Либерализм как слово и символ. Борьба за либеральный бренд в США

Нормативный и инструментальный аспекты проблемы

Написание этого эссе и предшествовавшее ему изучение одного конкретного случая осуществлялись под влиянием нескольких факторов. Во-первых, и то и другое — результат тщательного изучения ставшего классическим (но все еще дискуссионного) труда Г. Л. А. Харта «Понятие права»413 и двух кратких комментариев к нему: «Реальные законы» («Real Laws») Э. М. Оноре (Honoré) и «Наивный инструментализм и право» («Naive Instrumentalism and the Law») Р. С. Саммерса, опубликованных в юбилейном сборнике, посвященном профессору Харту, «Закон, мораль и общество» («Law, Morality, and Society»)414. По прошествии 21 года прозрения профессора Харта, изложенные в «Понятии права», нисколько не устарели. Большим достоинством этой книги является и то, что свое глубокое понимание «социальных источников права» автор часто выражает неполно и даже неоднозначно; ведь именно отсутствие окончательных суждений делает эту книгу отправным пунктом дискуссии, а не последним словом, сказанным по данной проблеме. Второй импульс к написанию моего эссе — крепнущее убеждение, что экономический подход к праву, постольку поскольку он указывает на необходимость рассмотрения экономической логики норм права и правовых доктрин, по крайней мере, побуждает нас сосредоточиться на таких вопросах, как социальные издержки альтернативных правовых механизмов, распределение ограниченных общественных ресурсов и даже эффективность всей нашей правовой структуры, т.е. на вопросах, слишком долго игнорировавшихся учеными-правоведами. В-третьих, это эссе выросло из чтения большого количества опубликованных недавно работ ученых — членов Группы критических правовых исследований (Critical Legal Studies Group), которые привлекли внимание своих коллег к необходимости использовать семиотические, структуралистские и другие лингвистические инструменты, чтобы понять право в его социальном контексте415. Итак, скромная цель настоящего эссе состоит в том, чтобы попытаться произвести «перекрестное опыление» аналитической юриспруденции и экономической теории права (legal economics), с одной стороны, и аналитической лингвистики — с другой, сосредоточившись на формах правового дискурса и на том, как эти формы функционируют в обществе.

Главным в представлении профессора Харта о праве является отрицание концепции Иеремии Бентама и Джона Остина, согласно которой право в самом элементарном его содержании есть ряд повелений (commands), выражений воли суверена, подкрепленных угрозой санкций416,417. Основываясь на взглядах современных социологов, профессор Харт отверг это упрощенческое определение права и вместо него разработал понятие права как системы нормативных правил418. Понятие нормативности чрезвычайно плодотворно. Нормативность прежде всего понятие социальное. Правило нормативно, если значительная часть населения считает, что оно создает и формулирует обязанность вести себя определенным образом419. Под «обязанностью» понимается следующее: значительная часть общества признает, что данному правилу должно подчиняться и что неподчинение правилу ipso facto420 предосудительно и, соответственно, заслуживает порицания421. Нормативное правило будет точкой, в которой фокусируется «серьезное общественное давление», побуждающее индивида соблюдать данное правило422. Нормативность не гарантирует, что правилу будут подчиняться. Она скорее означает, что члены группы, для которой правило является нормативным, обладают, в терминологии профессора Харта, «внутренней точкой зрения» и могут дать пояснения относительно «внутреннего аспекта» нормативных правил423. Таким образом, хотя нормативность не гарантирует соблюдение правила, она означает, что индивид, нарушивший нормативное правило, признаёт: в глазах общества его поступок был дурным и предосудительным и если бы ему выказали порицание или применили к нему санкцию, то он бы этого заслуживал. Следовательно, нормативные правила предполагают интернализацию, или усвоение, некоторой позиции, побуждающей индивидов к их соблюдению и к признанию ситуаций, когда соблюдение правил может противоречить, по крайней мере в краткосрочной перспективе, каким-то конкретным личным целям. Принятие нормативных правил действительно порой может потребовать самоотречения или самопожертвования, или, в терминах экономической теории, краткосрочной максимизации отрицательной полезности (nonutility)424.

В фокусе этой концепции нормативности находится общество. Нормативность есть социальный факт, доступный внешнему наблюдению. При таком взгляде на право нормативные правила могут рассматриваться как область взаимодействия между обществом, с одной стороны, и представлениями общества о том, как оно намерено себя формировать, — с другой. Открытие нормативных правил общества много расскажет нам об этом обществе: как оно функционирует и каким себя видит.

