Лжец - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Мартин Хансен (ч. 3)

* Из поэмы А. Г. Эленшлегера "Ворон-оборотень".

- Почему надо было глядеть в оба?

- И ты еще спрашиваешь, моя девочка? Муж, дети и так далее.

- До чего благородно! До чего возвышенно! Ты должен был бороться!

- Бороться? Это каким же образом? Я смотрю, вы, молодежь, понахватались громких абстрактных слов. Громоподобных слов. О Господи!

- Йоханнес, ты совершил ошибку.

- Напротив. Все сложилось как нельзя лучше. Судя по последним сведениям. У мужа все замечательно, у детей - замечательно, у Бирте замечательно, и у меня замечательно. Естественно, муж был слегка напуган, а Бирте, естественно, помолодела. Вероятно, я кажусь ей чем-то вроде ангела, почти бесплотного, вкушающего вегетарианскую пищу, как оно и подобает ангелам. А на земле у нее есть муж.

- Холодно, - обронила Аннемари. Мы повернули назад.

- Йоханнес, о чем ты думаешь, когда остаешься один?

- Прежде всего о том, как мало платят учителям, - сказал я. - У меня ведь тоже свои заботы. С мая я нанял экономку, Эльну из трактира. Да-да, у меня хватает мелких забот. Но нередко я сижу и думаю, как хорошо вы смотрелись вместе, ты и Олуф, когда приходили в сумерках ко мне в школу.

Она остановилась.

- Ну сколько можно! - Она едва не кричала. - Ты же знаешь, как мучаешь меня этими разговорами. Ну что бы тебе потерять голову и сказать что-то другое!

- Дорогая, я только что ее потерял.

Я проводил Аннемари до самых дверей флигеля, где продолжалось веселье. И зашагал домой.

Настал понедельник.

Пришел паром. И вернулся Олуф.

Поутру я так и не выбрался в Палочник, чтобы вместе с Пигро обойти места, где могут сидеть вальдшнепы. Обычно с середины марта и пока длится тяга мы каждый день ходим на рассвете в лес. Как правило, впустую - это непредсказуемая птица. И все равно ранние прогулки не бывают напрасными.

Но сегодня мне было неохота, с таким трудом я встал.

Паром показался, когда перевалило за полдень. Мы уже знали - во время вчерашнего рейса на Дальний остров на нем забарахлил двигатель. У нас его ждали с нетерпением. Дети в классе никак не могли угомониться.

Похоже, вчера все засели писать письма - почтовый ящичек возле школы был набит битком. А с утра пораньше повалил народ с посылками, то и дело отвлекая нас от уроков.

Мне обещали позвонить с пристани, как только паром покажется. От Дальнего острова он плывет к нам через пролив на северо-востоке. А окна классной комнаты смотрят на юг. За ними виднелись лишь мокрые поля и серое, в тумане, море. Ветер задувал с юго-запада, погода была слякотная, в начале дня раза два ненадолго поднималась метель, отчего развезло еще больше.

Время от времени я выходил в свою комнату и смотрел в окно. Я привык, что отсюда мне виден лишь запущенный сад, являющий правдивую картину моей жизни, и темные ели за садом, каролинцы. Сегодня им была устроена Полтавская битва. Анерс пришел ровно в семь. К двенадцати он вырубил столько, что я, стоя у себя в комнате, мог уже озреть Божий мир. Поля, упирающиеся в черные деревья на Мысу. Море и Дальний остров на севере. Три часа спустя пала следующая шеренга моих гвардейцев. Глазам открылся пустынный пролив на северо-востоке. Несмотря на сырой туман, вдалеке можно было различить шпиль городской колокольни и водонапорную башню; только на расстоянии и понимаешь, какие они на самом деле высокие.

Сегодня мне не надо было раздумывать, чем удивить детей. Я повесил на стену топографическую карту Песчаного острова и произнес краткую похвальную речь о дарителе. Два школьных редактора тут же сочинили несколько строк для "Ведомостей Песчаного острова". В этой стенной газете, которая висит возле двери, мы помещаем все островные новости - об уловах, севе и жатве, о погоде и перелетах птиц, словом, обо всем, что у нас происходит. В последние недели новостей было мало. На доске висит старое сообщение, оно появилось в первых числах февраля, кнопки уже тронуты ржавчиной. Редакторы мне его заранее не показывали. Оно написано крупными печатными буквами и заключено в рамку из крестов: "В субботу утром, 1 февраля, катер "Шилоклювка" с Песчаного острова подорвался на мине у Великаньего Песка. Погибли Эрик и Анкер".

Сын Эрика был в школе. Он прочел это, и по выражению его глаз я понял: он считает, что извещение должно остаться на доске.

Карта полезная и красивая. На ней - весь Песчаный остров. Круг земной, где живут люди*. Круглым остров не назовешь, он скорее напоминает деревянный башмак, башмак домового. Мысок его обращен к материку на востоке, а самый кончик представляет собой галечную отмель, которую облюбовали утки-пеганки. Чуть южнее расположена пристань, от нее через весь остров тянется на запад дорога длиною в четыре километра. Извиваясь, она ведет мимо школы, через деревню, между Нербьерг и Песчаной горою, а дальше переходит в заросшую колею и теряется в вереске на подступах к Палочнику, маленькому, прибитому ветрами лесочку, где держатся вальдшнепы. Из деревни одна дорога ведет на север, к Мысу, другая - на юг: мимо Марииного дома и между берегом и посадками - к церкви.

* Этими словами открываются королевские саги Снорри Стурлусона.

Есть одна только точка, с которой можно увидеть, что ты и вправду на острове и тебя со всех сторон окружает вода, - это вершина Нербьерг. Но есть немало мест, откуда море совсем не видно и где может показаться, будто ты находишься в глубине материка, среди огромных пространств. Первое время по приезде на остров я в эти места частенько наведывался.

Карта открыла нам широкое поле деятельности, и мы тотчас приступили к решению отдельных задачек. Однако сосредоточиться детям было нелегко.

После того как я отпустил их на большую перемену, из лавки пришла служанка и принесла мне обед. Такой у нас был с самого начала уговор с Хёстом - чтобы еду мне носили. Я еще обедал, когда к школе подъехал автомобиль. Разумеется, это был Фредерик с Мыса.

- Рубишь такие красивые ели? - попенял он.

- А вашей милости это не по нраву? Признаться, я не заглянул в учебный план, не посмотрел, что там сказано насчет вырубки елей.

- Честно говоря, ты мог бы поставить этот вопрос на рассмотрение приходского совета. И чего тебе вдруг загорелось?

- Это был вопрос жизни и смерти.

- Нас бы устроила причина и попроще. Все-таки лучше было бы спросить разрешения. Само собой, мы бы отнеслись положительно.

- Это вовсе не значит, что мне на тебя наплевать, - отвечал я, напротив, я как раз собираюсь подать прошение властям этого Богом забытого острова. Буду нижайше просить, чтобы мне позволили нанять в качестве прислуги девицу, которой предстоит осенью разрешиться от бремени, причем отец ребенка - не я. И не известный на весь остров гончак.

- Это ты меня, что ли, подкалываешь? - сказал он, вяло приосаниваясь: после ночного празднества у него был довольно помятый вид. Пусть я слегка и перехватил, намек на то, что он пожиратель женских сердец, не мог не польстить ему.

- Кто она? - поинтересовался он.

- Будет указано в прошении, - ответил я. - А что это ты так выглядишь? Будто побывал в Хьёрунгавагской битве*.

* Жестокая битва, разгоревшаяся в заливе Хьёрунгаваг между йомсвикингами (викингами из крепости Йомсборг) и войском норвежского ярла Хакона, который и одержал в этой битве победу (конец X в.).

Его красивое смуглое лицо отливало зеленовато-серым.

- Я свеж как огурчик, - возразил он, - хотя и спал часа три, не больше. Зато мне есть что тебе порассказать.

- А как поживают три эре?

- Обнаружил сегодня утром! Я увидел во сне, где могла быть ошибка. Проверил, и точно! Ты до того неразборчиво написал одну цифру, что, складывая, я семерку принимал за четверку.

- Пуля, она виноватого найдет, - сказал я. - Ты уж прости меня. По весне я только и делаю, что совершаю ошибки.

- Конечно, тебе нужна в доме женщина, - сказал он. - Ты же не монах. Жить аскетом - да на кой черт!

- Будешь аскетом при том жалованье, которое вы мне положили.

- Все зависит от твоей предприимчивости, - заявил Фредерик. - В такого рода делах сразу видно, мужчина ты или нет. Если мне попадается хорошенькая девушка, я тотчас беру ее в оборот. Я просто обязан заняться ею, раз уж представляется случай. Пуская все на самотек, ты, причетник, грешишь против естества, а это смертный грех. Я вижу, тебе не мешает преподать кое-какие практические советы. Может быть, ты и не пользуешься особым успехом у женщин, я сужу по Ригмор, зато у тебя чертовски здорово подвешен язык, и этим пренебрегать нельзя! Послушай! Мне надо поговорить с Анерсом. Он должен быть дома, когда я заеду за Каем. Паром ожидается через полтора часа.

- Значит, ты все-таки отвезешь мальчика в санаторий?

- Учитель, разве я не сказал вчера, что отвезу? Ну да, сперва речь шла о вторнике. Но лучше сегодня. Само собой, на меня напустятся из-за машины, но раз со мною будет больной ребенок, они не посмеют чинить препоны. Кстати, я должен безотлагательно провернуть кое-что. Переговорить с фирмой и другими заинтересованными лицами, прежде чем этот самый инженер успеет наделать дел. Он слишком пессимистически смотрит на наш проект добычи известняка, не хватает, чтобы он его провалил. Он плохо распорядился отпущенным временем, не разобрался как следует.

- И теперь ты намерен вставить ему палки в колеса?

- Я никогда не стану делать того, что считаю предосудительным, сказал Фредерик. И отбыл восвояси.

В половине второго меня известили, что паром прибудет в течение получаса. Я уже видел его из своего окна. Анерс рубил как одержимый. Ему осталось еще три ели. Впору было подумать, что от этого зависит судьба его мальчика: если он успеет срубить их до прихода парома, Кай выздоровеет. Так неистово орудовал он топором. Еще немного, и он пойдет и усадит своего больного сына в машину. А я даже не знаю, есть ли надежда на то, что Кай когда-нибудь вернется домой.

