Ликуя и скорбя

Глава первая

Великий день святой недели 1352 года пришел в Москву посуху. Опали разливные воды, смирились ручьи в оврагах, над густыми по той дружной весне озимыми распевали жаворонки, над мочажинами в низинах весело рвали воздух крыльями чибисы, за Москвой-рекой в блистающей росой молодой траве резвились жеребята, приплод княжьего табуна.

Радостью бы встречи с весной ударить колоколам во всех тринадцати церквах града Москва, но над городом потек погребальный звон. Умер митрополит всея Руси Феогност.

Всенощную служить в храме Михаила Архангела приехал из Владимира епископ Алексей. Сразу же после заутрени панихида. Три дня каменный гроб с телом святителя стоял в соборной церкви. Положили его в приделе Поклонения вериг святого апостола Петра об едину стену с русским чудотворцем, первым московским митрополитом Петром.

Феогност — грек, Алексей — русский, из рода черниговских бояр. Его отец, боярин Федор Плещеев, выехал из Чернигова на службу к московскому князю Юрию Даниловичу. Алексея, под мирским именем Елевферий, крестил великий князь Иван Данилович. На двадцатом году жизни Елевферий принял постриг под именем Алексей в московском Богоявленском монастыре, прославился в монашестве, был поставлен наместником митрополита в церковном суде. Феогност отличил его и послал епископом во Владимир, а позже благословил в преемники на митрополичьем столе.

Митрополит Петр тоже был русским, как русский радел Москве. Назначение Алексея было воспринято московским людом как добрый знак, как еще один шаг к единению русских людей с Москвой под рукой могущественного князя Симеона, прозванного Гордым.

Яростно светило солнце, в городе его заслонили смолистые дымы из можжевеловых и сосновых ветвей. Смолистым дымом гонят моровую язву, гонят и прогнать не могут. То из одного, то из другого дома выбегают люди с плачем. В черных монашеских одеяниях монахи наваливают в подводы тела умерших и везут их из города. Улицы вымерли, только стражники берегут костры да смотрят, чтобы искры от костров не сделали пожара.

Тяжко ударили великие колокола всех святых, все тринадцать звонниц опустили на город погребальный звон. На Красное крыльцо княжьего терема вышел боярин. Бросил страшное известие: умер великий владимирский и московский князь Симеон Иванович.

В соборной церкви Михаила Архангела душно от можжевелового дыма. Лица прикрыты платками, бояре не теснятся, следят, чтобы не коснуться друг друга. Митрополит Алексей вышел на амвон сказать слово боярам и князьям.

— Великий князь владимирский, московский,— говорил Алексей,— Симеон Иванович, сын Ивана Даниловича Калиты, князя зело мудрого, защитника земли Русской, наречен Гордым, ибо не любил крамолы и неправды, зло обличал, наказуя: сам мед и вино пил, но николи до пьяна не упивался и пьяных не терпел. Войны не любил, но воинство готовое имел, в чести содержал. Во Орде от ханов и князей имел великое почтение, дани и дары невеликия давал, сам был не алчен до имения, при нем ордынцы не воевали отчины его. Многих пленных выкупил. Князей рязанских, тверских и ростовских поставил под свою руку. Новгородцы не смели перечить его наместникам. Братия же его князь Иван и Андрей имели его за отца. На Руси была тишина великая, много людей шли из других земель служить Москве, служить ему. Повелел великий князь: «По отца нашего благословленью, что приказал нам жить заодин, так же и я вам приказываю, своей братье, жить заодин. Лихих людей не слушайте, которые станут вас ссорить, слушайте отца нашего владыки Алексея да старых бояр, которые отцу нашему и нам добра хотели. Говорю вам это слово для того, чтоб но перестала память родителей наших и наша, чтоб свеча не угасла».

В мрачном молчании расходились из собора бояре, московские воеводы, князья.

Намек митрополита понят. Не посмел прямо сказать, что князь Симеон Иванович был надеждой Северной Руси. Простерлась его рука над городами и волостями не только владимирского княжения. Новгород на Ильмене и тот склонил перед ним голову, покорилась его боярская вольница воле московского князя. Иван Данилович, его отец, собирал земли и сзывал со всех окраин людишек, копил силу, копил казну, Симеону надлежало поднять меч на Орду, если бы пришел тому делу удачный час. Ни Тверь, ни Рязань, ни Новгород не смели с ним тягаться, и никак ордынским ханам не удавалось подтолкнуть против него князей-соседей. По дальним волостям, в северных городах, в Белоозере, на Устюжне, у Кубенского озера кузнецы ковали оружие, готовили его для войска. Казны Иван Данилович собрал для этого достаточно. Из Орды русские священники слали известия, что происходит в ханском дворце. Слышно, что великий хан Джанибек собирается походом на Тевризское царство, близится схватка двух наследственных родов Чингисхана: рода Джучи и рода Хулагу. Этого и ждал Симеон... не дождался.

Моровая язва забежала на русскую землю из заморских стран, от немцев. Первыми пострадали псковичи. Сходили на неметчину, порубили закованных в железо рыцарей, иных увели в полон. От пленных и перекинулась. В середине лета начала косить без разбору. Как прийти, ударит будто бы рогатиной под грудь против сердца или между крыльцами со спины, горлом хлынет кровь, проступит синяя железа, охватит жар, после жара дрожь, и в три дня готов человек.

В Пскове крик и плач. Стон на всей псковской земле. Бояре, горожане, посадские, торговые гости объявили, что отдают все свое добро монастырям и нищим, милостыней спешили откупиться от черной смерти. Но она не принимала выкупа. Косила и тех, кто отдавал свое добро, и тех, кто это добро торопился взять. Кинулись к новгородскому владыке архиепископу Василию. Перед тем прогневили владыку, уперлись в церковных выплатах, не отдали весенних даров, теперь же слезно молили приехать в Псков совершить крестный ход и отогнать язву.

Владыка сменил гнев на милость. Приехал. Благословил все людство, отслужил в храмах молебствия во спасение, а как вышел из города, до стола своего не дошел. Ударила его язва под крыльца на реке Узе. Похоронило его в Новгороде в притворе храма Софии. Не прошли с его возвращения и недели, начали и в Новгороде умирать. Язва в одночасье перемешала все новгородские концы, выхватывала свои жертвы из боярских хором, с пристани, из посадов, косила равно ремесленников, торговых людей и бояр.

Язва неслась на крыльях от города к городу, от волости к волости, от монастыря к монастырю.

В Смоленске вымерли все жители, уцелевшие четыре человека, уходя, затворили город. Русь разбредалась из городов... Орда перекрыла все пути с Руси, никого не пускали в степь.

Не ко времени умер великий владимирский князь, властитель мудрый и сильный. Все, что собрано его отцом и им самим, потечет, расползется вместе с язвой. Подымут голову, побегут в Орду к ордынским ханам князья тверские, суздальские, рязанские, побегут с богатыми дарами выпрашивать ярлыки иа великое княжение владимирское, поспешат унизить Москву, ослабить ее, сызнова начнется княжеская усобица, а в Орде тому будут рады. Соседи князья не остерегутся привести с собой ордынских всадников, ибо сами-то ничтожны, чтобы оторвать у Москвы первенство, еще жив страх перед Симеоном.

У Симеона два брата: Иван и Андрей. Наследовать старшему Ивану, да по характеру не ему бы княжить, а Андрею. Андрей воин, смел и резок, власть сама ему в руки просится. Иван книгочей и богомолец. Человек тихий, воды не замутит, ласковый и добрый, ему в монахи бы постричься, да и быть не настоятелем в монастыре, а иеромонахом-летописцем. По праву быть Ивану великим князем, а ну как откажется? Начнется меж боярами замятня: кому Андрей покажется суровым, те начнут против князя плести заговоры.

За людей язва выбрала. Потек со всех тринадцати церквей погребальный звон. Язва поразила князя Андрея. Княжить Ивану Ивановичу.

Смутно в думах у бояр, у людей торговых, у черного люда, у всех, кто в единстве Руси видел ее грядущую силу.

С озера наплывал на город легкий и теплый ветер, волны ласково оглаживали белый крупчатый песок по забережью, смывая накопленный за долгое ледовое стояние мусор: сосновый сушняк, рыжие сосновые иглы, золу от рыбачьих костров. В небе стыли невесомые перья белоснежных облаков, в становище старых ветел с непроклюнутыми почками — грачиный грай. Прилетели сразу на гнезда: быть весне дружной и скорой. Яроокое выдалось утро на Великий день.

Мостырь, пономарь церкви Пречистой Богородицы в граде Белоозерске, правой рукой раскачивал било большого колокола, а левой ворошил вервии малых колоколов. На озерную волну падал разносистый колокольный звон, уплывал за озеро, гас в сосновом бору.

Мостырь откинул вервии малых колоколов, отпустил большое било. Долго не умирал звук большого колокола, а когда потух, то слышными стали все птичьи крики. Город со звонницы, как раскрытая ладонь. Пригретый солнцем песок струил голубое марево, на песке ни следочка. Ни скрипа калитки, ни шороха.

Мостырь молод, худенький, прогонистый, рыжеватые усишки едва пробились на губе, два волоска на подбородке сулят и рыжую бороденку.

Осторожно полез по перекладинам вниз. Ветер трепал полы черной ряски, светлые волосы, спадающие по плечам, удерживал заячий малахай. На ногах лапти — крепко цепляют за дерево.

Двери в церковь распахнуты. Теплятся лампады под темными ликами святых, потрескивают восковые свечи, ни души.

В вечер, в большую службу, отец Василий читал двенадцать апостолов, к утру и его поразила язва. Город вымер. На весь город он, Мостырь, один остался.

Мостырь загасил лампадки и свечи, взял с паперти поясную калиту с пожитками и пошел к крепостным воротам, опираясь на дубовый ослоп. Тяжело притворялись воротины в крепость, свел их и вставил в петли железный штырь. Затворил город. Молчаливо и грозно высились над песчаными скатами крутого берега крепостные стены, зияли пустые стрельницы.

Мостырь спустился к воде, где лежали перевернутые днищем вверх лодии, и присел на пенек одуматься. Сам не ведал, почему минула его черная смерть, подобрав всех без остатка.

Что же теперь? Куда? Путь открыт во все стороны: к Ладоге, а оттуда, как сказывали, на Новгород можно, в Карелу и на Варяжское море. По Шексне на Волгу, на Кострому, на Ярославль, на Углич. Да кто ж знает, не побила ли и там черная язва все людство. Неужели один он остался для всего корня на русской земле?

Каково же одному? От тоски холодком заломило сердце, колотье такое, что не продохнешь. Волк и тот не одинок в лесу. Ни на что не налегали руки, криком закричал бы, если бы не предугаданная встреча.

Мостырю не дано было знать, что язва стронула людей с места и погнала их по дорогам вразброс, неведомо куда. Брели по зимним дорогам в поисках места, где скрыться бы от язвы, да она захватила все обжитые места. Лед на реках не дал водного пути, потому и остался город на Белоозере в стороне от движения...

Из города Брянска ушли от язвы два витязя из княжеской дружины: Пересвет и Ослябя. Похоронили князя, похоронили близких, не ждать же, когда язва под крыльца ударит!

Они были молоды, лет под двадцать каждому. Пересвет похоронил жену и двухлетнего сына, Ослябя не успел обзавестись женой. Куда идти, где приложить молодецкую удаль и развеять горе? В Новгород! В Новгород на Волхове, где каждому найдется дело. Из Новгорода во все концы света путь чист, и кому, как не Новгороду, где собрались со всего света мудрые и умелые люди, отразить моровую язву. В Брянске не ведали, что язва пришла через Псков и Новгород.

В то же время вышел из Пскова ратник по прозвищу Железный. Он перебежал в Псков от немецкого рыцаря. В один из набегов был ранен, и его приютили на псковском посаде, залечили раны, полюбилась ему псковитянка, отказался от выкупа, пошел служить в псковский городовой полк. Дали ему русское имя — Семен Мелик. Железный знал, что от черной смерти, . от язвы под крыльца, нет спасения. От нее запустели, обезлюдели и европейские города[2]. Не отгонишь ни молитвами, ни можжевеловым дымом, от нее только уходить. Жену не уговорил оставить родительский дом, умерла в одночасье, ничто его не держало в городе, побрел куда глаза глядят.

Из Новгорода те, кто похитрее и посмекалистей, начали уходить по первому морозцу. Ушкуйник Григорий по прозвищу Капуста, из огородников, с осени не поспел прибиться к ватагам, что уплыли в Варяжское море. Был он одинок и легко поднялся в отход от язвы.

Из Новгорода тож в один день с Капустой выехал незнаемый в городе на Волхове витязь. Долгий и далекий путь проделал он к Новгороду, шел с волынской земли, разоренной ордынскими ратями, искать в великий и преславный город свою судьбу. В Новгород пришел не на службу к торговым гостям, хотя и собирали новгородские купцы витязей со всей земли сопровождать в дальние плавания лодии и струги. Имел витязь иную задумку, хотел собрать в Новгороде из удальцов дружину, чтобы не одному явиться на службу к великому владимирскому и московскому князю Симеону. Витязь, то ж и князь: текла в его жилах кровь Даниила Романовича, князя и короля галицкого, да так этот славный род источился, что довелось Дмитрию Михайловичу бродить по земле изгоем, искать кому служить. В Новгород явился не ко времени, в город не допустили, потянул на дорогу к Москве, хотя и не очень хотелось в одиночку являться к московскому князю.

Все, о ком помянуто, сошлись случайно в один час у ворот городка Игнач Крест. В такие времена, когда все в разброде, случайная встреча уже и не может считаться случайной. Все ведет к таким встречам, одни связи рвутся, другие завязываются.

Все пятеро на конях, все при оружии и очень все разные. Пересвет и Ослябя пожалуй что и похожи, похожими делает их одинаковое одеяние. Оба княжие бояре из воинской дружины. В Брянске дружинники обряжались в броню на крепкий бой. На обоих доспехи со сплошным набором. Дощатки, или пластины, кованы и перевязаны столь искусно, что не мешают ни быстрому движению, ни повороту тела. Шлемы с прилбицами, с узкими прорезями для глаз — прилбицы закинуты вверх, не в бой идут. У каждого по мечу и по топору с паворозою, у каждого по разрывчатому луку. Луки в нарядных налучах, за спиной колчаны с тяжелыми стрелами. Хоть сейчас в бой.

Пересвет высок, строен, усы изрядно обрядили губу, а вот борода не поспевала, пока еще рыжеватая бороденка. Ослабя пониже ростом, не так внушителен в седле.

Новгородский ушкуйник совсем иного склада. Росточком невысок, из-за головы коня не виден, а вот руки длинные и ладони широкие. Обряжен в кольчугу с дощатым набором, у пояса широкий нож, к седлу приторочен боевой топор.

Железного не разберешь, силен ли, слаб ли, надет на нем панцирь, шлем с закинутым забралом. Жилист, должно быть, иначе не вынес бы такого тяжелого одеяния. При нем меч, колчан с болтами и сооружение, похожее на самострел, немецкий армбруст. Тетива на нем натягивается не поясным крюком, а железным воротком.

Дмитрий Михайлович постарше всех, в летах муж, раздался в плечах, однако не мясом, а костью крепок, голубоглаз, ростом с Пересвета. Поверх кольчуги с зерцалом зеленая приволока из плотного бархата, отороченная бобровым мехом. Шлем высокий, омедненный, с переносьем и с кольчужной прилбицей. Сбоку длинный меч в кожаных с расшивкой ножнах, к седлу приторочены четыре суслицы. Сапожки сафьяновые, ошитые мехом.

Ворота острога закрыты, мост через ров поднят.

Не достучишься, кричать надо, а на стенах и на башне пи души.

Витязи еще не перезнакомились, но Капуста подмигнул собравшимся, выдвинулся вперед и свистнул в два пальца. Резкий свист прорезал сумеречную тишину затухающего морозного дня. Из-за ворот ответили таким же посвистом. Раздался басистый голос, будто кто нарочно кричал в пустую бочку.

— Ступайте мимо! Ворот не открываем! А кто очень рвется, велено бить стрелами! Своих упокойников достаточно, некому развозить по могилам...

На ночь куда идти? В окружности нет ни одного погоста, ни одной деревеньки.

Витязи перезнакомились. Дмитрий Михайлович скупо пояснил, что рожден он на волынской земле на берегу речки Боброк.

— Боброк, стало быть! — обозначил его Капуста.— Тебя что закинуло, князь[3], в наши язвенные места? Идешь из Новгорода, а в Новгороде я тебя допреж не видывал.

— Не из Новгорода, а мимо Новгорода! — сдержанно ответил Боброк, приняв прозвище без возражения.

Зеленая приволока и бобровая оторочка, знак княжеского достоинства, смущали Пересвета и Ослябю. Пересвет остановил расспросы ушкуйника.

— Что нам тут на морозе беседы вести, надобно костер разводить! Мы в Новгород, вы из Новгорода, и у нас язва и у вас не легче!

Капуста проявил живость и свычку разводить костер. Привязали коней, задали им корма. Капуста и Боброк поделились с брянскими витязями и с Железным невеликим запасом овса. Костер запылал на опушке, окурились смолистым дымом, у костра разговор потек живее.

— Идти надо к великому московскому князю Симеону! — сказал Боброк.— Сильному служить, сам будешь сильным!

— Не в Новгороде такие слова сказаны! — отозвался Капуста.— Его отец разорил новгородцев, брал черный бор, на что никто не осмеливался. Симеон заставил новгородских мужей босиком просить милости. Он не то что черных людей, он и князей ломает!

— А куда ты позовешь, новгородец? — спросил Пересвет.

— На север, в Заволочье надо пробиваться. Там земли вольные, туда и язва не забежит, потому как посуху туда нет путей для живого человека, а по воде не было времени ее туда затащить.

— Зовешь в Заволочье, а сам спустился к Игнач Кресту?

— Сказано, нет туда пути по суху. Надо идти на Белоозеро, а оттуда на Устюг. Когда вскроются реки — плыть по Двине.

Боброк гневно молвил:

— Вольная жизнь — заманчивая забава! Да какая же вольная жизнь русскому человеку под Ордой?

Капуста рукой махнул.

— В Заволочье Орда не добиралась. Гиблые там места для степняков.

— А я думаю, новгородец,— продолжал Боброк,— самая ныне вольная вольность — это Орду бить! Запрятаться медведем в лес, то какая же вольность! А Орду бить — нужна единая сила, а единая сила дается в руки только могучим князьям!

— Князь Сихмеон собирает воинов! — подтвердил Пересвет.— Да примут ли ныне? От Брянска и до Игнач Креста нас ни в один погост не пустили. На Москву идти надо через Торжок и Тверь. Дойти, может, и дойдем, да от московских ворот получим поворот. Все опасаются язвы.

— Потому и тяну к Белоозеру,— сказал Капуста.— Не могла язва забежать в Белоозеро.

Пошли в Белоозеро.

Шли едва притоптанными дорогами, зимними необка-танными тропами, по целине пробивались. Воду добывали из-под льда в речках и в озерах, топили на кострах снег. Железный сшибал дичину из самострела. Коням находили сено в лесных стожках. Погосты и деревни стояли на запоре, нигде не открывали осадных слег, будто вся Русь в осаду села. Встречные на дорогах шарахались в сторону. Долгий и тяжкий путь, ни одной ночи во всю зиму не переспали под крышей. В овины нет нужды забираться в мороз, у костра теплее. Совпало, что в Велик день услыхали колокола белоозерской церкви Пречистой Богородицы.

— Говорил же! — воскликнул Капуста.— Жив город! Сюда не добраться язве.

Поспешили, дабы успеть к утренней службе, а когда вышли из леса, то открылись взгляду затворенные ворота и одинокий пономарь в ряске, сидевший на перевернутой днищем вверх лодии. Пономарь вскочил, завидя всадников, отступил к самой кромке берега. Крестился в страхе.

— Христос воскрес! — поприветствовал Пересвет.

— Воистину воскрес! — ответил пономарь, все еще не преодолев опаски перед пришельцами.

— Как звать тебя, монашек? — спросил Пересвет.

— Не удостоен пострижения. Пономарь я... Крещен Евтихианом. Затруднительно наречен, прозвали меня Мостырем...

— Люди есть?

— Вечор на двенадцать апостолов трое пришли. К заутрени я один остался. Отец Василий ночью преставился. В Велик день счастье помереть, сразу душа возносится в царство небесное...

— Пришли! — мрачно обронил Пересвет. Капуста не поверил, переспросил Мостыря.

— Ужели ты один остался?

— Один как перст... С зимы многие ушли, а те, кто остался, всех под крыльца сразила...

Развели костер. Железный накидал в огонь хвои, снял доспехи отдохнуть и размяться. Мостырю приказали раздеться донага. Разделся. Ряску и лохмоты велели бросить в костер, самому же сквозь огонь прыгать. Железный окурил Мостыря смоляным дымом. Капуста вытащил из торок боярский кафтан и боярские порты из атласа. Дали обрядиться, словно на потеху.

— Жив остался, и быть тебе живу! — объявил наконец Пересвет.— Видишь, рубец у тебя под крыльцами, стало быть, и тебя язва тронула. Боле не тронет.

С Белоозера до Кубенского по суху рукой подать, а из Кубенского по Сухоне прямой путь в Заволочье, в дикие места, куда зазывал Капуста. Рукой подать, да не всяк прямой путь может оказаться прямоезжим. Летом, в сухую пору, не всякий решится пройти этим путем, болотами да дремучими урочищами, весной в половодье ни пешему, ни конному прямого пути на Кубенское озеро нет. Надо выбирать окольный путь, по воде. По Шексне из Белоозера до Волги, из Волги в Унжу, а там недалеко и до Устюга.

Коней расседлали и пустили на волю. Горестно расставаться витязю с конем, да чем их кормить на реке, а по буграм уже пошла густая трава. В ушкуй положили бочонок с квашеной капустой, в рыбацких хибарах собрали запас муки, прихватили сети и соли. Можно плыть.

Поплыли.

По Шексне деревенек не густо насыпано, погостов и того роже. Однажды только увидели девицу у воды, набирала бадейку, завидела ушкуй, бадейку бросила и кинулась бегом в гору, на обрывистый берег.

Задумали пристать у Ярославля. Направили лодку к причалу. На краю причала стражники. Они натянули луки, над рекой разнесся окрик:

— Плыви мимо!

Лодку остановили на стремнине, работали веслами втроем, Пересвет перекликался со стражниками. Пояснили ему, что в городе мор на людей, никого не велено впускать, дабы не затащили с собой язву, и к берегу не велено приставать, а кто с ослушанием, того бить стрелами.

На реке умелые люди с голода не умрут. Ловили рыбу, муку берегли, соли хватало.

По течению легко несло ушкуй. Вода далеко разлилась по луговинам. В иных местах не видно ее края, а там, где оба берега низкие, нехитро потерять русло реки. Разбег воды по лугам остановился, не прибывала, но и опадать ей еще не пришло время.

От Ярославля быстро дошли до Костромы. И Кострома затворилась. Пристани затоплены, по берегу ходят стражи с копьями и луками. Теперь плыть до Унжи, до Унжи ни одного города, время решать: идти ли в Заволочье или спускаться до Нижнего Новгорода, оттуда по Оке на Муром, на Рязань, на Переяславль рязанский, на Коломну, а с Коломны по Москве-реке к великому князю Симеону? Рассуждали, как служить суровому князю, не зная, что он умер, что супротив его брата Ивана спорят в Орде суздальские князья.

Тяжко думали витязи: куда заворачивать, к северу или на юг. Мостырю та дума не в думу. Радовался, что жив, радовался вольности на реке, солнцу, воде неоглядной, утренним теплым зорям. Отдышался он свечного чада под тяжкими сводами белоозерской церкви, тосковал, правда, по колокольному звону, любил переклик малых колоколов с большим колоколом.

Привычка к княжеской службе перетянула. Пересвет, Ослябя и Бобрик высказались за то, чтобы плыть в Москву. Железный не любил диких и лесных урочищ, тож за Москву. Капуста остался в одиночестве. Да не верили теперь, что язва не забежала в Заволочье. Вон до каких пределов достигла!

Минули Унжу, поплыли к Нижнему Новгороду.

Нижегородские пристани стоят высоко, полая вода их не залила. У пристани — лодии, струги, ушкуи. На воде на лодиях сторожа. Стерегут вход в Оку с Волги.

Подошли к пристани. Боброк накинул свою княжескую приволоку. Стражи с пристани приказали остановиться, не подходить к причалу.

— Откуда, княже? — спросил старший в страя«е. Откуда? Долго объяснять. Ответил кратко.

— Из Новгорода!

— Не велено никому приставать, княже! Язва без разбору бьет...

— Донеси князю! Стражник покачал головой.

— До князя никого не допускают. В городе горят костры, в город и из города хода нет!

— Ярославль и Кострома сидят в осаде. Куда же ныне пристать?

— Если живу быть, никуда не приставать! В Москве язва убрала митрополита и за ним и великого князя Симеона! Грозен князь, а язва в одночасье под крыльца свалила.

Капуста и Мостырь, их был черед на веслах сидеть, отгребли от причала.

— Или в своем граде помирать, либо бродить, пока язва утихнет,— молвил Пересвет.

— Или свое сельцо ставить! — предложил Ослябя.

Но его слова за шутку приняли. В Оку не пустили, поплыли вниз. Ниже остался всего один русский город Курмыш. За Курмышом суздальские князья проложили засеки от Орды с Наручатской стороны. Там стояла сторóжа. Так в сторóжу, что ли, встать?

Поплыли. На дневку пристали к острову. Развели костер, пригрелись и заснули. Сторожить черед Мостырю. На сторожбе приучался бить из лука. Сверкало на воде раннее солнце, на воду смотреть — в глазах расплывались цветные круги.

Из-за крутого поворота возникли огненные крылья. Плавными взмахами летела над водой огромная птица. Вслед за краснокрылой зеленокрылая, за ней белокрылая. Одна за другой вылетали из-за поворота. Мостырь окликнул своих, угадав в чудовищных птицах большие струги.

— Батюшка наш Новгород! — воскликнул Капуста и немедля кинулся к ушкую — столкнуть с песчаной отмели. В четыре весла начали выгребать на стрежень, впоперечь ходу каравана.

Сильно шли струги. Далеко разбегались разрезные волны. На бортах привешены щиты, окованные железом. Над бортами лес копий.

Передний струг под красным парусом. На носу высоко закинул трехглавую голову дракон, в глазных впадинах сверкают красные лалы. Зубы дракона литы из железа. Над головой приметы, на приметах бочки с «греческим огнем». На корме два больших порока, могут кинуть камень на два пуда, стрелу большую или снаряд с «греческим огнем».

Над вторым стругом зеленый парус, по парусу — черный дракон. На носу одноглавый змей с раскинутыми крыльями.

Сзади струги с белыми парусами, золотом по парусине — щиты драконы.

Капуста встал во весь рост и крикнул:

— Нет ли на стругах Степана Ляпы? Отозвались:

— Кому нужен Степан Ляпа?

— Гришке Капусте!

Пересвет, Ослябя и Железный налегали изо всех сил на весла. Куда там! Струг проходил мимо, как будто ушкуй стоял на месте.

Со струга взлетел вверх конец веревки, за конец ухватился Капуста, лодку поволокло за стругом. Сильные руки потянули канат, и лодка ткнулась о борт струга.

Из-за борта свесился воин в шлеме.

— Сущая правда, что Капуста! Каким ветром занесло? Кто сказал, что меня здесь искать надо?

— Нигде пристать не дают! Я тебя, Степан, наугад крикнул.

— Что с тобой за ватага? Хана воевать собрались?

— Глядя, на что повернет!

— Ха-ха! — откликнулся Степан басом.— Многолюдна ватага для такого похода.

— Дай с вами плыть! — бросил Капуста.

— Плыви!— бросил Степан Ляпа.

Веревка скользнула по борту. Лодку, едва не опрокинув, отбросило за корму струга.

Мостырь глаз не мог оторвать от Капусты, потрясенный его могуществом. Не раз с невыразимыми желаниями следил с колокольни за полетом новгородских стругов, когда проходили они мимо города на Волгу в пути южные или с юга на север, на Ладогу, а там через Волхов в Новгород. Если приставали к причалу, сбегался на богатое торжище заморскими товарами весь город.

— Со Степаном Ляпой ходили мы в Студеное море,— рассказывал Капуста.— Меж льдов пробирались в такие края, где из воды золото можно черпать.

— Начерпал? — спросил Пересвет.

— Сначала надо туда дойти, а потом черпать... Два года плыли. Год туда да год обратно. Зимой там полная ночь, солнце не всходит, и кругом лед. На сани ставили струги! Мы со Степаном старые товарищи.

Степан разрешил подняться прибившимся к каравану витязям на струг.

Степан спросил у Капусты:

— Кто с тобой? Куда собрались?

Капуста развел руками.

— Сошлись на дорогах, а куда идем, того не знаем. От язвы спасались, а она везде. Все города закрыты.

— У нас язвы нет! Вы не принесли бы.

— Да вот идем, не споткнулись... Принимай в ватагу!

— Тебя знаю, ходок мне известный.

Степан окинул взглядом остальных. Сломался взгляд его черных глаз о спокойный взор Боброка.

— Князь без княжества — изгой! — сказал Боброк.

— Кто ж согнал со стола? Мы можем и поставить на стол!

— Орда согнала! Княжить мне в Галиче, из рода я Даниила Романовича, короля и князя галицкого. Слыхивал о таком?

— Слыхивал, что и Батый его побаивался...— ответил Степан.— Орда много кого сгубила, ее бить надо, а не кланяться ордынцам.

— И я говорю, что бить надо! — молвил Боброк и усмехнулся.— Вот и пойдем с нами бить, покудова князья соберутся.

— Князья — это еще не вся Русь, князь! Вот когда Русь подымется, мы передом пойдем.

— Русь поднимет только могучий князь, князь над князьями.

— Был такой! Он нас босыми перед своим лицом ставил. Симеон Гордый, да вот помер. Ныне опять все вразброд пойдут!

— Но надолго! — поправил Боброк.— Время приспело всем под одну руку собираться.

— Найди мне эту руку! — усмехнулся Степан.— Пойду.

Караван вел Некомат, сурожанин. Заморский гость нанял новгородскую дружину отвезти товар с Варяжского моря на кочевье великого хана. Откуда он родом, никто не ведал. Знали новгородцы, что возит он товары по всему волжскому пути, от Сарая до Ладоги, нанимает струги и лодии до Каспийского моря. Возит товар с моря Варяжского и из южных италийских стран. В сделках верен слову. В молодых летах, а ухватист, как мудрый старик. Черняв, ростом невысок, будто бы даже и горбат.

Степан Ляпа смолоду покоя не искал. Ходил на ушкуях с ватагами. До Казани в один мах долетал, грабил Кострому, Ярославль и Орду не боялся пограбить. А когда наскучит на Волге, уходил вверх по Каме, привозил соболей, бобров, горностаев. Пробирался до Студеного моря, проникал в Обь, знали его и в Орде, и в неметчине, и дикие народы по далекому ледовому берегу.

Ватага — лиха, но и сам рукаст. В бой идет с топором, рубит любой доспех, один десятерых стоит в рукопашной, топор его не каждый в руке удержит, по заказу кован, на обушке крюк — всадника с коня скидывать. Конного боя Степан не признавал, ходил в набеги реками на ушкуях. Ватага — четыреста воинов. Каждого сам подбирал, допреж того, как к нему попасть, надобно прославиться, сходить не в один набег.

Новгородский ушкуйник — то воин особого склада. Нужды ни в чем не имеет, из набегов привозит богатую добычу. Ватаган — человек, избранный не только за удальство, все удалы,— за мудрость, за знание мест, за властную руку, за умение руководить боем. Ни в доспехе, ни в оружии ушкуйники себя не ущемляют. В Новгороде оружейные умельцы любой заказ исполнят, а если что приглянется у иноземных гостей, перекупят и у них.

У каждого воина полный доспех. На кольчуге дощатая бронь, на плечи напущены железные брусы, из-под шлема на кольчугу опускаются плотные оплечья, у кaждого железная маска с прорезью для глаз, на руках кольчужные перчатки, кольчужные поножи до коленей закрыты железными дощечками. У каждого щит с тарчем. Тарч остр, бьет, как копье. У каждого рогатина — колющее и режущее копье, да еще с крюком над широким лезвием, чтобы ссаживать с седла всадника. У каждого тяжелый боевой топор, за поясом широкий нож. Меч не нужен. Ушкуйники бьют врага издали, а если сойдутся, то совсем близко. Левой рукой выставляют щит с тарчем, правой рушат топором. Сила ушкуйников в самострелах со стальными луками. У каждого на поясе крюк для оттяжки тетивы тугого стального лука. Стрелы целиком выкованы из железа. Удар такой стрелы, что удар копьем.

К бою становятся плотным рядом, плечом к плечу. Строй закрыт щитами с острыми торчами, над щитами настороженные копья. По нужде могут встать в два ряда, но предпочитают строй в четыре ряда, по сотне воинов в лице. Все укрыто в таком строе. Стрела скользит по железу, саблю встретит щит и крепкий доспех. Мечом такого воина можно оглушить, но не повергнуть. Тут нужен двуручный меч, да кто же будет ждать, когда такой меч обрушится на голову.

Этот строй может превратиться в стальную черепаху, в железный квадрат и, как тяжелой палицей, проломить ряды противника. Неуязвим со всех сторон. Но то в рукопашной, а до рукопашной изобьют противника железными стрелами. Стрелы пускают залпами. Сотня пустила стрелы, тут же — на колени. Пускать стрелы второй сотне, первой заряжать. И так ряд за рядом. Пока задние бьют, передние ряды успевают натянуть тугой лук. Ни пеший, ни конный не подойдет, когда дружина встанет в оборону. Конных обезножат, пеших сметают рядами. А потом сами медленно начинают двигаться на врага.

На стругах плыли серьезные люди, и на воде и на суше готовые к любой недружественной встрече. Если кто пожелал бы ограбить караван, сам бы оказался ограбленным. Непростое было дело провезти товары из Варяжского моря в Сарай и на Каспий, без новгородских ватажников торговые гости редко обходились.

На парусах, да и по течению быстро долетели до Казани. А тут то ли беда, то ли странная забава. Но, конечно же, казанский эмир и его воины задумали не забаву, а грабеж. На берегу под конскими копытами вихрились космы пыли, сотнями мчались всадники к причалам. От берега наперерез каравану вразлет отчаливали челны и утиной стаей покрыли воду, охватывая караван полумесяцем.

Некомат и Степан стояли под парусом рядом. Степан поднял руку, воины сняли с крюков щиты, закрылись с борта и сверху, словно железные черепахи. Стая челнов ближе и ближе, в несколько рядов челны. Один гребет, другой лук натягивает. Степан поглядел на Некомата, Некомат едва заметно прищурил глаза.

— Топить челные! — вполголоса обронил Степан. Струги на ходу сломали караванный строй, выравнивался на ходу журавлиный клин в один ряд.

На берегу, на взгорке — строй всадников. Сколько Красный струг врезался в ряды челнов, раскидывая их как щепки. Журавлиный клин разметал челны, вышел на чистую воду. Красный струг повернул к берегу. Расплывался на ходу журавлиный клин в один ряд.

На берегу, на взгорке — строй всадников. Сколько их? Кто сочтет? Казанский князь, или по-ордынскому эмир, вывел своих всадников встретить караван и ограбить. Эти повадки известны и Некомату и Степану. У Некомата свое неотразимое оружие, у Степана — свое. Струги ткнулись в берег, воины ступили на сушу. Стали полумесяцем перед стругами. За ними Степан и Некомат.

Эмир поднял руку, всадники взмахнули саблями, завизжали, и сотня помчалась на пеший строй. Ближе, ближе — вихрится пыль из-под копыт. Мостырь, не привычен к бою, зажмурил глаза от ужаса, сейчас стопчут пеших, всех порубят. Степан вложил четыре пальца в рот, свист прорезал копытный стук и вой.

Зазвенели стальные луки самострелов. Двести железных стрел сорвались с выемок на ложах. Их полет будто бы давил своей тяжестью. Они пришли в цель. Падали кони, падали всадники, конный строй смешался и остановился, словно бы наткнулся на стену копий.

Боброк сжал руку Пересвета. Пересвет удивленно оглянулся на Боброка.

— Ты видел? — спросил Боброк. Его голос пресекался от волнения.— Их можно бить! Вот так их можно бить!

Пересвет слыхивал от старых брянских дружинников о том, как вооружены новгородские дружины ушкуйников. Самострел не новость, иные и брянские бояре имели самострелы. Даже и со стальным луком, хотя такой лук был большой редкостью. Но десяток самострелов на всю дружину что могли решить? С крепостной стены можно было выцелить какого-нибудь вожака у осаждающих, в полевом бою некогда их перезаряжать. Можно было так бить Орду, но не дружине новгородских ушкуйников это посильно!

Эмир поднял руку. Вот сейчас он ее опустит, и вторая сотня сорвется с места. Но эмир не опустил руку.

Некомат смело пошел на эмира. Эмир отцепил с седла плеть. Помахивая плетью, поджидал Некомата, дерзкого горбуна. Некомат не спешил, шел ровным шагом.

Экая сила против тысячи всадников!

Ближе, ближе горбун, вот сейчас эмир поднимет плеть хлестать дерзкого. Но плеть выскользнула из руки, и эмир пал с коня на колени, а с коленей лег на брюхо, лицом в землю. И всадников как ветром с коней сдуло. Все на коленях.

Знал Некомат, какая за ним сила. Не за ним. За небольшой, величиной в ладонь, золотой пластиной, что висела у него на груди. И не в пластине сила, не в ее золоте, а в изображении на пластине дерущихся тигров, в загадочных письменах над тигровыми головами. Золотая пластина — ху-фу великого хана всей Орды — дается только ордынским царевичам. Торговым гостям достаточно медной, серебряной или золотой пайцзы со скрещенными стрелами, и с ней можно торговать по всему волжскому пути от Ладоги до Персидского моря, через Персидское море до Тевриза, от Тевриза через Кавказские горы, через донские степи до Крыма, а из Крыма по италийским берегам. И горе тому ордынскому князю, эмиру, простому ли всаднику, ханскому ли родственнику, который помешает торговому гостю. А у Некомата — ху-фу. Эмир должен пасть в прах перед дерущимися тиграми! Казанский князек не смел даже и смотреть на золотую пластинку, как не смеет никто из смертных смотреть на солнце, не защитив глаз. Охраняла пластина от ордынской стрелы надежнее кольчуги, крепче железного доспеха.

Воины поднялись на струги. Некомат и Степан встали под красным парусом. Гребцы омочили весла, и струги, выстраиваясь в журавлиный клин, пошли мимо рассыпанных но реке челнов.

Не сегодня и не вчера пришла погибель на русскую землю, на русский люд. Тому времени давно уже нет живых свидетелей. В полторы сотни лет не укладывается человеческая жизнь, а при смутах, при большой, ордынцами пущенной крови на Руси, за полторы сотни лет сменилось несколько поколений. Это темное время отделило будто бы черной пропастью память о благостной киевской поре, когда Русь высилась могущественным государством. О татарах, о пришельцах незнамо из какой дали и из какой народности, в киевские времена и не слыхивали.

О том, что свершается какое-то новое перемещение народов восточнее Каменного пояса, в бесконечных степях за Аралом и за Каспием, доносились известия. Привозили купцы с Каспийского моря страшные рассказы, как никому не известный воитель Чингисхан разрушает города в благословенных арабских государствах, воюет Поднебесную империю. Но там всегда кто-нибудь воевал, одни кочевники изживали других. Страшны ли они могучим русским князьям, созвездию удалых Мстиславов, сыну Романа галицкого Даниилу или князю владимирскому, чьи огненные стрелы устрашали и таких воителей, как половцы.

Первая волна ударила о подступы к Киеву. Прибежали половцы. Они и принесли неслыханное слово «татарове». Не доводилось еще русским князьям видеть половецких ханов в таком страхе и в такой униженности. Прибежали с несметными дарами, пригнали тысячные табуны коней, привели верблюдов и буйволов, привезли сотни красивейших невольниц, полон из крымских городов, с земли Царьградской. Низко кланялись, клялись на все века не трогать более русской земли и русских городов. Сказали: «Нашу землю ныне отняли татарове, завтра вашу возьмут. Защитите нас! Если же не поможете нам, то мы будем перебиты нынче, а вы — завтра».

Мстислав Романович, князь киевский, созвал ближних и дальних русских князей. То были могучие властелины, каждый из них мог тягаться с любым королем в Европе, каждый был и прославленным воителем.

Первым из первых в этом созвездии витязей Мстислав Мстиславич галицкий по прозвищу Удалой. Даже великий и могучий Всеволод Большое Гнездо говорил с ним почтительно: «Ты мне сын, а я тебе отец — отпусти Святослава с дружиной и отдай все, что захватил, а я так же отпущу гостей и товары их».

С младшими князьями Мстислав Удалой разговаривал как повелитель. Говорил союзному с ним князю Владимиру «Зять мой нарушил договор и воевал мою волость, так ты, брат, с племянником моим из Галича воюйте его волость».

Явился в Новгород, не ждал, когда новгородская Господа его призовет, сам объявил: «Кланяюсь Святой Софии, гробу отца моего и всем новгородцам, пришел я к вам, услыхав о насилиях, которые терпите от князей, жаль мне стало своей отчины».

Дружину он имел сильную, за числом воинов не гнался, каждый воин в дружине один десятерых стоил. Каждый с детских лет на коне, с детских лет привыкал стрелять из лука и владеть мечом. Кони с крепкими ногами, с крепким хребтом, дабы носить всадника, облаченного с ног до головы в тяжелые доспехи. У каждого воина высокий овальный щит с червленым нолем, у каждого длинное и тяжелое копье. Когда шли на удар, копье продевали в петлю на шее коня, руке его не удержать. У каждого прямой длинный меч, окованная тяжелая палица или боевой топор с паворозою. Грудь коня защищена кожаным нагрудником, на морде кожаная личина. Половецких всадников дружина Мстислава Удалого разметывала по полю одним ударом, не обнажая мечей, а всего лишь копьями.

Приехал на зов киевского князя самый юный из южных князей Даниил Романович волынский, сын великого галицкого и владимиро-волынского князя Романа Мстиславича. Князю-юноше восемнадцать лет, но уже успел прославиться мужеством и удостоился сравнению с львом и кречетом. О его дружине слагались песни. В песнях пели: «Щиты их были, как заря, шлемы, как солнце восходящее, копья дрожали в руках их, как тростник, многие стрельцы шли по обе стороны и держали в руках рожанцы свои, наложивши на них стрелы».

Пришел осторожный и хитрый воитель Мстислав Святославич черниговский. Половцы умели ходить быстро и тихо, черниговский князь ходил быстрее и умел проскользнуть со своей дружиной под носом у половецких отрядов. Его сравнивали с былинным витязем Вольгой Всеславичем, что оборачивался то соколом, то серым волком.

Пришли князья не столь известные, привели воинов из Трубчевска, из Смоленска, из Курска.

