертовски повезло, и она должна быть счастлива. Но я знал, радость Мэри пришла и ушла, потому что все получилось не совсем так, как она надеялась, мечтала, опасалась и ждала все эти месяцы. Я страшно переживал из-за того, что сейчас творилось у нее в душе, и понимал, что никому нет до этого дела, и ей от этого становится только муторнее. Случись нам начать все сначала, мы ничего бы не смогли изменить. Никто не дал бы ей подойти ближе, чем Пи-эн-джи, но такой прекрасный стрелок, как он, мог себе это позволить. Если бы раненный Мэри лев бросился на них, Пи-эн-джи успел бы выстрелить всего один раз, прежде чем лев добрался бы до них. Его двустволка большого калибра могла остановить любого зверя, в том числе и льва, но при стрельбе с расстояния в двести или триста ярдов ей недоставало точности. Оба мы это знали и даже в шутку не касались этой темы. Подойдя ко льву так близко, Мэри подвергала себя большой опасности, и мы с Пи-эн-джи помнили, что буквально на днях с расстояния, на которое он подвел Мэри ко льву, выпушенная ею пуля отклонилась от того места, куда она целилась, на четырнадцать дюймов. Теперь говорить об этом не имело смысла, но Нгуи и Чейро тоже знали об этом, да и меня давно не отпускала эта мысль. Решив дать бой в густых зарослях, где у него были все шансы прикончить одного из нас, лев сделал выбор и едва не победил. Он не показал себя ни глупцом, ни трусом. Он просто хотел сразиться с нами в выгодной для себя позиции.

Мы вернулись в лагерь, сели вокруг костра, вытянув ноги, потягивая виски с содовой. Кого нам недоставало, так это Бати, и именно его не было с нами. Я велел Кейти дать боям пива и ждал начала празднества. Началось оно неожиданно, обрушилось на нас, словно пенящийся ревущий поток, несущийся после ливня по сухому руслу ручья. Едва они решили, кто понесет мисс Мэри, как неистовая стремительная толпа танцующих вакамба вывалилась из-за палаток.[54] Все они пели песню льва. Высокий бой из столовой и водитель грузовика принесли стул, поставили его недалеко от костра, а Кейти, пританцовывая и хлопая в ладоши, подвел к нему Мэри, усадил, они подняли ее и Двинулись в танце по лагерю — сначала вокруг нашего костра, потом к палаткам, вокруг лежавшего на земле льва, и дальше, вокруг костра повара, и костра сторожей, и вокруг автомобилей и грузовика с дровами. Следопыты разделись до трусов, и все остальные, кроме пожилых мужчин. Я смотрел на белокурую головку Мэри и на черные сильные красивые тела парней, которые несли ее над собой, приседая и притопывая в танце и протягивая руки, чтобы прикоснуться к ней. Это был превосходный бешеный танец льва, и под конец они опустили стул рядом с ее складным стульчиком, стоявшим у костра, и по очереди пожали ей руку. Церемония закончилась.

