Лики любви. Очерки истории половой морали

Глава 6. Абсолютизм: приключения добродетели

Абсолютизм: приключения добродетели

Рецидивы инквизиции. Идеи Реформации и Просвещения. Галантный век. Эстетические идеалы. Цвета эпохи. Роскошь. Моды. Женская эмансипация. Высокопарная лесть. Искусство обольщения. Правила игры. Воспитание чувств. Ранние связи. Брак-сделка. Супружеская неверность и ревность. Мораль наизнанку. Фаворитки. Придворные нравы. Мужской фаворитизм в России. Развлечения в охотничьих

домиках и частных салонах. Фаворитки в Англии и Германии. Изощренное сладострастие. Флагеллянтизм. Граф де Сад и Дарья Салтыкова. Проституция. Дома терпимости. Эротические балы. Нравы публичных домов. Источники пополнения. Театры. Народные традиции. Казни. Венерические заболевания. Меры борьбы с пороком. Революция — последний аккорд эпохи.

Исторически период абсолютизма22 продолжался в разных странах более двух столетий. На протяжении нескольких поколений разворачивалась жестокая борьба династий, политических партий, мировоззрений. Еще продолжался террор инквизиции. Епископ вюртцбургский в 1627—1629 гг. отправил на костер 900 жертв, архиепископ зальцбургский в 1678 г. сжег за один день 97 еретиков. В 1749 г. в Вюрцбурге сожгли семидесятилетнюю монахиню Марию-Ренату, заподозренную в колдовстве. Несчастная признала под пыткой, что с семи лет отдавалась дьяволу и «вгоняла чертей в утробы сестер-монахинь». Во Франции конца XVII в. протестантов истребляли с таким зверством, какое не снилось и завоевателям Чингисхана. На глазах мужей и отцов насиловали их жен и дочерей. Раздували людей с помощью мехов и разрывали их на части. Женщинам вкладывали во влагалище порох и поджигали его. Младенцам разбивали головы, их родителей терзали раскаленными щипцами, поджаривали на медленном огне. Средневековые ужасы и казни прекратились лишь в конце XVIII столетия...

Но уже раздался голос М. Лютера, выступившего в 1617 г. с девяносто пятью тезисами против индульгенций и других злоупотреблений католической церкви. Идеи Реформации укоренились в общественном сознании, стали знаменем антифеодальной борьбы, лишили католицизм ореола непогрешимости. Реформисты требовали «дешевой церкви», отказа от земельной собственности и т. д. Опираясь на Священное писание, они стремились возродить патриархальный семейный уклад, обратить брак к первоначальным библейским ценностям. Любовь не должна становиться самоцелью, она законна только в страхе божьем, смыслом ее является нравственное преуспеяние, рождение и воспитание детей. Праведная супружеская любовь принесет людям мир и благополучие, прекратятся распри и войны, придет покой и радость бытия. М. Лютер считал, что жена должна повиноваться мужу, оберегать его честь, работать на благо семьи, но при этом не забывать своего места (независимо от М. Лютера, такие взгляды высказывались и на Руси: наиболее полно они выражены отцом Сильвестром, автором знаменитого «Домостроя»). Реформации не удалось преодолеть зависимость от светской власти; обрушиваясь на католицизм, последователи М. Лютера и Ж. Кальвина продолжали отстаивать интересы власть имущих. По мере укрепления позиций религиозное реформаторство все больше сбивалось на запрет. Вместе с обрядностью, сохранившей остатки языческого мироощущения, из жизни изгонялась чувственная радость. Брак превращался в гражданский договор, в котором не было места свободе выражения симпатий. Строго запрещалось посещение театров, танцы объявлялись богопротивным занятием. Ограничивалось применение косметики: излишне нарумяненным женщинам грозило лишение причастия. Они должны были избегать привлечения мужчин «роскошью кудрей, ношением украшений, пышных юбок и широких рукавов».

С конца XVII — начала XVIII столетий огромное, но не всегда однозначное влияние на половую мораль начало оказывать Просвещение. Идеи Локка, Вольтера, Руссо и других сыграли большую роль в борьбе с остатками феодального и религиозного мракобесия. Однако «установление царства разума» зачастую преломлялось в общественном сознании искаженно, сопровождалось многочисленными спекуляциями и измышлениями. Нарождающаяся буржуазия предпочитала не замечать гуманистического, нравственного содержания Просвещения, зато легко и быстро усвоила внешнюю сторону, посчитала себя свободной от моральной ответственности. Вольнодумство Вольтера и философское исповедание Руссо сплошь и рядом падали на неподготовленную почву и становились библией аморализма.

Искушенный царедворец и выдающийся дипломат Ш. Талейран заметил однажды: «Кто не жил до 1789 года (т. е. — до Великой французской революции. — А. С.), тот вообще не жил». Документы истории убеждают, что это не пустые слова. Никогда женщины не были так соблазнительны, а мужчины столь галантны. Никто не признавал старости, увядания, все были изысканны, остроумны, до последнего вздоха старались шутить и улыбаться. Когда молоденькая сиделка пересаживала умирающего Гёте в каталку, он не преминул заметить: «Видите, женщины до сих пор носят меня на руках...» Жизнь превратилась в непрерывную цепь приключений, любовные ласки щедро расточались и юными пажами и стареющими кокетками. Дразнящая открытость туалетов, томительная «игра обшлагов» — нечаянных прикосновений и объятий, пикантный привкус порока составляли неповторимый букет галантного века. Даже болезненная чувственность в лице таких изощренных насильников, как граф де Сад, не пугала, а манила загадочным блеском. Порок утратил свое безобразие, а добродетель — скучный облик.

Искусство, мода, архитектура поражали величественной роскошью и чувственной негой. Великолепные усадьбы и парки с изумрудными лужайками выглядели как декорация, на фоне которой позировали застигнутые врасплох любовники. Век театрализовался, стал походить на костюмированную пьесу, каждый участник которой старался не забывать, как он смотрится со стороны. Стены дворцов покрывались зеркалами, их помещали даже в спальне: любовники жаждали насладиться собственными позами, многократно отраженными полированными поверхностями. Дамы забыли стыдливость и совершали утренний туалет в присутствии гостей, потому что имели в их лице восторженных зрителей. На улице аристократка приподнимала кружевные юбки не из страха запачкаться, а чтобы услышать одобрительные выкрики прохожих. Эстетические пристрастия абсолютизма заметно отличались от идеалов Ренессанса. Румянец на щеках и оглушительный хохот более не в почете, они оставлены простонародью. Галантный век стремится к рафинированной утонченности: ценится бледная кожа, маленькая ножка, узкая кисть, лихорадочный блеск глаз... Если прежде, тщеславно гордясь достоинствами возлюбленной, Генрих II приказал изобразить Диану Пуатье совершенно голой в молочной ванне, то теперь прихотливый Фрагонар рисовал дам, раскачивающихся на качелях или поправляющих чулки: современников волнует не нагота, а пикантная полураздетость. Изощренное сладострастие предпочитает не наливное яблочко, а, скорее, червоточинку в нем: по преданию первая леди английской Реформации Анна Болейн была шестипалой, а любовница Людовика XIV Лавальер — чахоточной.

