Лицом к лицу с Америкой

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ ЗДЕСЬ ВСТРЕЧАЮТСЯ ТЕПЛЫЙ И ХОЛОДНЫЙ ВЕТРЫ

Перелет от Нью-Йорка до Лос-Анжелоса, от берегов Атлантического до берегов Тихого океана, занял шесть часов.

Реактивный самолет «Боинг-707» — новинка американской промышленности — только недавно начал свои регулярные рейсы. Когда было принято решение предоставить его в распоряжение Никиты Сергеевича Хрущева для полетов над территорией Соединенных Штатов, среди журналистов моментально распространились две или три невеселые истории, связанные с «Боингом». Рассказывали, что у самолета не всегда срабатывают шасси и ему уже приходилось садиться, как говорят, на «брюхо». Правда, успокаивали «опытные» путешественники американского происхождения, ни один «Боинг» не потерпел настоящей, сенсационной катастрофы. Тем из нас, кто слушал эти разговоры, начинало казаться, что эта катастрофа прямо-таки ожидается для очередной крикливой шапки на всю первую полосу газет.

Более «солидные» американские журналисты подходили к вопросу о шасси «Боинга» с иной точки зрения.

— Да, конечно, — взвешивали они все «за» и «против», — видимо, с шасси будут работать конструкторы, но для беспокойства о вашем Премьере нет ни малейших оснований. У нас в Америке все могут! Как только стало известно, что пошаливают шасси, мгновенно на помощь пришли фирмы, вырабатывающие маслянистую пену. В случае чего ею заливают всю бетонированную дорожку, и самолет садится как в масло…

И вот несколько «Боингов», на одном из которых находился Никита Сергеевич и сопровождавшие его лица, а на других — большая группа «спутников», репортеров газет, радио, телевидения, кинохроники, поднялись в воздух с нью-йоркского аэродрома «Айдл-уайлд».

Самолеты летят на высоте девяти-десяти километров. Под их крыльями распласталась живая карта Соединенных Штатов. Где-то там, внизу, подернутые сизо-серой туманной дымкой и не различимые простым глазом, проплывают заводы Кливленда, мелькают тоненькие голубые жилки великой Миссисипи и ее сестры Миссури. Раздольные степи Канзаса кажутся футбольными полями неправильной формы.

Самолеты прошли над «седьмым» чудом мира — знаменитым Гранд-Каньоном реки Колорадо. Некоторым из нас довелось во время предыдущих поездок в Америку увидеть Каньон с бреющего полета и «окунуться» на маленьком самолете в его расщелины. Картина действительно захватывает дух. Представьте себе ровную, как стол, степь, вы идете по ней. И вдруг — обрыв. Да что там обрыв — обрывище глубиной в сотни и шириной в тысячу метров. Дерзкая, своенравная река столетиями долбила, разворачивала, крушила берега, спускаясь все ниже и ниже. Она меняла русла, опрокидывала красновато-желтую податливую породу. И сейчас там перед взором путешественника нечто похожее, быть может, на лунный пейзаж. В хаотическом безмолвии замерли обрывки причудливых скал, кое-где берега напоминают амфитеатры циклопических цирков, а сферические расщелины— кратеры погасших вулканов.

Таков Гранд-Каньон вблизи, а сейчас мы слишком высоко над ним, и он представляется трещинкой вроде узенького ручейка.

Все ближе Лос-Анжелос, город, связанный для многих с историей и популярностью его крошечного собрата — Голливуда — центра и царства американской кинопромышленности. Но не только кинопроизводство определяет значение Лос-Анжелоса для Соединенных Штатов. С того сентябрьского дня 1781 года, когда на месте нынешнего города с населением в два миллиона четыреста тысяч человек было наспех поставлено несколько утлых домиков, в которых размещалось сорок четыре испанца — одиннадцать мужчин, одиннадцать женщин и двадцать два ребенка, прошло всего сто семьдесят восемь лет, но как много успели изменить эти годы в истории города Королевы Ангелов, как первоначально назывался Лос-Анжелос. И дело, конечно, не только в Голливуде.

В двенадцать часов девять минут дня по местному времени (в Москве было десять часов девять минут вечера) «Боинг» тяжело стукнулся о бетонную дорожку аэродрома.

По странному правилу, действовавшему во время всех перелетов Никиты Сергеевича Хрущева в Америке, самолет подрулил не к основному пассажирскому аэровокзалу, а куда-то в сторонку, где, как «доверительно» сказал один секьюрити-мэн (агент безопасности), «господину Хрущеву не надо будет утруждать себя приветствиями толпе любопытных».

Подали трап.

Навстречу высокому гостю спешили мэр города Норрис Поулсон, его супруга, президент Ассоциации по международным делам Роберт Миклер, президент Таунхолла (организации, занимающейся просветительной деятельностью) Фрэнсис Уилкокс и еще два-три десятка именитых горожан. Мэр изъяснялся цветисто: видимо, сказывалась южная манера.

— Я Вас приветствую, — сказал он, — в городе Ангелов, где свершается даже невероятное…

В те первые минуты пребывания на земле Лос-Анжелоса, естественно, трудно было понять, что имел в виду мэр, когда говорил о «невероятном». Впрочем, все выяснилось довольно скоро. Однако на этот раз не удалось совершить невероятного в том смысле, как его понимал г-н Поулсон. Для того чтобы было ясно, о чем идет речь, несколько слов предыстории.

Перелистывая и перечитывая сейчас кипы американских газет, отводивших визиту Н. С. Хрущева десятки страниц, легко заметить одну постоянную мысль большинства репортажей и политических обозрений. Кратко и достаточно ясно она сформулирована в известной фразе: «переспорить Хрущева или умереть». Переспорить или умереть, говоря яснее, значило продемонстрировать главе Советского правительства такую силу и мощь американской пропаганды, такое убедительное и категорическое «единство нации перед лицом коммунизма», чтобы Н. С. Хрущев вынужден был обороняться, оправдываться, сглаживать углы, обходить препятствия. В тот день, когда Никита Сергеевич прибыл в Лос-Анжелос, Р. Никсон во время посещения выставки восточных штатов в Уэст-Спрингфилде патетически обратился к двадцатитысячной толпе: «В наших интересах при всяком возможном случае демонстрировать народу Советского Союза наши убеждения».

Лос-Анжелос в этой системе «демонстраций» должен был занять, по мысли хозяев, особое место. Какое? Только поздно вечером, когда в отеле «Амбассадор» был дан большой прием в честь Никиты Сергеевича Хрущева, карты раскрылись и все стало ясно.

Пока же на аэродром подали, как всегда, закрытую черную машину (в Лос-Анжелосе щедро грело калифорнийское солнце, однако все тот же секьюрити-мэн сказал, что ехать в открытой машине небезопасно), три десятка автомобилей для журналистов и сопровождающих лиц. Вереница машин, вытянувшись на добрый километр, в сопровождении многочисленной полицейской свиты на мотоциклах двинулась в Голливуд. Через 50 минут после прилета в одном из ресторанов, расположенном на территории киностудии «XX век-Фокс», знаменитые американские режиссеры, актеры и музыканты Голливуда ждали главу Советского правительства на торжественный завтрак.

Пока мы движемся к американской киностолице, стоит коротко рассказать о ней, о том, почему она занимает такое существенное место в Америке, почему для многих простых и бесхитростных девушек и парней Голливуд представляется городом грез.

Голливуд — это гигантская киномастерская нью-йоркской конторы по пропаганде и утверждению американского образа жизни. Гигантская — не преувеличение. Здесь производятся ежегодно сотни кинофильмов, которые идут не только по всей Америке, но и во многих других странах мира. Десятилетия пропаганды кино, утверждение его особого места в системе американской жизни, в образе американского мышления привели к тому, что кинофильм действительно вошел в жизнь и быт рядового американца.

Фильм заменяет американской семье книгу, музей, консерваторию, театр, спор в дружеской компании. По фильму американцы привыкли соразмерять свои поступки, одеваться, есть, устанавливать отношения в семье, относиться к возлюбленным, к детям, к мировым событиям. В кинокартине они ищут ответа на все, что волнует их: от сорта сигарет, которые стоит курить, до марки телевизора или автомобиля, наиболее выгодных для покупки. Если вы хотите узнать, почему вдруг все американские парни стали стричься под бобрик, пойдите в кино и взгляните на прическу очередной кинозвезды мужского пола. Если неожиданно, прямо как в сказке, девушки того или иного города за какие-нибудь сутки или двое сменили юбки на брюки, можете быть уверенными, это случилось «по воле» очередной кинозвезды— Ким Новак, Шерли Маклейн или какой-либо другой!

Всевластное проникновение Голливуда и его продукции в быт, в жизнь американцев происходило годами. Миллиардные средства, газеты, радио, молва, разносящая пикантные подробности из жизни популярных киноактеров, наконец, даже церковь — все отмобилизовывалось, создавая культ Голливуда, утверждая его исключительную роль на американской земле.

Конечно, Голливуд, как сильный магнит, притянул к себе и большие художнические силы. Здесь родились и расцвели великие имена американского искусства. В Голливуде начали свой путь Чарли Чаплин, Поль Робсон и многие другие истинные художники. Мы совсем не хотим сказать, что Голливуд с его десятками студий не дал для мирового киноискусства ничего впечатляющего и приметного. Нет, здесь были созданы и хорошие фильмы, здесь начали свой путь большие режиссеры и актеры.

Но в циничном безразличии к судьбе отдельных честных мастеров Голливуд всегда утверждал свое главное правило: ввинчиваться в мозги американца для того, чтобы он постоянно, днем и ночью, на работе, в семье, в школе и институте, в армии, действовал по совету и решению «богов» Голливуда, его нью-йоркских хозяев.

Американские кинопредприниматели не прочь подчеркнуть мысль о том, что фильмы Голливуда стоят вне политики, вне тенденций. Нет ничего более далекого от истины, чем это утверждение. Вся история Голливуда — это как раз история тенденций в американском искусстве. Естественно, что эти тенденции изменялись во времени и всегда принимали какое-то конкретное выражение. Были годы, когда Голливуд всеми своими силами и возможностями утверждал культ бравого парня-ковбоя и шерифа — вершителя «демократической» истории Америки. Потом начался наплыв детективных фильмов, затем фильмов о полицейских, о «сверхчеловеках», а в последнее время популярны кинокартины с утонченным, почти патологическим копанием в людских душах. Голливуд стремится стать ближе к церкви, к святым сюжетам, перекроив их, конечно, на американский манер. Все чаще появляются на экранах библейские заповеди и прочие чудеса, которыми американское киноискусство уже в открытую служит религиозной философии.