Мимо школы тянутся люди, кто пешком, кто на велосипеде, а кто в повозках. Похоже, встречать паром будет весь остров.

Наконец пришла Хелене Почтарка - она разносит у нас газеты и письма, и я отпустил детей, попросив двух мальчиков постарше помочь мне и Хелене с почтой.

По дороге к пристани я заприметил стаю синиц - разбившись на маленькие подковки, они весело летели навстречу ветру. А придя на пристань, услыхал, как в саду неподалеку взвизгнул черный дрозд. Тотчас заверещала сорока, бросились под навес куры. Я толканул ребят - чтобы они посмотрели наверх. Головокружительно-высоко в небе, распластав крылья, парили канюки. Эти хищные птицы видели наш остров как на ладони. Каким, должно быть, крошечным все здесь выглядит. Берег чернеет людьми, с нетерпением ожидающими первого парома, - ни дать ни взять муравьиная кочка. Вон там, укрывшись от ветра возле лодочного сарая, стоит одиноко Аннемари. А вот тут стою я. А на носу парома стоит рослый, плечистый парень - точь-в-точь как впередсмотрящий. Да, вот они мы. Но малюсенькие, как муравьи, если поглядеть сверху. С муравьиными проблемишками, муравьиными заботами.

Итак, Аннемари здесь. Одна. Стоит возле сарая, уткнув в воротник подбородок. Она появилась только что. Прошла мимо, а я и не заметил. Наверное, ей надо поговорить с Олуфом. О да, однажды мы его уже здесь поджидали. Но в тот раз ей нужно было на кого-то опереться. А Олуф в тот раз прятался в кают-компании. Теперь же он стоит на носу и смотрит на остров. Он едет домой порыбачить, посидеть на скамейке, поиграть на скрипке...

Море неспокойно. Там еще дрейфуют невидимые глазу льдины, нос парома то и дело зарывается в волнах.

Паром уже совсем близко, в двух кабельтовых. С берега его приветствуют криками.

- Послушай, Хелене, я забыл кое-что взять, - говорю я. - Вы с мальчиками вполне управитесь сами. Если будет слишком много посылок, вам поможет кто-нибудь из рыбаков. Увидите Олуфа, передавайте ему привет.

Я вернулся домой. Сел в кресло. Выпил. Вон там, на полке, лежит письмо Аннемари к Олуфу. И смех и горе. От пребывания в кармане моего пиджака оно измялось, по краям - как присыпано пеплом.

Анерс ушел. Он успел. Ели лежат как павшие воины. Мой сад - уже не заповедный мир уединенных мечтаний. Голая и грязная, простерлась передо мной северная оконечность острова, где темнеет, лонным бугорком выдается Мыс.

Время словно остановилось. Но вот я слышу, как распахнулась входная дверь и на пол бросают что-то тяжелое. Дверь захлопнулась. Я выхожу в коридор. Там лежит мешок с почтой и груда увесистых свертков. Я знаю лишь одного человека, который способен все это дотащить. Рванув дверь, я выскакиваю на крыльцо.

За калиткой - Олуф. Козырнув на ходу одним пальцем, он исчезает за изгородью. Ну да, первым делом он должен повидать мать. Все правильно.

Я захожу в дом и прикрываю за собой дверь. Пинаю мешок, сперва легонько, затем - что есть силы. И опять усаживаюсь в кресло.

Вскоре возвращается Хелене с ребятами. Теперь нам надо разобрать почту, мальчики помогут ее сегодня же и разнести. Мы разбираем почту на длинном столе в коридоре. На то место, где значится мой адрес, класть нечего. Ни-че-го. Кроме газет, разумеется, их за шесть недель набралось порядком. Читать старые газеты куда как приятно. Новости месячной давности будоражат не более, чем грехи праотцев.

Ни одного письма. Ни единого письма за целую зиму. Да и кому писать? Семь лет - достаточно долгий срок, чтобы о тебе позабыли. Впрочем, от писем одно беспокойство.

Зато пришла маленькая посылка! Ну-ка, ну-ка! А-а, это из книжного магазина. Книжечка, которую я заказал в январе. Надо же, они прислали совсем не то. Этот стихотворный сборник у меня есть. Но раз книжечка пролежала больше месяца в уверенности, что попадет к прилежному читателю, я ее оставлю. Если книга хорошая, почему бы и не иметь два экземпляра. Один буду носить с собой, в кармане, а другой пусть себе стоит на полке.

Хелене отправилась с ребятами разносить письма, газеты и бандероли. А за тяжелыми посылками получатели придут сами. Я вновь опускаюсь в кресло. Не свожу глаз с окна. Пигро, да что это с тобой? Ляг, Пигро, и успокойся.

Время ползет еле-еле. Наконец-то! Входная дверь открывается. Я не двигаюсь с места. Ко мне стучат - негромко, костяшками пальцев.

- Войдите!... А, это ты. Ну, с приездом! Садись. Что-то ты осунулся, я смотрю. Как дела?

- Нормально, - отвечает он, присаживаясь.

Олуф вовсе не такой уж и рослый, каким мне запомнился. Зато куда более собранный, нежели раньше. Он достает трубку и набивает ее из моей табакерки.

- Правда, нормально, - говорит он и, вынув из кармана маленький пакетик, кладет на стол: - Это тебе! Так, ничего особенного...

Я разворачиваю пакетик. Да это новая трубка! Отхожу к окну, чтобы получше ее рассмотреть. Солидная, добротная трубка хорошей марки. А как красиво посажен на чашечку ободок!

- И не жалко тебе с ней расставаться? - говорю я, стоя к нему спиной и разглядывая трубку на свету. - Вот что, Олуф... - Оторвавшись от своего занятия, я подхожу к полке, где под патронташем лежит письмо Аннемари, беру письмо и кладу перед ним.

Он зажигает свою трубку и, выпустив дым, бросает на меня испытующий взгляд.

- Знаешь, Йоханнес, мне так хотелось хоть немножко, да удивить тебя. Ведь осенью я уехал не только чтобы подзаработать. Просто не хотел говорить. Хотел посмотреть, что из этого выйдет. Короче, последнее время я ходил на курсы. Навигация, радиосвязь и тому подобное. Я должен буду вернуться.

- А потом? - спрашиваю я, не веря своим ушам.

- Я мог бы водить судно. На север, к Исландии.

- Понятно.

- Я навел справки, и, скорее всего, дело выгорит. На покупку большого бота нам понадобится ссуда от государства. А кое-кому из нас придется вложить средства самим. Понимаешь, мама согласна. Я в общем-то знал, что у нее есть деньги, и более или менее на это рассчитывал, но сколько именно она может мне дать, выяснил всего час назад. В городе, в банке, у нее кое-что есть. Досталось в наследство от родственников. Она не истратила ни единого эре. И теперь хочет вложить эти деньги в новый катер.

- И вы будете ходить в Северное море?

- Можно и дальше.

- Понятно, - говорю, а сам думаю: это просто не укладывается в голове. - Послушай, пока я не забыл. Это письмо, оно - тебе. Я как чувствовал, что ты приедешь, и не стал отправлять.

- Так это же почерк Аннемари, - произносит он спокойно.

Вместо того чтобы надорвать конверт, он достает перочинный нож и медленно его взрезает. Я снова отхожу к окну - полюбоваться на новую трубку.

Немного погодя Олуф говорит:

- Дома я пробуду недели две. Вот я и подумал, ты не мог бы натаскать меня по математике? Я не очень-то с ней в ладах.

- Это мы одолеем. А если у тебя и впредь возникнут какие-то трудности, ты всегда можешь написать мне. Я уж тебя подтяну.

- Вообще-то я к этому не привык, - говорит он.

- Так ты прочел письмо?

- Да, все в порядке.

- Что значит - в порядке? Впрочем, это меня не касается.

- Все решено. Я успел уже переговорить с Аннемари.

- И что же? Мальчик мой, ты даже не представляешь, как меня беспокоит ваша судьба, ведь я знаю вас обоих так близко.

- Произошло то, что и должно было произойти, Йоханнес. Наши пути разошлись. Я давно ждал этого. Но не думал, что справлюсь.

- Ясно.

- Я начинаю все заново. Учитель, зачем ломать себя, я такой, как есть, и другим не стану. Но о ней я могу сказать только хорошее. И голова у нее работает лучше, чем у меня. Лишь бы она не поступила сейчас опрометчиво.

- Что ты имеешь в виду?

- Ты часто играешь? - Он посмотрел в угол, где стояла скрипка.

- Да нет, когда один, то нет настроения. Но послушай, ты можешь остаться и поиграть. Если кто придет за посылкой, разберешься. А мне надо вручить несколько извещений.

Он уже приложил скрипку к плечу. Вскидывает на меня веселые глаза, кивнув, переводит их на смычок и говорит:

- Желаю удачи!

Тихонько притворив дверь, я мчусь стрелою по коридору. Пигро просится со мной, лезет под ноги, входной дверью я прихлопываю ему лапу, он скулит. Прости, Пигро! Но ты должен меня понять.

Я выбежал за калитку, припустил по дороге. То-то подивится народ: причетник несется вприпрыжку, как очумелый.

Из-за поворота показывается автомобиль. Тормозит. Ничего не поделаешь, я вынужден остановиться.

- Черт возьми, куда это ты так торопишься, Нимрод?* - кричит мне Фредерик с Мыса.

* Нимрод - в ветхозаветной мифологии богатырь и охотник, сын Хуша и внук Хама. В Книге Бытия приводится поговорка: "Сильный зверолов, как Нимрод, пред Господом" (10, 9).

- Телефонограмма! - говорю я отдуваясь.

В машине сидит Кай. Он уезжает в санаторий. Его хорошенько закутали. Приспособили сиденье, чтобы он мог прилечь. Я вижу все это необыкновенно отчетливо, пусть мои мысли и далеко. Рядом с Каем сидит в убогом наряде Хансигне. Она улыбается, обнажая испорченные зубы, хотя на самом деле ей хочется плакать. Кай тоже улыбается. Я вижу по его глазам, он от меня чего-то ждет. Да, мой мальчик, я обязан был проводить тебя, обязан.

- Всего доброго, Кай! Я непременно пришлю тебе книжки. Про древность, верно? И помни, я жду тебя, нам предстоит исследовать Песчаный остров. До свиданья!

