Лев Троцкий. Революционер. 1879–1917

1. Формирование позиции. Циммервальдское движение

Начавшаяся 1 августа 1914 г. мировая война поставила перед социалистами всех направлений сложнейшие вопросы: каковы были причины начавшейся бойни; как следует относиться к ней социал-демократам; следует ли занимать патриотические или интернационалистские позиции и вообще — возможно ли совместить патриотизм с интернационализмом; какую позицию необходимо занять по отношению к правительству своей страны, вовлечённому в войну с внешним врагом; допустимо ли продолжать классовые выступления во время войны, и если это возможно, то в каких формах; каковы пути выхода из войны.

Все эти вопросы встали перед Троцким в точно такой же степени, как и перед социал-демократами всех воюющих и в определённой степени нейтральных стран. Но Троцкий, почти десятилетие ведший борьбу за объединение социалистического движения, оказался в особо трудном положении. Он очень болезненно воспринимал то глубочайшее размежевание в рядах социалистов, которое последовало за началом войны и которое было в значительной мере результатом национальных патриотических настроений, распространившихся в массах.

Одним из первых это ощутил на себе младший сын Троцкого Серёжа, которому было шесть с половиной лет и который только научился читать по-немецки. Выйдя во двор в день начала войны, ребёнок увидел надпись крупными буквами: «Alle Serben mussen sterben!» («Все сербы должны умереть!») В ответ на эту странную надпись мальчик воскликнул: «Hoch Serben!» («Да здравствуют сербы!») «Он вернулся домой с синяками и с опытом международной политики», — не без чувства гордости писал его отец через 15 лет[821].

«Опыт международной политики» приобретал не только ребёнок, но и его родители. Троцкий вспоминал: «Я бродил по центральным улицам столь знакомой мне Вены и наблюдал эту совершенно необычную для шикарного Ринга [главная улица австрийской столицы] толпу, в которой пробудились надежды… Война захватывает всех, и, следовательно, угнетённые, обманутые жизнью чувствуют себя как бы на равной ноге с богатыми и сильными… Недаром же война часто является в истории матерью революции»[822]. Одурманенная патриотическими лозунгами толпа превратилась под пером Троцкого в революционную массу.

3 августа, после объявления Германией войны России, Троцкий совместно с одним из австрийских социал-демократических лидеров Виктором Адлером отправился к начальнику политической полиции Австрии Гайеру, чтобы выяснить положение, в котором теперь оказались политические эмигранты из России. Разумеется, они были врагами царского правительства, то есть врагами врагов Австро-Венгрии, и им, казалось бы, не должно было ничего угрожать. Но в то же время это были подданные враждебного государства, и, как таковые, они вполне могли оказаться под молотом бездумной бюрократической репрессивной машины, тем более что в условиях войны с каждым часом усиливался истерический поиск шпионов.

Так и оказалось. Гайер высказал предположение (фактически раскрыв принятое уже решение), что уже на следующий день может появиться приказ об аресте всех русских и сербов. На сообщение Троцкого, что в этом случае он завтра же уедет с семьёй в Швейцарию, полицейский начальник порекомендовал сделать это по возможности сегодня. Через три часа Лев, Наталья и оба сына находились в поезде, отправлявшемся в Цюрих[823].

Троцкий был искренне потрясён энтузиазмом толп в столицах воюющих государств. Но уже через несколько дней после того, как вспыхнула всемирная бойня, произошло событие не менее важное: социал-демократические партии Германии и Франции объявили о том, что их страны ведут «справедливую» войну, и в национальных парламентах проголосовали за предоставление своим правительствам военных кредитов. Вера в то, что социал-демократы европейских стран проголосуют против предоставления для этой войны кредитов и таким образом остановят кровопролитие, оказалась ещё одной социалистической утопией.

В Цюрихе Троцкий стал вести дневник, который до нас дошёл только в виде выдержек в его воспоминаниях и текстах, опубликованных в 1922 г.[824] Если судить по приводимым в мемуарах специально отобранным записям, главным выводом, сделанным Троцким в то время, был тот, что произошло полное крушение 2-го Интернационала. 11 августа в дневник было записано: «Только пробуждение революционного социалистического движения, которое должно будет сразу принять крайне бурные формы, заложит фундамент нового Интернационала. Грядущие годы будут эпохой социальной революции»[825]. Таким образом, Троцкий приблизился к позиции Ленина, который вскоре после начала мировой войны жёстко сформулировал лозунги большевиков: отказ от поддержки своих правительств в империалистической войне; поражение своих правительств в войне; превращение империалистической войны в войну гражданскую; право наций на самоопределение, вплоть до отделения и образования независимого государства; создание нового Интернационала, свободного от оппортунизма и социал-шовинизма.

Отчасти это были экстремистские и в значительной мере демагогические, популистские позиции, которые Ленин не собирался проводить в жизнь (в частности, требование самоопределения), отчасти просто граничившие с государственной изменой (особенно лозунг поражения своего правительства в войне). Троцкий не разделял этого требования, так же как и превращения «империалистической войны в гражданскую», и требования полного национального самоопределения, полагая, что таковое может привести к необратимым и совершенно неожиданным отрицательным последствиям, например к кровопролитным столкновениям между нациями (что действительно и происходило не раз на протяжении XX — начала XXI в.). Его надежды на социальную революцию носили значительно более абстрактный характер. Он стоял на той позиции, что войну необходимо завершить как можно скорее демократическим миром, который, в свою очередь, будет способствовать развязыванию революций.

Так или иначе, Троцкий сразу же присоединился к тем группам международного социалистического движения, которые стали называть интернационалистами, в противоположность патриотически настроенным социал-демократам, которых Ленин презрительно именовал социал-шовинистами. Троцкий, правда, был пока весьма далёк от тех ярлыков, которые Ленин без устали навешивал на деятелей 2-го Интернационала. После одного из докладов Ленина в Цюрихе Троцкий взял слово для того, чтобы выразить возмущение определением «предатель», которое Ленин употребил по отношению к глубоко почитаемому в широких социалистических кругах германскому патриарху социал-демократии Карлу Каутскому[826].

В Цюрихе Троцкий включился в рабочий союз Eintracht («Согласие»). По предложению правления этого союза, в котором руководящую роль играли центристы, Троцкий подготовил в начале сентября тезисы о войне и социал-патриотизме. По мотивам этих тезисов он прочитал доклад на собрании организации. «Это был едва ли не первый с начала войны интернационалистический документ от лица рабочей организации»[827]. Под влиянием позиции Троцкого общество «Eintracht» 7 октября утвердило текст, в котором разъясняло свою позицию по отношению к войне: резко осуждался, хотя и без открыто ругательных выражений, социал-патриотизм, война объявлялась агрессивной с обеих сторон, провозглашался отказ от контрибуций и отторжения чужих территорий, а в неопределённой перспективе — самоопределение наций и формирование Соединённых Штатов Европы[828].

Материалы дневника и тезисы, подготовленные для собрания швейцарских социалистов, были тем толчком, который побудил Троцкого приступить к подготовке значительно более подробного и обоснованного, с его точки зрения, документа, посвящённого современному политическому положению. Он назвал свою брошюру «Война и Интернационал». Именно во время подготовки этой работы Троцкий ближе познакомился с польско-германским социалистом Карлом Радеком[829], с которым у него ранее было лишь шапочное знакомство. Во время войны Радек, стоявший на крайне левом фланге германской социал-демократии, переехал в Швейцарию, и Троцкий надеялся найти в нём единомышленника. Радек, однако, его в тот момент разочаровал: он считал, что капиталистический мир не готов к социалистической революции, и выступал с обоснованием этого на многих собраниях в городах альпийской республики. Под влиянием выступлений Радека и бесед с ним Троцкий написал к своей брошюре предисловие, в котором с особой силой подчёркивал, что вспыхнувшая война являлась естественным проявлением взрыва производительных сил против сковывавших их капиталистических отношений и существовавших традиционных границ между государствами[830].

С переводом книжки Троцкого, написанной на русском языке, на немецкий вышла вначале некоторая неувязка. Перевод сделал некий русский эмигрант, не владевший в совершенстве немецким. Тогда за редактирование взялся цюрихский профессор Леонард Рагац, человек, сочетавший социалистические симпатии с глубокой религиозностью. Хотя между ними не возникло душевного общения, Троцкий с глубоким уважением относился к этому мастеру слова и прекрасному оратору, который умудрялся «одновременно признавать Дарвина и Троицу»[831]. Брошюра вышла на хорошем немецком языке[832]. Она получила распространение в Австро-Венгрии и Германии. Дело дошло даже до того, что какой-то немецкий суд заочно приговорил Троцкого за эту брошюру к заключению.

Начав работу с балканского вопроса, в частности событий, связанных с «сараевским убийством» наследника австро-венгерского престола Франца-Фердинанда, что явилось поводом для объявления войны Австро-Венгрией Сербии, Троцкий напоминал, что Бухарестский мир 1913 г. не разрешил ни национальных, ни интернациональных проблем, а только усилил неразбериху и недовольство всех стран Европы. Троцкий стремился доказать, что возникновение войны было связано не с освободительными мотивами или интересами обороны, а вытекало из империалистического соперничества и конкуренции великих держав. Особенно едко Троцкий высмеивал заявления германских социал-демократов, что их страна ведёт войну за освобождение против русского деспотизма. Наоборот, убеждал он, существование царизма укрепляет монархию Гогенцоллернов и олигархию прусских юнкеров. Реальными целями германских военных были экономические конкуренты — Франция и Великобритания.