Но, какими бы волнами ни накатывалась на среднего американца кинопродукция Голливуда — полицейскими, ковбойскими, детективными, религиозными, основные принципы идеологической обработки масс, которые заложены в Голливуде еще в двадцатых годах нашего века, остаются в силе. Тогда магнаты капитала и хозяева католической церкви поставили у руля Голливуда одиозную фигуру Уилла Хейса.

Каковы эти принципы? Они были кратко сформулированы Хейсом так: «Каждый американский фильм должен утверждать, что образ жизни Соединенных Штатов— единственный и лучший для любого человека. Так или иначе каждый фильм должен быть оптимистичным и показывать маленькому человеку, что где-нибудь и когда-нибудь он схватит за хвост свое счастье. Фильм не должен выворачивать наизнанку темные стороны нашей жизни, не должен разжигать решительных и динамичных страстей».

Это последнее утверждение явно запрещало художнику мыслить революционно, стремиться изменить существующее положение вещей.

Именно в свете этого последнего «правила Хейса» так примечателен и трагичен конец голливудской деятельности Чарли Чаплина. Есть в Голливуде перед фешенебельным кинотеатром площадка из бетона, на которой «для памяти потомков» оставлены отпечатки ног и рук кинознаменитостей. На наш взгляд и вкус, это, конечно, не лучший способ для художника оставлять свой след в истории, но, видимо, авторы своеобразного «памятника» думают иначе.

Пусть будет так. Мы говорим о другом. Когда во время войны Чаплин, выступая на большом митинге, утверждал, что именно Советская Армия спасет мир от фашизма, хозяева Голливуда взбесились и решили вычеркнуть имя великого артиста из истории. Для них это казалось простым делом! Они вытащили и выбросили плиту с отпечатком ноги Чаплина. Они хотели успокоиться на этом, думая, что Чаплин перестанет существовать в памяти кинозрителей. Наконец, чтобы окончательно «добить» артиста, который всеми своими фильмами развенчивал миф об «американском рае», был другом маленького человека, чтобы унизить Чаплина в глазах американцев, был сфабрикован судебный процесс, на котором Чаплин обвинялся в том, что он соблазнил молоденькую артистку, которая начала сниматься в его фильме. Эта девица действительно исчезла из студии Чаплина, и вскоре в газетах было опубликовано ее фальшивое письмо, в котором она требовала сто тысяч долларов на воспитание ребенка, рожденного ею будто бы от Чаплина.

Первый удар был только началом, маленьким звеном в целой цепи событий, которые обрушились вскоре после окончания войны не только на Чаплина, но и на десятки других видных мастеров Голливуда. Маккартизм поверг в уныние и страх сотни тысяч честных американцев. С особой яростью Маккарти накинулся на Голливуд. Это было понятно, потому что именно здесь, в Голливуде, Маккарти и его сподручные хотели навести тот самый «порядок», который бы определил на многие годы безропотное послушание людей искусства. Чаплина вызывали в одну комиссию, в другую. Он покинул Америку, в которой прожил сорок лет, и уехал в Европу.

Может быть, в тот час, когда Чаплин покупал билеты для того, чтобы распрощаться с американскими берегами, кое-кто в комиссии по расследованию антиамериканской деятельности легко вздохнул и подумал, что с ним покончено. Но, как известно, имя Чаплина осталось в истории мирового и американского киноискусства. Любопытно, что и теперь, когда гостей Голливуда подводят к плитам, на которых остались отпечатки ног и рук Мэри Пикфорд, Дугласа Фербенкса, Дины Дурбин и многих других известных американских киноактеров и киноактрис, не бывает человека, который бы не спросил у гида: а где же здесь след Чарли Чаплина?!

Годы маккартистского угара были самыми тяжелыми для жизни и истории Голливуда. Десять видных художников американского киноискусства, обвиняемых в сочувствии идеям коммунизма, были брошены в тюрьмы. Сотни страниц исписали следователи в комиссии Маккарти, допрашивая одного за другим киноактеров, режиссеров, сценаристов. И страх опустился на Голливуд в родил то, что всегда рождает страх, — приспособленчество, маразм, угодничество.

Нужно было время, чтобы Голливуд в какой-то степени оправился, пришел в себя от ужаса, от недоверия и от доносов. Этот сложный процесс не завершен еще и по сей день, хотя, конечно, было бы неправильным утверждать, что ничего не изменилось в Голливуде, что в нем, пусть пока очень медленно и робко, не начинают вырастать силы, которые хотят более трезво смотреть на мир, на взаимоотношения между народами, на проблемы искусства…

Только 50 минут шли автомашины, на которых ехали Никита Сергеевич Хрущев и сопровождающие его лица, от аэродрома Лос-Анжелоса к Голливуду. Машины мчались по окраинам, потом они вдруг вылетели за город и начали петлять по горной дороге, потом повернули обратно. Их вели совсем не по тому маршруту, какой был объявлен заранее: кому-то не хотелось, чтобы Н. С. Хрущева встретили жители Лос-Анжелоса.

Но визит главы Советского правительства сюда ожидался с огромным интересом, и повсюду, где появлялся автомобиль, в котором ехал Никита Сергеевич, сразу же вырастали толпы людей. На завтраке, где должен был выступать Никита Сергеевич Хрущев, хотели присутствовать все самые знаменитые американские кинодеятели. Более того, мечтавших попасть на встречу было в десятки раз больше, чем мест в ресторане, где устраивался завтрак. Дело доходило до анекдотичных случаев. Разыгрывались семейные драмы, так как устроители завтрака решили пригласить на него мужей без жен и жен без мужей — только тех, кто непосредственно работал на студиях.

Почему же тот самый Голливуд, который для многих реакционно настроенных американских деятелей в области идеологии и сегодня остается центром антикоммунизма, тот самый Голливуд, который за годы деятельности комиссии Маккарти был очищен, казалось бы, от всех, даже малейших, возможностей свободомыслия, почему этот Голливуд с таким интересом ждал Никиту Сергеевича Хрущева? Потому что гигантский процесс прозрения по отношению к социализму, к Советской стране, который присущ Америке сегодняшнего дня, захватил и Голливуд, ибо советские спутники и ракеты пролетали и над Лос-Анжелосом. И так же, как американские ученые, инженеры, техники, артисты Голливуда глядели в небо и видели там не кинозвезд, а яркие звездочки советских ракет и «красную луну».

Годами американская пропаганда утверждала, что жизнь в Советском Союзе сера, безынтересна, однообразна. Голливуд не смотрел советских фильмов, не читал советских книг, не слушал советской музыки. Голливуд верил лживым басням об искусстве социалистического реализма. И вдруг блестящий, ни с чем не сравнимый успех балета Большого театра, потрясающе великолепные танцы народов Советского Союза в исполнении ансамбля Игоря Моисеева, потом выступления ансамбля «Березка», выступления Д. Шостаковича и Д. Ойстраха. Победа советских спортсменов на Олимпийских играх, победа нашей команды легкоатлетов на американской земле и сотни, тысячи других существенных, волнующих фактов опрокидывали все прежние представления. Они становились известны Америке, а значит, и Голливуду.

Многие видные деятели киностолицы Америки так же, как и политические деятели, отправились в Москву, стремясь наметить пути возможных контактов. Голливуд посетили советские журналисты, делегация работников сельского хозяйства, ученые, режиссеры и актеры наших киностудий. Правда, очень медленно, но Голливуд, так сказать, прозревал, просыпался. В этом очень сложном и только еще начавшемся процессе визиту Никиты Сергеевича Хрущева принадлежит, по признанию большинства американских кинокритиков, особое, выдающееся место.

Машины советских гостей подходят к воротам киностудии «XX век-Фокс». Все гуще, говорливее толпы народа на тротуарах. Несколько десятков мотоциклистов в черной, уж очень невеселой и как-то не гармонирующей с яркими красками окружающего мира форме оттесняют людей, не дают им даже ответить на приветствия Никиты Сергеевича. Киностудии Голливуда обнесены высоченным трехметровым забором, через их стальные ворота и мышь не проскочит, но полицейские въезжают и во двор студии «XX век-Фокс». Двумя плотными шеренгами они выстраиваются перед входом в здание. Актеры хотят пробиться к Никите Сергеевичу, пожать ему руку, но «черные ангелы» невозмутимы.

— Разве снимают очередной детектив? — слышатся довольно злые реплики в их адрес.

— Нет, видимо, начальник полиции боится, как бы не причинили какого-нибудь вреда высокому гостю!

— Но ведь здесь полицейских больше, чем нас, актеров они-то и мешают гостю.

— А ты хочешь, чтобы в Америке было больше артистов, чем полицейских?!

Разговор прерывается из-за очередного маневра полицейских отрядов, которые оттесняют актеров и работников студии еще дальше от гостя и оставляют возле него только маленькую группу хозяев студии.

Традиционная минута для фоторепортеров. Раздается щелканье доброй сотни фотоаппаратов, трещат кинокамеры, вспыхивают лампы, загораются «юпитеры» — Голливуд остается Голливудом. Наконец Никита Сергеевич, сопровождаемый президентом американской кинокорпорации Эриком Джонстоном и хозяином студии «XX век-Фокс» Спиросом П. Скурасом, появляется в зале «Кафе де Пари». Все поднимаются и горячо аплодируют советским гостям.

Радио Лос-Анжелоса назвало этот прием в Голливуде «самым большим в истории Америки собранием звезд». Оно сообщало своим слушателям, что даже Мэрилин Монро пришла на встречу за час до начала. Как объяснили нам, популярнейшая киноактриса знаменита своими вечными опозданиями даже на самые важные приемы. Кирк Дуглас, Фрэнк Синатра, Мэрилин Монро, Гарри Купер, Элизабет Тейлор, Глэн Форд, Ким Новак, Морис Шевалье, Луи Журден и сотни других кинозвезд заполнили зал. Имена многих из них, правда, мало что говорят советскому читателю, потому что в последние годы мы почти не видели фильмов Голливуда, но это действительно хорошие актеры. К сожалению, — и об этом они не прочь поговорить с вами откровенно — слишком часто им приходится играть очень незначительные и малоинтересные роли в «боевиках», изготовляемых по традиционному рецепту: он — она, любовь с первого взгляда и неожиданное богатство.