Они трогаются. А я бегу дальше, унося с собой разочарованный мальчишечий взгляд. Древность! Ерунда на постном масле! Исследовать Песчаный остров! Чушь собачья! Мой мальчик, если бы ты знал, у меня сейчас на карту поставлено все!

Я толкаю дверь в лавку. У Хёстов, похоже, переполох. Я натыкаюсь с разбегу на растерянную фру Хёст.

- Как же это, как же это! - кудахчет она, распушив все свои перья, и бросается меня обнимать. - Слава Богу, причетник, слава Богу!

Она так задушевно это выпалила, бесстыжая баба! Да она просто клад, хоть и малахольная! Я прижимаю ее к себе так крепко, что у нее занимается дух. Мною вдруг овладевает радостное смятение, я целую ее. И спрашиваю:

- Где она?

Я подымаюсь по лестнице на второй этаж. Я сдерживаю себя и ступаю медленно, и при этом я невесом, я парю - меня окрыляет безудержное ликование.

Дверь стоит нараспашку. Я знаю, это дверь в ее комнату, хотя и ни разу там не был. В комнате немыслимый беспорядок, но я скорее угадываю это, чем вижу. Я вижу только Аннемари. Она сидит перед зеркалом и причесывается. Густые темные волосы. Бархат черных глаз. Рот алый, как шиповник.

Она увидела меня в зеркале. Мы встречаемся глазами. И глядим друг на друга. Долго-долго.

Я киваю ей. Мне отчего-то смешно. Прислонясь к косяку, я снова киваю. И улыбаюсь. Аннемари улыбается в ответ. Сперва испуганно, потом - широко и радостно.

На комоде возле двери - пачка сигарет. Я редко курю сигареты, но сейчас беру и закуриваю. Кавардак в комнате невероятный, на полу - два раззявленных, битком набитых чемодана. Все правильно.

Меня чуть-чуть удивляет, что я все еще продолжаю пребывать в состоянии пьянящей невесомости, хотя мне все уже ясно. Мы вновь встречаемся глазами. Да, теперь я вижу. Это не та Аннемари, какой она была вчера или позавчера. Сегодня она - воплощенное событие. Во взгляде ее спокойствие свершения и холодноватая ласка. В ней произошла внезапная перемена. Произошла нынешней ночью.

- Бедный Йоханнес! - говорит она.

- Бедный Пигро! - говорю я. - Он так рвался пойти со мной, что ему прищемило лапу.

- Как мне его жалко, - произносит она. Смотри-ка, на глазах у нее выступили слезы. Ей жаль Пигро или кого-то еще? Не важно, просто ее сейчас переполняют чувства. Слезы - легкие, летучие, как эфир. Сытого растрогала собачья лапа, горемыка, притулившийся у дверей.

"Бедный!" - растроганно говорит она, а растрогать Аннемари непросто. Она тает. О да, почему бы и не увезти с собой умилительный, если не душераздирающий образ друга, незадачливого друга, который стоит у дверного косяка и рыдает. О да, ведь могут наступить и будни, когда воспоминанье это будет сладостно. Но ты не увидишь меня рыдающим, моя девочка. "Бедный!" говоришь ты. По отношению к иным людям употреблять это слово непозволительно. Я вел честную игру, не отступая от правил. И пусть я проиграл - мое поражение мне дорого. Дороже многих любовных приключений, уж поверь.

"Бедный!" Тебе не следовало бы так говорить, моя девочка. До этой минуты между тобой и мною стоял тот, кому я не мог нанести рану, - Олуф. Сейчас ты чувствуешь себя рожденной заново, уверенной в себе, поэтому ты говоришь мне: "Бедный!" Но ведь и я мог затеять с тобой игру, Аннемари. Разве не была ты трепещущим подранком в руках охотника? Ты поощряла другого, желая поощрить меня. Что ж, по-твоему, чтобы доказать, как я ценю тебя, мне следовало оставить в дураках доверчивого Олуфа? Этой ночью ты угодила в собственные сети. Ты полагаешь, ночь, проведенная с любовником, тебя преобразила? Не уверен. Вот уж по отношению к кому у меня никаких обязательств.

- Не взыщи, Аннемари, но вчерашнюю историю я выдумал.

Она глядит на меня в зеркало, улыбка ее медленно гаснет.

- Я обязан рассказывать нравоучительные истории, на таких условиях меня сюда брали, - продолжаю я. - Я, кажется, рассказывал тебе про некую Бирте? Да, она была когда-то моей возлюбленной, пока ее не отбил друг. Потом я снова их встретил. Я сказал, что добродетельно самоустранился, дабы между нею и мною ничего не произошло. Красное словцо не ложь.

- А как же ты тогда поступил?

- Тебе не стоило упрекать меня за то, что я не воспользовался правом на любовь, или как вы это называете. Я воспользовался - в полном объеме. Он отнял ее у меня. Отлично! Я появился и отомстил.

- Йоханнес, а то, что ты рассказываешь сейчас, это - правда?

- Девочка моя, когда я рассказываю о дурном, можешь быть уверена, что это правда.

- Ну а потом? Почему ты не захотел с ней остаться?

- Остаться? Тут, видимо, она просчиталась. Так называемое право на любовь вовсе не подразумевает, что надо оставаться. Они с мужем поделили детей, она вновь вышла замуж, но вроде бы не очень удачно. Словом, было и быльем поросло. А цепочку она подарила мне в юности.

- Йоханнес, - сказала Аннемари, обернувшись, - все началось так красиво и чисто. Когда ты вошел сюда. Мы могли так красиво проститься...

Значит, было красиво, подумал я. Но теперь все кончено. Я слышу внизу его голос, голос победителя. Ну что бы судьбе подарить мне еще один день! Да хотя б один час! Ведь до сих пор игра велась не на равных. А могло быть иначе. Она взволнованна, она вот-вот забудет, что переродилась и обрела уверенность в себе.

- Аннемари, мне осталось рассказать тебе еще одну сказку.

- Сейчас войдет Харри, - ответила она, вспыхнув. И быстро оглянулась на дверь. И поймала себя на этом. И к ней разом вернулось самообладание. Она даже улыбнулась мне. Но тут же отвела глаза. Хотя б один день, один час, думал я.

Инженер никак не ожидал меня встретить. Вместо того чтобы возмутиться, он немного сконфузился. До чего же он все-таки молод, подумалось мне, и, конечно, это у него серьезно.

- Поздравляю! - сказал я и пожал ему руку. - Надеюсь, вы не станете поминать вчерашнее. Я пришел проститься. Ну а когда свадьба?

- Скоро! - ответил он. - Безотлагательно! - добавил он. И с улыбкой взглянул на Аннемари.

- Если это будет во время тяги, я пришлю вам парочку-другую вальдшнепов. Правда, на мой вкус, мясо у них не такое нежное и сочное, как уверяют многие. Тем более весной. Но все равно это тонкая дичь. О, я допустил бестактность. Вы же не любитель охоты.

- Ничего страшного, - сказал он. - Вчера я был определенно не в духе.

- Нет-нет, - возразил я, - все было так, как надо. Не будь я допотопным шкапом с лавандой, все вообще бы выглядело по-другому. Но раз вы увозите цветок Песчаного острова, вы, несомненно, разрешите преподнести вашей невесте маленький прощальный подарок.

- О нет, Йоханнес! - сказала она, уставясь в зеркало на тонкую золотую цепочку, которую я ей протягивал.

- Да, мой друг! Я предназначил ее тебе - если ты когда-нибудь решишься уехать. Пусть это будет памятью о Песчаном острове. Остров - как кольцо. А берег его напоминает еще и цепочку. Возьми же ее, Аннемари, надень.

В понедельник, ближе к вечеру.

- Слушай! Кто-то гоняет уток у сарая. Кто бы это мог быть? Не Пигро?

- Нет, это не он.

- Утки такого обращения не терпят. Они теперь ни за что не будут сидеть на яйцах. Послушай, ты уверен, что это не Пигро?

- Ручаюсь.

- Никому-то ты не доверяешь. А своей собаке - целиком и полностью.

- Да, за исключением Бога, я никому не доверяю так, как своей собаке.

- До чего странно это слышать. Именно сейчас, Йоханнес. Так ты веришь в Бога?

- Я не хочу. Я сопротивляюсь. Отбиваюсь как умею. Но именно сейчас верю. Ибо я не могу разрешить узы Кесиль.

- О чем ты? Друг мой, ты должен объяснять все, что мне говоришь.

- О, это из Книги Иова. Господь говорит Иову: "Можешь ли ты связать узел Хима и разрешить узы Кесиль?"*

* Книга Иова, 38, 31.

- Да, но что ты хочешь этим сказать, Йоханнес? Объясни. Мне кажется, чем дольше я живу, тем бессмысленнее все становится.

- Именно поэтому и становится, моя девочка.

- А мне непонятно. Знаешь, мало-помалу все потеряло для меня смысл. Жизнь, я имею в виду. Да и что значит само это слово - "жизнь"?

- Не имею представления. Спроси кого-нибудь поумнее.

- Ну ладно, пусть не жизнь вообще, а моя собственная жизнь. Я давно уже обнаружила, что она лишена смысла, всякого смысла. Не знаю даже, как это вышло. Не то чтобы я много размышляла, Йоханнес. Я просто это чувствую. Чувствую, и все. И когда я смотрю на Фредерика, мне даже смешно. Столько в нем честолюбия. Столько дел он на себя взваливает. И охота ему! - думаю. По-моему, он не догадывается, как все обстоит в действительности. Ему и невдомек, что жизнь бессмысленна.

- А может, и вдомек. Оттого-то он и крутится как белка в колесе.

- Нет, по-моему, он ничего такого не чувствует. Ну разве что ощущает легкое беспокойство. Понимаешь, именно потому, что он, вопреки всему, верит в жизнь, он достоин жизни куда больше, чем я. Хотя... нет, не хочу говорить о нем плохо. Он же сущий ребенок, Йоханнес. Маленький мальчик, которому нужна мама, с которым нужно нянчиться. Я и думать бросила, чтобы от него уйти. А это - это ведь тоже бессмысленно. Вот живу я здесь, на мне дом, я приглядываю за прислугой, и вроде бы никто на меня не в обиде. Но во всем этом есть что-то бессмысленное. Даже если... тебе этого не понять, но мне кажется, одинаково бессмысленно было бы попытаться что-либо изменить. Я встаю утром - мне все безразлично. Я распоряжаюсь по хозяйству, поливаю цветы, прислушиваюсь, не гоняет ли кто уток и гусей. Мне все безразлично. Я целую Фредерика. Меня целует другой. А мне все безразлично.