Зван был Юрий Всеволодович, сын Всеволода Большое Гнездо, великий князь владимирский. Князь Юрий рассудил, что не может явиться из степей войско, которое устояло бы перед всей силой южных князей. Во Владимире давно не боялись половцев, ну а кто мог явиться страшнее этих степных хищников? На боярской думе рассуждали, идти ли в южные степи или нет, и надумали, что если враг столь силен, что южные Мстиславы не осилят, то и мало что изменит владимирская дружина, а она нужна будет оборонять владимирскую землю. Опрашивали торговых гостей с Каспийского моря, что за сила движется по половецкой земле? Купцы отвечали, что Чингисхана в половецкой земле нет, что его главные силы заняты на востоке и, что за силы он послал на половцев, то неведомо.

Не пошли...

Между тем в Киев сходились воины южных князей, собиралась посоха, грузились обозы, грузили на лодии и ушкуи оружие и кормление. На княжьем дворе пировали и слушали песни под звон гуслей о подвигах давних витязей, о славных походах на печенегов и на половцев, о победах на Дону и на Волге великого Святослава, о несчастном походе в степь Игоря северского.

Звенят яровчатые гусли. Гусляры знают, какую петь старину, чтобы пришлась витязям по душе перед дальним походом. Пели о Вольге Всеславиче, о киевском князе Владимире, о его витязях, об удалых поездках Ильи Муромца и особо о том, как он избавил Чернигов-град от половецких царевичей.

Князья решили встретить неведомого врага вдали от Киева и русских городов на половецкой земле. Двинулись в степь. Надо бы сговориться, кого поставить во главе соединенных дружин, но о том даже и речи не было, настолько это виделось невозможным и привело бы только к размирию. Каждый велик, каждый знаменит, о каждом песни поют. Не встанет Мстислав киевский под руку Мстислава галицкого, а Мстислав черниговский от всех вывернется.

Дружины шли степными дорогами, пыльной змеей ползли за ними обозы. Первым вышел на левый берег Днепра Мстислав Удалой с тысячью своих старших дружинников. Из-за холмов, из высокой травы на него высыпались передовые отряды неведомого противника. Накатывались тучей, стелились под ними кони в намет. Но витязи знали уловку кочевников, знали, что допреж осыпят стрелами и перед схваткой растекутся в разные стороны. Так всегда делали половцы, так сохранилось в памяти и о печенежском бое. Неведомым всадникам не дали одон»дить стрелами дружинников, воины Мстислава умели пускать стрелы и быстро и далеко. Половцы сейчас бы отвернули бы и ускакали в степь. Эти пошли на сшибку. Тут им и конец, тут им и славу поют. Плотным строем, выставив вперед тяжелые копья, ударили Мстиславовы витязи по врагу, разорвали его ряды, прошили насквозь и повернулись рубить мечами. Рушили всадников вместе с конями. Враг кинулся в бег. Кони быстры, всадники легки. Но и у Мстиславовой дружины кони не притомились. Достигали в степи и рубили, рубили.

Еще в давние времена, подступая к русским сторожевым острогам, половцы рыли захоронные ямы, прикрывая их травой и валежником. Накапливались в ямах, перебывали в них день, чтобы ночью пробраться мимо сторожи к городу. Ямы заросли, и половцы давно уже не решались на набеги. В такую яму неведомые враги попытались укрыть своего воеводу, но новым, тогда еще неизвестным понятиям «темника», предводителя тьмы, то есть десяти тысяч воинов. Спрятались и попытались отбиться от русов. Немало их изрубили Мстиславовы витязи, а воеводу Семеябека взяли в плен. Воевода открыл, где стоят главные силы пришельцев под водительством темников Субудая и Джебе.

Все русские дружины перевезлись через Днепр и пошли в степь.

Шли не сторожась, никого не опасаясь, враг оказался не столь уж страшным. Стоек, умеет биться, не бежит, но сила солому клонит!

Степь покрылась черными точками вражеской тьмы. Никто не знал, все ли здесь пришельцы или какая-то их часть. Думалось, что и все, ибо мчалось по степи их великое множество. Вперед вышли стрельцы Даниила галицкого с напряженными тетивами рржанцев. Клееные из турьих рогов луки рожанцев далеко бросали тяжелые стрелы. Стрельцы рассеяли тьму, конные дружины погнали врага в степь.

Никто в русском войске не ведал, что это еще не победа, что это всего лишь первая уловка нового врага. Никто тогда из русских воевод не слыхивал о наставлениях Чингисхана, как вести бой. Чингисхан учил своих темников, что наперед надо выпускать быстроконных воинов, вооруженных лишь луками и кривыми мечами. Они должны выпустить по врагу три-четыре стрелы, и если враг не бежит, то повернуть к нему спину и отступать. Пусть враг думает, что он победил, что его ждет легкий успех. А чтобы враг не прекращал преследование, останавливаться и опять бить стрелами, и опять бежать к главным силам войска.

Нескончаемо тянулись душные и жаркие дни, воины, закованные в железо, с нетерпением ждали ночную прохладу. В мае дни выдались солнечные и жаркие, ночи холодными.

Мстислав Удалой злился, что погоня идет вяло. Но кони в личинах и нагрудниках, воины в железе не успевали за легкими всадниками врага. А половцы опасались отрываться от русских дружин.

Мстислав черниговский задумчив и мрачен. Он не любил неизвестности в боевых делах. С высоких холмов сторóжа видела за высокими изволоками движущиеся столбы пыли, будто бы там неслышно и незримо двигалось какое-то войско боковыми дорогами, не обгоняя, но и не отставая от русских дружин.

Мстислав черниговский предлагал остановиться и выждать, не обнаружит ли враг свою силу? Мстислав Удалой высмеивал его робость и опаску, выспрашивая, какого врага во главе своей дружины и рядом с коваными дружинами южных князей боится встретить черниговский витязь. Кто может противостоять такой силе? Мстислав киевский помалкивал. Ему тоже не нравился податливый враг, но враг уходил от Киева, это уже успех. К тому же киевский князь надеялся на свой городовой пеший полк торгового люда, ремесленников и посадских. Он знал, что его пеших ни одна конница не может опрокинуть. Даниил Романович по младости лет не желал ни в чем уступать галицкому Мстиславу, ревновал к его славе.

Легкий ветерок обозначил близость воды, проносились кем-то вспугнутые утки, пошли густые травы в пояс, какие бывают только поблизости от рек. До полудня вышли на берег Калки. Но еще до того, как подошли к берегу дружины, прискакала сторожа и объявила, что весь противоположный берег осыпан воинами, стоят плотными рядами, недвижимо стоят, стеной торчат из густой травы.

Князья поспешили подтянуть отставших, Мстислав Удалой и Даниил Романович поскакали к берегу. Сторожа не обманула, на этот раз никому в голову не пришло, что впереди мираж. Всадники стояли плотно, один к одному, стремя к стремени. Удивляло, что они заняли всхолмье довольно далеко от берега, будто бы приглашая русов перевезтись через реку и вступить в поединок на просторном лугу.

Князья собрались на совет. Киевская дружина и киевские пешие готовили укрепленный стан. Составили одна к другой повозки, за повозками воткнули в землю дубовые колья.

Мстислав киевский предложил через реку не переходить, встать стеной на этом берегу с пешими в середине и ждать, чтобы враг сам пошел через реку. На переправе бить его стрелами, бить стрелами на подходе, а когда выйдут в поле, тут и ударить, взвесив число врага и его силу.

Казалось бы, мудрый совет. Многие воеводы с одобрением поглядывали на киевского князя. Но всю его мудрость тут же разрушил Мстислав Удалой. Он сказал, что Для того чтобы ждать, пока враг окружит и возьмет измором, не нужно было выходить в степь, тогда лучше было бы стоять под Киевом. Мстислав Удалой пояснил, что никто не сможет помешать врагу перейти реку или выше, или ниже русского стана и отсечь дружины от родных городов. Мало того, захватив дороги к Киеву, пользуясь своей большой подвижностью, пришельцы могут беспрепятственно сделать набег на русские города, а когда подойдут русские дружины к городам, тут же и рассеяться в разные стороны. Нет, говорил князь, если они вызывают нас на бой, то бой надобно принять, ибо в рукопашном бою еще не было силы, которая могла бы устоять против русских витязей. Мстислав черниговский тоже уговаривал не спешить с нападением на неведомого врага, предлагал разослать сторожу и выяснить, сколь велико число всадников на противоположном берегу Калки. Он тоже не считал возможным занимать оборону станом на реке, но требовал не спешить. Мстислав Удалой и Даниил Романович убеждали, что только сильным ударом можно достичь победы и сокрушить врага, обратить его в бегство, как древние князья обращали в бег печенегов.

Готовили перевоз, споры меж князей не утихали. Вражеские всадники все так же стояли плотной стеной, вызывая своей неподвижностью на бой.

Солнце еще не взошло над холмами, еще сумеречная тень лежала на темном строе вражеских всадников, Мстислав Удалой, видя готовые перевозы, не смог унять зов сердца. Развернулся стяг галицкого княжества, взревели трубы, и Мстислав Удалой помчался в челе своей дружины к перевозам. Конь вынес его на пологий берег заливного луга. За ним скакали дружинники, растекаясь по берегу, выстраиваясь боевым клином для удара.

Пришельцы не шевельнулись, не шелохнулись, будто бы их не касалось все, что происходило на лугу и на перевозе.

Мстислав киевский что-то еще говорил неодобрительное, но Даниил Романович махнул рукой и, не желая отставать от Мстислава галицкого, мчался к перевозу. Взревели трубы в его дружине, и волынцы тоже помчались на врага.

Между тем Мстислав Удалой развернул в боевой клин дружину и ударил по врагу. Громыхнул по лугу тяжелый поскок кованой рати.

Затрубили трубы и во вражеском войске, ударили бубны, синие всадники снялись и кинулись навстречу плотными рядами, развертывались ряд за рядом, скрытые частоколом копий. Но не было в те времена силы, что могла бы отразить яростный удар дружины галицкого Мстислава. Дружина расшила ряды вражеской конницы. Галицкие витязи выскочили на простор сквозь вражеские ряды. Они уже было заворачивали коней, чтобы взять врага в кольцо и рубить, но враг побежал.

Завидя бег пришельцев, половцы, что топтались на правом берегу, кто по перевозам, кто вплавь кинулись в бой. Настала самая увлекательная для них минута, на плечах бегущего врага ворваться в вежи и хватать несметную добычу, ибо им известно было, что пришельцы ограбили богатейшие кавказские города.

Половцы мчались лавами, вразброд. Они обогнали дружинников Даниила Романовича, они обскакали и дружинников Мстислава Удалого. Накатывались па убегающих, рубили, били стрелами, расчищая путь для русских дружин, подсекая бегущих по всему простору заречного луга.

И Мстислав черниговский забыл о своей осторожности. Перевез дружину через реку.

Дружина Мстислава Удалого скакала за половцами, за ней дружина Даниила, растягивались ряды всадников в погоне, перевалили через холм и на бегу осаживали коней. Осадил коня и Мстислав Удалой, сразу и не разобрав, что происходит. Впереди в низине синеватым отливом чернел строй чужеземных всадников, точно такой же, какой только что был опрокинут и рассеян. Будто бы какая-то волшебная сила собрала разбросанных и повергнутых и вновь водрузила их на седла, но это были другие, были не развеянные всадники, а плотный строй свежих воинов, а справа и слева надвигались рядами рысью конные лавы, охватывая русские дружины, чуть ли не от самой реки. Мстислав затрубил в рог, призывая дружинников становиться стеной в полукольцо. К нему подскакал Даниил. Окинул взглядом поле и закричал, что надо рубить тех, что стоят, прорубаться и разорвать вражье кольцо. Кинулся первым, увлекая волынцев. Мстислав залюбовался, как пошел тяжелый клин русской дружины на пробой. И в это время двинулись навстречу неподвижные. Их рядов только коснулись половцы и тут же в страхе помчались назад, отведав удара копий. Помчались в безумном страхе, не лавой, не строем, лавиной, закружили данииловских витязей, разорвали, разрушили их строй, подставляя разрозненными под вражеские копья и кривые мечи.

Мстислав не успел выбрать, куда ему наносить удар: по левому крылу врагов или по правому, вперед некуда, впереди рассыпанный строй Даниила, впереди мечутся с одного края поля на другой половцы. Не успел... Половцы накатились на его дружину, учинили смятию, впору рубить неловких союзников. А в это время правое и левое крылья замкнули кольцо сзади, и некогда пробивать его в беге назад: половцы, отброшенные замкнутым кольцом, опять мельтешат перед конскими мордами.

Даниил вырвался из смятии, за ним строились на скаку витязи и мчались на удар. Даниила сначала поразила стрела, а затем достало вражеское копье. Но он врубился в ряды и разил мечом врагов. Мстислав сжал рукоять топора, затянул на руке паворозу, чтобы не вырывался топор при ударе, и встретил врага лицом к лицу. Пришельцы сжимали кольцо, тесно стало, не развернуться длинным копьем. Русские витязи побросали копья, рубили мечами и топорами. Враг отпрянул, но не побежал, как бегал в степи, а осыпал стрелами русский строй. Стрелы скользили по доспехам, стрелы язвили коней, и раненые кони, озверев, ломали строй, едва удавалось сойтись русским стремя к стремени. Кони падали, и витязи, окованные в тяжеленные доспехи, не могли подняться, их топтали копыта чужих коней.

Мстислав черниговский подавил свою осторожность и пробил вражье кольцо, расковал звенья вражеской цепи, открывая русским узкий проход для побега.

Князя Даниила подхватили под руки его гридни и поволокли меж двух коней прочь. Повернул на бег и Мстислав Удалой, на первый свой бег с поля битвы. Крылья вражеского войска сжались, и началось избиеНие русских витязей, мало кто вырвался. Им бежать бы в стан к Мстиславу киевскому, да отрезали враги путь к стану, уже и сами перевезлись через Калку. Дружинникам остался един путь, едина дорога — в степь, к Днепру.

Пришельцы вплавь переправились через реку и конной, лавой ударили на стан киевлян. Но их тут же и окоротили. Из-за повозок поднялась туча стрел, стрелы ранили коней, конная лава смешалась. Пришельцы не упорствовали. Они пошли на перехват отступающих, к ним прибывали новые и новые сотни, они охлестнули стан со всех сторон. Одни ушли преследовать дружины Даниила и Мстиславов черниговского и галицкого, другие плотным кольцом облегли русский стан и пускали в него стрелы.

Ударили на другой день, когда вернулась погоня. Но и половцы никогда не могли опрокинуть круговую оборону из повозок, ничего не смогли сделать и воины Джебе и Субудая. Три дня пришельцы ходили на приступ. Иссякал запас стрел у русских, притупились копья и поломались их древки, но стан оставался неприступным. Приходили к концу и запасы продовольствия. Субудай и Джебе послали к Мстиславу киевскому послов. Послы сказали, что воеводы Чингисхана предлагают уйти русам бестрепетно если оставят оружие. Половецкие воеводы целовали крест, подтверждая, что Субудай и Джебе, самые славные воеводы великого Чингисхана, выпустят всех воинов без вреда, а если будут сопротивляться, то всех уничтожат.

Враг действительно был дотоле неведомым. Мстислав киевский поверил клятвам. Киевляне сложили оружие и раздвинули повозки. Военачальники пришельцев открыли дорогу в степь. Длинной вереницей растянулись русские воины в степи. Наконец все вышли из стана. И тут пришельцы с визгом, с криком накинулись на безоружных. Повязали князей, а воинов били стрелами, рубили кривыми мечами, кололи копьями. Без оружия, без доспехов что могли они противопоставить врагу? Перебили всех до одного. Князей положили на землю, прикрыли досками, а сами сели на доски и так задавили витязей...

Но и Субудай и Джебе надолго запомнили, как бились с ними русские князья, запомнили Мстислава Удалого, запомнили юного Даниила. Немало легло их воинов в сече на Калке, когда ударили русские дружины, когда вырывались из кольца. Давно не несли войска Чингисхана таких потерь.

На Руси плач, на Руси стенания по погибшим, на Руси собирали всех, кто способен к бою, ждали нападения на Киев, на южные русские города. Однако страшный враг не появился, а будто бы исчез бесследно.

Битва на Калке стала дурным видением, словно бы мгновенным смерчем. Память о ней не заживала, а тревога, что неведомые пришельцы вернутся, начала гаснуть, хотя год из года достигали русских городов известия, что жестокое и необузданное племя кочевников продолжает свои разорения на юге, в степях между Каспийским и Аральским морями, на Кавказе, появилось на Волге.

Южные князья упрекали северных, что не пришли на Калку, дабы всем вместе отогнать от русской земли пришельцев. Северные князья упрекали южных, что послушались коварных половцев и пошли защищать извечных разорителей Руси от племен, которые, быть может, и не собирались воевать Русь.

С большого расстояния пожар не виден, видны лишь его отблески на небе, полыхает не огонь, а светится зарево. Зарево пожаров осветило всю южную часть неба, меж тем русские князья, забыв о Калке, продолжали споры за власть, разжигая вражду, не думая о том, что вражда поможет зажечь пожар пришельцам на всей русской земле.

Зарева огромных пожаров приближались. Опять прибежали половцы и рассказывали о страшной «облаве», которую устроили на них пришельцы. Они прошли от устья Волги на Дон, распустив тумены по всей степи, уничтожали все живое, попадающее в это кольцо. Из булгар, из мордвы и мокши тоже прибегали беженцы. Они рассказывали об ужасающем разорении и о том, что враг собирает силы для похода на Русь.

Теперь русские князья узнали о пришельцах все, что можно было узнать о врагах. Для них это уже не была «неведомая сила», как для южных князей, вышедших на Калку.

На Руси узнали, что новый враг имеет конное войско огромной численности. Узнали, что создатель этого войска Чингисхан завоевал все земли восточнее и южнее Каспийского моря, на Кавказе и за Кавказом. Узнали, что Чингисхан покорил империю Хань, государство могучее с многочисленным населением. На Руси сведали, что сила кочевых пришельцев в их единстве, в полном подчинении низших высшим. В разделенном на десятки, сотни, тысячи и десятки тысяч войске каждый отвечает за всех и все за каждого, неисполнение приказа начальника влечет немедленную смерть, побег с поля боя влечет наказание смертью. Если один из десяти воинов испугался и побежал, предводитель казнит всю десятку, если десятка дрогнула и побежала, то жизнью за этот проступок отвечает вся сотня, в которую входила десятка.

Беженцы рассказывали, что в рядах войска они видели даже женщин, которые стреляли из луков ничуть не хуже мужчин, они утверждали даже, что женщины более стойки в бою, чем мужчины, и никогда не побегут.

Боевые повадки кочевников давно были изучены на Руси. В глубокой древности авары, позже печенеги, потом половцы — все начинали битву с метания стрел. Осыплют стрелами — и в рукопашную, но лишь только получат отпор, тут же отбегают и опять сыплют стрелами. Но еще никогда до встречи с воинами Чингисхана на Руси не видели такого обилия стрел. Луки новых врагов били очень далеко и сильно, длинные тяжелые стрелы пробивали кольчугу. Стрелы из рядов чингисхановых воинов не летели, а лились потоком. За войском двигались камнеметные орудия, способные бросить камень в несколько пудов на тысячу шагов, метательные орудия бросали бочки с горящим земляным маслом.

На Руси появился доминиканец из ордена католических монахов-проповедников, некто Юлиан. Его послал на Русь венгерский епископ Перуджи. Юлиан уже однажды побывал у пришельцев, обнаруживал глубокие знания об их быте, об их войске, об их завоевательных планах. Он ездил по русским городам и выспрашивал, как русские князья собираются отразить грозящее им нашествие? Суздальский князь посоветовал монаху поинтересоваться, как его король будет отражать нашествие, и передал ему письмо хана к венгерскому королю, которое перехватили у послов с берегов Волги.

В письме говорилось: «Я Хан, посол царя небесного, которому он дал власть возвышать над землей покоряющихся мне и подавлять противящихся, дивлюсь тебе, король Венгерский: хотя я в тридцатый раз отправил к тебе послов, почему ты ни одного из них не отсылаешь ко мне обратно, да и своих ни послов, ни писем не шлешь? Знаю, что ты король богатый и могущественный и много под тобой воинов, один ты правишь великим королевством. Оттого-то тебе трудно по доброй воле мне покориться. А это было бы лучше и полезнее для тебя, если бы ты мне покорился добровольно. Узнал я сверх того, что рабов моих, куманов[4], ты держишь под своим покровительством. Посему приказываю тебе: впредь не держать их у себя, чтобы из-за них я не стал против тебя. Куманам ведь легче бежать, чем тебе, так как они, кочуя без домов в шатрах, может быть, и в состоянии убежать: ты же, живя в домах, имеешь замки и города; как же тебе избежать руки моей?»

Князь говорил Юлиану, что если все правда о пришельцах, если их войско, как они и говорят, столь велико, что они покоряют мир, то, наверное, всем королям Европы надо собраться вместе, чтобы остановить его. Юлиан слышал, что войско пришельцев можно разделить па сорок частей, и против одной из так разделенных частей все равно не найти силы, способной ее победить. Монах знал, зачем его посылал папский легат. Рим хотел знать, не остановит ли Русь нашествие невиданной силы, сумеет ли остановить новых гуннов, не дойдет ли дело до сражений у стен папского престола. Князья отмалчивались, не спешили поведать монаху, как они собираются встречать пришельцев. Они и сами не очень-то знали, что делать против такой силы. Иные полагали, что надо собраться всем вместе, забыть на время распри и выставить соединенное русское войско в поле. Приходили известия, что пришельцы собираются на границах рязанской земли, на реках Дон и Воронеж. Стало быть, надобно идти в Рязань. Тут же находились возражающие. Хорошо, говорили они, мы выйдем в Рязань, а кто же тогда обережет наши города, если пришельцы начнут такую же «облаву», какую они сделали годом ранее на половцев? Начала было забываться битва на Калке, а здесь о ней вспомнили, все вспомнили, что рассказывали уцелевшие очевидцы. И противники ополчения всех городов спешили сказать, что вот собрали русские князья войско, и то войско, удаленное от городов, погибло в поле, а если бы село в осаду в городах, то не погибло бы. И еще они говорили: в рукопашном бою пришельцы не устоят, но они не принимают в поле рукопашного боя, а льют и льют стрелами. Кони будут побиты стрелами, и русские воины в тяжелых доспехах не смогут сражаться без коней. Пешими умеют биться горожане, черные люди, а где взять оружие для черных людей, да и пойдут ли они из городов в далекие и чужие земли?

Рязанский князь Юрий Игоревич слал послов в Чернигов и во Владимир, просил прийти на подмогу, но не спешил ни князь черниговский, ни князь Юрий Всеволодович владимирский, считая, что надежнее отсидеться в осаде.

Осень затянулась. Плыли ясные, погожие дни, над пахотой, над перелесками летела паутина. Вовремя убрали хлеб, засеяли озимые, уродились обильно грибы — не оберешь, бортники пудами везли мед из лесных дупел. Но ничто не радовало. Что ни день, то известия, одно страшнее другого. Побежали землепашцы с рязанских окраин. Не ждали, когда князь повелит собираться или когда неведомый враг сгонит. Сторожа доводила, что за Черным бором, который пролегает немереные поприща между рекой Воронеж и рекой Дон, собралась несметная сила «поганого» царя, что готовится гибель всем христианам.

Великий рязанский князь Юрий Игоревич поставил на дорогах заставы, звал беженцев в свою дружину, но никого не неволил. Кому было очень обидно покидать родную землю, брали оружие и щит, становились под стяг рязанского князя, иные, опустив долу глаза, отмалчивались и уходили на север, под защиту сына великого Всеволода, полагая, что сын Всеволода неуязвим для пришельцев, кто бы они ни были.

С курских, черниговских и рязанских окраин тянулись по дорогам беженцы, пыль не опадала на кривых проселках. Им сочувствовали, но страха их никто не понимал. Шла жизнь будто бы обычным своим рядом. И хотя скакали по дорогам, запаляя коней, гонцы от одного князя к другому, никто не мог поверить, что в одночасье всей земле, всей жизни придет конец. Так же, как всегда, звонили колокола, сзывая на церковную службу, так же, как из года в год (давненько не беспокоили и половцы), собирались на погостах великие торги, варили хмельную брагу на яблочные спасы, ждали покрова и с ним свадебных дней, в хороводах провожали песнями молодиц в замужество.

«О светло-светлая и прекрасно украшенная земля Русская и многими красотами преисполненная: озерами многими, реками и источниками, месточестными горами, крутыми холмами, высокими дубравами, чистыми полями, дивными зверями различными, птицами бесчисленными, городами великими, селами дивными, садами обильными, домами церковными и князьями грозными, боярами честными, вельможами многими. Всем ты наполнена, земля Русская!.. Отсюда до венгров и до поляков, и до чехов, от чехов до ятвягов, и от ятвягов до литвы, от немцев до корел, от корел до Устюга, где были тоймичи язычники, и за дышущее море[5], от моря до болгар, от болгар до буртас, от буртас, до черемис, от черемис до мордвы,— то все покорено было христианскому языку, великому князю Всеволоду, отцу его Юрью[6], князю киевскому, деду его Владимиру Мономаху, которым половцы детей своих пугали в колыбели. А литва из болот на свет не вылезала, и венгры укрепляли каменные города железными воротами, чтобы на них великий Владимир не наехал, а немцы радовались, будучи далече за синим морем...»

Так пели гусельники, идя от города к городу, от погоста к погосту, от князя к князю, о русской земле и звали князей, витязей, бояр, простой черный люд собраться вместе и оказать свою силу неведомому врагу.

Летописец записал о неведомом враге: «Пришла неслыханная рать. Их никто хорошо не знает, кто они и откуда пришли, и какой язык их, и какого они племени, и какая вера их...»

Тихо, тихо догорала осень, тихо, как перед грозой. Но разве в морозную зиму бывают грозы? Половцы не единожды нападали на Русь, но никогда зимой, никогда по морозу, никогда по глубокому снегу.

Минулось за этот год. Так думали черные люди, так думали князья, надеясь за зиму, к концу половодья, решить, как обороняться, откладывали общий сбор, колебались, ждать ли врага в осаде, выходить ли навстречу.

Достигали великокняжеских дворов известия из Европы от заморских королей, что радуются там надвигающейся грозе на Русь, пусть погибнет восточный сосед, черная зависть омывалась черной радостью...

Отзвенел под копытами коней мерзлой землей ноябрь. Метели осыпали землю снегом. Хлынул поток на Русь. Достигло русских людей имя того, который вел нашествие. Назывался он Бату-ханом, окрестили его на Руси Батыем.

И доныне рязанская земля хранит память о битве рязанцев с полчищами Батыя. На Проне, там, где она разворачивается к Оке, стоит село Засечье. Над селом просторное поле, а за полем вьется полевая дорога к заросшим бурьяном земляным валам Старой Рязани. Там, где Проня сливается с Окой, вздымается высокая гора, на горе стоит деревня Иконино. По реке Проне, выше Засечья, за высокими горками расположилось село Добрый Сот.

От Старой Рязани вверх по Оке до впадения Прони в Оку и вверх по Проне до самого Пронска места обжитые с древнейших времен. Далеко раскинула Рязань свои посады, к посадам подтягивались селения и погосты. Названия Засечье, Иконино и Добрый Сот и сегодня людская молва связывает с битвой, которая произошла здесь в декабре 1237 года.

Великий князь Юрий Игоревич вышел в поле, что раскинулось над Засечьем. Княжий двор стоял на горе, там высились и рязанские чудотворные иконы. Потому и гора зовется Иконинской, а деревня — Иконино. Поле, где произошла сеча, дало название селу: Засечье, а на Проне в густом лесу стояла в засаде дружина пронского князя, сотни пронских витязей, потому и названо это место Добрым Сотом.

Разве кто из рязанских дружинников и черных людей, привычных к бою, не знал, что такое половецкие стрелы, что такое «половецкая карусель», когда кружатся и кружатся половцы, пуская стрелы? Половецкий лук никогда не имел той дальности полета стрелы, как русский лук. Половцы пускали тучи стрел. Нельзя было сказать, что Батыевы воины пускали стрелы, они лили стрелы, изливали поток стрел, как течет река, как ливень льет воду на землю. Стрелы застили небо, погасили дневной свет, они лились и лились, а враг рассеивался перед конным строем кованой дружины. Всадники, окованные в доспехи, с тяжелыми копьями, пронзали пустоту, а их заливал, захлестывал поток стрел, река стрел, ливень стрел с неба, с боков — в лицо, в ноги. Падали пораженные десятком стрел кони, рвались, метались в агонии от жалящих стрел. Дружины сломали строй, и вот воины спешены, воины сбиты в кучку, а черные люди, что вышли без доспехов, ложатся как колосья ржи под серпом, так и не достигнув врага. Но ни один рязанец не побежал от ливня стрел, дождались, когда на них кинулись со всех сторон Батыевы всадники. Поднимались с земли те, кто считался убитым, рубили топорами, схватывались в опояску, стаскивали, скидывали пришлых всадников с коней, рубились, зубами грызли. Все полегли до единого. Юрия Игоревича уволокли с поля боя, ему еще надо оборонять город.

Летописец записал: «Многие князи местные, и все-воды крепкие, и воинство все равно умерли и единую смертную чашу испили. Ни один из них не возвратился вспять: все вместе мертвые лежали... И начали воевать Рязанскую землю, и велел Батый бить и жечь и сечь без милости. И град Пронск, и град Белгород, и Иже-славец разорил до основания, и всех людей побили без милости. И текла кровь христианская, как река сильная...»

От половцев ничего подобного видеть не доводилось, хотя именно половцы научили окраинных жителей прятаться во время внезапных набегов. Но то летние набеги, под каждым кустом и стол и дом. Зимой тяжко прятаться. Однако привычка была. Те, кто не мог взять оружие — женщины, дети, старики,— отошли за Оку в глубокие, как пропасть, леса, где болота не замерзали и в крещенские морозы. Схоронились в землянках, в лесных бортнических избах, в оврагах. Ночью вполнеба полыхали зарева пожаров, казалось, что в урочища достигал жар от горящих городов.

16 декабря 1237 года полчища иноземцев обступили град Рязань и огородили острогом. Под стены Рязани сошлись войска семи ханов — детей и внуков Чингисхана. Полились рекой стрелы в город. Стрелы с калеными наконечниками, зажигательные стрелы с паклей, омо-ченной горючим земляным маслом, ударили камнеметы. На приступ шли и днем и ночью, одни ряды пришельцев сменялись другими. Пять суток ни на час не прекращались бои. Измученные, израненные рязанцы обессилели, рука не владела мечом. 21 декабря пришельцы ворвались в город и истребили всех его жителей, всех его защитников. Женщинам вспарывали животы, малых детей били головой об мерзлую землю. В общей смятие был убит и великий рязанский князь Юрий Игоревич.

Рязань стерта с лица земли, полчища двинулись вверх по Оке, стирая так же с лица земли погосты и селения. Но и «пуста земля», погибая, наносила врагу удары. Откуда-то появились рязанские витязи. Они налетали на войско, врубались внезапно в его ряды, не давая облить стрелами, и, прорубая в несметных рядах проломы, тут же и уходили в лес. Иных поймали и привели к Батыю. Он спросил: «Какой вы веры и какой земли, что мне зло творите?» Они ответили: «Веры христианской, а воины мы великого князя Юрия Игоревича рязанского, а полка Евпатия Коловрата. Посланы мы тебя, царя сильного, почтить и честно проводить!»

Батый послал на рязанского витязя своего шурина, темника Хозтоврула. Хозтоврул раскинул десять тысяч всадников облавой и окружил дружину Евпатия, в коей насчитывалось тысяча семьсот воинов. Началась сеча один против десяти. Евпатий Коловрат наехал на Хозтоврула и рассек его тяжелым мечом надвое. Потом сек и рубил вражескую силу, ни один не мог устоять против его удара. Под ним убили коня, Евпатий прислонился спиной к дубу и разил всех, кто на него наскакивал. Стрелы скользили по его броне, не находя щелочки, чтобы ужалить. Тогда пришельцы воздвигли против него камнеметы и метали камни весом о несколько пудов и едва сумели засыпать камнями крепкорукого, и дерзкого сердцем, и львояростного Евпатия.

Батый говорил: «О, Евпатий Коловрат! Многих сильных богатырей моей орды побил ты, и многие полки пали. Если бы у меня такой служил — держал бы я его против сердца!»

Двигаясь по Оке вверх, войско Батыя пришло к Коломне. То была надежная крепость. Сюда пришло войско великого владимирского князя Юрия Всеволодовича, сына великого Всеволода Большое Гнездо. Сам Юрий собирал полки во Владимире, готовил город к осаде, послал во главе войска сына Всеволода Юрьевича. У стен города сошлись на сечу, бились долго и жестоко. В битве был зарублен хан Кулькан, младший сын Чингисхана. Но сколь ни храбра была владимирская дружина, сколь ни стойки были ее воины и черные люди, пришедшие на подмогу витязям, стрелы лились и лились. Одолел Батый и двинулся по Москве-реке в глубь владимирского княжества. Пала Москва. Батый неревел свое войско на лед реки Клязьмы. 4 февраля Батый обложил своим войском Владимир, его отряды сходили на Суздаль, сожгли и разграбили город.

Юрия Всеволодовича не было в городе, он ушел на север собирать войско в нетронутых нашествием городах, немало досадуя, что послушался советчиков и своих робких мыслей отсидеться в осаде. Надо было идти к рязанскому князю, когда тот звал на подмогу... И однако не думал князь, что враг сможет овладеть Владимиром, стоял он неприступной твердыней Северной Руси. Не верил бы в прочность его стен, не оставил бы в городе княгиню с княжатами.

6 февраля пришельцы обставили город острогами и начали метать многопудовые камни и бочки с горящим земляным маслом. На другой день начался приступ, пришельцы перебежали по приметам через рвы и полезли на стены. Весь день шел бой в городе, пали один за другим крепостные обводы. Княгиня и ее ближние затворились в Успенском соборе, собор загорелся, и все задохнулись в дыму и огне.

В шесть дней пала Рязань, в один день Коломна, в один день Москва и Суздаль, в три дня пал Владимир, перед пришельцами лежала беззащитная земля, казалось бы, уже не осталось ни одной крепости, что могла бы устоять против Батыева потока.

Овладев Владимиром, Батый начал великую облаву на Руси. От Владимира в разных направлениях растеклись войска, охватывая всю Северную Русь. Взят Ростов Великий, взят Углич, взяты Ярославль и Кострома, пал Переяславль, пали Юрьев Польский, Дмитров, Волок-Ламский, Кснятин, Городец на Волге, Стародуб. С Углича войско темника Бурундая вышло на реку Сити и разгромило стан Юрия Всеволодовича. И сам великий князь пал в бою, как рядовой воин. Батый двинул тумены на Торжок.

22 февраля сошлись все «облавы» у стен Торжка. Отсюда лежал путь к Новгороду на Ильмень-озере — городу, на который зарились пришельцы, вступая в пределы русской земли, городу несметных богатств.

Надо спешить, ибо февраль уже пахнет весной и в столь северных краях. Владимир пал в три дня, долго ли взять Торжок? Батый и ханы рассчитывали овладеть Торжком в один день, но первые приступы были отбиты, войско понесло тяжкие потери, пришлось обнести город тыном и начать приступ. День за днем катапульты, баллисты, большие пороки били в городские стены камнями, жгли земляным маслом, стрелки из луков обливали стрелами. Бой шел и день и ночь, но Торжок не сдавался. Четырнадцать дней простояли у Торжка. Город сожгли, сровняли с землей, но зима повернула на весну. Те, кому удалось спастись из осады, кто прорубился сквозь ряды Батыева войска, бежали в Новгород. Отряды Батыя преследовали беглецов до Игнач Креста. Там их встретила новгородская сторожа, всадники, закованные в дощатые доспехи, на конях, защищенных броней. Схватились, отведали новгородского удара и повернули вспять. Батый неистовствовал, поход на Новгород не удался. Надо было собрать все силы из «облав», а силы поредели.

А тут - вот она, весна, лед вскроется, и пути оборвутся.

Ханы собрались на совет и решили идти на юг облавой и всякий город и крепость, что встретятся на пути, брать и разорять. В несколько потоков от Торжка, от Переяславля, от Владимира двинулись пришельцы на юг.

Вышли к городу Козельску. О таком городе и слыхом не слыхали, когда начинали поход на Рязань. Подскочили к острогу, одождили стрелами и полезли на стены. Но тут же были отбиты. Сие показалось нелепым после захвата таких городов, как Рязань, Коломна, Владимир, Тверь и Торжок. Кинулись опять на стены, и опять — отбиты. Опять, как и ранее, взяли город в острог, наставили камнеметы и начали рушить стены. Два дня летели в город камни, горящие бочки с земляным маслом, на третий день ринулись на приступ в проломы в стенах. Тесно было в бою, козельцы топорами и мечами крушили врагов, резали ножами. Телами врагов завалили проломы в стенах. Батыевы воины отступили. Батый собрал совет ханов, как быть с городом. Козельцы в ту же ночь сделали вылазку, напали на стенобитные орудия, обрезали противовесы, пожгли камнеметы и порубили множество пришельцев. К городу стянулась вся «облава».

Шли дни, бои не прекращались ни на час. Два месяца бились Батыевы тумены под Козельском, одолели числом, погубив тысячи своих воинов. Малолетний князь козельский Василий утонул в крови, что текла из города полноводным ручьем в Жиздру. Батый потерял трех темников, город стер с лица земли и нарек его «Град Злой».

Ушли...

Ветер разносил пепел над пустошами, где когда-то стояли русские города, где звенели колоколами соборы, звенели колокола церквей, где колыхались хлебные поля, где гудели у колод пчелы и цвели яблоневые и вишневые сады...

Из лесных урочищ, из оврагов выходили на пепелища люди начинать жизнь сызнова.

С чего-то надо пойти русской земле вновь. Как исстари явились из Новгорода люди, так и теперь Новгород выставил и князей, и княжьих людей, и ремесленников, что могли обучить делу тех, кто спасся.

Князь новгородский Ярослав Всеволодович, брат Юрия владимирского, убитого в бою на Сити, сел на великокняжеский стол.

«По первом взятии Батыева великий князь Ярослав Всеволодович обновил землю Суздальскую и множество людей собрал, начал грады, разоренные Батыем, ставить по своим местам».

Батый меж тем разорил южную Русь, сровнял с лицом земли Киев, сходил походом в Европу, напоил коней в водах Адриатического моря и, вернувшись на Волгу, основал государство Орду. В 1243 году он вызвал к себе в стольный город Сарай великого князя владимирского Ярослава Всеволодовича и утвердил старейшим князем на русской земле. Этим утверждением положил начало «пожалованию» русским князьям их родных земель. Теперь князь не был князем, пока не получил ярлыка на княжение из рук ордынских ханов.

Живуч русский люд — вернувшись из лесов, из глухих, недоступных ордынцам урочищ, начали рубить новые избы, ставить города, затаили надежду сбросить ордынских властителей с шеи. Не успели подняться, явилась Неврюева рать, карательное нашествие в сердце Северной Руси, где назревала гроза на Орду. Пятнадцать лет, велик ли срок, чтобы подняться для противоборства. Но на этот раз не сдались без боя, много потерял Неврюй своих воинов в битве под Переяславлем. Мстил жестоко. Горели города, рушились храмы, тянулся длинной вереницей полон русичей в Орду.

Зарастали раны, иные города уже больше и не поднялись, засыпанные пеплом и прахом, но бил живой родник все на той же северной земле — стоял Новгород недоступной твердыней для Орды. Минуло двадцать лет, и явилось новое нашествие, пришли «царевы татары», повоевали новгородские волости, прошли огнем и мечом Бежецкую волость, добрались до Вологды, но Новгород на Ильмень-озере остался нетронутым. Опять есть откуда пойти русскому корню.

Не прошло и десяти лет, как хлынула на русскую землю рать Кавгадыя и Алчедая. В старинных книгах записано: «Татарове разсыпашася по всей земле... и опустошиша вся». Разрушены Переяславль на Трубеже, Муром, разграблены Владимирская, Суздальская, Ростовская, Юрьевская, Переяславская, Тверская, Торжковская волости.

Неспокойны были и годы после нашествия Кавгадыя, налетали ордынские каратели на южные окраины, не давали головы поднять, угоняли полон, жгли и вытаптывали поля. Не прошло и десяти лет, поднялась Орда в нашествие столь же жестокое, как и Батыево. Пришла на Русь Дедюнева рать. Летописцы записали, что Батый разрушил четырнадцать русских городов, четырнадцать городов разрушил и Дедюня, «всю землю пусту сотвориша», «разбегошеся розно люди черные и все волости Переяславскыя и тако заметеся вся земля Суздальская, татары людей из лесов изведоша». Всюду, где прошел огнем и мечом Батый, прошел той же черной смертью Дедюня.

Ни дань, ни откуп, ни дары богатые не могли отвести ордынских ратей. Земледельцу не давали времени воспользоваться плодами своего труда, ремесленника разоряли, одного князя натравливали на другого, разжигая родовые распри и соперничество, иные князья вместо того, чтобы объединиться брат с братом и бить Орду, шли в Орду просить ордынскую рать на брата.

Русский воин, поднимая меч на ордынца, опускал его с опаской, зная, что победа над малым отрядом грабителей тут же повлечет за собой карательную рать на всю русскую землю.

Пустели города, пустели пашни, зарастали чертополохом и бурьяном, с трудом вырванные когда-то из объятий дремучего леса.

Русь оцепенела.

Старики говорили, указывая на звезды Северного пояса, что это стоит во все небо Железное колесо, а в том колесе спрятаны ордынцы и их там несчетно. Кликнет хан клич, и ордынцы вываливаются из Железного колеса на Становище, на разлитый по всему небу звездный путь. Впереди Косари, рубят правого и виноватого, всякого встречного. Потому и нет конца Орде и нет ей счета, ордынцев у хана, как звезд на небе.

В шестидесяти поприщах от Москвы по дороге на Переяславль на Клещином озере и далее на Ростов на озере Неро, на взгорке, что петлей обегает неширокая речка, стоит обитель во имя Святой Троицы. Деревянная, не очень-то просторная Церковка с луковичной мутовкой над высокой крышей, трапезная изба о два крыльца, рубленые кельи вразброс вокруг церкви и княжья гридница обнесены крепким острогом. Острые концы дубовых бревен еще не успели потемнеть. Острог ставлен недавно. Бревно к бревну, облиты глиной. За первым второй острог. Тот давний, сосновый, местами поновлен.

Таких обителей не так-то мало вокруг Ростова, Пере-яславля и Владимира, но эта особо возлюблена московскими князьями. Начало ей положено при великом князе Иване Даниловиче, освятил ее митрополит Феогност, он и ставил настоятелем юного монаха Сергия.