Цветовая гамма эпохи постоянно менялась. Декоративность барокко с его черно-белыми, темно-голубыми и ярко- красными с золотом эффектами постепенно теряла насыщенность. Прихотливо изнеженное рококо отказалось от резких контрастов и погрузилось в светло-лиловые, серовато-голубые, розовые, блекло-зеленые тона. Зато шкала оттенков значительно усложнилась. Э. Фукс в «Истории нравов» утверждает, что знатоки различали нюансы цвета «блохи, блошиной головки, блошиной спины, блошиного брюшка, блошиных ног и даже существовал цвет блохи в период родильной горячки. Когда явился спрос на нежно- телесный цвет, то различия в оттенках отличались настолько же рафинированностью, насколько и пикантностью. Существовали различия между цветом живота монашенки, девицы, женщины и т. д. Подобная терминология была как нельзя более в духе галантного века. Для него не существовало ничего более нежного, как цвет тела только что принявшей постриг монахини, ничего более гладкого, как кожа нимфы, ничего более пикантного, как кожа женщины, хранящая следы нескончаемых праздников любви, жгучих наслаждений». Подобные сравнения были особенно понятны и близки, но и ими шкала оттенков не исчерпывалась: «Особого рода красный цвет распадался на оттенки: девичий, девственный, дамский и даже религиозный! Впрочем, и сама шкала наслаждений имела тогда сотни оттенков, и только знатоки умели измерять расстояния между ними».

Золото лилось рекой. Проиграть сто или двести тысяч ливров за один вечер было для Марии-Антуанетты* сущим пустяком. Екатерина II истратила на своих фаворитов более 90 миллионов рублей. Людовик XIV купил для жены замок Сен-Клу за 18 миллионов ливров, а для себя — замок Рамбуйе за 14 миллионов. Его затеи стоили баснословно дорого: за один год он тратил чуть не сотню миллионов. Французского монарха, как могли, старались перещеголять государи маленьких немецких княжеств. Вюртембергский герцог Карл-Евгений устраивал охоты и «дворцы наслаждений», которые приводили в изумление всю Европу. Не менее пышен был Веймар при жизни Гёте. Нескончаемые балы, помпезные постановки, великолепные фейерверки, для устройства которых выписывались итальянские специалисты, служили одной цели — безудержной погоне за удовольствиями.

Мода изобиловала роскошью: драгоценные камни заменяли пуговицы, чулки и башмаки унизывались жемчугами. Умершая в 1766 г. русская императрица Елизавета оставила после себя не более и не менее как восемь тысяч платьев стоимостью от 5 до 10 тысяч рублей каждое. Парикмахер и портной были героями времени. В повседневной жизни носили парики, сложные прически с перьями, шлейфы, кринолины, высокие каблуки. Дамы соблазнительно полуоткрывались и сверху и снизу. Глубокие декольте и «искусство

Мария-Антуанетта (1755—1793) — французская королева, жена Людовика XVI. Качнена по обвинению в контрреволюционных заговорах.

показывать ногу» (так называемое ретруссе) дразнили воображение на каждом шагу. Кокетки намеренно демонстрировали подвязки, перемещая их все выше и выше, вплоть до середины бедра. Дамы украшали черными мушками лоб, шею, впадинку между грудей, чтобы оттенить бледность кожи. Мушки из тафты или бархата особенно распространились с середины XVII в.: их называли венериными цветочками или пластырями красоты. Мушки имели свой язык, хорошо понятный тогдашним ловеласам. Желавшая прослыть плутовкой помещала мушку около рта, влюбленная — около глаза, галантная — на щеке, шаловливая — на подбородке, дерзкая — на носу, высокомерная — на лбу... Но чаще всего мушки, конечно же, приклеивались у выреза платья, что гарантировало внимание мужчин. Представители сильного пола и сами не стеснялись прибегать к кусочкам пластыря, красноречиво выражая свои чувства.

Возбуждение стимулировали употреблением большого количества духов, туалетной воды, резких ароматических эссенций. Впрочем, косметические средства служили и более прозаической цели: век элегантности был в то же время и веком отвратительной нечистоплотности. Аристократические дамы, сооружавшие прически в виде морских фрегатов, мыли голову едва ли не раз в месяц. Мещане и простолюдины заботились о чистоте тела еще меньше. Уход за зубами был почти неизвестен, естественные надобности люди отправляли прямо на улице. Людовик XIV по утрам слегка обрызгивал руки и лицо духами, исчерпывая тем процесс умывания. Зато благоухал он на редкость отталкивающе: не стесняясь в выражениях, королевская фаворитка госпожа Монтеспан как-то заявила, что ее может стошнить в присутствии высочайшего любовника.

Царственные особы не всегда были снисходительны к женам и любовницам: нередко их заключали в монастыри, сажали в тюрьмы, подвергали унизительным оскорблениям. Елизавету, жену Филиппа II Испанского, трое суток держали перед городскими воротами Байонны, ожидая дозволения супруга на въезд. Король Испании Карл II верил, что причиной его импотенции и бесплодия жены является колдовство. Он обратился за помощью и советом к церкви, и тогда монахи провели соответствующий эксперимент: королевскую чету публично раздели, прочли заклинание и предложили совокупиться, проверяя силу божьего слова.

Положение женщины в обществе оставалось сложным и неоднозначным. Реформация рассматривала брак как гражданский договор, закреплявший властные права мужа. Мужья могли прибегнуть к любому произволу и даже прогнать жену без достаточных оснований. Развод лишал женщину всяких средств к существованию, наносил непоправимый ущерб репутации. Естественно, что деспотизм мужчин рождал стихийный протест. В Италии, Испании, на благодатном юге Франции вызревали щедрые плоды эмансипации: женщины противились насильственным бракам, все громче заявляли права на свободу чувств, получение образования, занятия наукой.

Христиана, дочь шведского короля Густава-Адольфа, который возглавлял церковную реформацию, отказалась от престола. Она оставила потомкам несколько литературных произведений и романтическую славу «скандинавской Кармен». Женщины все больше начинали играть роль в интеллектуальной жизни. Медицина и естествознание представляли излюбленное поле их деятельности. Анна Меццо- лини Моранди (1717—1774), член многих ученых обществ, увлекалась скульптурой и живописью, занимала в Болонье кафедру анатомии. Мария Магдалина Петраччини (1759— 1791) славилась своими медицинскими познаниями, имела большую практику, оставила сочинение «О физическом воспитании детей». Франция дала множество замечательных женщин — ученых, писательниц, естествоиспытателей. Среди них мадам Дасье, лингвист и историк; Эмилия де Бретейль, переводившая сочинения Лейбница и Ньютона с такими глубокими замечаниями, что Вольтер приходил от них в восторг; писательницы М. Скюдери, М. Севинье, С. Жанлис, А. Сталь, чьи имена вошли во многие хрестоматии.

Россия тоже имела своих героинь. В. И. Немирович-Данченко в очерке «Русские женщины» писал: «С XVII века эмансипация женщины может считать у нас свое начало. Первая крупная носительница его была царевна Софья23, потом Наталья Алексеевна, сыгравшая в домашнем театре, публично, перевод одной мольеровской пьесы. Она сама была писательницей. После нее осталось несколько комедий и трагедий... Последовательница попа Аввакума — боярыня Морозова открыто проповедует его учение и выдерживает неимоверные пытки, ни разу не уступив от своего толка. Она гибнет в тюрьме, не уступив ничего».

Период княжеского абсолютизма во многом прошел под знаком женщины. Братья Гонкур писали: «В эпоху между 1700 и 1789 годами женщина не только единственная в своем роде пружина, которая все приводит в движение. Она кажется силой высшего порядка, королевой в области мысли. Она — идея, поставленная на вершине общества, к которой обращены все взоры и устремления. Она — идол, перед которым люди склоняют колени, икона, на которую молятся. На женщину обращены все иллюзии и молитвы, все мечты и экстазы религии. Женщина производит то, что обыкновенно производит религия: она заполняет умы и сердца. В эпоху, когда царил Людовик XV и Вольтер, в век безверия, она заменяет собой небо. Все спешат выразить ей свое умиление, возвести ее до небес. Творимое в ее честь идолопоклонство поднимает ее высоко над землей. Нет ни одного писателя, которого она не поработила бы, ни одного пера, которое не снабжало бы ее крыльями. Даже в провинции есть поэты, посвящающие себя ее воспеванию, всецело отдающиеся ей. И из фимиама, который ей расточают, образуется то облако, которое служит троном и алтарем для ее апофеоза, облако, прорезанное полетом голубей и усеянное дождем из цветов. Проза и стихи, кисть, резец и лира создают для нее, ей же на радость божество, и женщина становится в конце концов для XVIII века не только богиней счастья, наслаждения и любви, но и истинно поэтическим, истинно священным существом, целью всех душевных порывов, идеалом человечества, воплощенным в человеческой форме».