- Все-все? Даже новое платье?

- Ну ты и лиса! Конечно же нет. Только бы кто-нибудь хоть краешком глаза отметил, что оно мне к лицу. Наверное, и с остальным точно так же. Ох, похоже, все, что я тут тебе наговорила, - неправда. Вполне возможно, в тот самый момент, когда со мною что-то происходит, меня это чуть-чуть и затрагивает. Но не глубоко.

- А я? Я тебя затрагиваю?

- Да. Поцелуй меня!

- Но, говоришь, не глубоко?

- Йоханнес, если вдуматься, ну не бессмысленно ли, что мы - что мы вот так вот лежим здесь вдвоем? Ведь из этого ничего не выйдет, я тебя знаю. И потом, мы слишком долго избегали друг друга. До ужаса долго. Хотя, наверное, в этом был какой-то смысл. Нет, я решительно уже ничего не понимаю. Вдруг появляешься ты. С ружьем. Говоришь, что собрался на охоту. На охоту! - подумала я. Как бы не так!

- Но ведь я и в самом деле отправился за вальдшнепами. У меня и в мыслях ничего не было. Просто я вошел - и увидел тебя. Увидел, какая ты чудесная.

- Стоит мужчине потерять голову, и женщина сразу становится чудесной. Ты же потерял голову.

- Нет, ты - чудесная.

- Друг мой, друг мой...

- Кто это там ходит по чердаку?

- Да это служанка, пошла за луком. Сюда никто не войдет. Все знают гостевая заперта. А как мы поднимались наверх, никто не видел.

- Ты уверена?

- А это имеет какое-нибудь значение?

- Никакого, раз это говоришь ты.

- Йоханнес, скажи мне лучше... Мне так хорошо с тобой. Мы избегали друг друга донельзя долго. Ты стал почти чужим. Но ведь у тебя это несерьезно, мой друг. Несерьезно.

- Напротив. Все, что я ни делаю, я делаю всерьез. Все заносится в протокол. Мотается на ус. Дабы воздать каждому по путям его.

- Это ужасно, но я права, у тебя это несерьезно.

- Да нет же, говорю тебе.

- Йоханнес, ничем плохим это не кончится, не настолько все у нас серьезно. Плохо кончается у тех, кто все принимает всерьез. Но быть может, у нас все-таки получится что-то большое и настоящее.

- Кто сказал, что все это не кончится плохо?

- Я. Ведь все останется по-прежнему. Вот она, бессмысленность. Фредерик ни о чем не подозревает. А если вдруг что-то и обнаружит, или я сама расскажу ему, он просто-напросто в один прекрасный день приищет новый повод поплакаться, а еще он немножко разозлится и начнет похваляться своими любовными похождениями. Фредерик ни за что не станет ревновать, терять голову. Его кредо - свободомыслие. Но ты? - я не верю, что у тебя это всерьез.

- Ригмор, прекрати! Если ты опять заведешь эту шарманку, я иду и выпускаю себе в живот заряд дроби шестого номера. Но сперва я пристрелю Пигро. И тогда в этой кротовой норе останется предание о серьезном мужчине.

- Йоханнес! Йоханнес! Да ляг же!

- Вам непременно нужны доказательства, вещественные доказательства! Вам недостаточно слов. Вам недостаточно знать. Нет, если ты хочешь чего-то добиться, изволь взять и обмануть своего простодушного друга, который тебе почти что как сын.

- Йоханнес, по-моему, тебе не пристало так зло отзываться об Аннемари.

- Кажется, я не упоминал ее имени. Кстати, с этим уже покончено. Одним росчерком пера. Вот так-то. Но я что-то не возьму в толк, почему я не могу относиться к тебе серьезно. Впрочем, может, в этом как раз и заключается юмор. Видишь ли, всего несколько часов назад я вынужден был признать, что потерпел поражение.

- Йоханнес, мы можем быть откровенны друг с другом. Я знала, ей нравишься ты. Я тебя ей вчера уступила. Я нарочно разлучила их во время танцев.

- Вот как?

- Я бы в жизни этого не сделала, если бы ты не постоял и не поговорил со мной на террасе. Я себя пересилила.

- Прекрасный поступок. Но ты ничего не поняла. В такого рода соперничестве нельзя идти на обман. Пойми, мужчина может возлюбить строгое, нерушимое правило. И ему может быть дорог чистый проигрыш. Да, я был как тот стойкий оловянный солдатик, я упускал одну возможность за другой, лишь бы не нанести удар другу. Я потерпел поражение, возвратился на щите, но я не запятнал свой меч. Казалось бы, я продвинулся далеко вперед со времен моей юности. Да, я был выметен и убран. И что же? Не прошло и получаса, как этот стойкий и оловянный переспал с женою другого своего приятеля. Ну, как тебе эти принципы? Не шатки ли они? Сперва мы с тобою взмываем с волною, потом нас бросает, швыряет на мель*.

* Парафраз стихотворения А. Стуба "Плаванье по морю житейскому".

- И все равно, Йоханнес, у тебя это не настолько серьезно, как мне хотелось бы. Потому тебе меня и не понять.

- Может быть, моя девочка. Ты у меня такая задумчивая, а я не желаю задумываться.

- И все же выслушай. Выслушай меня. Ты должен понять, что ты разрушил, Йоханнес. Я так ждала твоего прихода. Но теперь, когда я останусь одна, жизнь всерьез потеряет для меня всякий смысл. Мне будет еще хуже - потому что вчера вечером ты мне открылся. Мы стояли на террасе, ты рассказывал так, будто я что-то для тебя значу. Тебе нужно было с кем-то поделиться, и ты выбрал меня. Ты мне этим помог. Я вдруг почувствовала, что, пожалуй, не все во мне еще умерло. Знаешь, что я подумала после нашего разговора? Я подумала: еще не поздно начать сначала, главное, чтобы в тебя кто-то верил. Теперь ты начнешь сначала, думала я. Только где оно, это прекрасное вчерашнее, Йоханнес? Оно уже не живет во мне. Ты пришел сюда вовсе не с добрыми намерениями. Тебе нужен был партнер, с которым бы ты мог забыться. Ты был необуздан и зол.

- Да, ты права.

- Я ждала тебя, но не таким - после вчерашнего. А ведь я ждала тебя. Когда они вчера вдвоем уходили домой, я уже знала, что ты проиграешь. Я ждала тебя. Ждала, что ты придешь и будешь горевать.

- По-твоему, я способен убиваться из-за трех эре?

- Если бы ты пришел сюда погоревать!

- Хорошо хоть, ты не говоришь мне: "Бедный!" Я бы этого не вынес. А вообще, ты чудесная! Ты чудесная и стоишь тысячи других!

- Любимый, как я тебя ждала! Но я ничего не могу поделать, раз ты так повел себя. Все это, друг мой, бессмысленно. Бессмысленно, бессмысленно и еще раз бессмысленно. Я так мало значу для тебя. Вчера я думала иначе. Но ты убил вчерашнее. Убил во мне что-то живое. Я ничего не могу поделать. До того все бессмысленно. Ты все обратил в ложь. Ты оказался на поверку злым и необузданным.

- Да, чудесная повелительница эльфов, милая моя, плаксивая колдунья. Я такой, я злой. Ты - колдунья, а я - злой дух, почему бы нам не справить шабаш. Для тебя не тайна, как тешились некогда ведьмы с чертом. По весне, на горе Нербьерг. Давай и мы!

- Пусти, Йоханнес.

- Не пущу, ты же этого не хочешь.

- Отпусти! Я не знаю, что я с собой потом сделаю.

- Так оно еще слаще.

- Отпусти! Ведь я полюбила тебя с первого дня.

- Правда?

- Ты не должен был знать об этом.

- Не плачь. Ну не надо.

- Йоханнес, я бы тебе никогда этого не сказала.

- Знаю, мой друг.

- Я говорила это сотни раз, на все лады. По телефону, по-всякому. Чтобы скрыть, что я действительно люблю тебя.

- Да.

- Потому что высказанное, оно - уже существует. Доподлинно. И унылое однообразие дней нарушается. И все может плохо кончиться. И тогда, Йоханнес, мне придется выбирать.

- Да.

- Не можем же мы встречаться украдкою, по темным углам, а потом выходить на свет Божий, делая вид, будто ничего не произошло?

- Нет.

- О чем ты сейчас думаешь?

- Если мне позволено шутить, то я думаю, как бы исхитриться дать самому себе пинок под зад и вылететь из школы. По-моему, мне там не место.

- А как же ты вчера говорил, что классная комната перед тобой раскрылась?

- Все верно, Ригмор. Более того, я выработал вчера некую теорию, даже целое мировоззрение, как жить дальше. Я приуготовился к тому, что сердце мое не будет знать покоя. И разве это не оправдалось? Оправдалось дальше некуда, но в каком-то смысле моя теория провалилась. С треском. Я ничего не смог предугадать, я был как лист перед ветром. Из меня никогда не выйдет выдающегося педагога. Ну а то, что я, выражаясь высоким штилем, прелюбодействовал с женою ближнего своего, - вот это самое скверное. Не потому, что я сожалею. Но потому, что мною овладел злой дух разрушения.

- Ты сказал мне, что веришь в Бога. А пристойно ли было говорить об этом здесь?

- Нет, как раз здесь это было уместно.

- Йоханнес, я чего-то не понимаю. Я не берусь рассуждать о мировых проблемах, о войне, о предназначении жизни. Я могу судить лишь по себе. В сущности, я всегда жила благополучно, и тем не менее моя жизнь потеряла смысл. Как же тогда верить в Бога?

- Верить должно. Когда бессмысленность достигает своего предела, ты видишь, что жизнь - это поле битвы, где противоборствуют два начала. А нейтральной полосы не дано.

Немного времени спустя в сопровождении Пигро, с ружьем на плече, я уже шагал по направлению к Палочнику. Мы выбрали тропинку, которая огибает Песчаную гору с севера и лепится по косогору, над прибрежными лугами. Большими угловатыми глыбами двигались тяжелые тучи, между ними ясно сияло свежее, умытое небо. Было все еще ветрено, но без мокрети. Море поседело, как будто его только что пересек Левиафан. Мне почудилось, что в одной из блескучих водомоин попискивают кулики-сороки, но увидеть их я не увидел. Над потемневшим лугом, где стаял весь лед, вилось штук пять чибисов. Через пригорок перекатилось несколько светлых комочков и поднялось в воздух станичка галстучников. В воздухе были и другие стаи, они перелетывали с места на место, свистя крыльями, кружили над берегом. В голове одной большой стаи летели серые ржанки, остальные были - галстучники и зуйки; на поворотах зуйки посверкивали ослепительно белыми брюшками.