В обители, в деревянной и темной церковке, а не во Владимирском храме, князь Иван Иванович, тогда еще и не князь, а соправитель Симеона Гордого, крестил своего первенца Дмитрия. Минуло двенадцать лет, как пришел на горку юный Сергий и срубил келыо, водрузив на коньке крыши деревянный крест. Вырубил поляну. С меньшим братом выжгли полоску леса и посеяли жито. Вдвоем начали ставить церковь. К ним подселились люди, ищущие тишины и монастырского заточения. И пошло, пошло, ибо сам митрополит и владыка Ростовский опекали молодого настоятеля, возлагали на него свои надежды, предназначив ему особенную судьбу.

Сергию была уготовлена не иноческая жизнь. Его отец Кирилл был ближним боярином ростовского князя, сызмальства в дружине, на коне и в доспехах. Ростовский князь суетился перед ордынскими ханами, имел надежду урвать у соседей через Орду, чуть ли не каждый год ходил к хану с подарками. И сам разорился, и бояр разорил, милости не вымолил, ибо скудные носил дары.

А тут явилась Ахмылова рать, и все пошло прахом.

Ахмыл пограбил и сжег Ярославль, из-под Ярославля пошел на Ростов.

То была последняя ордынская рать, перед тем как князь Иван Данилович откупил у хана Узбека тишину для московской земли.

Сергий тогда был малолеткой, но мог видеть и запоминать виденное. Отец в боевом облачении стоял на городской стене, не ведая, придется ли биться за город и принять смерть или бояре и владыка откупятся от Ах-мыла. Мальчонка поставил рядом, дабы принять смерть на стене, как положено русскому витязю, а не во дворе от ордынской нагайки.

К городу не спеша приближалась конная рать. В городе звонили колокола, над лесом бродили зарева пожаров. Солнце клонилось к закату, небо наполовину задвинули темные тучи.

Впереди тесно сдвинутых рядов конной роты скакали всадники с огненными копьями жечь посады и город.

Навстречу из городских ворот вышел с крестом и дарами владыка Прохор, за ним робко тянулись ростовские князья.

Будто бы и не замечая их, надвигалась рать. Впереди на золотистом коне приземистый, почти квадратный ордынец в меховой шапке, в меховой накидке, с неживым лицом, с холодным, остановившимся взглядом. Царевич Ахмыл. Столь страшным, столь тяжким показался его взгляд владыке и князьям, что, побросав дары, они попятились к воротам.

Из ворот быстрым шагом вышел худенький, почти невзрачный юноша. Кто он — об этом Сергий узнал позже. Тогда он смотрел с удивлением на то, что произошло за воротами у подъемного моста. То был посадский Игнат.

— Стойте! — раздался его резкий гортанный окрик. Он выхватил из-за пояса широкий и длинный нож и встал на пути князей и владыки.

Владыка остановился. Остановился и Ахмыл в нескольких шагах от подъемного моста, с интересом разглядывая, что происходит.

— Владыка! — раздался голос Игната.— Тебе спасать город! Иди и проси Ахмыла! Иди, или я тебя зарублю.

Владыка в страхе взирал на широкий нож Игната, еще с большим страхом оглядывался на Ахмыла.

Презрительная улыбка тронула губы Ахмыла, он стронул коня, направив его стоптать Игната. Игнат ухватил за гриву Ахмылова коня, конь припал на передние ноги. На стенах затаили дыхание от такой дерзости, воины Ахмыла натянули луки поразить дерзкого.

— Пес безродный! — крикнул Игнат.— Я кость и кровь Темучина[7]! Ты слышал, собака, что такое гнев Темучина? Когда хан племени нойонов поднял на него меч, он был казнен, а череп его оковали серебром. Его подносили непокорным, и те должны были выбрать, какой умирать смертью. Чаша сия названа Темучиновым гневом! Я ныне подношу тебе эту чашу, Ахмыл! На колени, собака!

В руке Игната сверкнуло серебро на чаше из черепа. Ахмыл взял в руки чашу, но лишь только его взгляд упал на письмена уйгурской вязи на серебре, его как ветром скинуло с коня. Встал на колени перед Игнатом.

— Прости, царевич! — произнес Ахмыл.— Я не ведал, что ты крови и кости Потрясателя вселенной! Повелевай, и я исполню!

Ахмыл поцеловал серебро на черепе и отдал чашу Игнату.

Потом, много позже, Сергий узнал, что сын хана Берке и внук хана Батыя крестился и в крещении принял имя Петр, по имени крестившего его митрополита Петра. Приняв крещение, Петр ушел из Орды, купил у ростовского князя под городом землю и построил монастырь. Постригся перед смертью. Игнат был его сыном. В монахи не пошел, занялся огородничеством.

А истолковал Сергий свершившееся на его глазах еще позже, когда прикоснулся к мудрости монастырских старцев и старинных книг.

Отец Сергий бросил свою ростовскую вотчину, продал ее и перешел в Радонеж, в небольшой городок около каменной церкви, которую построили еще до Батыева нашествия каменщики Андрея Боголюбского. Сергия определили в монастырь обучаться грамоте.

Владыка заметил прилежание Сергия, выделил его из учеников, поселил со старцем, что переписывал сочинения древних и делал записи в новых книгах. Допоздна горела свеча у летописца, допоздна читал Сергий перебеленные древние рукописи, собранные иной раз из обожженных страниц после ордынских погромов. Доверил ему старец переписывать древние книги.

Это был труд, от которого замирало сердце. Оказывалось, что Ростов, ныне бедный и тихий городок, не сравнимый ни с Владимиром, ни с Москвой, был ровесником Новгороду и Киеву, оказывалось, что города ставили люди одного племени, одного рода, что земля, обжитая русами, стала колыбелью их великих дел. Книги охраняли память о Руси, какой она была до погибели, что принесли ей из дальних земель ханы и покорные им воины. Оказывалось, что и ранее приходили на Русь нашествия, но их отводили могучие руки Руси единой, а Русь разобщенная стала добычей жестоких завоевателей. Очень много возникало вопросов у отрока. Старец Даниил много мог объяснить. Они беседовали ночами, погасив свечи, дабы зря не изводить воск. Не сразу раскрывал старец свои думы.

— Когда же? Когда же Русь опять станет свободной? — спрашивал Сергий.

Однажды старец ответил на этот вопрос:

— Русь станет царством! Тогда!

Сергий был начитан, он уже знал, что понимать под словом «царство», знал, какой властью располагали византийские императоры, но как Русь может превратиться в царство под гнетом Орды, не ведал.

— Русские люди,— пояснял старец,— давно задаются таким вопросом. Еще при сынах великого князя Ярослава Всеволодовича внуки Всеволода думали, как на него ответить. Андрей Ярославич, брат святого Александра Невского, поднял во Владимире грозу на ордынцев. Собрал под свою руку горячих сердцем, отважных и непримиримых. Александр Ярославич думал иначе, знал, что враг силен, хитер и велик числом. Поднятую голову срубит, и опять разорение всей русской земле. Андрей не послушал старшего брата и навлек Неврюеву рать. Опять горели города, опять гибли Люди. Александр Ярославич считал, что сначала надо собрать Русь воедино, а потому уж...

Старец развивал свою мысль, будто перед ним находился равный ему по мудрости его сверстник, а не юноша. Орду, говорил старец, представляют бесчисленной россыпью всадников, столь же бесчисленной, как звезды на небе. Однако же суть дела не в числе! Не в числе их сила, а в единстве. Во главе Орды стоит единодержавный царь. Против царя может иметь силу только царь! Единство против единства! Иного не дано! Ордынские цари это знают! Им завещана эта мудрость Чингисханом. Ныне нет на Руси единого царя. И даже в каждом великом княжении и великий князь не имеет царской власти. Из Орды во все глаза смотрят, чтобы ни один князь не взял власти над другими. В княжеской вражде ордынская сила.

Сергий с душевным трепетом слушал старца, догадываясь, что он делится с ним не только своими думами, что за его словами думы нескольких поколений русских людей, а в этих думах все давно рассчитано, все давно взвешено, да вот исполнить некому. И раз от разу, от одной беседы к другой прорисовывалось, что должно исполнить русским людям.

Сначала надо установить равновесие коромысла. Сейчас перетягивает конец Орды: там единство, там могучее и многочисленное войско. На Руси раскол, вражда меж князьями, и нет войска, а есть княжьи дружины, коим не по силам остановить и сокрушить войско Орды.

Допреж всего всем русским людям и церкви тож надо помочь какому-то князю взять перевес над другими, воссоединить княжескую власть в одних руках, как это было при первых киевских князьях, при Владимире Святом и при Ярославе Мудром. Возвышаясь, князь усилит дружину и соберет войско из черных людей. Тогда выровняются концы коромысла. Но этого мало. Одновременно русские люди должны найти против Орды то же оружие, что применяла Орда против Руси. Искать, искать и найти возможность сеять рознь между ордынскими царевичами, как Орда сеет рознь между русскими князьями. В Орде один хан, надо сделать так, чтобы в Орде появилось несколько ханов. К этому идет, есть признаки, что это будет, так надобно этому помочь.

Вот тут-то Сергий оценил и истолковал встречу Игната с Ахмылом. Церковь должна разорвать единство Орды, пусть ордынские христиане тайно и невидимо сеют в царевичах рознь, воздвигая одного на другого. Нет, не ждать чуда, что ордынский царевич, приняв христианство, освободит Русь, но христиане, ссоря одного царевича с другим, подвинут конец коромысла, и тогда сила Руси перетянет ордынскую силу.

У московских церковных иерархов рождалась легенда, что митрополит Петр предназначил Москве собирать Русь. Будто бы митрополит Петр, проезжая Москву при князе Иване Даниловиче, возлюбил этот город за его тишину и благодать. В книге было записано так: «В те же времена при благоверном и благочестивом князе Иване Даниловиче Московском в лета 6816 месяца марта 22 дня обрете той град Москву преосвященный Петр митрополит, прииде из Киева-града к Москве. Благоверный же князь Иван Данилович поклонишася ему и благословися у него. Преосвященный же Петр митрополит благослови князя и нарекоша его великий князь московский и всея Руси. И пророчествовал Петр ту князю: да по божьему благоволению будет град сий царствующий в Московском государстве и всея Руси, и будет град сий царствующими вельми, распространится и устроится по божьему благоволению дом всемогущий живоначальныя святыя троица, и пречистые его богоматери, и неизреченны благодати божия, вельми святое неизреченное место, но токмо вонмем святая святым, и церквам будет божиим бесчисленно и монастырям, святым обителем, и рекомый вторый Иерусалим и державъством обладатель не токмо всею Русью, во все страны восточные, и южныя, и северныя, всеми ордами до теплого моря и до студеного моря, окияна. И вознесется рука высока, богом дарованная, отныне и до скончания миру».

— Почему же Москва? — спросил Сергий.

— Почему не Ростов? Не великий и древний город? — отвечал Даниил.— Ты это хотел спросить, отрок? Спрашивают еще: почему не Суздаль, почему не Владимир, где стол великого княжения? Почему не Новгород, родоначальник всех городов русских? Почему не Псков, что держал оборону нашей земли от неметчины? Почему не Киев, где вокняжился Игорь, сын Рюрика?

Старец продолжал:

— Где обосноваться русскому князю, чтобы взять силу над другими князьями? Суздаль? Суздаль — великий город, издавна за княжение на его столе князья убивали друг друга. Гляди, ордынский соглядатай, в оба за Суздалью! Владимир? Где собиралась гроза против Орды при Андрее Ярославиче? Во Владимире. Орда глаз не спускает с Владимира. Новгород на Ильмень-озере? Он над собой никого не желает, никого не оборонял, новгородцам торговать любо. О Москве кто слыхал в Орде? Малый город, княжеская волость. Из Москвы не зрят угрозы.

Не так-то просто все выглядело, как пояснял старец. Москва была малым городком при князе Даниле, при сыне Александра Невского, получившем в удел малую земельку. Старший сын Данилы, Юрий, перехитрил своих могучих супротивников. Женился на сестре хана Узбека, самого могучего хана из ханов Орды. Руками хана он разделался со своими соперниками, а великого князя тверского Михаила убил в Орде. Его брат, князь Иван Данилович, начинал не на голом месте, отец и старший брат оставили ему Москву сильным городом, успели собрать вокруг городка переселенцев с окраинных земель: и бояр и черных людей. Старое и властное боярство Владимира, стольного города великого княжения, было и неповоротливо и заносчиво. Князю удобнее в новом городе с новыми слугами. Потому великий владимирский князь Иван Данилович обосновался в Москве, а не в стольном городе. Не Москву выбрал митрополит Петр, а избрал князя Ивана Даниловича, ибо никто еще до него из русских князей не успел заслужить полного доверия в Орде. Иван Данилович убедил хана Узбека, что русский баскак, русский сборщик дани, соберет куда больше, чем ордынец, от коего русский люд научился хоронить добро. Собирая дань для Узбека, Иван Данилович не забывал и своей казны.

Почему же митрополит всея Руси перебрался из Киева в Северную Русь? Ордынские ханы нигде не трогали церковь, она была свободна от всех тягот в Орду.

Чингисхан завещал своим потомкам не ограничивать людей в вере, пусть верует каждый, как того хочет. Волен и хан выбрать себе веру, но, выбрав, должен скрывать ее от окружающих, чтобы не дать в Орде перевеса одной вере над другой, ибо только так он видел возможность объединить племена и народы на завоевание всего мира. Своей неограниченной власти Чингисхан видел угрозу только со стороны верующих фанатиков. Узбек-хан нарушил ясу Чингисхана и объявил ислам религией Орды. Казалось, ничто еще не грозило православной церкви. Узбек-хан подтвердил ярлыком все привилегии православию, церковь по-прежнему освобождалась от всех тягот в Орду, но уже хлынули исламские проповедники с Востока и учили ханов, что надо изжить христианство на Руси. Петр был принят ханом Узбеком с ласкою, с почетом, но святитель умел смотреть вперед. Он не видел достойного преемника Узбека в Орде и был уверен, что мусульманские священнослужители начнут гонения на христиан. Настала пора и церкви поднять меч на Орду. Не сразу, тихонько, незримо работать над укреплением одного князя, на превращение князя в царя, способного противостоять Орде. Кого же было избрать мимо Ивана Даниловича, разорившего Тверь, обуздавшего Новгород, отобравшего Коломну у рязанского княжества?

Из монастыря позвали Сергия хоронить родителей. Утром преставился отец, к вечеру, не переживя его и на день, угасла мать. Отпевать родителей приехали старец Даниил и ростовский владыка. Похоронили усопших, помянули их скромными поминками, остался Сергий со старцем и владыкой наедине.

Вот и открылось, на что готовили послушника.

— Как жить мыслишь? — спросил владыка. Сергий опустился на колени перед владыкой, молитвенно сложил руки.

— Благослови, отец, на иноческий путь!

— Наслышан, что грамоту ты разумеешь. Можешь читать старинные книги, научен переписывать, разумеешь по-гречески и латыни...

Однако владыка не спешил с благословением и чего-то не договаривал.

— Раздумчив юноша...— заметил старец Даниил.— Мыслю, что и тяжелый урок может принять!

— Отец твой, юноша, был княжьим мужем,— сказал владыка.— Ему не пришлось обнажить меч на супостата. Л что может значить меч в одной руке? Чтобы повернуть извечного супостата, ордынских грабежников, нужно великое воинство. Воинов вырастить надобно, тогда уж...

Владыка не договорил. Замолк. Вступил старец:

— Помнишь ли, юноша, что я тебе говорил о единстве? Урок тебе выпадет не на час, не на день, не на год! На всю жизнь!

— Готов к черной работе!

— Без черной работы нет и светлой! — назидательно заметил владыка.

— А я мыслю,— возразил старец,— нет черной работы! Всякая работа — свет, плод разума и благословение господа, которое он дал людям в отличие от всех иных тварей. Если ты исповедуешь учение, если ты хочешь, чтобы следовали твоему учению, то прежде исполни сам то, чему учишь! В откровенных беседах ты, юноша, поведал мне свое желание послужить изгнанию супостатов, терзателей наших, с нашей земли. Так ли это, юноша? Готов ли ты грозно и верно блюсти свое желание?

Сердце у юноши сжималось, горло сдавили спазмы, слова не выговоришь. Ниже опустил голову.

— Ныне идут и идут люди с южных окраин... Идут с земли черниговской, рязанской, пронской, муромской, из-под Киева, с Волыни, из Галича... Скудна земля в северных волостях. Засорена валунами, вся поросла лесом. Жрет гнус. Твой долг — идти наперед других.

Владыка не все открыл юному Сергию. Не объяснил, что северные земли давно привлекли внимание церковных иерархов. Земля ничья, земля просторная, но как закинуть в такую глубь монастырь, если нет там земледельца? Но и земледелец не пойдет в даль от погостов, от водных путей и от церкви. Допреж того, как ставить церковь, нужен монастырь, силой монаха не пошлешь. Нужен личный пример, юный Сергий обнадеживал своей восторженностью. Переселение на север имело дальний смысл. Там, на севере, родятся и вырастут русские люди, не напуганные ордынцем. Новое поколение русских, не слышавших свиста ордынской стрелы, не знающих ордынской нагайки. Там, в кузницах северных селений, ковать оружие и готовить воинство тайно от Орды. Там растить хлеб для того воинства, ибо близился грозный час.

Сергий принял постриг. Прошло с той поры двенадцать лет.

Давно преставился старец Даниил, завещав свой труд в Сергиев монастырь по переводу старинных рукописей, по своду их в единую летопись русских княжеств. Преставился и ростовский владыка, покровитель Сергия, и самого Сергия ставили во владыки. Отказался — иной путь его подвига.

«Прежде сам исполни то, чему учишь!» Навеки запечатлелись слова наставника, и Сергий не отступал от этого завета мудрого учителя.

Великому князю владимирскому Симеону Гордому наследовал его брат Иван Иванович. Без ханского ярлыка он не князь. Архиепископ владимирский Алексей провозгласил в соборе Михаила Архангела в граде Москва великим князем Ивана, нарекая его Иваном Вторым. Но каждый, кто был в храме, и бояре и князья, знали, что это еще не означает, что Ивану быть великим князем. Надо идти в Орду, нести богатые дары хану, отдать выходы, просить униженно ярлыка.

Князь Иван собирался в Орду как на верную смерть. Не ему первому пролегал этот страдный путь унижения, путь в неведомое, ибо от каприза хана зависел не только титул великого князя, зависела и жизнь. И немало уже русских князей пало в Орде мученической смертью. Ныне, после того как князь Симеон вознес Москву над соседями, идти вдвойне опасно. Тверские, суздальские, рязанские соседи ревнуют к Москве, плетут клевету.

Князь Иван написал духовную. Завещал своей супруге, дочери брянского князя Михаила, в крещении Александре, блюсти пуще ока малолетку сына Дмитрия. Распределил имущество и земли и отъехал из Москвы в Троицкий монастырь к настоятелю Сергию исповедоваться и причаститься, послушать напутное слово.

— Прежде сам исполни то, чему учишь!— с этого изречения Сергий и начал свой ночной разговор с князем Иваном.

Знал он характер князя, пристально следил за всеми тремя сыновьями Калиты. Смерть, однако, неотменима и неподвластна человеку. Остался на княжении милый стеснительный юноша, мужем его назвать в его двадцать семь лет не поворачивался язык. Запоздалое юношество, дети пошли, а все не муж.

Медлительный, раздумчивый, ленивый на движения, получил он огненную жену. Огонь и вода не живут вместе, а им жить, сожительство их скреплено церковью, и он, Сергий, обязан блюсти это скрепление. Княгиню, чтобы держать, надо осмолить рукавицы, в руках должна быть мужская сила. Иван склонен к словам, руки у него слабые.

— Идешь ты, князь,— наставлял Сергий,— к царям могущественным и капризным. Идешь к царям, предел царству которым положен их невежеством и дикостью. Саблей рубить — ума не нужно, потому и раздвинули их прадеды царство на необозримые просторы. Удержать эти царства им не дано. Сила их тает, твоя собирается. Но скажи мне, князь, ты начитан в старинных книгах, справедливо ли, чтобы умный человек, вооруженный мудростью, не мог уладиться с невежеством? Скажу попроще! Что стоит твоя мудрость, если не может разрушить хитрости и козни невежества?

— Я не о книгах к ним иду спорить!

— С невежеством не спорят, князь, с невежеством соглашаются, но делают по-своему. Скажи, князь, что дороже: поклон невеже или спокойствие в Москве и в городах? Город поставить, людьми заселить, людей накормить — надо много положить труда.

Князь и Сергий шли по тропке между кельями. Сергий перебирал в руке четки. Обронил их. Князь торопливо нагнулся и поднял четки. Взгляды их встретились, месяц и звезды озаряли тропку. Иван увидел на лице у Сергия улыбку.

— Как же, князь, легок поклон до земли? Не правда ли? Невежество спесиво, спесь, как и железо, гнется тяжко!

Иван понял урок и тоже улыбнулся.

— Невежество, князь, всегда спесиво. Не имея ума быть выше других, оно любит зримое и ощутимое обрамление своей власти. Невежество придумывает для себя пышные титулы, надеясь их пышностью заменить разум, невежество любит блеск золота, полагает, что на золотом троне оно прочнее сидит, чем на деревянной лавке. Невежество знает, что люди льстивы, оно знает, что льстят из страха и корысти, но приемлет лесть, радуется лести, само себя убеждает, что и в лести правда! Оттого и беспощадно невежество к правде, к слову правды о своем бессилии. Поклонись, князь, хану. Низко кланяются в Орде сейчас суздальские твои дяди и братья. А ты поклонись ниже! Тебе это легче, в тебе меньше спеси и больше ума. И тут ты одержишь первую свою победу! Москва — новый город, Москве не в укор низкий поклон, Москве предназначено положить на плечи врагов свою тяжелую руку!

В Орду можно идти на стругах и лодиях по Москве-реке до Оки, по Оке на Переяславль рязанский, оттуда на Муром, с Мурома на Нижний Новгород, и там путь чист по Волге. Нижний Новгород — владение Константина суздальского, а он сам просит в Орде ярлык на великое владимирское княжение, может выставить заставы на Оке и не пустить московского князя.

Другой путь по суху на Лопасню. У Лопасни переправиться через Оку и, минуя сторонкой рязанскую землю и рязанские заставы, идти на Березуйский овраг, оттуда к Дону, где в него впадает река Непрядва. Через Дон лежат перевозы, за перевозами начинается Куликово поле. С Куликова поля путь на Кузьмину гать, далее перевоз через Быструю Мечу, а там уже недалеко Комариный брод, за которым раскинулись ордынские кочевья.

На Куликово поле князь Иван, а с ним тысяцкий Алексей Петрович Хвост и посольский боярин Андрей Кобыла, а с ними княжьи дружинники пришли под вечер. Стали на ночевку станом. Обнесли чело высокого холма повозками в несколько рядов, выставили меж повозок высокие щиты, разослали сакмагонов на дальние дозоры.

Куликово поле широко раздвинуло непроходимые дубравы, что тянулись от Оки через Уперту и до Быстрой Сосны, а за Быстрой Сосной, за рекой Воронеж переходили в Черный бор. Дуб не любит болото, меж Непрядвой и Доном с водораздела разбежались малые речки Нижний Дубик, Средний Дубик, Верхний Дубик — притоки Непрядвы, Смолка и Курца — притоки Дона. Берега этих рек — топкие болота, обиталище куликов и куличков, потому и названо поле — Куликовым. В болотах всадник тонет вместе с лошадью. А вот меж болот протянулись два холма, между ними и поле.

Летний рассвет ранний, петров день не наступил. По кустарникам над речками раскричались соловьи, до того же звонко, что подняли князя, не дали доглядеть последний утренний сон.

Князь вышел из шатра. С холма дивный вид, ничем не похожий на московские леса. Там горизонт очерчен еловыми мутовками, как точеным частоколом, здесь кудрявится зелень дубов. До того красивы их могучие шапки, что даже не верится, что такое бывает в яви. Далеко за этой зеленой грядой поднимается солнце и, будто бы отразившись от зеркала невидимого отсюда Дона, осверк-нуло росу на зелени, засияли на земле неисчислимые звезды, сверкнули медяные шлемы на головах дружинников. Кружилась голова от дурманящего запаха трав и цветов. То не домотканый ковер, а ковер, сотканный божиим изволением, до чего же цветист, до чего же красен.

— Красный холм! — молвил Иван, навечно нарекая безымянный взгорок над Куликовым полем.

Солнце подожгло беззвучно летящие облака, с болот поднялись на дневной перелет утиные стаи, прошелестели крыльями лебеди, тревожно перекликаясь: «Клинг-кланг, клинг-кланг!» Чибисы, будто поддразнивая воинов в железе, со свистом рассекали воздух над шатром, вопрошая: «Чьи-вы, чьи-вы?»

Гридня поднял лук, наложил стрелу и оттянул тетиву до уха, выцеливая самого дерзкого и крикливого.

— Оставь!— остановил его Иван.— Он солнцу радуется!

Неслышно прискакали сакмагоны. Копыта коней обернуты войлоком. Донесли, что за Утиным бродом, там, где подходит к шляху заливной луг, кочует Орда, водит ее темник Мамай, зять царевича Бердибека, старшего ханского сына.

Сняли стан, запрягли повозки. Наперед вышли старшие дружинники, опустили прилбицы, как бы ненароком ордынцы не осыпали стрелами. Тысяцкий выехал вперед с ханской грамотой.

Сразу за Утиным бродом появились ордынцы, с десяток всадников. Они с минуту смотрели на приближающийся княжеский поезд и вдруг, завизжав и вскинув луки, помчались, будто бы в бой.

Алексей Петрович человек бывалый, еще с Симеоном Гордым ходил в Орду, знал об этих шутках. Это они для устрашения, попугать и поозоровать и пограбить не прочь, если не иметь опасной грамоты и пайцзы. Тысяцкий поднял золотую дощечку со скрещенными стрелами. У ордынцев глаза зоркие, угадали ее издали. Не замедляя бега коней, прошли мимо и повернули назад.

Княжеский поезд перевалил через изволок. На просторном придонском лугу разбросаны юрты, повозки, бродили табуны коней, из юрт повыскакивали детишки, свистели и кричали, охочие безнаказанно подразнить взрослых. Ордынцы на конях окинули полумесяцем поезд, а навстречу по дороге на золотистом аргамаке, и по масти коня можно узнать темника, ехал невысокий сухопарый всадник.

Князь Иван и темник Мамай встретились. Ни тот ни другой друг о друге не слышали. Ивану под тридцать, Мамаю едва за двадцать.

— Кто ты и зачем идешь к великому хану? — спросил Мамай.

— Я сын великого князя владимирского Ивана Даниловича, а иду к великому хану просить ярлык на великое княжение. Счастлив встретить великого богатура в степи и поклониться своими дарами!

Иван сделал знак своему тысяцкому, Алексей Петрович понял князя: зятя ханского надобно почтить по-княжески. Везли золоченые доспехи в подарок великому хану. Великому хану и без того много подарков, надобно отдать их зятю. Изготовили доспехи италийские мастера, а привезли их на московский торг гости сурожане. Симеон купил, ныне пригодились. Блистали стальные наборы, на панцире выгравированы два рыцаря, ударившиеся в копья. Шлем без шишака, два бычьих рога над ним.

Мамай шагнул навстречу оруженосцам, желтые его глаза сверкнули, губы ощерились в улыбке. Оруженосцы облекли его в золоченую броню. Мамай надел шлем и вскочил в седло. Красив богатур. Конь заиграл под ним.

— Орлу нужны могучие крылья! — молвил князь.

— Помни! — возвысив голос, произнес Мамай.— Сделал ты дорогой для богатура подарок. Никто не вечен на этой земле, и когда сменится великий хан, да продлит Аллах и продлят ваши христианские боги его жизнь, и придет его сын на престол, ты будешь иметь в моем лице могучего друга! Есть у хана любимый сын Бердибек, у Бердибека есть любимая дочь, она моя хатунь.

Когда Джучи, любимый сын Чингисхана, начальствующий над всеми его войсками, двинутыми на завоевание земель вокруг Аральского и Каспийского морей и половецких степей, увидел заливные приволжские и придонские степи, высокие и тучные травы, вдохнул степного, насыщенного травяным ароматом воздуха, увидел реки и речки, он сказал, что во всем мире нельзя найти земли приятнее, воздуха чище, воды слаще, а пастбищ обширнее.

Джучи решил, что от Яика и до Дона, от Дона и до Днепра все земли должны войти в его улус. Он с досадой говорил своим близким:

— Мой отец требует, чтобы мы завоевали весь мир. Он сошел с ума. Мы разорили и разрушили много царств, истребили много людей, но я знаю, что лучшей земли для наших лошадей, для наших стад, для наших юрт мы не найдем! Возьмем эту землю и будем жить на ней!

Чагатай, брат Джучи, держал возле него своих соглядатаев. Они донесли на Джучи. Чингисхан послал доверенных лиц, и они переломили хребет его сыну.

Править улусом досталось Батыю, сыну Джучи и внуку Чингисхана. Батый разорил Русь, сходил в поход в Европу, вернулся и в низовьях Волги построил себе город Сарай. И стал тот город называться Сарай-Бату. Сын Батыя, хан Берке, построил еще один Сарай, и его назвали Сарай-Берке. С той поры стольным городом ханов стал Сарай-Берке. В Сарай свозили камни из всех разрушенных городов в междуречье Сырдарьи и Аму-дарьи, камни Хорезма и Самарканда, камни Тевриза и Дербента. Из камней, отесанных руками искусных ремесленников древности, возводили дворцы и стены вокруг города.

Со временем далекие земли за Яиком выпали из-под власти ханов в Сарае, за Яиком создалась своя Орда, и назвали ее Синей Ордой.

Сарайские ханы не смирились с мыслью, что улус Джучи распался, поэтому свою Орду они называли Большой Ордой, или Ордой Белой. На Руси сараевскую Орду называли Волжской Ордой, а Синюю Орду — Ордой Заяицкой.

Как когда-то хазарский город Итиль стоял непроходимым препятствием для большой торговли между дальним югом и севером, между Каспием и Варяжским морем, между городами Варяжского моря и государствами на юг от Каспия, так ныне встал Сарай и снимал огромную тамгу с торговых гостей или грабил торговые караваны. То была смертная застава для торговли, и только те купцы, что платили высокую тамгу ордынским ханам, получали право на торговлю по всем землям, что связала в один узел великая река Волга.

Чингисхан и его сыновья ограбили все самые богатые города в Азии, разграбили несметные богатства Багдада и халифов, хорезмийские города, города империи Хань, города Индии, русские города, собрали у себя все богатства неоглядных земель, согнали пленных и превратили их в своих рабов, но городской жизни не возлюбили и кочевали по-прежнему по пастбищам, как в далекие годы юности Чингисхана, когда он назывался еще Тему-чином.

Ничего не изменилось и при внуках и правнуках Чингисхана. Ханы Большой Орды в Сарае только зимовали, с первых же дней, как начинала зеленеть в степи трава, уходили на кочевья. В Сарае оставался векиль ханского дворца, правитель Орды в отсутствие хана. В Сарай съезжались купцы с товарами со всех стран, шумел, гремел базар на берегу Волги, удивляя товарами со всего мира. Имея все, что нужно, все, чем загорится жадный взор, ордынцы не занимались ремеслами, они не ковали оружие, не имели рудознатцев, а все отнимали или покупали. Ханы жадно собирали золото, серебро, меха. Все вокруг было ограблено, грабить больше некого, грабить Европу было боязно, ибо оставалась всегда за спиной опасная Русь. Сколь ее ни грабили, сколь ни жгли, сколь ни топтали, а все время теплился, не угасал в ней огонь ненависти к Орде. Ханы знали, что лишь только ослабят догляд за Русью, когда пойдут на Европу, то поднимется Русь, и тогда конец властелинам мира.

Хан Большой Орды Джанибек, когда умер его отец Узбек-хан, убил своего старшего брата Танибека и взял власть. Казалось бы, все оставалось прежним, все, как и при отце. Тот же почет, как земному богу, так же не только воины, не только нойоны, но и эмиры падали ниц, едва завидев лицо хана, так же, когда проезжал городскими улицами, падали на колени ордынцы, а пришлые ложились в прах, так же по мановению руки любому повинному ломали хребет, так же неоглядны были тумены, когда снимались с кочевий и двигались в степь. Из улуса Хулагу шли проповедники и прославляли имя хана Большой Орды, зазывая его в южные страны утвердить и там такую же власть. Все так же, но и не так. Джанибек все время ощущал какую-то слабость, недоговоренность, что-то надломилось в Орде. Он хотел повернуть жизнь, а она не слушалась. Эмиры на коленях слушали его слова, со всем соглашались, но все делали по-своему. Это как круги на воде после брошенного камня. Сразу идут сильные волны, но чем дальше, тем слабее. Джанибеку не дано было оценить, что Субудай и Джебе, а потом и Батый пришли на Русь в удачный для них момент, а ныне соотношение сил на весах истории почти незримо, но изменялось.

Русь родилась на Днепровской равнине со стольным городом Киевом не для завоевательных походов, ее люди хотели распахивать землю, выращивать хлеб, добывать в лесах зверя, в водах рыбу, продавать изделия своих умельцев по всей земле. Русь добывала свое состояние в неустанном труде, вырывая землю под пашни из могучих корневых лап северных лесов. Что выжег, что вырвал у леса, то и твое. Суровая зима на Днепре, и еще выше по Десне, на Ильмень-озере, на Волхове, по Оке и по Волге, на озерах над Клязьмой трескучие морозы заставляли думать о жилище, о топливе, об очаге с неугасающим огнем. Дерево теплее камня, поэтому русские города вырастали деревянными. Дерево не только теплее, оно дышит, сосны щедро отдают человеку накопленное ими солнце.

Русскому человеку — землепашцу не нужна была быстроходная лошадь, как кемерийцу, скифу, хазару или печенегу. Русская лошадка была сильной, выносливой, она корчевала пни, волокла за собой соху, перевозила тяжести по бесконечным зимним дорогам русской земли.

Рожденный для мирного труда русский человек был окружен с колыбели беспокойными соседями. Степь непрестанно выбрасывала на днепровские и волжско-окские просторы кочевые племена, землепашец одной рукой налегал на поручни сохи, а другую руку держал на рукоятке меча, чтобы всегда быть готовым отбить грабительский набег с юга. Тысячи, десятки и сотни тысяч людей, не сговариваясь, согласились на том, что от кочевой напасти может спасти только сильная власть. Так родилось Киевское государство. Его первые князья Олег, Игорь, Ольга, Святослав, Владимир, Ярослав Мудрый поняли стремление русских людей отстоять свой труд и сумели выполнить то, к чему их призвали. Печенеги были усмирены, Владимир Мономах усмирил половцев, Европа наслаждалась благоденствием за русским щитом.

За валами южной обороны, за засеками, за линией степных острогов росли и богатели русские города, державшаяся власть Киева становилась им в тягость. Князья сводили на бой свои дружины за киевский стол, бились за Киев, наводили даже и половцев друг на друга, но черным людям эти княжеские усобицы были в тягость, но остановить их не находилось силы: черные люди не вмешивались в усобицы, лишь бы не касались они города и землепашцев. Идея создания единой и сильной власти угасла и долго еще возникала, пока на далеком севере, вдали от Киева, не родилась вновь, ибо к этому времени города, окрепнув, заглядывали уже в дальние земли, торговля звала в иные страны, а для этого нужна была сила, а сила могла быть только в единовластии. Юрий Долгорукий, Андрей Боголюбский потрудились над созданием могучего владимирского княжения. Князь Всеволод Большое Гнездо имел силу государя. Всеволод Большое Гнездо сумел понять движение всех русских городов к единству, но довершить начатое осталось в наследство его сыновьям. Не так-то легко разобщенность превращалась в общность, князья упирались, не желая терять власть над своим уделом. Вот в такой момент и хлынули полчища Батыя на Русь, сохраняя в своих рядах то единство, которое было создано зародившимся движением племен в далеких степях на Востоке.

Тянулись годы, десятилетия. Ордынское разорение на сотню лет приостановило развитие городов, ремесел, торговлю и землепашество, но русские люди не замерли, не оцепенели. Жизнь шла, как идет не прекращаясь и подо льдом в русских реках — невидимая, замедленная, но не угасающая. Настала пора, когда каждый русский понял, что надо соединяться, каких бы это трудностей ни стоило, а единство преодолеет Орду. То, что уронил сын Всеволода Большое Гнездо, князь владимирский Юрий Всеволодович, то, что было выбито из его холодеющих рук ордынской саблей на Сити, поднял сто лет спустя Иван Калита. Иван Калита понял, что его личные устремления установить власть над всей Северной Русью находят поддержку среди черных людей, среди торговых людей, в немалой части боярства, что эта сила одолеет его князей-соперников. Эта сила привела к нему в Москву и митрополита Петра.

Слабость, что ощущал Джанибек при все видимости той же власти, точнее, форм той же власти, которой обладал и его отец, не была мнительностью. Это тоже была работа времени. Разбогатев во время грабительских походов, эмиры и темники давно уже почувствовали тягость своей зависимости от хана. Теперь, когда не было больших походов, ханская власть казалась досадливой обузой. Каждый эмир рвался считать себя неограниченным властелином на своих землях. В роде Чингисхана начались неустройства, потекла вражда между его прямыми потомками. Сначала было всего лишь несколько сыновей, у сыновей родились свои сыновья, чингизиды размножились сотнями, и каждый из них претендовал на титул хана, а получал этот титул один. У Чингисхана все были равны, и эмиры и воины в походах, каждый был сам себе господином, и все вместе подчинялись равно хану и джихангиру. Чингисхан делил добычу между эмирами, нойонами и воинами лишь в различной доле, но в доле были все. В мирное время такое подчинение сковывало руки эмирам. В мирное время эмиры не желали делить пастбища с рядовыми воинами и, пользуясь силой, отнимали у воинов земли. Ханская власть, военная власть, им мешала.

Чувствуя, что власть его становится призрачной, Джанибек не мог найти причин, что порождали эту призрачность, угадал лишь одно, что нужен большой поход, который бы возвеличил его имя. Этим он надеялся покончить с призрачностью власти, не понимая, что потеря власти — явление необратимое.

Когда сын Чингисхана Джучи взял себе свой улус, другой сын Чингисхана по имени Хулагу взял себе земли на юге от Аральского и Каспийского морей. Первые ханы, что пришли после смерти Джучи, жили в мире с сыновьями Хулагу, к осени уходили на кочевья к Тевризу в благословенные края, где мороз не трогал траву до декабря, а весной, когда по Волге еще плыли льдины, расцветали сады. Первым поднял руку на улус Хулагу хан Верке, но военная удача не подчинила хулагидов Большой Орде. С той поры многие ханы думали о походе на богатый Тевриз, да камнем всегда висела за спиной Русь, боялись уходить всей Ордой, а вдруг на Руси опять подымутся города, как уже поднимались при хане Бату.

Ныне Русь поразила язва, города опустели, люди мрут, как мухи от мороза. Князь Симеон умер, и ныне нет опасного князя на Руси. Князь суздальский Константин принес богатые дары, хочет стать на великое княжение во Владимире. Дары приняли, а с ярлыком не спешили. Не надо в один кулак сжимать Владимир и Суздаль да Москву к ним. Ныне, если идти на Тевриз, не нужен на Руси князь баскак, пусть княжит во Владимире тихий и робкий князь Иван.

Вынашивая замысел похода на Тевриз, хан Джани-бек приветливо встретил князя Ивана, отдал ему ярлык на великое владимирское княжение, видя в этом исполнение устоявшегося в Орде обычая предпочитать слабого сильному, помогать слабому русскому князю против сильного. Не ведал, что, отдавая ярлык московскому князю, отдавал и власть Орды над Русью. Да где же это было увидеть, что Русь, изъязвленная, зарастающая лесом и лебедой, Русь, много раз сожженная и ограбленная, тихо поспешает к встрече на поле брани, гибельном для Орды.

Соглядатаи доносили хану Джанибеку, что Русь отстраивается. Пусть!

После похода на Тевриз настанет час сходить ратью на русов. Пусть нагуляют шерсть, будет что стричь.

Боброку довелось на своем веку повидать немало крепостей, и больших и малых. На волынской земле почти все большие крепости были срыты по приказу из Орды, но как ни срывали, а грозные от них останки подсказывали воображению, что это были неприступные гнезда для мужественных сердцем. Видел Боброк славный город Кременец. Не дался Кременец Батыю, когда он шел на венгерского короля Белу, не дался и срыть себя. Остался стоять на высокой обрывистой скале. Видел витязь Холм, Луцк, италийские крепости, не поврежденные Батыем и беспощадными ратями, крепости фландрских городов, литовские замки и затесанные голые стены замков ливонских баронов. Могучи и внушительны показались Боброку стены Пскова и Новгорода. А вот столицу Орды не пришлось увидеть витязю. Каким же должен быть город непобедимой Орды, какой — его крепость?

Спросил о Сарае у Степана Ляпы, тот в ответ пожал плечами:

— Крепость как крепость... Да и не крепость вовсе.

Непонятны слова ватагана ушкуйников: то ли правды сказать не хотел, то ли ушкуйники вообще пренебрежительны к крепостям.

На разворот Волги, на котором стояла столица Орды, вышли на рассвете. Вся речная неоглядная гладь в оба края испятнана черными точками лодий, стругов, ушкуев, челнов и баркасов, что волокут по реке на канатах, а не на веслах. Будто со всего света сюда приплыли. К причалам не прогребешься.

Боброк окинул взглядом город. Степан сказал правду. И не крепость вовсе, хотя обнесен земляным валом, хотя за валом высятся глинобитные стены. Но и вал невысок, и стены непрочны. Крепость этого города — бесчисленные юрты и палатки, что тянутся во все стороны по берегу и уходят в глубь степи. Они будто бы осадили город. Прочность его стен в тысячах и десятках тысяч воинов, что живут в этих палатках.

За земляным валом из-за стены высится разноголосье куполов и шпилей. Вышки минаретов, крыши пагод, шпиль костела, мутовки православных церквей.

Еще более разноязыки причалы — кого только не принесло на ордынский базар, из каких только стран! А путь неблизок, далек, очень далек путь из Италийского моря. Караванам надо пересечь степи, чтобы на пристанях Каспийского моря перегрузить товары на лодии. Неблизок путь и из Варяжского моря мимо зачумленных русских городов. На всех наречиях крики у причалов, споры и ссоры.

— Ну какова крепость, княже? — спросил Ляпа.

— Они ее защитят в поле! — ответил Боброк.

Степан усмехнулся.

— И в поле не защитят, если как нужно взяться! Есть у меня одна дума! Душевная дума. Ты погляди, сколько здесь ныне скопилось товару! А почему? Не пускают вниз, боятся, что с русской земли занесут язву. Вверх и сам никто не идет! Погоди, княже! Развеем твою тоску!

К стругам подошли челны с ордынскими стражами. Некомат показал золотую пластинку с головами дерущихся тигров. Челны помчались к причалу. Окриками, а где и стрелы пустили, раздвинули у причалов лодии. Струги Степана подошли к причалам. Набежали грузчики, потащили тюки с товарами, полегчали струги. Некомат рассчитался со Степаном, вышел на причалы, ушел на пристань. Видно было, с каким почетом его встречают ордынцы, с какими глубокими поклонами. Сел на коня и уехал.

