Личный демон. Книга 1

Глава 6 Заговор ада и небес

Что нас интересует в мироздании? Мы и только мы. В центре каждой личной вселенной вращается личная черная дыра. А вокруг, подпитывая всепожирающую пустоту собой, вращается то, что нам дорого — люди, идеи, вещи. Как раз в пределах досягаемости длинноруких демонов и богов. Потому что они и только они обитают под горизонтом событий, в непроглядной тьме, в недосягаемом знании. Но боги и демоны беспрепятственно снуют в воронке, окруженной сверкающим облаком страхов, появляются там, где им угодно, с предсказаниями, извлеченными невесть откуда. Им нравится жить в черных сердцах наших крошечных вселенных.

Катерина в полусне повернулась на бок и обняла Нааму, будто плюшевого мишку, прижимая кошку к животу, словно пыталась заткнуть демоном сосущую пустоту в солнечном сплетении. Полусон-полубред, пронизанный тоскливыми мыслями и предчувствиями, не был последствием пережитого — языческого Бельтейна, знакомства с Апрель, Теанной, Мамой Лу, Кэт… Воздушные мытарства Катиной сущности начались задолго до встречи с матерью обмана в прихожей, объятой огнем. Примерно за триста лет до рождения самой Кати.

Именно тогда душа ее выбрала себе мытаря.

Ну почему из всей нечисти тебе приглянулся демон обмана? — спрашивала себя Катерина во сне. Сон давал тысячи подробных ответов, но ни одно из объяснений не достигало берегов бодрствующего разума. Наяву всплывало лишь самое очевидное. Криводушие и изворотливость — единственный способ передвижения в мире, где сильные личности пробивают себе путь каменными ступнями, жесткими боками, железными локтями. И пускай, встав на путь обмана, душа обречена всю жизнь убегать от могучего преследователя — так же, как преследователь, вставший на путь силы, обречен вечно гнаться за беглянкой по всем ее снам. И по всем своим снам. Ему никогда не догнать тебя, юркая душа обманщика — зенонова черепаха побеждает Ахиллеса до соревнования. Эллегва хохочет, напялив маску пышнобородого древнегреческого философа, ухватившего демона-мытаря за край поношенного плаща. Дорога мытарств в том и состоит, чтобы желаемое никогда не исполнилось.

Белой от пудры луной вставало из-за горизонта лицо Мурмур: «Ты человек? Как Гитлер и Савонарола?» Ангелы-искусители Харут и Марут[18] поднимали сверкающие мечи с плутоватыми усмешками, будто не клинки у них в руках, а бокалы шампанского. Качал головой пророк: «Скверно то, что они купили за свои души! Если бы они только знали!»

Если бы они только знали, как владыка перекрестков гоняет душу кругами, точно лошадь на корде — жизнь за жизнью, судьба за судьбой, мытарство за мытарством, воспоминания так и мелькают, а дорога-то одна! И тяжко сопит за спиной демон преследующий, и маячит впереди демон ведущий — всё это один демон, со всех сторон обложил, не вырваться. Ни Кэт, ни Китти, ни Кате — никому не вырваться.

Наама, прицелившись, царапнула когтем по беззащитной обмякшей руке: будет с тебя лживых снов! Тем более лживых, что половина правды — наилучшая разновидность обмана, мне ли не знать. Приглядись, кто стоит по обочине дороги с занесенным оружием и луна Бельтейна играет на лезвиях и остриях. Не узнаешь?

— Цапфуэль! — вскинулась Катерина и увидела, как Анджей, пыхтя, стягивает с Катиной ноги сапог. Добротно сработанный ботфорт из кожи черного каймана сопротивлялся, хлопая раструбом, будто хвостом по воде, серебряная пряжка впилась в подъем. — Дрюня! Андрюша! Да отпусти же, черт!

До чего они меня довели, вдруг подумалось Кате. За всю жизнь ни разу, ни единого разочка я не завалилась спать одетой. Всегда застилала кровать, раздевалась, принимала душ, натягивала пижаму или хоть застиранную футболку, укутывалась в одеяло, подтыкала его со всех сторон, точно кокон — и лишь тогда закрывала глаза. Но и после всяческих ухищрений спала тревожно, мучилась вопросами и страхами, наведенными, как выяснилось, давним знакомцем-мытарем.

