Определенно им — а может, мне? — не хватает красивых ритуалов, думала Катя. Спецэффектов при перемещении из реальности в нереальность. Чтобы знать, где ужасаться, где восторгаться, где замирать — и не от ужаса или восторга, а замирать насовсем, окончательно замирать. Потому что когда вот так, буднично, всего на секундочку закрываешь глаза и приходишь в себя уже в мечте… Это неправильно. Будничность принижает мечту. И обижает ее владельца.
Нет, Катерина, ты несправедлива, сказала она себе. Твои мечты всегда были будничными и простыми, как мякина и дерюга, как ты сама, как зимнее утро за окном. Почему ты не рада этому утру? Ты ведь получила что хотела?
С детства ей хотелось жить в такой квартире: чтобы из окна далеко-далеко было видно, и чтобы балкон огромный, и странные, вроде обветшалых химер, изваяния внизу, а вдали сверкает излучина Москвы-реки, и морем листвы расстилаются Воробьевы горы. Высотка на Котельнической набережной была чем-то вроде заколдованного замка, в который надо проникнуть Золушкой, очаровать снулого и капризного принца, женить его на себе и зажить по-королевски. Когда они с мужем мотались по коммуналкам, подвалам, наемным квартирам с вечно протекающими кранами, Игорь был уверен в своем фарте, судьбе, карме, да как ни назови. Наверное, тоже воображал, как лезет к спящей красавице, выпятив губы рукомойником, и получает вожделенные полцарства. Или удовольствуется женитьбой на пучегубой Гаянэ.
Надо было почаще представлять себе Игоря юношей резвым, кудрявым, влюбленным, мрачно подумала Катя. Тогда сейчас он вошел бы в дверь и наша молодость вошла бы следом. А так стою я одна у окошка и никто мне чашку чая не нальет.
Катерина вздохнула и отошла от окна, собираясь действительно налить себе чаю. Зима… Все серое, хмурое, окоченевшее. Ледяная каша по колено, сугробы грязные — снег с мусором пополам, деревья торчат мертвыми остовами. Так только в городах бывает: зима здесь — не сон природы, а мучительная смерть после долгой болезни. Вместо морозов — гниль и промозглый ветер, вместо кружевного безмолвия лесов, искристого великолепия рек — скелеты кустов, словно щетина, вокруг заплеванных скамеек, ржавые крыши и небо, затянутое вечным смогом. И кажется, не будет больше весны, никогда. И лучше бы ее действительно не было. Не зря же лучший праздник — это все-таки ожидание праздника.
А будь ты похрабрее, голосом Кэт произнес кто-то не то в соседней комнате, не то у Кати в голове, кругом была бы весна. Да какая — невиданная! Все бы цвело одновременно и безумно: вскипал сбежавшим молоком жасмин, реяла в небесах сирень, яблони и березы красовались друг перед другом сережками и ожерельями, липы, черемуха и акация окутывали прохожих облаками бесплатных ароматов… Молчи уж, ответила Катя. Ты бы еще туберозы вспомнила. Будет тебе весна, любовь и май, только молчи.
— Привет! — раскатилось из кухни радостное, бодрое, раздражающее. Все правильно. По утрам мужчины ее жизни — что Игорь, что Яша, что Витька — просыпались в каком-то нелепом, младенческом восторге, пели в ванной, подпрыгивали от избытка энергии, что-то рассказывали с набитым ртом…
В то время как сама Катерина по утрам чувствовала себя полноправной Кассандрой. По небу вальяжно проплывали стаи ворон, стряхивая с крыльев на город серую, будто вулканический пепел, тоску. Диктор с красными, словно у кролика, глазами, рассказывая по телевизору о строительстве дома, оговорился, назвал строящийся многоквартирный дом — домовиной и замолчал на целых три секунды, остекленев от ужаса. В соседней башне, похожей на бастион хорошо укрепленного замка, завыла собака, точно ржавым гвоздем проткнув глухой уличный шум, после чего с достоинством виртуоза замолкла на самой драматичной ноте.
Мир изо всех сил старался намекнуть Кате: он — не то, чем кажется. Впрочем, Катя и без намеков сознавала простую истину: утро добрым не бывает. Но мужчинам этого не понять.