Струги отошли от причалов. Степан повернул их на низ. Отошли не так-то далеко и остановились неподалеку от берега. Здесь ордынский базар доходил почти до воды и, сколько хватал глаз, тянулся торговыми рядами почти до земляного вала вокруг города.

На берег сошли несколько ватажников и ушли бродить по базару. Струги полный день качались на воде, не трогаясь с места. Степан переходил со струга на струг, о чем-то шептался с ватажниками. Капуста сказал Боброку:

— Степан надумал дело...

Боброку любопытно. Он улавливал что-то в намеке Степана, но никак и предположить не смел того, что надумал Степан.

— Завтра базар разгоним и наберем мягкой рухляди и всего прочего видимо-невидимо,— пояснил Капуста.

Степан вернулся на краснокрылый струг. Молчалив, но иногда вдруг чему-то улыбались его губы.

— Что надумал? — спросил его Боброк.— Не таись!

— Чего же от тебя, княже, таиться? Посулился же тоску твою развеять, показать, как с ордынцами управляться.

— Под Казанью видел.

— А-а! — воскликнул с пренебрежением Степан.— Казанский эмир сиротка у хана. Ныне мы хана пощекотим!

Ватажники с ночи обрядились в доспехи. На тело надели белые льняные рубахи, на рубахи — мелкого плетения кольчуги, на кольчуги нацепили по грудь зерцала, на плечи легли стальные брусы, натянули кольчужные оплечья, лица заслонили железными масками с узкими прорезями для глаз. Подолы кольчуг спускались до коленей, поножи полностью закрывали голень.

У сотни воинов, которой идти впереди и заслонять стрелков, щиты с тарчем, с полукопьем, выступающим из щита. В правой руке не такие-то длинные, но прочные и тяжелые копья, у каждого еще по мечу и по боевому топору.

Стрелки обряжены так же, как и воины защитной сотни. У каждого самострел со стальным луком, в колчанах железные стрелы и самострельные болты. У каждого стрелка по мечу и боевому топору.

— Ты, княже, и сотоварищи, витязи брянские и пономарь — поглядите со стороны! — сказал Степан.— Не так вы обряжены для нашего дела! А вот Капуста пойдет. Ему не впервой!

На рассвете начал сходиться базар. Солнце поднялось вполнеба за Волгой, окатило степь горячим светом, гул базара долетал до стрежня реки. Струги смирно стояли. Ветер трепал свернутые паруса. Степан махнул рукой. Весла вонзились в воду, струги двинулись развернутым строем к берегу. Шибко пошли, носами ткнулись в песок.

Быстро, один другого не толкнув, не задев, выскакивали ватажники на берег и тут же смыкали строй. Каждый знал, куда встать, как ступить. По песчаному откосу поднимались строем по полсотни воинов в лице, в восемь рядов. Все в железе, а по лужку к базару шли пробежкой, будто бы извивалось из реки железо. Струги тут же оторвались от берега и, наполнив паруса полным ходом, пошли встречь течению к причалам. Ватага ушла без Степана, Степану дело на воде.

Двенадцать стругов наплывали на причалы полумесяцем. На причалах визг и вой, побежали на середину реки лодии, что порезвей, рассыпались челны навстречу стругам. Ордынцы угадали, что сейчас произойдет, не впервые им видеть «дело» новгородских ушкуйников.

На стругах запалили бочки с земляным маслом, что висели на метательных снарядах. Над рекой потек густой черный дым. Заскрипели блоки, бочки, одна за другой срывались со снарядов и, описав дугу, падали на лодии и на деревянные причалы. Земляное масло растекалось огнем по дереву, из одной лодии огонь перекидывался в другую — тесно стояли суда и суденышки у причалов.

Ордынские стражники пускали стрелы, но они не долетали до стругов, а в это время черный дым заволок причалы.

Струги отошли на середину реки, отсюда виден весь берег с базаром. Степан смотрел из-под ладони на ватажников. Рядом стояли Боброк, Пересвет, Ослябя, Железный и Мостырь.

Достигнув первых рядов базара, ватажники на ходу перестроились.

К торговым рядам они подошли полубегом, по пятьдесят воинов в лице, в восемь рядов. На подходе первые два ряда врезались в толпу, забрав влево, свернули торговцев, что побежали прочь, и тут же растянулись в длинную шеренгу, будто бы рак выкинул вперед левую клешню. Плотный ряд растянулся в сотню. Следующие два ряда забрали клешней вправо. Получалось что-то похожее на длинный коридор с железными стенами. По коридору двинулись по пятьдесят воинов в лице три ряда и образовали таран. Последний, восьмой, ряд, пятьдесят воинов, пошли по рядам, собирая товары. Не спешили, шли мерным шагом, выбирали, что взять.

Железная крепость двигалась, рассекая базар, от нее разбегались торговцы в разные стороны. В нее летели стрелы, но скользили но железу, не причиняя вреда воинам. Казалось, что эта бронированная черепаха, вот так же не спеша и не останавливаясь, вползет и в город.

Между тем степь со всех сторон схватывалась пылью, то сбивались в десятки и сотни ордынцы из ближних юрт и палаток. Из города скакали сотни стражей.

Руководил ли кто этими движениями ордынских сотен, то увидеть со стругов было невозможно, но действовали они, будто бы направляла их одна рука. Городские стражники скакали к причалам, чтобы отрезать путь ушкуйникам к берегу, сотни, накатывающие из степи, обкладывали базар полумесяцем и надвигались на ушкуйников, лавируя между торговыми рядами. Рога полумесяца растекались, теперь уже охватывая и обратный путь к берегу. Кольцо замыкалось с двух сторон о берег, ордынцы строили «облаву».

Боброк оценил неуязвимость ватажного строя, но сражается не только железо, под железом человек, Боброк не встречал ни на Волыни, ни в Литве воинов, что не дрогнули бы в таком кольце. Страх может принести большее поражение, чем стрелы и кривые ордынские сабли.

С тем же удивительным спокойствием ушкуйники продолжали свое дело, будто бы их не касались передвижения ордынцев. В торговых рядах ордынские конники на них не наступали, они осыпали их стрелами, тучей стрел, лили на них стрелы, но ордынская стрела не пробивала новгородскую броню. Ждали, когда железные воины повернут к берегу — тут-то и ударить копьями всей конной силой.

Прорезав насквозь базар, ушкуйники клином двинулись к берегу. Четыре ряда воинов, по двадцать пять человек в ряду, впереди, по бокам — по четыре ряда воинов, в середине квадрата — повозки с добычей, сзади — три ряда по двадцать пять человек в ряду. Повозки тянули воины, по два на повозку. Квадрат обведен щитами с тарчами, ощетинился копьями. То первые ряды броневой защиты, в задних рядах насторожены самострелы с железными стрелами.

От торговых рядов до берега надобно пройти доброе поприще. Надвинулись со всех сторон ордынцы.

Железный строй не остановился, не поколебнулся. Ударили из него железные стрелы, и ордынцы откатились с воем. Кружили вокруг, лили стрелы. Каждая стрела из железного строя поражала ордынцев, а тех стрел триста в каждом залпе. Смятия, давка. Сотни кружатся вокруг, как воронье возле одной кости, а коснуться железной черепахи немногим дано — враз на одну сторону квадрата могут ударить только десять всадников, а на каждого по тарчу и по копью из первого ряда, на каждого четыре железных стрелы.

Кружатся, кружатся, будто пчелы возле медведя, жало путается в шерсти, медведь только глаза прикрывает лапами.

Потоки стрел сливаются с железных щитов, ни один ордынец не дотянулся копьем до первых рядов, а с саблей против щита с тарчем делать нечего.

Сбились на берегу, пали с коней, встали тесным пешим строем, чтобы удержать железную черепаху.

Степан дал знак, и струги устремились к берегу. В пешую толпу ордынцев метнули горящие бочки. Земляное масло заливало огнем пеших, повалил черный дым, запахло горелой шерстью и обожженным мясом. Как нож входит в медовые соты, так ушкуйники врезались в ордынцев и пробили насквозь до стругов. На струги скатились повозки, их перекидывали через борт гребцы. Железный строй раздвинулся и, развернувшись, под натиском ордынцев стал пятиться к берегу. Ордынцы бросались с визгом, размахивая саблями, но, стоило хотя бы одному приблизиться к железному строю, тут же падал под ударом меча или копья или под натиском задних натыкался на тарч на щите.

Погрузились.

Ордынцы лавой накатились на берег, лили стрелы, струги, закрытые железными щитами, отошли от берега. Там, где горели причалы, в дыму выстраивались челны и лодии, чтобы преградить дорогу вверх. Струги развернулись на стрежне, распустили паруса и двинулись вниз к Каспию.

— Идем, княже,— сказал Степан.— Поглядим города тевризского царства, ныне все море наше и никто нам поперек не встанет!

Зимняя дорога короче летней. До Комариного брода провожали княжий поезд ордынцы. На Куликовом поле встретила великого князя владимирского Ивана московская сторожа, проводила до Коломны. Из Коломны в один переход дошли до Бронниц. Встречал бронницкий наместник Родион Нестерович, отцов боярин и воевода. Притомились и люди и кони. Боярин повел князя в гридницу, с князем и больших бояр, тысяцкого Алексея Петровича и посольского боярина Андрея Ивановича Кобылу. Сели повечерять. Иван задремывал, не пилось, не елось. Поднял чашу с медом, тяжко сомкнул веки, и хмельной медок потек на стол из чаши.

С громом стукнула дверь, в гридницу вломился дружинник. Замер на пороге, взглядом вызывая из-за стола боярина. Грозно и в тревоге поднялся Родион Нестерович. Поднялся и московский тысяцкий Алексей Петрович.

— Говори!

— Над Москвой небо красное! — рухнули, как топор, слова.

Не успели ни тысяцкий, ни боярин слова молвить, пробился сквозь бревенчатые стены, сквозь слюдяные окна, затянутые морозом, колокольный набат. Иван поднял голову. Вскочил, с дремы оглядывая гридницу, рука потянулась к кривой арабской сабле, подаренной ему ханом. Тысяцкий отвел руку князя от сабли.

— Москва горит!

Пятьдесят поприщ до Москвы гнали о двуконь. В полтора часа пригнали. Колола ископыть, ветер жег лица. Стали на княжьем лугу супротив града. Через реку достигал нестерпимый жар. К небу рвались тринадцать высоких огней, то горели все тринадцать московских церквей. Кто-то обронил, что пожар сей пожег «всех святых».

Гридни прискакали от реки.

— Лед плавится!

Пал с коня Иван и застыл, припав на коленях в молитве. Рядом опустился на колени тысяцкий.

— Огонь моровую язву сжег! — обронил он слово утешения.

Иван не отвечал.

— Видно ли тебе, князь, почто меня твой брат из тысяцких согнал?

Иван не отвечал.

— Пришли бояре к Симеону Ивановичу и молвили: тысяцкий прилепился к черным людям во вред боярам. Выбирай, князь, бояр или черных людей. Нельзя было Симеону Ивановичу отринуть бояр, меня отринул. Но не боярами город ставится! Я с тобой, князь! Позови черных людей, дай им казну на обстроение, в тридцать дней поставлю новый город, а к весне стеной обведу!

Глава вторая

Предвестия, что в степи происходит что-то неладное, достигали города Дербента не первый день.

Сначала появились несметные стаи диких уток. Они проносились над городом и высаживались на морских отмелях, что-то их спугнуло со степных озер, из зарослей степных речек. За утками прилетели подорлики, малые и большие, прилетели и степные орлы. Эти всегда сопровождают уток, то не в удивление. Ночью разбудил стражников топот тысяч и тысяч копыт. Будто бы тьмы и тьмы всадников скакали к великой дербентской стене. Светила луна, яростно сверкали звезды. Луна, отражаясь от гладкой и спокойной воды на море, освещала берег. К стене мчались стада сайгаков. У стены они поворачивали и мчались назад. Стадо за стадом, казалось, несть им конца. Могло быть только одно: спугнули всех сайгаков в обширной степи по северному берегу Персидского моря. За сайгаками белым днем набежали зайцы. Они усыпали дорогу ушастыми столбиками, и было их так много, что можно было, не целясь, пускать со стены стрелу — нашла бы живую цель. К полудню зайцы ушли в горы, пришли волки и лисы, они были так напуганы, что не гонялись за зайцами.

Эмир, правитель Дербента, приказал стражникам покинуть жилища, тенистые сады и выйти на стены. Стражники гадали, что же там случилось в степи?

Одни уверяли, что поднялся в приволжских степях «черный смерч». Зимой смерч сгребает с земли снег, перемешивает его с пылью, встают черные столбы и сметают все живое. Летом он страшнее, летом ветер вдавливает все живое в землю. Тогда звери бегут, потеряв рассудок, ослепнув от страха. Известно, что в древние времена от смерча выходило из берегов море. Но вот оно, спокойное и гладкое, плещется под стенами города. Гонит из степей зверя и птицу «великая сушь». Это не черные ветры, ветер великой суши почти неосязаем. Он едва заметен и страшен непрерывностью. Он дует и дует из пустыни день и ночь, день-деньской палит нещадно солнце. Трава жухнет, становится жесткой, как железо. Начинается великое переселение птиц и зверей. Но они не бегут, как бешеные, они медленно уходят. Первыми тогда вернулись бы табунщики, пригнали бы пастухи отары овец.

Нет, ни одна из этих примет не объясняла бега животных. Оставалась одна, и самая грозная. Не поднял ли хан Большой Орды все свои кочевья и, собрав их в войско, не идет ли на Дербент и сквозь дербентскую стену дальше, на юг, в земли давних стремлений потомков Джучи, старшего сына Чингисхана?

День бегут звери, второй день, третий. Ни одного каравана не прошло в эти дни, табунщики не пригнали ни одного табуна, и нет пастухов с отарами овец. Утром задымилась дорога под конскими копытами. Из густого облака пыли вывернулась россыпь всадников. Они мчались лавиной к стене. Ворота наглухо закрыты, мост над рвом поднят. Они мчались, будто хотели перескочить стены. Только в кошмаре может привидеться такое. Красные, желтые, синие хари уродов. Рогатые, с козлиными бородками, мясистые хари на тонких и жиденьких туловищах: то ли человек, то ли исчадие мрака. Они вопили, визжали и выли. Стрелы одождили стены.

Язык у тех, кто прискакал, и у тех, кто оборонял стены, один. Ханы разные. Эти из улуса Джучи, на стенах — из улуса Хулагу. Два сына Чингиза более ста лет назад поделили Великую степь и земли вокруг Персидского моря. Хулагу взял Хорезм, Иран и Азербайджан. Джучи взял Волгу и приволжские степи.

Эмир Дербента стоял со стражами на степе и дивился. Если ранее поднималась Большая Орда, то всегда, прежде чем выйдут ее всадники в поле, эмир знал через мусульман, для чего поднялись кочевья, куда идет войско — на север, на юг или в Ак-Орду. Ни один лазутчик на этот раз не оповестил его о движении хана Джанибека.

Маски не страшили эмира, он знал этот давний способ устрашения противника. Маски испугают только тех, кто никогда не воевал. Обычай суров. Если крепость открыла ворота, можно откупиться от войска Джанибека, если крепость сопротивлялась, а ее возьмут, то, по закону Чингисхана, все ее защитники, все жители города уничтожаются. От набега Дербент отобьется, войско Большой Орды не отразить.

Рассказывают, когда войска Джучи взяли Хорезм после жестокого боя и осады, сын Чингисхана приказал всех мужчин в Хорезме зарезать, а женщин отделить, Джучи объявил, что воины могут взять себе тех женщин, что им понравятся, остальных вывели за город и разбили на два отряда. Всех их раздели донага. Джучи сказал:

— Женщины защищали город. Они любят драться! Пусть одна сторона дерется на кулаках с другой, а тех, кто не захочет драться и нас потешить, бить кнутом.

Женщин стегали кнутом и подкалывали копьями, их вынудили драться, а воины Джучи смотрели со стороны и потешались. Наконец Джучи наскучила эта картина. Он приказал воинам зарезать всех женщин. Женщин резали, как скот, песок обагрился кровью. Тела их не убирали, оставили воронам.

Эмир ждал, когда же появятся предводители ордынского войска, чтобы спросить у них, чего они хотят, и выторговать городу спасение. Однако предводители не приближались к стенам. Всадники спешились — и подкатили к воротам тараны, загораживаясь чапарами — огромными щитами — от стрел со стены. Древняя стена спускалась с гор, обтекала город и уходила глубоко в море. Эмир призвал кади и просил его говорить с осаждающими. Кади сурово ответил:

— Мелик Ашреф прогневил Аллаха! Это наказание за его притеснения мусульман. Я не могу поднять голос в защиту убийцы и грабителя мусульман!

Эти слова рушили стену, как ее не могли разрушить тараны.

Тараны ударили в ворота. Пришельцы кричали, били в бубны, метали снизу стрелы. Эмир выстроил воинов за воротами, чтобы отбить приступ, приказал со стен метать стрелы, бросать камни и лить горящую смолу на осаждающих.

Рухнули от ударов ворота, воины Дербента пятились, ощетинившись длинными копьями. В копейщиков, обороняющих стену, пришельцы метали камни с пускачей. Эмир отдал саблю чужому воину, ему накинули на шею аркан.

На белом аргамаке въехал в ворота в блистающих золоченых доспехах, с опущенным на лицо забралом темник Мамай. Эмир распростерся на камнях, выдолбленных копытами лошадей.

— Почему закрыты ворота? — спросил Мамай.

— Открыть ворота, отдать город... Кому? — ответил эмир.

— Великому хану Джанибеку!

Эмир не смел подняться с земли и взглянуть на всадника. Но догадывался, что с ним говорит не великий хан.

— Мы не знали, что идет войско хана!

— Иди и отвори город! — приказал Мамай.— Я, темник великого хана, тебе повелеваю!

Нукеры рванули аркан и вскинули эмира на ноги. Толкнули копьем в спину и поволокли к городским стенам. Пришельцы широким потоком обкладывали город.

С эмира сняли аркан, он подошел к подъемному мосту и крикнул страже, чтобы открыли ворота в город. Городские стены высоко вздымались над скалистым берегом моря. Внизу, с земли, не слышно было, как прозвенела тетива тугого лука, не слышен был и полет стрелы. Послал стрелу искусный стрелок, ударила в шею, где кончился ворот кольчуги. Эмир захрипел и упал.

Темник Мамай вел передовой тумен. Это десять тысяч всадников. Следом в половину дня пути двигалось все войско хана, заполонив все дороги и тропы по берегу, вспугивая птиц из гнёзд, разгоняя зверей.

Передовой тумен — это легковооруженные всадники; кроме таранов, у них нет осадных орудий. Нет катапульт, что бросают огромные камни до тридцати пудов весом, нет пускачей, что пускают огромные стрелы толщиной в две ладони, а длиной в два роста воина, нет баллист, что перекидывают через любые стены бочки с горящим земляным маслом. Ворота города закрыты наглухо, подняты мосты надо рвом, горожане подняли заслоны, и в ров устремилась морская вода.

Тумену не взять город, хотя Мамаю очень хотелось ворваться в город до прихода хана и прославить свое имя. Оставалось лишь обложить город и распустить воинов пограбить окрестности.

К вечеру начали подходить тумены правого и левого крыльев ордынского войска. Мамай стоял на стене, и ему становилось не по себе от созерцания надвигающейся силы. Он первый раз видел с высоты, как движутся крылья всего войска Большой Орды. Где-то там, внизу, далеко разбегалось множество дорог, протоптанных стадами овец и табунами коней. Там заходило солнце. В лучах заходящего солнца вспыхнуло и растянулось надо всей долиной серебряное облако, это слились в один поток наконечники копий. А под сверкающим облаком катилась по земле темная ночь — пыль и мрак — так часты были ряды воинов, повозок, табунов заводных коней. Казалось, что этот черный поток опрокинет, смоет дербентскую стену, обтечет город, как муравьи обтекают добычу, и от города не останется даже пыли.

Городские стены выше крепостной стены. Из города тоже увидели надвигающийся поток.

Мамай оглянулся на город. На городской стене, на сторожевых башнях будто бы все жители города. Замерли, как замирает лягушка, встретив взгляд змеи.

Здесь, под Дербентом, Мамаю делать больше нечего. Город утонет в потоке ханских войск, Мамай должен гнать тумен вперед, расчищать дорогу всему войску.

Первое известие, что поднялась в поход на него вся Орда, Ашреф получил от посланных дербентского эмира. Ашреф кочевал со своими многочисленными женами и сыновьями в благословенной Аллахом долине Шейх-и-Базани. Тянулись мягкие солнечные дни и ночи, напоенные влагой и негой. В такое чудесное время не хотелось верить дурным вестям.

Ашреф собрал в шатре эмиров и темников. Он объявил, что из Дербента пришло известие, будто бы великий хан Джучиева улуса угрожает Тевризу.

— Не может того быть! — утверждал Ашреф.— Мы не видим ни одного торговца, который принес бы такое известие. Из степи бегут звери, летят птицы... Ну и что из этого?

Решили ждать новых посланцев.

Ашреф держал около себя только всадников личной охраны. Улус Хулагу имеет границы, известно, сколько фарсангов с одного края до другого, и нет пастбищ, чтобы пасти десятитысячные табуны лошадей. Ему не нужны монгольские лошадки, что добывают себе корм из-подо льда и из-под снега.

У Джучи всадник вооружался легко: надевал кожаный панцирь, редко — стальное зерцало, под шапку с меховой опушкой подкладывал буйволову кожу, сбоку привешивал лук в налуче, колчан на тридцать стрел, а то и несколько колчанов, саблю или топор. Копье брал редко, только в большой поход. Тяжело вооружаться нельзя, на большие расстояния ходить надо быстро.

В улусе Хулагу нет столько всадников, сколько в улусе Джучи. Хулагиды одевали всадника в тяжелую броню. Воин защищен зерцалами, бармицами, зарукавьями и поножами. На голове мисюрки с прилбицами. Каждому воину — копье, меч, сабля, дальнобойный лук и двадцать стрел.

Ханы улуса Джучи водили войско о пять коней, хулагиды — о двуконь. Так с той поры и повелось: у хула-гидов тяжеловооруженные всадники, в Большой Орде — легковооруженные.

Ашреф снарядил девятьсот мулов и тысячу пятьсот верблюдов. Загрузил на них все свое золото и серебро, драгоценные чаши и сосуды, серебряные монеты, китайские шелка, атласы, шелковые шатры и всякую женскую утварь. Ночью отправил караван с именами и добром иод охраной чиновников и телохранителей в крепость Алиджан.

Утром устроил смотр войску и объявил, что следует ему идти навстречу хану Джанибеку и прогнать «саранчу». Правитель Тевриза Ашреф выбрал место, где тяжеловооруженные всадники имели бы преимущество перед легкими. С левой руки высокие горы, с правой — глубокие овраги. Обнесли стан частоколом, поставили чапары. Ашрефу донесли, что воины собираются требовать жалованье и спрашивают, куда он отвез свое золото и серебро.

— Золото! Золото! — кричал на доносчиков Ашреф, будто бы они были виноваты в том, что говорят воины.— Зачем им золото, когда идут в бой? А если убьют, куда он денет золото и серебро? А если нас побьют: кому все достанется?

Ашреф велел передать воинам:

— Тот врагу пособник, кто думает сейчас о богатстве!

На заходе солнца Мамай поскакал на холмы осмотреть лагерь противника. Долго стоял на коне. Чингисхан учил никогда не нападать на врага, превосходящего по численности. Если враг превосходит но численности, постараться расчленить его силы и бить по частям. Победа дается, когда нападающие имеют превосходство десять против одного, а если противник сильнее, то тревожить его наскоками и сечь стрелами, в бой не ввязываться. Так учил Чингисхан до похода в Поднебесную. Против империи он воевал, не имея численного превосходства в силах. Тогда он внес изменения в свои поучения. «Оцени,— говорил он своим полководцам,— войско врага не по тому, сколько у него воинов, а по тому, какие у него воины. Монгол — воин с детских лет, и только воин. Хань пашет землю и берет меч один раз в жизни, чтобы тут же с мечом и умереть. Землепашец и горожанин не переживет и одного сражения, монгол переживет их столько же, сколько ему лет. Если перед тобой ополчение землепашцев и горожан, то считай каждого монгола за сто землепашцев и горожан. Один монгол не победит сотню землепашцев и горожан. Но тысяча монголов всегда победит десять тысяч землепашцев и горожан. Десять тысяч монголов всегда победят сто тысяч землепашцев и горожан».

Этот расчет годился, когда брали город Дербент. Город защищали горожане. Но сейчас в стане правителя Тевриза и Ширвана — не горожане, не землепашцы, а воины, такие же воины, как у него, у Мамая. С детских лет на коне, с детских лет стреляют из лука. Их ударная сила копьями превосходит ударную силу ордынцев. Их тяжелые хорезмийские луки п сылают стрелу вдвое дальше, чем легкий ордынский лук. Там, за чапарами, их не менее десяти тысяч.

Однако и здесь Чингисхан оставил поучение своим потомкам. Он поучал: «Если предводитель войска видит, что силы его равны силам противника или даже слабее, то надо искать слабость противника не в битве, а до битвы. Надо узнать, довольны ли воины противника своим правителем, нет ли розни или вражды между воинами и вельможами? Если воины недовольны правителем и вельможами, то задаться вопросом, чем недовольны? Глупость правителя простые воины не замечают. Недовольство может быть только тем правителем, который жаден и не вознаграждает достойно своих воинов. Тогда воинов противника надо позвать с собой в добычливый поход, таким образом противник проиграет битву, не начиная битвы».

Все в войске Большой Орды знали, что жители Тевризского царства недовольны своим правителем Ашрефом, ибо Ашреф очень жаден. Он жалел деньги на войско, правитель боялся владетельных эмиров и не смел думать о походах в соседние государства за добычей. Он предпочитал брать то, что близко лежит. Обложил своих подданных новыми поборами и покусился на доходы в мечетях. В Сарай прибежал знаменитый тевризский проповедник кади Мухья эд-дин Бердаи. Он слезно умолял Джанибека взять под себя Тевризское царство, а Ашрефа прогнать.

За высокими чапарами, за повозками, поставленными в круг, разместилось войско Ашрефа. Это горстка против всей силы Большой Орды, слишком большая сила против передового отряда, но Мамаю очень хотелось самому поднести хану ключи от Тевриза и от крепости Алиджан.

С его туменом шел кади Бердаи. Мамай сказал старику:

— Ты великий проповедник. Твое слово должно быть сильнее моих всадников! Поди и скажи воинам Ашрефа — пусть будут с нами и тогда они будут целы. Если они будут защищать врага мусульман Ашрефа, то ни один не уйдет отсюда живым.

Кади понимал, что к Ашрефу идти безопасно, а к воинам, на чью землю он навел войско Большой Орды, идти смерти подобно. Но он не мог уронить своего авторитета перед родственником хана. Он пошел в своем облачении мусульманского священнослужителя.

Кади не знал, что в войске Ашрефа разброд и волнение, что часть его войска, три тысячи всадников, покинули стан и поскакали в Алиджан захватить золото Ашрефа.

Под одеяние священнослужителя кади надел кольчугу. Больше всего он опасался стрелы до того, как начнет говорить.

Он шел открыто по дороге прямо на чапары. Он видел, что из-за чапар за ним смотрят воины Ашрефа. Кади остановился. Расстелил коврик, встал на колени и сотворил молитву Аллаху. Не торопясь встал, убрал коврик и двинулся к чапарам. Ни одна стрела не вылетела из стана Ашрефа. Ашреф из своего шатра увидел кади. Он приказал телохранителям встретить проповедника стрелами. Телохранители поскакали к чапарам, но их остановили воины и отправили обратно. Ашреф понял, что ему надо бежать. Окруженный телохранителями, он побежал из лагеря в Алиджан спасать свое золото. Между тем кади передал повеление хана Джанибека повернуть оружие против Ашрефа.

Воины взяли клятву с кади, что их не тронут, и раздвинули чапары. Мамай вошел в стан и присоединил воинов Ашрефа к своему тумену, не пролив ни капли крови. Это была значительная победа для темника. Соединив своих воинов с воинами Ашрефа, он двинулся к крепости Алиджан. Дорога на Тевриз была открыта.

Мелик Ашреф прискакал в Алиджан с двумя воинами и грузинским рабом. Между тем охранники его имущества решили между собой, что, поскольку их эмиру пришел конец, зачем же терять его добро. Они сорвали вьюки с верблюдов и мулов и принялись растаскивать золото и драгоценности. Жены Ашрефа подняли крик, он кинулся на охранников. Его отогнали палками, охранники забрали имущество и ночью вышли из города. Ночью бежал из города и Ашреф. Утром ворота крепости отворились перед Мамаем. Мамай встречал хана Джанибека со всем его войском, встречал с ключами от Алиджана. Посланцы Тевриза несли ключи от Тевриза. Навстречу ордынскому войску вышли толпы мусульман.

Джанибек отправил эмира Беяза разыскать Ашрефа, а сам двинулся во главе войска вместе с Мамаем к Тевризу. Жители ликовали, они вышли навстречу кади. Джанибек въехал на белом аргамаке в Тевриз. Давняя мечта ханов Джучиева улуса осуществилась.

В Хойской степи в доме Мухаммеда Балыбжи воины эмира Беяза обнаружили Ашрефа. Только один воин попытался защитить своего повелителя. Ашрефа привели в Тевриз к хану. Джанибек принял Ашрефа в тевриз-ском дворце в окружении эмиров и темников. Рядом стояли старый эмир Товлубий и молодой темник Мамай.

Ашреф, бывший правитель Тевриза, распростерся на каменных плитах дворца, по которым еще только вчера ходил повелителем.

— Зачем ты разорил это государство? — спросил Джанибек.

Ашреф поднялся на колени и ответил:

— Это не я его разорил, а воины! Они не слушали моих слов, они всегда требовали денег!

Тогда вышел вперед знаменитый проповедник ислама кади Мухья эд-дин Бердаи и сказал:

— До тех пор, пока эмир Ашреф жив, людям Тевриза и всего царства не будет покоя. От него пойдут смуты и беспорядки!

Джанибек оглянулся на своего сына Бердибека, которому было назначено остаться правителем Тевризского царства. Бердибек в знак согласия с кади склонил голову. Джанибек оглянулся на эмиров, нойонов и темников. Никто из них не взял слова в защиту Ашрефа.

Тогда Джанибек обратился к кади Бердаи и сказал:

— Делайте как знаете!

Ашрефа схватили и поволокли из дворца, потащили по городским улицам. Каждый житель спешил оскорбить правителя, утратившего власть. Ему на голову выливали зловония, в него плевали, бросали камни и цветочные горшки. На него кричали и лаяли. Тогда воины, видя, что их могут стоптать разгневанные жители, отрубили ему голову. Голову отнесли к мечети Марагийцев и повесили над входом в мечеть.

К ночи вокруг Тевриза вспыхнуло ожерелье костров, они раскинулись и растянулись по всем дорогам, по взгорьям, в долинах, казалось, что они протянулись в бесконечность, на десятки фарсангов, до самого моря. Когда ордынские воины хотели показать, что их много, много больше, чем на самом деле, каждый воин зажигал несколько костров. Чтобы утвердить власть ханов Большой Орды над землей хулагидов, чтобы убедить, что с ханом Джанибеком пришло несметное множество туменов, каждый воин зажег по пять костров, хотя пришло их и на самом деле много, очень много. Ночь спустилась с гор, город настороженно затих, тевризцы, выразив покорность, опасались грабежей. Над станом Джанибекова войска неумолчный говор, ржание коней, шум, как на оживленном базаре. Подходили и подходили войска и повозки.

Во дворце тевризского правителя беседовали отец с сыном, хан Джанибек с царевичем Бердибеком. Эмиры и темники ждали в дворцовых покоях решения судьбы похода. Двинет ли Джанибек свои войска в глубь земли хулагидов? Казалось бы, все благоприятствовало такому предприятию. Русь, пораженная язвой, не являла опасности.

Но Джанибек не спешил. Он жаждал славы, но славы безопасной, он не был уверен в благоприятствовании созвездий его военному походу. Для славы все исполнено: еще ни один хан из улуса Джучи не проникал в такую глубину земель хулагидов. Отсюда открыт путь на Казвин, Нишапур, на Мерв и Самарканд. То дорога Джебе и Субудая, когда они двигались с востока на запад. Ныне, если идти этой дорогой с запада на восток, можно выйти в подбрюшье Синей Орды. Этим походом можно начать воссоединение земель Чингисхана и утвердиться главой ислама на всех его землях.

До того как вызвать на беседу сына, Джанибек приложил ухо к устам мудрого кади Мухья эд-дин Бердаи, который подарил ему Тевризское царство.

Кади совсем не собирался возводить Джанибека на место халифа, он не хотел разорения мусульманских городов, ибо считал ордынцев дикими мусульманами. Ему нужно было повергнуть в прах Ашрефа, осмелившегося протянуть руки к богатствам мечетей. Он сказал Джани-беку, что далекие города еще не готовы принять его, там будут сопротивляться, и мусульманские купцы найдут средство выставить против Большой Орды столь же сильное войско, как и у Джанибека. Надо утвердиться в Тевризе, показать благоприятствование вере, тогда созреет тот плод, который нынче зелен.

Славы Джанибеку доставало и без того, а потерять и славу и войско он не хотел. Поэтому, призвав Бердибека, он объявил ему, что ставит его правителем Тевризского царства, отдает ему тумен Мамая и тумен Бегича, с воинами Ашрефа это большая сила. Надо, сидя в Тевризе, готовиться к походу на Казвин, потом на Нишпур, и только потом на Самарканд.

Бердибек не очень-то обрадовался этому решению. Тевриз, Ширван и порт Ардеби богатые города, богата плодами и земля вокруг этих городов, но что есть правитель чужого царства в сравнении с ханом Большой Орды?

Бердибек так же, как и его отец, любил власть, но войны боялся, ибо удача была лишь временным успехом, а неудача грозила гибелью. Бердибек любил земные радости и ради неизвестных и чужих ему городов не собирался их лишаться. Разве это сила, всего лишь три тумена, чтобы завоевать землю хулагидов? Мамаю посчастливилось без битвы получить ключи от Алиджана и от Тевриза. Бердибек знал, что воины этих земель умеют сражаться не хуже ордынцев. Спокойнее было бы грабить Русь, давать ей ожить и опять грабить.

Джанибек получил власть в Большой Орде, убив брата. То немалый повод для раздумий. Отец угощал сына кумысом. Кувшин переходил из рук в руки. Последний глоток положен отцу. Перед этим последним глотком Бердибек на мгновение раскрыл головку своего перстня над кувшином. Яд должен подействовать нескоро. В дороге.

Ватага Степана Ляпы погуляла по Каспию и по его рекам, опасаясь возвращаться на Русь из-за свирепствовавшей там язвы. Из Сарая с добычей, взятой на базаре, ушли в Дербент, продали меховую рухлядь по большой цене, ибо застава в Сарае не пропускала купцов в то лето в Каспий, а со всех сторон в Дербент съехались покупатели мехов: и из Самарканда, и из Мерва, и из Поднебесной империи, и с Кавказских гор, и с Черного моря из Сурожи и Кафы.

Базар в Сарае огромен, люден, беспорядочен и суетлив. Базар в Дербенте красочный и яркий. Все здесь основательно, давно установлено, купцы богаты, приказчики бойки и решительны. В Сарае в торговых рядах таилась тревога, будто торговцы ждали, что вот-вот их ограбят. В Дербенте за порядком на базаре наблюдали городские стражи, ловили воров и тут же чинили с ними расправу. В городскую гавань можно зайти, когда опустят цепи. С городских башен наблюдали за морем, за портом, за базаром. По сигналу стражников в любую минуту могли закрыться городские ворота, подняться железные цепи, перекрывая гавань. Здесь не так-то просто было бы совершить набег. Об этом и не помышляли. Здесь другие возможности. Из Дербента нанялись сопровождать караван тевризских купцов до устья Волги. С устья Волги пошли на Яик.

Об этой сказочной реке на Руси мало кто знал, а кто знал, никогда не видел. По.правому берегу кочевья и пастбища Большой Орды, по левому берегу пастбища и кочевья Синей Орды. На берегу ни одного города, но часто разбросаны юрты.

Вверх поднялись смирно. Из Дербента везли ходовой товар для этих мест: изделия арабских оружейников, каленые наконечники для стрел и для копий, цветастые парчовые и шелковые ткани византийской и китайской выделки, шитье из меха. Торговали с кочевьями Синей Орды. Степан здесь имел двойной расчет. Оружие продавали врагам Большой Орды, дабы не вооружать грабежников, что ходили на Русь. Из Синей Орды давно уже на Русь не ходили. Ордынцы Синей Орды торговали по совести, никто ни разу и не попытался ограбить ушкуйников. С ордынцами Большой Орды не торговали, ибо те привыкли больше грабить, а не торговать.

Сверху вниз плыли баркасы все больше дербентских торговцев. Везли меха, бочки с дегтем, железную руду с Каменного пояса.

— Скудная земля! — заметил Боброк, обращаясь к Степану.

— Для кого бедная, для кого богатая! Здесь нагуливают силу в ногах табуны коней, чтобы идти в поход на наши земли. На Каменном поясе глыбами добывают железо, у нас же собирают осадки на болотах. Та руда, болотная, дает сталь такой закалки, что никакая больше с ней не сравнится, да собирать ее тяжко. А здесь бери руками... Да не тем она досталась, кому надобно. Гонят баркасы в Дербент, оттуда везут к арабским оружейникам. Сами не то что кривого меча, наконечника для копья закалить не умеют.

— А если отсюда везти? — спросил Боброк. Степан усмехнулся.

— Ох и далеко! Караван один раз обернется ото льда и до льда, да обернуться не дадут. Мимо Сарая придется проходить с боем. Ханы не хотят, чтобы на Русь уплывало железо.

Боброк спросил, есть ли сухой путь с Каменного пояса.

— Сухим путем не ходил! — ответил Степан.— По рекам, что близко подходят к Каменному поясу, ходил. Глушь и дичь, и людей там нету! Идти надо зимой, когда льдом закроет реки и болота. А зачем туда идти?

— Чтобы скинуть ордынское ярмо, нужно большое войско, а большому войску нужно много железа...

Пришли в верховья Яика. Боброк, Пересвет, Ослябя и Железный и два десятка ушкуйников провожатыми сходили туда, где из земли дербентские люди брали железо. Боброк заметил то место и составил чертеж.

Степан с сомнением покачивал головой.

— Сюда никто сухого пути не ведает.

В Верховье закупили много меха, время повернуло на осень. Сверху шли немирно. Левый берег Яика, берег Синей Орды не беспокоили. Налетали на юрты, что теснились островками над рекой на правом берегу. Брали добычу, юрты жгли и разбивали. Ордынцы кидались в конном строю на железный строй ушкуйников, но, ужаленные их стрелами, отскакивали. Ограбили эмира, отпустили его русский полон, шатер обрубили, эмира повесили на столбе, которым шатер держался. Об этом боевом ходе понеслось известие вниз. Юрты снимались, ордынцы уходили от опасного берега в глубь степи, а в иных местах пробовали встретить струги боем. Обливали струги стрелами, но стрелы, ударяясь о щиты, которыми прикрыли гребцов, падали в реку. Ушкуйники для забавы иногда пускали в ответ железную стрелу с самострелов. Она доставала ордынца и жалила насмерть. Но то забава пустая, берегли стрелы для боя.

На зиму ушли на юг Каспия, возили купцов и товары от Ардеби до Дербента. Бури пережидали на островах. Летом опять сходили на Яик, в море разбивали купеческие суда, огрузились добычей доверху. Надо было уходить, грозная и опасная слава бежала впереди стругов, в ардайском порту купцы собрали лодии и попытались напасть на ушкуйников. Отбились легко, потопили и пожгли немало лодей, запаслись земляным маслом и двинулись на Русь. По слухам, утихла на Руси язва.

Боброк, Пересвет и Ослябя тосковали по русской земле, утехи в ушкуйничестве не находили, а Боброк все еще надеялся найти сильного князя. Железный привык к ушкуйничеству, Мостырь обрел воинское умение, а Григорий Капуста пребывал в своей стихии.

— Дивлюсь на тебя, княже,— говорил Степан, оставаясь с Боброком наедине то ли на острове, то ли на берегу, когда набирали в бочки пресной воды, или у костра.— Дивлюсь! Жаждал ты бить Орду. Бьем! Тебе ли быть недовольным? Вернешься на Русь не с пустыми руками, и твоя доля есть в добыче. То будто бы не княжеское дело ходить с ушкуйниками, а раздуматься, так ничуть не ниже княжеского. Князь на князя идет волости грабить. Своих, русских. А мы заставляем ордынцев поделиться награбленным. То святое дело, князь!

— Не о том я тоскую!— отвечал Боброк.

— По земле? Твоя земля, княже, далеко от Новгорода, а ты в Новгород пришел!

— Пришел в Новгород, а шел к князю Симеону в войско! Оттуда быть грозе на Орду!

— Не скоро Москва соберет войско, чтобы Орду побить. У меня в ватаге четыреста воинов. Нас четыре сотни, а в бою мы одна рука. А если несколько тысяч воинов, как их приучить быть одной рукой?

— Так же, как и четыре сотни.

Боброк рассказывал Степану о битвах, что кровавили европейские поля, да и Степан был наслышан о тех битвах, о том, как английские лучники били французских рыцарей, как горожане фландрских городов рассеивали рыцарей из арбалетов.

— Ну и много ли там воинов и рыцарей?— спрашивал Степан.— С обеих сторон тумена не наберется. Орда берет числом. Вот когда придет князь, что соберет все русские города, тогда Орде конец! А так обучить войско, как ватагу, еще никому не удавалось.

Боброк в юности, до того как накатилась на владимиро-волынскую землю ордынская рать, учился грамоте и читал в монастыре старинные книги о войнах, что вел киевский князь Святослав. Он рассказывал Степану, что у Святослава было семьдесят тысяч воинов, и все они действовали как одна рука, как ватага в четыреста воинов.

Шли в устье Волги вдоль берега, скопилось товару немало, решили распродать его на дербентском базаре.

Обычно, когда подходили к Дербенту, еще на подходе встречали лодии и баркасы с товарами. Пустынно было море — при тихой-то погоде!

— Или и в Дербент забежала язва?— удивлялся Степан безлюдью.

Стены города высились над водой, как неприступные скалы. У Степана замирало сердце от задумки разбить базар Дербента. Несметной могла оказаться добыча, но и не такой-то легкой, как в Сарае.

Безлюдье смущало. Здесь, у городских стен, стояли рыбачьи челны и лодии. Ни души, ни одного рыбака. Пусто и у пристани. Не видно ни одного паруса, ни одной мачты.

Шли на веслах, паруса едва колыхались. Но и это чуть приметное колыхание вдруг вспугнуло тучи птиц с пристани. Почернело небо от воронья. С клекотом кружились вороны, взлетели грифы. Кружилось воронье и над городом.