Ясно, что нормативность, выражаемая в положениях, создающих обязанность, может принимать различные формы. Например, правило может быть морально нормативным или юридически нормативным. Профессор Харт выделяет эти два типа нормативных правил, основываясь не на каком-либо различии их «внутренних аспектов», ибо такого различия нет, а на контексте425. Правило является юридически нормативным в силу своей «систематичной» природы, своего места в соединении правил разного вида, которые он называет первичными и вторичными426. Именно вследствие наличия у некоторых правил систематичности профессор Харт характеризует их как юридические. Проводимое им различение двух типов нормативных правил и акцент на систематичной природе так называемых юридических правил (legal rules) не остались без критики, к которой мы можем добавить и наши собственные критические аргументы. Различение это не всегда безупречно ясно, даже если оно по существу верно; кроме того, оно не является до необходимой степени значимым. Многие правила бывают нормативными не только в одном смысле. Правило может быть одновременно и морально, и юридически нормативным. Возьмем, например, действующий в США общий социальный запрет на кровосмесительную связь между отцом и дочерью. Этот запрет, безусловно, является юридически нормативным, так как это важная норма уголовного и семейного права и неотъемлемая часть нашей правовой системы. Но он, безусловно, является и морально нормативным, так как даже если бы не было юридического запрета на кровосмесительную связь между отцом и дочерью, все же на подобные отношения оказывалось бы «серьезное социальное давление», источник которого — наша иудео-христианская мораль. Таким образом, можно смело утверждать, что особая сила определенных правил обусловлена их двойной нормативностью. Так, правила, воспрещающие кровосмесительную связь между отцом и дочерью, возможно, действуют сильнее в своем социальном контексте, чем правила, воспрещающие сделки с ценными бумагами с использованием конфиденциальной информации, хотя и те и другие правила являются юридически нормативными. Под «силой правил» я понимаю только степень, в которой с каким-то конкретным правилом соединяется чувство обязанности, и степень, в которой нарушение какого-то конкретного правила будет считаться предосудительным. К совершающему незаконные сделки с ценными бумагами могут применить санкцию, а тот, кто содействует кровосмешению, может избежать наказания. Приведу еще один пример. Если общественная мораль когда-нибудь получит развитие в таком направлении, что будет строго осуждать загрязнение окружающей среды, то законы по ее охране, возможно, выиграют в силе. Это, очевидно, вопрос степени.

Придя к этому простому понятию юридической нормативности, мы теперь можем прибавить следующий элемент — инструментализм, точнее то, что профессор Саммерс назвал «наивным инструментализмом»427. Инструментализм — это теория, согласно которой законы должны быть ориентированы на достижение конкретных социальных целей. Инструментализм представляет собой социологическую телеологию. Профессор Саммерс характеризует «наивный инструментализм» так: «Законы существуют, чтобы служить социальным целям — выполнять общие (communal) функции. Когда должностные лица ставят какую-то цель и проводят соответствующий закон, их замысел состоит в том, чтобы прямо или косвенно достичь конкретного конечного результата (конкретной цели), изменяя поведение людей. Закон говорит людям, что им делать (обеспечивает руководство) и объявляет, что воспоследует, если они нарушат его (обычно это наказание какого-либо рода). Таким образом, всякий фактически действующий закон вызывает в обществе изменения. И именно должностные лица делают закон фактически действующим, поскольку они обеспечивают его соблюдение»428.

Такая характеристика наивного инструментализма явно недостаточна, если задача характеристики — дать полное описание права или правовой системы. Однако концепция наивного инструментализма все же может быть довольно полезной, так как она описывает один частный подход к праву и правовым нормам.