Ночью я проснулся и долго не мог уснуть. Стояла мертвая тишина. Потом я услышал ровное легкое дыхание Мэри и успокоился — нам больше не придется каждое утро готовить ее к битве со львом. Снова огорчился из-за того, что лев умер не так, как надеялась Мэри, как планировала его смерть. После празднования и настоящего, неистового танца, когда она увидела, как любят ее друзья и как привязаны к ней, ощущение разочарования, которое она испытывала, немного притупилось. Но я точно знал: после более сотни дней, когда она каждое утро собиралась охотиться на льва, оно обязательно вернется. Она и не подозревала, какой подвергалась опасности. А может быть, знала, просто я этого не замечал. Ни я, ни Пи-эн-джи не собирались говорить ей об этом, потому что слишком хорошо представляли себе степень риска и недаром так взмокли тем прохладным вечером. Я отлично помнил глаза льва, когда он взглянул на меня, отвернулся, а затем посмотрел на Мэри и Пи-эн-джи и больше уже не отрывал от них взгляда. Я лежал в кровати и думал о том, что лев, рванувшись с места, может чуть дольше, чем в три секунды, покрыть расстояние в сто ярдов. Он бежит, низко пригнувшись к земле, быстрее любой борзой, и не прыгает, пока не настигнет свою жертву. Лев Мэри весил добрых четыреста фунтов, и он мог легко перепрыгнуть через высокий терновник, зажав в пасти корову. На него охотились не один год, и ума ему хватало. Но мы усыпили его бдительность и вынудили допустить ошибку. Меня радовало, что перед смертью он успел покрасоваться, свесив хвост и удобно вытянув огромные лапы, на высоком круглом термитнике и еще раз взглянуть на свои владения, и синие холмы, и ослепительно белые снега на вершине горы. Мы с Пи-эн-джи хотели, чтобы Мэри уложила его с первого выстрела или чтобы он, раненый, бросился на нас. Но он решил поступить по-своему. Первая пуля стала для него не более чем острым, внезапным укусом. Вторая, та, что прошла через ляжку, пока он бежал к густым зарослям, где собирался дать бой, показалась сильным шлепком. Мне не хотелось думать, что он почувствовал, когда в него попала моя пуля, пущенная издалека, которой я надеялся лишь сбить его на землю, но она случайно перебила ему хребет. Пуля весила чуть больше четырнадцати грамм, и я не хотел представлять себе, какую она могла причинить боль. Я никогда не ломал позвоночника и не знал, каково это. И меня радовало, что Пи-эн-джи тут же прикончил его великолепным дальним выстрелом. Теперь лев умер, и я знал, что нам будет жаль окончившейся охоты. Правда, останься он в живых — и сегодня мне пришлось бы охотиться на него без Пи-эн-джи, вдвоем с Мэри, и не было бы никого, кто блокировал бы его с той стороны, где вчера стоял я. А был так хитер, что всегда мог выкинуть что-нибудь неожиданное.

Мэри по-прежнему дышала ровно, а я смотрел в ночь, где вспыхивали угли, когда ветер шевелил золу, и радовался, что страх за Мэри уже позади. Я ничем не мог облегчить ее утреннего разочарования. Может быть, оно прошло бы само по себе. А если нет, в другое время она захочет убить другого большого льва. Но только не теперь, думал я, пожалуйста, только не теперь.

Я попытался заснуть, но стал думать о льве и о том, что пришлось бы предпринять, если бы он добрался до зарослей, вспоминая, как вели себя в аналогичной ситуации другие, а потом подумал: к черту все. Все это предстояло обсуждать и с Пи-эн-джи, и с Батей. Мне очень хотелось, чтобы утром Мэри проснулась со словами: «Я так рада. Я убила своего льва». Но на это было мало надежды, а время — три часа утра. Кажется, Скотт Фицджеральд писал, что где-то-где-то в каком-то-каком-то уголке души всегда три часа утра. Порывшись в памяти, я вспомнил эту цитату.[55]