— Беда, княже!— воскликнул Степан.— Пришла и в Дербент язва. Мостырь затворил Белоозеро, а тут, видно, некому было и ворот затворить.

Струги ближе и ближе к пристани.

Сразу все заметили расклеванное воронами мертвое тело стражника. Торчала у него из горла оперенная на ордынский манер стрела.

К причалу не подошли. То там, то здесь раскинуты мертвые тела. На стенах не видно стражей, не слышно голосов муэдзинов с мечетей. Тихая волна обмывала остатки разбитых лодий, баркасов и стругов. Торговые ряды зияли черным пепелищем, с пристани натягивало смрадом гниющего мяса.

— Нет! То не язва!— молвил Степан.— То Орда прошла. Красен был город Дербент! Был!

Головной струг медленно развернулся и пошел, не отходя от берега, на север, к устью Волги.

Бердибек с туменами Мамая и Бегича остался в Тевризе. Его отец, хан Джанибек, ушел с войском в ордынские степи.

Джанибек дивился сам на себя. Он любил сидеть в седле, с детских лет будто прирос к спине лошади. А ныне, поднимаясь в седло, чувствовал слабость в ногах и кружение в голове. Джанибек решил опередить войско и скакать в Сарай, надеясь там возле жен справиться с неожиданной слабостью. Утром не смог встать. Эмир Товлу-бий, из самых близких, заметил, что хан не в себе, хотя и пытается это скрыть. Он требовал кумыса, но душа не принимала и кобылье молоко, коим был вскормлен хан вместе с молоком матери. Товлубий испугался, послал гонцов в Тевриз, чтобы мчались, не останавливаясь ни на час, чтобы звали Бердибека. Велел передать: «Отец умирает!»

К вечеру Джанибек почувствовал себя лучше, переправился через Куру и велел поставить шатер. Закрывая глаза, вспоминал последний глоток кумыса из кувшина, что протянул ему сын.

Нет, о справедливости хан не сокрушался. Он своей рукой зарезал старшего брата Танибека, чтобы захватить ханский престол, ибо ведал, что ничего нет на свете слаще неограниченной власти над бесчисленными подданными.

Что прибавила власть царевичу и ханскому брату? И до того, как стать ханом, он имел бесчисленные табуны лошадей, их не могли пересчитать сотни табунщиков. Овец считали не по головам, а по отарам. Молочные кобылицы бродили сотнями вокруг его шатра. По мановению его руки заклубится степь пылью, оглохнет от конского топота и храпа, и несколько туменов испытанных в боях воинов встанут под его бунчук. Власть не прибавила ему ни одной головы лошади, ни одной молочной кобылицы, ни одной отары овец, ни одного тумена, ибо все тумены давно поделены между его братьями, сыновьями и эмирами. Не богатством сладка власть, а униженностью подданных, безграничной лестью.

Если Джанибек ехал улицами Сарая, его телохранители выстраивались вдоль его пути, а.за их спинами падали на колени ордынцы, приветствуя хана. Ради одного мига, ради одной такой минуты не дрогнул, вонзая кинжал в грудь брата. Сердце заливало неизъяснимым наслаждением оттого, что мог казнить и миловать любого человека от Яика и до Днепра, от Каспия и до Новгорода на Волхове.

Джанибек не задумывался, почему его подданные падают ниц при виде хана, его уверяли, что это от любви к нему, оттого, что он почитаем, как божество. Джанибек знал, что его телохранители выгоняют из домов жителей, расставляют их по пути следования хана и подкалывают копьями, чтобы ниже кланялись. Однако верил уверениям льстецов, ибо хотел им верить. Перед Чингисханом и Батыем падали ниц и обожествляли их, они дали возможность ордынцам ограбить весь обозримый мир. Хану Узбеку поклонялись, потому что он был справедлив к ордынцам, собирал огромные дани с покоренных и зависимых стран и городов, крепко и грозно держал власть. Джанибеку же кланялись, потому что так было принято, так требовал древний обычай.

И в смертный час Джанибек не верил в смерть, он уже привык думать, что он бессмертен, хотя все его предшественники умирали. Но смерть и конец власти виделись далеко и в столь густом тумане, что и думать о смерти не хотелось.

Вспоминая последний глоток кумыса из кувшина, что протянул ему сын, он догадывался, что в кумыс был подмешан яд, но, и догадываясь об отраве, он не хотел верить в смерть. Не зная, что Товлубий послал звать Бердибека, он призвал темника, начальствующего над телохранителями, и, требуя тайны, повелел скакать в Тевриз и умертвить Бердибека.

Ему думать бы о том, кому передать ханский престол, а он думал, кого бы убить, чтобы оставить за собой ханскую власть.

Запалив коней, гонцы Товлубия примчались в тев-ризский дворец. Они и не достигли бы Бердибека, ибо кони их пали. Гонцов перехватил неподалеку от Тевриза Мамай. Он их пересадил на свежих коней.

Слова «хан умирает» для Бердибека прозвучали как «хан умер», ибо Бердибек знал, что от яда, который он всыпал отцу в кумыс, противоядия нет.

Бердибек оставил темника Бегича наместником в Тевризе и поскакал во главе Мамаева тумена к Куре, к ставке хана.

В те часы, когда умирает неограниченной власти властитель, его приближенные ищут силы, к которой могут прислониться, — ищут замены и находят ее в том, кто проявит в такой час решительность и быстроту действий, ибо сразу же начинается раздор, кому и за кого стоять.

Эмиры, темники, братья Джанибека толпились у ханского шатра. Бердибек в сопровождении Мамая и сотни «неистовых» прорезали толпу. Мамаев тумен в это время сдвигался со всех сторон к ханской ставке.

Товлубий поклонился Бердибеку:

— Хан жив, и никого не велено пускать в шатер!

Бердибек отстранил эмира, Мамаевы воины отодвинули ханских телохранителей, испуганных наступающей смертью хана. Они уже искали нового хозяина, новым был Бердибек.

Бердибек и Мамай вошли в шатер. Джанибек лежал на ковре, полуприкрыв глаза, и тяжело дышал. Бердибек скосил взгляд на Мамая.

Мамай накинул шелковый шнурок на шею хана и стянул его тугой петлей. Побагровело землистое лицо хана, налилось кровью и посинело. Бердибек вышел из шатра и объявил:

— Товлубий говорил неправду! Хан умер!

Всадники из Мамаева тумена плотно обступили шатер хана. Царевичам и эмирам путь к их воинам обрезан. Их ссаживали с коней и провожали к ханскому шатру. Товлубий вводил эмира в шатер. Мамай держал в руках Коран и требовал клятвы новому хану. И если замечал, что кто-то из эмиров отшатывался от Корана, делал знак рукой сотнику Челюбею. Челюбей рубил топором головы эмирам. Сотник плотно стоял на коротких кривых ногах, грудь его высилась колоколом, длинные волосатые руки крепко держали топор. Разил насмерть с одного удара. На Тевриз Мамай вел передовой тумен. На Сарай впереди хана Бердибека он повел правое крыло всего войска Большой Орды.

Мамай вошел в город, окружил его и послал гонцов созвать во дворец великого хана всех царевичей из рода чингизидов. Бердибек подошел к Сараю через три дня со всем войском. Мамаевы воины окружили царевичей: трех братьев единоутробных, девять братьев единокровных, тридцать племянников — и подвели к шатру Бердибека.

Бердибек сказал Товлубию:

— Исполняй!

Казнь совершали эмиры, присягнувшие Бердибеку.

Всем отрубили головы, чингизид уничтожал под корень, чингизидов, а Мамай, считая срубленные головы, радовался надежде, что если так пойдет, то вскорости не останется ни одного чингизида.

Остался младший брат, сын Тайдулы-хатуни, матери Бердибека. Она встала на колени перед сыном и просила пощадить грудного малютку. Бердибек поднялся с ковра, выхватил из ее рук братца и ударил его головой о землю. Молчали эмиры, ни один из них не боялся чужой крови. За свою боялись. В Сарае с чингизидами покончено, но еще немало разбросано братьев Бердибека по кочевьям, братьев и племянников. Всех сразу не соберешь, а теперь их будут прятать. Начало положено, пройдет время, и остальных Бердибек подберет...

Долго дымился город после пожара «всех святых», тлели головни, погребенные под золой и пеплом, а в мытищинской сосновой роще стучали топоры плотников но звонкой сосне не в обхват. Рубили срубы. Срубят, пометят бревна, разберут и везут к городу.

Московский тысяцкий Алексей Петрович собрал горожан и отстроил на Боровицком холме княжьи хоромы. Князь возвратился в Москву, потянулись вслед бояре. Тысяцкий распорядился везти срубы в город, тягловым людям из княжьей казны давал деньги на обзаведенье, раздавал им из княжьей оружейной палаты оружие, собирал из горожан и посадских пеший полк.

Город надобно оборонять, как будто в этих действиях тысяцкого нет ничего необычного, но это только с первого взгляда. От Орды обороняться бессмысленно, это установилось с дальних времен. Тут и городовой полк не спасет. От соседей недостаточно разве княжеской дружины? Коли городу в осаду садиться, можно будет и горожан на стены позвать, а зачем же горожанам, черным и тягловым людям оружие в мирные дни? Не нравились эти действия тысяцкого московским боярам.

Дошло до бояр, что князь Иван через тысяцкого Алексея Петровича, человека для бояр чужого и опасного, заказал братчине оружейников клеить тугие луки, точить стрелы, ковать каленые наконечники. И заказ будто столь велик, что московская братчина оружейников поделилась заказом с владимирской братчиной, отправила часть заказа в Устюг. Появились у горожан, чуть ли не на каждого десятого, по самострелу с клееным тугим луком. И будто бы ищет князь Иван, кому дать заказ на стальные луки для самострелов.

У бояр опаска, не замыслил ли на них тысяцкий, сам из черных людей. Напомнили князю, что Симеон остерегал ставить Алексея Петровича тысяцким. Князь Иван не послушал остережения.

И еще беда. Ранее тягло раскидывалось меж черных людей, они несли все тяготы по укреплению города, по выплате выходов в Орду. Князь Иван объявил тягловым людям снисхождение: кому поослабил выплату, кого и совсем освободил, а на отстройку города обложил тяглом боярские дворы. Это совсем в обиду!

Род бояр Вельяминовых ведется от Протасия, что пришел служить еще первым московским князьям, стоял в Москве тысяцким. Из рода и не выпускать бы это звание, первое в городе, да вот князь Иван взял и назначил Тысяцким безродного Алексея Петровича по прозвищу Хвост.

Алексей Петрович вооружал горожан. Не на Орду ли вооружал? Случалось, что черные люди поднимались против ордынцев, тогда Орда надвигала рать. Вельяминовы рассуждали, что с ханами лучше жить в мире и давить свой черный люд, чем пасть под ордынскими копытами.

Василий Васильевич Вельяминов — человек в летах, спокойный. Умеет ждать. Сын его Иван молод, нетерпелив, торопится схватить, что почитает положенным, не ожидая. А ждать долго. Алексея Петровича уберут, так ему, отцу, место тысяцкого, а Ивану когда же? Под старость. Зачем почет и слава под старость? Сладки они смолоду. Тысяцкий — второй человек после великого князя в городе. Ивану грезилось в горячих и нетерпеливых снах, как он едет по городу на коне, а впереди гридни. Крик «Пади!», городской люд застыл в низком поклоне, а у боярских детей от зависти тускнеют глаза. Жадно он слушал, что старшие говорят о тысяцком, укоряя его заглазно в непочете, в опасной дружбе с черными людьми.

— Был уже один такой!— говаривал боярин Михаил, родственник Вельяминовых.— Князь Андрей Боголюб-ский. Всем взял — и мужеством и умом, а вот с боярами ошибся, потому и пришел ему конец!

— Долго ли кликнуть! У меня найдутся люди! — намекнул Иван.

— Цыц!— оборвал его боярин Михаил.— Молод еще! Тебе известно, кто извел Андрея Боголюбца? Слуги черные! Один Анбал, а другой Ефрем Моизич! На века прокляты убийцы!

Василий Васильевич огладил черную бороду, раздумчиво молвил басом, едва пошевелив мясистыми губами:

— Князь наш милостив... Вишь, рязанцы отхватили Лопасню, а он простил. Князь тишину любит, чтобы все было тихо! Сыска не любит!

— Князь не любит сыска, не он, так городские сотские на дыбу потянут! Кто будет молчать? А если побежит холоп к тысяцкому? Все холопы ему в глаза заглядывают! Холопский город строит!— ворчал Михаил.

— С холопами тут дело не делать!— заключил Василий Васильевич.

В Москву прибыл ханский посол Ирынчей, привез с собой торговых гостей сурожан. Хлопотал Ирынчей, чтобы купцы сурожане торговали по всему великому Владимирскому княжеству без взимания тамги, чтобы могли скупать товары не только на торге, а свободно бы ездили по городам и селам, держали бы русских посредников. Князь Иван знал, что торговля без тамги сильно ударит по тягловым людям, по мелким торговцам, заденет и купцов, побегут те из Москвы, с владимирских, суздальских и ростовских торгов потечет ручеек к соседям, в Тверь, в Рязань, в Нижний Новгород, соберутся ручейки в поток денег из Владимирского княжества. А как отказать? Ханский посол приехал с пайцзой, на пайцзе две стрелы, скорый посыльный хана. И ярлык при нем. И ордынские всадники при нем. Отказать нельзя, нужно бить челом великому хану, объяснить, что, если разорить торговлю в княжестве, уменьшится выход дани. Однако далеко до хана. Очень далеко. Пока посланный доедет, пока передаст челобитную, да еще вопрос, в чьи руки она попадет до рук ханских, да и кто ханом будет... А Ирынчей жмет неотступно.

— Большой купец что щука!— говорил тысяцкий Алексей Петрович князю Ивану. — Щуку вынул из воды, она норовит руку тебе отхватить, сразу не подохнет. Пусти в воду, опять оживет! Не уйдут купцы, не бойся, князь! Уходить некуда. И во Твери, и в Рязани тот же Ирынчей, а Новгород своих не знает, куда девать, чужие не нужны... Мелкий торговый люд тебе казну насыпает по деньге, а из денег растут рубли. Что лучше, князь, один рубль рублем или двести денежками? Продать свой товар сурожане продадут, а вот как купить захотят, тут своя хитрость. Мимо малого торгового люда не пройдут. Я шепну, они не пустят!

Повелел великий князь торговать гостям сурожанам без тамги по всему княжеству: продавать и покупать товары. Продать продавали, а покупать усунутся, все закуплено, мимо малых торговых людей никак не пройти. Сурожане попробовали стакнуться с большими купцами владимирскими, суздальскими, московскими. Купцы руками развели. Больших купцов едва десяток, а мелких торговцев тысячи. Пока один повернется, те, как муравьи, обтекут товар на местах! Вот их, этих торговцев, стеснить! Тогда уж! А мелких торговцев стеснить тысяцкий не дает!

За старшего среди гостей сурожан Некомат. Перед ним и ханский посол Ирынчей опускается на колено. У Ирын-чея пайцза с двумя скрещенными стрелами, у Некомата ху-фу, золотая пластинка власти. Скрещенные стрелы — посланец хана, головы дерущихся тигров — власть хана через обладателя ху-фу. Великие князья на Руси получали скрещенные стрелы, дерущихся тигров только сыновья хана.

Золотые дощечки со стрелами и тиграми — обычай давний. Записано в китайских хрониках династии Тан: китайский император Да-е в 610 году по рождеству Христову решил внести раздор в тюркские племена, осаждавшие его империю. Для этого он объявил одного из старейшин тюркского племени Шегуя главным ханом. Он послал Шегую бамбуковую стрелу и сказал своему посланнику: «Надобно, чтобы дело это шло так же скоро, как летает стрела».

Тюркский хан Шаболо Хилиши в 634 году по рождеству Христову разделил свои владения на десять аймаков и в каждом поставил одного правителя. В знак власти над аймаком каждому правителю вручил по стреле с золотым копьецом и восчатой печатью. Правители назывались «десять ше», что означало — десять стрел. Стрела была знаком власти.

Чингисхан знаком власти провозгласил тигра. А чтобы показать, что власть — это сила, повелел изображать головы дерущихся тигров. Некомат не ханский сын, не ордынец даже, он торговый гость. За что же ему дана такая власть? И ордынцы, и торговые гости, и те, кто имел дело с Некоматом на Руси, без труда догадывались, что Некомат несметно богат и за великие дары выкупил у хана пластину с головами дерущихся тигров. Но пластина не только свидетельство власти хана через Некомата, это свидетельство и того, что Некомат — довереннейший соглядатай хана и его посол.

В Москве Некомат первый раз, а знает все московские обстоятельства, знает и об обиде Вельяминовых. Старика не беспокоил. Завел знакомство с его сыном Иваном. Иван рад знакомству, напрашивается на дружбу и службу, через посланца хана с властной дощечкой надеется прикоснуться к власти. Не вернется ли место тысяцкого в род Вельяминовых, да мимо отца к нему, к Ивану, напрямую?

Не остерегся спросить:

— Что нужно сурожанам?

— Много нужно!— ответил Некомат, подливая Ивану мальвазии, что во рту испарялась, глотать не надо.

— Небогата наша земля!

— Это как смотреть!— отвечал Некомат.

— Как смотреть?— спросил Иван Васильевич.

— Мех бобровый, мех соболий, мех беличий...

— Это свободно! Тысяцкий объявит, чтобы везли мимо торга, со всех концов привезут.

— А тысяцкий не объявляет... Тогда что?

Сидели в горнице, в новорубленных хоромах Вельяминовых на Воронцовом поле; Иван Васильевич наклонился через дубовый стол к гостю.

— Наш князь — милостивец! Власти своей боится! А тысяцкий властен!

— Тысяцкий не князь! Сегодня он, а завтра князь другого поставит!

— Поставил бы, да черные люди за тысяцкого поднимутся. Тысяцкий за горожан, за черных людей, против боярства.

Некомат пренебрежительно скривил губы.

— У горожан ныне меч и самострел! Тысяцкий вооружил!

— Против бояр?— спросил Некомат.

— Сегодня против бояр, а там и против хана!

Некомат горбат, сморщено лицо, хотя и не стар, нос, как клюв у коршуна, изогнут, нависает над верхней губой, глаза черные, как угли, из-под лохматых бровей две темные точки, как каленые наконечники у стрелы. Безбород. Ручки маленькие, пальцы тонкие. Иван огромен, дебел, хоть и молод, а уже с одышкой. Тож не воин. Любит медовое вино, а еще больше греческое и фряжское, а еще более мальвазию. Очень они разные, а вот сговорились, вполголоса понимают друг друга. Иван себя хитрецом считает, а Некомат воистину хитрец, ему и притворяться хитрым не надо. Иван весь на свету, Некомат в полной тени.

Когда Иван сказал о хане, Некомат усмехнулся.

— О хане оставим! Я все королевства обошел. Нет силы, чтобы могла помериться с Ордой.

— Да кто ж думку запретит, кто надежду пресечет?

Некомат поморщился:

— Об этом и говорить неинтересно! О тысяцком думай!

— Я давно думаю, да кто защитит, ежели что...

Некомат раздвинул на груди терлик, сверкнула пуговица на терлике. Иван глаз не сводил с пластины, угадав намек.

Иван давно точил черную думку, и вот наконец-то пришла пора посчитаться с тысяцким.

Город строился, а чтобы не было пожара, каждую улицу на ночь задвигали решетками. С одной улицы ночью на другую не перейдешь, не объявив сторожам. Сторожат не княжьи дружинники, а горожане и посадские. Ночные посты проверяет тысяцкий. Один не ходит. Десяток ближних с ним. Все в кольчугах, при полном оружии: с копьями, с мечами, с топорами, с самострелами.

Иван выбрал на подмогу холопа Фролку по прозвищу Козел. За придурковатость выбрал. Ловок был одним ударом ножа борова завалить или быка оглушить обухом и под сердце ножом. Сразу валил, и кровь не запекалась. Бегал по боярским подворьям, сенных девок портил, потому прозван Козлом. Служил, однако, исправно. Кого нужно батогами проучить, сам вызывался. Но и ему не доверился Иван. Сказал, нужно, дескать, двор одному лиходею подпалить. Ночью. Чтобы потушить не успели. Обещал показать двор.

Выбрал улицу, где тысяцкий чаще хаживал. Три ночи сряду стерег. Когда тысяцкий идет по улицам, сторожа откликаются. Наконец-то услышал, что идет тысяцкий, и указал Фролке на соседнее подворье.

— Жги, Фрол!

Сам вдоль стен, вдоль заборов неслышными шагами по снегу заспешил навстречу тысяцкому и его стражникам. Идут, не сторожатся, по оледенелой земле шаги издали слышны. Затаился Иван. Вспыхнуло хвостатым огнем подворье. Озарилась улочка красным пламенем. Стражники бегом к огню. Алексей Петрович грузен бегать. Того и ждал Иван. Пропустил мимо, со спины набежал в валяной неслышной обувке и ударил с полного замаха топором. Скользнул за угол, перемахнул через забор, через церковную ограду, еще раз через ограду, и вот на своей улице.

Зимой поздно рассветает. Не успел Иван обогнуть церковь, оглушил удар большого колокола на звоннице. За долгим ожиданием потерял ход времени, забыл, что пришло время звонить колоколам к заутрени. Испугался, подумал, что ударили в набат. Ударили московские колокола к заутрени, да так и не умолкли. Со звонниц увидели огонь, начали бить в набат. Стража подняла крик, что поражен насмерть лиходеями тысяцкий. Покатилось известие с улицы на улицу, от стражи к горожанам, от горожан в боярские хоромы. Тут пожар гасить, а тут людской пожар зачался.

Фролка Козел, как поджег подворье, кинулся бежать. Увидели стражи, как метнулась тень от огня. Настигли поджигателя. Фролка поднял кистень отбиться, куда там! То не по девкам бегать, не борова валить или быка. Кистень выхватили, самого скрутили и поволокли к огню на свет.

Иван замешался в толпе бегущих к пожару. Из усадьбы Вельяминовых над Яузой скакали холопы на конях, впереди Василий Васильевич. Оборвалось у него сердце, как услышал, что убит тысяцкий, хоть и ворог, а человек княжеский, немалый человек, да и сразу на ум пришел разговор недавний с сыном. Не Иван ли холопов научил? Хватились, нет Ивана и нет Фролки.

Скакали с факелами. Увидел Василий Васильевич сына — терся в толпе неподалеку от огня. Наклонился с седла, ухватил его за воротник охабня.

— Ты?

То не вопрос, а ярость невысказанная. Мигнул холопам. Поняли: убрать надо сынка из толпы. Схватили, кинули поперек седла, ускакали.

Фролка в руках городских стражников. Сгрудились, на конях не протолкнешься.

— Отбить!— приказал боярин.

Что значила совсем недавно толпа горожан против вооруженных холопов боярина, да еще на конях. Нет, недаром тысяцкий навлек на себя боярское недовольство, недаром бояре ковали на него зло. Ощетинились копьями горожане и обнажили мечи. На копья холопы не охотники кидаться.

Улицу запрудила толпа. Одни пожар гасят, другие стиснули, обложили кольцом схваченного поджигателя и убийцу, а иные сводили кольцо вокруг холопов боярина. Кто-то из толпы схватил боярского коня за гриву.

— Слышь, боярин! Твоего человека взяли! Фролка Козел!

— Прочь!— крикнул Василий Васильевич и замахнулся плетью.

— Не трожь, боярин! У меня топор! — остановил его незнакомец.

Медленно и лениво редела тьма над улицей. Боярин нагнулся заглянуть под заячий треух незнакомцу в лицо, запомнить. Не испугался горожанин. Глянул боярину в глаза и дерзко спросил:

— Фролка тысяцкого убил по твоему, боярин, наущению?

Боярин рванул поводья, конь вздыбился и отбросил незнакомца. Надо было уходить, не перед кем боярскую честь казать, а очень даже просто из толпы удар топором получить.

Колокола не умолкали. Гул тринадцати звонниц плыл над городом. Перед Успенским собором у княжьих хором, на площади перед папертью, дознавались у Фролки, кто убил тысяцкого.

Гридни затворили двери княжеских хором, встали у стрельниц с самострелами, столпились с копьями у ворот да у красного крыльца. Встали в оборону, но на горожан не двинулись. Князь не велел. Его сорвали с заутрени, поспешил в хоромы с владыкой Алексеем. Донесли князю и владыке, что убит тысяцкий и схвачен на пожаре поджигатель — холоп вельяминовский. Возле князя собрались высшие бояре и воеводы, нет только Вельяминовых. Стояли у окна, смотрели на площадь, как вели дознание у холопа. Никто не осмеливался спросить князя, отбить ли Фролку у толпы. И без спроса знали, если скажет отбить, то отбить нельзя.

К красному крыльцу направились городские сотские и старшины ремесленных братчин. Идут без оружия, с челобитьем. Иван распорядился впустить. Из окна своей горницы наблюдала за действием великая княгиня Александра. Увидела челобитчиков, прибежала к князю. Горячая, норовистая, не в мужа характер.

— Не пускать!— крикнула князю.— С тобой здесь княжата!

У Ивана так: пока можно уступать, уступать готов без спора, но черту знал, когда надо проявить княжескую твердость. Очень ошибались, думая, что и дальше его можно подвинуть. Он как медведь. Расшевелить на спячке — нужно жердью в морду ткнуть, а расшевелили — только рогатина успокоит.

— Пустить!— перекрыл он беспокойства княгини. Сотские и старщины долго обтирали ноги в сенях, вошли рядком.

— Говорите!— повелел Иван.

— Схватили мы на поджоге Фролку, холопа большего боярина Василия Васильевича. Повинился, что поджигал по наущению Ивана Васильевича. Иван Васильевич сидел с ним в затайке! На огне подожженный, Фролка клянется: тысяцкого не убивал!

— Отдай дьяку! Допытает!

— То, что мы не допытали, то и дьяку не допытать! Не холоп убивал Алексея Петровича! Он крест целовал и причастие принял! Не убивал!

— На кого показывает?— спросил князь.

Сотские переглянулись. Окружены со всех сторон гриднями и боярами. Всех оглядели: Вельяминовых нет.

Старшина оружейной братчины Дмитрий Монастырев опустил глаза, не глядя на князя, молвил:

— Иван Вельяминов убил тысяцкого! Дозволь, князь, мы сами учиним розыск над Вельяминовым!

— Не дозволю! То княжеское право! Велю отдать Фролку! Дьяк дознает!

Сотские попятились.

— Мы, князь, отдать его не в силах!

Гридни придвинулись к сотским. Бояре устремили взгляды на князя. Все они ближние советчики и думцы Симеона Гордого, не по нраву им, чтобы в княжий терем вошли с челобитной сотские, суконщики, гончарники, серебряники и оружейники, немыслимо, чтобы ответили отказом на повеление великого князя.

Тих Иван, тих, милостив, но здесь покушение на его власть. Ждали вспышки. Окольничий Ананий, однако, боялся княжеской вспышки, знал он лучше других, что город постоит за Алексея Петровича, встанет такая замятия, что и князю не уберечься.

— Что же нам делать?— раздался неожиданный вопрос Ивана.

Вздрогнули от негодования бояре, но Иван продолжал:

— Я не мог отдать боярина, вы не можете отдать холопа! Город думает воевать с князем? Я не буду воевать с городом, стольный мой град Владимир! Сейчас повелю подняться и уйду во Владимир.

Вперед выступил Дмитрий Монастырев.

— Милостивец наш князь! Милостивцем слывешь, то немилостиво животы наши худу предать! Разве не служил тебе, князь, наш тысяцкий верой и правдой, разве не держал грозно твое княжение?

Старший боярин Василий Окатьевии не испытывал растерянности. Прибыл в княжьи хоромы в полном боярском облачении: в платно, с горлатной шапкой на голове. Платно застегнуто на все пуговицы, в руках посох. Не стерпел, был во всем любителем строгости.

— Ты, холоп! Как ты смеешь говорить князю?

Гридни ближе к сотским, сейчас схватятся за мечи. И у бояр руки тянутся к оружию, сотские без оружия. Иван поднял руку.

— Не возвышай голос, боярин! Старшина оружейной братчины не холоп, а вольный человек. Мне казнить и миловать, мне и судить! Идите, объявите народу: будет мой княжий суд! Не дадут княжьего суда, сойду из Москвы!

Сотские, пятясь, вышли из терема. Василий Окатьевич Долго смотрел на князя, ожидая смягчения его слов. Не дождался. Бросил ему под ноги боярский посох и пошел молча прочь. Дьяк Нестерко и окольничий Ананий не шевельнулись. Застыли в страхе бояре и гридни. Не видели они в таком гневе Ивана. Оторопела и великая княгиня.

Иван, хмуря брови, приказал ей:

— Собирай княжат и отъезжай к Сергию в Троицу!

Княгиня взглянула на мужа, первый раз, быть может, поглядела на него с удивлением и даже любуясь.

На площади что-то случилось. Закружилась водоворотом толпа, выбросила вперед копейщиков. Копейщики заслонились щитами, стрелки с самострелами встали в их строй.

Донесся вой ордынских всадников. Ордынскую сотню выплеснули в город Боровицкие ворота. Мгновенно раскинулись всадники по площади. Прежде чем из самострелов взлетела хотя бы одна стрела, сотни стрел осыпали толпу, тут же закружились всадники, вскинули коней над копейщиками. Не слышно через затворенные окна ни конского топа, ни свиста сабель. Врубились всадники в толпу, разметали, разжали ее. Открылась середка площади перед папертью Успенского собора. На середке одинокая фигура вельяминовского Фролки. Он на коленях. Все отбежали, а ему не отбежать, ноги в колодках. Ордынец вскинул над ним коня, опустилась на открытую шею Фролки ордынская сабля. С потягом рубанул ордынец, отделил саблей голову от плеч, покатилась под копыта. Всадники оттеснили толпу с площади и погнали на Никольские ворота, из города. К красному крыльцу подскакали Ирынчей и Некомат. Тяжелый топот в сенях, в переходах, ввалились в терем.

— Мы пришли, князь, защитить тебя!— объявил Некомат.

Иван быстро прошел навстречу Ирынчею.

— Я могу просить посла великого хана?

Ирынчей улыбался.

— Я отправлю княгиню в Троицкий монастырь! Проводи княгиню, обереги ее в дороге!

Ночью из города выехали возки бояр Вельяминовых, а на Ростовскую дорогу, взяв путь на Троицкий монастырь, вышли ордынские всадники сотни Ирынчея, окружив княжеские возки с княгиней и княжатами.

У Кучкова поля толпа, тесно. Пылают факелы. Ордынские всадники продвинулись вперед, вот-вот пустят оружие в ход, но в ответ есть что получить. Толпа вооружена. Мрачные, молчаливые всадники в кольчугах, ми-сюрках с опущенными прилбицами, надвигались на толпу. Но кто-то крикнул:

— То не князь, а княгиня!

Толпа расступилась, кровь не пролилась...

Дмитрию Монастыреву довели, что Вельяминовы выехали на Брап1евскую дорогу. Оттуда прямой путь в Коломну и в Переяславль рязанский.

— Перехватить бы!— в один голос загорелись сотские.

— Пусть бегут!— Дмитрий Монастырей махнул рукой.— Нам здесь просторнее станет! Чтобы поймать двух бояр, сотню своих потеряем в бою.

Тяжело раскрутить людей на замятию, но, коли раскрутились, сразу не остановить. Сам того не чая, никак не готовилось дело, старшина оружейной братчины Дмитрий Монастырев сделался вожаком горожан.

Дмитрий Монастырев для Москвы человек новый, привел его незнамо откуда тысяцкий Алексей Петрович. Оружейная братчина ревниво хранила свое братство, искусство оружейника передавалось от отца к сыну, от деда к внуку. В братчину принимали чужого крайне редко и допреж устраивали испытания, что может пришлый. Ошибся, не сумел — от ворот поворот, иди в другой город.

Когда тысяцкий сказал оружейникам, что привел к ним знатного мастера, старшина братчины сурово спросил, а искусен ли пришелец? Тысяцкого чтили и уважали, но потребовали, чтобы Монастырев поведал, кто он и откуда, у кого в учениках ходил, да чтобы показал у горна и наковальни, что умеет делать.

Кто? Человек же... Из смоленской земли, вырос при монастыре, потому и кличут Монастыревым. Показал руки. Огромные лапищи, в кожу въелась железная пыль. Ростом невысок, плечи широки, грудь колоколом, зимой ничем не закрывал шею. Учился у монастырских кузнецов. Показал, как умеет лить крицу, как управляется с ней на наковальне. Отковал меч, наконечники для копья и наконечник для стрелы, закалил его, отлил рукоятку Для меча из бронзы. Исполнил все работы.

В то утро, когда нашли убитым Алексея Петровича, все было понятно и цель ясна: найти убийцу и покарать, кем бы он ни был. Фролка Козел — то неоспоримый намек, чьих рук дело. Да и без Фролки догадку бы не пронесли мимо Вельяминовых, им изо всех поперек горла встал тысяцкий. Люд поднялся, требуя наказания убийце, вельяминовского холопа зарубили ордынцы, Вельяминовы убежали из города. Что же дальше?

Раздаются неразумные голоса: прогнать князя Ивана и позвать «удобного» князя. Кого? И только ли неразумные те голоса? А не подосланы ли в Москву от тверского, или от рязанского, или, еще того лише, не суздальских ли князей то голоса? Говорят, князь поддался боярам, а те князья разве без бояр придут? Да еще с чужими, для тех Москва холопский городок. От купцов доводится пожелание прогнать сурожан, заставить Ивана выгнать Некомата и его гостей. Купцы охочи загребать жар чужими руками. Ремесленнику и умельцу от своих купцов еще того меньше прибыли, чем от чужих. Да что сурожане? Они не с оружием, а с деньгой пришли. Только тронь их, так не то что Ирынчей с сотней ордынцев, так и ордынскую рать пришлют, от Москвы одни головешки останутся.

Ладно о горячих головах, их остудить не так-то трудно, ведома Монастыреву тайна, о ней ни в торговых, ни в ремесленных сотнях не ведали. Князь Иван готовил оружие для большого дела, о том деле с ненадежным человеком нельзя и перемолвиться.

Однажды тысяцкий привел Дмитрия Монастырева в княжьи хоромы в ночное время с черного крыльца. Провел темными переходами в горницу, крепко притворил дверь.

— Сызмальства мне известен оружейник!— молвил Алексей Петрович.— Верь ему, князь, как мне, как себе.

Заказ на клееные луки, на стрелы, на кольчуги, на наконечники для копий, на мечи давно уже был получен через тысяцкого. Оружейникам и кузнецам грешно было жаловаться на невнимание.

Монастырев принимал заказ и на изложил для самострелов, правда, пришлось его передать плотникам. Тысяцкий торопил с заказом, Монастырев ездил во Владимир, добрался до Устюжны, по дальним оружейникам развез заказы, повидался с рудознатцами. Много требовалось ныне в Москве стали и железа.

В этот раз князь Иван спросил старшину оружейной братчины, есть ли в Москве мастера, что умеют ковать стальные луки, тугие и пружинистые, что могут пустить с самострела тяжелую железную стрелу.

Мастера берегли свои секреты. Передавали от отца к сыну, от деда к внуку. Дорог был в исполнении самострел со стальным луком. Греки называли его цагрой, немцы — армбрустом, латиняне — арбалетом. Стальной лук делался таким тугим, что тетиву натянуть можно было только воротком. Стрела из такого самострела летела за тысячу с лишним шагов, пробивала насквозь любой доспех на полтысячи шагов. Слыхал Монастырев, что латиняне на католическом Соборе запретили применение этого оружия против христиан. Понимал это Монастырев так, что римский папа защищал своим запретом рыцарей от горожан, ибо горожанин с арбалетом оказывался в бою сильнее рыцаря. Орден и литовский князь Ольгерд накрепко запретили завозить на Русь арбалеты со стальным луком. Новгородские купцы привозили арбалеты тайком от ганзейского досмотра.

Выковать упругий стальной лук требовалось особое умение. Надо было подбирать особую руду, плавить ее, зная секреты плавки, и ковать с хитростями, которыми мастера не очень-то делились. Заказы на такие самострелы были редкими. Потому в Москве и не было умельцев изготовить стальной лук. Был один старик, но что двумя руками сделаешь. Изготовил он несколько стальных луков для великого князя Симеона.

— Сколько нужно таких самострелов?— спросил в ответ Монастырев.

Князь Иван улыбнулся тихой и ласковой улыбкой, наклонился к Монастыреву, оглянулся на окна в тереме, на тысяцкого, шепотом произнес:

— Мне много нужно стальных луков! Много, очень много нужно, старшина!

— Полета? Сто?— спросил Монастырев, предвкушая богатый заказ и прикидывая, сколько может сделать старик, кого к нему поставить подручным.

Темные глаза князя Ивана пытливо смотрели на Монастырева.

— Тысячу...— выговорил он едва слышно. Монастырев откинулся от князя. Он сначала подумал,

что ослышался. Но князь тут же повторил это слово.

Монастырев слыхивал, что некоторые дружины новгородских ушкуйников имеют по нескольку сотен самострелов со стальной пружиной. Дружина Семена Судакова, Степана Ляпы. О них слава гремит по всей Волге, по Каме. В Каспийском море их струги ходят, будто бы у себя на Ильмень-озере, в Заволочье они чуть ли не хозяева, бродят по Студеному морю, провожают караваны новгородских купцов по Варяжскому морю. Они годами собирали оружие, ковали им стальные луки новгородские кузнецы, а также немало их вывезли из городов Брюгге, Гамбурга, Лондона. Монастыреву доводилось видеть у новгородцев арбалеты и ножи парижской работы. Князь Иван угадал его раздумья.

— И тысячу мало!— молвил он по-прежнему шепотом.— Я думаю о двух, о трех тысячах...

Монастырев почувствовал, как простегнул по спине холодок. Ой, непрост заказ! Великое дело за ним скрыто. А говорили, что князь Иван несвычен к воинскому делу, князь тихий и милостивый. Да разве нужда князю мечом разить? То, что он сказал, то страшнее меча.

— Что примолк, старшина?— спросил тысяцкий.

— Тысячу, две... На это уйдет лет десять!

— А если поспешить? Не одна Москва славится кузнецами.

— Это надо собирать кузнецов со всех русских городов!— ответил Монастырев.

— В Москву?— спросил тысяцкий.— Собирай!

Иван приподнял руку, остановил тысяцкого.

— Не только в Москву. Здесь много ордынских глаз. Собирать надо кузнецов в Белоозере, в Устюге. И железо там ближе, и от чужого глаза далее...

Князь подманил Монастырева поближе.

— Молчи, старшина, об этом деле. Попомни. Для тебя здесь на одном конце смерть, на другом — боярская честь, княжеская честь! Стальной лук не тайна! Брат мой Симеон дарил самострелы со стальным луком ханам для охоты. Тайна, что их будут тысячи... Большая тайна! Мани кузнецов со всей земли, а старика своего обяжи отдать секрет мастерства ученикам.

— Дорогое это дело, князь! — молвил Монастырев.

— Калита моего отца объемистая. Достанет в ней серебра.

Таков князь Иван. Тысяцкого убили, князя со стола согнать? У него все узлы этого дела в руках. И малолеток поймет, что к чему. Ордынский лук убивает на триста шагов, самострел со стальной пружиной убьет на тысячу шагов! Уйдет Иван — разорение Москве, гибель великому началу. Придут суздальские, тверские или рязанские князья.

Монастырев решил: Москве держаться князя Ивана. Одному пойти в княжьи хоромы для разговора с князем нельзя, пойти с другими — не получится беседы. Метался, сдерживая горячих, что собрались звать соседних князей, а тут и сам князь пожаловал к нему в дом.

— Времени у нас мало! — объявил Иван.— Говорить надо о многом. Садись, хозяин, и не суетись!

Монастырев сел на лавку рядом с князем.

— Город строить надо, а никто не строит,— начал Иван.— Бродят с оружием с утра до ночи, рушат хоромы, воруют на дороге!

— Обиды, князь!

— Убитый не воскреснет и другого нет! Тебя поставлю тысяцким — станешь?

— И меня убьют бояре, как убили Алексея.

— Убьют!— согласился Иван.

— А если бояр отпустить? Пусть идут с богом!

Иван сокрушенно покачал головой.

— Шел я к тебе, Монастырев, думал, как нам беседовать? Так и думал, что надо тебе объяснить, что такое княжеская власть. Откуда она пошла и к чему пришла? Русские летописи читал?

— Нет! Не сподобился! Берегут старцы, послушникам не дают.

— Было когда-то все очень просто. Жили люди на нашей земле родами и племенами. В каждом племени свои старейшины, в каждом роде свой старший. Старший — это старший и по власти и по возрасту. Ни бояр, ни князей! А разве старейшины не та же власть? Власть-то она власть, да слабая власть: платили племена дани грозным соседям. Соседи — хазары, а хазары — это все равно что ныне Орда! Как от хазар избавиться? Нужно войско! Если воевать, кому же тогда пахать землю? Думали и надумали: призвать варяжских воинов, чтобы оберегали землепашца и охотника, а за это ставить их на корм, на стол. У варягов скудная земля, у русов — обильная. Пришли их ярлы и привели дружину.

— Сказывали старцы послушникам про те давние дела. То ли позвали, то ли сами пришли Рюрик и братья...— вставил слово Монастырев.

Иван продолжал.

— После Рюрика стал на стол Олег. Князь Олег говорил: «Я враг хазарам, а вовсе не вам». Спросил, кому дают дань. Отвечали: хазарам. «Не давайте хазарам,— сказал Олег,— давайте лучше мне». Хазары набегали на Русь. Тогда князь Святослав пошел с дружиной к хазарам и разбил их орду. Мысль тут такая. Князя кормит город и смерды. Защищал город и творил в нем суд князь. Один? Нет! Не один, с дружиной. А кто в дружине? Воины. А если воины, то должны быть при дружине десятники и сотники, а больше сотен воинов, так то уже и тысяцкие. В чем сила власти у князя? В дружине. В чем сила дружины? В воинском умении. А как иметь воинское умение? Заниматься воинским делом. А чем кормиться? Землей. Вот и родилось боярство. Старший дружинник — старший боярин. Ему дай землю, призови на его землю смердов, чтобы пахали и сеяли. Отсюда корм дружиннику, отсюда ему и деньги купить оружие и не думать ни о чем, как только о воинском умении. Городской человек занимался ремеслом, смерд пахал. Если прогнать бояр, если уйдет вся дружина, кто защитит городского человека, кто защитит смерда?

— Мы защитим!— сказал Дмитрий.

— А кто будет заниматься ремеслом? Боярин? Так он ничего не умеет! Уйдут бояре к другому князю и соседа на нас поднимут. И не будет у нас покоя умельцам, будут воевать, а воевать не умеют. Что делать?

— Окоротить бояр! Очень самовластны!

— Когда горожане окрепнут, когда будет у них оружие, тогда и князю в них опора, тогда и бояр окоротить!