Десятки телевизионных, фото- и киноаппаратов направлены на стол для почетных гостей, за которым сидят Н. С. Хрущев и другие советские гости. «Завтрак был съеден собравшимися с рекордной скоростью, — писали американские журналисты. — Все ждали, когда на трибуне появится Эрик Джонстон, назовет имена гостей и предоставит слово советскому Премьеру». Наконец эта минута настала. Вслед за Джонстоном слово берет Спирос Скурас — хозяин студии «XX век-Фокс». Скурас— небольшого роста, широкоплечий, седой, с красноватым, изъеденным морщинами лицом. Здоровается он очень громогласно, непременно решительно похлопает гостя по плечу или по щеке, и, хотя видит его в первый раз, со стороны может показаться, что это его лучший старый Друг.

Скурас говорит каким-то простуженным, хрипловатым голосом, а его английский язык вызывает постоянные усмешки в зале. Скурас — грек по происхождению, и даже десятилетия, прожитые в Америке, не избавили его от сильного акцента, зачастую меняющего смысл фраз. Он часто напоминает о том, что вышел из людей скромного достатка, а теперь правит огромной кинокомпанией.

Скурас благодарит Никиту Сергеевича Хрущева за его согласие посетить Голливуд. Он говорит о том, что, видимо, теперь между советскими и американскими зрителями будет установлена короткая дорога. Н. С. Хрущев перебивает Скураса и предлагает ему хоть немедленно подписать договор об обмене кинофильмами.

— Товарищ Жуков, — обращается Никита Сергеевич к председателю Государственного комитета по культурным связям с заграницей, — как обстоит дело у нас с обменом по линии кинофильмов?

Г. А. Жуков отвечает, что Советский Союз уже давно подписал с Соединенными Штатами соглашение о покупке десяти американских кинофильмов и о продаже американцам семи советских, но уже в течение года юристы Голливуда никак не решатся оформить сделки и выпустить, наконец, купленные фильмы на экраны.

Весь зал смеется. Тогда Никита Сергеевич, обращаясь к Скурасу, замечает:

— У вас такие хорошие актеры и такие нерешительные юристы! Может быть, вы поможете им двинуться поскорее? За нами дело не станет. Мы готовы налаживать хороший обмен хорошими кинофильмами.

Здесь присутствует, — продолжает Н. С. Хрущев, — замечательный советский писатель Михаил Шолохов. По его рассказу сделан очень хороший фильм «Судьба человека». Проявите заинтересованность! Купите этот фильм. Он получил первую премию на мировом конкурсе фильмов. Как, господин Скурас, по рукам?!

Бурные аплодисменты долго не дают Скурасу продолжить его выступление. Так как, видимо, в отношении обмена кинофильмами Скурас считает себя побежденным, он продолжает речь в несколько ином плане. Он говорит о мощи Соединенных Штатов, о процветании всех слоев населения Соединенных Штатов Америки. Словом, его речь строится по тому самому кем-то и где-то определенному плану: во что бы то ни стало переспорить, переспорить Н. С. Хрущева!

Никита Сергеевич внимательно слушает оратора, и сотни глаз следят за ним в напряжении и ждут, что скажет он в ответ. И вот Н. С. Хрущев на трибуне.

— Я не хотел строить свою речь, — замечает Никита Сергеевич, — в том направлении, какое своей речью проложил г-н Скурас, — кое-кто мог бы заподозрить, что я приехал сюда с целью пропаганды нашего образа жизни и желаю вас, вот таких замечательных людей Америки, перетянуть к нам. А я, между прочим, хотел бы этого. Кто хочет, приезжайте — угостим вас русскими пирогами!

Зал весело смеется и очень дружелюбно, искренне отвечает аплодисментами на слова Никиты Сергеевича. А он продолжает:

— Но раз вы завели речь о путях выдвижения людей из народа, то уж позвольте мне ответить. — И Никита Сергеевич рисует перед притихшим залом убедительную картину жизни Советской страны, положения художников, артистов в нашем государстве. Он отвечает и на ту часть речи г-на Скураса, в которой напоминалось о том, что Америка в свое время помогала голодающим России. Никита Сергеевич рассказывает о пути, который прошла наша страна в первые годы Советской власти. Слушателей вновь поражает смелость и откровенность, с какой обращается к ним, людям другого склада ума, Председатель Совета Министров первого в мире социалистического государства. Н. С. Хрущев говорит о том, что Америка действительно оказывала помощь голодающим через АРА, но этой помощи могло бы и не потребоваться, если бы американские солдаты вместе с солдатами других интервентов не высадились после революции на советской земле и не навязали бы нам тяжелую войну.

Надо было видеть зал, в котором собрались выдающиеся мастера американского искусства, когда Никита Сергеевич очень просто, ярко и правдиво рассказал им о положении и месте художника в нашей стране, о том, как много сделано для высокого взлета культуры во всей жизни Советского Союза. Он обращается к залу:

— А кое-кто в вашей стране до сих пор бубнит, будто в Советском Союзе люди находятся чуть ли не в рабстве. Да какой же это рабский строй?

Разве может рабский строй обеспечить такой небывалый расцвет науки и искусства, какой мы имеем в нашей стране?

Никита Сергеевич подтверждает этот довод убедительной, точной исторической параллелью. Он подчеркивает:

— Культура Рима, как и культура Греции, уважаемый г-н Скурас, погибла потому, что эта культура была создана на рабском труде, который сковывал силы, волю, свободу людей. Наука и искусство могут добиться полного расцвета только при самой широчайшей свободе личности и свободе общества.

Слушатели Никиты Сергеевича Хрущева — люди далекие от социалистической идеологии, порой даже мало сведущие в том, что делается у нас на культурном фронте, но они вновь горячо аплодируют этим словам, потому что чувствуют в них правду, потому что эта правда все больше и больше подтверждается их личными наблюдениями о жизни Советского Союза, теми сведениями, которые все больше проникают в Соединенные Штаты Америки. Сидящим здесь действительно смешно слышать сейчас слова о «рабах коммунизма». Они, художники, особенно хорошо понимают, что только в том случае, если миллионы людей вовлечены в культурное переустройство, в стране может быть так много талантов, так много истинных звезд в искусстве.

Естественно, что эта речь Н. С. Хрущева не могла сразу и навсегда отмести все предубеждения, все неверие, всю ложь, которую слышали эти люди о нашей литературе, о нашем искусстве. Но, слушая главу Советского правительства, они из первоисточника получали убедительные сведения о действительном положении вещей, о действительном месте художника в советском обществе. Это тревожило их умы, заставляло волноваться, а главное — порождало желание знать больше о нашей стране.

Конечно, в числе сидевших в зале знаменитостей были и такие, которые читали не только Достоевского, но и советских писателей. Они могли считать себя в какой-то мере знающими, эрудированными людьми, когда речь заходила о советской литературе и искусстве.

Но очень часто оказывалось, что питались эти люди сведениями о советской жизни, преподносимыми им по принципу «экономии сил», в таком же концентрате, в каком альпинисты, взбирающиеся на горную вершину, ограничивают свою диету легчайшим минимумом — набором пищевых концентратов. Однако альпинисты возвращаются к нормальному питанию со свежей и горячей пищей, как только заканчивают восхождение и возвращаются домой.

Что же касается американцев, привыкших пользоваться «сокращенными изданиями» любых авторов, то часто всю жизнь они ходят с эдаким сверхпортативным интеллектуальным багажиком в голове и даже прибыльно эксплуатируют его, «просвещая» и «теоретизируя» с такого умственного пятачка.

Советским людям чужд подход к вещам и явлениям по принципу «экономии сил». И совершенно логично поддел М. А. Шолохов американского постановщика Карлтона, когда, сидя рядом с советским писателем на обеде в Голливуде, тот, руководствуясь самыми благими намерениями, заявил Шолохову:

— А знаете, я читал отрывки из Ваших произведений.

— Признателен, — с добрым юмором ответил М. А. Шолохов. — Когда Ваши постановки дойдут до нас, я обязательно посмотрю отрывки из них!

Оба собеседника от души рассмеялись этому обмену любезностями.

Когда Никита Сергеевич Хрущев кончил речь, в зале раздались бурные, если так можно сказать, радостные, благодарные аплодисменты. Люди как бы говорили этим: спасибо Вам за откровенный разговор, за Вашу сердечность, за прямоту, за то, что Вы с такой энергией отстаиваете дело мира, за то, что Вы даете и художнику право быть активным человеком в этой борьбе за мир.

Никиту Сергеевича и других советских гостей приглашают в один из павильонов студии, где им продемонстрировали съемку нескольких эпизодов из фильма «Канкан». После небольшой сценки, в которой участвовали американец Фрэнк Синатра и французы Морис Шевалье и Луи Журден, зрителям был показан канкан. Но прежде, чем говорить о нем, хочется сказать, что та самая девушка, которая танцевала в этом канкане главную партию, — известная американская актриса Шерли Маклейн, обратилась к Никите Сергеевичу с удивительно теплыми словами на русском языке: она приветствовала его здесь, в Голливуде, желала ему успеха во время поездки и говорила, что американские киноактеры были счастливы увидеть и услышать главу Советского правительства.

И той же девушке и ее подругам пришлось исполнить для гостей низкопробный танец. Девушки кривлялись, падали на пол, дрыгали ногами. И всем, кто видел этот танец, было ясно, что актрисам стыдно и перед собой, и перед теми, кто видит их. Они танцевали, не понимая, кому и зачем пришло в голову заставить их делать это перед Никитой Сергеевичем Хрущевым и перед другими советскими гостями. А Никита Сергеевич спокойно сидел в ложе для почетных зрителей и, когда девушки кончили танец, поаплодировал им.