— Как живете-как животик? — гремела на всю квартиру ненавистная скороговорка, которой Игорь донимал жену всю беременность. Катерина привычно отмела вспыхнувшее желание подкрасться к мужу и стукнуть его табуреткой по голове. К тому же табуреток в квартире ее мечты не было, а были стулья. Венские, отполированные множеством почтительных задов, восседавших на ценной антикварной мебели. Поднимать стулья в своем положении Катя не реша…
— А-а-а!!! — Катерина, визжа дисковой пилой, тискала и мяла круглый, твердый, будто мяч, живот, внутри которого в амниотической жидкости, в соленых и плотных водах головой вниз висел ее двадцатилетний сын. — Нет-нет-нет-нет-нет-нет!
— Что, болит? — сочувственно спросил мужчина, которого Катя никогда не знала, входя в комнату, в которой никогда не жила — идеальный муж в идеальном доме, воплощение скромной, бедной, но чистой грезы, на которую только и хватило Катиного скромного, бедного, но чистого воображения.
— Почему я беременна? Почему я опять… все еще беременна? — обратилась к нему Катерина, не зная, к кому еще нести свой ужас, свое стремление выбраться из удушливых объятий мечты.
— Потому что тебе так привиделось! — развел руками мужчина — тот самый, что привел ее сюда, когда сказал просто закрыть глаза и посидеть тихо, сосредоточившись на шуме крови в ушах и далеких вздохах своего сердца. — Чем ты недовольна? Именно этого тебе всегда и хотелось: здоровья, комфорта и чтобы все, кого ты действительно любишь, были рядом и в безопасности. Ты ведь умная женщина, — Мореход улыбнулся так снисходительно, что у Кати кулаки зачесались его прибить, — знаешь, какие штуки откалывает подсознание — вместо того, чтобы провести прямую из пункта А в пункт Б.
— Вот оно прямую и провело, — захныкала Катерина. — И двадцать лет моей жизни ею зачеркнуло! Мореход, что мне делать? Это… — она впервые в жизни упомянула о Витьке в третьем роде, — …навсегда со мной, что ли?
— Придется самой рвать пуповину, — деловито, точно врач, принимающий роды в полевых условиях, сообщил Мореход. — Пока ты это сделать не готова. Давай, иди завтракать.
— Мы же только что отобедали, — возмущенно зашипела Катя. — Мы сюда дело делать пришли или жрать?
— Ну как знаешь, — равнодушно пожал широкими плечами Катин проводник, а может, поводырь. — Можем приступать не пожравши. — И он поманил Катерину к балконной двери.
Вот только за дверью оказался не балкон, а штука совершенно немыслимая для обычного многоквартирного дома — открытая галерея, ведущая от башни-бастиона к центральному корпусу. Галерея была не столько старинная, сколько старая, с выкрошившимися столбиками балюстрады, вся какими-то буграми и ямами, не приспособленная для романтических встреч и прогулок.
В реальном мире, отчего-то злорадно подумала Катя, галереи на высотках, скорее всего, закрыты навсегда — из соображений не то экономии, не то безопасности. Однако здесь, высоко-высоко над зимней Москвой, можно было стоять, облокотившись на перила, и слушать, как рев машин и вой ветра переплавляются в гул прибоя, в шуршание морского песка, в песню дюн и скал.
— Почему я тут, а не на каких-нибудь Багамах? — изумленно пробормотала Катерина, обращаясь скорее к Кэт, чем к Мореходу. — Целыми днями только и слышишь: Провиденс то, Провиденс се. А заберешься в подсознание — никакого Провиденса, одна квартира в высотке и хроническая беременность, получите-распишитесь. Я что, лучшего не заслужила? — последняя фраза вышла совсем уж жалкой. Но Катя решила дать себе волю. Если не здесь и не сейчас, то где и когда, спрашивается?
Мореход стоял и смотрел на Катерину, иронически заломив бровь. Катя вдруг почувствовала, как стылый камень у нее под ногами становится теплым, даже горячим, словно огромная ладонь, а черные, мертвые трещины светятся нежным, розовым светом, будто внутри здания занимается рассвет.