Оставим этот выспренный и дурной по вкусу панегерик на совести восторженных беллетристов. Надо признать, что чувства в нем куда больше, чем смысла. И все-таки он очень характерен! Воспевание женщины было отнюдь не бескорыстно. Безудержные комплименты служили, в сущности, весьма прозаической цели. Аббат Галиани ее не скрывает: «Человек существует не для того, чтобы постигнуть истину, и не для того, чтобы стать жертвой обмана. Все это безразлично. Он существует исключительно, чтобы радоваться и страдать. Будем же наслаждаться и постараемся поменьше страдать». Женщина оказалась игрушкой в руках виртуозных обольстителей, но, надо сказать, уготованную ей роль исполняла охотно и даже с удовольствием.

Великосветский волокита граф Тилли писал в своих мемуарах: «Во Франции необходимо пустить в ход немало прилежания, ловкости, внешней искренности, игры и искусства, чтобы победить женщину. Приходится соблюдать формальности, из которых каждая одинаково важна и одинаково обязательна. Зато почти всегда есть возможность насладиться победой, если только нападающий не болван, а женщина, подвергшаяся нападению, не олицетворение добродетели». Если дама медлит кинуться в водоворот приключения, то лишь потому, что еще не насладилась нетерпением поклонника. «Какое очарование связано с преодолением препятствий! — восклицает граф Тилли. — Женщина не желает сразу сдаваться. Она позирует в роли неприступной. Она говорит «нет», а ее поза должна внушать мужчине уверенность в успехе. Все грубое и опасное должно быть исключено из любви. Страстная ревность считается смешной. Если обнаруживается это чувство, оно вызывает только недоверчивое и неодобрительное покачивание головы. Соперники скрещивают шпаги, но они редко прокалывают сердце, обыкновенно оставляя на коже лишь царапину.

Подобно шипам розы, любовь должна наносить лишь моментальную боль, а не подобно кинжалу в бешеной руке — опасные для жизни раны, еще менее убивать. Кровь только символ, а не удовлетворение мести. Не нужно бойни, достаточно одной капли, чтобы создался этот символ. Желания всегда обнаруживаются элегантно и грациозно, а не бурно и разрушительно. Никто не позволяет себе жеста циклопа, с руки никогда не снимается перчатка. Люди садятся за стол наслаждения, как беззаботные жуиры и им прислуживает радость».

Умонастроение большинства сводилось к поиску все более утонченных и разнообразных удовольствий. Чувства теряли глубину, нравственные устои рушились. «Мораль несет любви зло», — говорит Ретиф де ла Бретонн, французский писатель. Галиани выражается еще определенней: «Если добродетель не делает нас счастливыми, то какого же черта она существует?» И моралью пренебрегали без раздумий, точно так же, как и целомудрием. Порок не только был реабилитирован, но даже приобрел некое очарование в глазах общества. Дорогая проститутка перестала быть отверженной; любовница с каждой новой изменой становилась все более желанной; жена соперничала с подругой за свои супружеские права. Любовь понималась лишь как утоление страсти. Ж. Бюффон24 заявлял: «В любви хороша только физическая сторона», а несколько позднее один из его соотечественников пошел еще дальше: «Любовь — всего лишь контакт двух кожных покровов».

Соответственное воспитание и просвещение начиналось с «младых ногтей». Ретиф де ла Бретонн в автобиографическом романе «Месье Николя», которым восхищались Гёте, Шиллер и Виланд, так описывает первые уроки, полученные в юности от некоей госпожи Парагонн: «В то время, как он читал вслух, взгляд мадам покоился на юноше, ее рука опиралась на спинку кресла, а порой слегка касалась его плеч. Иногда она откидывалась мечтательно назад, заложив ногу на ногу, так что была видна изящная лодыжка. Какие мгновения! Как опасна была та атмосфера доверчивости, эта нежная душевная и телесная близость! Случалось, Николя показывали еще более интимные прелести, когда Тинетта раздевала свою госпожу. Ему даже разрешалось помогать при этом, и он получал возможность насладиться всей ее наготой с видом наивным и невинным, тогда как чувства его кипели». В один прекрасный момент опытная искусительница делает якобы неожиданное открытие: «О, боже! Вы, оказывается, мужчина, а я вас считала мальчиком...» После ловко разыгранного изумления юноша вполне вознаграждается: «Так лучше, чем если бы он попал в когти порока!» Между прочим, впоследствии писатель Ретиф оказался первым истолкователем и апологетом своеобразного полового отклонения, которое получило название «ретифизм». Еще 11-летним мальчиком он трепетал от сладострастия при виде женских башмаков и краснел перед ними, как перед девушками. Особенно пленяли его высокие каблуки. Ретиф собирал обувь своих возлюбленных, целовал, нюхал ее, раздражая при этом свои половые органы. Размышляя над причинами такого поведения, он, будучи уже взрослым, писал: «Не связано ли это с пристрастием к легкой походке, грациозным и сладострастным танцам? Страшная притягательность обуви есть только отражение пристрастия к красивым ногам, которые делают грациозными даже животных. Оболочку ценят почти так же высоко, как и самую вещь. Страсть, которую я питаю с детства к красивой обуви, была приобретенным влечением, основанным на естественном пристрастии. Но страсть к маленьким ножкам имеет физическое основание, выражающееся латинской пословицей: «Parvus pes — barathrum grande» (ножка девушки — великая пропасть).

Предусмотрительные матери оплачивали услуги камеристок и горничных с тем, чтобы уберечь сыновей от сомнительных связей, воспитать уверенность в обхождении с жен- шинами, привить вкус к галантным похождениям. Не удивительно, что подростки вступали во «взрослую жизнь» очень рано. Казанова25 начал свою победоносную карьеру в 11 лет, а к 15 годам уже считался весьма искушенным в любви. Герцог Лозен к 14 годам имел на своем счету три связи со взрослыми дамами. Мадам Бранвиллье, известная отравительница, лишилась невинности в 10 лет, балерина Кор- челли в таком же возрасте стала любовницей Казановы. Такие случаи не были редкостью: все классические эротоманы того времени отличались от своих современников лишь количеством побед, к тому же получивших более громкую огласку. Ранние и добрачные связи стимулировались, кроме всего прочего, экономическими причинами. На заре абсолютизма Германия представляла собой страну не только бедную, но и безлюдную, опустошенную нескончаемыми войнами. В XVII столетии для нее не существовало более важной проблемы, чем интенсивное увеличение народонаселения. Производить на свет как можно больше детей считалось гражданской обязанностью мужчины и женщины. В конце концов Фридриху II было безразлично, кто рожает ему солдат и налогоплательщиков — венчаные супруги или греховодные любовники.

Институт семьи испытывал кризис. Брак окончательно принял характер сделки. Среди дворянства и буржуазии распространились чисто условные, договорные браки. Граф Бульонский, например, проигравшись в пух и прах, сочетался с двенадцатилетней девицей Кроза. Пока малолетняя жена училась читать и петь в монастырской школе, он благополучно проматывал ее двухмиллионное приданое. Маркиз д'Уаз обручился с двухлетней девочкой, а будущий тесть ежегодно выплачивал ему вплоть до свадьбы по 20 тысяч ливров.