В последнее десятилетие американские историки права показали, что отношение к закону у многих американских юристов, законодателей и судей было в значительной мере инструментальным429. В широком плане закон рассматривался ими как орудие, как средство, с помощью которого могут достигаться торговые, промышленные и другие общественно приемлемые политические и социальные цели430. Представляется, что описанное выше отношение к закону, отмечаемое в XIX в., вполне может быть охарактеризовано как наивный инструментализм. Далее, и в XX в. тех, кто использовал право для осуществления Нового курса, легко можно охарактеризовать как приверженцев наивного инструментализма. Для них закон был главным средством «социальной инженерии». Можно следующим образом вкратце сформулировать основное отличие наивного инструментализма от более тонких и сложных воззрений современных представителей философии права. Приверженец наивного инструментализма полагает, что в определенных обстоятельствах закон может быть использован как инструмент социального контроля, как средство достижения целей, по существу политических или экономических. Безусловно, подобный взгляд на закон весьма далек от понимания права как системы правил, отличной от политики или морали, или как системы правил, разработанных, чтобы облегчить достижение популистских, либертарианских и индивидуалистических целей. Не согласуется такой подход и с понятием права как совокупности нормативных правил. Напротив, оппоненты могли бы назвать его элитаристским. Тем не менее это взгляд, разделяемый многими, — и раньше, на протяжении нашей истории, и сегодня. Эти люди, «образованные профаны», как называет их профессор Саммерс, рассматривают право как социальный и политический рабочий инструмент431. Можно утверждать, что именно такой взгляд был бы сегодня особенно оправдан, потому что наша страна вступает в период социальной разнородности и крушения традиционного порядка и, следовательно, потребуется укрепить «закон и порядок». Недаром по поводу социологического подхода Харта часто замечают, что ему недостает направленности, или телеологичности. Он по сути своей нейтрален, далек от политики и политических целей.

С наивным инструментализмом, однако, сопряжена большая трудность: закон для него — орудие иерархии, навязываемой населению должностными лицами. Таким образом, наивный инструментализм прислушивается к Бентаму и Остину с их понятием права как повелений, исходящих от суверена и подкрепляемых санкциями432. Можно сказать, что эта связь между точкой зрения наивного инструментализма и бентамистской «санкционной теорией» не является логически необходимой или желательной, так как последняя предполагает правовую систему, в которой затраты на принудительное применение законов в крупном и разнородном обществе могут быть огромными и требовать установления государственной системы принудительного применения права, что, в свою очередь, требует значительной доли общественных ресурсов433. Помимо этих потенциально огромных экономических издержек есть и другие издержки, такие как потенциальная утрата неприкосновенности частной жизни и подрыв веры в беспристрастность правительственных и судебных чиновников. Наложение властями норм на население, которое не интернализировало, т.е. не усвоило, чувство обязанности подчиняться таким нормам, экономически и социально неэффективно; если единственная или хотя бы главная мотивация подчинения — страх перед санкциями, тогда этот страх придется поддерживать. Поддержание такого страха у многочисленного населения попросту слишком дорого, связано с расходованием больших средств. Иными словами, система норм поведения, налагаемых на общество, но не подкрепленных серьезным социальным давлением, заставляющим людей подчиняться им, просто не может эффективно поддерживаться за приемлемую цену. К тому же подобная система отдает тоталитаризмом и в столь откровенной форме, вероятно, будет политически неприемлема.

Вернемся на некоторое время к характерному для XIX в. инструменталистскому пониманию права. Необходимо понять, почему определенные социальные группы оказались способными формировать право в направлениях, которые облегчали этим группам достижение внеправовых целей. Можно предположить как минимум два варианта. Первый: право действительно было инструментом подавления, используемым более сильными элементами общества против других социальных групп, неспособных защищать себя или формировать право для своих целей. Несомненно, законы, ориентированные на ущемление меньшинств, таких как, например, чернокожие, подпадают под эту категорию434. Второй вариант: инструментальный характер существенных правовых изменений можно рассматривать как часть более широкого комплекса, включающего некую идеологию и систему, которая сделала ее приемлемой для большинства людей, независимо от их частного эгоистического интереса. Иными словами, инструменталисты XX в. добились политических успехов, можно сказать, потому, что сумели представить свои правовые программы в оболочке нормативности, т.е. смогли убедить значительную часть американского населения, что их правовая программа — как раз то, что ему нужно.