— Ты заболела, — безапелляционно заявил Анджей. — Простудилась ночью. У тебя лицо красное, ты ужасно храпишь и разговариваешь во сне. Тебе надо раздеться, принять таблетку, выпить горячего, растереть спину и спать дальше. Мы тебе не позволим умереть в сапогах, ты не кадровый военный.

Хорошо это или плохо, если у человека всегда наготове простое объяснение? Хорошо, если объяснение в мою пользу! — решила Катерина. Вот ведь, не думает, что я заявилась вина пьянее, рухнула спать не раздеваясь и еще храплю на весь дом. Храплю, потому что я пожилая нетрезвая женщина, проблудившая целую ночь, не принесшая своим мужчинам ни крошки хлеба, ни литра молока, ни кочана капусты. Оправдывать меня в такие минуты может только… ангел. Но ведь это ты, Дрюня-Анджей в образе Цапфуэля, стеной стоял по краю моего пути, это через твои мечи, секиры, плети и дубинки мне предстояло пройти, украсившись ранами и кровоподтеками, чтобы до конца дней душа саднила раскаянием.

— Ну да, кажется, я… — Катя начала плести привычные небылицы про поразивший ее недуг и вдруг запнулась, махнула рукой, продолжила невпопад: — Ничего я не заболела. Выпила вчера много. У одной своей знакомой. Много там было странного, я и хватила лишку, чтоб не спятить. У тебя такого не бывало?

— Бывало, конечно! — радостно откликнулся Анджей. Он справился таки с сапогом и свалился на пол в обнимку с каймановой кожей, пахнущей Атлантическими морями. — Москва город такой, знаешь ли… Кого ни встречу здесь — все странные, словно инопланетяне. Сходил вот к однокашнику, думал, за жизнь поговорим, вспомним студенческие годы. А тот, представляешь, сектантом заделался, женился на какой-то хипушке, она нам целый вечер головы морочила, несла околесицу, свечками до небес навоняла. Бывают свечки с наркотиком, а, не знаешь?

— О-о-ой, не могу! — простонала, давясь смешком, Наама. — Это его Агалиарепт[19] к себе зазвал. Буэра[20] ему подсунул, с пути сбить захотел. Зря надеялся! Ангелы — народ твердолобый.

— Ей надо дать поесть! — спохватился Анджей, как всегда, принимая высказывания матери обмана за долгий унылый мяв.

— Сейчас я ее покормлю. И сама поем, — кряхтя, поднялась Катерина со своего покосившегося ложа. Дрюня виновато оглядел диван. — Слушай, а ты его никак поправить не можешь? Я пока сварганю чего-нибудь, а ты тут… — И Катя кивнула на безвинно пострадавшую мебель.

Надо отделаться от Анджея хоть на пару часов и расспросить Нааму о подробностях. История о подозрительных личностях с неудобопроизносимыми именами, от которых демоны возвращаются с перебитым хребтом, тревожила.

Чтобы иметь возможность подольше не пускать мужчин на кухню, Катерина затеяла обед из трех блюд, плита полыхала всеми своими конфорками, кухонный комбайн взрыкивал гирканским тигром, нож стучал кубинским дятлом, масло шипело, демон ворчал.

— Я из-за Цапфуэля с Бельтейна ушла. Вижу: зовет его кто-то. Кто-то важный, не откажешься. «Генерал-аншеф ада» его люди прозвали. Дикая мысль — адских духов по табели о рангах именовать, но Агалиарепт и вправду важная персона. Даже ангелы с ним не фамильярничают. Буэр опять же явился, всем головы заморочил, интеллектуал адов. Смотрю — Цапфуэль отключается. Человек Цапфуэля не спит, слушает, а ангел луны как обмороченный — сидит, кивает болванчиком. Неспроста, думаю, это все. Я его царапаю, а он только отмахивается. Не иначе, нарочно усыпили. И тут заходят эти подлецы, Харут с Марутом. Буэр как их увидал, расцвел, будто майская роза, уже без всякого стыда Анджея искушает. И Харут с Марутом — представляешь? — молчат! — Наама вздыбила шерсть на спине и зашипела громче масла.

— Они же вроде предупреждать обязаны: так, мол, и так, вам колдовство на Судном дне боком выйдет? — поддержала разговор Катя, припоминая «тайное знание», нарытое в нете.