Дворцовая жизнь тоже не обходилась без курьезов. Людовика XIII по политическим соображениям женили в четырнадцать лет. Он не проявил никакого интереса к невесте, а после свадебного ужина преспокойно отправился спать. Целых четыре года после этого весь двор вместе с иностранными посланниками безуспешно пытался пробудить в нем инстинкт. Исчерпав все доступные средства, придворные прибегли к насилию: сопротивляющегося дофина растолкали среди ночи и привели в покои тоскующей супруги, только тогда он впервые познал ее высочество...

Супружество само по себе мало кого прельщало. С первых дней новобрачная слышала из уст более искушенных подруг советы, как скрасить унылые будни: «Только любовник доставит вам истинное блаженство. Муж ценит обед и приличия, а милый друг — ваши ласки. Он сумеет вознаградить вас не по долгу, а по заслугам». Случалось, муж сам давал жене эту превосходную рекомендацию. Адюльтер и супружеская неверность встречались повсеместно. Первой обязанностью мужа в таких случаях была, по мнению света, выдержка. И мужья порой достигали в этом отношении настоящего совершенства. Некий лорд, узнав, что его жена бежала с любовником, велел немедленно послать им вдогонку карету, находя неприличным для миледи путешествовать в наемном экипаже. Французский дворянин, застав жену с любовником, даже не переменился в лице: «Как вы не осторожны, сударыня! Представьте, что вошел бы кто-нибудь другой!» Почетный кавалер граф де Таванн также проявил хладнокровие, когда увидел жену в объятиях другого почетного кавалера, господина де Монморанси. Граф Тилли занес по этому поводу в свой дневник следующую запись: «Вот это я называю невозмутимостью! Вот настоящие манеры... Если муж ревнует жену, хотя она и соблюдала внешние приличия, то такой поступок считается невоспитанностью». Самым забавным оказалось то, что, вполне терпимо относясь к супружеским изменам, житейская философия того времени не прощала измены любовнику. Герцог Шуазель заметил однажды: «Давайте обсудим вообще, что может опозорить женщину? Если у нее есть любовник, это еще не бесчестье, не правда ли? Но если у нее их несколько, так что можно предполагать, что она не любит ни одного, то это уже бесчестье».

В супружеском катехизисе не осталось места для ревности: если совсем недавно обманутый муж выступал либо как комический персонаж, либо как беспощадный мститель, то теперь мнение света переменилось. Именно поэтому романтическая «История кавалера де Грие и Манон Леско» в годы Регентства вызвала настоящий скандал. Некий адвокат Маре писал: «Тут один сумасшедший выпустил ужасную книгу... за ней все бежали, как на пожар, в огне которого следовало бы сжечь и книгу, и ее автора». Автор романа, аббат Прево, осмелившийся выступить с обличением великосветских нравов, подвергся жестокой травле, а его книга по постановлению суда от 31 декабря 1734 года была конфискована и сожжена рукою палача. История несчастной любви, презревшей сословные предрассудки, нашла отклик лишь в сердцах далекого от света читателя. Придворные, которые предавались безудержному разгулу, купались в роскоши, следуя заповеди, выраженной позднее Людовиком XVI, «После нас хоть потоп», не поняли и не простили бесхитростной непосредственности. Слишком далеко продвинулись они сами по пути циничного низкопоклонства: верноподданные дворяне считали за честь, если монарх или господин отмечал особой милостью их жену. В семьях итальянских аристократов постоянное место занял чичисбей (поклонник, воздыхатель жены), а кроме него, еще и несколько приближенных, которых называли терпимыми. В Венеции, пишет Шатовье, «жена, у которой нет чичисбея, презирается, муж в роли чичисбея собственной жены высмеивается, а красивый и знатный чичисбей доставляет славу и вызывает зависть». Любовь теряла последние остатки былого романтизма, она превращалась в нескончаемую цепь приключений под девизом «новое всегда новее». «Это не страсть, не любовь, — отмечал впоследствии английский писатель У. Теккерей, — это волокитство, смесь серьезности и притворства, напыщенных комплиментов, низких поклонов, обетов, вздохов, нежных взглядов. Тогда были в ходу церемонии и этикет, установленная форма коленопреклонения и ухаживания».

Литератор и секретарь французской академии Мармонтель (1723—1799) пишет: «Говорят о старом, добром времени... Но ведь в прежнее время неверность, словно пожар, опустошала семью, обманутые мужья запирали, били своих жен. Муж пользовался предоставленной свободой, а его бедная верная половина обязана была проглотить обиду и стенать взаперти мрачной темницы. Если она пыталась подражать своему непостоянному супругу, то подвергала себя ужасным опасностям. Речь шла не более и не менее, как о жизни и смерти для ее любовника и для нее самой. Люди имели глупость связывать честь мужчины с верностью его жены... По чести, я не понимаю, как в эти варварские времена люди имели смелость жениться. Узы Гименея были тогда каторжной цепью. А в наши дни, взгляните, какая любезность, какая свобода, какой мир царствуют в семейных отношениях. Если супруги любят друг друга — в добрый час! Если они перестают любить, то благородно сознаются в этом и возвращают друг другу обет верности, становятся друзьями. Вот это я называю нравами социальными, нравами мягкими». И далее: «Сударыня, цель брака состоит в том, чтобы делать друг друга счастливыми. Мы же несчастливы вдвоем. Бесполезно гордиться постоянством, которое обоих нас тяготит. Мы настолько счастливы сами по себе, что не нуждаемся один в другом. Мы могли бы поэтому вернуть себе свободу, которой мы так неразумно пожертвовали. Живите, как хотите, а я буду жить, как хочу сам...»

Бесчестье скорее доставлял неудачный выбор любовника. В первой половине XVIII в. честолюбивой мечтой многих красавиц было желание добиться благосклонности всемогущего герцога Ришелье или кого-нибудь из членов королевской фамилии: чем более высокое положение занимал покровитель, тем больше почестей и благ доставалось любовнице. Госпожа Монтеспан, сменившая сентиментальную Лавальер в постели Людовика XIV, имела в Версале двенадцать комнат на первом этаже, тогда как королева занимала лишь одиннадцать на втором. Шлейф госпожи Монтеспан несла гофмейстерина герцогиня де Нуайль, а шлейф королевы — простой паж. Помпезный выезд фаворитки напоминал эпизод сказки Перро: «В запряженной шестью лошадьми колеснице, за которой следовала другая, также запряженная шестью конями, где сидели ее фрейлины, путешествовала она по стране. Потом следовал багаж, семь мулов, сопровождаемых двенадцатью всадниками». Когда госпожа Монтеспан после десятилетней верной службы получила отставку, то в утешение ей назначили пенсию в тысячу луидоров ежегодно. «Эта метресса, — писал один из современников, — стоила Франции втрое больше, чем все ученые Европы».

Даже государи других стран старались засвидетельствовать официальным любовницам свою приязнь. Екатерина II, прусский король Фридрих II, австрийская эрцгерцогиня Мария-Терезия не считали ниже своего достоинства посылать любезные послания фаворитке Людовика XV маркизе Помпадур. Граф Тилли сообщает в своих мемуарах о посещении Иосифом II, императором Священной Римской империи, стареющей пассии Людовика XV госпожи Дюбарри: «В Люсьенне он навестил графиню Дюбарри. Раньше она имела дерзость выступать публично против его высочества, оскорблять даже королеву. Иосиф сделал вид, что забыл об этом. Он пошел еще дальше и сделал отцветающей красавице приторный комплимент. Когда у нее упала подвязка, то он поднял ее, а когда она рассыпалась в извинениях, заметил: «Разве не подобает императору служить грациям?»