— Мы что, на вулкане? — прошептала Катерина, припомнив тот самый миг, когда под ногами Беленуса и Теанны разверзлась земля и оба они рухнули в магму, казавшуюся совсем нестрашной — до того самого момента, как земная утроба мягко всколыхнулась под Катиными ногами, словно толкнулся ножками огромный младенец.
— Мама… — послышался голос, заглушенный слоями камня, стонами поднебесных ветров, вздохами городского прибоя, — …мама, выпусти меня…
— Витенька, — одними губами произнесла Катя, — я не могу… не умею.
— Учись! — точно хлыстом, ожег ее Мореход.
Катерина с криком схватилась за предплечье, на коже вздулся багровый, огненно-болезненный рубец. Ах ты мерзавец! — с ненавистью подумала Катя и взвилась в воздух, без разбега, словно птица, бросающаяся со скалы.
И сразу стало легче. Птицы ведь не бывают беременными. Воздух оказался тугим и упругим, как волна, он подхватил Катерину под брюхо, расправил ей крылья, распушил хвост. Катя мстительно клюнула ненавистного Морехода в темечко острым, будто кинжал, клювом, огромный котяра Тайгерм зашипел на нее, отмахиваясь когтистыми лапами — но Катерину было уже не достать, она слилась с восходящими потоками воздуха и понеслась над рекой и жиденькими столичными перелесками вдаль, к обжитому пространству Девичьего поля.
Лететь было трудно и холодно. Из своих снов Катя знала: воздух похож на быструю реку с водоворотами, швыряющими тело то вверх, то вниз, а во время полета лучше не смотреть вниз, на пустоту, разделяющую тебя и жесткую, поджидающую землю, надо глядеть вперед, на далекий горизонт, на тучи, ослепительно-белые поверху и грязно-серые с исподу. Тогда будет не так страшно и не забудешь, что умеешь летать. По бликующей анаконде реки в редких чешуйках льдин Катерина понимала, где она: вот унылый Нескучный сад; вот башни Новодевичьего и незамерзающий пруд рядом, сверху похожий на лужу у дороги; вот сквозные выгнутые луки мостов; таинственный, заглохший университетский парк, давным-давно превратившийся в лес; донжон Главного здания МГУ, где, согласно городским легендам, вьют гнезда гордые соколы-сапсаны.
Катю несло прямо на огромный погребальный венок на шпиле Университета. На нем-то я и отдохну, решила она. Всегда мечтала поглядеть вблизи на обшарпанное тулово звезды, венчающей высотку.
Кто-то поджидал ее среди огромных, в человеческий рост, листьев, точно притаившаяся в кроне дриада. Катерина растопырила крылья и напрягла лапы, тормозя и снижаясь. Конечно, Апрель. Кто бы сомневался.
— Ну как? — бесстрашно фланируя взад-вперед по обледенелой металлической ветви, поинтересовалась богиня безумия. — Полетала? Понравилось?
— Холодно, — хмуро каркнула Катя. — Ты зачем здесь торчишь?
— А где мне еще быть? — удивилась Апрель. — Я всегда там, где у тебя съезжает крыша.
— У меня съезжает крыша? — буркнула Катерина. — Ты меня ни с кем не перепутала?
— Что ты! — радостно отмахнулась богиня безумия. — Прекраснейшим образом съезжает. Прямо нарадоваться не могу. Эй, Викто́р, как ты?
Ишь, недовольно подумала Катя, не Витя, не Витька — Викто́р. Подлиза.
И в ужасе уцепилась руками за торчащие отовсюду штыри антенн. Крыльев больше не было. Не было вороньих перьев и вороньего бесстрашия. Она стояла там, куда без альпинистского снаряжения не забирался еще ни один человек — в паре метров над горизонтальным лучом звезды. И в двухстах тридцати пяти метрах над уровнем земли. Я никогда отсюда не слезу, безнадежно констатировала Катерина. Так и истлею здесь, впившись в металл скрюченными, окостеневшими пальцами. И однажды ремонтники обнаружат мой скелет, приникший к железным прутьям в смертном объятии…
— Мам, спускайся, — прозвучало изнутри. — Что ты все время боишься, прямо как маленькая?
— Сейчас, сейчас, — задыхаясь, пробормотала Катя, повисая на руках над крохотной, ненадежной поверхностью луча. — Сейчас, бесстрашный мой. Руководитель, блин. Инструктор…
Ладони соскользнули и Катерина, больно ударившись сразу всеми коленями, ладонями, локтями, упала на четвереньки внутрь огороженной, словно клетка, площадки.