— Обязаны! — еще пуще взъерепенилась кошка. — Да это их судьба — предупреждать! Судьба, понимаешь? Если они Буэра не заткнули, значит, что?

— Что? — тупо переспросила Катерина.

— Значит, сговор! Сговор ангелов ада и небес! — Наама в ажитации цапнула кусок свинины из маринада и, не поморщившись, проглотила. Катя не успела ее даже по носу шлепнуть. — А всё ты!

— Я?! — оторопела Катерина.

— Ты! Видно, они знают про наш уговор против Мурмур. Вот и решили: если люди с демонами договариваться начали, то почему ангелам с дьяволами не стакнуться? Мурмур, небось, на все кнопки нажал, какие в его распоряжении имеются.

— Они вас с Анджеем убить попытались? — с тихим ужасом спросила Катя, начиная понимать масштаб переделки, в которую попала.

— Хуже, — вздохнула кошка. — Они нас совратить попытались.

Катерина старательно отогнала непристойные ассоциации и представила себе картину морального растления Цапфуэля и Наамы. Ну ладно, если одурманенного ангела луны с помощью бестолкового материалиста Анджея удалось бы втянуть в нехорошую историю, то совращение демона?.. Как можно растлить демона? Довести до нравственных, добрых поступков?

— Опять ты какую-то ерунду думаешь, — нервно почесала себя за ухом Наама. Подумала и провела языком по мохнатому пузу, сплюнула на пол (Катя поморщилась) и продолжила: — Демоны и так много хорошего делают. По крайней мере вам, людям. Но если взять ангела или демона и засунуть в малый мир, в нганга…

— Нганга — это вудуистский котел с останками мертвецов? — вновь щегольнула познаниями Катерина.

— Это рукотворная вселенная, — веско пояснила кошка. — Страшная вселенная кимбанда, в которой молодые и сильные духи заперты, словно в концлагере. Их держат впроголодь, кормят только в обмен на услуги, от голода они сходят с ума, поедают друг друга и сами себя, а вырвавшись наружу творят зло и ничего кроме зла. И это… совсем молодые духи. Дети, понимаешь?

Катя молчала, не зная, что сказать и как выразить свое сочувствие. От плиты потянуло гарью и Катерина, впервые радуясь тому, что лук пережарен, захлопотала над сковородой.

Значит, вот как мы обращаемся с вольными духами, юными детьми тонкого мира. Хватаем их и запираем в концлагере, среди гниющих кусков плоти. И они с детства видят только падаль, а мы для них не более чем почти-что-падаль, бурдюки со свежатиной, тюремщики и палачи. Каждый из нас — Мурмур, терзающий детей ради выгоды и удовольствия.

— В общем, — серым, бесцветным голосом продолжила Наама, — если дать слабину… если нарушить закон… то можно угодить в нганга прямо отсюда, из ваших северных краев. Высшие силы не брезгуют людским чародейством, когда плетутся заговоры. Как люди не брезгуют нашими интриганами, порабощая слабых. Цапфуэль, конечно, не поместится ни в каком котле. Он слишком силен. А вот я… За мной, оказывается, шла охота. Чтоб ты осталась без защиты и не смогла навредить Мурмур.

— Слушай, а оно мужчина или женщина? — некстати поинтересовалась Катя. — Мурмур эта… или этот?

— Оно дух. Бес-плот-ный дух, — хихикнула кошка. — Нет у него ни пола, ни местоимения.

Бесплотный и бездомный, подумала Катерина. Ни места, ни имения, ни пола, ни крыши над головой. А из мебели — одно только зеркало. В которое, наверное, я запущу Глазом Питао-Шоо, дайте срок. Камень порчи обрушится на волшебное стекло с силой трех богов народа сапотеков. И некому станет учить людей колдовству. Исчезнут шаманы и знахари, бокоры и унганы, ясновидящие и целители. Те немногие, которые действительно что-то могут. Останутся шарлатаны и имперсонаторы, обещающие привороты на любовь и наговоры на деньги, мелкие и крупные жулики, изображающие глубокий транс и выход в астрал… Так оно и будет когда-нибудь. По моей вине. Черт бы тебя побрал, Катя.

— Та-ак, — произнесла Катерина, вспоминая, как угрожающе звучало это слово из уст мамы и бабушки: «Та-а-а-ак!» Слово звенело осой, гудело вечевым колоколом, пророчило беду. — И ты продолжаешь отрицать, что вас пытались убить? Тебя они хотели засунуть в нганга, Цапфуэля — сбить с пути истинного… А с ним бы что сделали за шаг вправо-шаг влево? По-моему, типичное покушение на убийство.