— Из лука стрелять надо десять лет учиться,— заметил Монастырев.

— А из самострела?

— Со стальной пружиной?

Иван положил руку на плечо Монастыреву.

— Молчи, старшина! И бояр остерегайся такое слово молвить, и ордынских ушей остерегайся. Идешь в тысяцкие или погодишь, когда горожане оружие получат?

— Зови, князь, до поры боярина!

Иван встал с лавки. Почти головой уперся в низкий потолок.

— А какого же боярина?

— То тебе виднее, князь?

— Мне виднее самого сильного.

— Самый сильный Вельяминов! Он к рязанскому князю отошел! Так он же...

— Молчи, старшина! В твоих руках сила против бояр, но та сила еще не готова! Сильный тысяцкий и вам защита от бояр, и бояр мне поможет в узде держать!

Дымы сигнальных костров сначала поднялись из сосновых боров над Юлой, перекинулись к речке Тихая Сосна, отозвались черными дымами на Быстрой Мече и побежали через Куликово поле и Зеленую Дубраву над Непрядвой через Дон к Пронску. Сторожа предупреждала: «Идет Орда на Русь!»

Черные дымы из Пронска добежали до Переяславля на Трубеже. Великий князь рязанский Олег повелел дать сигналы в Коломну, и оттуда и в Москву. Большой Орды не ждали, но и дымы сторожа понапрасну не зажигает. Стало быть, набег, грабежники идут. Ближним боярам велел собирать дружину и ждать сигналов.

Дымы обозначали путь ордынцев. Они шли изгоном о двуконь, гнали без остановок. У Красивой Мечи их сосчитали, дымы дали сигнал: «Идут о двуконь тысяча всадников!»

Прискакали гонцы из Пронска. Владимир пронский увел из города дружину, скрылся в верховьях Прони, оттуда прямой путь к Титу козельскому. Решил отсидеться в стороне.

Олег призвал бояр и старейшего среди них Епифания Коряева. Коряев старик, с Ордой умел ладить, искушен в посольских делах. Властен, ни один боярин ему не поперечит. Пришли и московские переметчики Вельяминовы: Василий и два сына, Иван и Николай. С ними и родственник ихний, московский боярин Михаил Александрович.

Олег спросил:

— Затворим ли город и будем город оборонять или уходить дружиной за Оку, дружину беречь?

Олег высок ростом, прогонист, нетерпелив и горяч. Спросил будто бы и спокойно, но жег его горячий внутренний жар нетерпения. Вельяминовы угадали характер князя. Ордынская тысяча не столь уж великая сила, но не придет ли за ней большая. Если затвориться в городе, ордынцы зажгут город стрелами, смоченными земляным маслом. Озлятся, пошлют за подмогой, тогда дружина и все боярство, как в погребе, без выхода.

Василий Васильевич Вельяминов осторожно заметил:

— Город надо оставить! Дружину сохранить!

— Московским гостям не дорог город, то не Москва, а Переяславль!— возразил Епифаний Коряев.

— Погубим и город и дружину,— не сдавался Вельяминов.

— Дружину не губить!— крикнул Олег.— Идем За Оку. Оглядим Орду, сильна ли. Ежели до тысячи всадников, встретим в поле!

Едва успели уйти из города, спустившись лесом по Оке к старой Рязани, ночью увидели с земляного вала старого города зарево над Пронском.

Олег подвинул дружину лесом к Проне и взошел на Кирицкие холмы, где когда-то рязанский князь Игорь Ингваревич встретил боем все войско хана Батыя. Если ордынцы побегут на Переяславль, то с Переяславля им путь на Старую Рязань через Кирицкие холмы.

Ордынскую тысячу привел темник Мамай. Добыча ускользнула. Гнали о двуконь день и ночь, но русская сторожа опередила, кострами просигналила тревогу. Пронск пуст, спешили к Переяславлю, на Трубеж, нашли город пустым. Пустой город страшнее города, затворившегося в осаде. В пустой город Мамай не велел входить воинам. А вдруг зажгут его оставленные в городе русы, из огня не вырваться. Мамай приказал зажечь город. Жаркий костер озарил небо. Мамай погнал своих всадников к Старой Рязани искать друншну рязанского князя. Искать не пришлось. Рязанцы ждали его над Проней, на Кирицких холмах.

В низине расступилась дубрава, распахнула поле для сечи.

Олег послал три сотни в обход противника, повел их Епифаний Коряев, чтобы ударить в спину ордынцам, когда ввяжутся в сечу. Две сотни Олег оставил в запасе и поставил к ним Василия Васильевича Вельяминова, старика хладнокровного и неторопливого.

Взвился стяг рязанского князя, подали свой глас трубы, ударили бубны, и сотни пошли ровной рысью. Хорошо пошли, учены ходить в конном строю. Тронулась и та сторона, доспевая подняться из низины на взгорье. Начиналось правильно. Епифаний Коряев как раз закончил объезд поля, вовремя сможет ударить.

Олег раскинул свои сотни вдоль леса на взгорке, чтобы Мамаю быть в низине спиной к реке. Коли рубить, то рубить так, чтобы никто не ушел, некому было бы донести жалобу до великого хана. Мамай провел своих всадников берегом реки. Из низины смотреть в гору, каждый всадник видится великаном, сотня расползается на солнечном блеске в тысячу. Да ведал Мамай, что такое мираж, умел считать противника. С пригорка Мамаева тысяча кажется горсткой карликов. Олег приободрился: неужели с одного удара не сомнет его дружина эту напасть? Только ударить, только бы сошлись конные лавы!

Олег припустил аргамака вдоль сотен.

— Я первым пойду!— кричал он.— А вы за своим князем! Оголодили, сожгли, ужель отпустим?

Поскок кованых коней рязанской дружины громыхнул громом по полю. Ордынцы мчались почти неслышно, будто копыта их лошадей не касались земли. Вот в этом-то и спасение для рязанцев, удар их сотен тяжелее ордынских. Ох, если бы ордынцы шли на сшибку! Не пойдут! Ближе, блинке конные лавы. Ордынский конный строй ощетинился стрелами. Два раза конь скакнет, летит одна стрела. Не целится ордынец, перед ним сплошная цель, не пойдет стрела мимо, поразит либо коня, либо всадника. Сшибить с коня всадника, спешить, а тогда рус — легкая добыча.

Олег ускорял бег аргамака, с рыси перешли на галоп — поскорее прорваться сквозь дождевую завесу стрел, дорваться до сшибки. Но не в кого целить копьем, некого рубить топором. Даже и без команды, даже и в бубны не ударили на россыпь, будто бы ордынский строй натолкнулся на незримую стену, будто кони споткнулись у всех ордынцев сразу, припали на колено, открыла первая линия пространство для стрел из второй линии. Дождь стрел, стена из стрел, под прикрытием этого дождя первая линия раскололась надвое, и потекли вдоль рязанских сотен всадники, пуская стрелы через плечо. На сшибку идет вторая линия.

Не дойдет!

Тот же маневр, и началась ордынская карусель. В пространство, в пустоту летела тяжесть рязанских сотен, рязанцы осаживали коней. То и нужно для тех, кто придумал эту мельницу. Смешались ряды рязанцев, замялись кони на месте, а стрелы летят и летят, дождят и дождят, падают кони, бьются на земле, ломая строй, и вот уже снята без боя первая линия, смешалась с ней вторая, кони шарахаются от страха, раненый конь сбрасывает всадника, катается от укуса стрелы, как от облака оводов, кони рвутся на дыбы, выбивают из седел дружинников.

А стрелы дождят и дождят!

Рязанцы собирались преследовать убегающих! Разве они убегают? Разлетелись россыпью, ударили бубны, и ордынцы опять соединились в линию. Лава в пятьсот всадников идет в два ряда полумесяцем, охватывая в кучу сбитые рязанские сотни. Вот сейчас осыплют еще раз стрелами и возьмут рязанцев в копья.

Затрубили трубы, из леса вывалились три засадные сотни. Идут в спину полумесяцу. Но и ведать не ведают, что с ними сейчас должно произойти. Первая линия полумесяца ударила в копья по наполовину спешенным ря-занцам. Удар в копья, и засверкали на осеннем солнце кривые мечи. Это не сшибка, это не бой, это избиение, как на скотном дворе. Рубят, колют, режут... Одна надежда на Епифания. Доспел! Вот-вот грянет в спину врагу, да враг-то мгновенно разворачивает коней в россыпь, и сотни Епифания слились с толпой рязанцев. Свои же рязанцы ломают их строй. Ордынские стрелы дождят и дождят!

Не одобрял Вельяминов горячности князя, неумным считал совет Епифания Коряева — на погибель толкал он молодого князя. Чужаку закрыли рот. Знал Вельяминов цену рязанской дружине, знал, что такое ордынская тысяча. Настало мгновение, когда и ему надо бы бросить две сотни всадников на спасение князя. Но им не пробиться в смятию. Послать их в бой — это погубить еще двести воинов. И решил Василий Вельяминов, что лучше вызвать гнев чужого князя, чем лишцть Рязань последней ее защиты.

Олег услышал, что Вельяминов трубит отход. В горячке боя не очень-то понимал, что происходит. Сам едва успевал отражать удары, хотя и чувствовал, что кто-то его бережет со спины, что чьи-то руки не дают опуститься на него ордынским саблям. Дружинники схватили князя, кинули поперек седла и потащили из боя.

На опушке леса перекинули Олега на его запасного аргамака. Вельяминов стегнул горячего коня плетью, помчались рязанцы лесом в спасительную чащу.

Олег замахнулся плетью на боярина, но тот замедлил бег своего коня, и плеть просвистела в пустоте. Кто-то сильно толкнул в спину Олега и еще раз ожег его аргамака плетью. Вырвался вперед быстроногий конь, увлекаемый общей скачкой. Дорога оборвалась, растеклась тропками, здесь погоня не страшна, каждое дерево защита, тут ордынец бессилен.

Остановились в глухом урочище. Князь спрыгнул с коня и оглянулся, ожидая бояр. Подскакали Вельяминовы: Василий Васильевич с сыновьями.

— Ты!— рявкнул Олег на Вельяминова и задохнулся от ярости.

— Ты на Вельяминовых голос не повышай!— остановил его Василий.— За мной, князь, Москва, а за тобой кровь твоих дружинников! Не меня ты слушал!

— Меня слушал!— раздался голос Епифания Коряева.— Меня слушал, гость московский! Не московскую землю топчет ордынец, а нашу. Нам как терпеть? Почему ты трубил отход? Это измена, боярин! Ты не за рязанского князя голову клал, а прозакладывал ее для московского!

Вельяминов тронул коня и приблизился к Епифанию.

— Князь Олег спасен, я видел, как его вытаскивали из боя, а вот как ты, боярин, из той смертной схватки цел ушел, то я не ведаю! Один ушел, бросил воинов! Это измена!

Князь яростен, гневен, а вдруг скривила губы мальчишеская усмешка, задергались губы, закусил их, а слез из глаз не смог остановить.

Вельяминов, а с ним его сыны и боярин Михаил подошли к Олегу. Василий Вельяминов отвесил низкий поклон, но проглядывалась в поклоне не почтительность, а издевка.

— Спасибо, князь, за хлеб-соль, хотя и не твою ели, а со своей пришли! Отходим, князь! Вельяминовы в изменниках не числились! Дружину, князь, ты сгубил!

Вельяминовы погнали коней, за ними два десятка их холопов. Олег тронул коня им вдогонку, но вовремя оглянулся, не уловил одобрения у своих воинов. Понял: осудили князя! Не в его характере было принять этот упрек.

— За мной!— кинул он гридням и боярам и поскакал к полю, где свершилась сеча.

С пригорка из леса открылось поле боя. Сравнить его можно было разве что с угасшим костром, когда угас огонь и лежат вразброс догорающие поленья. Тучей вилось воронье, не решаясь спуститься на землю, пока сновали по полю ордынские всадники, обирая убитых, добивая раненых. Мелькнула на опушке серая спина матерого волка, и он привел за собою стаю.

Под бунчуком стоял в золотых доспехах всадник. Мамай ждал, когда его воины соберут добычу. Мамай радовался внезапной удаче срубиться в поле с русами. Он нисколько не был сердит на рязанского князя, он сам искал с ним боя. Досадовал Мамай, что увели князя с ноля боя, лишили радости видеть поверженного противника в унижении.

Из леса на широких махах выскочил всадник. Медный шишак его сверкал в лучах заходящего солнца. Ордынцы окружили всадника, но ни один не приблизился к нему, видя, как устремленно оп скачет к холму, на котором стоит Мамай. Мамай приложил ладонь к глазам. Не князь ли? Не безумец ли? Что он ищет? Не в поединке ли утешение от поражения в сечи? Мамай не прочь на виду у своих воинов сразиться с русским князем, но из поединка не всегда можно выйти победителем, а побитый в поединке темник — то уже не предводитель войска. Мамай оглянулся. Из рядов выдвинулся богатур Челюбей. Если безумный рус ищет смерти в поединке, Челюбей готов принять вызов. Он, как гора на седле, как тяжелый камень, не собьешь, не сдвинешь. В руке тяжелое копье, с левого бока арабская сабля, с правого прямой меч русов, к седлу приторочен аркан.

Олег осадил коня, не доезжая на бросок аркана, пал с седла и опустился на колено. Всего лишь? Нет! До конца придется испить князю чашу унижения, не так рус должен изъявлять покорность ордынскому темнику, а здесь, на Руси, темник все равно что хан в Орде. Мамай сидел в седле недвижно. Великий князь рязанский опустился на колени. И это еще не конец. Мамай ждал. Склонилась шея князя, коснулся лбом земли. И этого мало! Пошел на коленях князь к Мамаю, и этого мало!

Просвистела нагайка в воздухе и опустилась поверженному князю на спину. Челюбей крикнул:

— Ползти!

И князь пополз, стирая прах земли своим лицом.

— Что просишь? — раздался высокий голос Мамая.

— Милости и пощады живым, могилы мертвым!

— Почто раб поднял оружие?

— Не ведал, что великий воин привел всадников на рязанскую землю!

— Мертвые наказаны, за живых Рязань будет платить выкуп!

— Будет!— ответил Олег.

— Мамай тебе дарует жизнь и прощение. Чтобы помнил! Помни, князь! Не за поклон! Ты доставил моим воинам радость боя! Давно уже никто не смеет на них поднять меч!

Два воина подскочили к князю и подняли его с земли.

Пал на землю Олег, винясь в душе за гибель своей дружины, пал на землю, чтобы спасти от полона тех, кто выжил, спасти свой княжий стол миром с зятем великого хана, поднялся с земли смертным врагом Мамая. И чем горячее опалял его изнутри гнев, тем льстивее делалась улыбка, тем покорнее взгляд черных глаз, медовее голос...

Погасло раскаленное зарево, осенний холодок охватил небо и разогнал низкие облака черного дыма. Город тлел, черные столбики дымков бродили над обрывом, где стоял Переяславль рязанский на Трубеже, ветер шевелил черные покрывала золы.

Поднялся в отход с семейством с родной рязанской земли Игнат Огородник. Уходил от наскоков ордынских, от огня ордынского. Ко всяким страстям и ужасам Игнат приобвык и приспособился сызмальства. Умел прятаться от Орды, но терпеть уже не стало сил. Учил его отец, а отца дед учил: «Гляди, как живет барсук. Не страшен ему ни ордынец, ни грабежник. Коли кто в нору за ним, гляди-ка, сколько у него выходов из отнорков!» Редкий год Игнат не строился заново. Избу ставил так. Сначала рыл глубокий котлован. Из котлована подземные ходы, из подземных ходов прорывал отверстия, чтобы дым выходил, ежели выжигать кто возьмется. Из подземных ходов выходы в бурьян, к обрыву реки. Выходы закладывал камнями. Пол в избе земляной, сруб над землей — лишь бы оставалось место для узенького и невысокого оконца. Печь уходила остовом в землю. Труба невысокая, чтобы дрова горели медленно и отдавали больше тепла камням.

Жгут ордынцы такие избы и уходят, думая, что не осталось живых. Из нор выползают черные люди, и вновь стучит топор, рубят сруб на место сгоревшего. Неистребимы: В огороде капуста, морковь, лук, репа, свекла, на пахотной земле рожь да овес, а за рекой на луговинах, где земля жирна,— греча. Морковь и репу зарывали в песок, ордынцу не отыскать захоронку. Капусту квасили в дубовых бочках, прятали под водой. От ордынца умели хорониться, обучились убегать, да разве в том радость, разве то людская жизнь жить по-барсучьи? Долго теплилась надежда, что соберутся князья и отобьют Орду, ждать устали, надежда погасла. От своего князя рязанского, от его бояр не защита от Орды, а разорение. Ордынцы сожгут город, князь и бояре наряжают город заново ставить. По княжьему наряду безвозмездно, да и еще со своими харчами, со своим тяглом.

И опять бы жил, да жизни не стало: поборы и поборы. Если бы хоть раз и навсегда определил князь полюдину. С осени определит одно, а к следующей осени набегают внеочередные, обязательные поборы. То на княжье погорелье, то на дружину, то на ордынскую дань, то... Не счесть всех поборов, самому не остается зиму перезимовать. Разоренный князь, разоренный боярин не добрее ордынца. Лихо с таким! У разоренного князя всегда внеочередная нужда: отдай сейчас, сейчас же отдай, только сейчас, терпежа нет, будто свету конец.

Ежели рязанский князь идет в поход на соседа, откладывай соху, откидывай лопату, надевай стеганный из войлока доспех, бери в руки копье и топор, а о своем урожае забудь. Давно думалось отойти с рязанской земли. Слух давно доходил, что на московской земле у великого князя владимирского все не так. Тягловому человеку рады. Коли пришел на новину, расчистил лес под пашню — на десять лет свободен от всех тягостей, плати лишь торговую тамгу с товара на торге. Так то не тягость! Не рвет, слыхать, московский князь и в ополчение, на соседские неурядицы — княжьей дружины хватает или тех посадских, что давно осели и окрепли на торговле.

Приносили ходоки известия — меж Ростовом Великим и Москвой стоит монастырь во имя Святой Троицы. Настоятелем в том монастыре святой отец, пресловущий и мудрый, суровый и скромный, милостивый и справедливый. Сергием называют. Принимает любого, даже и холопа, что запродал себя и свою семью в вечную кабалу князю или боярину. Укроет от всяких розысков в дальние леса, сгинет человек от всякого розыска навечно. Там, в дальних лесах, на двадцать лет дается льгота, а через двадцать лет платить десятину церкви, и на том конец. Многие ушли. Да уйти непросто. На дорогах княжеские заставы. Лютовал переяславский тысяцкий боярин Епифаний Коряев. Перехватывал беглецов, разбивал обозы, заворачивал вспять и в кабалу обращал. Кидались на княжий суд, князь Олег отвечал: «Не бегал бы, смерд!»

Мамай сжег Переяславль, посек княжескую дружину, стража на заставах разбежалась — самое время уходить. Игнат поднял семейство: жену и сына.

Сам Игнат росточком невелик, голова вровень с конской спиной, коня седлать — надо становиться на пенек. Изработал свой рост в поле, на соху руки наложил, когда десятый годок пошел. И пахал, и лопатой землю рыхлил, и бревна подавал отцу, пока и сам тесать топором не научился. Сколько земли вывернуто лопатой под избы, под укрывища из подземных нор и отнорков, не измеришь, хотя от роду Игнату двадцать пять лет. Матрене, его жене, двадцать. Поначалу Матрена побаивалась мужа, хотя выдалась на голову выше, а потом взяла верх в доме.

Говорили Игнату соседи:

— Береги молодушку от ордынца! А еще пуще от тиуна! А еще опаснее и ордынца и тиуна боярин Епифаний! Такой красы не упустит!

И то правда. Статная, не пригорбила работа, не опустили ей плечи коромысла с бадейками, полными водой, не засушило солнце во время жатвы ей лица. Нога под ней крепкая, руки налитые, грудь — младенца усадит, не упадет. Ни пожары, ни мор, ни глад — ничто не омрачило ее красоты. Волосы что спелая рожь, глаза синие, коса до пояса.

— Ворожея она у тебя!— говорили мужики.— Гляди, как наших баб угнуло, а на твоей воду возить, не споткнется!

Лицо и глаза под платком спрячет, а куда спрятать стан крутой, куда скрыть богатство тела от жадного взгляда боярина Епифания? Ездил он по посаду, поглядывал косым глазом на бабенок. Какую заметит послаще, холопы схватят и уволокут. Придет боярином порченная, на люди глаз не показать, а муж терпи. Не судиться у князя с Епифанием, он и над князем силу взял.

Не устереглась. Кинулись однажды на торге два боярских холопа подхватить ее под руки, потому как мигнул на нее глазом Епифаний Коряев. Соседи, что на торге рядом стояли, отвернулись, страх с холопами схватываться, озверели на боярской службе, посекут стрелами, порубят саблями. Подхватили ее под руки, а она вырвала руки, схватила из за волосы и стукнула лбами. Оба холопа, омертвев, рухнули ей под ноги. Ой, худо пришлось бы и Матрене и Игнату Огороднику. Случилось мимо проезжать князю, видел он, как баба на торгу боярских холопов лбами стукнула и уложила наземь. Олег на стременах привстал, так это ему любезно показалось. Кинулись холопы боярина к Игнату, а князь заступил им дорогу. Плетью ожег двоих, другие — к боярину за спину.

— Ты что ж, Епифаний, моих людей обижаешь? — спросил князь. — Такой бабе только воинов рожать, да не от тебя, от старого козла! Где муж твой, молодица? — спросил князь.

Игнат выступил вперед, сломав шапку, припал на колено.

Олег махнул рукой.

— Эк сморчок на такую красу!

Загоготали в рядах, радуясь, что князь обрезал при всех властного боярина. Натерпелись от Коряева.

Игнат озорно по сторонам стрельнул глазами и дерзнул ответить:

— Малое дерево в сук растет!

Тут и князь рассмеялся.

— Старайся, суковатый! Чтобы народила она мне десяток воинов, не то сук топором отсеку!

Посчастливилось в тот раз. А если не случилось бы князя? Да и боярин не забудет обиды, не дай бог с ним встретиться. Тяжко, горестно покидать обжитое, горестно уходить с земли, где родился, где отец с матерью похоронены, куда прародители пришли в незапамятные времена. Однако пора!

— Прощай, князь Олег! Не тебе Матрена воинов принесет! Будь проклят боярин Епифаний! И на него отыщется ордынский аркан! Прощай, земля рязанская, кровью умытая, ордынскими копытами истоптанная...

Оставил Игнат свой край в недобрый год, покидал черную, обугленную землю.

Похоже было, что тронулась в переселение вся рязанская земля. Дорога на Коломну забита обозами. Обычно княжьи дружинники отлавливали переселенцев. Ныне князь лишился дружины на Проне, сам, как заяц, отсиживается в лесу.

На реке Воже у бродов скопление людства. На ночь берег опоясался кострами. Сошлись у костра Игнат Огородник и кузнец Аполопица, тоже беженец из сгоревшего Переяславля.

Игнат вез добро на двух телегах, вел две коровы, теленка, овцу на развод. У Аполоницы всего-то одна повозка с кузнечным инструментом. С ним сынок лет пятнадцати, и больше никого. Ордынцы уволокли жену в полон лет пять тому назад.

Заварили полбу, Игнат выставил мед. Аполонице нечем угостить нового знакомца.

— Кузнец, а жил, гляди, как трудно!— заметил ему Игнат.— Бросал бы кузнечное дело. Московский князь дает огородникам землю.

Аполоница старше Игната, трудная жизнь раньше времени состарила. Копна волос на голове вся седая.

— Земля — это хорошо!— согласился Аполоница.— Дух от нее здоровый, силы прибавляет человеку. А вот скажи, как ты без кузнеца ее вспашешь, чем лес без кузнеца вырубишь? Как ее без кузнеца от ордынца оборонить?

— Кормиться надо, не накормил тебя князь Олег!

— Ему самому бы прокормиться,— снисходительно заметил Аполоница.— Ковал я его дружине мечи, делал каленые наконечники для стрел, плел кольчуги. Платить ни князю, ни дружинникам нечем, и их дотла обобрали грабежники. Каждый год, почитай, навещают рязанскую землю то поврозь, то вкупе, до тысячи и более... Имею слух, что в Москву собирают со всей земли рудознатцев, кузнецов и оружейников. Найдут дело мои руки... Не вечно Орду терпеть, а чтобы Орду скинуть, допреж нужно очень нам, кузнецам, поработать.

Из Коломны переселенцы шли потоком к Троицкой обители, что на пути в Переяславль на Клещином озере, а оттуда в непуганые края в Белоозеро, на Волжско-нов-городский торговый путь, оттуда дорога и на Устюжну в рудные края.

У врат монастыря огромное становище, переселенцы сошлись со всех волостей, в церкви не протолкнешься, стоят на паперти и на широкой лужайке перед церковью. Сергий говорил проповедь. Потрескивал воск на свечах, колебалось их пламя от дыхания множества паломников.

Голоса Сергий не возвышал, вел будто бы беседу задушевную, будто бы раздумье вслух, и весь в сомнениях.

Сергий сделал знак послушникам, что стояли у иконы. Послушники вынесли икону вперед и по знаку Сергия сняли с нее плат. Открылся образ Спаса. На ярко-зеленом, на яростно-зеленом поле золотой лик со златыми власами. Тонкий с трепещущими ноздрями нос, тонкие дуги бровей, подзелененные глаза, подзеленен-ные борода и усы. Удлиненное, изможденное лицо и презрительная, брезгливая улыбка.

— Бог сотворил сущее,— говорил Сергий, приблизившись к иконе,— создал одушевленного человека, разумный свой образ, человек же своим сознанием создает себе образ бога. Каково сознание, какова нравственность людей, таков и их бог. Перед вами, братья, друзья мои, Спас, господь наш, бог всесущий на храмовой иконе из Успенского собора во граде Владимире, коя была чудом спасена от огня Батыева нашествия. Перед этой иконой припадал на колени великий князь Всеволод Юрьевич, род которого стал гнездом всех князей Северной Руси, чья владычная рука держала Русь единой, великой и неодолимой для внешних супостатов. Всеволод воздвиг град Владимир над всеми городами русскими, над Киевом — матерью русских городов, над Новгородом — отцом русских городов. Со всех сторон света плыли по Клязьме в сей стольный град лодии, струги с торговыми гостями из моря Варяжского, из моря Персидского, из Сурожа, из Кафы, из фрягов. Копья его подпирали небо, а его огненные стрелы падали как молнии на врагов. При нем был Владимир богат, роскошен, несокрушим. И вот навел бог на нас народ немилостивый, народ лютый, народ, не щадящий красоты юношей, немощь старцев, младости детей. Воздвигли мы на себя ярость бога, разрушены божественные храмы, осквернены священные сосуды, потоптаны святыни, святители преданы мечу, тела монашеские брошены птицам, кровь отцов и братьев наших, словно вода, обильно напоила землю. Исчезло мужество князей и воевод наших, храбрецы наши, исполненные страха, обратились в бегство. А сколько их уведено в полон! Села наши поросли лесом. Смирилось величие наше, погибла красота наша. Богатство, труд, земля — все ныне достояние иноплеменных. Соседям нашим служили мы в поношение и стали предметом смеха врагов наших! За что же ярость бога, за что наложена на нас столь тяжелая епитимья, в чем грешны? Иные говорят, что прогневали мы бога враждой и жестокостью меж нами в нашей семье, поднялись князь на князя, дети Всеволода на братьев, внуки на дедов и отцов. Жестокость взяла верх над добротой, себялюбие над разумом. То велик грех, но стоит ли он столь тяжкого сокрушения? Не княжья вражда ввергла нас в пучину, а пучина разверзлась для княжьей вражды. В роскоши и в лености развратились сердца и отошли от бога, и не Спаса мы зрим на иконе великого Всеволода, а изможденного пороками, с зелеными обводами под очами, с улыбкой, пресыщенной развратом и тленом, успокоенного, опустошенного, не способного ни к усилию, ни к сражению, ни к борьбе. Как в зеркале отразил сей образ разум и нравственность враждующих и развращенных роскошью князей, кои положили Русь под ордынское копыто. Ныне мы молим бога о прощении нас, ищем его и тщимся постичь его силу. Если и можем вообразить скинию его в подобии распростертых облаков, то престол его есть небо, а сам сидящий на нем премного его более. Пядию он измерил небо, земля — подножие его. Длиною своей он покрывает и землю и небо, сила его простирается и на преисподнюю. Моря и бездны он налил единою горостью, от века изочтены им капли дождя, и изочтенным числом упадет роса...

Сергий дал знак послушникам. Они вынесли вперед высокую икону, прикрытую платом, и поставили ее со Спасом Златые власы. Сергий подошел к иконе и снял с нее плат. На золотом поле в глубоком ковчеге суровый и грозный лик. Могучие плечи, могучая шея, гордо поставлена голова — образ витязя на престоле господнем. Рядом с ним Спас Златые власы выглядел вовсе и не Спасом. Он потускнел, он умер, как умерли и те, кто ему поклонялся.

Сергий возвысил голос. Он умел владеть дыханием, голос его гремел, ему отзывались янтарные, смолистые бревна церковных стен, звучные, как гусли.

— Ныне поднимем очи,— возгласил Сергий,— на образ господа нашего! Не отразит ли он наши помыслы, наши надежды? Ныне перед нами образ Спаса ие поверженных, а одушевленных уверенностью в своей силе, в своей грядущей судьбе! Взгляните на ярое око Спаса. Очи его светлее солнца, он взирает на все пути человеческие. Дела всякой плоти перед ним, как глина в руках горшечника. Все объемлет своим разумом, и знает всякую совесть, и не убежит от него ни один помысел. Он объявляет прошедшее и будущее, открывает следы тайные. Никакая пустота не без него, везде он находится, везде ждет, что мы в поисках своих соединимся воедино, тогда и прощение грехам нашим, тогда и утихнет ярость его, и, назвав нас детьми своими, поднимет он нас на свершение дел великих, на спасение жизни нашей, достояния нашего, детей наших. Князь владеет землей, и есть предел его земле, этим пределом оковано его княжество. Воевода владеет пешим и конным строем воинства, и этим строем окованы воедино его воины. Вера оковывает людей невидимым пределом и ничем не ограниченным. Эти невидимые оковы прочны. И если прочны, то нет силы, что могла бы их разорвать, ибо сила нашего господа бога неодолима, когда образ его неискаженный оживает в наших сердцах. Воссоединим воедино русских людей, разве мы не можем явить ту цепь, что оградит нас от народа немилостивого, от народа лютого и вернет нам величие наше и красоту нашу? Что привело сюда вас, дети мои? И если с чистым сердцем и чистой душой вы пришли к Троице, то не ради ли скрепления всех нас единой и невидимой цепью для одной и великой цели обрести мир и свободу? Идите на свой подвиг, и ничто упавшее в землю не погибнет, а даст тучный колос и жизнь всему сущему!

Сергий кончил. Люди молились. Потрескивали свечи, колыхалось их пламя, вырывая из темноты лики святых, озаряя очи Спаса.

Меж Коломной и Москвой крепость невеликая, но крепкая, дубовый острог, облитый от огня глиной. Поставил тот острог Иван Калита на берегу Москвы-реки, дабы до Коломны рукой легко было дотянуться, отбить охоту у рязанцев вернуть город, запирающий ворота из Москвы в Оку, а в случае беды ордынской оборонить Москву.

В Бронницах наместником московского князя — боярин Родион Нестерович. Поставил его оборонять Москву Иван Калита, потому и прозвали его бронницкие жители Калитиным боярином. Полюбился Калите гридня Родион спокойным и ровным нравом, умением думать, прежде чем действовать. Для гридни то была большая честь — принять острог под свое начало. Иван Калита был в летах, Родион молод. Иван Калита познал, что мирская суета остается у последнего порога тяжким бременем, и все, что можно с собой взять на тот свет,— это лишь память в людях, что прожил, сторожа и оберегая рядом живущих, а не тесня их, вырываясь выше, властью насыщаясь над ближними. Наместник был молод, ему мечталось вернуться к княжьему двору и раздвинуть спины старших бояр, чтобы вровень с ними стать у княжьего стола.

— Всяк человек не местом славен!— наказывал ему Калита.— Место человеком славится! Святой Петр сказал: быть Москве сердцем Руси, стоять надо всеми русскими городами, ты привратник и ключарь главных ворот. Зачем я тебя ставлю крепости воеводой, горожанам головой?

— Коли враг пойдет, ворот я не открою! Крепость возьмут, только убив меня!

— Если придет Орда, то крепость порушит и тебя убьют! Моя забота, чтобы Орда не пришла, твоя забота собирать людей. Измучены черные люди Ордой, бегут с рязанской земли, ты прими их. Дай земли, ободри пахаря и огородника, дай волю торговому человеку, защити их, и они тебя защитят.

Младость прошла, наступила зрелость и оценила наставления старика Калиты. Не было дела важнее: черных людей собирал, оборонял их от боярского самоуправства, слабых от сильного. Прибылых принимал сам, не опасаясь встретиться лицом к лицу со смердом. У ворот в крепость стоял стол, за столом сидел Родион Нестерович. Перед столом костер, горели сосновые ветви, отекая дымом дыхание прибылых людей, чтобы не затащили язвы.

— Кто ты? Что умеешь? Кто с тобой?— задал боярин три вопроса Игнату Огороднику.

Игнат выставил перед боярином свое семейство: жену Матрену — занавесила она лицо платком, глаза прятала,— пятилетку сына Петра.

— Жизнь у нас такая!— ответила за мужа Матрена.— И в поле жнец, и на дуде игрец!

Скосил на нее глаза боярин.

— Не бойка ли женка наперед мужа слово молвить?

— Муж да жена — одна сатана. Муж голова, жена шея. Голова подумает, а без шеи не повернется, а шея повернется, так и голова за ней!

— Веселым у нас вольготно!— ответил боярин.— Что хотите?

— Капусту сажать, огороды делать... Морковь, лук, свекла.

— И то добро!— согласился боярин.— А бортничать умеете?

— Умею!— ответил Игнат.

— Под огород земли бери, сколь подымешь! Рядимся ставить у тебя на огородах тридцать колод с пчелами. Мед князю, с огорода все твое десять лет! Лес под избу бери, камень бери, как свой. Коли враг придет, возьмешь копье и лук, придешь на стены! Сами в поход не ходим! Один сын — это мало! Молодые, еще от вас ждем! Иди! Где глянется по берегу земля под огороды, там и ставь избу! Десять лет тебе свобода от всяких выходов!

Шел Игнат вдоль реки, выбирая пустое место под огороды, сам не верил в то, что услышал...

Глава третья

Долго смотрел на догорающий город Олег Иванович, великий князь рязанский. Ни города, ни дружины. Две Сотни воинов, спасенных Василием Вельяминовым, вот и вся его княжья сила. Вельяминова назвал изменником, а Епифаний Коряев, что толкнул его в пропасть, рядом на коне, косит правым глазом, спокоен и, как всегда, неулыбчив, совесть его не гложет. Он — изменник, но его дружина сейчас сильней княжьей. И земель у рода коряевского больше на Рязанщине, чем у князя, и есть рука возле хана в Сарае, что ворожит против князя. Вот кого Олег ненавидел, но, ненавидя, не смел ни показать своей ненависти, ни прогнать боярина. Это он вел его мальчишкой на Лопасню и поссорил с Москвой, и всего лишь недавно, до Мамаева набега, подталкивал захватить Коломну. Ну а если бы он послушал совета боярина и захватил бы Коломну? Ныне Москва явилась бы повергнуть поверженного.

А разве он, Олег, великий князь, не хотел бы вернуть исконно рязанский город? То завещано ему далекими предками, завещана земля рязанская, да вот соседи с двух сторон беспокойные. Орда высылает грабежников, Москва и Владимир давят удавкой. В старинных книгах рассказано: заселялась Ока русичами. Шли с верховьев к Волге, прокладывая пути в дальние страны, строили городки: Муром, Рязань, Переяславль, закинулись на Проню и поставили Пронск. Никто тогда не препятствовал расползаться по земле вширь и вглубь. У устья Оки, там, где она вливается в Волгу, вырос Новгород Нижний, но перехватили его суздальцы, отсекли рязанскую землю от волжского пути. Отложился Муром со своим уделом, а Москва не замедлила отхватить Коломну. Обрезали со всех сторон.

Между двух врагов одному скверно. Надо к кому-то прислоняться. К кому? К Москве? Так то ж шапку ломать перед равными. К хану? Так то неверное дело! Сегодня друг, а завтра опустошит землю. На равных идти к великому владимирскому князю лучше, чем холопом к хану. Епифаний о Москве и о Владимире слышать не хочет! С Епифанием и его родня. Сила! Давно приглядывался Олег к боярам, давно и догадываться начал, что служит Епифаний Коряев и весь род его одному господину — хану.

Пять лет собирал он дружину. Собрал, в один день ее не стало. Кто выиграл? Дружина была сильнее боярских холопских ватажек, а теперь слабее. Говаривали князю умные люди, что у Орды одна политика: чем слабее русские удельные князья, тем хану спокойнее. Коряев изменник, а не Вельяминов Василий. Но шевельнись против этого изменника, головы не сносить. Это твердо знал Олег. Молчал и далее решил молчать. Переяславль на Трубеже сгорел, Олег ушел с остатками дружины под Старую Рязань, при впадении Прони в Оку поставил городок и обнес острогом. Крепость для отсидки в осаде, назвали ее Ольгов Городок. Теперь наступила пора надолго притихнуть неподалеку от старого стольного города, пока не отстроят Переяславль. Московский князь созывал людишек, освобождал от тягла, давал ссуды на постройку, в Рязани казна пустая, самим придется поднимать избы.

Епифаний хоть и кривит на правый глаз, а человек зоркий. Приметил, что в глазах князя, когда встречались взглядами, недобрый огонек. «Молод, обидчив, пройдет обида»,— рассуждал Епифаний, не ведая, что не обида гложет князя, а ненависть.

Ударили морозы, стали дороги. Епифаний начал нашептывать:

— Иди в Орду! Ты слабый князь, ты нищий князь! Проси! Не откажут слабого усилить против сильного...

Олег прикидывал, чего же на этот раз захотел Епифаний? Епифаний и не таился:

— Людишки бегут на север в глухие леса. Для московитов дикое поле начинается за Окой, а мы все в диком поле... Кланяйся хану: отдаст Коломну, Правду говорю! — шептал Епифаний.— Слабому хан против сильного всегда поможет!

Не очень-то верил Олег в благоволение, о котором молвил ему Мамай, однако поднялся в Орду. Подарки хану собирал с первых декабрьских ловов, когда выкунил зверь. Собрал немалые дары, Епифаний так тот вдвое против князя. Возки с княжьими и боярскими подарками тянулись медленно, Олег и гридни шли верхом, боярин Епифаний ехал в возке, укутанный в медвежьи шкуры. Верхом ходить был не охотник. На подходе к Волге загородил дорогу всадник.

— Кто таков?— окликнул он князя.

Олег распахнул шубу, открыл золотую пайцзу. Падать бы ниц перед скрещенными стрелами всаднику, а он и бровью не повел.

— Кто таков?— повторил он вопрос. Епифаний высунулся из возка и крикнул:

— Великий князь рязанский Олег идет к великому хану!

— Стой на месте!— распорядился ордынец и поскакал прочь, другие всадники перегородили дорогу. Стали истуканами, не обойдешь. Епифаний вылез из возка, спустился с седла Олег. Голубое, без единого облачка небо. Пронзительный ветерок скользил по крепкому насту. В белом безмолвии, в белой ослепительной степи темной лентой голубого льда стынет великая река, что соединила древний Новгород с Сараем, с Персидским морем.

Кто же из царевичей осмелился оспорить ханскую пайцзу? Никак не думал Олег, что остановили его воины темника Мамая, что Мамай ныне держит все заставы в Орду, что стал он главной силой великого хана.

Бердибек пребывал в вечном страхе. Взошел он на трон, убив отца, знал, как это просто и легко, ныне страшился, что кто-то убьет его. Не совесть грызла его сердце, а страх перед убийцей. Он не верил ни одному царевичу из рода Чингисхана, но и царевичи не верили Бердибеку. Он следил за царевичами, царевичи следили за ним со своих далеких кочевий. Бердибек верил только темнику Мамаю. Мамай по рождению простой воин, темником стал за личную храбрость и умение водить в бой воинов. Темник женился на дочери царевича Бердибека. Мамай — муж дочери, ханом быть не может, служить хану, отцу своей жены, должен без измены...

Мамай знал, что, пока Бердибек правит, быть ему, Мамаю, правой рукой и начальствовать над правым крылом ордынского войска. Пока Бердибека не убили, ему, Мамаю, надо собрать большой тумен отборных воинов, чтобы по знаку руки, по взгляду глаз угадывали желание темника.

Мамаю сообщили, что остановлен на дороге в Сарай великий князь рязанский. Мамай вспомнил осеннюю схватку над русской рекой Проней. Если рязанский князь едет жаловаться, не уехать обратно князю, примет смерть от ордынской сабли. Не безумен ли князь, не смерть же едет выпрашивать? Зачем же тогда он идет к хану? Что просить? Если есть что просить рязанскому князю, то пусть получит из рук Мамая, будет и на Руси сила для опоры у безродного темника.

Мамай щелкнул пальцами. К его шатру подвели коня. Он взлетел на седло и погнал арабского скакуна в намет навстречу князю. Развевались полы его лисьей шубы, подарок русских князей.

Олег узнал победителя в сече на Проне. Опустился на колено. Мамай спрыгнул с коня, не затягивая момент унижения русского князя, протянул ему руки.

— Говорил я, что ты мне друг, и пришел ты к другу, князь!

Караван рязанского князя остановили возле стана за чапарами, за широкими и высокими щитами. Они ограждали стан, они задерживали снег.

Никого из бояр не позвал Мамай к себе в шатер, увел Олега. Усадил на ковер и приказал подать кумыс. Со времен Батыя повелось испытывать русов кумысом. Готов князь пить кобылье молоко, готов принять и это унижение, то, стало быть, покорен, ко всему готов. Но со времен Батыя минул век, и русские князья давно привыкли пить кумыс, не принимали это за унижение, а, напротив, считали знаком уважения. Не было давно испытанием угощение кумысом, а ордынские вожди все не отказывались так проверить княжескую покорность.

Мамай расспросил о здоровье князя, о здоровье его близких. Олег терпеливо отвечал, зная, что не интересуют Мамая ни его здоровье, ни здоровье княжеских родственников. Говорить о деле сразу не принято. Выпили по нескольку пиал кумыса. У Олега замутилось в голове от крепкого напитка. На улице мороз, в шатре холод, кумыс холодный.

— Жаловаться приехал?— раздался вдруг шипящий вопрос.

Черные глазки Мамая впились в лицо Олега. Олег был готов к такому вопросу.

— На кого мне жаловаться, темник? На себя? Я пошел на сечу, не ты!

Довольная улыбка тронула губы Мамаю.