Советские гости сфотографировались с актерами. И по глазам людей было видно — они благодарны, что никто не заводит речь об этом танце, будто бы его и не существовало совсем. Какой-то американский фоторепортер все время заставлял Шерли Маклейн повыше поднять подол юбки и сфотографироваться так рядом с Никитой Сергеевичем. Нужно было видеть, как зло взглянула она в сторону репортера, как горько и резко проговорила:

— Как Вам не стыдно? Оставьте меня в покое!

Только Никита Сергеевич распрощался с актерами, как стая американских журналистов кинулась к нему. Тут-то и был задан тот главный вопрос, ради которого хозяева студии, очевидно, показывали канкан. Очень спокойно, прямо и остроумно Никита Сергеевич сказал несколько фраз, которые обошли потом многие газеты мира:

— Вы спрашиваете меня о канкане? С моей точки зрения, с точки зрения советских людей, это аморально. Хороших актеров заставляют делать плохие вещи на потеху пресыщенных, развращенных людей. У нас в Советском Союзе мы привыкли любоваться лицами актеров, а не их задами.

И тысячу раз был прав французский публицист Пьер Куртад, который писал в те дни в «Юманите»: «Нельзя винить Мориса Шевалье, который пел с большим талантом, и Луи Журдена за то, что французский канкан на голливудский манер своей вульгарностью и глупостью оправдывает то, что говорят и пишут в СССР о падении буржуазного искусства. Со своей стороны, я считаю, что Н. С. Хрущев проявил исключительную любезность, аплодируя жалким кривляниям танцовщиц со студии «ХХ век-Фокс»».

Наверное, канкан был показан не случайно. Кому-то хотелось, чтобы горький осадок разрушил те нити доброго и хорошего взаимопонимания, которое возникло здесь, в Голливуде, между Никитой Сергеевичем Хрущевым и американскими актерами. Но этого, конечно, не случилось и не могло случиться. Так могли предполагать только такие люди, которые слишком плохо думают о своих собственных деятелях искусства.

А вот что говорили восторженные, празднично воодушевленные артисты:

Морис Шевалье: «Никита Сергеевич Хрущев обаятелен, умен и мастер полемики. Мне показалось, что в нем заложен динамит».

Мэрилин Монро: «Мне было очень интересно. Я словно увидела в будущем признаки надежды, дружбы и мира. Это памятный день в истории кинематографии».

Кирк Дуглас: «Чем лучше люди будут узнавать друг друга, тем труднее им станет драться».

Именно эти мысли останутся в памяти американских актеров после встречи с Никитой Сергеевичем Хрущевым. Они вышли за ворота студии и долго махали руками вслед уходящим машинам.

Куда ехал на этот раз Никита Сергеевич? В программе значилось: поездка по Лос-Анжелосу. Полицейские вертолеты, на борту которых находились радиокомментаторы, как гигантские стрекозы, висели над вереницей машин. До вечернего приема в отеле «Амбассадор» было еще несколько часов. Все дальше и дальше уходили машины от Голливуда, вплетаясь в лабиринт запутанных окраинных улочек огромного города.

Лос-Анжелос, вероятно, самый большой по площади город мира. Его территория равна 454 квадратным милям. Часто Лос-Анжелос называют самым длинным городом земли: он на десятки миль вытянулся по Тихоокеанскому побережью. Может быть, Лос-Анжелос и самый одноэтажный из всех американских городов. Даже в его центральной части нет небоскребов — этой почти обязательной и непременной черты большинства крупных американских городов. Одноэтажные и уж очень «зарекламленные» домики — характерная примета Лос-Анжелоса. Порой кажется, что город существует не потому, что в нем есть дома, а потому, что дома нужны для того, чтобы поддерживать раскрашенные, светящиеся, вращающиеся щиты. Крупные буквы на этих щитах зовут вас покупать, ехать, есть, пить, курить, носить, смотреть, читать что-то совершенно определенное, что считается лучшим из лучшего хозяевами данной фирмы.

Узкие улочки Лос-Анжелоса похожи друг на друга так, что только опытный человек не собьется и не спутает их друг с другом. Повсюду «Шелл» — реклама бензина на розовом фоне ракушки, «Стандард ойл» — на фоне Пегаса, «Эссо» — тоже реклама бензина в светящемся круге, и метровые бутылки кока-кола, и улыбающийся джентльмен, приглашающий вас пить только канадское виски.

Лос-Анжелос знаменит, конечно, не только Голливудом. Золото и нефть влекли сюда тысячи переселенцев. Золотые запасы близ Лос-Анжелоса, видимо, поиссякли, но нефти еще много. Даже в центре города вы можете неожиданно увидеть насос, напоминающий клюв гигантской птицы, который круглые сутки выкачивает из глубоких недр черное золото.

Вторая мировая война наложила на город особый отпечаток. Здесь срочно было развернуто грандиозное строительство авиационных заводов. Лос-Анжелос выбрали для этой цели по тому же принципу, по которому город стал центром кинопромышленности. Здесь триста дней в году безоблачное небо. Это очень удобно для съемки кинокартин, но это удобно и для быстрого строительства заводов. Линии станков не требовали в этом теплом крае стен, а подчас даже и крыш. Испытания самолетов не откладывались из-за непогоды. За несколько лет город разросся в крупнейший центр индустриальной Америки. Но развитие промышленности привело к одному существенному для города осложнению. Иного дней в году над улицами висит едкий, выжигающий слезы из глаз дым — «смог», который стелется по улицам подобно туману. Рассказывают, что с океана дуют на Лос-Анжелос теплые ветры, с материка — холодные. Здесь они встречаются, а встретившись, эти противоположные ветры устремляются вверх и не продувают город. Чисто географическая особенность Лос-Анжелоса во время визита Никиты Сергеевича Хрущева была осмыслена каким-то бойким американским журналистом и на политический манер.

«Теплый и холодный ветры — ветер дружбы и ветер холодной войны соединились в Лос-Анжелосе и показали

Премьеру советского государства, что в мире еще много противоборствующих сил».

Ну что же, он был прав, этот американский журналист. Наверное, именно Лос-Анжелос, середина пути Никиты Сергеевича Хрущева, стал как раз тем городом, где особенно отчетливо Америка и весь мир почувствовали, как много еще надо будет сделать для того, чтобы преодолеть предубеждения.

Два часа машины с советскими гостями шли в неизвестном направлении. Нет, нет, мы не ошиблись, когда сказали: в неизвестном направлении. Радиокомментаторы с бортов вертолетов сообщали жителям Лос-Анжелоса одну версию за другой о цели путешествия Никиты Сергеевича Хрущева по городу.

— Я лечу над машиной, — сообщал головной вертолет, — они движутся, видимо, в район нового строительства.

Уже через пять минут, когда кавалькада сворачивала в другую сторону, радиорепортер с другого вертолета сообщал:

— Нет, скорее всего они решили выехать за город.

И так каждые десять минут — в совершенном неведении о том, куда же действительно везут советского гостя, что хотят показать ему? Почему так стремительно менялось направление? Мы можем только догадываться, точно же знают почему — организаторы поездки.

До вечернего приема оставалось время, и можно было бы, наверное, многое показать Никите Сергеевичу Хрущеву в Лос-Анжелосе. Можно было! Но уже отпала поездка в Диснейлэнд. Еще во время пребывания Никиты Сергеевича Хрущева в Голливуде кто-то из городских властей шепнул господину Лоджу: ехать в Диснейлэнд невозможно. Никита Сергеевич Хрущев сказал об этом в своей речи перед американскими артистами.

Надо было слышать, какой гомерический хохот стоял в зале! Действительно, Диснейлэнд — детский парк — сказочная страна, которую построил на земле Лос-Анжелоса известный американский кинопостановщик Уолтер Дисней. На небольшой территории он построил целый городок, воспроизводящий декорации своих рисованных фильмов, созданных по романам Жюля Верна и по сказкам.

Когда в Голливуде стало известно, что Никиту Сергеевича не пускают в Диснейлэнд, популярный американский комик Боб Хоуп, как все комики, с серьезным видом проговорил:

— Я знаю, почему господина Хрущева побоялись пустить в Диснейлэнд. Ведь там установлена единственная ракета в Соединенных Штатах, которая работает безотказно…

Боб Хоуп имел в виду аттракцион. Его очень любят дети. Забравшись в стоящую на земле ракету, можно совершить за 20 центов путешествие на «луну» без всяких аварий.

Официально, конечно, все объяснялось по-иному. Оказывается, за несколько часов до того, как Никите Сергеевичу отправиться в этот городок, начальник полиции Лос-Анжелоса Уильям Паркер решил поехать туда сам. Во время этого путешествия кто-то бросил в него помидор. Начальник полиции не на шутку испугался и снял всю ответственность с себя за поездку Никиты Сергеевича Хрущева в Диснейлэнд. Никита Сергеевич шутливо заметил по этому поводу:

— А почему начальник полиции подумал, что в него бросили испорченный помидор? Может быть, этот помидор был свежим, хорошим…

Группа советских журналистов посетила Диснейлэнд. Из разговоров со служащими городка выяснилось, что там собрались встречать Н. С. Хрущева десятки тысяч горожан. Они намеревались устроить восторженную встречу. Но кое-кому не захотелось, чтобы такая встреча Н. С. Хрущева с простыми американцами состоялась. Тогда-то и родилась полицейская версия о причинах отмены поездки в Диснейлэнд.

А машины шли и шли в неизвестном направлении, и горожане, которые мечтали увидеть Председателя Совета Министров, метались с одной улицы на другую и часто видели лишь хвост кавалькады, не успевали сказать добрых слов, которые у них были на сердце.

И все-таки в Лос-Анжелосе Никиту Сергеевича Хрущева приветствовало очень много людей, потому что весть о том, что приближаются машины, распространялась быстрее тех радиосообщений, которые передавались с вертолетов. На этот раз, вопреки всем законам физики, молва опережала скорость радиосигналов.

Мелькают за окнами машин маленькие домики, прямо-таки в три четверти натуральной величины. Эти домики — надежда, счастье американца, цитадель его жизни. Красные, синие, зеленые, желтые — они рождают радостные чувства, пока не думаешь о том, сколько стоят домики. На американской выставке в Москве был показан многокомнатный дом, названный «домом типичного американца». Мы не знаем, чем при этом руководствовались устроители выставки. Мы спрашивали у простых американцев, сколько стоят их маленькие домики. И они называли нам цифры, которые заставляли насторожиться, — 15, 20, 25 тысяч долларов. Это немалая сумма. Подчас американцу не хватает жизни, чтобы заплатить за этот дом, и за него приходится расплачиваться детям, а иногда даже внукам хозяев.