Троцкий стремился развить и обогатить применительно к новым условиям концепцию перманентной революции. Он писал, что развитие капитализма превратило мировую экономику в единую грандиозную хозяйственную мастерскую. Последняя требовала соответствующей политической структуры, которую капиталистический мир по самой своей природе был не способен создать путём мирной, организованной кооперации. Отсюда вытекала, по его мнению, борьба за то, какая держава обеспечит себе гегемонистские позиции в мировой экономике и политике. Такое решение, однако, не было под силу ни одной из воюющих держав обоих блоков. Всемирная социальная и экономическая организация должна была «восстать» против существующей варварской дезорганизации и военного хаоса. В результате на повестку дня становились пролетарская революция и социализм в международном масштабе. Из всего сказанного вытекала резкая критика позиций той основной части западноевропейской социал-демократии, которая оказала поддержку правительствам в их военных усилиях[833].

Леонард Рагац не был единственным человеком, с которым у Троцкого установилось в Цюрихе личное и политическое общение. Другими его новыми собеседниками, диспутантами и отчасти единомышленниками стали Фриц Брупбахер, анархист, позже перешедший на коммунистические позиции, и Вилли Мюнценберг, германский социалист, проживавший в это время в Швейцарии (после войны он не только станет коммунистом, но и возглавит Коммунистический интернационал молодёжи, а затем «Международную рабочую помощь» — коммерческую организацию, которая официально ставила своей целью оказание помощи рабочим во время экономических выступлений, стихийных бедствий и т.п., но на деле служила удобным каналом финансирования советским правительством зарубежных компартий). Брупбахер писал через много лет: «С приездом Троцкого в Цюрих в рабочем движении возродилась жизнь, по крайней мере в одном её секторе»[834], крайне левом.

В ноябре 1914 г. Троцкий принял новое предложение редакции газеты «Киевская мысль» — стать её военным корреспондентом, на этот раз во Франции. Троцкий переехал во Францию 19 ноября. Семья вначале жила в небольшом городе Севр, недалеко от французской столицы, а затем переехала в Париж, где поселился Троцкий. Он снова стал регулярно публиковаться в «Киевской мысли» за подписью Антид Ото, получая столь необходимые ему небольшие гонорары. Франция оставалась союзной страной, и почтово-телеграфная связь с Россией не была нарушена.

Первую заметку для «Киевской мысли» Троцкий написал уже в вагоне поезда по дороге в Париж — о мучениях раненых солдат, о женщинах в трауре[835]. Опубликована она не была, скорее всего просто не дошла до адресатов. Первый опубликованный материал был посвящён французскому генералу Жоффру[836]. Поразительно, но это не была статья в антимилитаристском духе, свойственном Троцкому. «Жоффру верят, Жоффра любят, — писал он. — Он сделался руководителем современной армии не по праву рождения, а по праву воспитания и труда; он врастал в армию, обогащая свои познания и свой практический опыт по мере роста и усложнения военно-технического аппарата во всём его объёме».

Однако со временем позиция Троцкого в «Киевской мысли» несколько изменилась. Тематика статей стала антивоенной, но, так сказать, осторожно антивоенной — приходилось учитывать и либеральный характер газеты, и существование двух цензур: французской и русской. В одной из корреспонденций рассказывалось, как в условиях войны идёт ревностная борьба за соблюдение «добропорядочных нравов» во французской столице (когда один из театральных критиков осмелился написать, что парижане ходят в театры, чтобы отвлечься от войны, на него обрушились другие печатные органы, и он был вынужден публично оправдываться)[837].

Троцкий сообщал, что Париж постепенно превращался в военный город — на улицах появились раненые, которых становилось все больше. Вначале их приветствовали и стремились оказать им услуги, затем перестали замечать. Над городом стали пролетать германские самолёты, ещё чаще жители видели самолёты союзников, несущие «воздушную сторожевую службу по охране затихшего и потемневшего Парижа»[838]. Он осторожно описывал, как падал жизненный уровень французов, и столь же осторожно подвергал критике участие социалистов в правительстве страны. Антид Ото давал убийственную характеристику французских монархистов, в частности Леона Доде — сына знаменитого писателя Альфонса Доде, автора «Тартарена из Тараскона». Тут он мог не опасаться — республиканские власти относились к монархистам сугубо отрицательно, хотя в соответствии с демократическими процедурами терпели их антиконституционные выпады[839].

Внешне в форме беспристрастного репортажа «Русские гости во Франции» автор рассказывал о визите лидера кадетов Милюкова и других думских деятелей, которые заостряли внимание на необходимости передачи России Черноморских проливов. Речи Милюкова, констатировал Троцкий, шокировали французских политиков и журналистов, хотя они и писали о визите русских парламентариев очень мало[840].

Репортёрский характер носили и статьи о Ницце и княжестве Монако, написанные без каких-либо политических амбиций, явно просто для заработка[841]. Иногда Антид Ото затрагивал более острые вопросы, например цензурный режим. Но вновь, как это было однажды в Болгарии, его статья «Есть ещё цензура в Париже» прошла без проблем эти самые двойные цензурные рогатки. В ней ехидно рассказывалось, что власти говорят об отсутствии цензуры во Франции[842]. И всё же Троцкий никак не мог удержать своих тёплых чувств по отношению к этому городу, что ярко видно по его статье 1916 г., которая так и осталась неопубликованной, ибо её автор был депортирован из Франции. О площади Звезды он писал: «Могучая звезда Парижа, откуда 12 улиц расходятся радиусами из центра. Это одно из главных средоточий великого города. Волны его жизни приливают и отливают по этим двенадцати каналам. Если площадь Согласия на языке городской архитектуры выражает красоту простора, то Place d\'Etoile раскрывает гармонию в хаосе движения»[843].

Через некоторое время основное внимание Льва Давидовича было сосредоточено не на киевской газете, а на сотрудничестве в выходившем во Франции русскоязычном социал-демократическом печатном органе «Слово» (вскоре эта газета была переименована в «Наш голос»). При этом в первую очередь Троцкого занимала все та же проблема, которую он стремился выработать в своей швейцарской брошюре: задачи социал-демократических партий в условиях войны. В своих выступлениях Троцкий занимал все более энергичную антивоенную позицию. Однако он по-прежнему был весьма далёк от экстремистских призывов Ленина к «превращению империалистической войны в войну гражданскую». Выход из войны Троцкий видел в заключении демократического мира без аннексий и контрибуций под давлением организованного рабочего движения, все более ориентировавшегося на социальную революцию.

Летом 1915 г. в кругах большевистских эмигрантов произошла небольшая свара в связи с тем, что без ведома Ленина, вопреки позиции его и Зиновьева, Г.Л. Пятаков[844] и Е.Б. Бош[845] послали Троцкому приглашение принять участие в проектируемом ими журнале «Коммунист», попытка выпуска которого была предпринята в августе 1915 г. в Женеве (вышел всего один сдвоенный номер, а затем изданы были ещё два номера под более спокойным наименованием «Сборник «Социал-демократа»»). В ответ Троцкий опубликовал в газете «Наш голос» открытое письмо с обоснованным отказом и осторожной критикой большевистских позиций по отношению к войне[846]. По этому поводу Ленин выговаривал своим единомышленникам, что они не были «архиосторожными» в приглашении авторов, а в ответе Троцкому требовал выкинуть место о «голосах» внутри редакции «Коммуниста», то есть о внутренних разногласиях в большевистской среде. В частности, Ленин не хотел упоминания о том, что он и Зиновьев «голосовали против Троцкого»[847].

Тем временем в конце 1914 — первой половине 1915 г. в антивоенно настроенных социалистических кругах стран Антанты стала вызревать мысль о необходимости созыва международной конференции, которая сплотила бы социалистов и способствовала бы возрождению фактически распавшегося Интернационала на позициях противодействия войне. Инициатива принадлежала швейцарским и итальянским социалистам, прежде всего лидеру швейцарской партии и редактору её печатного органа умеренному социалисту Роберту Гримму[848]. В подготовительных мероприятиях участвовали и российские эмигранты. 17 декабря 1914 г. Мартов писал Аксельроду по поводу намечавшегося предварительного совещания: «Встретился с Гриммом. Ничего нового он мне не сообщил, но условился, что приехать надо будет в середине января, и передал мне и Троц[кому], так сказать, полномочия выбрать французов, которых можно будет пригласить. Относительно россиян придётся условиться Вам с ним: мы пока говорили о Троцком, Ленине, Вас и мне»[849].

В новом письме Аксельроду от 21 января 1915 г. Мартов сообщал, что говорил с Троцким, которому предложил попытаться получить мандаты от Организационного комитета Августовского блока для него самого, Мартова и Аксельрода на основе платформы, включавшей агитацию в пользу мира, против «национальных блоков» и за продолжение борьбы против царского режима в России. Платформу Троцкий одобрил, но иметь мандат от Оргкомитета отказался, так как, по его словам, уже порвал с Августовским блоком[850]. В предварительном совещании Троцкий не участвовал, но, когда летом 1915 г. в Париж прибыл Оддино Моргари, итальянский депутат-социалист, Троцкий вместе с Моргари участвовал в совещании французских социалистов, которое через много лет злобно высмеивал: «Дело шло довольно гладко. Но когда Моргари трагическим шёпотом заговорил о необходимости раздобыть фальшивые паспорта для поездки в Швейцарию… у господ депутатов вытянулись лица, и один из них, не помню, кто именно, поспешно подозвал гарсона и второпях заплатил за весь кофе, потреблённый совещанием». Троцкий продолжил, что фальшивые паспорта не понадобились, так как правительство, ещё не освободившееся от довоенных нравов, выдало законные[851].