В Палочнике обосновалось уже несколько белобровых дроздов. Мы еще не успели углубиться в лес, как Пигро сделал стойку. Я пустил его - птица вылетела прямо у него из-под носа и, порская из стороны в сторону, скрылась за деревьями. Пигро покосил на меня глазами: мол, почему не выстрелил? А я переломил ружье, вынул патроны и повесил его на сухой сук.

И побежал обратно, той же самой тропинкой. Пес трусил за мною с понурым хвостом. Он был явно сбит с толку.

Прибрежные луга вместе с Садом Эльфов тянутся на добрый километр. Я бежал всю дорогу и отчаянно запыхался. Вот и Мыс. Я пронесся через площадку, где сушат белье, толкнул дверь в кухню и - прямиком в комнаты. Ригмор была в гостиной, разбирала скатерти и салфетки.

- Брось все это!... - выпалил я. - Живо!... Резиновые сапоги и пальто! Живо!

Я подождал ее на площадке для сушки белья. Она вышла, туго повязанная светлым платком, что очень шло к ее точеной головке. А в лице - ни кровиночки.

- Давай, - сказал я, - в темпе.

Я бежал впереди, рысцой. Хотя нет, сейчас впереди мчался Пигро.

Я обернулся. О, она бежала за мной с таким видом, точно я позвал ее к телу убитого, клянусь!

Тут я перешел на шаг и сказал:

- Да нет же, Ригмор, ничего не случилось. Я думал, ты поймешь. Прилетел вальдшнеп! Все-таки прилетел, черт возьми! Я не стал без тебя стрелять. Ты должна это видеть. Но постой, может, нам незачем так торопиться. Который час? Почти половина шестого. У нас в запасе еще полчаса сносной видимости. В сумерках будет уже не то. Но мы успеваем. Ну, что ты на это скажешь?

Она разочарованно улыбнулась.

- Дорогая моя, ну не надо так огорчаться из-за того, что мы друг другу наговорили. Все эти убийственно холодные слова - забудь их! Девочка моя, все образуется. Конечно, образуется. Это благоприятный знак, понимаешь? то, что прилетел вальдшнеп. Можно сказать, знак свыше! Улыбайся себе на здоровье, но это очень и очень добрый знак! Мы должны помочь друг другу, верно ведь? Я могу многому научить тебя. Это звучит чертовски самонадеянно, но, когда дело касается других, я и впрямь неплохо соображаю. Мы придумаем, как и с чего тебе начать. Ты должна что-то создать, что-то совершить, ты же этого хочешь. И ты к этому придешь. К черту упаднические послевоенные настроения! С чего ты взяла, будто жизнь - бессмысленна? Да, я набитый дурак. Я знаю это, знаю. Иди сюда! Время не терпит! Видишь, катятся светлые камушки? Это галстучники. Смотри, взлетают. Да, друг мой, это весна! Я не знаю, что с нами обоими станется. Я не знаю, что станется с тобой и со мной. Вон те, острокрылые, - это зуйки! А те, что поупитаннее, с черной головой и шеей, - кулики-сороки. Стоят, пялятся, точь-в-точь как морские пехотинцы у входа в Тиволи*. Нет, я не знаю, что с нами обоими станется, не знаю. Но может быть, я начал рассуждать не с того конца. По дурной привычке. Вся наша замечательная новейшая цивилизация зиждется на понятии счастья, движима погоней за счастьем. Может быть, следует избрать для себя более строгие правила, более суровый закон? Откуда я знаю? И вообще, что я знаю? Ригмор, я не могу сказать определенно, что нас с тобой ожидает, но боюсь, нам предстоит немало горьких часов, немало черных ночей. Ты обратила внимание на этот блеск, эти вспышки, когда они перевернулись в воздухе? Эти зуйки еще не сменили зимний наряд. Они полетят дальше. А теперь погляди сюда! Эти вот, с черными зеркальцами на исподних перьях, - это наши зуйки, они останутся на Песчаном острове! Девочка моя, я не знаю, что с нами двоими будет. Я могу помочь тебе, могу дать совет, когда ты возьмешься за дело. Но что с нами будет - целиком зависит от тебя, ты сама должна принять решение, я для этого слишком лукав и своенравен. Смотри, вон там, над водой, с бело-черным оперением, - это морянки. Они здесь пролетом. Через несколько недель они улетят далеко на север! Ты спрашиваешь, в чем смысл существования? О, к нашим услугам множество готовых формулировок, объяснений и догм. Но они не стоят ломаного гроша! Может показаться бессмысленным... да, может показаться, что разрушающее начало, зло - вот подлинное условие существования. Подожди! Поцелуй меня сперва! Ну, поцелуй же! Ригмор, чем все это кончится?.. Так о чем я? Нет, зло - не единственное условие существования. Всякое царство, разделившееся само в себе, опустеет. Будь зло абсолютным, оно бы разделилось само в себе и исчезло с лица земли. Но ведь есть еще и добро! Непостижимые добрые деяния - это не выдумка! Тепло, и чистота, и свет - в людях это есть! Девочка моя, как бы мне хотелось все с тебя снять. Да-да! Сейчас я чувствую себя как никогда сильным. Но мне хочется освободить тебя не от одежд. И не от груза прожитых лет. Но от груза сомнений, ошибок, от наплевательского отношения к самой себе, нежелания жить, страха перед людьми. И тогда рядом со мною окажется прекрасная, добрая девочка, светлая, чудесная девочка, ты, подлинная!

* Увеселительный сад в Копенгагене.

Она судорожно ухватилась за меня и расплакалась. Я совершенно растерялся.

- Ты должна быть ко мне снисходительна, - сказал я. - Я обрушился на тебя, яко бурный ветер*. Но это все оттого, что прилетел вальдшнеп. И я отвечаю за каждое свое слово.

* Ср.: "Он речет, - и восстает бурный ветер..." (Псалтирь, 106, 25).

- А тебе не хочется плакать над нами? - спросила она.

- Нет, - ответил я. - Нет.

Когда мы дошли до опушки, где я оставил ружье, я привесил к ошейнику Пигро маленький колокольчик, зарядил оба ствола и посоветовал Ригмор идти за мною след в след. Давешний вальдшнеп сидел крепко, так что очень может быть, мы увидим, где он затаился. Она спросила, буду ли я в него стрелять и что означает "сидеть крепко".

- Уважающий себя охотник, - сказал я, - не станет стрелять в сидячего вальдшнепа, к тому же я не настолько тщеславен, чтобы слыть добычливым. Давай договоримся так: первого я отпущу не стреляя. Когда он взлетит, обрати внимание, на мгновенье он словно бы зависнет над лесом. Ну а то, что он сидит крепко, - это значит, что собака и охотник могут подойти к нему вплотную и только тогда он снимется. А вообще, вальдшнепы - птицы загадочные. Иной раз они снимаются легко, и целой высыпкой. И наоборот. А почему - никому не ведомо.

Поиски мы начали с восточной окраины леса. Пигро уверенно и неторопливо тянул к местам первых высыпок, которые знал куда лучше меня. Одно такое место было в дубках у сырой прогалины. Но по молчанию колокольчика я понял - там пусто. Пигро двинулся южнее, к потной ложбинке, заросшей папоротником. Мы пробирались за ним с трудом. Палочник - крайне запущенный лес, у каждого двора там сыздавна своя делянка, да и в войну он был основательно - и беспорядочно - вырублен. Его заполонили ползучие растения, кустарники, мелколесок, над которыми торчат кривые, коряжистые деревья, в грибах и наростах, с переплетающимися ветвями. Кое-где Палочник являет собою густые, непролазные дебри, заманивающие странника.

Пигро медленно тянул дальше. Птиц по-прежнему не было. Ригмор шла за мною след в след. Всякий раз, стоило мне обернуться, она останавливалась и испуганно оглядывалась назад.

Ни намека на присутствие вальдшнепов, хотя именно в этой части леса они обыкновенно и держатся. Я начал уже было склоняться к мысли, что давешняя птица мне привиделась. Или же это был одиночный гость, который, ослабев, спрятался в крепкое место.

Ветер был с утра юго-западный, погода - слякотная, раза два поднималась метель. Если предположить, что вальдшнепы свалились в лесок утром, во время снежного вихря, то искать их надо не здесь. Я подозвал Пигро, и мы вышли из лесу и побрели через верещатник к западной, наветренной его окраине, где стоят низкие деревца, напоминающие людей, согнувшихся под тяжестью здоровенных мешков.

Пока мы продирались сквозь дикий малинник, Пигро ушел вперед. Я постоял, прислушался. Колокольчик молчал. В кронах над нами шелестел ветер. Заросли за спиной сомкнулись, и западный берег скрылся из виду. Но в воздухе чувствовалось - солнце село. На все нисходит холодный покой, между окружающим миром и нами встает что-то загадочное. Глаза у Ригмор стали большие, темные. Я тихонько притянул ее к себе. Помедлил. Мне послышалось, колокольчик слабо звякнул. Если это так, Пигро - гений. Крадучись мы двинулись в обход сутулых молоденьких буков с густой шапкой прошлогодней листвы. Пигро стоял чуть поодаль от кучи слежавшегося валежника, рядом с которой нанесло всякой прели. Птицы я не видел.

- Смотри на Пигро, - шепнул я. Пес начал вызванивать птицу, медленно отступая назад, затем бесшумно вильнул вбок. Немного погодя он зашуршал по другую сторону кучи. Мы приблизились.

- Видишь толстый заплесневелый сук в середке? С развилкой? Под ней он и сидит. Видишь глаз?

- Да, - прошептала она.

Темный, текучий, глаз был уставлен прямо на нас.

- Отпусти его, - прошептала она.

Я посвистал, и пес вышел из-за кучи.

Вальдшнеп вырвался с таким шумом, что она схватила меня за руку. Застыв на мгновение в воздухе - над нашими головами, - он с быстротою молнии краткими зигзагами унырнул за деревья. Вымелькнул из густых крон уже в немалом от нас расстоянии - на фоне неба на миг обрисовался в профиль его длинный клюв и крылья, запахнутые точно полы плаща, - и исчез.