Теперь самое время обратиться за помощью к разработанной Хартом концепции нормативности. В предисловии к «Понятию права» профессор Харт отмечает, что его исследование — это работа по социологии права. Развертываемое им описание высказываний, содержащих нормативные правила, не является индуктивным; скорее, оно является эмпирическим, основанным на тщательном анализе общего, обыденного языка. В конечном счете нормы — не теоретические конструкции. Они — социальные факты. Высказывание, содержащее нормативное правило, — это словесное описание социального факта, относящегося к принятым формам социального поведения и видам социальных обязанностей. Таким образом, понятие высказывания, содержащего нормативное правило, совершенно отлично от понятия правила, как определяет его сторонник «санкционной теории». Конечно, профессор Харт не ожидает, что все члены общества будут разделять «внутреннюю точку зрения», необходимую для существования работающей (valid) нормы, в отношении всех высказываний правил. Этого абсурдного суждения он избегает, вводя в свое описание права два качества: систематичность и иерархичность435. Систематичностью он называет «соединение первичных и вторичных правил»436. Под этим подразумевается, что правовая система не состоит только из высказываний нормативных правил — высказываний, порождающих обязанности, но включает в себя и другие виды правил, которые он называет правилами признания, правилами изменения и правилами суда437. Именно эти правила — называемые у профессора Харта вторичными — придают праву качество систематичности; они устанавливают юридические процессы и процедуры для создания законов и принуждения к их исполнению. Понятие иерархичности, встроенное в теорию права профессора Харта, проистекает из его убеждения, что группа, меньшая, чем общество в целом, действительно может признавать нормативный аспект высказываний правил, тогда как остальное общество будет подчиняться нормативным правилам из страха применения санкций или иных форм принуждения. Профессор Харт теоретически допускает экстремальный случай, когда в обществе только «официальный» класс («official» class) разделяет внутреннюю точку зрения на правила, а все остальные члены общества подчиняются правилам по другим причинам. С его точки зрения, подобная система — все еще правовая/нормативная система, поскольку должностные лица, призванные создавать юридические правила и обеспечивать их исполнение, рассматривают такие правила как нормы. В этом экстремальном случае высказывания нормативных правил являются социальными фактами в пределах одного лишь официального класса.

Ясно, что в экстремальном случае представление о праве в обществе, поддерживаемое профессором Хартом, становится схожим с пониманием права, которое мы нашли у сторонника санкционной теории. В экстремальном случае профессора Харта официальный класс стоит перед той же дилеммой, связанной с затратами на принуждение к исполнению законов и политическим сопротивлением в крупном и разнородном обществе, с которой сталкивается суверен у сторонника санкционной теории. Однако изложенная профессором Хартом теория нормативности, если не доводить ее до экстремального случая, может послужить основанием для частичного решения проблемы затрат на принудительное применение законов и для разработки приемлемой теории правового инструментализма. В той мере, в какой юридическое правило является нормативным — т.е. подкрепляется серьезным социальным давлением и, следовательно, существует как социальный факт внутри крупного сегмента общества, — затраты государства (или доминирующей социальной группы, продвигающей это правило) на принуждение к его исполнению значительно снижаются. Ведь юридические должностные лица («суверены») перестают быть единственными, кто обеспечивает соблюдение правил. Если в обществе существует нормативное правило, тогда по определению подчинение этому правилу будет обеспечиваться сильным общественным давлением со стороны всех членов общества, разделяющих внутреннюю точку зрения относительно этого правила. Такое давление не гарантирует, что правилам всегда будут подчиняться, но оно означает, что большинство людей обычно будут подчиняться правилам, т.е. будут законопослушными. Более того, немалая часть общества готова выявлять случаи нарушения правил. Постольку, поскольку юридические правила нормативны, мы должны наблюдать такой феномен, как процесс самопринуждения, который будет менее дорогостоящим с экономической точки зрения, хотя, возможно, в не меньшей степени посягающим на неприкосновенность частной жизни438. В результате затраты на функционирование правовой системы будут более эффективными.

Но, как уже отмечалось, нормативность есть социальный факт — возникающий внутри самого общества. Она не может налагаться правительственным декретом. Суверен или лица, действующие от его имени, не могут просто объявить, что впредь какое-то конкретное правило будет нормативным, и всерьез ожидать, что оно станет таковым. Тем не менее суверенам и должностным лицам — людям, обладающим властью и полномочиями создавать законы и обеспечивать их исполнение, — необходимо признать экономическую эффективность нормативных правил и стараться культивировать нормативность, а не полагаться только на страх перед санкциями и иными средствами удерживания от совершения преступлений. Мы считаем, что эта задача может быть отчасти решена путем формирования соответствующего восприятия особо важных юридических правил членами общества через пристальное внимание к формам правового дискурса, а также путем принятия идеологического и объясняющего контекста для правил, предназначенного сделать их более приемлемыми и тем самым облегчить процесс их интернализации. Если вернуться к XIX в., то можно утверждать, что причиной успехов правового инструментализма в защите коммерческих интересов было как раз то, что существенные изменения в законах производились в рамках определенной правовой традиции, которая после работ Карла Ллувеллина известна как «правовой формализм»439. Относительно существенных изменений в материальном деликтном праве не объявлялось прямо, что они вносятся в пользу, например, железных дорог. Нет, нормы «выводились» из «утвердившейся доктрины»440. Таким образом, чтобы придать этим существенным изменениям нормативное значение, население должно было усвоить веру в неумолимую логику и прогресс права.