— Да что ты заладила: «убить, убить», — недовольно буркнула Наама. — Человеческий страх смерти — вот настоящие шоры! Пойми ты наконец: смерть всего лишь переход в иное состояние тела. Те-ла. И в другое состояние ума. Более примитивное. С полной потерей памяти. Ну и что? Вполне поправимый ущерб! И если вдуматься, то не ущерб вовсе, а… очистка диска. Для следующей жизни, в которой вы, люди, опять ничему не учитесь! — Демон запрыгнул на стул и уселся с видом директрисы, отчитывающей второгодника. — Смерть отнимает у человека все потому, что человек понятия не имеет, в чем его «все» заключается. Людям кажется: их сущность есть воспоминание о паре тысяч спариваний и паре сотен пьянок. Или наоборот — о паре сотен спариваний и паре тысяч пьянок. И вдобавок кучка имен, которыми можно щегольнуть в разговоре, умение мелко резать лук, водить машину, принимать роды и поливать огурцы.

Катерина покачала головой. Не стоит спорить с демоном — даже из чувства общечеловеческой солидарности. Во-первых, все на плите выкипит и подгорит, во-вторых, вряд ли тощий кошель воспоминаний и навыков — достойная оплата пройденного пути. Должно быть что-то еще. Непременно должно быть что-то еще.

Всплыло в памяти лицо долгожительницы из южной деревушки — безымянное и бесстрастное; равнодушные ответы на вопросы о пережитых войнах, революциях, эпохах, империях — нет, мы люди простые, я всю жизнь готовила-стирала-за курями ходила, газеты читать да телевизор смотреть было некогда… Телевизор! Неужто это жизнь — параллельно эпохе ходить за курями, стирать подштанники и кашу варить?

А Наама тем временем все живописала и живописала участь хуже смерти:

— Зато если тебя во всей твоей мощи, со всеми твоими дарованиями, запихать в общую камеру, где мучаются голодные дети, издыхают немощные старцы, откуда не будет тебе исхода сотни лет… Нет, смерть милосердней, намного милосердней, понимаешь ты, человек?

— Я понимаю.

Кошка осеклась и взглянула на Катю с изумлением. Видимо, ощутила: понимает. Но до чего же прочно сидит заноза страха! Въелась в сознание, вросла. Ноет, а не выходит. И не верится, что жизнь может быть хуже смерти, что смерть — дело поправимое, вроде форматирования диска, надо только понять, что именно смерть форматирует и для чего. Тогда, может, и поймешь, участвуешь ты в собственной жизни, идешь по своей дороге или тебя ВЕДУТ.

Эллегва уверял Кэт, что та благодаря ему оставила Нью-Провиденс, повидала мир, жила свободной и умерла молодой. Врал, наверняка врал древний гаер. Кэт бежала не туда, куда ее тянуло, а туда, куда ее загоняли — слепо, беспамятно, словно зверя на флажки. Чуяла, что лучше забиться в чащобу, но позади разверзся ад: трубили рога и неслась по ветру нестерпимая, страшная вонь охотничьей своры. Непохоже на сладкую вольницу, господин хороший Эшу Эллегва. Хотя девчонку с насиженного места вы сорвали, не спорю. А меня не сорвете. И не подкидывайте мне больше соблазнов, видений карибской синевы и хлещущего на ветру Веселого Роджера. Я вижу ваши обманы насквозь, потому что и сама обманщица не из последних.

Больше я не стану убегать, оставаясь на месте, точно трусливый дуэлянт. Я сделаю шаг по предназначенной мне дороге. И прощу вам мою смерть в петле под запах тубероз, Эллегва, Наама, всем вам, дышащим мне в затылок. А взамен потребую честности. Или это слишком много для закоренелых многовековых вралей?

— Хм, — с сомнением произнесла кошка. — Так ты будешь слушать, что со мной и Цапфуэлем случилось, или предпочтешь с владыкой перекрестков доругаться? Кстати, он тебя не слышит. И задаром не явится. Выпей, покури, холодца из хвостов наготовь — тогда и пригласишь.

— А на гуляш он нипочем не придет? — усмехнулась Катерина. — Именно холодец и именно из хвостов?