— А теперь, — заговорщицки подмигнула Апрель, неведомо как оказавшаяся рядом, — будем рожать.
— Здесь?!! — хрипло выдохнула Катя.
— Конечно, здесь! — снова чему-то обрадовалась богиня безумия. — Самое подходящее место!
Катерина обреченно закрыла глаза.
Что она сделала не так? Почему она болтается в небесной клетке, под глумливый хохот ветра, будто преступница какая? Почему все распоряжаются ею и сыном, точно домашними животными — возьмем с собой, отдадим в передержку, выгоним на улицу, повяжем, привьем, кастрируем?
Холодно. Это пытка холодом, догадалась Катя. К холоду не привыкают, как к голоду или жаре. Палач может, не тратя сил, не сделав ни единого замаха плетью, не раскалив ни единой пары щипцов, привести на грань покорности и предательства то́лпы жертв. А уж одну-то жертву, запертую в обледенелой клетке на немыслимой высоте, и подавно. Почему я бессильна против неведомого палача, почему я — его любимая жертва? Потому что ты позволила, пришел ответ. Нет других причин. Только эта. Не он с тобой так обращается — ты сама так обращаешься с собой. Долгие, долгие годы. Всю свою жизнь.
Например, кто сказал, будто сын — неотъемлемая часть тебя? Уничижительно или ласково, гордо или смущенно, а сказала это ты. Вопреки правде. Виктор давно не ребенок, он мужчина. Мужчина, который опекал тебя и освобождал от забот много недель подряд. Мужчина, который принял на плечи ваш маленький мирок, когда тот рухнул. Разве этот большой, сильный мужчина может выскользнуть из тебя маленьким комком окровавленной плоти, чтобы стать гордостью твоей и… обузой? Нет. Не будет родов в железной клетке на верхотуре высотки. Зря надеется богиня безумия, мы ее перехитрим. Перехитрим, правда, Витенька?
Клюв, загнутый, словно рыболовный крючок, впился в сгиб Катиного локтя, рассадив мышцу до кости. Замерзшая плоть отозвалась вялой вспышкой боли. Если бы не багровая дыра, медленно, точно нехотя, заполнившаяся черной кровью, Катя и руки бы не отдернула. Огромная птица уставилась на Катерину бессмысленно-яростным желтым глазом. Сапсан, подумала Катя. Обычный московский сапсан. Гнездо свое защищает. Где-то рядом в сплетениях проводов и балок лежит бесформенная куча веток — сапсанье гнездо. В нем, среди вечных ветров и скрипа ржавых конструкций, подрастают птенцы, жестокие владыки городского неба, убийцы толстых сизарей и самонадеянных ворон.
— Пошел вон, — безнадежно прошептала Катерина, не зная, как отвадить злую птицу.
— А-а-а-ай! — взвился вопль позади. То ли от крика, то ли сама по себе клетка затряслась с бешеной силой. Катерине даже показалось, будто звезда, монументальная с земли и опасно хрупкая вблизи, пошла трещинами и вот-вот осыплется дождем осколков. — А-а-а-а, что это?!
Катя осторожно обернулась. За ее спиной светилась нечистой белизной окоченелая земля. Венка у звезды больше не было. И Апрель не было.
Упала, равнодушно подумала Катерина. Сорвалась. Что-то огромное, золотое и колючее, скрипя чешуей, пронеслось мимо клетки, сапсана закрутило в турбулентном потоке и зашвырнуло в синеву. Катя на четвереньках перебралась на другую сторону луча, выглянула в пролом — туда, где еще недавно торчали конусы листьев высотой в человеческий рост. Сейчас там не было ничего. Как если бы на смену зиме пришла не весна, а осень и листья облетели. Вместе с ветками.
Навстречу Кате в пролом сунулась собачья морда размером с диван и добродушно гавкнула:
— Ма-ам! Ты как?
— Витя? — глуповато хихикнула Катерина, зажимая рану на руке. — Что это с тобой?