— Я пришел на рязанскую землю! Если саблю долго не вынимать из ножен, она ржавеет. Если воину не с кем рубиться, он разучится владеть саблей! Скучно стало воинам, Орде не с кем силою мериться! Весь мир, все страны и государи на коленях перед великим ханом! Что ты хочешь от великого хана?

— Я принес дары и свой поклон!

То был ответ, предписанный порядком общения с ханом. Но Мамай шел прямо к цели.

— Скажи мне, что ты хочешь?

— Москва теснит!— отступил Олег от принятой долгой подготовки к главной просьбе.— Издавна город Коломна лежал в рязанских пределах...

— Вовремя сделать поклон,— заметил Мамай,— это все равно что завоевать город!

Олег приказал выставить фряжские вина, Мамай — резать баранов. Пировали до ночи. Олег не терял головы, понимая, что веселие идет в пасти дьявола. Один неверный взгляд, одно неосторожное слово, на том и конец его поездке. Вязала встреча на Проне Мамая и Олега. Мамаю нравилось покровительствовать русскому князю, темник утверждал себя в своих глазах. Он даровал жизнь Олегу в сече на Проне, поднял его с земли униженного, теперь дарит город. На что, кроме как на благодарность, мог рассчитывать покровитель? Олег льстил, глубоко запрятав жгучую ненависть. Мамай — враг, но сегодня в его руках средство усилить Рязань. Мамай был искренен в своем веселии, Олег делал вид, что ему весело. Олег знал, что, как бы он ни был сейчас слаб и бессилен, он по праву владеет уделом. Мамая он считал человеком на час в Орде возле хана и дальних планов с Мамаем не связывал, но и не терял возможности продлить эту неожиданную дружбу.

Епифаний Коряев не всегда давал кривые советы. Он поучал Олега с младости, что лестью можно овладеть сердцем любого мужа, а нежностью сердцем любой женщины.

Быть может, лесть, кумыс и фряжское вино опьянили Мамая, быть может, ударило хмелем удовольствие показать себя покровителем удельному русскому князю, ползавшему в прахе перед рожденным в юрте простым ордынцем, быть может, очень отдаленные от той минуты надежды, а скорее всего смешение всех этих чувств толкнули темника на откровенность.

Олег еще раз робко напомнил о цели своего похода к хану.

— Я кланяюсь хану,— молвил Олег,— чтобы он восстановил справедливость!

— Москва!— пренебрежительно воскликнул Мамай.— Рязань уже была городом, а там, где стояла Москва, бродили медведи. Не следует бояться Москвы! Московский князь Юрка женился на сестре великого хана Узбека! Вот и поднялась Москва. Скажи, князь, как ты понимаешь справедливость?

— Разве справедливо было отнять у Рязани город, разве справедливо его держать силой?

— Ты, князь, не понимаешь, что такое справедливость. Ты еще спросишь, справедливо ли было мне, темнику, изрубить твою дружину? Справедливо ли, князь? Молчишь. Так вот я расскажу тебе, как понимал справедливость Чингисхан, Потрясатель вселенной, завоеватель всех народов. Пустишь мимо ушей, кончишь жизнь изгоем. Поймешь, быть тебе на Руси князем над князьями! Однажды Чингисхан спросил старого нойона Боорчи, в чем заключены высшая радость и наслаждение для мужа? Боорчи ответил: «В том, чтобы муж взял своего сизого сокола, потерявшего за зиму свое оперение, сел на доброго коня и в пору, когда зазеленели луга, выехал бы охотиться на сизоголовых птиц. И еще в том мужу наслаждение — это носить добрые одежды». Тогда Чингисхан обратился к нойону Борагулу: «Ты тоже скажи!» Борагул сказал: «Для мужа высшее наслаждение выпускать ловчих птиц на бурых журавлей и смотреть, как кречет или сокол сбивают их в воздухе ударами когтей!» И еще спросил Чингиз сыновей нойона Кубилая. Те ответили, что не знают для мужа выше наслаждения, чем охота с ловчими птицами. Тогда Чингиз сам ответил на свой вопрос: «Вы плохо сказали. То наслаждение не мужа, а скопца! Величайшее наслаждение мужа — это подавить возмутившихся и победить врага! Вырвать врага с корнем и захватить все, что он имеет! Заставить его жен и дочерей рыдать, обливаться слезами! Овладеть его лучшими конями! А животы прекрасных жен врага превратить в свое ночное платье, в подстилку для сна, смотреть на их разноцветные ланиты и целовать их, а сладкие губы, цвета грудной ягоды, сосать досыта!»

Мамай разъярился, его дергали судороги. Он возвысил голос, почти прокричал последние слова, окинул презрительным взглядом Олега, ухмыльнулся и добавил:

— Когда поймешь, князь, эту притчу, приходи к Мамаю, и мы с тобой превратим животы жен всех князей мира в свои ночные платья и подстилки для сна!

Олегу мгновениями становилось жутко под взглядом желтых тигровых глаз ордынского темника. Дружба с ним манила, но тут же вспоминалось поле над Проней, память об унижении обжигала сердце и заставляла его неистово биться. Ох, как соблазнительно заручиться помощью Мамая против Москвы и вернуть Коломну, на большее Олег не рассчитывал, ибо знал, что за хвастливыми посулами ничего нет. Никогда Орда не даст возвыситься какому-либо князю над другими князьями, а в смертную вражду с Москвой втравит. Нет, Олег не спешил решить спор с Москвой ордынской саблей. То острая сабля. Сегодня она порубит москвичей, а отмахнется — и Рязань окажется обезглавленной.

Олег изображал полное смирение и не уставал льстить.

— Я удельный князь!— отвечал он Мамаю.— А пришел к тебе, темник, с поклоном. Я готов за тебя положить голову, ибо ты был ко мне милостив на Кирицких холмах.

— Буду помнить, что ты, удельный князь, пришел с поклоном к темнику. Известно ли тебе, князь Олег,— продолжал Мамай, понизив голос,— что в улусе Джучи ханом может стать только потомок Чингисхана?

Остра ордынская сабля, а надо пройти по ее острию над пропастью. Многое угадывалось в вопросе Мамая. А верна ли догадка?

Олег осторожно ответил:

— Сказано в священном писании: «Род приходит и уходит, а земля остается...» Путь орла в небе и мужчины в женщине не оставляют следа.

Мамай улыбался одними губами, глаза не улыбались. Они сверкали желтым пламенем, то ли их зажег внутренний огонь, то ли отразился в них огонек светильника.

— Однажды,— начал он,— один из старших нойонов спросил Чингисхана в походе у костра: «Тебя называют могущественным и богатуром, какие знаки завоеваний и побед видны на твоей руке?» Чингиз ответил: «Прежде чем я воссел на престол государства, я ехал однажды один по какой-то дороге. На моем пути шесть человек устроили засаду со злым умыслом. Когда я подъехал к ним, я обнажил меч и напал на них. Они пустили в меня стрелы, но стрелы летели мимо. Я изрубил всех до единого. Возвращаясь назад, я увидел шесть их меринов. Они никому не давались в руки. Я их изловил и пригнал на стойбище...»

— Род приходит, род уходит, а земля остается,— все так же осторожно повторил Олег.

— И еще Чингисхан сказал: придет время, и если младшие перестанут слушать старших, а у старших все будут в разброде, то все страстно будут искать Чингисхана и не найдут! И еще скажу тебе, князь, о справедливости. Однажды Чингисхан поднялся на гору Алтай и, окинув взором свои войска, кибитки с женами нукеров и с их детьми, сказал: «Мои старания в отношении нукеров, что чернеют, как лес, в отношении их жен, невесток и дочерей, алеющих и сверкающих, словно огонь, таковы: усладить их уста сладостью своего благоволения и украсить их с головы до ног ткаными золотыми одеждами, посадить их на идущих покойным ходом меринов, напоить их чистой и вкусной водой, пожаловать для их скота хорошие травяные пастбища». Справедлив ли Чингисхан, князь?

— Как ты полагаешь, темник?

— Справедлив!— убежденно выкрикнул Мамай.— Кто не велел самаркандцам, когда войско Чингисхана окружило город, развеять это войско? Если бы справедливость была за самаркандцев, войско Чингисхана не овладело бы городом. Нам не дано знать ни глубины прошедших времен, ни того, что предназначено на завтра. Если ты слаб и разбит в бою, то справедливость не с тобой, бог и судьба покарали тебя за слабость. Нет ничего несправедливей, нет тяжелее греха, чем людская слабость! Это я тебе говорю, князь! Не возрастом пришел я к этой мудрости, а собирая все, что говорил Чингисхан своим воинам. При тебе, князь, вознесу молитву единому богу! Чингисхан завещал нам слушать всех священников, но верить велел только единому богу на небе, на земле и под землей! Я не чту ислам, князь, но я не мешаю молиться Аллаху, я не чту вашего бога, но я не мешаю ему молиться, я не чту Будду, не трону буддиста, не мешаю ему молиться... Не мешайте и мне молиться моему богу, тому богу, которому возносил молитвы Чингисхан.

Мамай отошел, упал на колени и воздел руки, и Олег услышал слова его молитвы:

— Тебе, бог, молился великий Чингисхан, чтобы ты даровал его народу благоденствие и богатство, покой и радость плодиться, ты видишь, великий бог, господин всего живого, всю справедливость дела Чингисхана. Так продли благоденствие его народу, укрепи его, оставь владыкой вселенной.

Мамай, раскинув руки, припал лицом к земле. Долго лежал молча. Затем резко встал и бросил:

— Помни, князь! Ты лежал передо мной во прахе, а я лежал во прахе перед единым богом всего живого! Когда мы страстно будем искать Чингисхана, мы найдем его, и ты оценишь мою дружбу. Иди к хану, проси! Все, что попросишь, будет дано!

В огромном зале у стен стояли, как изваяние, телохранители, закованные во фряжские доспехи. Ближе к ханскому ковру вооруженные без доспехов, быстрые, как барсы. Хан Бердибек сидел на ковре, а на другом ковре сидели его жены, царевичи и дочери. Олег распростерся при входе. Хан шевельнул пальцем, нукеры подхватили Олега и поставили его на ноги. Теперь он имел право взглянуть на хана. На ковре, скрестив ноги, сидел одутловатый, с круглым, как луна, лицом, невысокого роста человек. На плечах висела мешком шуба из черного соболя, что брали новгородские охотники в Заволочье по берегам Северной Двины. Хан повел бровью, хатуни пришли в движение, и на семейном ханском ковре освободилось место для гостя. Олег сел, догадываясь, что оказана ему почти небывалая честь. Предания сохранили, что Батый разрешал при себе сидеть Александру Ярославичу Невскому и Даниилу Галицкому. Александру Невскому выпадала такая честь за его мудрость, Даниилу оказывал честь Батый за мужество и отвагу.

Олег ждал вопросов от хана или предложения говорить. Но хан молчал. Он шевельнул рукой, и старшая дочь старшей хатуни взяла в руки кувшин с кумысом, подошла к ханскому ковру, поклонилась и подала кувшин хану. Хан сделал глоток из кувшина и поставил кувшин рядом. Старшая дочь взяла второй кувшин и подала его матери. Мать сделала несколько глотков и передала его опять же дочери. Дочь с поклонами обнесла младших хатуней. Каждая сделала всего лишь по два глотка. Младшая хатунь, последняя в круге, передала кувшин старшему царевичу. В нем Олег, зная этот обряд угощения, угадал наследника престола Махмета. Видеть и общаться с ним никто не мог, он всегда пребывал при хане. Его оберегали. Или от него оберегали хана? За Махметом сделали по глотку из кувшина другие сыновья хана. Затем Махмет сделал еще два глотка и поднес с поклоном кувшин отцу. Бердибек отпил из кувшина и передал его дочери. Теперь дочь сделала несколько глотков, кувшин обошел всех дочерей. И опять оказался в руках у старшей дочери. Она приблизилась к Олегу, поклонилась и подала ему кувшин.

Русского князя почтили высшим доверием в Орде. Но шло это совсем не из благорасположения к нему великого хана. Бердибеку захотелось посмотреть в лицо гостю, от которого не веяло ужасом и опасностью. Эмиры могли поднять на него руку, сыновья ждали удобной минуты, чтобы сесть на его место, русский князь пришел жалким просителем. Выслушать? Что он скажет нового? Нового ничего не скажет: будет просить ярлык на княжение, будет бранить соседних князей, будет просить отторгнуть землю соседа и отдать ему. Отторгать землю у одного князя для другого нелья: возвышая одного князя над другим, создаешь силу, которая будет опасна Орде. Он совсем здесь не нужен, этот князь, и нет охоты его слушать. Русский князь сделал приятный подарок старшей хатуни. Старшей хатуни великий хан поручил выслушать князя.

На другой день в чертогах старшей хатуни Олег осмелился попросить город Коломну. Старшая хатунь и не знала о существовании такого города, но у нее были свои планы на русского князя. Во время резьбы чингизидов, учиненной Бердибеком и Мамаем, ей удалось спасти старшего сына Бердибека на дальних кочевьях. Спасся там же и брат Бердибека Кульпа. Махмет объявлен наследником хана. Махмет молод, неусидчив, и править придется ей, хатуни. Накопилось много обид на многих людей, правя, хатунь сможет их убрать, но просить хана убрать ее врагов бесполезно. Кому не верит она, тем верит великий хан. Махмет будет послушнее. Но Махмет живет во дворце, и отец никуда не отпускает от себя наследника. Хатунь знает, что хан боится ее сына, а если хан боится, то жизнь Махмета в опасности. Надо просить хана отпустить Махмета с этим русским князем на Русь. Махмет на Руси не опасен хану, и Махмету не опасен там убийца, подосланный ханом. Пока Махмет будет на Руси, здесь, во дворце, может прийти смерть хану, тогда Махмет вернется в Сарай ханом, а этот русский князь будет охранять его своей дружиной, ибо есть и другие сыновья у хана от других хатуней, и каждый хочет занять место Махмета.

Старшая хатунь изложила великому хану просьбу русского князя отпустить с ним ханского посла, чтобы разделил земли между русскими князьями. Послом просила отправить Махмета.

У Бердибека текли свои думы. Махмет здесь, во дворце — это нож за пазухой, Махмет на Руси — ничего не значит. Если Махмет умрет во дворце, надо тогда беречься и старшей хатуни, его сестер. Если Махмет умрет на Руси, гнев хатуни падет на русского князя.

Бердибек послал царевича Махмета с князем Олегом разделить Владимирское и Рязанское княжества межой, зная, что Махмет не успеет сделать этого ненужного раздела.

Махмету двадцать два года. Мать пояснила, что ему лучше ехать подальше с глаз отца, который подозревает его в нетерпении получить ханский престол. Махмет молил Аллаха, чтобы тот ниспослал скорую смерть хану. Во дворце возле хана он тушевался, на Руси он держал себя не как наследник престола, а как великий хан.

Олег таил надежду, что дружба с царевичем возвысит его надо всеми князьями, как только Махмет станет великим ханом. Епифаний Коряев оказался незаменимым советником. Это он придумал подарить царевичу золотое блюдо и выгравировать на нем имя Махмета с титулом великого хана. Махмет хотел показать, как он умеет властвовать. Поскакал в Москву гонец к князю Ивану с требованием ехать к царевичу в Переяславль рязанский на размежевание рязанского и московского уделов. Епифаний похихикивал в бороду, потирал руки, говоря князю Олегу:

— Вот и пришел окорот племени Данилову! Все, что собрал Калита, теперь тебе, князь, в руки потечет...

Надеялся Олег, очень надеялся, что Иван склонит голову перед послом великого хана и его наследником. Не знал Олег, того не ведал Мамай, а тем более Махмет, что обогнали в пути рязанского князя и ордынского царевича гонцы от хана Бердибека к московскому князю Ивану.

Гонцы передали Ивану на словах повеление хана: Рязань просит Коломну, царевич Махмет поехал забрать город у Москвы и передать его рязанскому князю Олегу. Город не отдавать, царевича не слушать. Отправляя гонцов, Бердибек посмеивался с векилем ханского дворца: пусть Иван и Олег вцепятся друг в друга, пусть поволочат один другого за бороды.

Ивану есть время на размышления, как отбиться от ханского посла. С детских лет княжича приучают к коню и к оружию. С детских лет несвычен был Иван ни к тому, ни к другому, вышел из него книгочей. Из книг Иван познал, что не всегда сила в обнаженном оружии, что хитрость может пересилить меч, а ум способен пересилить и войско. Отчего не взвесить, что больше весит: меч или ум?

Послание хана не составило для князя загадки. Иван легко прочитал желание хана избавиться от Махмета, от опасного соперника на ханский престол. Старинные книги отчетливо обрисовали все повадки Орды ссорить русских князей. Пора, давно пора перехватить это оружие у ордынских ханов и допреж того, как наступит час решающей встречи на поле брани, поднять чингизидов на чингизидов, дабы лили ордынскую кровь своими руками.

В горнице жарко натоплено, пышут жаром изразцы высокой печи. Иван любил тепло. Недомогал частенько, кутался в лисий мех. В горнице скидывал шубу, оставался в кафтане. Знобко себя ощущал к вечеру. Похаживая по горнице, думал думу, не гадал, а рассчитывал свои ходы в затеянной игре.

В этой игре достаточно данных на руках для раздумий, можно сделать ответный ход. Вслед за посланцами от хана прибыл посол из Рязани от царевича Махмета. Махмет звал великого владимирского и московского князя в Рязань на размежевание земель с рязанским князем Олегом. Из Рязани прибежали ночью тайные московские доводчики. Они довели Ивану, что Махмета принимают в Рязани как хана, ест он на золотом блюде, на том блюде надпись: «Махмет — великий хан», и подарено то блюдо царевичу рязанским князем.

Махмет пировал с князем Олегом, ждали, когда прибудет князь Иван. Олег предвкушал унижение соперника, Махмет ожидал богатых даров. Дошла до них весть, что князь Иван собрал дары и вот-вот тронется в путь.

Иван пустил слух, что идет в Рязань, но в Рязань не собирался. В Москве случился в то время Некомат, на него и расчет.

Слух, что князь Иван собрался в Рязань, тут же дошел до Некомата. Он удивился. Только ли покорность здесь и мягкость Ивана, не проведал ли Иван мимо него, Некомата, о переменах в Орде? Смешно было бы Ивану искать покровительства у царевича, которого хан отправил в опалу в Рязань.

Некомату безразличен Бердибек, столь же безразличен и Махмет. Ху-фу — охранная золотая пластина — куплена им у Бердибека. Уйдет Бердибек, такую же он купит у Махмета. Но эта дощечка имеет ценность, когда власть в Орде непоколебима, когда на всем протяжении великого торгового пути из Варяжского моря в Орду, а из Орды в Персидское море, в мусульманские страны и далекую Поднебесную империю охраняют купцов ордынские ханы. Колебнется власть Орды, рассекут торговый путь враждующие эмиры, не будет движения товарам, грабители будут разбивать торговые караваны, упадет торговля, а это уже гибель государства Некомата, его незримой и не размежеванной границами торговой империи.

Некомат начинал свое дело при Джанибеке. Охраняла его караваны Джанибекова ху-фу с дерущимися тиграми. Бердибек убил Джанибека, ху-фу Бердибека досталась Некомату дешевле, но сила ее значительно уменьшилась. Бердибека поддержало войско. Махмета войско не знает, Махмета не поддержит Мамай, Махмета не поддержат эмиры, его власть будет слабой властью, а Некомату нужен сильный хан в Орде. Некомат пошел к Ивану проведать, что узнал князь об Орде.

Встретились два лукавца. Иван считал Некомата умным, мудрым и изворотливым, готовился к встрече, как с противником опасным. Некомат считал Ивана спокойным, умным князем, но нехитрым и неискушенным в интригах. Некомат считал Ивана противником слабым, политиком неизощренным.

— Я пришел остеречь князя от неосторожного шага!— сказал Некомат.— Мне сказали, князь, что ты спешишь с поклоном к царевичу Махмету.

— Собираюсь.

— Царевич зовет?

— Зовет!

— У тебя, князь, ярлык от великого хана!

Князь беспокойно оглянулся. Прошел к двери, приоткрыл ее, плотно закрыл и задвинул засов. Приблизился к Некомату.

— Мне довели из Рязани... Махмет ставит кувшин с кумысом на золотое блюдо... А на том блюде надпись: «Махмет — великий хан!».

Черные смородины некоматовских глаз уставились на князя.

— Не может быть двух великих ханов!— молвил Некомат.

— Не может!— прошептал Иван, изображая испуг и вместе с тем выражая вопрос к Некомату.

Некомат счел, что он выведал то, что хотел выведать. Он вернулся домой и с нетерпением ждал позднего зимнего рассвета. Он ходил по горнице от печи до стены в своем доме, в сотый раз выверяя, как он должен поступить, коли царевич Махмет решился есть на глазах у всех с блюда, где написано: «Махмет — великий хан». Как провидеть, что происходит в Орде, не ошибиться бы доносом на Махмета, не попал бы этот донос в руки Махмета! Нет! Не ошибка! Не в Рязани делают ханов: Махмет разгулялся вдали от отцовского догляда.

Зимний путь в Орду, если нет метелей, быстр. С ордынского подворья в Москве посланцы поскакали о двуконь в Сарай. Лошадиные подставы для ханских гонцов стоят в Бронницах, в Коломне, в Зарайске, в Пронске, а там уже недалеко сторожевые юрты Мамая.

Бердибек прочитал донесение Некомата и приказал доставить темнику Мамаю ханскую стрелу. Мамай понял знак.

Гонец от князя Ивана прискакал к Олегу и передал послание князя царевичу Махмету. Иван писал, что он не придет размежевывать земли княжеств.

Махмет метался в ярости, клялся, что отомстит дерзкому, как только станет великим ханом, и поскакал в Орду просить у хана всадников, чтобы покарать московского князя.

Тумен Мамая кочевал вокруг Сарая, перехватив все дороги в столицу Орды.

Махмет едва вступил в степь, за ним уже в сотни глаз догляд. Мамай встретил его во главе тумена. У Махмета всего лишь триста всадников.

Царевич мчался впереди на аргамаке и первым увидел, что навстречу скачут Мамаевы воины. Он полагал, что Мамай спешит оказать ему почет. Невидимым движением Мамай выхватил из колчана свистящую стрелу. Стрела засвистела в сторону Махмета, следом за Мамаевой стрелой вспорхнули сотни стрел. Сотня стрел выбила Махмета из седла, пал он, утыканный стрелами, как еж колючками. Его телохранители осадили коней, и не успели они сообразить, что произошло, как были осыпаны стрелами. Каждый бился до последнего вскрика, падая на землю, вцеплялся зубами в лошадиные бабки. Бились равные с равными, но один пришелся против двадцати.

Курился под ветром снег, затягивая белой пеленой следы короткой битвы.

Мамай молод, далек от возраста мудрости, мудрость черпал он у старых воинов и старых нойонов, любил слушать старины и сказания о жизни и поучениях Чингисхана. Закон Чингисхана гласил, что власть в улусе может принадлежать только тому, кто по прямой линии восходит в родстве к Чингизу. Но когда Чингиз овладевал миром, его род еще не был священным, еще не было закона, чтобы Чингисхан правил миром и из рода в род передавал свою власть. Чингисхан сделал свой род божественным. Что сделано смертным, разве не может быть смертным и повторено? Почему же он, Мамай, не смеет так же положить начало божественности своего рода?

Чингисхан говорил: «Если всадник роняет плеть, то кто же виноват? Тот ли, кто уронил плеть, или тот, кто, едучи сзади, поднял плеть? Если воин натянул лук и пустил во врага стрелу первым, но стрела летит мимо, кто же виноват, если в ответ пустили стрелу и попали в глаз воину? Кто виноват в смерти воина: воин, что имел первый выстрел, но промахнулся, или враг, что выстрелил вторым, но попал?»

Чингисхан говорил: «Народ, у которого сыновья не следовали заветам отцов, а их младшие братья не обращали внимания на слова старших братьев, муж не полагался на жену, а жена не следовала повелению мужа, свекоры не одобряли невесток, а невестки не почитали свекоров, великие не защищали малых, а малые не принимали наставления старших, великие стояли близко к сердцам своих служителей и не привлекали на свою сторону сердца бывших вне их окружения, люди, пользовавшиеся всеми благами, не обогащали население страны и не оказывали ему поддержку: у такого народа воры, лжецы, враги и всякие мошенники затмевали солнце на его собственном стойбище, иначе говоря, его грабили, кони и табуны его не обретали покоя, а лошади, на которых, идя в походы, выезжали передовые отряды, до того изнурялись, что, естественно, превращались в ничто».

Узбек-хан не из тех правителей, что осуждались Чингисханом. Орда при нем достигла высшего могущества. Когда Узбек-хан ехал стойбищем или городскими улицами, люди бежали взглянуть на него, как на солнце, никто их насильно не выгонял встречать или кланяться владыке, и телохранители Узбек-хана не разгоняли толпу, не давили конями, ибо каждый знал, что Узбек-хан, преумножая свое величие, преумножает богатство народа.

Джанибек-хан недолго правил, Джанибек-хан боялся народа. Преумножая свое величие, он спешил преумножить и свое богатство, будто бы величие правителя само по себе не превыше всякого богатства. Зная, что он не преумножает достояние народа, зная, что прячет свое достояние, свои богатства от народа, Джанибек боялся, что его могут убить недовольные. Джанибек знал, что его не любит народ, но перед эмирами и послами иноземных правителей ему хотелось, чтобы народ ему поклонялся.

Ни один хан улуса Джучи не смог овладеть Тевризским царством. Джанибек овладел Тевризом. Но Мамай лучше других знал, почему так случилось. Узбек-хан был могуч, но были в то время могучи и правители улуса Хулагу. Джанибек был слабее Узбек-хана, но правитель Ашреф превратил в ничто силу хулагидов, и потому всего лишь передовой отряд великого войска, коим командовал Мамай, овладел Дербентом и поразил нукеров Ашрефа.

Бердибек-хан совсем и не хан, это тень хана, это правитель, коих высмеивал Чингисхан. Вот что он говорил о народе, когда приходили править такие властители, как Бердибек:

«Если великие люди государства, богатыри и эмиры, которые будут при многих детях государей, что появятся на свет после сего, не будут крепко держаться закона, то дело государства потрясется и прервется, будут страстно искать Чингисхана, но не найдут его».

Мамай страстно искал Чингисхана среди чингизидов и не находил среди них сколь-нибудь похожего на далекого предка. Узбек-хана он не знал, видел его, когда был мальчишкой, а рассказы о человеке всего лишь рассказы. Об Узбек-хане тосковали старики, но не было ли это у стариков протестом против нынешнего ничтожества?

Навеки остался бы в памяти народов потомок из рода Чингисхана, восславил бы свое имя навеки, если бы ради достойнейшего отказался от ханского престола. Пришел бы и сказал бы воину, нойону или темнику: «Ты умен, ты смел, тебе править государством, ты государству дашь славу, а подданным благоденствие, прими власть, а меня не оставь своими милостями дожить спокойную старость!»

О нет! Не произнесет ни один чингизид таких великих слов, ибо ничтожество смертно ненавидит все, что выше его.

Познал Мамай и еще один закон власти. Чем больше угодишь властелину, тем ненавистнее станешь тому, кто придет ему на смену. Бердибек не вечен, его может призвать на небеса Аллах, его могут убить, и тогда верный его пес Мамай станет врагом новому хану, тогда ему, Мамаю, никогда не восславить свой род, как это сделал Чингисхан, его удушат, и это еще будет легким избавлением от ненависти владыки. Бердибек не оставит ему защиты. Что же делать? Надо искать хана, который получил бы власть из рук Мамая.

Убрав Махмета, Мамай ждал, что Бердибек уберет так же и свою старшую хатунь, ибо мать никогда и никому не простит смерть сына. Никто не мог донести матери, как погиб ее сын. Исчез, растворился в небытие, но мать о смерти узнает по вздрогнувшему сердцу, она под землей увидит, как он умирал. Бердибек верил ее горячим ласкам, ее клятвам в преданности, любви. Подсказать Бердибеку, что на его ложе вползает змея? Нет! Такого подсказать нельзя!

Старшая хатунь выбрала Кульпу, брата Бердибека. Бердибек не убил Кульпу по его полной ничтожности. Подслеповатый, болезненный, невзрачный на вид, облысев смолоду, он тихо коротал при ханском дворе свои дни. Обольстила его хатунь, вложив нож в руку, и пал Бердибек, рогоносец, от брата, от братниной руки.

Верный нукер из телохранителей Бердибека загнал коня, мчал к стойбищу Мамая полную ночь, чтобы сообщить, что Бердибек убит, перебиты его телохранители, убиты верные ему эмиры. Мамай понял, что и его ждет смерть. Нелегко взять темника в его стойбище. Юрта стоит посреди юрт тумена, и нет в Орде тумена сильнее, чем у Мамая. Но ханы умеют подсылать убийц.

В одном посчастливилось Мамаю — убили Бердибека летом, когда цвели луга, когда вся степь открыта для кочевья. В степи на кочевье не так-то просто достать Мамая. Мамай снял со стойбища тумен. Свернули юрты и откочевали в степь, забирая выше и выше по течению Волги. Издали виднее, что произойдет в Сарае. Надо выбирать чингизида. Кого? Издали будет видно, кто занесет нож над Кульпой. И увидел, донесли верные люди, что Навруз, еще один уцелевший брат Бердибека и Кульпы, вдохновленный смелостью брата, задумал так же выхватить власть, как и брат. Собирает сторонников среди темников и эмиров. Заслал и к Мамаю гонца. Мамай встретил гонца от царевича с почетом, с почетом и проводил, уклончиво пообещав служить великому хану, кто бы ни был ханом. Но и не донес на Навруза.

И опять Мамай выжидал. Пусть идут те, кто спешит. Есть и на это поучение Чингисхана:

«В пору смут должно ездить, как говорят, ездил Даракай Ухэ из племени катакин: он ехал в смуту, с ним было два воина. Они издали заметили двух всадников. Воины сказали: «Нас трое, нападем на них, их только двое. Даракай Ухэ ответил: «Так же, как мы их увидели, так же и они должны были нас увидеть, нападать не следует!» И, ударив коня плетью, ускакал. Затем выяснилось, что одним из двух всадников был Тимур-Уха из племени татар и что он посадил заранее в ущелье засаду, около пятисот воинов, а сам показался с тем, чтобы, когда эти три всадника нападут на него, заманить их в засаду. Смысл этого рассказа таков: в делах необходима осторожность и осмотрительность».

Кульпа разослал по кочевьям гонцов с известием, что тот, кто принесет ему отрубленную голову Навруза, тот будет прощен во всех прегрешениях против хана и награжден несметно.

Мамай сказал себе: «Настал мой час! Над Наврузом нависла смерть, теперь он оценит мое вмешательство!»

Разве напрасно он, Мамай, жил со своими воинами неотлучно в юрте, разве напрасно он водил их в набеги на Рязань? Воины у Кульпы зажирели, как бараны, давно не вынимая сабель из ножен, его воины, как голодные ястребы, готовы каждую минуту упасть с неба на дичь.

«Достоин быть темником,— учил Чингисхан,— тот человек, который сам знает, что такое голод и жажда, и судит поэтому о состоянии других, тот, который в пути идет с расчетом и не допускает, чтобы его войско голодало и испытывало жажду, а скот отощал».

Мамай соблюдал и этот завет.

Навруз переходил из одной балки в другую, выискивал в степи лесные острова и прятался там днем. Коней выгонял на пастбища ночью. Как заяц, менял он каждый день лежки. Воины Мамая умели ходить в степи по следам. Мамаев гонец нашел Навруза. Мамай прислал Наврузу кожаный мешочек, а в мешочке монеты. Отчеканено на монетах имя Навруза. Навруз понял послание. Чеканить монеты — право хана.

Кульпе тоже доставили монеты с именем Навруза, и взбесился Кульпа! Очень не хотелось ему выступать с войском. Остался бы в Сарае возле своих жен. Да как отпустить войско, а вдруг Навруз переманит его воинов? Три тумена сели на коней. Шли налегке, не взяли обозы, не взяли жен и детей, шли не в дальний поход. Перешли Волгу и спешили в степь, до снега захватить Навруза. Лазутчики Мамая провожали войско, как только оно вышло из Сарая. Кульпа полагал, что он охотник, а Навруз — красная дичь. А на самом деле Мамай был охотник, а Кульпа и его три тумена — красная дичь. Тигр не уходит от человека. Тигр выходит на след человека и идет за ним; войско Мамая зашло в спину Кульпы. Передовой отряд напал на тылы Кульпы, вырезал коноводов, разогнал запасные табуны коней.

Войско Кульпы остановилось и развернулось. Дозорные нашли тигра и донесли, что войско Навруза спешит в Сарай. Поспешил и Кульпа. Мамай дал ему себя нагнать.

Вокруг неоглядная степь, высокие травы, по буграм метелится ковыль. За войском Кульпы садилось багровое солнце, тонуло в чистом небе. Мамай и его сотники стояли на холме, на краю дубравы.

— Завтра будет ветер, солнце умылось кровью. Кто скажет, откуда и куда будет дуть ветер?— спросил Мамай.

Сотники молчали, ждали, что скажет темник.

— Ветер будет в лицо врагу,— сказал Мамай.— Кони поднимут пыль, и пыль будет есть им глаза! Я все знаю о войске Кульпы, он о нас ничего не знает! Кульпа собрал три тумена. Он их поставит так. Тумен — в центре, тумен правой руки и тумен левой руки. Так учил Чингисхан, и эмиры не будут нарушать порядка. У Кульпы воинов больше. Нам нельзя нападать, пусть он нападет, а мы будем уходить в Сарай. Кульпа не захочет, чтобы мы вошли в город. Его воины — жирные бараны, наши воины — волки. Что мы должны сделать?

Мамай мог далее не рассказывать. Сотники поняли его с полуслова, каждый вспоминал те битвы, где вот так же заманивали противника. Кульпа подойдет к обрывистому берегу Волги, а тумен Мамая разделится надвое и обойдет его с флангов. Быстрые кони вынесут его на след Кульпы и ударят с тыла. Лить стрелы и отскакивать, лить стрелы и отскакивать. Уйти Кульпе некуда, он будет высылать сотни навстречу нападающим — их бить врозь.

Но Кульпа не дошел и до Волги. Его воины знали, что против ничтожного хана выступил темник Мамай, умелый воитель. Воины знали, что темник Мамай вышел из воинов, что он ищет сильного хана для Большой Орды. Многие склонны были верить, что Мамай найдет такого хана, а ничтожество Кульпы было видно всем.

Кульпа преследовал Мамая, он высылал за Мамаем отряд за отрядом, и они бесследно исчезали. Его воины переходили к Мамаю, и войско его истаяло в несколько дней, при нем остались только телохранители. Им к Мамаю путь был закрыт, им никто не поверил бы, совершая казни над врагами Кульпы, они воздвигли против себя ненависть всех ордынцев.

Мамай раскинул свой тумен и окружил Кульпу с его телохранителями в глубоком овраге. Облить их стрелами послал воинов Кульпы и погнал гонцов к Наврузу. Навруз ждал исхода битвы. Юрта стояла в лесу. Навруз сидел в юрте, закрыв вход пологом.

Трубы возвестили победу. Навруз сел на коня, гонцов встретил на коне. Гонцы пали ниц перед ханом, которого сами возвели на престол.

Мамай ждал хана на коне. Он не собирался даже на глазах войска преклонять перед ним колени. Ему нужен был хан как прикрытие своей возрастающей власти.

Навруз поднялся на холм к Мамаю. И вот все услышали голос нового хана:

— Где Кульпа?

Воины расступились. Он еще был утром великим ханом, ныне бросили его, опоясанного арканом, наземь. Навруз медленно подъехал к поверженному брату. Топтался конь, не понимая, что хочет от него всадник. Годами учили коня не наступать копытами на человека. А всадник понукал наступить на поверженного. Не слушался конь. Всадник рвал удила, конь поднимался на дыбки, но обносил копыта мимо человека.

— Рубить! — крикнул Навруз.

Воины, что еще несколько дней тому назад готовы были лить кровь за этого поверженного в прах, безволосого, безбрового человека, изрубили его на куски.

В Сарай скакали вестники: хан Кульпа убит, в город идет новый хан Навруз. Дворцовая прислуга стелила на улицах ковры, эмиры готовили подарки Наврузу, жителей выгоняли на дорогу встречать нового хана.

В граде Москве со всех звонниц падает на город погребальный колокольный звон. Он тягуч, плавен, не спешат и малые колокола, они тихонько бредут за великим колоколом в соборе Михаила Архангела, небесного воеводы, покровителя православного воинства. Из Киева мчат кони возок митрополита Алексея. Стронули его московские гонцы. Великий князь владимирский и московский Иван причастился и соборовался, не чает подняться с ложа. Занемог сразу, доконала его лихорадка, успел написать духовную, и вот он, грядет конец.

Последнюю княжью волю принял Сергий.

— Прошу тебя!— говорил ему князь.— За Русь прошу! Сбудется пророчество святого Петра митрополита, Москва протянет длань над всей Русью.

— С малых родников все большие реки берут начало!— поддержал князя Сергий.

— Прошу тебя, отец, за княжичей Дмитрия и Ивана! Пусть в твоем сердце равно разместятся оба мои сына, хотя знаю, люб тебе старший Дмитрий!

— Детей любят равно, князь! Но равной судьбы я не обещаю княжичам! Нет человека о двух головах, не быть и Москве градом над градами при двух князьях!

Иван привстал на своем ложе.

— Отец, оба княжича для меня равны!

— Старший да будет старшим! — ответил Сергий.— И да будут едины московское и владимирское княжества!

Иван, обессиленный, опустил голову на подушку.

— Клянись перед богом, отец, что церковь отдаст Дмитрию великое княжение!

— Клянусь, князь! Не будет великого владимирского князя мимо Дмитрия!

— Отец мой собирал, брат мой Симеон утвердил, я готовил, сыну моему исполнить. Ему на плечи самое тяжкое... Ему в руки меч, не оставьте его ни ты, ни митрополит, ни бояре без мудрого совета. Дело общее, дело и князя, и бояр, и всех людей. Младость горяча, мудрости дано взвешивать! Не пропусти часа и не дай его поторопить. То, что творилось десятилетиями, можно потерять в один миг торопливости, но и перезревший плод бесполезен...

Свеча догорела, погасла жизнь князя. Сергий вышел в палаты, где его сумрачно ожидали бояре. Молилась перед образом Нерукотворного СпаСа великая княгиня Александра.

Сергий поднял крест. К нему шагнули, ожидая слова. Сергий негромко произнес:

— Скончался благоверный, христолюбивый, кроткий, тихий и милостивый князь Иван Второй, великий князь владимирский и московский! Бояре, целуйте крест великому князю владимирскому, московскому и коломенскому Дмитрию Ивановичу! И понеже кто отступится от крестного целования, быть тому проклятым русской церковью и отлученным быть!

Глава четвертая

Старший брат говорил младшему:

— Не бери ярлыка не по отчине, не по дедине... Суздали не тягаться с Москвой!

Младший не слушал старшего, обидливо задирался:

— Москва разве град супротив Суздали? Суздаль гремела щитами, когда на месте Москвы кабаны желуди жевали. Владимир да Суздаль — старшая Русь!

Спорили суздальский Андрей и его брат Дмитрий. Андрей Константинович стоял на своем и предупреждал Дмитрия:

— Не ходи в Орду! Ярлык ты купишь, да только казну понапрасну потратишь. Вырастет московский княжич, перекупит ярлык! Московский князь перетянет!

— Когда-то вырастет? Да и вырастет ли?

— Ты крест целовал князю Ивану не искать Владимира из-под его сына.

— Не нужна мне Москва, а Владимир в наш род пойдет!

Младший брат не послушал старшего, сходил в Орду. Навруз сулил киличеям малолетки князя Дмитрия дать княжичу ярлык, «когда сам придет». Прельстился, однако, дарами Суздальца, отдал ему ярлык на великое владимирское княжение, Переяславль и все волости к этим городам. Суздалец выпросил у хана ордынскую тысячу, с охотой пошел его ставить великим князем ханский посол и темник Ирынчей.

Во Владимир явился Суздалец белым днем, с ордынцами, внезапно. Митрополит Алексей не успел уйти из города.

На петров день служили обедню в Успенском соборе. Службу вел митрополит. За соборными дверями конский топот, гортанные крики ордынцев, распахнулись двери, звеня оружием, ввалились князь Дмитрий Константинович суздальский и суздальские бояре. Раздвинули молящихся. Дмитрий встал на великокняжеское место.

Без малого сорок Дмитрию. От дальнего прадеда Андрея Ярославича унаследовал богатырский рост и голос, что заглушил бы бас любого дьякона. Был бы красив, если бы не жестокое лицо.

Митрополит и без объяснения догадался, с чем пришел, для чего привел ордынцев. Неистребима жажда у князей рвать власть с помощью ордынских сабель. Князья считают, что это они придумали, а придумано ставить князя ордынскими саблями в Орде. Дабы не примирились бы никогда, не выступили бы совместно против Орды. Суздальские Андрей и Дмитрий, потомки Андрея Ярославича, ныне замахнулись на право правнуков Александра Ярославича Невского. Не по отчине, не по дедине брал великое княжение Суздалец, разрушая единство Белой Руси, так трудно собранное московскими князьями.

Вся жизнь, вся судьба Алексея связана с московскими князьями. Иван Калита его крестил. Митрополит Петр наставлял, что церковь, раз избрав род московских князей, так и должна его держаться до конца, ибо только в ясности цели можно обрести единство Руси. Нет спору, внезапная смерть князя Симеона поколебала могущество Данилова рода, смерть князя Ивана ставит Данилов род в очень опасное положение. Дмитрию всего лишь девять лет, Владимиру, сыну князя Андрея, семь лет. Соседи оживились, вот уже один явился с ярлыком на великое княжение, явятся и другие. Кому отстаивать Дмитрия и Андрея? Церковь в руках митрополита, а вот боярство — то сила смутная. Их могут переманить, перекупить и испугать. Одна надежда на черный люд: ремесленные братчины, торговые сотни, землепашцы, бортники, огородники — все они связали свою судьбу с возвышением Москвы и Данилова рода. Вот они стоят в храме, их раздвинули суздальцы, гремят оружием, но мрачны владимирцы, не радуются новому князю, насторожены и за Суздальца не встанут.

Митрополит прервал службу. Протестовать и обличать опасно. Не боязно умереть под ударами мечей, боязно, что на митрополичий стол Суздалец поставит своего святителя, тогда всему, что успел Данилов род, наступит конец. Прервал службу и отошел к молящимся.

Дмитрий Константинович протянул митрополиту ханский ярлык, бас его пророкотал под сводами собора.

— Читай, отче!

Митрополит развернул свиток, обежал его взглядом. В соборе тишина. Слышно потрескивают свечи перед образами. Не шелохнутся владимирцы.

— Дмитрий,— возгласил митрополит,— ты крест целовал князю Ивану не искать великого княжения под его сыном!

— Сними, отец, крестное целование! Ныне волей великого хана, царя царей, отдано мне великое княжение. Никем не может быть нарушена эта воля!