Международная антивоенная социалистическая конференция, непосредственным организатором которой был швейцарский социал-демократический лидер Роберт Гримм, состоялась 5–8 сентября в небольшом посёлке Циммервальд, в Альпийских горах, примерно в 10 километрах от Берна. Делегатов было немного. Они довольно горько шутили по поводу того, что полвека спустя после основания 1-го Интернационала прогресс социалистического движения привёл к незавидному результату: «оказалось возможным всех интернационалистов усадить на четыре повозки»[852].

В Циммервальде Троцкий вновь встретился с Раковским, который на происходившей незадолго перед этим II Балканской социал-демократической конференции (Бухарест, июнь 1915 г.) стал секретарём Балканской социал-демократической федерации, правда не превратившейся в сколько-нибудь эффективный организационный центр[853].

В Циммервальдской конференции участвовал ещё один болгарин — известный лидер «тесняков» Васил Коларов. Троцкий послал в «Киевскую мысль» небольшую статью, посвящённую этим двум балканским социалистам[854]. О Раковском в ней, в частности, говорилось: «Раковский — одна из самых «интернациональных» фигур в европейском движении. Болгарин по происхождению, но румынский подданный, французский врач по образованию, но русский интеллектуал по связям, симпатиям и литературной работе. Раковский владеет всеми балканскими языками и тремя европейскими, активно участвовал во внутренней жизни четырёх социалистических партий — болгарской, русской, французской и румынской — и теперь стоит во главе последней». Цитируя резкий ответ Раковского французскому социалисту-оборонцу Шарлю Дюма, Троцкий обратил внимание на то, что Раковский, как и сам Троцкий, во все большей степени поворачивал налево, в сторону активной антивоенной деятельности. Этому способствовали их разговоры в Циммервальде.

Участвовавший в конференции Ленин продолжал агрессивно и грубо отстаивать свои крайне революционные взгляды и полемизировал с большинством участников, включая Троцкого, отнюдь не стесняясь в выражениях. Накануне конференции Ленин опубликовал статью «О поражении своего правительства в империалистической войне» и брошюру «Социализм и война». Признавая, что Троцкий отвергает идею защиты отечества, Ленин продолжал атаковать своего соперника в социалистическом движении, обвиняя его в том, что он желает «совместить платоническую защиту интернационализма с безусловным требованием единства с «Нашей зарёй»»[855]. Речь шла о журнале меньшевиков, выходившем в Петербурге под редакцией Потресова. Требование поражения своего правительства в империалистической войне Ленин считал аксиомой, которую оспаривают только «сознательные сторонники или беспомощные прислужники социал-шовинистов», к которым он относил и Троцкого. При этом Ленина особенно возмущало, что Троцкий называл желание поражения России ничем не вызванной и не оправданной уступкой политике социал-патриотов[856].

Большинство участников Циммервальдской конференции составляли центристски настроенные деятели, выступавшие за прекращение войны по соглашению держав. Позиция Троцкого была значительно левее. Он видел в заключении мира преддверие социальной революции. Примерно на такой же позиции стоял Раковский, который вместе с Робертом Гриммом и итальянцем Константино Лаццари был избран в состав бюро конференции[857]. Эта расстановка сил дала возможность Троцкому оказывать на ход дебатов и итоги встречи значительное влияние, тем более что в отношении непосредственных задач его мнение и позиция основной массы присутствовавших были близки, а с некоторыми почти идентичны. Это позволило выработать общий антивоенный манифест, проект которого написали Троцкий и голландская социалистка Генриетта Роланд-Гольст, а затем окончательно отредактировал Троцкий[858]. Сам по себе этот факт был свидетельством все возраставшего авторитета Троцкого в международном социалистическом движении.

Ленин, однако, оставался верным себе. Он писал о Роланд-Гольст другому голландскому социал-демократу Давиду Вайнкопу: «Совсем как наш господин Троцкий: «в принципе решительно против защиты отечества» — на практике за с фракцией Чхеидзе в русской Думе»[859]. А в письме своей новой и ревностной стороннице А.М. Коллонтай[860] он был ещё откровеннее по адресу уже целой группы тех, кого считал единомышленниками Троцкого: «Рональд-Гольст, как и Раковский (видели его фракционную брошюру?[861], как и Троцкий, по-моему, все вреднейшие «каутскианцы»… все в разных формах прикрашивают оппортунизм»[862].

Троцкий планировал после конференции провести совещание российских делегатов, которое имело бы объединительную направленность и приняло бы «общую левую резолюцию». Узнав об этом, Ленин враждебно, но и с оттенком ревности заметил: «Интрига недурна!» Троцкий собирается «наш отказ использовать против нас»[863]. Впрочем, Троцкий не реализовал свой замысел — очень уж различными были позиции российских делегатов. Но для Ленина одних намерений Троцкого было достаточно, чтобы начать новый период его травли. Вскоре после Циммервальдской конференции, в середине сентября, Ленин писал своему стороннику А.Г. Шляпникову: «Троцкий и К° заграничных лакеев оппортунизма напрягает все усилия, чтобы «замазать» разногласия и «спасти» оппортунизм «Нашей зари»»[864]. Акценты здесь были, разумеется, несколько иные, нежели в исполненных чувства ненависти статьях и письмах, направленных против Августовского блока за два года перед этим, однако крайняя личная неприязнь к Троцкому пока ещё в полной мере сохранялась. Незадолго до конференции Ленин писал голландскому социалисту Герману Гортеру по поводу «оппортунистов» и примкнувшего к ним Каутского: «Главная ошибка Троцкого состоит в том, что он не нападает на эту банду»[865]. Очень любопытно, что в отношении Троцкого здесь было употреблено слово «ошибка», а не более сильное выражение, однако это письмо всё-таки направлялось хоть и левому, но западному деятелю, что Ленин должен был учитывать.

По договорённости в Циммервальде после окончания конференции Троцкий приступил к подготовке II международной антивоенной социалистической конференции, состоявшейся в посёлке Кинталь, 24–30 апреля 1916 г., тоже в нейтральной Швейцарии, так как это была единственная страна, где могли безопасно собираться европейские социалисты. В то же время участия в этой конференции он не принимал. Скорее всего, это явилось результатом недоразумения и самоуверенности Троцкого. Избранная в Циммервальде Интернациональная социалистическая комиссия приняла решение о приглашении в Кинталь всех участников Циммервальдской конференции, и председатель комиссии Гримм несколько раз разъяснял это[866]. Но Троцкий ожидал специального, личного приглашения, которое так и не последовало. В результате он счёл себя ущемлённым и в Кинталь не поехал[867].

В то же время создавалось впечатление, что циммервальдское движение постепенно переставало интересовать Троцкого. Он не видел в нём реальной силы, способной эффективно воздействовать не только на ход практического революционного движения, но даже на положение дел в социал-демократических партиях и во 2-м Интернационале. И это было ещё одной причиной, по которой Троцкий не появился в Кинтале. Он перестал огрызаться и на выпады Ленина, хотя последний продолжал их с не меньшей силой, подвергнув Троцкого критике ещё и в национальном вопросе, который теперь, в условиях войны, рассматривался социал-демократами как особенно важный, имея в виду неизбежность пересмотра границ европейских стран при любом окончании европейской бойни. «А Троцкий? — вопрошал Ильич. — Он герой за самоопределение, но и у него это пустая фраза, ибо он не требует свободы отделения наций, угнетённых «отечеством» данного национального социалиста; он молчит о лицемерии Каутского и каутскианцев»[868].

В то время как Троцкий вполне позитивно откликнулся на предложение меньшевика Ларина принять участие в легальном сборнике с пропагандой идей Циммервальдской конференции, который предполагалось издать в Петрограде (так стала называться столица Российской империи после начала мировой войны: из-за антинемецких настроений «немецкое» название Санкт-Петербург было сменено на русское), Ленин аналогичное предложение Ларина отверг[869].

2. «Борьба», «Голос» и «Наше слово»

С первой половины 1913 г. Троцкий, ранее активно сотрудничавший в газете «Луч», в частности во время пребывания на Балканах, стал все более отходить от неё, причём подчас у него возникала с редакцией острая конфронтация по самым мелким, порой надуманным поводам. Об одном из таких курьёзных случаев Мартынов извещал Мартова: Троцкий жаловался, что конец его статьи был искажён. Оказалось, что после статьи были опущены слова: «Продолжение следует». Лев Давидович же написал «целый ультиматум». Мартов комментировал: «На меня эта история произвела самое прискорбное впечатление. Я впервые усомнился в личной безупречности и порядочности Троцкого… Нужно быть или нечестным или легкомысленным до бесстыдства, чтобы во имя дела единства, воплощённого в О[рганизационном] К[омитете], вести кампанию против «данного состава редакции»… Каким нахальством надо обладать, чтобы после этого пытаться вновь третировать ликвидаторов, как граждан 2-го разряда, лишь терпимых в блоке!»[870]

Мартова, как видно, очень задели придирки Троцкого. Но за этим последовал новый «ультиматум» Троцкого «Лучу», в котором утверждалось, что газета отступила от «августовской линии» и стала органом «кружка ликвидаторов», и Аксельрод пришёл к мнению, что Троцкий более не стремится к достижению единства. Обычно корректный и сдержанный, Мартов употреблял теперь в отношении Троцкого такие выражения, которые раньше позволял себе только Ленин: «великое свинство», «дикие выступления Троцкого»… 5 июня 1913 г., обвиняя Троцкого в дезорганизаторской деятельности, Мартов писал: «Что же касается посланий Троц[кого], то они все пронизаны удивительной мелочностью… Это так по-плехановски или даже по-ленински нечестно, что мне искренне жаль, что на это пошёл Троцкий, к которому нам удавалось до сих пор сохранять личное уважение при всяком обострении полемики»[871].