— Я большой! — похвастался Витька, волнообразно изгибая змеиное тело в золотистых ромбиках чешуи — каждая чешуйка посередке украшена огромным грубым болтом. — Я летаю. Ну что ты сидишь? Иди ко мне, я тебя отнесу!
Катя, зажмурившись от ужаса, ощупала его морду — не собачью, драконью, жесткую, как сталь. Хотя почему «как»? Новое тело сына было стальным. Облицованным золочеными пластинками на болтах. Венок звезды. Свернувшийся дракон.
Кто-то схватил ее, вздернул, словно кутенка, и посадил прямо на Витькин загривок. Крепкой, неестественно сильной, но вполне человеческой рукой. И голос Апрель произнес:
— Ну ты даешь, подруга!
Не сорвалась, вздохнула Катерина — и сама не поняла, с облегчением или с сожалением.
Лететь на спине дракона было и удобнее, и неудобнее, чем на собственных вороньих крыльях. Спина у змея оказалась ледяная, а шляпки болтов впивались в ноги и в ягодицы. Зато и воздушные ямы Витьке были нипочем, он проходил сквозь воздушные потоки, не замечая их. Ветер расчесал Катины волосы — нетронутые ожогом, длинные, точно в юности. И лицо у нее стало таким же, как до пожара — щека ожила и глаз видел прекрасно. Может, и Кэт исчезла, и Китти? — то ли обрадовалась, то ли забеспокоилась Катерина. В этом мире чувства вообще не имели четкой окраски — они переходили друг в друга, ужас оборачивался блаженством, а раздраженное ожидание превращалось в радостное. Одно нипочем не хотело меняться — тревога. Катя беспокоилась. Она беспокоилась за себя и за сына, за несносную Апрель и за недотепу Анджея. А ведь были еще Наама и Тайгерм, то есть Мореход, двое непредсказуемых засранцев, которых так легко поймать и засунуть в проклятый заговоренный котел с могильной землей и гниющими останками…
— Она красивая, правда? — пробасил Витька и мотнул головой. Да так, что Катерина едва удержалась на его всколыхнувшейся спине.
— Он говорит о реке! — прокричала сзади богиня безумия. — Это его река!
Катя бросила взгляд на Москву-реку. Длинная, унылая, воняющая бензином, несущая на своих волнах мириады пластиковых бутылок, сейчас она зазывно изгибалась, точно кокетливая барышня на танцполе. И сверкала, ловя отражение Витькиного золотистого тела, щедро рассыпая янтарные блики по черной глади. Всплыл в памяти кадр из мультфильма: длинный узкий глаз, развевающиеся азиатские усы и колючий гребень. Бескрылый летающий дракон реки, его мать и его девушка. Сюжет, достойный мифа. Или, на худой конец, манга.
— Мой сын — дракон Москвы-реки, — пробормотала Катерина. — Убиться веником.
Конечно, Виктор всегда любил набережную — попробуй ее не полюби, если это самое зеленое место в городе и тебя постоянно водят сюда кататься на роликах. К тому же в конце набережной имеется парк с аттракционами и мороженым, колесо обзора, с которого виден Кремль. Он, впрочем, и с земли виден, и все-таки поглядеть на красные башни с высоты — совсем другое дело!
— Витя! — снова завопила Апрель. — Они не отстанут!
— Знаю! — ухнул дракон и резко пошел на снижение. Катя, себя не помня, стиснула коленями его бока. Волосы ее встали дыбом, будто наэлектризованные.
Справа и слева близился хищный клекот. Катерина, преодолевая сопротивление ветра, бьющего в лицо, обернулась и увидела сапсанов, падающих с небес, точно пара военных истребителей.
— Дай! — резко выкрикнула богиня безумия и, схватив за предплечье, оторвала Катину руку от Витькиной спины. Цепкие пальцы едва не вывернули сустав из плеча. Кровь выплеснулась из раны, взвилась в воздух бесчисленным множеством рубиновых капель, кровавый хлыст ударил сапсана прямо поперек брюха. Птицу отшвырнуло, словно от удара настоящей плетью. Второй сапсан вышел из пике, заложил широкий вираж и будто растворился в воздухе. Катерина прижала ноющую руку к груди, пачкая себя и все вокруг кровью. С изумлением отметив: там, где багровые капли пятнали золотистую чешую, она вспыхивала яркими, почти электрическими огнями.