Со времени всем известных персонажей «Трех мушкетеров» пренебрежение общепринятой моралью становится при дворе почти открытым. Пример подавали первые лица государства: сам Людовик XIII, отличавшийся гомосексуальными наклонностями, фактический правитель Франции кардинал Ришелье и королева Анна Австрийская, до преклонных лет остававшаяся неравнодушной ко вниманию придворных. По преданию, один из них, граф Ривьер, и был настоящим отцом Людовика XIV. Король-солнце оказался достойным преемником. Чувственность при его дворе процветала особенно пышно. История сохранила имена знаменитых фавориток монарха — Лавальер, Монтеспан, Фон- танж, Ментенон... Однако за шестьдесят лет в постели его величества перебывало столько женщин, что составить полный реестр просто невозможно. Всякая появлявшаяся в поле зрения хорошенькая дама становилась объектом похотливых притязаний. Посетить Версаль вместе с женой значило передать ее в руки короля. Темперамент венценосца был неистощим. Герцогиня Елизавета-Шарлотта пишет о семидесятилетнем старце: «Он благочестив; если бы он не был таким, то предавался бы разврату, потому что не может жить без женщин. Добрый король не очень-то разборчив, и если кто-то есть у него в постели, то он доволен».

Правление Людовика XV ознаменовалось целой плеядой новых фавориток: герцогиня Шатору, сестры Нель, маркиза Помпадур, графиня Дюбарри. Власть фавориток была безграничной, нередко они вмешивались в государственные дела. Ш. Монтескье (1689—1755) заметил, что «не было ни одного человека, занимавшего какое-нибудь место при дворе, в Париже или в провинциях, который не был бы в руках женщин». Фаворитки были друг с другом в сложных отношениях, постоянно балансировали между открытой враждой и временными, вынужденными союзами, но тем не менее никогда не утрачивали влияния. С их согласия покупались и продавались должности и титулы, устанавливались и рушились репутации, улаживались дипломатические осложнения. Естественно, при этом они не забывали и о собственной выгоде. Герцогиня Орлеанская сообщает о госпоже Ментенон: «Когда она увидела, что хлеб не уродился, то дала приказ скупать его на всех ярмарках. Люди умирали с голода, а она нажила целое состояние».

Русское самодержавие умудрилось создать особый тип фаворитизма, а именно мужской. Наиболее ярко он проявился во время царствования Ангальт-Цербтской принцессы Софьи-Августы, правившей под именем Екатерины II. Устранив своего недалекого супруга Петра III, Семирамида Севера, как льстиво называл ее Вольтер, горевала недолго. Одним из первых ее любовников был камергер Сергей Салтыков. Он, однако, имел обыкновение слишком болтать языком, будучи пьяным, и за эту нескромность был удален посланником в Стокгольм. Его преемником стал граф Станислав-Август Понятовский, возведенный впоследствии на польский престол. Первым же подлинным фаворитом в собственном смысле слова оказался Григорий Орлов, чей брат был причастен к внезапной кончине несчастного Петра III в Ропшинском дворце. Братья вели совершенно разнузданный образ жизни. Если им случалось увидеть из окна приглянувшуюся женщину, то ее участь оказывалась плачевной. Насилие всегда оставалось безнаказанным, ибо Григорий Орлов полностью подчинил себе Екатерину. Правда, добиться своей заветной цели — обвенчаться с императрицей, ему так и не удалось. Но все-таки двери царицыной спальни он, случалось, распахивал ногой. Поскольку всякий очередной фаворит осыпался высокими чинами, щедрыми дарами и высочайшими милостями, то за теплое местечко приходилось буквально сражаться. Следовавшие друг за другом балы, рауты и маскарады регулярно посещались любвеобильной императрицей. Соперничающие группировки старались не упустить момента, выдвинуть своего кандидата, привлечь к нему внимание. Придворные пускали в ход все дозволенные и недозволенные средства, вплоть до клеветы и доносов, чтобы выдвинуть выгодного себе ставленника. Григорию Орлову приходилось быть начеку, едва ли не силой разгоняя конкурентов. Серьезная неудача произошла у него с молодым, неотразимо мужественным гвардейским поручиком Васильчиковым. Неосмотрительно отправившись за границу, Орлов вдруг получил сообщение о покушении на свои привилегии.

Поспешив вернуться в Петербург, он был остановлен на границе монаршим запретом. Опасаясь ссылки в Сибирь или чего-нибудь похуже, князь почел за благо переждать грозу в одном из своих имений. Императрица и вправду потребовала от Григория сложить с себя все должности, но Орлов собрался с духом и возроптал на неблагодарность высочайшей любовницы. Екатерина не устояла перед хорошо разыгранным необузданным гневом и отпустила любезного друга с миром.

Васильчиков продержался около двух лет, а затем, как снег на голову, получил приказ немедленно отправиться в Москву и ожидать дальнейших распоряжений. Опала была внезапной и бесповоротной: Васильчикова даже не допустили для объяснений. Зато в Москве он получил от государыни богатые подарки и ежегодный пансион в 20 тысяч рублей. Орлов же, похитивший из Италии княжну Тараканову26, вновь ненадолго вошел в фавор. Однако двор роптал, всеобщее недовольство принимало угрожающий характер, и Екатерина принуждена была смириться. Как ни интриговали и ни скандалили Орловы, звезда их закатывалась. К тому же инициативой овладел энергичный гвардии поручик Григорий Александрович Потемкин. Братья поняли, какая серьезная опасность угрожает их могуществу. Они были готовы на все, даже на убийство, но предпочли действовать без излишнего риска. Бравого поручика подпоили, затеяли пьяную ссору, и Алексей Орлов выбил Потемкину глаз бильярдным кием. Скандал получил огласку, братья постарались, чтобы он дошел до слуха государыни. Удар поразил сразу двух зайцев: кроме блестящей внешности, Потемкин лишился и расположения императрицы. Екатерина выразила сожаление, что ее любимец позволяет себе нескромные намеки, и удалила его от двора. Потемкину пришлось ретироваться в Смоленск. Но женское сердце отходчиво: спустя некоторое время опальному разрешили вернуться. Императрица примирилась с увечьем любовника и вознаградила другие его отменные качества. Вскоре Потемкин совершенно вытеснил Орлова, сделался генерал-адъютантом и переселился в дворцовые апартаменты.

Своей алчностью и беспринципностью светлейший князь Потемкин-Таврический обнаружил немалое сходство с маркизой Помпадур. Когда он почувствовал, что его собственные силы убывают, то нашел способ не терять влияния на императрицу. Едва Екатерина приблизила к себе секретарей государственной канцелярии Завадовского и Безбородко, Потемкин тут же взял их под патронаж, сохранив статус первого любовника. Список царских фаворитов, конечно, не ограничивался только этими персонажами. Из оставивших о себе память можно указать еще Ланского, Мамонова, который попал в опалу, будучи застигнут в павильоне с княгиней Щербатовой, потомка татарского рода Зубова, называемого иногда екатерининским Дюбарри... Несмотря на царские щедроты, многие из них кончили не лучшим образом. Григорий Орлов умер душевнобольным, Потемкин едва дотянул до 52 лет, Ланской прожил еще меньше...

Порок не признавал государственных границ и не нуждался в переводчиках: вся Европа пустилась в погоню за удовольствиями. В парижском Пале-Ройяль подчинялись единственному призыву: «Будем развлекаться!» Великосветские распутники уже достаточно пресытились, но еще отнюдь не устали. Скучающий король поинтересовался однажды у госпожи д'Эспарбэ: «Вы, что же, спали со всеми моими подданными?» — «Что вы, сир!» — «Но у вас был герцог Шуазель?» — «Он так могуществен...» — «А маршал Ришелье?» — «Он так остроумен...» — «А Монвиль?» — «У него такие красивые ноги...» — «Но, черт возьми, разве герцог Омон обладает хоть какими-нибудь из этих достоинств?» — «О, сир! Он так предан вам!» Скандальную известность приобрел кружок, группировавшийся вокруг племянника короля, будущего регента Франции герцога Филиппа Орлеанского. Насмешники сочинили эпитафию для могилы его матери: «Здесь покоится мать всех пороков».