Взаимное раздражение достигло критической точки в середине 1913 г., когда между Троцким и «Лучом» произошёл разрыв. Отказавшись от сотрудничества с газетой, которая была наиболее близкой к Августовскому блоку, Троцкий стал подумывать о создании ещё более близкого к своей объединительско-центристской позиции легального журнала в Петербурге. По этому поводу Аксельрод писал Потресову: «Чует моё сердце, что готовится новая ахинея». «Ахинея» эта постепенно приобретала вполне очерченные формы. В декабре Троцкий распространил в социал-демократических кругах документ под названием «Неотложная задача. Письмо организационной группы по созданию марксистского рабочего журнала», в котором резко критиковал газету «Луч», требовал, чтобы она перешла с ликвидаторской позиции на объединительную, и предлагал начать издание популярного журнала для рабочей аудитории[872]. К изданию журнала он стремился привлечь как можно более широкий круг авторитетных лиц. В декабре он встречался по этому поводу в Лондоне с Н.С. Чхеидзе и М.И. Скобелевым[873], которые вначале поддержали его, но по возвращении в Россию от этого плана отказались[874].

И всё же с февраля 1914 г. в Петербурге при ближайшем участии Троцкого начал выходить ежемесячный журнал «Борьба», в котором публиковались многие его статьи и другие материалы[875]. Это была первая и единственная попытка основать внутри России легальное издание, в котором Троцкий играл бы доминирующую роль, своего рода ответ на выпуск большевистской «Правды», хотя, конечно, с ежедневной газетой этот журнал равняться никак не мог. При этом «Борьбу» не следует считать журналом Троцкого[876]. Его издавала группа в составе девяти меньшевиков и двух нефракционных социал-демократов (Троцкого и Урицкого)[877].

Журнал исходил из того, что решающая роль в российском рабочем движении постепенно будет переходить из рук интеллигенции к самим рабочим, но для этого они должны получить необходимое марксистское образование, которое вкупе с их активностью и самостоятельностью будет способствовать восстановлению единства социал-демократии. Иначе говоря, перед журналом ставились две главные задачи: знакомить пролетариев с азами марксизма и способствовать восстановлению социалистического единства. Немалая роль в реализации этих задач отводилась Интернационалу, причём в качестве самой близкой ставилась цель восстановления единства расколовшейся фракции в Государственной думе. В первом номере журнала Троцкий писал: «Необходимо, чтобы доверенные лица Интернационала свели обе части нашего расколовшегося парламентского представительства и совместно с ними рассмотрели, что их объединяет и что раскалывает… Может быть выработана детальная тактическая резолюция, формирующая основы парламентской тактики»[878].

В журнале удалось опубликовать несколько статей по вопросам теории (в частности, об историческом материализме, об империализме, по национальному вопросу и др.), по истории классовой борьбы (среди них наиболее значительными были выступления М.Н. Покровского) и её отражению в художественной литературе. Но главное внимание уделялось проблемам текущей политической деятельности, направленной на улучшение экономического положения рабочего класса, и особенно тактическим вопросам движения за социал-демократическое единство. Сам Троцкий посвятил несколько своих статей отношению рабочего класса к парламентаризму, роли государства в экономическом развитии общества и, разумеется, необходимости политического единства пролетариата. Эту задачу, которую редакция журнала считала для себя основной, она не реализовала и реализовать не могла и в силу того, что «Борьба» почти не получила распространения за пределами столицы, и потому, что с самого начала журнал встретил крайне враждебное к себе отношение со стороны большевиков, прежде всего Ленина.

С началом войны издание было прекращено. Сотрудничество же с «Киевской мыслью» полностью не удовлетворяло журналистским амбициям Троцкого в двух отношениях. Во-первых, газета находилась далеко, непосредственная связь с редакцией была невозможна. Во-вторых, и это главное, свои позиции в леволиберальной газете, тем более находившейся под пристальным наблюдением российских властей, особенно в условиях войны и все более усиливавшегося цензурного контроля, приходилось выражать крайне осторожно. По этим причинам Троцкий сосредоточил внимание на сотрудничестве в выходившей в Париже русскоязычной социал-демократической газете «Голос», издававшейся с 1 сентября 1914 г. на паритетных началах группой эмигрантов, стоявших на центристских и левых позициях.

Главное, что их объединяло и что привлекало Троцкого, были чётко выраженная антивоенная точка зрения и стремление к восстановлению социал-демократического единства. Наиболее видной фигурой среди издателей «Голоса» был Мартов, новое сближение с которым произошло перед самым началом мировой войны, в середине июля 1914 г. в Брюсселе, когда оба они обратились в информационно-совещательный орган 2-го Интернационала с протестом против раскольнической деятельности Ленина. Казалось, Троцкий и Мартов на время забыли или хотя бы притупили свои предыдущие острые разногласия и взаимные обвинения.

Была предпринята очередная попытка добиться объединения фракций РСДРП. В состоявшемся в Брюсселе 3 (16) — 5 (18) июля 1914 г. совещании участвовали Организационный комитет меньшевиков, ЦК большевиков, плехановская группа «Единство». Троцкий вместе с Эмилем Вандервельде и Карлом Каутским представляли Международное социалистическое бюро. Большевики по требованию Ленина от объединительных действий отказались. Был, правда, образован так называемый «третьеиюльский блок» (иронический намёк на «третьеиюньский переворот» Столыпина в 1907 г.), но и он не означал какого-либо реального объединения, поскольку Ленин был крайне возмущён происшедшим[879].

Сближение Троцкого с Мартовым продолжалось недолго. Если человеческие качества Мартова — его искренность в отстаивании собственной позиции, его публицистическая страстность и логика — были сродни натуре Троцкого, политическая деятельность Мартова, который не просто стремился добиться единства российской социал-демократии — этого настойчиво добивался и Троцкий, — а пытался осуществить объединение на базе нереального, по мнению Троцкого, курса на нахождение некой средней линии, равнодействующей различных течений, вызывала у Троцкого резкое отторжение. Троцкий всячески пытался убедить Мартова порвать с оборонцами. «Заседания редакции превращались в длиннейшие дискуссии, во время которых Мартов с изумительной гибкостью ума, почти с каким-то софистическим пронырством избегал прямого ответа на то, рвёт ли он со своими оборонцами, а Троцкий наступал на него порою очень гневно», — вспоминал Луначарский. В конце концов дело дошло до «почти абсолютного» разрыва, и Мартов пришёл к выводу, что с Антидом Ото надо «держаться вечно настороже»[880].

В редакции «Голоса» нашлись и другие деятели, с которыми Троцкому несколько легче оказалось найти общий язык. Это были социал-демократы, которые стояли на правом фланге большевизма или даже могли рассматриваться как полубольшевики, — А.В. Луначарский, Д.З. Мануильский[881], С.А. Дридзо (выступавший под псевдонимом А. Лозовский[882]). Все они в будущем, как и Троцкий, станут «подлинными» большевиками, однако, в отличие от Троцкого, превратятся в послушных сталинских слуг и будут изо всех сил стараться угодить новому вождю в жесточайшем преследовании его критика и соперника. Пока же они занимали близкие позиции, совместно редактируя не только газету, но и партийные прокламации[883]. Луначарский высказывал даже мнение, что «Голос» являлся в то время крупнейшим в Европе центром пропаганды интернационалистских убеждений[884].

Ближе всего из этой группы Троцкий сошёлся с Луначарским. Тот проживал в Швейцарии и поддерживал связи с самыми разнообразными кругами российской социалистической эмиграции. В 1916 г. Троцкий использовал Луначарского как посредника при переговорах с газетой «День», где Троцкий сотрудничал во время Балканской войны и куда он пытался снова устроиться. «Теперь напрашиваться к ним считаю совершенно неудобным, — писал Троцкий. — Но если бы Вы в осторожной и тактичной форме, т.е. от себя лично, намекнули им, что есть, дескать, в Париже почтенный литератор, который мог бы быть им полезен, и что, если они согласны, Вы-де берёте на себя задачу запросить меня — за такую Вашу инициативу я был бы Вам только благодарен и даже могу гарантировать комиссию в размере бутылки красного вина при ближайшей встрече»[885].

Троцкий сблизился также с меньшевиком-интернационалистом Владимиром Александровичем Овсеенко, который выступал под фамилией Антонов-Овсеенко[886]. Этот человек несколько странной внешности, с вечно перекошенным пенсне, щуплый и слабый на вид, имел богатый послужной список бунтаря. Окончив кадетский корпус и Владимирское пехотное училище, он использовал военные знания для организации солдатских выступлений, наиболее значительным из которых был бунт в Севастополе в 1905 г., за что был приговорён к смертной казни, заменённой каторгой, бежал из заключения и эмигрировал во Францию. Троцкий и Антонов-Овсеенко установили контакт с группой французских интернационалистов, работавших в профсоюзах, — Пьером Монаттом[887], Альфредом Росмером[888], учителем Фернаном Лорио, поэтом Марселем Мартине. Вся эта группа составляла тот круг близких людей, который особенно хорошо запомнился Седовой[889].