- Как вдруг стало тихо, - проговорила она.

- А что думает на этот счет Пигро? - заметил я. - Здесь вполне может сидеть еще один.

- По-твоему, мы должны убить его?

- Похоже, я становлюсь суеверным, - сказал я, - мне кажется, многое зависит от того, получишь ли ты сегодня вальдшнепа. Но это произойдет очень скоро.

Я шел, вдыхая ядреный воздух, и поминутно слышал в лесной чаще позвякиванье колокольчика; спокойствие меня оставило. Наконец Пигро сделал стойку. Мы подошли. Деревья здесь были приземистые, с низко посаженными ветвями - стрелять несподручно. Лес заметно уже стемнел. Пигро стоял возле чего-то, что напоминало в сумерках груду кованой меди. Ржавые прошлогодние папоротники. И опять Пигро потянул в обход.

- Ты что-нибудь видишь? - спросил я шепотом.

- Да, - ответила она, - он переместился. Вон туда.

Я ничего не видел, но пса все-таки пустил. Вальдшнеп выскочил намного левее, чем я ожидал, - выметнулся обезумевшей тенью. Я повел за ним. Захлопали и оборвались выстрелы.

- Это он так странно кричал?

- Да, он упал наотлет. Я убил его. Пигро сейчас его принесет.

Мы слышали, как пес рыщет где-то в отдалении, и пошли в ту сторону.

- Йоханнес, - сказала она, - я тоже думаю, что смогу.

- Сможешь - что, мой друг?

- Начать сначала.

Тут с вальдшнепом в зубах появился Пигро. Я взял у него птицу и потрепал по спине.

- Да он еще теплый, - проговорила она.

- Возьми, - сказал я, - это означает, что я положил между нами завет*. Посмотри на него рано утром. Сегодня слишком темно.

* Ср.: "Завет положил я с глазами моими, чтобы не помышлять мне о девице" (Книга Иова, 31, 1).

Уже апрель.

Пигро умер. Да, его не стало. Теперь я полагаюсь лишь на Господа Бога.

Не знаю отчего, но пес начал прихварывать, и шерсть на нем потускнела. Я справился в книгах и принялся его врачевать. Но ему становилось все хуже и хуже. Как я жалел, что мы не озаботились в свое время и не пригласили к нам на остров ветеринара. Наконец я понял, что он обречен, и мы отправились на последнюю нашу охоту, хотя сезон и закончился. Мы пошли прямиком на Бёдварово поле и подняли Томиковых куропаток.

Да, Томику так и не довелось увидеть обещанных куропаток. Я тебе, Нафанаил, об этом не рассказывал. Аннемари забрала Тома с собой. Увезла с острова. Инженер привязался к нему и захотел стать его отчимом. И Олуф дал свое согласие. У меня это как-то не укладывается в голове. Конечно, Олуф сделал как лучше для мальчика. Но я не уверен, а смог бы я поступить так сам.

Пигро пластом лежал в своем ящике. И вот я снимаю со стены ягдташ, перекидываю ремень через плечо. Вы бы только на него посмотрели! В мутных его, слезящихся глазах будто запрыгали щенята! Я снял со стены трехстволку. Тщательно проверил ее. Повернув дулом к себе, заглянул в нижний, нарезной ствол. После того как я его прочистил, он был светел, как небо за окном. Я выбрал два патрона и, протерев никелевые головки, один вложил в патронник. Вы бы видели Пигро! Он поднялся на ноги. Из последних сил забил тяжелым хвостом. Мы потихоньку пересекли сад и дорогу и зашли в густую траву. Пигро плелся черепашьим шагом, пошатываясь. И почти сразу же спугнул птиц. Две старые куропатки и выводок молодых снялись и перелетели к Конскому рву. Тут я понял, что Пигро потерял нюх. Я взял его на руки и понес. Осторожно поискал выводок и, заприметив старку, поставил пса наземь. Не знаю, причуял ли он их, но он медленно вытянулся и красиво замер на стойке. Я пустил его. Ноги у него заплетались. Я зашел сбоку. Птицы поднялись, и я выстрелил. Так пал Пигро.

С тех пор я не охочусь, да и хлопотно это - брать щенка, выучивать. Даже если повезет и щенок попадется удачный, все равно он не заменит мне Пигро.

Хотя Пигро был всего-навсего собакой.

Пожалуй, я вообще уже не смогу позволить себе такую роскошь охотиться. Это сопряжено с расходами, а дичь я никогда не продавал предпочитал раздаривать. Нет, конечно, это роскошь. При том, что у меня прибавилось обязанностей и домочадцев и мы должны втроем жить на одно жалованье, это исключено. Бережливостью я отроду не отличался. У меня и до этого был небольшой долг, теперь же я увяз по уши. Ведь нужно было обставить пустовавшие комнаты, прикупить постельного белья и еще много всякой всячины. В том числе и для кухни - тем, чем обходился я, женщине не обойтись. Так-то вот.

Я пристрелил Пигро в прошлом году, в июле. В конце июля, когда Бёдвар убрал свою рожь. С тех пор я не охочусь. Собственно, последний раз я ходил на охоту год назад - я срезал тогда вальдшнепа для Ригмор. Это было в марте. Прошло почти уже тринадцать месяцев. А я нисколько не поумнел.

Возможно, Нафанаил, тебе не по душе, что я взял да и перескочил через тринадцать месяцев. Лучше будет, если я тебе признаюсь: все, что я понаписал в этих тленных тетрадях - да, все, что я рассказал тебе, записано недавно. То есть год спустя. Я действительно начал делать кое-какие записи тринадцатого марта прошлого года. В этот день на остров упал туман, мы ждали, вот-вот тронется лед, я слышал, как на берегу кричат дети. Но заполнил я лишь первые траурные страницы, а потом все бросил и пошел на берег присмотреть за детьми. В ту пору я не находил себе места. Я был не в состоянии продолжать.

Видишь, Нафанаил, я обманул тебя. Быть может, поэтому поперек каждой страницы в этих тетрадях я и написал: "Лжец".

Но с другой стороны, наверное, мне было необходимо внушить тебе, что я рассказываю по следам событий. Иначе как бы я смог приблизить их к тебе, вызвать к жизни. Да, наверное, я не сумел бы рассказать ни о своей собаке, ни о птицах, ни об охоте, не скрой я эту маленькую черную тайну - смерть Пигро.

Разумеется, у меня есть и другие причины называть себя лжецом.

Так на чем мы остановились? Я говорил перед этим об Олуфе с Томиком. Пожалуй, Олуфу не так уж и легко было отдать мальчика, как это могло показаться. Он не выдал себя ни единым словом, но я понял это по его матери. Она вспоминает Аннемари с ненавистью. Это прорывается у нее нечасто, и я бы не назвал это мелочной злобой - Мария способна похвалить девушку за то, другое, третье. Однако мне ясно: она осудила Аннемари, и бесповоротно. По ее мнению, Аннемари отлита из нечистого металла. Она человек современной формации, девушка, грезящая о счастье, в поисках счастья, а Мария таких презирает. Для нее превыше всего основы, она человек старого завета. И то, что Аннемари увезла Томика с острова, непростительно. Ведь Том - Марииного корня. Ну а что Олуф допустил это, дал свое согласие - Мария не знает или не хочет знать. Да, когда ее ненависть прорывается, мне сразу представляется разлом громадной глыбины - это навечно.

По-моему, Олуф тосковал по Томику куда больше, чем могло показаться со стороны. Он любит детишек, это бесспорно. Заглядывая к нам, он уже не боится это обнаружить. Так он переменился. Беззаботность покинула его навсегда. Но разрыв с Аннемари, похоже, стал для него избавлением. Обе эти женщины буквально душили его. И он потерял веру в себя. Окончательно все решил тот день, когда они с Нильсом вышли в море на ялике и Нильс утонул. Я помню. Я стоял вместе с ними на причале, они уже готовы были отплыть. Олуф смотрел, как беснуются волны, и глаза его блестели безумным блеском. Я вдруг понял: эти женщины и собственные сомнения душат его, он должен помериться силой со смертью. Если он ее одолеет, то станет мужчиной. И тогда я его подзадорил. Но если копнуть поглубже, не было ли у меня другой - задней - мысли? О Нильсе я и не подумал, я напрочь забыл о Нильсе, я зашагал прочь, а они вышли в море.

И все же Олуф оправился. Возвращаясь на Песчаный остров из очередного плаванья, он частенько заглядывает к нам в школу. И всякий раз спрашивает, можно ли ему поиграть с маленьким. И всякий раз получает на то дозволение.

Малыш все еще кричит. Пока я тут сидел и писал, он кричал не переставая. Мне запрещено заходить к нему, играть с ним, успокаивать. Мне это воспрещается. Иначе покоя в доме не будет, утверждает Авторитет. Он избалован вниманием, заявляют мне, пора начать воспитывать его по-настоящему. Пусть выкричится. Пусть привыкает спать днем. Да-а, такая чепушинка, а сколько доставляет забот.

Я сижу в классной комнате. Дети разошлись по домам часа два назад. Солнце сейчас висит над посадками, маяк издали напоминает огненный столп. День чудесный. Весна - в самом расцвете молодости. С неделю у нас бушевала непогода. Весна фыркала, заливалась слезами, а море неистовствовало, как и в тот недоброй памяти апрельский день, когда погиб Нильс.

Класс заставлен цветами. Петуший гребешок, калужница, камнеломка... Они стоят на шкафах и полках, расцвечивая темные стены, каждый - в отдельной рюмочке. Мне стоило немалого труда утянуть эти рюмочки из буфета в гостиной, где теперь красуется мой жалкий фарфор. Я привык пользоваться ими для всяких школьных надобностей, но Авторитет, можно сказать, наложил свое вето.

До этого рюмочки с растениями стояли на подоконнике. На свету отчетливее видно, какие у листьев и стеблей совершенные формы. А в самый первый день они были накрыты бумажными колпачками; чтобы узнать, что там, колпачки надо было приподнять. Ну да, вечные мои дурачества!