— Да, — Наама кивнула со значительным видом. — Позвоночник и хвост, дорога, идущая через все тело — излюбленная пища Эллегвы. И его темной стороны — Эшу Транка Руас, закрывающего пути.

— Того самого?

Кошка прикрыла глаза. И вдруг тоскливо вздохнула:

— До чего же вы, люди, ангелов довели! Каким подлостям научили… Несмышленышами расплачиваться, своих подставлять, чужими руками жар загребать, перед высшими силами выслуживаться, взятки борзыми щенками давать. Ничего этого они не умели, поверь. А поглядели на людей — и научились. Теперь друг с другом воюют по вашим правилам. То есть вообще без правил. Когда ангелы молодых духов на нас натравили, я подумала: все, конец. И хорошо. Пусть они меня разорвут, живьем изжарят — мне не впервой. Умру. Лишь бы не видеть, как стихийные духи в Дикую Охоту превращаются. И тогда ангел луны обнажил меч за нас обоих.

— Цапфуэль бился… за тебя? — замерла Катя.

— Никто от него такого не ждал! — махнула лапой кошка. — Ни ангелы небес, ни ангелы ада. Не может ангел пойти против собственной природы. Не мог. До сих пор. И все-таки пошел. Увидал, как Харут и Марут молча на искушение человека смотрят — и пошел.

— Почему же Анджей ничего про искушение не помнит?

— Так Цапфуэль опасное знание запер. Зачем его человеку колдовать? Ты вот согласна, чтоб Дрюня ваш кимбандейро стал? Сделал бы себе котел, насажал туда духов-недорослей и принялся их мучить?

— Без этого никак нельзя? Мне в доме только черных вудуистов не хватало, — шутить Катерина не собиралась, но открывшиеся ее воображению картины были столь нелепы, что не высмеять их оказалось невозможно. А то и с ума съехать недолго: Дрюня в ритуальной раскраске пляшет вокруг столба-митана, квартира превращается в хунфор, уставленный черными свечами, кругом валяются безголовые куры и разгуливает могучий старик в обтрепанном канотье.

— Знаешь, — мягко сказала Катя обиженно молчащему демону, — мир все время меняется. Даже люди с их короткой жизнью видят, как он меняется, не поспевают за переменами, теряются, слепнут, а что делать? Живут вслепую.

— Люди слепнут по любому поводу: и когда им это выгодно, и когда им страшно, и когда им лень знать, что происходит, — мрачно заметил Анджей, заходя на кухню. Нет, не Анджей — Цапфуэль. Лунные блики, которым неоткуда взяться в кухне, освещенной медово-желтой лампой, текли по его лицу и одежде, изменяя их, делая благороднее, древнее и одновременно моложе.

Точно так же, с помощью хорошо поставленного света и умелого гримера земной человек выглядит красивее и значительнее, чем он есть, подумала Катерина. Все вокруг ахают: звезда, звезда! А это просто выгодное освещение жалкого комка пыли — прием, который мы переняли у ангелов. Или ангелы — у нас.

— О! Еда — это прекрасно, — ангел луны снял крышку с кастрюли и, кажется, считал глазами золотые кружочки жира на бульоне. — Моему новому телу давно пора поесть. Хотя приятель твой нипочем не признается, что голоден.

— Почему? — неприязненно спросила Катя, отчего-то злясь на снисходительный тон Цапфуэля. «Мое новое тело», «твой приятель»… А по имени нельзя? Для ангела слишком сложно запомнить имя человека, которого он использует как ездовую скотину?

— Во-первых, он стесняется своего положения непрошенного гостя, во-вторых, он стесняется своей бесцеремонной матери, в-третьих, он стесняется своего вычурного имени, в-четвертых, он стесняется своего тела — живота, залысин, ушей, члена и запоров, — вежливо ответил ангел.

Наама заржала совершенно по-жеребячьи, а Катерина недоуменно уставилась на собеседника. Понятно, что Цапфуэль в курсе всех интимных проблем Анджея — и не только Анджея. Но зачем приобщать к психоанализу первого встречного? Первую. Встречную. Первую встречную женщину, которая Дрюне нравится. Ну и сплетник же ты, ангел луны!