Довольно активно в газете участвовала Анжелика Балабанова[890], с которой у Троцкого установились если не дружеские, то, по крайней мере, приятельские отношения, тем более что Анжелика была очаровательной женщиной, умевшей, как и Троцкий, сочетать активнейшую политическую деятельность со столь же активными жизненными радостями. Анжелика обратила внимание на Троцкого ещё на V партийном съезде 1907 г. и с того времени считала его одним из «титанов социал-демократии революционной России»[891].

Возможность высказывать своё мнение без оглядки на позицию издателей (с учётом требований французской военной цензуры) Троцкий теперь получил. Уже в ноябре — декабре 1914 г. на страницах «Голоса» была опубликована его работа «Война и Интернационал», которая ранее вышла на немецком языке[892]. Одновременно и вслед за этим появился ряд статей, развивших те же идеи[893]. В одной из статей, опубликованной в качестве передовой, говорилось: «Наша позиция уже вполне определённо выявлена… Мы стоим на точке зрения Штутгартской резолюции нашего Интернационала, мы стоим на точке зрения декларации социал-демократической фракции в Государственной думе. Мы рассматриваем эту войну как средство империалистических стремлений правящих классов Европы и определённых династических интересов. Наше к ней отношение — определённо отрицательное»[894].

Соглашаясь с Троцким в том, что партии 2-го Интернационала совершили ошибку, поддержав свои правительства в войне, Мартов считал, что брать курс на создание нового Интернационала не следует, что он превратится в секту, ибо рабочий класс охвачен патриотическим порывом. Необходима длительная и трудоёмкая работа по «излечиванию» рабочих от провоенных настроений, полагал он. В нескольких письмах Луначарскому, Мануильскому, Антонову-Овсеенко Троцкий жаловался, что Мартов, скорее всего, «порвёт с нами» и тогда меньшевики подвергнут парижскую газету бойкоту[895]. Мартов стремился найти свой путь, но достичь адекватного решения, оставаясь до конца честным перед собой, было крайне трудно или даже невозможно. Это и было причиной его вечных колебаний[896].

Издание «Голоса» продолжалось недолго. В январе 1915 г. французские власти закрыли газету на 108-м номере, явно по рекомендации российских представителей в Париже. Эмигранты, однако, тотчас предприняли выпуск нового периодического органа «Наше слово» (газета начала выходить 29 января), в котором с 1-го номера активно участвовал Троцкий. Он быстро превратился в одного из основных авторов, а постепенно и в фактического руководителя газеты, которая являлась, по существу дела, продолжением «Голоса». Издавалась она в основном тем же коллективом редакторов и более или менее постоянных авторов. Неизменным помощником Троцкого в «Нашем слове» в качестве технического руководителя стал Антонов-Овсеенко.

Газета выходила на двух, иногда на четырёх полосах. Приходилось преодолевать ожесточённое сопротивление французской цензуры, которая вычёркивала неугодные ей места. В результате газета постоянно появлялась с большими белыми пятнами, иногда охватывавшими значительную часть страницы. «Редакция такой газеты, как «Наше слово», в эмигрантских условиях гораздо менее свободна в направлении деятельности газеты, чем можно было бы думать»[897], — разочарованно писал он Урицкому. Главным врагом газеты Троцкий считал посольство царской России. Там добросовестно переводили на французский язык наиболее неугодные статьи и посылали их с соответствующими комментариями в министерство иностранных дел и военное министерство Франции. Оттуда, в свою очередь, давали жёсткие указания военному цензору Шалю, который «свои колебания всегда разрешал в том смысле, что лучше вычеркнуть, чем оставить»[898].

Расписание Троцкого в тот период было следующим: он обычно засиживался дома за письменным столом примерно до трёх часов ночи, наутро провожал в школу младшего сына Серёжу, а затем отправлялся в цензуру с нелёгкой миссией отстаивать поставленные под сомнение материалы газеты[899]. «Дипломатические» функции переговоров с цензором брал на себя, как правило, именно Троцкий, который не только оттачивал в этих беседах силу своей аргументации и демагогии, но и начинал формировать определённое искусство ведения толерантных бесед с политическими противниками. Иногда цензор приглашал на беседу с Троцким представителей министерства иностранных дел[900].

13 февраля 1915 г. Троцкий опубликовал в «Нашем слове» своё заявление в форме ответа меньшевику Ларину, который перед этим неосторожно назвал Троцкого, наряду с Плехановым и Аксельродом, лидером меньшевизма. Троцкий изложил историю своих разногласий с меньшевиками, сообщил, что ещё за два года до этого он отказался сотрудничать в меньшевистских газетах и выступать от имени меньшевиков на форумах 2-го Интернационала, что он отказался также от соблазнительного предложения представлять меньшевиков на запланированной в Лондоне конференции социалистов стран Антанты.

Продолжением воинственного дебюта в «Нашем слове» была статья, написанная в форме «некролога по живому другу»[901]. Она была посвящена Парвусу, который сыграл столь значительную роль в становлении Троцкого как самостоятельно мыслившего политического деятеля. К этому времени Парвус, развернувший активную коммерческую деятельность в Турции и на Балканах, стал ещё более богатым человеком, упивавшимся жизненной роскошью. Он не отказался от социалистической идеологии, но ухитрялся одновременно поддерживать и правившие круги Германии, причём даже активнее и эффективнее, чем это делало официальное руководство германской социал-демократии. Позицию свою Парвус обосновывал тем, что успехи германского милитаризма, по его мнению, станут катализатором мировой революции. Он обратил внимание на фактическое совпадение германских интересов в мировой войне с целями крайних российских революционеров (прежде всего большевиков). В тот момент Парвус ещё не был советником правительства кайзера по российским делам и посредником в передаче немецких денег на нужды русской революции (с этой целью он вскоре создаст в Копенгагене полуфиктивный Институт по изучению последствий мировой войны). Но взгляды и перспективы деятельности Парвуса Троцкому стали ясны, и он их решительно осудил. Когда же Парвус создал свой институт, о котором стали ходить самые разнообразные слухи, а самого Парвуса обвинили в том, что он стал германским агентом, Троцкий счёл целесообразным, с одной стороны, предостеречь социалистов против контактов с этим учреждением и, с другой, обратился в редакцию «Юманите» — центрального печатного органа Французской социалистической партии — с письмом, разъясняющим, что он считает Парвуса социал-патриотом, но не предателем[902].

Парвус пытался обелить себя, для чего написал письмо в «Наше слово». Мартов высказался за публикацию письма. Троцкий — против[903]. Контакты с Парвусом могли бы укрепить финансовое положение газеты, которое осенью 1915 г. стало прямо-таки критическим. Троцкий даже сообщил Луначарскому, что стоит вопрос о прекращении её издания, что не хватает денег даже на бумагу[904]. При помощи займов удалось, однако, выкрутиться. Но с Парвусом с этого времени Троцкий какие бы то ни было контакты прекратил. Как сказано было в «некрологе» Троцкого, его старый друг Парвус, к сожалению, умер, а вместо него на свет появился какой-то самозванец, использующий его имя.

Серьёзное значение имела обширная статья Троцкого «Нация и хозяйство»[905], в которой автор пытался сформулировать свою позицию по вопросу о противоречиях между принципом национального самоопределения и задачами эффективного развития экономики на межнациональной основе. Капитализм, по мнению Троцкого, втискивал нацию и экономику в рамки государства, создавая могущественные образования, которые в течение целой эпохи служили «ареной развития как нации, так и государства». Но нации и экономики пришли в непримиримые противоречия с государствами и друг с другом. «Место замкнутого национального государства должна будет неизбежно занять широкая демократическая федерация передовых государств на основе устранения всяких таможенных перегородок. Национальная общность, вытекающая из потребностей культурного развития, не только не будет этим уничтожена, наоборот, только на основе республиканской федерации передовых стран она сможет найти своё полное завершение».

Троцкий дополнял требование права наций на самоопределение ещё и требованием демократической федерации всех передовых наций, имея в виду создание Соединённых Штатов Европы.

Лозунг Соединённых Штатов Европы, выдвинутый Троцким во время мировой войны, пропагандировался им в ряде статей. Он встретил ожесточённое противодействие Ленина, который считал этот лозунг утопическим и неприемлемым для революционной социал-демократии[906]. Троцкий, однако, упорно настаивал на правильности, своевременности и достижимости поставленной цели, имея в виду, разумеется, перманентный характер назревавшей международной революции. Через полгода в «Нашем слове» появилась его статья «Их перспективы»[907], в которой доказывалось, что война чрезвычайно облегчила социально-экономическое объединение всех европейских государств, и утверждалось, что «эпоха национальных государств завершена».

После прихода к власти большевиков Троцкий, сам ставший одним из ведущих большевиков и ближайшим соратником Ленина, продолжал отстаивать своё детище — Соединённые Штаты Европы, с чем Ленин вынужден был молчаливо смириться, фактически признав правоту своего бывшего противника, хотя никогда не отказывался от критической статьи, направленной против этой идеи. Уже после смерти Ленина, находясь в оппозиции, Троцкий выпустил брошюру, в основном посвящённую обоснованию возможности образования социалистических Соединённых Штатов Европы в некой перспективе, хотя условия и возможности осуществления европейской социалистической революции благоразумно перемещались на задний план[908]. Если какие-то долговременные прогнозы Троцкого когда-то сбывались, прогноз создания Соединённых Штатов Европы, или объединённой Европы, разумеется не на утопически-социалистических началах, а на «капиталистических», оказался наиболее жизненным и реальным почти через столетие после того, как этот воспринимавшийся утопическим план был выдвинут. Современное европейское экономическое и политическое сообщество в совершенно иных, нежели пророчил Троцкий, формах, на базе регулируемых государством рыночных отношений — это и есть на практике осуществлённые Соединённые Штаты Европы.