В том, что два или немногим больше часа Никиту Сергеевича Хрущева почти без цели возили по окрестностям Лос-Анжелоса, не было ничего неожиданного. Все было «предусмотрено». И многое, как уже говорилось, выяснилось вечером на приеме. Может быть, стоит только сказать о том, что мэр Лос-Анжелоса Н. Поулсон, который вот уже пять раз избирался в конгресс США от республиканской партии и второй раз стал мэром Лос-Анжелоса, еще в сороковых годах во время первой своей избирательной кампании заявил: «Либо у нас будет американский образ жизни, либо иностранные идеологии, навязывающие советизацию и диктаторство» (?!).

Сказано достаточно красноречиво и зло! Специальный помощник мэра, который сопровождал Никиту Сергеевича в городе, Виктор Картер, уполномоченный городского управления по пожарной охране, тоже не очень-то стремился сделать пребывание советских гостей в Лос-Анжелосе приятным и полезным. Объяснение этому искать недолго. Он дал его сам в разговоре с Никитой Сергеевичем Хрущевым. Оказалось, что Виктор Картер — сын купца второй гильдии из Нахичевани Ростовской области. Отец его в 1921 году еле унес ноги от Красной Армии.

— Было трудно надеяться, чтобы этот господин организовал мне хорошую встречу, — смеялся Никита Сергеевич. — Ведь именно в то время я был с Красной Армией в Ростове-на-Дону.

Наконец, пришел час того вечернего приема, который многое определил в поездке Никиты Сергеевича Хрущева по Соединенным Штатам Америки. Продолговатый зал отеля «Амбассадор» был переполнен. Столики стояли так плотно, как никогда прежде. Самые именитые горожане Лос-Анжелоса собрались здесь. Несколько сот человек в нетерпеливом ожидании поглядывали на главный стол. Наверное, большинство из собравшихся с самым искренним чувством ожидали выступления Никиты Сергеевича Хрущева. Но, как уже говорилось, и мэр, и его специальный помощник, и некоторые другие в Лос-Анжелосе рассчитывали, что этот город оставит «особый след» в памяти Н. С. Хрущева.

Когда начал говорить мэр Поулсон, это почувствовали и все собравшиеся. Поначалу его речь была выдержана в любезных общих тонах. Но вот «главный пункт», главная точка в речи мэра. Голос его становится холоднее, он явно волнуется. Мэр вновь возвращается к известному замечанию Никиты Сергеевича Хрущева о том, что социализм придет на смену капитализму, что одно общество сменит другое. Мэру не хочется этого, он не согласен с законами истории, и он заявляет всем собравшимся: «Вам не удастся нас похоронить, господин Хрущев, и не стремитесь к этому. Если будет нужно, мы будем сражаться насмерть».

В зале на секунду воцарилось неловкое молчание, потому что уже во время своего выступления на пресс-конференции в Вашингтоне Никита Сергеевич достаточно ясно и убедительно опроверг нелепые утверждения, будто он грозился хоронить капиталистов. И можно было только поразиться долготерпению Н. С. Хрущева, когда он, начав свою речь вслед за мэром, вновь и вновь возвращался к тому, о чем он уже говорил не один раз.

— Обращаюсь к Вам, г-н мэр — мой хозяин, — сказал Никита Сергеевич. — В своем выступлении Вы сказали, что мы вас хотим похоронить. Вы хорошо меня и моих товарищей угощаете, мы Вам за это благодарны, но правду я Вам все же скажу. У вас так водится?

Аплодисменты подтвердили, что гости хотят услышать именно правду. И Никита Сергеевич продолжал:

— Хочу спросить: зачем Вы возвращаетесь к тому, что мной было разъяснено в первых выступлениях по прибытии в Америку? Мэры тоже, видимо, прессу читают.

Зал засмеялся, дружно зааплодировал. Видимо, по мнению собравшихся, не все мэры читали прессу.

— Во всяком случае у нас председатели городских Советов обязательно читают газеты. Если они не читают прессу, их тогда могут не выбрать на следующих выборах.

И вновь засмеялись несколько сот человек и как бы придвинулись ближе к главному столу, потому что оттуда они слышали исключительно меткие, хотя и несколько резкие слова. А Никита Сергеевич, распознав за несколькими колючими и взвинченными словами мэра сущность вопроса, говорил всем:

— Кое-кто, видимо, стремится ехать и дальше на коньке «холодной войны» и гонке вооружений. Если они с этого конька не захотят сойти и будут держаться в седле, к чему и куда привезет этот конь? Если такие люди хотят гонки вооружений и войны, тогда пусть они сидят на этом коне. Тогда для всех будет ясно, что ни о каком разоружении и речи быть не может. Наоборот, гонка вооружений будет усиливаться. Если вы не готовы к разоружению и хотите дальше продолжать эту гонку вооружений, у нас не останется другого выхода, кроме продолжения производства ракет, которые у нас выпускаются по конвейеру.

Господа! Подумайте серьезно, к чему все это может привести. Вам известно, что я приехал сюда с добрыми намерениями, а кое-кто у вас, по-видимому, хотел бы шуточками отделаться. Речь идет, повторяю, об очень серьезных вещах — о мире и войне, о жизни и смерти людей. Мы протягиваем вам руку дружбы. Не принимаете— скажите прямо.

И в настороженной тишине зала, который понял, что, встречая главу Советского правительства, нельзя повторять слова, ведущие к осложнению отношений, кто-то очень взволнованно воскликнул:

— Принимаем, принимаем!

Никита Сергеевич говорил еще долго. Мэр сидел, немного опустив голову, но совсем не потому, что ему стало стыдно или неловко за свои слова. Он просто видел, как слушали все собравшиеся Никиту Сергеевича Хрущева, как воспринимали те предложения о мире, о дружбе и о взаимном доверии, которые звучали в его речи.

И пока в притихшем помпезном зале отеля «Амбассадор» говорил Никита Сергеевич, вставал в памяти весь день, проведенный в Лос-Анжелосе: и канкан в Голливуде, и отказ повезти гостей в Диснейлэнд, и два часа бесцельной поездки по окраинам Лос-Анжелоса, да еще со стремлением обмануть горожан, не дать им выйти навстречу Н. С. Хрущеву. И, наконец, этот вечер, когда вновь были сказаны слова из лексикона «холодной войны», слова, заранее рассчитанные на ссору, на осложнения.

На следующий день американская пресса, как по команде, дала оценку лос-анжелосскому «периоду» пребывания Никиты Сергеевича в США: «Холодный прием в Лос-Анжелосе». А газета «Кроникл», издающаяся в Сан-Франциско, писала: «Если он (Н. С. Хрущев. — Авторы) столкнется еще с одним таким мэром, как этот (речь идет о Н. Поулсоне. — Авторы), он, вероятно, действительно упакует чемоданы и улетит на родину».

Как известно из выступления Н. С. Хрущева в Лос-Анжелосе, он действительно предупредил американскую сторону, что, если она не готова к серьезному спокойному обмену мнениями, он может прекратить поездку по США.

В зале отеля «Амбассадор» Никита Сергеевич, отнюдь никому не угрожая, подчеркнул, что он представляет великую страну, великий советский народ, и сказал, что ему не долог путь домой.

— Если сюда мы летели около 12 часов, то отсюда долетим, наверное, часов за 10? Как Вы думаете, товарищ Туполев, — обратился он к авиаконструктору Алексею Андреевичу — сыну академика Туполева.

— Да, Никита Сергеевич, долетим, — спокойно ответил инженер.

Мы еще раз подчеркиваем, что в этом не было и тени угрозы. Просто Н. С. Хрущев с глубочайшей прозорливостью разгадал и разрушил весь план, поняв, что события в Лос-Анжелосе — это не цепь случайных неожиданностей, а заранее продуманная и рассчитанная игра. По словам корреспондента «Нью-Йорк таймс», комментатор телевидения Пат Майклс заявил, что мэр сказал ему перед прибытием Н. С. Хрущева следующее: «Все были милы с Хрущевым, но я поступлю иначе. Вы увидите, какую речь я произнесу. Я покажу свой кулак, но он будет в бархатной перчатке. А под бархатом у меня будет длинный острый нож, и я всажу этот нож».

В Соединенных Штатах большим тиражом разошлась книга «Правила хорошего тона». Она рекомендует хозяину быть вежливым и учтивым по отношению к гостю. Едва ли Поулсон заглядывал в эту книгу.

Его позицию, однако, не разделяли жители Лос-Анжелоса, простые американцы по всей стране. Уже в тот вечер в адрес Н. С. Хрущева стали поступать десятки писем и телеграмм не только от жителей Лос-Анжелоса, но и со всех концов США. Звонки телефонных аппаратов не умолкали далеко за полночь. И люди говорили немало сильных слов, осуждающих г-на Поулсона.

Поздно вечером, когда разошлись гости и когда город уже засыпал, мы разговорились с несколькими американцами, которые продолжали толпиться у входа в отель «Амбассадор». Американцы казались взволнованными, даже обескураженными. Как только мы подошли к ним, они сразу заговорили о мэре, о его речи.

— Пожалуйста, не думайте, что он говорил от нашего имени, — заторопился пожилой, седой и какой-то усталый на вид американец.

— Нет, нет, — поддержала его немолодая женщина, — мы не знаем, зачем он сказал так. Передайте господину Хрущеву, что мы так не думаем.

Да, можно быть уверенным, что так не думают ни жители Лос-Анжелоса, ни простые люди всей Америки. И этому были красноречивые и точные доказательства. Газеты писали, что выступление мэра «было неуместным». Сотни телеграмм, полученных в связи с выступлением мэра Лос-Анжелоса, содержали извинения за бестактность мэра, за то, что он грубо попытался сорвать доброе дело — улучшение взаимопонимания между нашими странами.

Газета «Нью-Йорк таймс» отмечала, что Н. С. Хрущев, по-видимому, «действительно искренне» пытается найти общую почву для переговоров обеих сторон. «А сейчас он все время наталкивается на нападки из-за старых мертвых проблем. Если эти мэры хотят получить голоса, то им следует заниматься этим в другое время».