— Думаю, ты и сама знала, чего именно он стесняется. Просто тебе выгоднее жить вслепую, — сухо заметил Цапфуэль, так же сухо кивнул все еще хихикающей Нааме и присел в углу. — Не замечать, насколько он мягкотелый, забитый и бесполый тип. Такие у вас, немолодых женщин, считаются последним шансом.

Катя нехорошо усмехнулась. Провоцируем, значит, немолодых женщин? На грубость нарываемся? Хотя… Ангел луны сидел безмятежный, залитый светом из своего собственного источника, чуждый мимолетным человеческим забавам вроде политеса. Он резал правду-матку, не прикрываясь ни пафосом, ни приличиями. Он был — ангел, нездешнее и неприятное существо. Воистину Анджею не повезло: одержимость ангелом — проблема покруче одержимости демоном. Наама-то не пойдет к Дрюне сплетничать про то, какова ее хозяйка. Все равно Дрюня ни слова из ее речи не понимает. А то бы, может, и выведал нехитрые Катины тайны.

Можно подумать, он не видит, что ты его двойник! — вздохнула про себя Катерина. Точно такой же: задавленный обстоятельствами, несексуальный, неконкурентоспособный. С юных лет тебе что-то мешало упражняться в сексапиле: то ли природная стеснительность, то ли наследственное ханжество, то ли неистребимая провинциальность. Ведь мама твоя, несмотря на десятилетия проживания в столице, так и осталась в глубине души деревенской девушкой, краснеющей при виде «срамоты» обнаженного Давида в Итальянском дворике. На словах восторгалась, истекала комплиментами титану Возрождения, а щеки тем временем покрывал отнюдь не восторженный, скорее стыдливый румянец.

Так же, как мама, Катя крепко-накрепко затвердила кодекс столичной продвинутости: радостями плоти не возмущаться положено, а восхищаться. Растить в себе эмансипированную женщину Запада. Хотя семечко, из которого ее полагалось растить, определенно было другой природы и содержало исключительно гены закабаленной женщины Востока.

— Тебя этот человек не столько любит, сколько жалеет. — Ох и язык у ангела луны! Без костей и тормозов. — Ему кажется, что ты сошла с ума и нуждаешься в постоянном присмотре. Поэтому он жалеет и твоего сына тоже, понимая, каково это — ходить за сумасшедшей матерью. А твой сын, в свою очередь, надеется, что вы понравитесь друг другу, займетесь собой и отвяжетесь от него. Мальчик занят сексом с замужней женщиной на двенадцать лет старше себя, секс без обязательств ему внове и очень нравится…

— Заткнись! — шандарахнула Катя ножом по столу. Лезвие звякнуло и отломилось у самой ручки.

О-о, эти женщины на двенадцать лет старше! О это племя снежных королев с повадками суккубов! Они входят в вашу семью не по-хорошему, через дверь, через порог, с дозволения хозяев — нет! — они входят незаконными путями, отворенными по глупости и молодечеству, как нечисти и положено. Ляпнет великовозрастный верзила: «Пусть Снежная королева только попробует сюда войти» — глядь, а она уже здесь, располагается в кресле напротив ею же разбитого окна и сообщает: «Мне вполне удобно», точно самую приятную новость.

Катя не была ханжой. Катя не была идеалисткой. Не воображала себе приторных любовных сценариев с участием сына-оболтуса: во-первых, Фрейд не одобряет игр воображения с участием подросших отпрысков; а во-вторых, Катерина и сама в некотором роде участница спектакля, поставленного по любовному сценарию. И где оно, спрашивается, обещанное сказкой happy even after? Катя не считала свой брак с Игорем катастрофой, хотя нечто катастрофическое в том союзе присутствовало. Лучше бы они нацеловались двадцать лет назад под лестницей, не сходя с шахматно-упорядоченной половины пола, да и разошлись бы каждый в свою сторону. Правда, тогда Витьки бы не было — ни в воспоминаниях, ни в проекте, нигде.

Зато теперь он, засранец, был. И вдобавок вымахал стоеросиной под два метра. Думает, теперь ему все позволено, в частности, связаться с бабой на дюжину лет старше!

— Merde, — чертыхнулась уже не Катя, а Китти, хладнокровная француженка из салона Мамы Лу.