Современный инструменталист

В последней четверти XX столетия правоведы-инструменталисты сталкиваются с рядом проблем, которых не знали наши предшественники в XX в. Прежде всего, сегодня общество является неизмеримо более сложным, и соответственно более сложными, более крупными и более разнородными стали его законодательные и судебные институты. Разумеется, и общество, и группы, которым принадлежит в нем политическая и правовая власть, стали более многочисленными и гораздо более разнородными, чем прежде. Однако это не делает невозможным существование в современных условиях инструментализма в описанном выше смысле. Что, однако, радикально изменилось в условиях XX в. по сравнению с XIX в., так это относительная ценность попыток установить совокупности правовых норм, налагаемые с помощью иерархии на неохотно или равнодушно принимающее их население, по сравнению с попытками создать среду, благоприятствующую интернализации желательных правовых изменений. Если в крупном и разнородном обществе может быть достигнута широкая интернализация желательных норм, то представляется вполне естественным, что социальные издержки осуществления этих правовых изменений будут гораздо меньше, чем при любой попытке просто навязать их недовольной или равнодушной группе. В последнем случае затраты на исполнение законов будут тем выше, чем более обширным и сложным станет общество. Далее, когда общество становится более сложным, строгое принуждение к соблюдению не интернализированных норм оказывается гораздо более трудным делом, и тот уровень вмешательства (intrusiveness), который необходим, чтобы добиться удовлетворительного их соблюдения, население может счесть слишком высоким и потому неприемлемым. Такое явление в настоящее время беспокоит должностных лиц, определяющих налоговую политику и столкнувшихся с проблемами исполнения законов на промышленно развитом Западе США441. Чтобы добиться максимальной экономической эффективности, равно как и свести к минимуму государственное вмешательство в частные дела, представляется желательным прибегнуть к любому методу, который облегчил бы интернализацию юридических правил в крупном и сложном обществе.

Здесь, конечно, возникает вопрос: а существует ли такой эффективный метод? Безусловно, разнородность — фактор, препятствующий успеху любого средства, используемого, чтобы облегчить интернализацию населением юридических правил и процесс создания «хартианских» норм. Один обделенный вниманием аспект «Понятия права» профессора Харта — тот факт, что разрабатываемая им модель общества базируется в значительной мере на Англии середины XX в., одной из наименее разнородных популяций на Западе. Интернализация юридических правил и выработка норм с сопутствующим созданием серьезного социального давления против уклонения от этих норм предполагает общество, члены которого разделяют по крайней мере какие-то фундаментальные представления и постулаты. В США на протяжении большей части нашего столетия мы были свидетелями возрастающей культурной и социальной разнородности, а также исчезновения многих фундаментальных, общераспространенных понятий. Мучительный опыт Вьетнамской войны и развеявший иллюзии Уотергейт с его последствиями соединились, чтобы разрушить даже те понятия, которые составляют основу основ и под которыми подписалось бы большинство американцев. Итак, есть вопрос: возможно ли в принципе в нашем современном обществе найти способ облегчить широкую интернализацию и нормотворчество? Предпринятое профессором Ротундой исследование развития и использования понятия либерализма в американских политических и юридических кругах в конце XIX — первой половине XX в. представляет собой попытку рассмотреть этот вопрос.