Сегодня я водил младший класс смотреть, как растут цветы. Во время нашей прогулки мы не притронулись ни к единому растеньицу. Мы начали с того, что учимся оказывать цветам почтение, - разве одуванчик заслуживает уважения меньше, чем министр? Я пока еще не разрешаю младшеклассникам препарировать цветы и пересчитывать тычинки. Не знаю, чья дурья голова придумала, что первым делом надо разрезать цветы на части и изучать их половые органы. Ох уж эта вера в систематизацию! Нет, сначала мы учимся распознавать их - по тому, как они одеты и что выставили напоказ. Вслед за тем они получают имена. Цветы, равно как и всё, что что-то значит, должны прорасти в языке и жить в нем, соприкасаясь с нашей жизнью, - прежде чем мы начнем разыгрывать из себя ученых и играть в науку.

Ну вот, я оседлал одного из своих коньков.

Весна идет на прибыль. Берег кипит птицами. Уже прилетели кроншнепы. Скоро они снимутся и полетят дальше, но некоторые останутся. Ночи длинные, стая тянет за стаей. Мне не спится, я лежу, слушаю их клики и невольно стискиваю кулаки.

Несколько дней кряду над островом пенилось небо. Остров плавал в морском дыму и небесном пару. В мои стекла хлестал песок с дюн. Мыс исчез в пыльном смерче; ты, верно, помнишь, ели мои срублены и теперь отсюда мне виден Мыс. А Бёдвар Бьярки, лежа на животе, руками и ногами удерживал свое поле, которое ветер норовил сдуть в море. Такого на памяти островитян еще не было, все думали, это - конец, все погибло. В довершение грянул град как кавалерийская бригада, - и стеной обрушился ливень. В жизни не видел ничего подобного. И все это время распевал жаворонок. Буря отшвыривала его своим заступом, а он - тут как тут, и поет.

Нынче же в небе и над землею - тишь*.

* Из стихотворения датского поэта Бернхарда Северина Ингеманна (1789-1862).

Солнце беспрепятственно проникает в окно, обращенное на запад, пригревает мне затылок, слепит глаза белизною бумаги. На столе передо мной лежат пять исписанных общих тетрадей. "Песчаный остров. 1-5". Я все-таки приступил к описанию Песчаного острова, и, по-моему, Нафанаил, все, что в этих тетрадях содержится, - вполне достоверно, хотя для публикации годится лишь малая часть. Это большой и кропотливый труд - собирать и обрабатывать сведения о нашем маленьком острове; пока получится серьезная книга, несомненно, пройдет не год и не два. Ну и прекрасно! Сперва я думал, что взялся за описание из тщеславия, да так оно и было. Этакий горделивый полет. Но потом я стал воспринимать это как свой долг. Собирать по крупицам сведения и сводить их в знание - в этом есть что-то очищающее. Вот почему, наверное, в других тетрадях, где я писал о своей собственной жизни, я перечеркнул каждую страницу словом "Лжец". Ведь то, о чем я рассказывал, парит свободно, несвязанно, проплывает мимо тебя, мимо меня, как облака по небу, а веский материал подобен камню и дерну, которые упрочились и пребудут на этой земле.

Кое-что я переписал и отослал в санаторий Каю. Время от времени я получаю от него коротенькое письмецо. К древности он поостыл, но, может быть, это увлечение вернется. Если он сам вернется. Вот его последнее письмо, в нем есть слова, над которыми я призадумался. Дела мои не очень, пишет он. Обычно Кай не жалуется. Когда я прошлый раз навещал его, он выглядел чуть-чуть получше, и врачи считают его небезнадежным. Правда, от него остались одни глаза.

Дела мои не очень...

А у других все в порядке. Видишь ли, я теперь нет-нет да и получаю письма. Я получил три письма от Аннемари, хотя голова у нее занята мировыми проблемами. Именно что мировыми! С ее пытливым, подвижным умом она пришла в точности к тем же взглядам, что и ее замечательный муж. По счастью. Этому на две трети и посвящены ее письма. Я же все это пробегаю глазами. А вот то, что она пишет о своем доме, о Томике, о ребенке, которого она ждет, прочитываю внимательно. Я написал первым. Я знал: подарив ей на прощанье цепочку, я напугал ее - я словно наложил на нее тем самым проклятие. И я написал им несколько строк - так, ничего особенного, о нашем житье-бытье. Почувствовав перемену в моем настроении, Аннемари ответила очаровательным письмом, которое я таскал в кармане, пока оно не утеряло внешнее очарование.

Что у нас еще нового на острове, мой друг? На общественные средства собираются перестраивать причал. Ботам будет обеспечена удобная стоянка. Естественно, всем этим заправляет Фредерик, порадел-таки о рыбаках. Но погоди, говорят они, тогда сюда сможет причалить баржа и вывозить известняк. Вот так-то. Фредерик прошел в областной муниципалитет, он представляет там весь наш архипелаг. На Мысу бурлит жизнь. Теперь, когда елей не стало, я могу наблюдать из своей комнаты за тем, что там делается. Тем более что на Мысу тоже вырубили деревья, тенистые, сумрачные деревья.

Малыш опять раскричался. А войти к нему я не решаюсь. Полновластным хозяином я становлюсь только у себя в комнате. Если Авторитет туда сунется, стреляю без предупреждения!

Не единожды я проклинал тот день, когда предложил Эльне переселиться ко мне в школу, чтобы ей было где родить своего ребенка. Раз-другой я даже набрался, не выдержал. Хотя вообще-то стараюсь не злоупотреблять. Правда, после той охоты на куропаток я приложился дай Боже.

Малыш должен привыкнуть лежать спокойно. Эльна, скажу я тебе, женщина с характером. Я бы в жизни никому не позволил так мною командовать, кабы не одно обстоятельство. Но Эльна и не задумывается над тем, что же заставляет меня помалкивать. Нет, над этим она не задумывается. Видно, пороками страдаю не я один.

Иное дело Олуф - его к маленькому подпускают. Ему - можно! Нет, я не стану намекать об Эльне и Олуфе, я и так чувствую себя смешноватым, постаревшим и лишним.

Бог ты мой, чем я только не поступился! У меня нет денег на патроны, я уж и забыл, что это такое - потешить себя рюмочкой коньяка или посидеть, проставляя крестики в книжном каталоге. И все - ради этого орущего младенца.

Впрочем, Олуф благоразумен. Но я не рассказал тебе, что произошло между нами. Прошлогодним мартовским вечером, когда я застрелил вальдшнепа... ну да, для нее. По-моему, Нафанаил, тебя на этой охоте не было. Да, ты куда-то пропал в разгар весеннего бала. Я так привык с тобою беседовать, но на балу мне случилось поговорить по душам с одним человеком - и ты исчез. Что ж, теперь ты снова со мною.

Тем вечером - после охоты на вальдшнепов - я возвращался из лесу один, без нее. По дороге домой я поднялся на Нербьерг. Мы с Пигро взобрались на валун, лежащий на самой вершине, и долго стояли там. Быть может, это священный камень, оставшийся от солнцепоклонников: на него падает первый утренний луч, с ним последним прощается луч заката. А может, это древний жертвенник, на котором во исполнение обряда закалывали жертвенного борова, а то и человека.

Когда я взошел на вершину, еще не совсем стемнело. Эти мгновенья угасающего дня дороги страннику ничуть не меньше, чем рассветное чудо. Воздух на твоих глазах густо синеет, близкое - отдаляется, а далекое придвигается ближе. Ты стоишь и озираешь мир, погружающийся во тьму, и внимаешь ветру, который знает наизусть Брорсона. И вот уже кругом одна только синь, и вот уже затеплилась, затрепетала первая звезда. И чует охотник, скоро раздастся свист крыльев - первая утка! И остынет в тиши тот, у кого жгучая рана. Даже тот, кого неотступно преследуют, как две ищейки, сомнение и неверие, познает в эти мгновения, что Божественное имеет над ним власть.

Смеркалось. На западе в заоблачных высях догорал огромный костер. Смутно темнело море.

Впервые, поднявшись на Нербьерг, я понял, что судьба моя навсегда связана с этим земляным холмом, встающим из моря. Пускай у меня нет здесь корней, меня сюда забросило. Я - точно вонзившееся в остров копье.

Стоя на этом валуне, я подумал: здесь ты должен сделать свой выбор, здесь ты должен принести свою жертву. На большее я не осмелился. Я слишком стар, чтобы давать обеты, не будучи уверен, выполню ли. Я могу сказать "да-да" или "нет-нет", а все прочее в устах такого человека, как я, по сути, будет обманом. "Да-да" или "нет-нет". Полет уже невозможен, да и мечта померкла. Я волен избрать свою судьбу, я могу бороться, но я перестал расти. Мне себя уже не переделать, я знаю. Только Всевышний Рукомесленник может отлить человека заново, если захочет. Велико мое бессилие и велик мой грех, ибо тогда только я ощущаю присутствие Господа, когда Он меня карает.

Я знаю, есть люди иного склада. Есть натуры, для которых слово, дело и чувство означают освобождение. Они преображаются и оживают, подобно растениям, что ранее прозябали в тени. Они способны к росту; стоит им полюбить, и они расцветают и плодоносят, пусть даже жизнь у них складывается несчастливо. Мне думается, та, кому я причинил зла больше, чем кому-либо, - из их числа.

А я не такой.

И тем не менее я нужен Песчаному острову. Молодому поколению гораздо труднее срастись с историей своего края и рода. Кто-то должен учить их этому, с детства. Даже если этот кто-то - чужак. Может быть, оно и хорошо, что - чужак. Ему видно яснее, чем кому-либо, что остров необходимо завоевывать, как и тысячу лет назад.

Вот он распростерся передо мною. Малое пространство занимает он на карте, а для человека - огромен и сейчас, в темноте, - пугающе чужд. Он несметно богат временем, былым и грядущим. Человеческий век и память против него - ничто. Древние предания цепляются за него тонкими, хрупкими корешками, да и то лучше всех знает их теперь приезжий учитель. Холмы и дольмены куда древнее этих преданий. Язык, на котором некогда здесь говорили, унесен ветром. Та же участь, вероятно, постигнет и язык, который для нас как воздух. Придет время, и Песчаный остров будет называться иначе. Цветы, деревья, птицы, заяц в своем логове, галька на берегу - все они получат новые имена и перестанут быть тем, чем были для нас. Даже то, что мы называем нашей культурой, быть может, всего лишь флора однолетних декоративных растений в сравнении с вековечностью острова и его обманчивым постоянством.