Можно только отчасти согласиться с этим заявлением «Нью-Йорк таймс». Не в избирателях дело, скорее дело в тех, кто финансирует избирательные кампании, а это, как известно, разные вещи.

Так или иначе, но те же американские газеты, которые писали о «холодном приеме», вынуждены были подчеркнуть, что «тактика шпилек потерпела в Лос-Анжелосе сокрушительное поражение». «Об этом надо подумать, — писали американские журналисты, — ибо общественное мнение явно не на стороне тех, кто хочет холодно встречать Хрущева».

И почти все газеты приводили разительные цифры опроса жителей Лос-Анжелоса по поводу бестактного поступка мэра. Получилось так, что подавляющее большинство из тех, к кому подходили газетные репортеры, отвечали: «Нам стыдно за мэра».

И как бы обобщая бесхитростные, теплые слова рядовых американцев, звучали строчки телеграммы, полученной Н. С. Хрущевым в поезде по пути к Сан-Франциско. «Господин Хрущев, — обращался к Никите Сергеевичу один американец, — в нашем городе подолгу висят едкие тучи дыма. Мы знаем, что происходит в часы, когда ветры минуют наш город. Но мы знаем также, когда теплый ветер с океана опережает холодный, он прочищает Лос-Анжелос и всем нам дышится легко и свободно. И мы с нетерпением ждем часа, когда этот ветер начинает господствовать в городе. Будьте уверены, Ваш визит, как теплый ветер, прочистил многое в глазах и душах наших жителей».

Слова этой телеграммы прямо перекликались с той частью выступления Никиты Сергеевича Хрущева в отеле «Амбассадор», в которой он говорил:

— Мне сказали, что в Лос-Анжелосе можно наблюдать такое атмосферное явление, которое называют у вас «смог», — это когда в плохую погоду к туману примешивается дым и копоть и в результате людям становится тяжело дышать. Мне кажется, что «смог» во многом напоминает «холодную войну»… Для того, чтобы сотрудничество между государствами пошло на лад, необходимо совместными усилиями покончить с «холодной войной», освободиться от порожденных ею предубеждений, неприязни и взаимного недоверия. И чем скорее мы покончим с «холодной войной», тем будет лучше для наших народов и для всего человечества.

От Лос-Анжелоса до Сан-Франциско десять часов пути. Советским гостям был предоставлен экспресс под названием «Дэй лайт» («Дневной свет»).

Стальная нить железной дороги, связывающая два самых больших города Калифорнии, стелется по самому берегу океана. По временам колес чуть ли не касаются пенистые голубовато-зеленые волны. Полицейские вертолеты никак не могут расстаться с поездом и висят, висят над ним, будто указывают ему, в каком направлении надо двигаться. По шоссе мчатся машины военной полиции, тоже, видимо, в опасении, что машинист может «свернуть» не в ту сторону.

Власти Лос-Анжелоса не успели за ночь отменить своих инструкций, и полиция продолжает «действовать». Но бог с ней, с полицией, каждый смотрит на мир из своего окна. Никита Сергеевич сидит в своем вагоне и смотрит на игру волн, на краски теплого южного утра. О чем думается ему? Может быть, в эти минуты перед его мысленным взором встают родные тихоокеанские берега, которые сейчас кажутся такими близкими, лежащими там, за чертой горизонта.

Все быстрее идет поезд, и стук колес сливается в дробную скоропись телеграфных сигналов, которые как бы посылает нам Родина. Немного таких спокойных минут у Никиты Сергеевича и сопровождающих его советских товарищей, и, наверное, мысли всех сейчас дома, на Родине…

Лодж, Бьюкенен — начальник протокольного отдела госдепартамента, Томпсон — посол США в Москве тоже о чем-то задумались. Они кажутся невыспавшимися, усталыми. Что ж, к этому, видимо, есть некоторые основания. Быть может, господа американцы долго в ночные часы консультировались между собой по поводу откровенного и решительного заявления Н. С. Хрущева о том, что он не намерен выслушивать речи тех, кто ищет ссоры, а не взаимопонимания. Об этом довольно откровенно сообщают сегодня газеты:

«Нью-Йорк геральд трибюн» в редакционной статье пишет: «Можно обоснованно напомнить, что такие эпизоды, как те, которые испортили пребывание Хрущева в Лос-Анжелосе, не делают политики». Ну что ж, это звучит почти как извинение. Волна тревоги, беспокойства по поводу того, что некоторые неразумные и недальновидные политики в США испортят наметившийся контакт, распространяется и за пределы Америки.

Английские газеты «Дейли миррор», «Дейли мейл», «Дейли геральд» призывают американцев «вести себя подобающим образом, ибо, если Н. С. Хрущев, в знак протеста против провокационных и глупых выходок, прервет визит, это означало бы усиление «холодной войны» и было бы катастрофой».

Газеты были правы, когда выступали против глупых и провокационных выходок, подчеркнув, что это дело лишь определенных людей в Америке. К ним и надо адресовать подобные предупреждения.

Американцы сами говорят за себя, и достаточно красноречиво. Поезд ведь не может «свернуть» на другую улицу, никому не дано изменить его маршрут «по причине обеспечения безопасности». Американцы знают это, и сотни, тысячи мужчин, женщин, юношей, девушек и детей всех возрастов выходят к железнодорожному полотну, стекаются к станциям, чтобы приветствовать советских гостей. В их руках трогательно простые плакаты, которые они писали, оторвавшись от дел в мастерской, в школе, на ферме. Они взяли их в руки, подняли над головами не из простой любезности. Они слышали выступления высокого советского гостя. Его речи пришлись им по сердцу, ответили на многие вопросы, раздумья и тревоги, сделали ясным путь, по которому все люди Земли могут идти к миру и дружбе.

Их часто вводили в заблуждение о жизни в Советской стране, о намерениях Советского правительства, их пугали жупелом коммунизма. Им говорили: «Русские ракеты полетят на ваши головы, русские займут ваши домики, отберут у вас телевизоры. Если вы не будете платить высокий налог и не поможете Штатам создать силу, способную остановить русских, — все пропало».

Но они слышат другое из уст русского Премьера — сына крестьянина, рабочего, солдата, отца, потерявшего сына на войне.

— Советский народ хочет жить в мире и дружбе с американским народом, — не раз подчеркивал Н С. Хрущев. Это он, а не кто-нибудь другой с трибуны Организации Объединенных Наций сказал всем в мире:

«…Есть одна проблема, решения которой с надеждой ждут люди всех стран, как больших, так и малых, независимо от сложившихся в них общественных отношений и уклада жизни, — это проблема разоружения». «Задача состоит в том, чтобы найти рычаг, взявшись за который можно было бы остановить, сползание человечества в пропасть войны». «Советское правительство, всесторонне рассмотрев создавшуюся ситуацию, пришло к твердому убеждению, что выход из тупика нужно искать на путях всеобщего и полного разоружения».

Да, был особый, высокий смысл в том, как встречали Никиту Сергеевича на этих маленьких, неприметных станциях между Лос-Анжелосом и Сан-Франциско. Никто не знает, какой достаток у людей, что поспешили навстречу поезду, откуда пришли они и каких придерживаются политических взглядов, — их глаза и лица говорят об одном: Давайте жить в мире, разумно и просто. Дадим нашим детям право на спокойные и счастливые сны.

Поезд останавливается на станции Сан-Луис-Обиспо. Многотысячная толпа приветливо машет руками, теснит полицейский кордон. Никита Сергеевич выходит из вагона и направляется к людям. Десятки рук протягиваются навстречу его руке, и пожатие это более чем символично. Высокий плотный человек держит на плече ребенка. В руке у него плакат: «Разоружение! С контролем или без него». Никите Сергеевичу переводят строки плаката, и он громко произносит:

— Мы за разоружение с контролем.

Сотни людей аплодируют, скандируют слова «мир», «дружба».

Как не похожи эти взволнованные, улыбающиеся люди на устроителей приема в Лос-Анжелосе! Полицейские ряды прорваны, но ничего не произошло страшного, никто не помешал главе Советского правительства мирно и просто поговорить с американцами, коротко ответить на их вопросы. Минуты остановки окончились. Н. С. Хрущев с площадки вагона машет рукой встречавшим советских гостей. Происходит, правда, маленькая заминка с г-ном Лоджем… Корреспондент Ассошиэйтед Пресс описал ее достаточно красноречиво.

«Пробивая дорогу, чтобы сесть в специальный поезд Хрущева после шумной остановки в Сан-Луис-Обиспо,

Генри Кэбот Лодж взялся за руки с американскими офицерами безопасности и русскими, чтобы освободить путь для советского Премьера.

Когда Премьер-Министра подсадили на подножку поезда, Никита Хрущев повернулся и со смехом крикнул: «Спасайте Лоджа!»»

Никита Сергеевич вошел в вагон в приподнятом, веселом настроении.

— Тут стихами заговоришь, — шутит он, — как это… «мне в душу повеяло жизнью и волей». Меня, как арестованного, впервые за шесть дней выпустили на прогулку, к народу, и я смог, наконец, подышать свежим воздухом Америки.

И это действительно так. Станция за станцией будто спорят друг с другом по теплоте и сердечности встреч. Вдоль всего пути — люди, люди, люди. «Мир Вам и вашей стране», «Хрущев нам нравится», «Доброе утро Вам», «Хорошая работа» — такие слова не напишешь ни по чьей шпаргалке, они ложатся на листки бумаги и фанеры, на картон и даже на белые куски хлопчатобумажной ткани прямо из сердца. А вот строчки телеграмм, доставленных в поезд:

«Добро пожаловать к нам. Мы высоко ценим Ваши взгляды и Ваши усилия, направленные на достижение разоружения». «Многие американцы, мнения которых Вы не слышали, жмут Вашу руку с чувством дружбы и взаимного стремления к миру». «…Весьма разочарован, что госдепартамент таким образом организовал Ваше пребывание в стране, что некоторые, кто хотел бы приветствовать Вас и Вашу очаровательную супругу, лишены такой возможности. Мир и дружба вашей великой стране и народу». «Мы очень рады, что Вы наш гость в Соединенных Штатах. Мы не боимся выразить наше глубокое убеждение в том, что Ваш приезд может лишь улучшить возможность для установления прочного мира». «Подобно большинству американцев, я не верю в коммунизм, но я верю, что со временем мы станем социалистами. Я американец… Я не разделяю вашей идеологии, но, по-видимому, Вы убеждены в своей правоте. Советский Союз и наша страна должны установить взаимопонимание. Два великих государства должны выступать совместно… Даллас, Техас». «Ваше предложение по разоружению является величайшей политической акцией нашего времени», — телеграфировал Никите Сергеевичу Хрущеву Эптон Синклер.