Китти обладала всем, чего была лишена Кэт. Заведение Ма стало для Китти чашечкой Петри, в которой, невидимая для невооруженных глаз, мутировала и разрасталась ее ядовитая душа. Питательной средой служили вечные страхи Кэт и чутье уличной девки, безупречный инструмент для уловления запаха крови. Жаль, Кэт не родилась акулой — крови вокруг было много. Кровью пахли комнаты в подвале, куда, как в ад, сходили забеременевшие подопечные Мамы — и, бывало, не возвращались. Кровью пахли пристрастия некоторых «особых» клиентов. Кровью пахли деньги, оставленные на прикроватной тумбочке. Кровью пахли украшения Мамы Лу и кровяной отрыжкой несло из ее распяленного в любезной улыбке рта.

Кэт спятила бы в этой сладко-удушливой атмосфере, непременно спятила. В запахе распаленных тел ей уже начал чудиться аромат переваренной пасты, сдобренной дешевым пальмовым маслом, крепко пованивающей сыром и кусочками омара, недоеденного вчерашними гостями. Причудливая смесь отвращения и удовольствия уже раздергивала сознание Кэт на волоконца, как черномазая ведьма Абойо раздергивала куриное мясо, прежде чем начинить им пирог… Быть девчонке начинкой для дьявольского пирога, кабы не демон, великодушно взявший опеку над ее душой, демон-хранитель по имени Наама. Это он создал Китти, которую простушка Кэт выставляла впереди себя, словно щит, почуяв, что очередной клиент не просто животное, а животное опасное, разозленное жизнью, будто неотвязным облаком гнуса.

Китти легко давалось то, чего совсем не умела Кэт — внушать почтение. Рожденное демоном альтер-эго вело себя так, словно привыкло к рабскому подчинению окружающих. Китти произносила свое «хочу!» тоном приказа, а не каприза — и на расстоянии целой Атлантики от якобы родного булонского поместья она повелевала, а не клянчила. Разумеется, мнимое дворянство здесь, на дне жизни, имелось у каждого третьего. Графини и маркизы в рванье, сверкая щербатыми ухмылками на простецких физиономиях, просили накинуть цену — за бла-ародное происхождение! Над ними потешались, зная: каждый тысячный, а может, и каждый сотый из этих, в рванье — не самозванец. Что делало потеху еще более захватывающей. Удовольствие при мысли: гляньте, как простой контрабандист насмехается над урожденным виконтом! — обжигало волной адреналина. Мнимые и истинные аристократы сильно рисковали, объявляя себя потомками древних, славных и оттого особо ненавистных фамилий.

Но альтер-эго Кэт было невозможно сломать, не то что дрянной дешевый нож. Чаще всего человек ломается, пытаясь выбрать добро и все глубже увязая в зле. А Китти доподлинно знала, какого рода зло требуется ей для достижения поставленной цели. Оттого и не тратила времени на пустые угрызения, и не считала людей за препятствие, как если бы действительно усвоила от рождения: ее право — божественное.

Китти и Наама быстро нашли общий язык, ведь у них имелась общая задача — помочь выжить Кэт. Теперь они боролись за выживание Кати.

— А чего ты, собственно, боишься? — деловито спросил чуть картавящий голос в Катиной голове. — Ему двадцать лет, охламону. Если он сейчас не начнет трахать всех подвернувшихся баб, то через пару лет свихнется на национальной идее. Моральный урод, делающий политическую карьеру, будет раздавать предвыборные листовки медсестрам у твоего смертного одра. Ты этого хочешь?

— Нет, — твердо ответила Катерина, борясь с Китти, точно с навалившимся кошмаром, — этого я не хочу. Но речь вообще не обо мне, не о моем одре и не о том, что у мальчика потребности. Речь о НЕЙ.

— А чем тебе не потрафила ОНА?

Ну нет, подумала Катя. Привыкла, французская стерва, чтобы все подавали. А не изволите ли, ваша пиратская светлость, оглядеться в моем подсознании, где вы, собственно, и окопались? Авось и найдете ответ, чем мне не потрафила таинственная незнакомка, число двенадцать и межвозрастные романы. Сама-то я ничего, кроме чаячьих воплей ужаса, по этому вопросу издать не могу.

Отчего-то именно двенадцатилетняя разница в возрасте между мужчиной и женщиной с детства казалась Кате береговой зоной, по обе стороны которой мирно или немирно существовали либо суша, либо море, среда со своими законами, правдой и кривдой, в то время как здесь… здесь энергия волн, накопленная в открытом море, лупила в песок и камни, рассеиваясь, распадаясь. Умирая. И походя убивая тех, кто, не будучи достаточно силен, чтобы выдержать удар, не сбежал от греха подальше.