Из сияющих дворцовых зал веселящаяся публика перебиралась в роскошные загородные виллы и запрятанные подальше от любопытных глаз охотничьи домики. Вот выдержка из частного письма от 24 ноября 1770 г.: «Вчера господин Ришелье устроил большой ужин в своем охотничьем домике вблизи таможни Вожирар. Интерьеры выглядят весьма цинично. На стенах развешаны чрезвычайно скабрезные барельефы. Наибольший интерес они вызвали у старой герцогини Бранкас: она прижала к глазам лорнетку и. сжав губы, хладнокровно разглядывала изображения, а господин Ришелье держал лампу и объяснял их смысл». Вся обстановка загородных домиков взывала к неге и сладострастию. Войти в них, кроме хозяина, мог только тот, кто знал тайный пароль. Здесь можно было уютно устроиться с любовницей, провести вечерок в компании проституток и беспутных гуляк. Дворянство попроще, буржуа и артистическая богема довольствовались наемными квартирами. Балерина Гимар «каждую неделю дает три ужина. На первом бывают придворные, на втором — писатели, художники, ученые и, наконец, третий носит характер настоящей оргии, на которую она приглашает самых соблазнительных и разнузданных девиц». Немудрено, что многие подобные салоны превращались в заурядные вертепы. Братья Гонкур вспоминают о «праздниках Адама», устраиваемых в частных владениях Сен-Клу. В них участвовали представители знатнейших фамилий, отпрыски пэров Франции, актрисы, натурщицы, богатые буржуа. Право присутствия можно было купить: находилось немало охотников заплатить бешеные деньги и окунуться в водоворот страстей.

Столицы и дворы других европейских государей старались, как могли, следовать версальским нравам. Герцог Рочестерский в произведении с красноречивым названием «Содом» рассказывает об оргиях английской аристократии времен Карла II, описывает развлечения королевских фавориток Нелли Гвин, леди Кастльмен и других. Педантичные немцы не обладали особой фантазией, зато старались поразить масштабами: наибольшим шиком считалось пригласить сразу несколько десятков девиц. Один из современников рассказывает о герцоге Баденском, который развлекался в обществе неких ста шестидесяти «садовниц». Весьма прославился саксонский двор Августа Сильного (1670—1733), которому очаровательные фаворитки Аврора фон Кенигсмарк, графиня Козель, графиня Эстерле и другие составили славу рассадника порока. Тщеславный Август держал пари со своей любовницей Козель, что выпустит монеты с изображением ее детородных органов. Он выиграл этот бесстыдный спор, велев отчеканить гульдены, известные теперь нумизматам как «гульдены Козель».

Высший свет, как и прежде, подавал примеры изощренного сладострастия. Король Людовик XV испытывал болезненную тягу к малолетним девочкам, поэтому знаменитый Олений парк был устроен так, чтобы отвечать вкусам господина. Интендант королевских развлечений Лаферте нес личную ответственность за подбор обитательниц павильонов, следил за порядком, устранял девиц, попавших в «интересное положение», и т. д. Близкое участие в делах Оленьего парка принимала маркиза Помпадур, чье безграничное влияние на монарха основывалось, кроме всего прочего, на тонком умении потакать его извращенным наклонностям. Дворянство пренебрегало не только моралью, но и законом. Насилия, инцест27, гомосексуализм и лесбиянство отнюдь не являлись редкостью. Едва ли не самым невинным развлечением считался вуайеризм — наблюдение за половым актом. Особенно пикантным считалось зрелище с участием собственной жены или мужа. Граф Казанова приводит в «Мемуарах» эпизод, когда его любовница, монашка из Мурано, отдавалась французскому дипломату в его присутствии. Возможно, великий Рубенс тоже в какой-то степени отдавал должное вуайеризму, выставляя на всеобщее обозрение портреты своей обнаженной жены Елены Фурмент.

Возродился возникший некогда на религиозной почве активный и пассивный флагеллянтизм. В эпоху абсолютизма флагелляция представляла собой одно из наиболее действенных возбуждающих средств. Розги и плетку повсеместно пускали в ход, чтобы пробудить угасающую чувственность. Многие мужчины регулярно посещали заведения, где можно было подвергнуться истязанию или насладиться им в отношении молодых девушек и детей. Почти в любом доме терпимости имелись мастерицы бичевания, а вельможные распутники оборудовали у себя дома «комнаты пыток», оснащенные хитроумными инструментами для возбуждения сладострастия: великосветская сводня Тереза Беркли ввела в обиход специальное устройство, получившее название Берклеевского коня, а герцог Фронсак придумал некий «Зажимающийся стул». В анонимном трактате отмечается: «Многие люди, недостаточно знакомые с человеческой природой, воображают, будто страсть к флагелляции простирается только на стариков или истощенных сексуальным развратом. Но это не так. Существует немало юношей и мужчин, поклоняющихся ей».

Стремление причинять боль при половом акте прочно связано с именем графа де Сада. При всей своей исключительности фигура этого зловещего сладострастника весьма характерна для своего времени. Донасьен-Альфонс-Франсуа де Сад родился в 1740 г. В 1768 г. он был привлечен к суду за насилие над женщиной, но помилован Людовиком XV. В 1772 г. его приговорили к смерти за мужеложество и отравление: некоторое время граф скрывался, потом был арестован, бежал, но вновь попал в руки правосудия. В конце концов смертную казнь заменили тюремным заключением. С 1784 г. он содержался в Бастилии, где начал писать под именем «маркиз де Сад». Полупомешанный узник получил свободу в 1790 г. в связи с резким помутнением сознания. В 1791 г. появился самый знаменитый его роман «Жюстина, или Несчастья добродетели», в 1797 г. вышло второе издание с еще более откровенными и леденящими кровь подробностями. В 1798 г. увидел свет роман «Жюльетта», однако в 1801 г. все издания были конфискованы, а де Сад опять оказался за решеткой, на этот раз вплоть до своей кончины в 1814 г.

Граф печально обессмертил свое имя — понятие «садизм» вошло в историю судебной психиатрии28. Но пути Господни неисповедимы! Сомнительный приоритет принадлежит все-таки не ему, а нашей соотечественнице, подмосковной помещице Дарье Салтыковой (1730—1801). Ее имя дети впервые узнают в средней школе, и оно навек остается олицетворением жестокостей крепостничества. И есть за что! Пресловутая Салтычиха засекла насмерть, заморила голодом и холодом более сотни своих крестьян. Мало кто знает, что преимущественно это были молодые девушки, взятые в дом для услужения. Приписывать злодейство одному лишь безнаказанному самодурству было бы слишком примитивно. Архивные материалы свидетельствуют, что личная жизнь Д. Н. Салтыковой сложилась неблагоприятно, ее фанатичная натура была подвержена неуправляемым страстям. Почти нет сомнений, что основным мотивом преступлений Салтыковой было неудовлетворенное сладострастие, стремление причинять физические страдания, т. е. то, что мы теперь называем садизмом. Хронологически судьба русской истязательницы была предрешена лет на пять-шесть ранее того, как де Сад впервые попал в тюрьму. Биографии этих людей вообще перекликаются самым странным образом, хотя они никогда не встречались и наверняка даже не слышали друг о друге. Граф оставил после себя два скандальных романа, а Салтыкова так и умерла неграмотной. Де Сад был утонченный аристократ, а Салтычиха — типичный варвар. Но крайности, как известно, сходятся!