А вот мнение промышленника Сайруса Итона: «Предложение по разоружению, проникнутое государственной мудростью, встретит безоговорочное одобрение среди миролюбивых людей во всех странах. Ваши чрезвычайно разумные рекомендации, несомненно, будут немедленно и серьезно рассмотрены главами правительств».

Мчится экспресс по самому берегу Тихого океана. В вагоне под стеклянной крышей Н. С. Хрущев оживленно беседует со спутниками, знакомится с документами, читает. По временам он прогуливается по всему составу, беседует с журналистами, служащими железной дороги. Солнечный день делает еще более яркими краски Калифорнии. Рощи золотистых апельсинов перебегают с холма на холм, будто играют с поездом вперегонки. Поезд идет в Сан-Франциско. На некоторых станциях вновь стало заметно действие прежних «особых» указаний. Вот, например, что передавал корреспондент агентства Ассошиэйтед Пресс из Сан-Хосе:

«Поезд советского Премьера Никиты Хрущева прибыл сюда в воскресенье в 5 часов 09 минут дня — на шесть минут раньше, чем по установленному графику. В отличие от Санта-Барбары, Сан-Луис-Обиспо и Салинаса в Сан-Хосе были приняты решительные меры для обеспечения безопасности (все та же песня! — Авторы). Департамент полиции разместил 75 офицеров вокруг станции, а компания «Сазерн Пасифик рейлуэй» расставила против станции целый ряд пригородных составов, которые были очищены от пассажиров, так что с путей платформу нельзя было разглядеть».

Что и говорить, серьезные баррикады. Но и они оказались взятыми. Однако об этом позднее.

В середине пути был случай, который привлек всеобщее внимание. Никита Сергеевич мирно беседовал с Лоджем, Томпсоном и другими американцами. И вдруг мимо него с подозрительной настойчивостью начали проходить американские журналисты и, как бы невзначай, задерживаться возле Н. С. Хрущева. Наконец журналисты не выдержали и обратили его внимание на то, что поезд проходит мимо крупной ракетной базы Ванденберг.

Как известно, Никита Сергеевич еще в Москве сказал, что у него нет никакого интереса к американским военным базам. Но тут вроде все было неожиданно: сооружения ракетной базы уже мелькали за стеклами вагона. Однако Никита Сергеевич Хрущев даже не взглянул в окно.

— Меня это интересует мало, господа американцы, — произнес он.

— Но посмотрите, ведь это очень впечатляюще, — заметил кто-то из журналистов.

Тогда Никита Сергеевич, не глядя в окно, шутливо проговорил:

— Скажу вам по секрету, что у нас этих баз больше, чем у вас, и притом оснащены они лучше.

Нет, ничего не получилось у тех, кто хотел, чтобы Никита Сергеевич Хрущев подивился на военную мощь Америки.

И в Сан-Хосе, и всюду в пути приветствовал советских гостей тот самый простой, или, как принято иногда говорить, средний, американец, который, собственно, и составляет большую часть Америки.

И, может быть, именно здесь стоит рассказать о заботах этого человека, его отношении к мировым и внутренним событиям, о том, что думает он о себе и о других. Естественно, это трудно сделать в коротких заметках, не занимаясь специально обрисовкой образов и положения американцев в Америке. Но даже общий взгляд на место человека в американском обществе поможет лучше понять все, что связано с его жизнью.

Американцы — экспансивные и увлекающиеся люди. Они, в лучшем смысле этого слова, часто ведут себя, как большие дети. Очень непосредственные и живые, они быстро знакомятся и быстро начинают говорить откровенно.

Есть довольно сложная и определенная предыстория того, что они подвержены различным «эпидемиям»: то это «хула-хуп» — нейлоновый обруч, который крутят вокруг талии, то очередная кинозвезда, часто не успевающая поблистать и одного сезона, то новое сидение для автомобиля, то новый фильтр для сигарет, то зажим для бритвы, то чулки со швом или без шва. Так происходит почти непрерывно, из года в год, из месяца в месяц.

Реклама делает свое дело. Причем очень важно подчеркнуть, что для Америки реклама — это не только чисто торговое понятие. Она определяет психологию общества, она вошла в жизнь американца так всеобъемлюще и так плотно, что стала как бы чертой национальной жизни. В этом нет ничего удивительного, если сопоставить только две цифры: ежегодно на рекламу и рекламные передачи Америка расходует баснословную сумму — 10,5 миллиарда долларов, то есть сороковую часть своего общего дохода, тогда как на образование подрастающего поколения Соединенные Штаты тратят 16 миллиардов долларов!

«Восхваляя свой товар, рекламный агент не ограничивается только полуистиной и полуложью, — пишет во французском журнале «Эспри» видный публицист Сидней Ленс. — Из самой программы он удаляет все спорное или всякую слишком грубую реальность». Реклама — «это созданное мистификаторскими способами феерическое королевство, в котором молочные реки текут в кисельных берегах, люди зарабатывают все больше и больше денег и которое является идеальным убежищем от слишком большого мира».

Другой публицист, Элдор Хаксли, приводит такой пример: «Большинство косметических средств приготавливается на ланолине, у которого много ценных качеств. Но торговые агенты не говорят о реальных достоинствах этих эмульсий, они дают им какое-нибудь живописное и заманчивое название, восторженно и лживо говорят о женской красоте и демонстрируют роскошных блондинок, питающих свою кожу косметическими кремами. Владельцы косметических фабрик продают не ланолин, они продают надежду. За эту надежду, за это лживое обещание, что они будут преображены, женщины заплатят в 10–20 раз дороже стоимости эмульсии, которую агенты столь ловко при помощи фальшивых символов предложили глубокому и почти всеобъемлющему желанию женщины быть красивой».

Надежда! Может быть, это главный и самый существенный корень почти фантастического влияния рекламы на умы и воображение американцев. В течение 10-часового пути поезда на маленьких домиках, на ранчо, на заводских трубах, на водонапорных башнях, просто в поле, на бортах грузовых автомобилей и на крышах легковых автомобилей, просто на асфальте, в воздухе, на бутылочках кока-кола, на тарелках, которые вам подают в вагоне-ресторане, на бумажных салфетках, на пластинках, в газетах, журналах, на пачках сигарет—всюду мы видели рекламу, рекламу, рекламу, которая опутывает, пробирается в душу и сердце американца и, наверное, сопровождает его от часа рождения до самого последнего мига жизни.

Гигантское восхваление всего — от жевательной резинки до турбин, автомобилей и самолетов, ставшее «национальным бедствием № 1» и «национальной привычкой № 1», давно уже перекочевало за пределы сферы торговли. Недаром во время разговора Н. С. Хрущева с заместителем государственного секретаря США Д. Диллоном последний обратился к Никите Сергеевичу с примечательными фразами:

— Простите, господин Хрущев, — сказал Диллон, — но как это Вы так быстро разобрались в психологии среднего американца?

— А почему Вы меня спрашиваете об этом? — улыбнулся Никита Сергеевич.

— Дело в том, — продолжал Диллон, — что американец действует по следующему принципу: он идет по улице, и на его мозг капает все время одно и то же слово — «купи», «купи», «купи»! Он останавливается, и ему вновь говорят — «купи», «купи», «купи»! Он поворачивает к магазину и вновь слышит — «купи», «купи», купи»! И тогда он подходит к продавцу и, поверив, покупает…

Так и Вы, господин Хрущев, — развел руками Диллон, — где бы Вы ни выступали в Америке, всегда говорите: «коммунизм лучше», «коммунизм лучше», «коммунизм лучше… капитализма». Американец вначале слушал Вас с недоверием, но так как Вы это делаете очень настойчиво, он начинает верить Вам…

Трудно было уловить, чего больше в этих словах г-на Диллона — шутки или тревоги. Но, так или иначе, он был прав, когда говорил о привычке среднего американца верить, когда он сталкивается с убежденностью и повторением истин. А ведь Н. С. Хрущев не только убежденно повторял истину о превосходстве коммунизма над капитализмом, он разъяснял, раскрывал эту мысль с великолепной партийной страстью и остротой, с мудростью и прозорливостью. Он делал это, как истинный ленинец, всегда находя в своих речах новые волнующие примеры, краски и слова! Недаром вся американская печать писала, что в лице Н. С. Хрущева американцы видят перед собой блестящего публициста, блестящего «проповедника своей точки зрения».

И все же нельзя только так, как это делает г-н Диллон, объяснять привычки и жизненную манеру американца, как совершенно неправильно было бы переносить общее богатство Соединенных Штатов на каждого жителя Америки, как неправильно было бы утверждать, что реклама делает всех действительно счастливыми и беззаботными. И здесь стоит напомнить о том материальном обеспечении, которым располагают средние американцы, а говоря проще, о том, как живут они.

Существует довольно большой отряд рабочей аристократии, условия жизни которой, вполне приличны. В серийном промышленном производстве и в строительстве какая-то категория рабочих зарабатывает 80 и даже 100 долларов в неделю на семью, благодаря главным образом сверхурочным работам и т. д. Нельзя не видеть, что в Соединенных Штатах достигнут довольно высокий уровень жизни. Но, как известно, миллионы людей в той же самой Америке живут в условиях бедности и даже нищеты. Сидней Ленс сообщает, например, что «заработок одной шестой части налогоплательщиков — семейных и одиноких — составляет менее 40 долларов в неделю… Из 6,5 миллиона негров, работавших в Соединенных Штатах в 1950 году (последние данные, приводимые статистикой), добрых две трети зарабатывали менее 30 долларов в неделю».

Таким образом, подчеркивает Ленс, восхваляемый уровень жизни американца скорее относится к области статистической, нежели к области реальности. Одна треть нации, которая при правительстве Рузвельта плохо одевалась, плохо питалась и жила в плохих условиях, и в настоящее время все еще едва зарабатывает себе на жизнь.