Через год они угомонятся, эти снежные королевы с безумной жаждой тепла! — злорадно повторяла про себя Катерина. Научатся пить из своих чаш потихонечку, повторяя, будто опьяневший от зелена вина викарий: «Multum nocet, multum nocet»[21] перед каждым глотком. Грезы о безвозвратно ушедшем лете и благодарность судьбе за теплую осень смирят ярость прибоя. А там и до кризиса среднего возраста недалеко, до бесприютно сухого и твердого мира, где, точно кистеперая рыба в аду палеозоя, иссохнет твоя душа, зрелая женщина.

А те, что на год моложе, даже не замечают, как судьба дает им отступного — последнюю страсть, по-молодому бешеную и по-молодому же мимолетную… В них еще звучит глупо-слащавое «А знаешь, все еще будет!», крутится, словно поставленное на ротацию, утешает, обнадеживает. Врет.

Но пройдут каких-то жалких двенадцать месяцев — и откроется истина: это она, полоса прибоя с кривыми зубами волноломов, место угасания энергии волн, рассеяния надежд и распада иллюзий. Четвертый десяток. Он все-таки пришел. Как в матерном анекдоте: ну и что? — да вот, пришел.

Предчувствия жалят, будто комары, мучительно звенят в опустевшей голове: Витька и замужняя тридцати-с-лишним-летняя женщина, секс без обязательств, наслаждение без вины, оплата в кредит, кредит на всю жизнь, проценты грабительские. Обычная практика судьбы. Прикоснись к ее подарку — и тот обернется дорогим товаром. Сколько же всяких «а если» приходит на ум: а если любовь, а если ребенок, а если муж ревнивец, а самое страшное «если» — сама эта женщина, неведомая опасность, непредсказуемая страсть.

Она возникла из ниоткуда и сразу воцарилась на кухне — на ее, Катиной, кухне. Легкая, гибкая — нет, не гибкая — эластичная. Такая нигде не пропадет. Женщина-змея, женщина-хлыст, женщина-удавка. Даже в компании ангела и демона она ухитрялась быть главнее (по крайней мере для Кати). Дамочки вроде нее и в борделе строят из себя цариц — а клиент им верит!

Не думать, приказала себе Катерина, не вспоминать. Если в твой внутренний монолог вступит Китти с ее богатым опытом дешевой проститутки, ты сорвешься. Только не Китти! Заткнись, Шлюха с Нью-Провиденса!

Хватит бороздить пиратские моря! — приказала себе Катя. Стану думать о наших днях, о цивилизованном мире современных людей, легко сходящихся и легко расстающихся. Взять хоть ее саму, Катю. Был же в ее собственной жизни мальчик Яша, прощальный подарок лета.

— Девушка-змея! Девушка-змея! — голос за Катиной спиной был таким настойчиво-торжествующим, что, по мнению Катерины, никоим образом не мог относиться к ней — хмурой тетке, по уши погруженной в раздумья: можно ли оставить «на хозяйстве» Витьку с его пубертатными закидонами — или, вернувшись с дурацкого корпоративного уикенда, она обнаружит вместо квартиры бесприютное пепелище. Но голос пел, как… как скрипка. И явно намекал на Катеринины штаны, песочно-желтые, в серых чешуйчатых разводах, нежно светящиеся в лиловых весенних сумерках. Тогда ведь тоже была весна, помнишь?

Помню, сказала Катя. Была весна, от пруда тянуло холодом, я напялила кофту поверх футболки и вышла подышать, уверенная, что ни одной мужской душе в подобном виде не приглянусь. Не знаю, отчего мальчишка, опьяненный лиловым вином майской ночи, обратил внимание на мою персону.

Конечно, отвечать, заигрывать — и даже польщенно улыбаться — Катерина не собиралась. Кто он был для нее? Подросток, лишь немного постарше Витьки, свистящий вслед любой женщине из петушиного, актерского самохвальства. Жизнь неумолимо катилась под уклон, огрызок, оставшийся от былого богатства, следовало посвятить сыну, не отвлекаясь ни на какие обманки и наживки судьбы. Не оборачивайся! — строго сказала себе Катя. И обернулась.