Я замерзну насмерть, четко осознала Катя. От потери крови и переохлаждения стану трупом раньше, чем мы прибудем на место, где бы оно ни находилось, это место. Мне уже плохо, я едва держусь.
— Одеяло поправь, — деловито посоветовала Апрель.
Какое одеяло? Нет тут никакого одеяла! — хотела завопить Катерина, однако вспомнила чувство всепроникающего, мучительного холода — как оно просачивается в сон, когда ненароком скинешь одеяло и лежишь на сквозняке, свернувшись в зазябший клубок, сохраняя остатки тепла между животом и коленями. Катя представила себе: вот она, не просыпаясь, натягивает на себя что-то мягкое, большое, путающееся в ногах… Так же, как во сне, натягивание шло с трудом. Казалось, у «одеяла» есть собственная воля, поэтому оно вырывалось из слабой руки, цеплялось за что-то в немыслимом далеке, в сотнях километров от мерзнущего, скукоженного Катиного тела. Катерина, надсаживаясь и пыхтя, тащила на себя это огромное, вяло сопротивляющееся нечто, обламывая хрупкие, но многочисленные препятствия, норовившие отнять у нее «одеяло». Точно раскрытый парашют через живую изгородь протаскивала. Пока возилась, согрелась и даже упарилась.
И в мир пришла весна. Сугробы серели и проседали, становясь грудами каменной соли на проталинах, от них поднимался пар, наполняя воздух истомой, голые ветки, хоть и не зазеленели, однако из почти мертвых превратились в почти живые, разбросав длинные синие тени, а хмурое небо поголубело. Даже стальное драконье тело согрелось и больше не напоминало на ощупь колотый лед.
— Так-то лучше, — заметила богиня безумия. — Весна все-таки.
И правда, обрадовалась Катерина. В реальном мире весна, май, Бельтейн. Почему же у меня внутри зима? И как давно у меня на душе — бесконечная зима? Разве я не могу сделать лето, знойное, но ласковое, любимое, как в детстве, со сверчками и бабочками, с цветами в высокой траве, с лимонной долькой луны в лиловом небе?
Не можешь, холодно ответил кто-то чужой и беспощадный, притаившийся у Кати в голове. Все, что ты можешь — чуть-чуть отогреть свой окоченевший внутренний мирок. Чтобы насмерть не замерзнуть. Но не более того. Душевного жара на ласковое лето у тебя недостанет, не такая уж ты теплая, Катерина.
И так эти слова показались Кате обидны — хоть плачь.
— Мам, он врет, — смущенно пробормотал Витька. — Папа тебе врал и он врет. Не слушай его. Ты хорошая. Мы тебя любим. Я тебя люблю.
Катерина шмыгнула носом и сосредоточилась. Беспощадный сидел в дальнем, темном углу сознания, завернутый в кокон упреков и сожалений. Катя представила, как берет эту тварь двумя пальцами, словно дохлую крысу и…
— Э! Э! — предупреждающе рявкнула Апрель. — Не время сейчас. Он нам еще нужен.
— А поподробнее нельзя? — не выдержала Катерина. Сколько можно морочить человеку голову? Почему не рассказать всё и сразу?
— Поверь, — мягко заговорила богиня безумия, — я знаю, как с вами, людьми, обращаться, что говорить, чего не говорить… Ты ведь не хочешь сойти с ума, верно?
Катя упрямо мотнула головой. Впрочем, сзади могло показаться, что она боязливо кивнула.
— Подлетаем! — миролюбиво загудел Виктор, явно пытаясь перевести разговор на менее щепетильные темы.
Внизу показались какие-то башенки, ротонды, флигели и крохотный пятачок воды — колодец? Поилка для скота? И только у самой земли Катерина поняла: это Каменная плотина, огромное пространство напротив дома Сабнака, застроенное коттеджами и небоскребами. Небоскребы с высоты драконьего полета казались башенками, а обширный пруд — поилкой. Через дорогу вздымались поддельно-готические бастионы в парше облезающей краски. Дворец демона гнилья в этом мире казался обветшалым и заброшенным, как будто его лет двести никто не арендовал. А владелец всей этой траченной роскоши сидел на краю пруда, свесив ноги в нечистую рыжую воду. Вид у него был потерянный.