Проснувшись африканской ночью и сидя в кровати, я понял, что ничегошеньки не знаю о душе. О ней много говорят и пишут, но кто знает, что это такое? Не было среди моих знакомых никого, кто знал что-либо о душе, хотя бы о том, существует ли она вообще. Это очень странное поверье, и, пожалуй, я не смог бы объяснить его толком Нгуи и Мутоке, даже если бы сам сумел разобраться. До того как проснуться, я видел сон, и приснилось мне, что туловище у меня лошади, а голова и плечи — человека, и я удивлялся, почему раньше никто этого не замечал. Сон был очень четким и логичным, как раз о том моменте, когда мое туловище, постепенно изменяясь, превращалось в тело человека. История эта показалась мне вполне здравой и поучительной, и я задался вопросом, а что все подумают, когда утром я расскажу ее? Сейчас я не спал и пил прохладный и свежий сидр, но по-прежнему ощущал мышцы, которые снились мне, когда мое тело еще оставалось лошадиным туловищем. Однако все это не помогало мне разобраться с душой, и я попытался разобраться, а что же это такое, не выходя из доступных для меня понятий. Возможно, родник прозрачной чистой воды, не пересыхающий в засуху и не замерзающий зимой, и являл собой ближайший аналог того самого, что находилось в нас вместо души, о которой столько говорилось. Помню, когда я еще был мальчишкой, в чикагской бейсбольной команде «Уайт сокс» третьим бейсменом[56] играл Гарри Лорд, который раз за разом нарушал правила, заставляя питчера соперников подавать вновь, пока тот не уставал, или матч не прерывали из-за темноты. Я, тогда совсем мальчишка, все воспринимал слишком серьезно и хорошо помню, как в сгущающихся сумерках (в то время на бейсбольных стадионах освещения не было) Гарри продолжал «сбивать» подачи, а зрители орали: «Лорд, Лорд, спаси свою душу!» Пожалуй, это и было мое самое близкое общение с душой. Когда-то я думал, что в детстве душу из меня вырвали, но потом она вернулась. В ту пору я был очень эгоистичен, слышал так много разговоров о душе, так много о ней читал, вот и возомнил, что она имеется и у меня. И тут я подумал: а если бы лев убил кого-нибудь из нас, мисс Мэри или Пи-эн-джи, Нгуи, Чейро, меня, вознеслись бы наши души куда-либо? Я не мог в это поверить и подумал, что мы бы просто умерли, стали бы, возможно, даже мертвее льва, а ведь никто не беспокоился о его душе. В худшем случае нас ждала бы поездка в Найроби и расследование, хотя особых проблем могло и не возникнуть, потому что в охоте участвовал Гарри Стил, сотрудник полиции. Но я твердо знал, моя или Мэри гибель самым скверным образом отразилась бы на карьере Пи-эн-джи. Да и Пи-эн-джи страшно бы не повезло, если б он погиб. И уж конечно, убей лев меня, это нанесло бы непоправимый вред моему писательству. Чейро и Нгуи смерть явно пришлась бы не по вкусу, а для мисс Мэри стала бы большой неожиданностью. Да, смерть следовало избегать, и я испытывал облегчение: отпала необходимость снова и снова играть с нею.

Но какое это имело отношение к действительно темной ночи души, «где всегда три часа утра, изо дня в день»? Были ли души у мисс Мэри и Пи-эн-джи? Насколько я знал, религиозных убеждений за ними не замечалось. Но если у кого и могла быть душа, так это у них. Чейро был глубоко верующим мусульманином, и мы не могли сомневаться в том, что душа у него есть. Значит, оставались только Нгуи, я и лев.

Часы как раз показывали три утра, я вытянул свои недавно еще лошадиные ноги и решил встать, выйти, посидеть возле тлеющего костра и насладиться остатком ночи и первыми лучами рассвета. Я натянул противомоскитные сапоги, надел банный халат, подпоясался кожаным ремнем и вышел к погасшему костру. Пи-эн-джи уже сидел там на складном стуле.

— Ты почему не спишь? — тихо спросил он.

— Мне приснилось, что я лошадь. Как наяву.

— Ты слушался объездчика? Или тебя отправили на племенную ферму?

— Что-то было и про ферму. Но я проснулся.

— Мне снились жуткие кошмары.

— Какие?

— Я их не запоминаю.

— Ты думаешь, мы превращаемся в невротиков.

— Ты — возможно. Я — никогда.

— Ты из тех, кто любит дом, верный муж, бессловесный такой тип.

— Разве нет? — спросил Пи-эн-джи. — И чьему мужу я верен?

— Мужу мисс Мэри.

— Этому ублюдку? Кем ты был во сне? Лошадиной жопой?

— Странное это ощущение: больше не нужно охотиться на старого шельмеца.

— Да уж...

Мы сидели и смотрели на костер: он разгорался, и пламя ярко освещало палатки и деревья. Была половина четвертого или без четверти четыре, а то и четыре часа. Я рассказал Пи-эн-джи о Скотте Фицджеральде и о вспомнившейся мне цитате и спросил, что он об этом думает.

— Когда не спится, любой час ночи кажется отвратительным, — ответил он. — Не понимаю, почему он выбрал именно три часа. Хотя звучит неплохо.

— По-моему, это страх, беспокойство и угрызения совести.

— Мы оба прошли через это, не так ли?

— Конечно, по пустякам. Но мне кажется, он имел в виду свою совесть и отчаяние.