Именно планы экономической и политической интеграции Европейского континента служили стимулом повышенного интереса Троцкого к национальным движениям, прежде всего в пределах Российской империи. В этом смысле представляли интерес его связи с украинскими национальными организациями, в частности выступавшими за автономию Украины в составе будущей Российской республики. Троцкий переписывался со Львом Юркевичем (псевдоним Л. Рыбалка), деятелем Революционной украинской партии, а затем Украинской социал-демократической рабочей партии, автором ряда брошюр и многих ярких статей по национальному вопросу, которые печатались, в частности, в выходившем в Киеве в 1913–1914 гг. журнале «Дзвiн» (Звон»), а затем в газете «Боротьба» («Борьба»), издававшейся в Лозанне.

Троцкий и Юркевич были солидарны в морально-политическом осуждении Союза освобождения Украины, который был образован в 1914 г. во Львове украинскими эмигрантами в Германии и Австро-Венгрии А. Скорописом-Йолтуховским, В. Дорошенко и Д. Донцовым и который ориентировался на достижение национальной независимости Украины, опираясь на штыки и значительные денежные субсидии Центральных держав. В мае 1915 г. Троцкий писал Юркевичу о готовности оказать ему содействие в выявлении истинной физиономии Союза освобождения Украины, хотя и полагал, что устройство третейского суда над этой организацией, как «агентурой австрийского Генерального штаба», нецелесообразно, пока это обвинение не будет убедительно доказано. Ещё в одном письме Юркевичу от 15 июля того же года Троцкий одобрял посланные его корреспондентом статьи в «Наше слово», но выражал беспокойство по поводу одного момента — «спекуляции на поражении России». Эта точка зрения, считал он, сближавшая Юркевича с Лениным, отдаляла его от «Нашего слова», где «все мы, несмотря на известные отделяющие нас оттенки, все принципиально отвергаем возможность вырвать вопрос о победе или поражении России из общей мировой связи». Тем более Троцкому было непонятно враждебное отношение Ленина к газете Юркевича «Боротьба» («Борьба»)[909]. Эта непонятливость вызывает удивление, ибо Юркевич, как и Троцкий, выступал против лозунга поражения России в войне, который упорно проповедовал Ленин. Враждебность последнего к изданию Юркевича и к нему самому оказывалась вполне естественной.

Троцкий продолжал внимательно следить за развитием военно-политической ситуации на Балканах. В «Нашем голосе» этому региону он посвятил ряд статей. Заметки «На Балканах»[910] содержали анализ военно-политических метаний болгарского правительства Басила Радославова, менявшего свои планы вступления в войну в зависимости от ситуации каждого конкретного момента. По мнению автора, мировая война лишь подтвердила уже существовавшие социал-демократические «рецепты» для Балкан — создание демократической федерации стран полуострова. «Чем больше… мировая война вскрывает всю невозможность балканской государственной неурядицы, тем больше она должна расчистить путь для единственной программы национального и государственного сожительства балканских народов». (После мировой войны это «сожительство» стало называться Югославией — ещё одно пророчество Троцкого, сбывшееся, правда, только на время.)

Вновь и вновь повторяя лозунг федерации, Троцкий был прозорлив в том смысле, что военная эпоха, создавая крайнюю нестабильность, может породить эпоху революционную, чреватую самыми непредвиденными последствиями. «Пусть сейчас, в кровавом году, эта программа сохраняет преимущественно пропагандистский характер — в революционную эпоху она может тем скорее облечься в плоть и кровь, чем быстрее сейчас изживаются все другие программы и иллюзии и чем глубже социал-демократия закрепляет авторитет своего политического и нравственного мужества в сознании балканских народных масс» — так завершал он свою примечательную статью, распространявшую общие положения разрабатываемой Троцким концепции на региональную ситуацию.

Общая же позиция редакции газеты была особенно чётко выражена в написанном Троцким заявлении редакции от 19 июля 1916 г. Здесь указывалось, что газета считает необходимым отстаивать сотрудничество всех интернационалистов, независимо от их фракционного происхождения или принадлежности, что основу такого сотрудничества «Наше слово» видит в решениях Циммервальдской конференции, из которых непосредственно вытекает необходимость непримиримой и энергичной борьбы против социал-патриотов. «Открытый разрыв с социал-патриотическими шатаниями является необходимой предпосылкой действительно революционного воздействия на пролетариат и политического объединения — а в дальнейшем и организационного слияния — всех интернационалистов»[911].

Ленина заявление Троцкого не впечатлило: Троцкий, «как и всегда, ни в чём принципиально не согласен с социал-шовинистами, но во всём практически согласен с ними»[912], — писал Ленин. Ленин специально занялся концепцией перманентной революции Троцкого, которую тот «повторял» в «Нашем слове», не желая «подумать о том, в силу каких причин жизнь шла целых десять лет мимо этой прекрасной теории». Впрочем, Ленин признавал теперь, что Троцкий стоит на позициях «решительной революционной борьбы пролетариата» и завоевания им политической власти, но утверждал, что эту линию он «берёт у большевиков», отрицая самостоятельность концепции Троцкого и «оригинальность» его теории. При этом Ленин извращал концепцию перманентной революции, приписывая ей игнорирование крестьянства, хотя позиция Троцкого в аграрно-крестьянском вопросе была совершенно иной. «Отрицание» же роли крестьянства Троцкий вроде бы заимствовал у меньшевиков. «Троцкий на деле помогает либеральным рабочим политикам России, которые под «отрицанием» роли крестьянства понимают нежелание поднимать крестьян на революцию!» — навязчиво убеждал Ленин[913].

Но новые нотки, однако, все сильнее давали себя знать. Ленин писал: «В России даже примиритель Троцкий вынужден теперь признать неизбежность раскола с «патриотами», т.е. партией «Организационного комитета», ОК, оправдывающими вхождение рабочих в военно-промышленные комитеты. И только из ложного самолюбия Троцкий продолжает защищать «единство» с думской фракцией Чхеидзе, который является вернейшим другом, прикрытием, защитой «патриотов» и «ОК»»[914]. В этом заявлении вполне можно увидеть весьма сдержанное, как бы внутренне подавляемое, но всё же вырывающееся наружу известное приглашение Троцкого к отказу от «ложного самолюбия», к диалогу и возможному сотрудничеству с большевиками.

Косвенным прощупыванием возможности такого сотрудничества можно также считать открытое письмо Ленина Борису Суварину, который, как хорошо было известно Ленину, поддерживал связь с Троцким. Ленин писал, что Троцкий «понемногу движется влево и предлагает даже порвать с вождями русских социал-шовинистов, но он не говорит нам окончательно, желает ли он единства или раскола по отношению к фракции Чхеидзе»[915] в Государственной думе. Со стороны лидера большевиков это были совершенно для него необычные, весьма много обещающие авансы по отношению к столь ненавистному для него в недалёком прошлом деятелю.

Троцкий, однако, выжидал. Его отделяли от Ленина не только сохранявшиеся принципиальные разногласия, но, главным образом, нежелание попасть в прямую зависимость от руководителя экстремистской фракции, превратиться в деятеля второго ранга, что было бы неизбежным в случае присоединения к большевикам. Такая позиция Троцкого была тем более оправданной, что сам Ленин в этом вопросе не был последователен и, уведомляя о своём желании сблизиться с Троцким, продолжал навешивать на него ярлыки, объявляя «каутскианцем»[916] (во время мировой войны у Ленина, кажется, не было более ругательного слова).

Между тем публикации в «Нашем слове» сделали Троцкого в глазах французских властей крайне нежелательным элементом. В сентябре 1916 г. Троцкий был вызван в префектуру Парижа, где ему выдали предписание о немедленной высылке его из пределов Франции. Не помогло и вмешательство депутата-социалиста Жана Лонге (внука Карла Маркса), явившегося с протестом против проведения этой акции к премьер-министру и министру иностранных дел Аристиду Бриану[917]. Префектура информировала Троцкого, что он высылается из Франции в любую страну по его собственному выбору. Но его тут же предупредили, что Великобритания и Италия отказались предоставить ему убежище. Вслед за этим в визе отказала Швейцария. Оставалась Испания, куда Троцкий выехать отказался, считая её европейской провинцией. Тем не менее в какой-то момент на квартиру к Троцкому явились два инспектора полиции и препроводили его на скорый поезд, шедший к испанской границе. Здесь высылаемого перевели, причём фактически нелегально, из французского пограничного пункта Ирун в лежавший по ту сторону границы испанский город Сан-Себастьян (точнее, показали ему, как можно без документов проехать на трамвае через границу из одного пункта в другой). Франко-испанская граница почти не охранялась, тем более что нередко одна часть посёлка или городка находилась на французской, а другая — на испанской территории.

Из Сан-Себастьяна Троцкий отправился в Мадрид, откуда вновь обратился с просьбами о визах в министерства иностранных дел Швейцарии и Италии. Одновременно он написал открытое письмо французскому министру и лидеру социалистической партии Ж. Гэду, в котором объявил о «падении и позоре» французского социализма. «Изгнанный Вами, — завершал он письмо, — я покидаю Францию с глубокой уверенностью в решительной победе. Через Вашу голову я посылаю братский привет французскому пролетариату, который пробудится для великих достижений без Вас и против Вас»[918].