Можно только добавить, что, хотя в Соединенных Штатах считают, будто страна вышла из глубокого кризиса, который потряс ее в 1958 году, когда колонны безработных заполнили Вашингтон, и до сих пор в Америке, мы подчеркиваем это, только по официальной статистике, все еще 3 миллиона 400 тысяч полностью безработных людей.

Безработица в условиях США для среднего американца — это убийственная, отчаянная пора существования. Те 20–30 долларов в неделю, которые получает американец лишь в первые месяцы безработицы, исчезают так же быстро, как надежды, пробужденные рекламой, и человек остается один на один со своей судьбой. Он может попытаться вырваться из ужаса нищеты и отчаяния, надеясь только на собственные силы, ибо социальные принципы и устои общества гласят: каждый сам за себя.

Американские города кажутся, на первый взгляд, яркими, нарядными. Такими делает их электрический блеск рекламных огней. Но вот наступает день, и они как усталая танцовщица из оперетты, снявшая румяна. И жизнь — американская жизнь без румян производит куда более сложное, тяжелое и даже гнетущее подчас впечатление, чем она представляется легкомысленному туристу.

Четверть заработка надо отдать за жилье — от 75 до 100 долларов за едва сносную квартиру, 500 долларов — только за право родить ребенка в больнице, 750— 1000 долларов в год — за обучение в хорошем университете. Не потому ли в богатой Америке миллионы подростков не имеют возможности получить среднее, а тем более высшее образование. Не потому ли в богатой стране тысячи и тысячи подростков слоняются по улицам, часто попадая под влияние гангстерских шаек, становятся наркоманами, а степень нравственной распущенности подчас не укладывается в рамки нормальных человеческих представлений. Вдумайтесь в слова того же Сиднея Ленса: «Соединенные Штаты удерживают мировой рекорд по количеству убийств из расчета на каждые сто тысяч жителей». Именно в этом кроются, быть может, самые важные черты жизни так называемого счастливого общества.

Есть еще одна существенная черта, которая, подобно рекламе, создает какой-то призрачный мир для многих американцев, а затем в какой-то момент опускает их на грешную землю, и тогда наступают страшные разочарования и даже трагедии. Мы говорим об американской рассрочке, которая, подобно рекламе, тоже перестала быть чисто торговым делом. Образно говоря, мы привыкли думать, что люди покупают вещь, но здесь, в Америке, иногда кажется, что вещи покупают людей.

Производственные мощности США позволяют стране выпускать на рынок большое количество предметов быта и домашнего обихода. И все это, начиная от домика, автомобиля, телевизора и холодильника и кончая настольной лампой и детской кроваткой, продается в рассрочку. Рассрочка манит американца, она рекламируется и подается таким образом, что американцу кажется, будто он в силах иметь и одну, и другую, и третью вещь. Ежемесячно ему приходится выплачивать ощутимую для него сумму долларов. Но вот человек неделю, только неделю, не может сделать очередного взноса, и все, что приобреталось годами с американской последовательностью и деловитостью, будет безжалостно вывезено, вытащено из дома. Эта угроза всегда висит над американцем, определяя строй его мыслей и дум. Фетишизация быта и вещей приводит к тому, что многие американцы почти непрерывно (вам кажется даже, когда они разговаривают с вами) все время что-то считают, что-то прикидывают в уме. Сами для себя мы определяем это состояние человека очень коротко — рабством перед долларом, перед деньгой, которая стала богом, страстью, обязанностью и необходимостью.

В американской семье, в общем-то очень демократичной и приятной по взаимоотношениям членов этой семьи, нередко бывает так. Если, например, жена получает 100 долларов в месяц от мужа на хозяйство и если в конце месяца она говорит ему, что появилась какая-то новая вещь, на которую ей дополнительно нужно 15 долларов, муж даст ей эти деньги. Но в следующий месяц она получит на хозяйство лишь 85 долларов, так как |15 долларов брала у него взаймы.

Это деталь, но она раскрывает многое. Она определяет мир интересов американца, его зависимость от вечного подведения нуля к нулю и цента к центу. И вы начинаете понимать, почему жизнь в доме, где этот доллар даже не является последним и где не приходится едва-едва сводить концы с концами, жизнь даже в таком доме очень скучна и однообразна.

Американское общество выработало своеобразную мораль, которую оно формулирует во фразе: «равняться по Джонсам», то есть идти все время вровень с соседом. Если сосед купил новую марку телевизора, вы должны сделать это также. Если соседи привезли новый маленький холодильник, вы должны позвонить агенту и совершить покупку немедленно. Иначе вы отстанете от соседа, а значит, выбьетесь из седла, из «порядка» и постепенно можете превратиться в человека, которого перестанут принимать в гостях, которому перестанут давать в долг, в человека, чей моральный авторитет будет подорван. А это уже страшно!

Как принято подчеркивать в США, средний американец очень часто покупает не тот или иной товар, а уважение к себе. Вот так постепенно методы торговли, купли-продажи, начинают применяться в политике, в культуре, в литературе, почти во всем, что имеет какое-либо значение в американской жизни.

Но, повторяем, это лишь беглый взгляд на среднего американца. Мы отнюдь не стремимся, да это и невозможно, двумя-тремя штрихами обрисовать лицо всей нации.

Средний американец увлекается бейсболом больше, чем книгой, устройством и оформлением кухни и ванны больше, чем театром и музыкой. Но главное, конечно, не в этом, главное в том, что его психология складывалась под влиянием того непреложного факта, что берега Соединенных Штатов лежат далеко от бед и волнений старого мира, Дальнего и Ближнего Востока. Войны проносились мимо, и вечно мирное солнце над страной выработало в характере американца скорее умозрительное представление о несчастьях солдат и их вдов, чем реальное.

И, наверное, кое-кто из тех, кто считает себя знатоком общественных интересов, кто претендует на самое достоверное толкование взглядов, настроений, дум и надежд среднего американца, рассчитывали, что этот порабощенный вещами, заранее продавший свою жизнь американец не очень растревожится из-за приезда советских гостей. Ведь ему годами говорили, что социализм— это общество, которое отнимет у него право на холодильник, на домик, на телевизор, общество, где ему будет отказано в праве на вкусы и привычки, где его ждет этакое холодное, серое, однообразное существование.

И вдруг американец слышит и узнает другое.

Как бы обобщая многие свои высказывания о социалистическом обществе, о коммунизме, Никита Сергеевич

Хрущев заключил их в своем выступлении по американскому телевидению:

— Люди труда, взяв власть в свои руки, положили конец стремлению наживаться за чужой счет. Ведь жадность человеческая — ужасная вещь. Разве был случай, когда миллионер не захотел бы стать миллиардером?

Хочу, чтобы меня правильно поняли. Одно дело, когда человек имеет пару ботинок и хочет иметь еще две-три пары, имеет костюм, а хочет иметь несколько, имеет дом, а хочет построить для себя лучший. Это законное стремление. Социализм не ограничивает вкусов и потребностей людей. Но совсем другое дело, когда человек имеет фабрику, а хочет иметь две, владеет одним заводом, а хочет получить десять. Ясно, что ведь ни один человек, даже вместе со всей своей семьей, даже если бы ему было дано прожить не одну жизнь, не может заработать личным трудом миллион, а тем более миллиард долларов. Этого можно добиться только в том случае, если присваивается чужой труд. Но ведь это противоречит человеческой совести.

Для большинства идеологов и психологов американского общества тот громаднейший интерес, который проявили американцы к визиту Н. С. Хрущева, был прямо-таки необъясним. Неужели они напрасно потратили так много сил на выработку американца на свой собственный манер?! Они просто побоялись даже для себя сказать, что интерес к поездке Н. С. Хрущева по Соединенным Штатам Америки непременно связывается для американцев с их огромным интересом к социализму, к первой и могущественнейшей стране социализма — Советскому Союзу.

Да, убийственным для этих идеологов было то, что взгляды, которые они прививали Америке годами, неузнаваемо изменились, во всяком случае у большинства жителей штатов, за какие-нибудь две недели пребывания Н. С. Хрущева в Америке.

«Американцы перестали бояться коммунизма, когда они познакомились с Хрущевым», — уныло вещал радиокомментатор в Лос-Анжелосе. Да, американцы теперь уже никогда не поверят в прежние басни о коммунизме. Они, выражаясь языком бойких американских журналистов, «прошли всеамериканский семинар по марксизму-ленинизму».

Вот это-то и напугало кое-кого в Америке. И подмечая этот испуг, очень точно выразился однажды Никита Сергеевич Хрущев.

— Кое-кто хотел бы, — указал он, — чтобы мой визит в Соединенные Штаты был лишь возможностью увидеть на банкетах и приемах настоящего стопроцентного большевика.

Однако американцы показали, что теперь их не так-то просто обмануть, что их уже не проведешь на антисоциалистической мутной болтовне. Это они, среднего, или ниже среднего, или выше среднего роста и жизненного уровня американцы, провожали поезд с Н. С. Хрущевым от станции к станции, от километра к километру, от города к городу и посылали ему вслед самые сердечные приветы. И этого следовало ожидать, ибо, как ни сложны и хитроумны реклама, рассрочка, развращенная кастрированная литература, надоедливое телевидение, как ни пытаются ослепить американца блеском кинозвезд, как ни пытаются сделать единственным кумиром его какого-нибудь бойкого боксера или игрока в бейсбол, человек XX века, в том числе и американец, — существо мыслящее, способное в конце концов разобраться в том, что он слышит и видит в мире, вокруг себя.

В Лос-Анжелосе мэр, его «досточтимый» представитель — сын купца, убежавшего из Ростова во время гражданской войны, и полицейский комиссар, а может быть, и еще кое-кто хотели показать Н. С. Хрущеву «холодную и гордую Америку». А эта «холодная и гордая Америка» не верит уже речам мэра, его призывам, как речам и призывам многих других, подобных этому мэру, и все решительнее начинает говорить сама за себя. Город, куда приближался поезд Н. С. Хрущева, красавец Сан-Франциско, как и все следующие города на пути главы Советского правительства, вновь и вновь подтверждал эту мысль.

Вот почему в стремительном экспрессе «Дэй лайт» у Никиты Сергеевича Хрущева было хорошее, больше того, великолепное настроение.