Инструментализм и исследование политико-правовых терминов

Текст, предшествующий данному эссе, содержит результаты изучения того, как один конкретный политико-правовой термин со временем стал неотъемлемым элементом американской политической традиции. Этот текст важен в двух отношениях. Прежде всего, чрезвычайно удачна попытка автора исследовать, как в течение нескольких веков понятия «либеральный» и «либерализм» приобрели существенные коннотативные значения. Слова обычно имеют и денотативные, и коннотативные значения. Денотативными являются их центральные значения (core meanings). Коннотативные значения более сложны. Это образы, соединения с другими понятиями, тонкости и оттенки смысла, которые конкретное слово может породить в уме читателя или слушателя. Денотативные значения если и меняются, то медленно. Коннотативные же значения должны уясняться в контексте конкретных социально-исторических условий — более того, должны рассматриваться как следствия этих условий. В этом смысле коннотативные значения термина нормативны и являются социальными фактами, доступными для наблюдения. Итак, на одном уровне — на уровне исторического исследования — предшествующее изучение случая изменений в социальных значениях и сфере влияния терминов «либеральный» и «либерализм» имеет большую ценность. Оно позволяет нам увидеть, как один базовый политико-правовой термин приобретал различные коннотации в разные периоды и в разных обществах, в точном соответствии с нормативными представлениями этих обществ442.

Другой уровень, на котором это изучение частного случая весьма ценно, связан с первыми двумя частями настоящего эссе. В нашем обществе понятия «либеральный» и «либерализм» определены нечетко. Изучение данного конкретного случая вполне можно было бы снабдить подзаголовком «Исследование двусмысленности». Тем не менее у этих терминов есть коннотации, которые делают их, по сути, оправдывающими (legitimizing) для значительной части американского населения, точно так же как и у термина «консервативный» — для другой его части. Таким образом, если назвать какую-либо политическую или правовую деятельность либеральной, то, независимо от ее истинной сущности, это повлияет на ее восприятие различными группами общества. Приведем пример. Предположим, что Верховный суд сдержит свое обещание и на следующий год решит вопрос о продлении действия правила об исключении из доказательств443. Предположим, далее, что Верховный суд и в самом деле вынесет решение сохранить правило об исключении из доказательств в американской судебной практике. Это будет иметь вид письменно выраженного мнения или, вероятнее всего, нескольких мнений. Если, излагая свое мнение, автор воспользуется либеральной фразеологией и представит решение полностью соответствующим либеральной американской судебной и правовой традиции, тогда язык, используемый в этой записи, думается, совершенно неизбежно повлияет на общественность. Считающие себя либералами будут склонны согласиться с вынесенным решением. Считающие себя противниками либерализма будут склонны признать это решение неверным. Разумеется, я не утверждаю, что снабжение акта ярлыком само по себе будет оправдывать его, но оно, по меньшей мере, создаст презумпцию оправданности в глазах людей, поддерживающих — и даже интернализировавших — этот ярлык.

Итак, ядром исследования профессора Ротунды является, возможно, анализ того, как современное нам понятие «либерализм» было впервые разработано и популяризировано в нашей стране благодаря сочинениям Гарольда Ласки и стараниями сотрудников редакции «Нью рипаблик» и как Франклин Рузвельт, опытнейший политический боец, использовал это слово, пытаясь осуществить именно тот вид формирования законов, который был столь необходим для социальной инженерии Нового курса. Проанализировав степень успеха или неудачи его попытки, можно понять, насколько помогает инструменталистскому подходу к праву использование тщательно подобранной языковой формы (linguistic format). Таким образом, изучение данного конкретного случая становится настоящим историческим полигоном для проверки мнения, что выработка инструменталистского подхода к праву, который многие назвали бы даже активистским подходом, может быть облегчена тщательным оформлением и умелой подачей.

Заключительные замечания

Один из главных вопросов, которыми задаются даже начинающие исследователи-правоведы — почему люди повинуются постановлениям законодательных органов и судов? Очевидно — именно вследствие растущего кризиса всеобщего уважения к праву в его различных формах, — что на этот вопрос нельзя просто ответить: люди повинуются, потому что боятся санкций. Как мы уже отмечали, обслуживать удовлетворительную систему устрашения слишком дорого, и экономически, и в смысле социальных издержек. На языке сторонников договорной теории права XX в. ответ может звучать так: законам повинуются там, где люди пришли к полному согласию с теми, кто обнародует законы, и где законы интернализированы до такой степени, что стали нормативными. Это исследование эволюции политико-правового языка и его употребления в течение одного из наиболее активных в отношении законотворчества периодов американской истории помогает нам понять, как язык может облегчить такую интернализацию. Или, образно говоря, то, какой прием окажут покупатели товару, настолько же зависит от упаковки, насколько и от самого товара, — истина, хорошо известная мерчандайзерам. Для закона «упаковка» — это язык, на котором его задумывают, пишут и толкуют.

М. Х. Хефлих