Остров лежал передо мной словно чудище. Я не стал убеждать себя, как нередко делаю, будто понимаю его сердцем. Передо мной было чудище, которое пожирает людей, заглатывает поколение за поколением, почему все и уходит в забвение. Да, при свете дня его облик внушает доверие. Но это оттого, что, дневной, он может быть побежден разумом, связан языком, завоеван той культурой, которую мы то и дело берем под сомнение. Вот к такому пришел я выводу. Каждому поколению предстоит завоевывать остров заново. А для этого требуется духовная сила. Если упиваться его красотами, и только, это чистейшей воды паразитизм. Духовная же сила заключается в том, чтобы приставить к земле плуг и возделывать ее, чтобы приставить к бумаге перо и завоевывать остров путем познания.

Я понимаю, Нафанаил, все это звучит довольно высокопарно. Я хотел лишь сказать, что Песчаному острову нужен учитель, который предпочитает находиться именно здесь, а не где-то еще.

В сумерках я спустился с горы и направился к церкви. Меня познабливало. И Пигро, я заметил, тоже пробирала дрожь. (Пес тогда еще был в живых.) Видно, мы промерзли. Мне хотелось зайти в церковь и взглянуть на каменную голову, что вырубил в алтаре стародавний мастер. Это голова смерти, она олицетворяет гибель, забвение и бессмыслие. Я бы еще добавил это и лик самого острова, холодный и зловещий лик природы, когда она одерживает над нами верх. Но голова эта посажена с внутренней стороны алтаря, и смерти поневоле приходится пялить свои глазницы на символ воскресения, коего не постигнуть разумом. Мысль о воскресении засела в теле острова как гарпун и не отпускает.

Я приблизился к дверям, а войти у меня не хватило духу. Человек слаб. Я побродил по кладбищу, мне вдруг взбрело на ум выбрать место своего последнего упокоения, где бы я оказался в приятном соседстве. Что поделать, если я не могу без дурачеств! Я облюбовал себе местечко у самой ограды с видом на берег. После чего уселся на ограде, а Пигро вспрыгнул следом за мной. Так мы с ним и сидели.

Чуть погодя пес встрепенулся, начал принюхиваться. "Лежать!" - сказал я. Он лег, я легонько придержал его за холку. Кто-то поднимался на холм. Зашел в калитку. Тяжело ступая, двинулся вокруг церкви. Возле Эрикова гребного вала шаги замерли. Потом человек этот прошел мимо колокольни. У могилы Нильса остановился. И долго стоял. Пигро по-прежнему била дрожь.

Он что-то произнес над могилой. Произнес? Это были странные звуки. Нечеловеческие. Наконец он ушел.

Немного выждав, я спрыгнул с ограды и тихонько произнес имя. Пигро опрометью умчался во тьму.

На тропинке, ведущей мимо посадок, меня поджидал Олуф. Вместе с Пигро.

Мы постояли, молча.

- Слышишь? - спросил я. Над нами тянула стая.

- Свиязи, - определил он.

Мы пошли дальше, беседуя о том о сем. Улучив удобный момент, я сказал:

- Я тогда был не прав. Ты хотел поделиться со мной, рассказать про Нильса, а я не дал тебе. Я думал - лучше, если я буду с тобою покруче.

Я ждал, что он ответит мне. Но он промолчал.

Тогда я решил помочь ему:

- Похоже, ты не перестаешь винить себя в его смерти. Тут есть доля твоей вины, и от этого никуда не деться. Но куда больше виновен другой. Я мог остановить вас. Я этого не сделал. Наоборот, подзадорил вас.

Я ждал от него хоть каких-то слов. А он молчал. Я предпринял еще одну попытку - и понял: слишком поздно. Олуф утвердился в мысли, что останется наедине с пережитым до конца своих дней. И это непоправимо. Как и многое другое. О чем я помню и буду помнить.

Да, теперь слишком поздно... Нам надо расстаться. Знаешь, зима в этом году была мягкая и море на этот раз не замерзло. Морские птицы разжирели, я сужу по тем, которых подстрелили Анерс и Вальдемар. Сам-то я птиц не стрелял. Хотя и разглядывал их иногда в бинокль. Ну вот, а сейчас на дворе апрель. Весна нынче ранняя, я слышал звонкий голос большого кроншнепа, по канавам уже зеленеет купырь. А теперь, Нафанаил, нам пора расстаться. Я не вправе продолжать. Но поставить точку - боюсь. Правда, боюсь.

Спасибо, у меня есть эта классная комната. Быть хорошим учителем неимоверно трудно. Зато с детьми переживаешь столько прекрасных мгновений. Кроме того, я тружусь над описанием Песчаного острова. И меня немало забавляет малыш Эльны. В конце концов Олуф, разумеется, примет решение. Но я уповаю на его благоразумие и надеюсь, что они еще поживут здесь. Бессонные ночи - провозвестницы надвигающегося одиночества; да, все идет к тому, что я останусь один на один с моими воспоминаниями, один на один со Всемогущим карателем* - и я, как Иов, восстану на Него и возропщу в своих муках, ибо предпочел бы пасть в короткой, яростной схватке, нежели сгорать от тоски.

* Ср... "Вот, скоро изолью на тебя ярость Мою и совершу над тобою гнев Мой, и буду судить тебя по путям твоим и возложу на тебя все мерзости твои... и узнаете, что Я - Господь каратель" (Книга Пророка Иезекииля, 7, 8 - 9).

Прощай, Нафанаил. Я расстаюсь с тобой скрепя сердце. До сих пор мне еще как-то удавалось сохранять спокойствие. Притворяться, будто все не так уж и плохо. Ну да. Я перестал чувствовать себя гостем, здесь я на своем месте. Не надо сожалеть обо мне. Если, покидая меня, ты скажешь: "Бедный!" - значит, ты ничего не понял. Все так, как тому и следует быть. Но чудесная весна может быть недоброй. Порой, когда из окна своей комнаты я гляжу туда, куда мне прежде не давали смотреть мои ели, мне кажется, что у меня есть два только выхода. Или пойти и вернуть себе то, что - как сказали бы некоторые - принадлежит мне по праву. Или же напиться до потери сознания. Я не делаю ни того, ни другого. Ни того, ни другого.

После охоты на вальдшнепов я с ней не встречался. Я вполне бы мог пойти и забрать ее и привести к себе в дом. Но этого не будет. Я вмиг задушил бы в ней ростки нового. Я был однажды к этому близок. Да, это она занимала все мои мысли, хотя и себе, и остальным я внушал, будто мне небезразлична другая, - мне нравилась такая игра. Я знаю, ей суждено расти и расцвести пышным цветом. Она на меня не похожа, и я смог помочь ей один только раз.

Но не будем больше об этом, Нафанаил.

Помню, в "Саге об Эгиле" рассказывается, что много лет спустя после смерти Эгиля в земле нашли большой человеческий череп. Он был очень тяжел и необычайно велик. Когда его отнесли на кладбище и что есть силы ударили по нему обухом топора, он лишь побелел в том месте, куда пришелся удар. Тогда решили, что, должно быть, это череп Эгиля Скаллагримссона. Вот так и мое одиночество: ничто его не берет - как топор не взял череп Эгиля. Как бы я ни роптал и ни терзался бессонными ночами, все отныне в руках Божиих.

О РОМАНЕ "ЛЖЕЦ"

Мартин А. Хансен ушел из жизни сорока четырех лет, оставив после себя пять романов, в том числе "Путешествие Йонатана" и "Счастливчик Кристоффер", рассказы, эссе, историко-культурологические исследования. Два года назад увидели свет три тома его дневников.

Завидное наследие. И все же в первую очередь имя Мартина А. Хансена связывают с его последним художественным произведением - романом "Лжец".

У "Лжеца" особая история: он родился из написанного "на заказ" радиоромана. Прочитанный весной 1950 года актером Поуэлем Керном на всю страну, он получил, можно сказать, всенародное признание, а выйдя из печати, надолго стал самой читаемой книгой в Дании. Только за последующие 20 лет "Лжец" выдержал 26 переизданий, был переведен на 9 языков, экранизирован (1970). Из сравнительно недавних обращений к "Лжецу" хочется отметить радиопостановку романа в Чехии в 1995 году.

Пожалуй, как ни одна другая книга в современной датской литературе, "Лжец" вызвал множество литературоведческих споров, критики не замедлили обратить внимание на "сумрачные глубины, скрывающиеся за ясной, спокойной поверхностью" повествования. Уже в 1971 году Оле Вивель, исследователь творчества Мартина А. Хансена, выпустил внушительный сборник под названием "Вокруг "Лжеца", куда были включены отзывы на книгу в скандинавской и зарубежной прессе, но главным образом - прочтения и толкования символики романа литературоведами, писателями и даже психологами Дании, Швеции, Норвегии и США.

Роман, в котором прослеживаются черты автобиографии самого автора, построен в форме дневника - его ведет в течение нескольких весенних дней Йоханнес Виг, совмещающий обязанности школьного учителя и причетника на маленьком острове. В веренице литературных персонажей, с которыми сопоставляли Йоханнеса, не последнее место занимает гамсуновский лейтенант Глан. Исландские саги, Ветхий и Новый Заветы, "Отрывки из дневника деревенского причетника" С. С. Блихера и "Дневник обольстителя" Серена Киркегора (не говоря уже о других его произведениях), "Стойкий оловянный солдатик" X. К. Андерсена и "Левиафан" Гоббса, "Яства земные" Андре Жида и рассказ "Лжец" (!) Генри Джеймса, Йоханнес В. Йенсен, Харальд Кидде, Стриндберг, Камю, Достоевский, - кажется, что в поисках литературных параллелей и парафраз, скрытых цитат и аллюзий специалисты обшарили едва ли не все полки истории мировой литературы... Однако при всем том "Лжец" отнюдь не "высоколобая", но "удобочитаемая" книга, рассчитанная на широкую аудиторию.

По словам известного датского поэта Торкиля Бьёрнвига, эпилогом к "Лжецу" могло бы стать стихотворение, написанное Мартином А. Хансеном по следам романа, где писатель выступает уже от своего собственного имени: это, по выражению Бьёрнвига, говорит "много пережившее, мужественное сердце, которое никогда не боялось дерзать и никогда не трусило признаний".

Вот это стихотворение:

Сломана печать

и письмо прочитано.

Оно долго странствовало.

Адресат

беспрерывно переезжал.

А когда пришло

его охватила

отчаянная отвага:

он уже не страшился

страшного

оно у него в руках.