Троцкий поселился в небольшом дешёвом пансионе, где прожил полторы недели, посещая богатейшие музеи и великолепные памятники средневековой архитектуры испанской столицы. Виз он так и не дождался, а в один прекрасный день за ним опять пришли «два очень определённой внешности молодчика»[919]. На этот раз в мадридской префектуре ему вначале было заявлено, что он должен «незамедлительно» покинуть Испанию, но до того, как это произойдёт, свобода Троцкого будет подвергнута «некоторым ограничениям». Из префектуры его прямиком отправили в тюрьму, в которой он, правда, провёл всего три дня, после чего был выпущен под полицейский надзор.

В Мадрид приехала Наталья с сыновьями, и всё семейство было отправлено в порт Кадикс. После протестов, запроса республиканского депутата Кастровидо, внесённого в Кортесы (испанский парламент), и нескольких недель ожиданий ему было определено новое место высылки: Барселона.

Ещё находясь в Кадиксе, Троцкий 21 ноября написал для меньшевистской газеты «Начало» статью «Испанские «впечатления. (Почти арабская сказка)»[920], где в живой и остроумной форме давал известное представление о том, как он провёл время в столичной тюрьме. Многое в этой статье выглядело карикатурно. Можно предположить, например, что испанские чиновники не были такими уж откровенными тупицами, какими их рисует Троцкий, приписывая одному из начальников фразу: «Ваши взгляды являются слишком передовыми для Испании». Скорее Троцкому, которому было в тот момент не до смеха, отказало чувство юмора. Кажется, это была первая и последняя публикация, где Троцкий попробовал себя в жанре фельетона.

В Барселоне после некоторых проволочек Троцкий с семьёй был посажен на пароход «Монсеррат», принадлежавший Испанской трансатлантической компании, и отправлен в Нью-Йорк. Вскоре после отплытия корабля испанские власти получили телеграмму из Швейцарии, в которой сообщалось, что Троцкому предоставлено в этой стране право убежища. «Ему опять не повезло: по-видимому, телеграмма о том, что он может ехать в Швейцарию, его в Испании уже не застала (она была послана в последний момент) и он, возможно, уже на пути в Америку»[921], — писал 9 января 1917 г. Мартов своей возлюбленной Н.С. Кристи. «Опять не повезло» — применительно к Троцкому эта фраза тоже оказалась пророческой. Новый, 1917 г. семья Троцкого встретила на борту испанского корабля, в океане, отнюдь не предполагая, что принесёт этот год России, миру и Троцкому. 13 января пароход пришвартовался в порту крупнейшего города Нового Света — в Нью-Йорке.

3. Месяцы за океаном

Небольшую главу воспоминаний о пребывании в США Троцкий начинает словами: «Я оказался в Нью-Йорке, в сказочно-прозаическом городе капиталистического автоматизма, где на улицах торжествует эстетическая форма кубизма, а в сердцах — нравственная философия доллара. Нью-Йорк импонировал мне, так как он полнее всего выражает дух современной эпохи»[922]. Троцкого встречали представители не только русской революционной эмиграции, но и американские социалисты. В числе встречавших был старый знакомый по Николаеву Г. Зив, эмигрировавший в США и занимавшийся медицинской практикой.

Как только стало известно, что Троцкий приезжает в Нью-Йорк, местная социалистическая пресса начала «кампанию подготовки и обработки публики для достойной встречи гостя». Обстоятельства для торжественной встречи были благоприятными: левая пресса писала о Троцком как о старом борце за свободу и демократию в России, изгнанном из Австрии, не допущенном в Германию, преследуемом во Франции и Испании, то есть подвергавшемся травле по всей Европе. «Чего больше надо для антимилитаристски настроенных читателей социалистических газет!»[923] Положительные отклики на прибытие Троцкого вместе с его портретами появились и в ряде либеральных изданий.

Прямо в порту Троцкий дал интервью корреспонденту еврейской газеты, которому попытался объяснить, видимо не очень убедительно, что еврейский вопрос может быть разрешён только на началах интернационального братства и только после социалистической революции. «Никогда, на самом строгом допросе жандармов я так не потел, как теперь, под перекрёстным огнём этих специалистов своего дела», — имея в виду журналистов, вспоминал Троцкий. Интервью заняло полполосы газеты[924].

Семья поселилась в скромной квартире в Бронксе. По европейским меркам в квартире оказалась роскошь, которую американцы таковой уже не считали, к примеру телефон, значительно облегчивший быт и журналистскую деятельность Троцкого. Впрочем, бесперебойное электрическое освещение, газовая плита, ванная комната, «спуск сорного ящика вниз» жизнь тоже облегчали. В рассрочку была куплена мебель[925] (Троцкий собирался обосноваться в Нью-Йорке довольно основательно, как и другие социал-демократы, включая Ленина, он не предполагал, что в России вот-вот начнётся революция и придётся возвращаться на родину). Имея небольшие сбережения, накопившиеся благодаря газетным гонорарам, Троцкий планировал продолжать привычную литературно-политическую деятельность. На службу он устраиваться не собирался. Он посещал публичные библиотеки, где по статистическим сборникам и прессе изучал экономическую жизнь США в годы войны. Этот анализ дал ему возможность прийти к выводу, что США начинают превращаться в крупнейшую экспортную державу, что этой стране суждено сыграть решающую роль в послевоенном развитии земного шара. Своими выводами он делился с читателями американской, в основном русскоязычной, социалистической прессы, а позже значительно более подробно рассказал о них в ряде своих брошюр, написанных уже в советское время.

Охотнее всего Троцкий сотрудничал с газетой «Новый мир», которую издавали в Нью-Йорке российские эмигранты, принадлежавшие к левому крылу социал-демократического движения. В редколлегию газеты входили трое: Николай Иванович Бухарин[926] — большевик, по ряду вопросов позволявший себе вступать в полемику с Лениным; Александра Михайловна Коллонтай, состоявшая ранее в меньшевистской фракции, но теперь превратившаяся в ярую сторонницу большевизма, воспринимавшая его, однако, скорее эмоционально, а не доктринально и проповедавшая с одинаковым рвением свободную любовь и самоуправление рабочих на предприятиях. Третьим членом редколлегии был В. Володарский[927] — так он подписывался в «Новом мире», и никто не знал, что означает инициал В., которым пользовался Моисей Маркович Гольдштейн, бывший член Бунда и меньшевистской фракции, с 1913 г. живший в США и являвшийся членом здешней социалистической партии. С Володарским, обладавшим и ораторским мастерством, и журналистской хваткой, у Троцкого установились наиболее тёплые отношения. С Бухариным отношения были дружеские. Троцкий комментировал: «Со времени совместной работы в Нью-Йорке начинается все возрастающая привязанность Бухарина ко мне, которая, все повышаясь, перешла в 1923 г. в свою противоположность»[928]. О том, какие отношения у Троцкого были с Коллонтай, остаётся только догадываться. Но в редколлегию «Нового мира» Троцкий был включен сразу же и оказал существенное влияние на политический курс газеты, превратив её во второе «Наше слово»[929].

Хорошие деловые отношения сложились у Троцкого с Лазарем Клингом — техническим редактором «Нового мира», проявлявшим высокие организаторские качества, ценимые Троцким. Позже они вновь встретятся в Москве в 1926 г., куда Клинг приедет с намерением переселиться в СССР, но из-за связей с Троцким будет встречен властями враждебно и вынужден будет вскоре возвратиться в США (и тем спасёт свою жизнь). Клинг станет в Америке издателем рабочей еврейской газеты Unser Kampf («Наша борьба»)[930] и возобновит связи с Троцким уже после его высылки из СССР.

Уже на третий день после прибытия в Нью-Йорк в «Новом мире» появилась статья Троцкого «Да здравствует борьба!»[931]. Здесь впервые высказывались мысли о влиянии войны на соотношение сил двух континентов: «Величайший по значению экономический факт состоит в том, что Европа разоряется в самых основах своего хозяйства, тогда как Америка обогащается. И, глядя с завистью на Нью-Йорк, я, ещё не переставший чувствовать себя европейцем, с тревогой спрашиваю себя: выдержит ли Европа? Не превратится ли она в кладбище? И не перенесётся ли центр экономической и культурной тяжести мира сюда, в Америку?» Мысли о росте могущества американского капитализма в условиях войны и о распространении его влияния составили основное содержание почти всех следующих выступлений Троцкого в «Новом мире».

Особенно ярко эти тезисы прозвучали в статье «За два с половиной года войны в Европе»[932], хотя ряд статей с анализом американской экономической и политической системы носил, безусловно, примитивный и поверхностный характер, вписывающийся разве что в марксистские догмы. Так, в статье от 9 марта «Для чего Америке война?» Троцкий писал, что в условиях «двух блокад» — британской блокады Германии и Австрии и германской блокады мировых морских путей — США оказываются в трудном положении. Прекращение вывоза в Европу означало бы небывалый кризис всего капиталистического хозяйства. «Важнейшие биржевые бумаги сразу упадут в цене. В мире капитала воцарятся стенания и скрежет зубовный». При открытом вмешательстве в войну американская военная промышленность в любом случае окажется отрезанной от европейского рынка. Но в этом особой беды для хозяйственного развития Соединённых Штатов нет, так как для американской индустрии будет открыт колоссальный новый рынок в самой Северной Америке и в соседних южных странах. «Какой характер будет иметь война со стороны Соединённых Штатов — это вопрос особый, и он ещё не ясен сегодня самим вашингтонским заправилам. Но война им необходима. Им нужна «национальная опасность», чтобы обрушить на плечи американского народа вавилонскую башню военной индустрии».