Питательной средой пороков и извращений, как и во времена Ренессанса, продолжала оставаться проституция. По данным Э. Фукса, в Вене число уличных проституток доходило до 10 тысяч. В Париже, по разным сведениям, их количество колебалось от 30 до 40 тысяч, в Лондоне конца XVIII в. — около 50 тысяч. В Берлине имелось более ста домов терпимости, в каждом из которых жило не менее семидесяти проституток. Но, конечно, эти цифры не могут отразить точной картины, поскольку уровень латентной, скрытой, проституции был еще выше. Улицы больших городов кишели незарегистрированными публичными женщинами и просто искательницами легкой наживы. Больше всего их было в местах массовых гуляний и оживленных променадов. Венсенский и Булонский лес в Париже, Сент- Джемский парк в Лондоне, Унтен-дер-Линден и Тиргартен в Берлине приобрели прочную репутацию рынков любви. Один из современников удрученно отмечал: «Никто уже больше не удивляется, если летней порой спотыкается о лежащих в траве «зверей с двумя спинами». Злачные места и кварталы публичных домов были пристанищами воров, бродяг, разбойников. В Париже такой популярностью пользовался знаменитый «Двор чудес», столь выразительно описанный позднее В. Гюго в «Соборе Парижской богоматери». Двор чудес, представлявший из себя лабиринт заваленных нечистотами закоулков, куда редко проникали лучи солнца, служил для отверженных надежным укрытием и манил любителей острых ощущений.

Респектабельные иностранцы считали публичные дома достопримечательностями, которые следует посетить в первую очередь. Международной известностью пользовались парижский дом госпожи Гурден, прозванной «маленькой контессой»; дом «Доброй мамаши»; отель Монтиньи. В Берлине славилось заведение госпожи Шуниц, в Лондоне — дом миссис Пендеркваст, «монастырь» Шарлотты Гейс и др. М. Райан в книге о проституции в Англии пишет: «В витринах скандально знаменитого заведения госпожи Обри голые девицы зазывают гостей, принимая самые неприличные позы. То же самое происходит и в других лондонских домах терпимости. Существует постановление, которое запрещает такие демонстрации и требует занавешивать окна занавесками, но оно обыкновенно не выполняется». В более солидных заведениях открытых безобразий старались избегать: непосвященный гость даже не сразу понимал, где находится. Обитательницы разыгрывали дам из общества, в буфете подавались превосходные напитки, интерьеры обставлялись дорогой мебелью. Требовательный клиент мог получить развлечение на любой вкус: женщины всех оттенков кожи, девочки-подростки, «комнаты пыток» для возбуждения чувственности и т. д. Один из самых роскошных, по мнению современников, домов терпимости — «Фонтан» в Амстердаме имел ресторан, где прислуживали полуголые подавальщицы, танцзал, кабинеты, кафе на крыше и шикарную бильярдную.

Там, где дело было поставлено на широкую ногу, средств не жалели. Э. Фукс приводит текст приглашения, направленного постоянным посетителям: «Миссис Гейс уведомляет лорда... что завтра ровно в семь вечера двенадцать прекрасных нимф, нетронутых девственниц, исполняют один из тех знаменитых праздников любви, какие устраиваются на Таити в честь царицы Оберен (чью роль взяла на себя сама миссис Гейс)». На приглашение откликнулось добрых два десятка господ-аристократов, среди которых было несколько членов палаты общин. Вечер не обманул их ожиданий, а после представления состоялся непринужденный ужин с участием всех исполнительниц. Вошли в моду различные «афинские вечера», маскарады, эротические балы. Чующая наживу миссис Пендеркваст собирала в них «много прекрасных и знатных дам в масках, полностью обнаженных. Мужчины за вход платили пять гиней. Оркестр наигрывал танцы, подавалась холодная закуска. После танцев зала погружалась в темноту и возбужденные гости устраивались на мягких диванчиках». Когда одна из таких оргий была накрыта полицией, то выяснилось, что дамы-инкогнито принадлежали к известнейшим и знатнейшим фамилиям. Одна из дочерей графа Сассекса, например, изображала из себя Ифигению и по этому случаю была облачена лишь в прозрачный тюль и сандалии.

Любопытное описание нравов публичных домов оставил некий магистр Лаукхарт: «В большинстве девицы глупые нахалки, которым совершенно неизвестно ни чувство приличия, ни чувство деликатности. Речь их уснащена бесстыдными словами, а циничными жестами они стараются возбудить животную похоть. При этом пьют они даже водку, как извозчики. Если приходишь в такой дом, то первая попавшаяся атакует тебя, назовет «миленький», говорит на ты и сейчас же требует, чтобы ее угостили вином, шоколадом, кофе, водкой и пирожным. Все это подается скверно, а стоит дороже, чем где бы то ни было. Дальнейшее зависит от того, будет ли гость так галантен, что исполнит желание нимфы или нет. В первом случае девица остается с ним, гладит его по щеке, называет милым и желанным. Во втором случае она его бросает и ищет себе более покладистого клиента. Таким образом, можно спокойно сидеть в доме терпимости, покуривать свою трубку, смотреть представление и платить только за то, чего сам потребуешь».

Армия проституток постоянно пополнялась за счет прибывавших в город провинциалок. Торговцы живым товаром зорко следили за деревенскими телегами, на которых восседали молодые крестьянки, ежедневно приезжающие на рынок. Оглушенная уличным шумом, растерявшаяся, а то и ограбленная селяночка легко становилась добычей сводни. Даже если ей удавалось избежать публичного дома, то самое лучшее, что выпадало на долю, — устроиться служанкой, подавальщицей, горничной в гостинице. Все эти занятия так или иначе были связаны с проституцией. Хозяин гостиницы не нуждался в прислуге, отказывающейся принимать ухаживания постояльцев. Галантерейщик считал, что товар лучше продается, если его предлагает смазливая девчонка. Кучера вообще превратили экипажи в передвижные бордели, а рестораторы предпочитали не брать на работу недотрог.

В настоящий рассадник порока превратился театр и другие пластические искусства. Балет, в сущности, был не чем иным, как вотчиной состоятельных меценатов. Для того чтобы попасть в труппу, совсем не нужно было уметь танцевать. Гораздо выше ценились внешние данные и отсутствие «предрассудков». В середине XVIII в. занятия балетом приравнивались к профессиональному проституированию. Д. Казанова сообщает о штутгартском придворном театре: «Все танцовщицы были хорошенькие, и все они гордились, что хоть раз осчастливили герцога». Итальянская опера славилась пением оскопленных с детства юношей. Поговорка гласила: «Голос кастратов подобен голосу херувимов»29. Но несчастным приходилось приносить жертвы не только Аполлону, но и Венере: мальчиков нередко брали на содержание богатые распутники.

Зрители охотно посещали театры ради новых чувственных впечатлений. Содержание многих драматических произведений представляло мимический парафраз флирта, со всеми его приключениями, разочарованиями и радостями: успех пьесы мог зависеть от количества пикантных эпизодов. Основанный в 1732 г. Королевский оперный театр Ковент Гарден в середине XVIII в. собирал самую разношерстную публику, среди которой не было недостатка в дамах полусвета. Партер полнился развязными молодыми людьми и испытанными «виверами» (прожигателями жизни), которые перекидывались шуточками с расфранченными особами подозрительной репутации. На галерке мясники аплодировали падающим штанам Арлекина не иначе, как оглушительно хлопая своих подружек по мощному заду. Бархатные портьеры наглухо отгораживали меблированные ложи, в которых ни на минуту не прекращалась скрытая от посторонних взглядов суета. Когда в одном из парижских театров случился пожар, то из лож в панике выскакивали голые дамы, «если только приличие не требует назвать даму одетой, раз она в чулках и в башмаках».

По Европе кочевало множество аристократов, богатых буржуа, авантюристов, мошенников, разорившихся ремесленников и готовых на все люмпенов. Каждый находил себе развлечения по карману, недостатка в ярмарках и народных гуляньях не было. Один из очевидцев пишет: «Раньше было немало таких местечек, как деревушка Хернальдс недалеко от Вены. Под предлогом посещения святых мест туда и пешком и на лошадях стекались толпы народа. Так как католикам возбраняется есть мясо в постные дни, то все удовольствия сводились к лицезрению женских прелестей. Нравы царили самые свободные. Муж, прогуливаясь с любовницей, мог встретить жену под руку с двумя офицерами: они проходили мимо, раскланивались и смеялись».