Увидев Катю, Сабнак приободрился и даже сделал попытку привстать. И сразу же стройная, подчеркнуто женственная ножка уперлась ему в загривок. Из воздуха соткался силуэт Мурмур в бриджах и сапогах для верховой езды, в жокейской шапочке. С огромным сапсаном на толстой кожаной перчатке.
— А ты изрядную силу набрала, — пропела (пропел?) Мурмур, изучая Катерину взглядом немигающим и злобным, как у ее сокола. — Проглотила ты его, что ли, ненормальная?
— Не отвечай, — быстро шепнула Кате Апрель.
— Вижу, — лицо Мурмур озарилось белозубой улыбкой, до странности похожей на гримасу, — ты и вправду ненормальная. С кем поведешься, женщина, с кем поведешься.
— Скверно то, что они купили за свои души! Если бы они только знали! — звучно произнесла Катерина, припомнив давний мучительный сон, переполненный непонятыми подсказками. — А Харут и Марут ничего не хотят мне передать? Агалиарепт? Буэр? Не хотят? Ты уверен? Ведь если они найдут способ поговорить со мной…
Мурмур пискнул. То есть пискнула. Это был жалкий, отвратительный звук, вырывающийся из горла в тот самый момент, когда ты входишь в роль непобедимой амазонки — и вдруг слышишь о смерти своей золотой рыбки. Или о крушении своей финансовой империи. Или о том, что выглядишь старше своего возраста. После эдакого «пи-и» никто уже не верит: броня крепка и танки твои быстры. Остается только бежать.
Что ангел-предатель и сделал — исчез. Лишь воздух задрожал и потек там, где стоял недавно работорговец Мурмур, гордо попирая раба своего Сабнака.
— Как ты? — Апрель, соскользнув с Витькиной спины, подбежала к демону гнилья и присела перед ним на корточки. — Где ты сейчас?
Сабнак поднял голову и Катя издали увидела, как сверкнул на солнце перламутровой белизной «рыбий глаз» вроде ее собственного, поврежденного огнем. Демон глядел на Катерину в упор.
— Найди его и убей. — Голос у Сабнака был такой, точно говорит он… со дна котла. — Потом найди меня и тоже убей. Обещаешь?
— Обещаю, — хотела твердо кивнуть Катя, а вместо этого закрыла лицо ладонями и плотно сомкнула пальцы, удерживая неуместные слезы. Отвернулась вслепую и побрела по краю пруда, стараясь не свалиться в воду. Слезы и что-то еще, горячее и липкое, текло по ее рукам и капало с локтей на землю. Катерине было невыносимо стыдно за нелепую, бабскую, истерическую выходку, она бы охотней сквозь землю провалилась, чем рыдать, будто любительница слезливых сериалов! Но не могла удержаться.
— Тяни, тяни-и-и-и! — неожиданно раздался бешеный вопль Апрель. Поплакать не дает, подумала Катя. Все время орет. Летели — орала, сели — опять орет. Оглянулась — и застыла на месте.
Апрель и Витька, ухватив всеми руками, лапами, только что не зубами тело Сабнака, волокли его прочь от пруда. Тело громогласно подвывало и скребло по земле голыми ногами, перепачканными и, как Катерине показалось, обожженными до мяса. А поверхность пруда, знакомого Кате с детства, умеренно рыбного, облюбованного рыбаками, утками и матерями семейства, бурлило, словно вскипающий грязевой гейзер. Грязь подбиралась к Катиным ногам, а она все стояла и смотрела. Потом осторожно сделала шаг. Назад.
— Отойди от нганга, отойди! — заорали уже втроем Апрель, Виктор и Сабнак. И только тут Катерина поняла: вот он, котел про́клятых духов. Не в Африке и не на Карибах — здесь, в городе ее детства, в паре кварталов от ее дома. И почему-то он, нганга, крайне заинтересован Катиной персоной. Просто до невозможности заинтересован.
— Мама Лу, — тихо, но твердо произнесла Катерина, — ты уверена, что мне надо назад, а не вперед?
— Я не знаю, Кэт, — непривычно робким голосом ответила богиня безумия, мгновенно оказавшись рядом.
И тут Катя поняла самое страшное: боги тоже не знают!