— Тебя никогда не охватывает отчаяние, правда, Эрни?

— Пока что нет.

— Значит, не суждено, иначе бы ты давно испытал его.

— Я видел что оно совсем близко, но всякий раз отталкивал от себя.

Позже, гораздо позже, я пошел в палатку взглянуть, не проснулась ли Мэри. Но она по-прежнему крепко спала. Просыпалась, глотнула чая и снова заснула.

— Дадим ей поспать, — сказал я Пи-эн-джи. — Ничего страшного, если мы не начнем свежевать его и в половине десятого. Ей нужно как следует выспаться.

Пи-эн-джи читал книгу Линдберга, а я в то утро не испытывал ни малейшего желания читать «Год льва» и принялся за книгу о птицах. Это была хорошая новая книга, которая называлась «_______»[57], и я понял, что все время, охотясь на одного зверя, полностью сосредоточив на нем внимание, многое упускаешь, должным образом не наблюдая птиц.

Не будь животных, мы бы вполне довольствовались наблюдением птиц, но я непростительно пренебрегал ими. С Мэри дело обстояло иначе. Она всегда видела птиц, которых я даже не замечал, и сосредоточенно рассматривала их, пока я сидел на складном стуле и просто любовался окрестностями. Читая эту книгу, я понял, каким был глупцом и сколько потерял времени даром.

Дома, сидя в тени возле бассейна, я с наслаждением смотрел, как ныряют за насекомыми райские птички и вода бросает зеленый отсвет на их серо-белые грудки. Я любил наблюдать за голубями, вьющими гнезда в дельтовидных тополях, и за поющими пересмешниками. Осенью и весной я с волнением смотрел на хлопоты перелетных птиц и радовался, когда видел, как маленькая выпь пьет из бассейна или ищет в ливневых канавах древесных лягушек. Здесь, в Африке, вокруг лагеря всегда хватало красивых птиц. Они сидели на деревьях и на колючих кустах и просто разгуливали по земле, а я едва замечал эти движущиеся цветные пятнышки, тогда как Мэри любила и знала их всех. Я не мог понять, почему относился к птицам так глупо и равнодушно, и стыдился этого.

Долгое время для меня существовали лишь хищники, стервятники и птицы, пригодные в пищу или имеющие отношение к охоте. Я попытался вспомнить, сколько птиц все-таки замечал, и список получился такой длинный, что я немного успокоился и решил больше наблюдать птиц у нашего лагеря и чаще спрашивать о них Мэри, а главное, научиться видеть их, а не смотреть сквозь.

«Смотреть на что-то и не видеть — большой порок, — думал я, — и поддаться ему очень легко. Именно с этого начинается все плохое, и мы недостойны жить в этом мире, если не умеем его видеть». Я попробовал проанализировать, как могло случиться, что я перестал замечать маленьких птиц близ лагеря, и решил, что отчасти виной тому чтение, которое отвлекало меня от мыслей о серьезной охоте, и отчасти, конечно же, спиртное: а как иначе расслабиться, когда возвращаешься в лагерь? Я восхищался Мейито, который почти не пил, потому что хотел запомнить все увиденное в Африке. Но мы с Пи-эн-джи выпить любили, и я знал — это не просто привычка или способ уйти от действительности. Мы умышленно притупляли нашу сверхчувствительную восприимчивость, какая возможна лишь на фотопленке, и если бы она постоянно держалась на таком уровне, жизнь стала бы невыносимой. «Ты придумываешь себе весьма благородное оправдание, — подумал я, — но прекрасно понимаешь, что вы с Пи-эн-джи пьете, поскольку вам это нравится, и Мэри это тоже нравится, и вам так весело пьется вместе. Лучше пойди и посмотри, не проснулась ли она».

Итак, я вернулся в палатку, а Мэри все еще спала. Во сне она всегда выглядела прекрасно. Когда она спала, я не мог сказать, счастливое у нее лицо или несчастное. Оно просто было. Но сегодня его черты казались прорисованными особенно изящно. Мне так хотелось бы сделать Мэри счастливой, но придумать я мог только одно — не будить ее.