В Англии до конца XVIII в. просуществовала традиция, когда первого мая горожане отправлялись на лоно природы наряжать майское дерево. Праздник отмечался под открытым небом, танцы и пение не прекращались всю ночь, а гуляки подкрепляли свои силы выпивкой и хорошей закуской. Не менее шумно отмечался день святого Михаила. Позднее И. Тэн (1828—1893) описал его так: «Толпа молодых парней, преимущественно крестьяне, собирается в этот день утром и отправляется за своим предводителем в поле. Путь их лежит через болота и топи, изгороди, рвы и заборы. Всякий, кто им встретится, невзирая на возраст, пол и положение, подвергается немилосердному качанию.

Поэтому девушки и женщины стараются не попадать им на глаза. Только легкомысленные девицы спешат навстречу приключениям и остаются с веселой бандой до поздней ночи. Если погода благоприятствует, компания устраивается в укромном местечке и затевает шумную пирушку».

Русские баре в провинциальной глуши утешались в патриархальном духе и без излишней помпы. Сельский священник в «Русской старине» припоминает: «Пойдет, бывало, Н. И-ч поздно вечером по селу любоваться благоденствием своих крестьян, остановится против какой-нибудь избы, посмотрит в окно и легонько постучит пальцем. Стук этот хорошо был известен всем; постучит, и сию минуту красивейшая из семьи выходит к нему». Другой помещик всякий раз, как приезжал в свое имение, тотчас же спрашивал у управляющего список крестьянских девушек-невест. «Барин брал себе каждую девушку дня на три-четыре в услужение. И как только список кончался, уезжал в другую деревню. И это из года в год».

Как и прежде, общество не могло обойтись без жестоких зрелищ. В частном письме, отправленном в середине XVIII столетия из Англии во Францию, сообщается: «Вы хотите знать, как совершаются наши народные торжества? Наши приходские праздники происходят, сударь, в день казни перед тюрьмой Ньюгетт или другой темницей одного из наших графств. Тут стоит такая толкотня и давка от зари до того момента, когда палач совершит свой ужасный долг, в сравнении с которыми суета ваших ярмарок бледнеет. Окна окрестных домов сдаются за большие деньги, строятся помосты, вблизи появляются лавочки с съестными припасами и напитками; пиво и крепкие настойки идут нарасхват; люди приезжают в колясках или верхом издалека, чтобы насладиться зрелищем, позорящим человечество, а в передних рядах стоят женщины и вовсе не только из низших классов. Это позорно, но это так». Накануне казни палача водили по кабакам, угощали на славу, и он рассказывал собутыльникам о подробностях своего ремесла. Предварительно жертву пытали, подвергали колесованию, отрубали руки и ноги, что для значительной части аудитории, особенно женщин, представляло болезненный интерес. Случалось, что наиболее сенсационные казни сопровождались настоящим разгулом страстей. Когда на плаху вели знаменитую отравительницу маркизу Бранвиллье, вокруг процессии теснилось столько народа, что она с трудом продвигалась вперед. Комнаты с видом на место казни сдавались приезжим парочкам на целые сутки. Французский хронист пишет: «Никогда наши дамы не бывают уступчивее; вид страданий колесованной жертвы возбуждает их так, что они хотят тут же на месте вкусить наслаждение в объятиях спутника». В дни казней, ярмарок и народных праздников население местных городков увеличивалось за счет наплыва проституток, праздных зевак и любителей острых ощущений.

Беспорядочность половых связей и низкая санитарная культура пагубно отражались на здоровье. В XVIII в. Европу захлестнула новая мощная волна сифилиса. Немецкий естествоиспытатель И. Мюллер (1801—1858) утверждал, что тогда «низшие классы были совершенно заражены, две трети больны венерическими заболеваниями». Только в Кобленце выявили более семисот больных. Еще больше страдали такие центры мировой торговли, как Лондон и Париж, куда стекалось множество иностранцев. Сифилисом и другими венерическими заболеваниями были заражены почти все Бурбоны: Людовик XIV, его брат Филипп Орлеанский, Людовик XV и др. Болезнь мгновенно распространялась в среде проституированной богемы. Придворные танцовщицы Камарго и Гимар оставили всем своим любовникам, среди которых были принцы и герцоги, отравленную память. Герцогиня Елизавета-Шарлотта, которая сама была заражена мужем, отмечала: «Балерина Дешан поднесла принцу Фридриху-Карлу Вюртембургскому подарок, от которого он умер».

Осознание опасности происходило медленно, но постепенно стало давать результаты. Придворный врач английского короля Карла II Кондом ввел в обиход предохранитель, известный теперь как презерватив30. Эрцгерцогиня Мария-Терезия в Австрии занялась устройством приютов для кающихся Магдалин, куда добровольно и насильственно помещали заболевших, состарившихся проституток. Она же учредила комиссии целомудренности — так назывались тогда общественные комитеты по охране нравственности. Впрочем, деятельности комиссий недоставало элементарного сочувствия своим подопечным: основными мерами перевоспитания являлось отрезание длинных волос и осуждение проституток на подметание улиц. Реформистская церковь вместо реальной помощи тоже больше уповала на проклятия. «Если бы я был судьей, — говорил М. Лютер, — то колесовал бы этих каналий, жилы бы стал вытягивать из них». Падших девушек с барабанным боем обводили вокруг городской площади, наказывали публично розгами и с позором изгоняли. Но разорвать порочный круг репрессивными методами оказалось невозможно...

Последним аккордом эпохи абсолютизма оказалась Великая французская революция 1789—1794 гг. Ее значение было не только в свержении монархии. Стихия насилия и разрушения выплеснула наружу слепые и темные силы, развязала самые низменные инстинкты. В ожидании ареста и неминуемой гибели, сторонники различных партий спешили насладиться любовью: приговоренные в тюрьмах заводили мимолетные интрижки, устраивали попойки и развлечения. Опасность забеременеть не пугала женщин, она означала лишь отсрочку казни. Ревностные роялисты и их агенты превратили собственную агонию в «пир во время чумы». Один из них, пишет С. Шашков, забрался под деревянный помост на городской площади, чтобы разглядывать сквозь щели женские ножки. При дворе такая выходка встретила бы сочувственное одобрение, однако разъяренные пролетарии растерзали шутника на месте. Но жестокому времени приносились и поистине героические жертвы. Двадцатипятилетняя Шарлотта Корде проникла к вождю якобинцев Марату и заколола его кинжалом. Озлобленная чернь называла ее не иначе как потаскухой, а после казни помогавший палачу плотник подхватил отрубленную голову и влепил ей пощечину. Волна ропота и ужаса пробе- "жала по толпе при виде этого кощунства. Между прочим, тело Корде было освидетельствовано, и мстители Марата убедились в ее целомудрии. Тем не менее они яростно поносили ее память: теоретик анархизма Пьер Прудон называл Корде самыми бранными и неприличными словами.

Потрясение от революции было велико, моральные устои расшатались и, казалось, должны были вот-вот рухнуть. Общество предавалось необузданному веселью, победители и побежденные кутили напропалую. В садах и ресторанах гремела музыка, рекой лилось шампанское. Давно позабыты изысканные салонные менуэты, совсем скоро раздались первые звуки вальса и остановить его кружение было невозможно. Дамы прижимались к партнерам и взлетали в воздух, смело взметая юбки. Век галантных приключений безвозвратно уходил в прошлое. Оправившись после истерической реакции, третье сословие вступило в свои права. Над Европой сгущалась тень буржуазной морали...

Стрекот аэропланов! Беги автомобилей! Ветропросвист экспрессов!

Крылолет буэров! Кто-то здесь зацелован!

Там кого-то побили! Ананасы в шампанском — это пульс вечеров!

И. Северянин