Более банальные выводы сделать было трудно. 31 января 1917 г. германское главное командование (доведя число своих подводных лодок до 120, о чём Троцкий, разумеется, знать не мог) объявило о начале «неограниченной подводной войны», что означало потопление не только военных судов враждебных стран, но также военных и гражданских кораблей нейтральных стран, если они окажутся в определённых районах мирового океана. В ответ 3 февраля США порвали дипломатические отношения с Германией. Это не было ещё вступлением Америки в войну, но, безусловно, первый шаг к объявлению войны Четверному союзу. На карту было поставлено много большее, чем цены биржевых акций, борьба за европейский рынок и политические игры «вашингтонских заправил». Из европейской война превращалась в мировую, против чего решительно выступил Троцкий. 5 марта на организованном в Нью-Йорке Социалистической партией США митинге он предложил в случае вступления США в войну ответить на это забастовками и сопротивлением мобилизации[933]. Предложение, как и следовало ожидать, руководством Социалистической партии США было отвергнуто.

Троцкий резко полемизировал с издававшимися в Нью-Йорке русскоязычными либеральными газетами «Русский голос» и «Русское слово», высмеивал их противоречивые суждения по поводу перспектив вступления США в войну или нежелания идти на этот рискованный шаг. Особенно доставалось писателю и журналисту Осипу Дымову, публиковавшему фельетоны в «Русском слове», которые, как и статьи Троцкого, не отличались глубиной анализа, но были написаны с чуждых Троцкому идеологических позиций, да ещё с эпитетами типа «с ошеломляющей быстротой кружится, мчится, вертится в танце колесо истории». Троцкому не составило труда издевательски цитировать и комментировать подобного рода высказывания[934].

«Новый мир» был не единственным печатным органом, в котором публиковался Троцкий в начале 1917 г. Несколько его материалов напечатала еврейская рабочая газета Vorwärts. Газета воздерживалась от вторжения в «большую политику», и Троцкий сосредоточился здесь на частном, как он считал, сюжете, рассказав в двух статьях о вмешательстве царского правительства во внутренние дела союзной Франции[935]. Но едва появились ответные статьи с лёгкой и осторожной критикой Троцкого, тот ответил резкой статьёй в «Новом мире» под заголовком «Общей почвы с «Vorwärts» у нас нет»[936], хотя был в данном случае не откровенен. Через много лет он с оттенками известного уважения и даже зависти к достатку этой газеты вспоминал: «Мы все успешнее проникали в могущественную еврейскую федерацию с её четырнадцатиэтажным дворцом, откуда ежедневно извергалось двести тысяч экземпляров газеты «Форвертс»»[937]. До двухсоттысячного тиража газете Троцкого было далеко.

Троцкого приглашали на многие так называемые «политические банкеты», которые, согласно американской практике, созывались для сбора средств в пользу партий и организаций. Он держался на них недоступно: «произносил речь, вызывал должный энтузиазм, получал свою порцию триумфа и сходил с кафедры; но не спускался в толпу, не сливался с нею, а исчезал»[938], часто отправляясь на другой банкет или митинг.

Из Нью-Йорка Троцкий несколько раз выезжал в соседние крупные города Восточного побережья США, в частности в Филадельфию, где выступал с докладами на русском и немецком языках. Но Троцкий был уже настолько известен, что его речи, встречи и выступления в леворадикальных кругах обрастали легендами. С оттенком явно показной скромности Троцкий вспоминал: «Мой английский язык был тогда ещё слабее, чем сейчас, так что я и думать не мог о публичных выступлениях по-английски. Между тем я не раз встречал ссылку на мои английские речи в Нью-Йорке. На днях только [в 1929 г.] редактор константинопольской газеты описывал мне самому одно из таких моих мнимых выступлений, на котором он присутствовал в качестве американского студента»[939].

Сведения об активности Троцкого в США поступали на Европейский континент главным образом через газету «Новый мир», которую привозили некоторые социалистически настроенные американские военнослужащие, отправлявшиеся на фронт. Мартов писал Кристи, что «в начавшейся в Америке кампании против войны Троцкий играет довольно активную роль. Пишет в газетах довольно часто, выступает на митингах. Между прочим, он начал себя называть на английский манер «Leo N. Trotzky»… Появились его статьи в «Новом мире»; там же чисто американские рекламы, приглашающие на «митинг-встречу» («плата за вход 20 центов, место на сцене — 50 центов» и т.д.). Бьюсь об заклад, что через три месяца начнутся раздоры между ним и русскими американцами, и он образует свою фракцию»[940].

Свою «фракцию» Троцкий действительно стал образовывать. Уже через несколько недель после приезда в Нью-Йорк вместе с группой левых социалистов он начал создание организации единомышленников на межнациональном уровне, то есть некое подобие нового Интернационала. Троцкий и его единомышленники наметили выпуск «боевого марксистского еженедельника»[941], начали предварительное планирование первых номеров будущего журнала. Но этим планам не суждено было осуществиться из-за одного абсолютно неожиданного, но весьма знаменательного события, которое сразу же круто изменило не только личную и политическую жизнь Троцкого и его семьи, но и судьбу всего остального человечества. В России началась Февральская революция. Телеграфные агентства стали передавать вначале неопределённые, а затем все более частые и чёткие сообщения о волнениях в Петрограде, об отказе правительственных частей стрелять по демонстрантам, об отречении царя, о формировании нового правительства из числа членов Комитета Государственной думы и об образовании Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов.

На собрании российских эмигрантов Троцкий выступил с докладом, в котором доказывал, что на второй стадии революции, причём в самом близком будущем, у власти должна оказаться партия пролетариата. «Это произвело примерно такое же действие, как камень, брошенный в болото, населённое чванными и флегматичными лягушками», — издевался докладчик[942]. О том, какие беды всему человечеству и самому Троцкому принесёт планируемый им грандиозный социальный эксперимент, Троцкий в те дни и недели не знал. Вряд ли он сам представлял себе масштабы тех ужасов, того страшного кровопролития, которым предстояло произойти.

25 марта Троцкий посетил Российское генеральное консульство, где с удовлетворением обратил внимание на то, что на стене уже нет портрета русского царя. «После неизбежных проволочек и препирательств»[943] он в тот же день получил необходимые документы для возвращения в Россию, и это свидетельствовало о том, что никаких препон старые имперские чиновники, представлявшие новую российскую власть, ему не ставили.

Американская администрация предоставила возвращавшимся визы на выезд из своей страны. В общей суматохе необходимые транзитные документы выдало консульство Великобритании (явно не проконсультировавшись со своим лондонским начальством, которое очень скоро дезавуировало это его решение). Возможно, американские власти тоже сожалели о выдаче Троцкому выездных документов, ибо в следующие месяцы Государственный департамент США настоятельно предупреждал российские, французские и британские паспортные контрольные службы о необходимости самой тщательной проверки лиц, имевших американские документы и направлявшихся в Россию[944].

27 марта Троцкий с семьёй и несколькими близкими ему эмигрантами — Г.Н. Мельничанским, Г.И. Чудновским, Константином Романченко, Никитой Мухиным и Львом Фишелевым — погрузился на борт норвежского парохода «Христианиафиорд». Перед отплытием состоялся митинг. Возвращавшихся на родину русских революционеров провожали как героев речами и букетами цветов распропагандированные немецкие военнопленные. Вместе с Троцким и его группой в Россию отправлялись и другие русские эмигранты, стремившиеся возвратиться на родину, а также американцы, желавшие поближе познакомиться с тем, что происходило в далёкой и загадочной стране.

Троцкий возвращался в Россию, которую покинул беглецом из ссылки 10 лет назад. Вряд ли он имел представление о том, что именно ему уготовано выдающееся место в начавшейся революции. Вместе с тем краткое пребывание в США заставило его значительно осторожнее относиться к мысли о немедленной мировой революции. Теперь революция мыслилась преимущественно как европейская, ибо перспективы развития и потенциал американского капитализма начинали казаться далеко не исчерпавшими себя: «Я уезжал в Европу с чувством человека, который только одним глазом заглянул внутрь той кузницы, где будет выковываться судьба человечества»[945], — писал Троцкий.

К этому времени у Троцкого в основном завершилось формирование авторитарного типа сознания и поведения, существовавшие в зародыше в юные годы. И хотя Троцкий резко и едко критиковал авторитарные тенденции у Ленина, сам он считал себя не только несравненно более крупным оратором и журналистом, но и на голову выше стоящим политическим вождём. Троцкий возвращался в Россию не для того, чтобы писать статьи и выступать на митингах. И то и другое, бесспорно, предполагалось, но должно было послужить более внушительной задаче — превращению Троцкого в вождя перманентной революции. Вместе с началом принципиально новой эпохи в истории его страны начинался принципиально новый этап в жизни и деятельности Льва Давидовича Троцкого. На несколько лет он действительно выдвинется на самый передний план в России и в международном масштабе. Правда, на этой сцене он займёт не первое, а второе место, уступив первенство своему извечному критику и конкуренту Владимиру Ильичу Ленину. «Троцкому опять не повезло»[946].