Митрополит говорил негромко, но все слышали его слова:

— Церковь не слагает твоего крестного целования!

Суздалец нахмурился, но грубое слово удержал. Митрополит нужен, без него власть не власть, другого без благословения патриарха из Царьграда не поставишь, а послов слать к патриарху дело дорогое и долгое.

Суздалец заступил митрополита, вышел наперед неровного притча. Загремел его бас.

— Здесь, в соборе, я целовал крест Ивану, детям его не целовал. Ныне слагаю с себя крестное целование! Не бывать Владимиру и Переяславлю под рукой московких бояр!

— Не бывать!— рявкнули в десяток голосов суздальские бояре.

Митрополит молча глядел на их распаленные алчностью лица, не лица, а хари виделись ему. Что-то дав-ее, что-то мрачное таилось в их взорах — то самое, с чем Кучковичи пришли к Андрею Боголюбскому и изрубили великого князя. Нет конца подлости, ничтоже сумняшеся ведут на Русь грабежников и насильников, они держат Русь под чужеземным игом своим холопством, хотя и полагают себя Господой! Да какая же это Господа — лизоблюды, подхалимажники. Им на час вырвать кусок у другого, а что с русской землей будет, то не дано им ни понять, ни прочувствовать.

Молчали владимирцы, молчал и митрополит. Умный властитель видит в молчании несогласие, неумный спешит принять молчание за согласие.

Суздалец вошел в княжий двор, разместил по подворьям ордынцев и суздальскую дружину. На конях у него до двух тысяч всадников. Кто решится оспорить его власть? Послал послов в Новгород, а с послами наместников. Новгородцы приняли наместников Суздальца, но совсем не потому, что считали Дмитрия сильным князем, сильных в Новгороде не искали, искали согласных на всю новгородскую вольность и старину.

Ирынчея почтил князь пирами, пировали с утра и до поздней ночи, и вновь начинали с утра. Везли со всей владимирской земли дары ханскому послу. Опустели княжьи ловы, потянули казну с монастырей, вытряхивали последнее добришко у черных людей. Суздалец не спешил отпустить ордынские сабли в Сарай. Послал в Москву гонца звать княжичей малолеток к ярлыку, принять ханскую волю и целовать крест, не искать Владимира. Гонца задержали в Москве.

— Силой приведем!— успокаивал Суздальца ханский посол Ирынчей.

В Москве высшие бояре собрались у великой княгини Александры рассудить дело. Старшими Вельяминовы. Когда Вельяминовы вернулись из Рязани, князь Иван поставил тысяцким Василия Вельяминова, боярина сильного, как и обещал сотскому Монастыреву. Ныне московский тысяцкий — Василий, брат его Тимофей — коломенский тысяцкий, сын Николай — тысяцкий во Владимире, старший сын Иван сидит в Москве, возле отца.

Воеводы Александр Иванович и Федор Акинфович водили московскую рать при Иване Калите. Александр Иванович был старшим над конным войском, Федор Акинфович — над пешей ратыо. Ловким был, не уступил бы и рязанскому Епифанию Коряеву в посольских делах боярин Андрей Кобыла. Князь Симеон посылал его сватом к тверскому князю, не раз и в Орду довелось ему хаживать княжеским послом. Пришли мечники Федор и Аминь, пришел по ордынским делам советчик Федор Хлебович. Василий Окатьевич и Ананий Окольничий явились последними. Василий Вельяминов объявил:

— Дмитрий, сын Константина суздальского, не по отчине, не по дедине занял великокняжеский стол! Требует княжичей к ярлыку. Надо, бояре, готовить выход Орде! Не быть нам присяженниками у бояр суздальских! Митрополит во Владимире, как в заточении.

Выбить Суздальца из Владимира! — живо присудил воевода Александр Иванович.— Мы его на копье возьмем!

— Прежде чем на копье возьмем, побежит! — подтвердил второй воевода Федор Акинфович.

Воеводам по чину положено твердость проявить, наперед других о своей силе сказать. Бояре помалкивали, наслышаны, что сел Суздалец во Владимире с ордынцами, что с ним Ирынчей, а с Ирынчеем тысяча ордынских всадников.

— Как Ирынчея отвести от Суздальца? Вот вопрос,— молвил Андрей Кобыла.— Побьем Ирынчея, воздвигнем на себя Орду!

— Решать-то нечего! Тронуть дружину на Суздальца — с ханом ссора.

— Укреплять стены!— решил Вельяминов.— Княжичу идти в Орду нести дары, жаловаться на Суздальца, просить ярлык.

Из Москвы, от московского причала, отошли сорок краснокрылых стругов. Путь неблизок. По Москве-реке до Коломны, потом по Оке вниз мимо Переяславля, где Олег держит стол, мимо Старой Рязани, первого русского города, сожженного Батыем, мимо Мурома к Новгороду Нижнему. Нижний пройти тихо, ночью, дабы суздальцы не воспрепятствовали, и вот она, Волга, путь чист до Сарая, до города великого хана.

На стругах княжичи Дмитрий и Иван, и их двоюродный брат Владимир, сын умершего от язвы князя Андрея. Везут их бояре просить у хана заступничества против Суздальца, просить вернуть ярлык на великое княжение. Андрей Кобыла правил посольство, оберегали пятьсот воинов московской дружины.

Митрополит не мог поехать, его держал взаперти Суздалец во Владимире. Поехал Сергий в одеянии простого воина. Плыл в Орду на месте прознать, как рубят друг другу головы ордынские ханы, потомки Чингисхана, надолго ли воздвиглась вражда одних чингизидов на других и как бы эту вражду разгорячить. В Коломне княжичей благословил епископ Герасим. Под Переяславлем на Трубеже стали в виду города.

Город строился. У причала длинные плоты строевых бревен. К воде сбежались плотники, землекопы поглядеть на московских княжичей, полюбоваться на краснокрылые струги.

Из города вышел князь Олег встретить на рязанской земле и пожелать путь чист московскому Дмитрию. В Рязани тоже внимательно следили за тем, что происходит в Москве. Когда князь Иван ходил в Орду, рязанские бояре уговорили Олега оттягать у Москвы Лопасню. Сошло. Князь Иван не стал сражаться за Лопасню. Князь Иван был тихим соседом, обидно было, что людишки к нему уходили, но нет такой сети с частой ячеей, чтобы удержать людишек под ордынским разорением. Ныне владимирский стол захватил суздальский князь Дмитрий Константинович, муж властный и сосед беспокойный. В Рязани предпочитали, чтобы великим князем стоял отрок, с ним, пока повзрослеет, можно укрепить Рязань, рязанское княжество, а тогда уже поквитаться и за Коломну. Поэтому Олег с почетом и приветливо встретил княжича.

Головной струг медленно подплыл к причалу, воины баграми раздвигали бревна. Скинули сходни. Боярин Андрей Кобыла сошел на пристань, принес дары Олегу рязанскому.

Олег принял золотую уздечку, покрывало на седло, шитое серебром, передал гридням, сам спустился по сходням на струг. Олегу двадцать лет с лишним, княжичу Дмитрию десятый год.

Княжич стоял на помосте, под ногами ковер, невысок, худ. Черные глазенки впились с любопытством в чужого князя. Еще не считаны в его сознании обиды, что нанесли рязанскому княжеству дед Иван Калита и дядя Симеон Гордый, не мерена и обида от рязанцев, оторвавших у его отца Лопасню. Олег тоже вручил подарок, литый из серебра потир.

Рязанский владыка благословил струги. Олег сошел на причал. Княжий струг отошел на стремнину, развернул паруса и повлек за собой журавлиный клин вниз, к Волге.

Там, где Волга несла свои воды под высоким каменным кряжем, на обрывистом берегу увидели всадника в окружении воинов. Всадник сидел на золотистом коне, на нем были золоченые доспехи. Андрей Кобыла узнал доспехи, подарок князя Ивана темнику Мамаю.

В Орде замятия, сумятица — незнамо, какой ныне хан, какой его сменит завтра. Темник Мамай обещал князю Ивану дружбу, темник — это воин, это представитель войск, за кого стоит войско — тот и хан в Орде. Никто не обязывал останавливать караван по пути в Сарай, никто не обязывал поклоном темнику, но Андрей Кобыла понимал, что поклон темнику может отозваться успехом в ханском дворце. Невелик труд отвесить лишний поклон в Орде. Сергий одобрил мысль посольского боярина. По знаку боярина струги повернули к берегу. Загремели камни о днище, княжеский струг уткнулся носом в берег.

Мамай не стронулся с обрыва, чтил свое достоинство, ждал, когда русы объяснят, кто и зачем плывет в Орду.

Андрей Кобыла карабкался по отвесному берегу, потел под боярской шубой. Низко поклонился Мамаю. Напомнил ему о встрече с князем Иваном па Куликовом поле. Вспомнил и Мамай боярина. Пожелал увидеть московского княжича.

Мамая принимали все три княжича: Дмитрий, младший его брат Иван и двоюродный брат Владимир. Опытный и закаленный воитель встретился с малолетним Дмитрием. Мамай принял покровительственный тон.

Дмитрий еще не очень-то понимал, что искать ему в этой встрече. Учили его быть с ордынскими владыками обходительным и приветливым. Мамай и боярин Андрей Кобыла, а с ним и Сергий, знали, что искать.

Мамай прикинул, что московский княжич нуждается в сильной руке в Орде. Без поддержки хана не получить княжичу ярлыка на великое княжение. Если он, Мамай, поможет княжичу, то в Москве у темника будет дружеская рука, будет на кого опереться в предстоящих ордынских битвах за ханский престол. Мамай знал, что хан Навруз отдал ярлык Дмитрию суздальскому, обошел московских князей. Но хан Навруз убит ханом Кидырем, ханом, враждебным Мамаю.

Княжичи Владимир и Иван сидели за столом безмолвные. Дмитрий, как старший, подал чашу с медом ордынскому темнику.

Мамай отпробовал меда, поставил чашу и сказал, чтобы Дмитрий сел на свое место. За креслом Дмитрия стояли Андрей Кобыла и Сергий в одеянии воина.

— Просим темника,— начал Андрей Кобыла.— Восстанови справедливость! Не по отчине, не по дедине князь суздальский захватил у отрока княжеский стол. Привел ордынцев, требует княжича к ярлыку...

— Справедливость?— с усмешкой переспросил Мамай.

Однажды он уже объяснял русскому князю Олегу, что такое справедливость. Олега было желательно иметь другом в смутное время. А что может, что имеет за собой московский княжич? Он ничто в Орде. Дунуть, и облетит его власть, как пуховая головка одуванчика.

Мамай умел заглядывать вперед. Сегодня в Орде утвердился хан Кидырь. Он пришел из Синей Орды, ему неведомы пути ордынской политики, неведомо, как управлять Русью, как на Руси держать силы в равновесии. Но и хан Кидырь пришел не навечно, а на час. Мамай все более утверждался в мысли, что ему править в Орде. А по законам власти в Орде ныне надо помочь малолетке Дмитрию против суздальского князя. Суздаль, да Владимир, да Нижний Новгород в одной руке — это опасно. Малолетка князь на владимирском столе — передышка для Орды, пока не уляжется смута. Стало быть, не следует пугать московских княжичей поучением о том, что такое справедливость, но и помочь им у Кидыря Мамай не мог.

— К какому хану ты идешь на поклон?— спросил у Дмитрия, посмеиваясь, Мамай.

— В Орде есть один хан!— ответил Сергий за Дмитрия.

Мамай окинул взглядом смелого воина. Кто он? По одеянию ни князь, ни воевода, ни боярин, по ответу и хитер и мудр. Его взгляд встретили внимательные серые глаза. По твердому взгляду, по высокому челу, по незримым приметам Мамай угадал в нем главного в московском посольстве.

— Навруз убил Кульпу, Навруза убил Кидырь из Синей Орды!— сказал Мамай.— Сегодня в Орде один хан — Кидырь, но и над ним занесен меч. Хан сегодня не сила, сила сегодня за войском, а войско со мной.

— Драгоценны слова прославленного воителя! — ответил Сергий.— Драгоценный сосуд мудрости! Мы готовы принять ярлык от темника, но его оспорит суздальский князь!

— Я хочу,— произнес Мамай,— чтобы сын моего друга Ивана получил ярлык у Кидыря. Но, чтобы не случилось беды, я пошлю берегом тумен Бегича... Большой Орде жить рядом с Русью, Синяя Орда недолгий гость в Сарае... Берите ярлык, настанет час прийти сызнова, попомните, чем я помог...

Сергий ликовал в душе. Всегда было так: Орда ставила на Руси князей по княжествам, держала ярлык как сладкую приманку, чтобы стравливать русских. Ныне Орда тянется за помощью к русским князьям, чтобы Русь помогала одному хану против другого. Великое знамение!

Кидырь пришел в Сарай из Синей Орды, Ак-Орды. Ак-Орда — то улус Джучи, но разделился улус: Ак-Орда на Яике и в степях до Сырдарьи; Большая Орда в Сарае на Волге. Ак-Орда далеко от караванных путей по Волге; Большая Орда па золотом волжском пути. Давно ханы и царевичи Ак-Орды зарились па Большую Орду и волжский путь. Царевич Кидырь низверг ничтожного Навруза, сел на ханский трон, но эмиры и темники Большой Орды не приняли его и ушли на далекие стойбища. Кидырь затворился во дворце. Хан без ханской власти.

Андрей Кобыла доложил хранителю дворца, что к хану пришли московские княжичи просить ярлыка на великое княжение и принесли дары. Кидырь передал через хранителя:

— Дары пусть отдадут! Ярлык дам, когда вырастут!

Андрей Кобыла передал дары. Дары понравились, хан смягчился и передал через хранителя боярину:

— Пусть русы ждут!

Сергий меж тем бродил по Сараю, искал Никольскую церковь, где службу правил отец Сильвестр.

Отец Сильвестр заканчивал обедню. Молились в церкви русские рабы, русские ремесленники, что служили в Орде, ордынские христиане. Закончилась служба. Церковные служки гасили свечи. Отец Сильвестр ушел за царские врата снять свое облачение. Сергий стоял и ждал. Отец Сильвестр вышел из царских врат. На его пути встал русский воин и преклонил колено. Сильвестр протянул руку для благословения, и рука повисла в в воздухе. Ему ли не узнать в лицо этого воина, он ли мог ошибиться?

— Исповедуй, отец, меня, грешного! — тихо молвил Сергий.

Сильвестр проводил церковных служек, запер дверь изнутри и провел Сергия в исповедальню. Тут их никто не мог услышать. Сильвестр поцеловал руку Сергия. Сергий обнял Сильвестра.

— Не чаял, не ждал встречи, не надеялся еще раз слышать твой голос, видеть тебя...— глухо, подавляя слезы, сказал Сильвестр.

— Ты жалуешься на судьбу?

Сильвестр опустил глаза.

— Русский в Орде всякий новый день почитает божеским даром. Ты об этом хотел спросить?

— Я знаю, что здесь ты живешь в геенне огненной и нет с тобой близких, монах!— В голосе Сергия прозвучали суровые нотки.— Мы живем на острове, а вокруг геенна огненная. Что страшнее, Сильвестр? Собственная погибель от ордынской сабли или гибель и поругание близких? Ты умрешь мгновенно! Умрут близкие — умирает долго и мучительной смертью твоя душа! Попомни, что говорил епископ Серапион: «Села наши лядиною по-ростоша, величество наше смирися, красота наша погибе... И всласть хлеба своего изъести не можем и воздыхание наше и печаль сушит кости наши». Мы там, на Руси, пока в пепле, мы еще в пути к тому часу, что рассудит нас с Ордою, а ты уже в той битве, для которой ныне раздаются крики рожениц наших... Ты первый пускаешь стрелы, ты первый опускаешь меч! Разве стоит это сожаления?

— Мне тяжко, отец!

— Потому я пришел к тебе, брат! У воинов смерть на людях и с ними слава людская, с тобою слава небесная, а не людская! Я получал твои весточки, а теперь пришел спросить сам. Велика ли Орда, сохранила ли она Батыеву силу?

— Батый жил полтораста лет тому назад. Численно их стало больше, а сила не та! Ныне в Орде раздор и замятия! Раздором и замятней ослабела Орда, ослабела и своим богатством. С Батыем воины шли голодные и злые, шли, не жалея, ничего не имея позади. Русский воин шел, думая вернуться домой.

— А ныне?

— Ныне русский воин пойдет из сел, что поросли лядиною, из дома, что каждый час может быть сожжен ордынцем, пойдет в ярости и гневе; ордынец пойдет, надеясь вернуться к дому, к своим стадам, к своим женам, к своему городу и к своим богатствам.

— И ярость и гнев бессильны против стрел, копий и сабель. То наша забота — вооружить гнев и ярость. Твоя забота, брат, подкладывать сушняка в костер ордынской замятии.

Сильвестр послушно кивнул головой, молвил:

— Орда была сильна терпимостью веры. Сегодня мусульмане идут войной на христиан. Ислам не устает давить, а чем больше давит на веру, тем вера крепче.

— Не надейся, брат, что ордынский христианин не поднимет меча на русского христианина. Но ордынский христианин скажет тебе, что замышляют ордынские владыки против Руси. В Сарай приходят торговые гости со всего Востока. Среди них есть и христиане.

— Есть!— подтвердил Сильвестр.

— Они приняты восточными владыками и царями. Они знают, кто и на кого точит меч. Нам это тоже надо знать!

— Враждуют между собой и мусульмане,— заметил Сильвестр.

— Мудрый властитель, прежде чем идти в поход в чужую землю, расспрашивает о ней купцов. Христианские купцы, а ты говоришь и о мусульманских, могут направить меч ордынских соседей на Орду. И это будет нам великой подмогой! Труден твой путь, монах!

— Когда?— шепотом спросил Сильвестр.

— Никто не может предотвратить неизбежное, тебе назначено смотреть, как оно свершается!— ответил туманно Сергий.

Векиль ханского дворца объявил, что хан Кидырь назначил срок, когда примет челобитие московских князей.

Бояре ночью собрались на совет. Проблеск надежды. Принимая княжичей, хан знал, о чем его будут просить. Ждать осталось недолго, всего три дня.

Не сразу, а издалека, сначала глухо, потом звонче разорвал тишину и оглушил степь конский топот. Всадниками Мамая, охраняющими московских княжичей, командовал темник Бегич. Бегич вошел в шатер. Приземистый, кривоногий, с плоским лицом и желтыми глазами, как у тигра.

— На коней!— крикнул он.— Хана убили!

Второй раз в жизни охраняли Дмитрия от беды ордынские сабли. Первый раз на Кучковом поле сабли Ирынчея против взбунтовавшихся горожан, ныне ордынские сабли против других ордынских сабель.

Хан Кидырь кочевал. Шатры русского посольства стояли в пяти или шести поприщах от шатра хана Кидыря.

Ночь над степью тревожна. Полыхало зарево над Сараем, сверкали огоньки факелов в степи. Где-то шла сеча между туменами хана Кидыря и его сына Темира, поддержанного ханом Синей Орды Урусом. Всего этого ни Андрей Кобыла, ни Сергий не знали, они могли лишь оценить опасность, которой подвергаются княжичи, ибо в ночной сече не разбирают, кого рубить.

У пристани всадники Бегича срубились с какими-то чужими всадниками. Московские дружинники встали вокруг пристани полукольцом, охраняя посадку на струги. Сарай горел. Зарево над городом сливалось с утренней зарей. Рассвело. Струги отчалили от берега.

С берега по стругам били стрелы. Стрелы падали, как дождь, как ливень. Дружинники загородили борты щитами, чтобы стрелы не достали гребцов. Струги развернули паруса и вышли на стрежень, выруливая против течения. С восточного берега отчалили лодии, они шли наперерез стругам, вдогон выплывали лодии от пристани.

Несметной чередой лодии и челны выплывали преградить путь московским княжичам. Все дело Александра Невского, его внуков и правнуков оказалось под непредвиденным ударом, ничья мудрость не могла его ни предугадать, ни отвести.

Дружинники изготовились к ближнему бою, если лодии зацепят баграми струги. Сергий тоскливо оглядывал необъятный простор Волги. Широкая она здесь, от берега до берега не услышать голоса, не услышать набата. Стрелы с берега не долетали, всадники, что ждали добычи, казались малыми точками. И вдруг сзади в лучах красноватого солнца возникли разноцветные паруса, туго наполненные ветром. Паруса стругов. Они шли сильно, и на глазах сокращалось расстояние между ними и московскими стругами. Это не лодии, которые шли на одних веслах, это полет быстрокрылых птиц. Весла и паруса легко их несли против течения. Если это враг, то от него не уйти. А откуда бы здесь взяться друзьям?

Московские струги развернулись в линию, готовясь встретить ордынцев бочками с греческим огнем. Ордынцы знали об этой опасности, близко не подходили, забирая московские струги в кольцо, выбрасывая вперед верткие челны. С челнов летели огненные стрелы. В каждом челне три ордынских воина. Один держит щит, один гребет, третий пускает стрелы из-за щита. От челнов отбивались стрелами. Но их же многое множество, этих челнов!

Сергий указал боярину Андрею на настигающие струги. Они шли клином, миновали ордынские пристани. Различимы стали головы драконов, различимы и цвета парусов, то цвета Новгорода. Откуда бы здесь взяться новгородцам? Ушкуйники, только они могли ходить в такое тревожное время мимо Сарая. Но что новгородским ушкуйникам до московских княжичей?

— Нет, должны русские люди помочь русским!— как бы споря с самим собой, воскликнул Сергий.— Не могут они оставить нас на растерзание Орде!

Передний краснокрылый струг сравнялся с княжеским стругом. На носу стояли два витязя в полных доспехах, но пока еще с откинутыми на шлем прилбицами.

— Чьи струги?— раздался окрик с новгородского струга.

— Московские!— ответил боярип Андрей.— Великого владимирского и московского князя Дмитрия Ивановича!

Сергий вывел наверх Дмитрия в отроческой кольчужке.

— Вот он, князь, вот кого хотят пленить ордынцы!

То были струги Степана Ляпы. Он обернулся к Боброку.

Боброк понял немой вопрос Степапа. Нашел и ответ:

— Я обещал тебе найти сильного князя. Не найдем, так сделаем?

Это не приказ, а тоже вопрос.

Степан поднял руку, то был знак развернуть новгородские струги к бою. Широкой полосой они охватили стрежень Волги и двинулись на челны, опрокидывая их, осыпая страшными железными стрелами. Каждый удар стрелы как удар копьем. Они рушили щиты, они разили гребцов и стрелков. Струги устремились к лодиям. И вот уже огненные шары взлетели над водой и запылали ордынские лодии. То действовали умельцы речного боя.

Подошли к ордынским лодиям и московские струги, полетели с них бочки с греческим огнем. Не так-то точен был полет, но и от их удара возгорелись несколько лодий. Ордынцы визжали, неистовствовали, приближаясь к русским стругам. Новгородцы уже сошлись бортами. На каждый струг по две лодии, но ни одному ордынскому воину не перескочить на борт струга. Разят их копьями, разят топорами, а железные стрелы бьют и бьют. Струг Степана загородил с одного борта княжеский струг, железные стрелы остановили лодию, подходившую с другого борта.

Один за другим струги отцеплялись от лодий, ордынцы отпрянули, открывая путь московским княжичам и новгородским стругам в верховья Волги.

Далеко остались ордынские причалы, потекли мимо пустынные берега, изредка появлялись челны ордынцев, но то были мирные челны рыбаков.

Сошлись бортами струги княжичей и Степана Ляпы. Степан и Боброк перешли на княжеский струг.

Их звал на беседу Сергий, принимал отрок Дмитрий.

Он вышел к ним навстречу в тонкого плетения кольчужке, в золоченом шлеме, будто бы настоящий воин.

Гребцы осушили весла, чтобы не шуметь.

Никто из участников этой встречи не ведал и не предугадывал ее значения. Боярин Андрей прознал, перекликнувшись с гребцами новгородских стругов, что пришла на подмогу новгородская дружина Степана Ляпы, его имя известно и в Москве.

— Спаси вас бог, добрые люди, за помощь!— раздался звонкий голос отрока князя.— Новгородцы враждовали с моим дедом, вы показали себя людьми, не помнящими зла! Пока я жив, между Москвой и Новгородом крови не быть!

Ни Сергий, ни боярин Андрей не учили этим словам Дмитрия. Они смотрели на него с не меньшим удивлением, чем Степан и Боброк.

Дмитрий продолжал:

— Ныне я могу вас одарить теми дарами, что не доставились хану... Ныне я не князь, а изгой. Буду князем — зову вас на службу!

Боброк выдвинулся вперед на шаг.

— Я в далеких землях слышал о твоем деде, княже! Слышал и о князе Симеоне! Шел на службу к князю Симеону, не успел. К великому князю каждый придет, я, изгой, прошусь к изгою! И ты и я, княже, племя Ярослава Мудрого. Вашему племени достался северный удел, моему — южный! Твои деды легли под Батыевой ратью, мой дед, князь и король Даниил, бил Орду на Калке. Был пронзен копьем, голову перед Ордой не клонил.

— Что умеешь, что можешь, я видел...— начал Дмитрий, но Боброк тут же его перебил:

— Нет, княже, ты видел не то, что я могу, что умею. Ты видел новгородскую дружину Степана Ляпы. Я не могу привести тебе дружину, у меня сегодня только две руки. Но если ты призовешь служить Степана со своей дружиной, это будет началом неодолимому войску!

— Мы здесь сиротки! В Москве войско сильнее! — ответил Дмитрий.

Боброк покачал головой.

— Сегодня нет на Руси того войска, которое надобно!

— Как в Москву вернемся, сразу поход на суздальского князя!—звонко объявил Дмитрий. Темные его глазенки сверкали гневом.

Степан мрачновато ответил:

— К такому голосу мы привыкли. Князь на князя нас призывал не единожды!

Вмешался Сергий, он молвил тихим голосом, подняв глаза на Степана:

— Все великое начинается с малого! Твоя дружина, Степан, то малый родничок. Он лишь землю замочил, а куда ему течь — неведомо.

Степан узнал Сергия, доводилось стоять на обедне в Троице. Шагнул к нему, склонил голову:

— Отче, благослови!

Сергий осенил Степана широким крестом.

— Суздалец захватил стол силой, слыхать, что новгородские мужи сочувственны к нему.

— Я давно из Новгорода... Не слыхал! Кому он нужен, Дмитрий суздальский? В Новгороде не забыли Симеона, как он заставил мужей новгородских босиком по снегу идти!

— Обида велика!— согласился Сергий.— А не пора ли понять, если будем жить в обидах, не скинуть нам никогда Орды. Княжич Дмитрий не разорял Новгорода, не обижал новгородских мужей. Начато с допомоги, а повернет на дружбу! Идем с нами на Суздальца! Далее поглядишь, на что повернет!

— На Суздальца сходим!— согласился Степан.

Когда перешли на свой струг, Степан спросил Боброка:

— Будем делать сильного князя? А когда сделаем, нужны ли ему будем?

— Не нужны!— ответил Боброк.— То старый закон власти. Тот, кто возводит короля на престол, пусть не надеется на вечные милости. Ты для себя возводишь. И не из любви к этому мальчику. Нет сейчас княжьего наследства более прочного, чем его наследство. Разорят, что создано его дедом и дядей, опять на столетие отодвинется освобождение от Орды. Ты богат, Степан. Ты несметно богат, богаты твои люди. Я видел, какую вы взяли добычу. А радостно ли богатство, когда русская земля под гнетом? И что ему за цена!

— Долго собираться, княже! Ой долго, а никто не знает, когда достанет тебя ордынская стрела. День, да мой! Из любви к тебе, изгой, иду помочь княжичу. Не знаю за что, а полюбился ты мне, княже! За воинское понимание, должно быть.

В Москве собрались на совет бояре. Приехал из Троицы Сергий.

Приговорили поход на Владимир. Допреж, чем оружие поднимать, послали боярина Андрея к Дмитрию Константиновичу. У Дмитрия Константиновича во Владимире сидели Ирынчей и послы хана Кидыря. В Орду не спешили, отсиживались от ордынской замятии на княжеских хлебах. Дмитрий Константинович принял боярина Андрея при ханских послах. Не посмеет боярин оспорить ярлык при ордынцах! В палаты не повел, говорил с ним с крыльца, желая показать, что судит, а не ведет ряд с равным.

— Пошто бьешь челом, боярин?— вопросил Суздалец.

Андрей шапки не сломал и поклона Суздальцу не отвесил.

— Шлет меня великий князь владимирский и московский...

— Перед ханским ярлыком стоишь! Шапку долой! — крикнул Суздалец.

Московский боярин усмехнулся.

— Я лег бы в прах перед знаком ханской власти! — ответил Андрей.— Да нет того хана, и прах его развеян! Наказали спросить тебя княжичи Дмитрий и Иван: пошто ты, князь суздальский, не по отчине, не по дедине, малолетством их пользуясь, сел на их отчине и дедине?

— Когда вырастут, тогда и спросят!— ответил Суздалец.— Иди, боярин, прочь!

Андрей Кобыла встретил на возвратном пути московский сторожевой полк у стен Троицы. Вел сторожевой полк воевода Александр Иванович. Сказали Андрею, что из Москвы вышел и городовой пеший полк, а замыкают поход коломенские всадники под командованием воеводы Федора Акинфовича. Большой полк ведет Василий Васильевич Вельяминов.

Воевода Александр Иванович выслушал рассказ Андрея Кобылы и обронил:

— Тысяча ордынских сабель... Нехорошо!

— Русская кровь польется, вот что нехорошо!— заметил Сергий.— Послы ханские сегодня уже не послы.

Сергий не о том печаловался, не о том его раздумья. Ведома ему была боярская спесь. Княжичи молоды, власти не имеют, как же ему подвинуть тысяцкого в сторону да прославленных воевод Калиты, чтобы поставить войско под начало Боброка — изгоя, безотчинника, человека для Москвы чужого и неизвестного? Воеводы и тысяцкий за обиду примут, и распадется московское войско.

Дружины суздальского князя Сергий не опасался. Московская дружина и московский городовой полк суз-дальцам не уступят. Опасны ордынские всадники, не преодолен перед ними страх. Вся надежда на новгородцев, на дружину Степана Ляпы, они остановят ордынцев. Да кто же из московских воевод сумеет повести ушкуйников в бой? Степана, ушкуйника, нельзя ставить решителем боя, не примут новгородца московские воины, а московского воеводу не примут ушкуйники. Один исход — ставить воеводой Боброка, хоть он и изгой, но князь из Данилова племени.

Большой московский полк еще только подходил к Троице, а Сергий уже получил известие, что Суздалец с ордынцами и своей княжьей дружиной выступил навстречу и встал под Переяславлем у Клещина озера. Суздалец привел ордынцев, пеших владимирцев и пеших нижегородцев. Московское войско загородило дорогу на Москву.

Собрались воеводы и старшие бояре думать, как биться с Суздальцем, кому вести войско. Старшим в думе московский тысяцкий Василий Вельяминов, рядом — брат его Тимофей Васильевич Вельяминов и сын Иван. Сила у Вельяминовых — что скажут, тому и быть. Сергий не дал вымолвить Вельяминову первого слова. Сказанное слово обратно вернуть трудно. Назовет себя тысяцкий главным воеводой, отстранить тяжко.

— Ведомо ли воеводам и старшим боярам, — начал Сергий,— что Дмитрий суздальский привел ордынцев?

— Хватит Орды бояться!— закричали бояре.

— Ордынцев, что с Суздальцем, или Орды, что под ханами?— спросил строго Сергий. Сам и ответил: — Ордынцев, что с Суздальцем, бояться нечего, а надо суметь их побить, а вот Орды не бояться час не пробил! Верю, что изрубит московское войско ханских послов Уруса, Каирмека и Алатынцыбека! А как будет, ежели за них ордынский хан свое войско двинет? Сейчас ханы бьются меж собой, а тогда найдется хан, что поднимет всю Орду на нас, и смирится в Орде замятия! Есть у нас старший боярин и воевода Василий Вельяминов. Быть ему первым воеводой над московским войском! Кто супротив скажет? Никто. С поклоном нам просить бы боярина Василия взять под свою руку московское войско! Да вот беда! На того, кто поведет войско, на того, кто повергнет Суздальца, кто изрубит ордынских воинов и ханских послов, на того падет гнев всей Орды! А ну как Орда потребует на поток и расправу старшего воеводу? Не может Москва лишиться бояр Вельяминовых! Не стоять Москве без этого родового столпа! Если неразумно мое слово, пусть кто-либо иное скажет.

Высунулся боярин Михаил Александрович.

— Выходит, что нет разницы: кого ни поставь воеводой, и воеводе перед Ордой ответ держать, и боярам, что его поставили!

— Справедливы твои слова, боярин!— отозвался Сергий.— Воеводу ставить князю Дмитрию! Князь отрок, какая вина на малолетке? А воеводой ставить не московского боярина, а чужого изгоя. Прогневается Орда, с чужого и спрос! Наняли мы, дескать, ушкуйников, а они издавна ордынцев бьют.

— Кого?— раздался бас Василия Вельяминова. Сергий окинул бояр суровым взглядом.

— Воеводой быть Дмитрию Михайловичу Боброку. Пусть на него падет обида! Боярам на поле не выходить!

Сергий сел, и поплыли по его пальцам узелки черных власяных четок. Совет боярский советом, да перед тем, как сесть за большой стол в трапезной монастыря, успел оговорить Сергий с московскими воеводами, что Вельяминовых во главе войска ставить нельзя, власть забрали, дышать другим боярам не дают.

Встал после Сергия воевода сторожевого полка Александр Иванович, встали вслед за ним воеводы братья Акинфовичи.

— Нас не заботит дружина Суздальца!— сказал Александр Иванович.— Дружина Суздальца не вышла бы против наших воинов, не будь с ним тысячи ордынских сабель! С Волынцем дружина новгородцев. Славу нашу он не отнимет.

Поднялся с дубовой лавки Василий Вельяминов. Откашлялся, прогремел басом на всю трапезную:

— Лукав ты, отец Сергий! Славы нет в том, чтобы прогнать Суздальца! То верно! А как войско доверить чужаку? Пойдет ли войско? Я в сторонку отойду, уговаривать не буду! Но идти надо! А нам, боярам, и так худо и этак еще хуже!

Вызвали на совет Боброка. Боброк вошел и встал перед трапезным столом, Вельяминов приблизился к нему, всматриваясь в его лицо. Что-то хотел сказать, но раздумал.

— Подойди, боярин!— раздался звонкий голосок Дмитрия.

Боброк подошел к Дмитрию.

— Я приговорил, а бояре согласились: быть тебе, Волынец, большим воеводой в походе на Владимир! Выгони из града Владимира князя суздальского!

В Москве меж воеводами не было принято становиться перед князем на колено, то был обычай при королевских дворах в Европе. Боброк опустился на колено и склонил в глубоком поклоне голову, затем вынул из ножен меч и положил его к ногам княжича.

— Клянусь, княже, не вкладывать в ножны свой меч, пока не сокрушим извечного супостата!

Воеводы и бояре переглянулись. Очень им показалось удивительным, что Боброк встал на колено, не с Волыни эта повадка, а скорее из Литвы. А слова его еще удивительнее. Поход на Суздальца, не Суздальца же назвал пришелец извечным супостатом. С далеким замыслом слова. Никто не ведал, в каких битвах был участником пришелец, не хвастлив ли он, как хвастливы иные пришельцы? А больше всего удивило, что встал на колено. Не догадывались, что означал сей знак. А был он тоже задуман с дальним намерением. Боброк показал, что пришел он на службу не к князю, а к государю, давал как бы знать, что привело его на службу в Москву. Кто понял — тот понял, а кто не понял, тому и не надо понимать.

Поход решен. На Переяславской дороге Боброк поставил полки в походный порядок. Его упредили, что это не вся московская сила. Сторожевой полк — то конная княжеская дружина, что собрана еще Симеоном Гордым. Язва проредила ее ряды, князь Иван пополнил ее из числа переселенцев из Рязанского княжества. Легковооруженная конница. То не новгородский и не псковский наряд, а скорее наряд южных княжеств. Такая конница может сражаться с ордынцами, новгородская кованая рать для нее неодолима.

Передовой полк — тоже конные. Это старшая московская дружина. Заведена была Иваном Калитой. Дорого стоит ее вооружение. Иван Калита закупал доспехи в Новгороде, но и начал приводить умелых оружейников во Владимир и Москву, переманивая их из Новгорода и Пскова. У этих воинов кольчуга с зерцалом, с дощатой броней, с дощатыми наплечниками, на лицах железные маски; конь в личине, с наборным дощатым нагрудником. Вооружены длинными и тяжелыми копьями, тяжелыми мечами, луками из турьих рогов. У каждого боевой топор с паворозою, сулицы или булава. То витязи, что с малых лет на коне и в боевом обучении. Их не так-то много, но пробойная сила, в рукопашном бою такой полк разрежет ордынский тумен, как нож режет мед. Набирают старшую дружину из младшей, берут тех, кто отличился в бою.

Большой полк на походе — то горожане и посадские. В походе и в бою пеши.

Иван Калита и не помышлял при жизни схватиться с Ордой, ходил в походы на соседние княжества и в Новгород. Ему нужны были конные полки, горожан он ставил на стены, иной им боевой задачи и не видел.

Симеон Гордый увидел в городовых полках силу, способную отстоять город, но в поход водить пеших не собирался. Не понял, что пешие значительная сила в борьбе с Ордой, ибо только примеривался к этой борьбе.

Иван Милостивый, книгочей, не воин, из древних книг вычитал, что пешее войско — несокрушимая крепость для легковооруженной конницы кочевых народов.

Летописцы донесли известия, что Святослав имел пешее войско. Посадил пеших на струги и ушкуи, пошел на Волгу и на Дон и там разрушил хазарское царство, а было оно столь же могущественным, как ныне Орда. В битве под Доростолом с византийским императором Святослав выставил только пеших воинов. Под Доростолом Святослав мог опереть фланги своего войска о стены крепости. Против хазар и печенегов он выставлял «стену» пеших воинов, а их фланги прикрывал конными полками.

Князь Владимир Первый огородил русские земли по Днепру, Днестру, Осетру острогами и засеками, выставил в остроги полевую сторожу — то были конные витязи. Владимир Мономах водил на половцев конные полки, а когда Киевская Русь распалась на удельные княжества и начались межкняжеские войны, городовые полки пеших воинов сделались редкостью.

Горожане выходили на стены оборонять город, в походы не ходили, вооружения не имели.

Князь Иван и его воеводы вспомнили Святослава, вспомнили его пешие полки, но собрать пеших воинов, вооружить их и обучить — дело не скорое. Тысяцкий Алексей Петрович за вооружение горожан поплатился жизнью. Иван не жалел «калиты» отца, оружейные братчины во всех городах Владимирского княжества ковали мечи, плели кольчуги, готовили самострелы, калили наконечники стрел и копий, но смерть достала и князя Ивана.

Москва выставила городовой полк пеших, однако большой надежды на него воеводы не возлагали. Увидел и Боброк во время смотра войска, что этот пеший полк и вооружен недостаточно, и не обучен. Нужны годы, чтобы он превратился в такой же неодолимый строй, как дружина Степана Ляпы.

Четыре сотни дружины Степана Ляпы вывел Боброк на походе в запасный полк, но весь расчет в битве с Суздальцем строил на нем. Именно дружине Степана предназначалось отразить удар ордынской тысячи.

Неподалеку от Переяславля сторожа наехала на войско Суздальца. Боброк развел полки в боевой порядок.

Княжичи в окружении бояр выехали на конях, Дмитрий остановился перед воинами сторожевого полка.

— Братья! Друзья мои!— прозвучал его ломкий и высокий голос.— Воеводы и ратники московской земли! Суздальский князь идет ратью! Не по отчине, не по дедине схватил он Владимир и объявил себя великим князем! Я не могу поднять боевой меч, но я буду с вами и буду за вас молиться! Верните мне отчину, а я буду княжить в согласии с вами!

Пересмеивались воины — иные помнили еще Ивана Даниловича, а служить начали при Симеоне Гордом. Понравился им княжич властной ухваткой и бойкостью речи.

Дмитрий скакал к полку левой руки. Поклонился воинам, снял княжью шапку.

— Люди посадские, воины московские! Ежели не люб вам князь, объявите, и я уйду в монастырь! Если дорог вам род святого Александра Невского и хотите меня князем иметь, помогите! Я ничем не виноват перед суздальским князем! Отнял он, как тать ночной, мою отчину, привел за собой Орду! Люб вам князь суздальский?

Василий Вельяминов шепнул своему брату Тимофею:

— Оперился соколенок!

— Москвичи и коломенцы!— звенел голос Дмитрия перед большим полком.— Есть у вас обиды на род Данилов? Есть ли обиды на деда моего, на отца? Если есть обиды, оставьте меня! Если нет обид, обороните сироту от Суздальца!

У полка правой руки княжич спешился. Тоненькая и гибкая его фигурка в легкой арабской кольчужке выглядела воробышком перед строем воинов. Опустился он на колено. Не сказал ни слова. Шапкой земли коснулся и опять взлетел на коня.

Утро застало оба войска в поле, в поприще одно от другого. Боброк смотрел, как построил войско Суздалец. Правое крыло — ордынцы. Это понятно, ордынцы — крыло первого удара, заход под удар правой рукой. Середина — суздальская конница. Это уже отступление от обычного построения. Не думает ли Суздалец кончить бой одним ударом в лицо? Уступом к коннице поставил пеших воинов на левой руке. Не на них, стало быть, расчет.

Ну что же, рассуждал Боброк, сам себе Суздалец вырыл глубокую яму.

На левую руку Боброк поставил дружину Степана Ляпы. Каждому стрелку в Москве поставили заряжающего, выставили и защиту: щитоносцев с копьями.

Построен полк для полевого боя. В два ряда стрелки, по двести стрелков в ряд. В одном залпе четыреста железных стрел. Все воины в полных доспехах, не уязвит ордынская стрела. Не одолеть этой кованой рати ордынцам.

В центре Боброк поставил пеший городовой полк. В полк правой руки свел конную дружину Москвы. Им следует ударить во фланг суздальской конной дружине, когда ее встретят копья городового полка. А пешие Суздальца так и останутся на месте, без них все окончится.

Протрубили в московском войске трубы. Отозвались трубы у Суздальца.

Разнесся боевой клич ордынцев: «Кху-у». Кого только не повергал в ужас этот боевой клич! Скачут, кричат, визжат, устрашая. Не устрашат на этот раз. Стрелки стоят недвижимо. Прикрыты щитами, ощетинились копьями. Но не в копьях сила. Подпустили ордынскую лаву шагов на двести, пустили стрелы. Будто кто разорвал холст над полем — далекий, глухой и тяжкий удар.

Ордынцы шли, широко развернув лаву. Шла вся тысяча в десять рядов. На расстоянии в двести метров все стрелы до одной приходят в цель.

Будто и не было первого ряда. Бьются на земле кони. Второй ряд прорвался сквозь смятию и тут же получил четыреста стрел. Так их еще никто не бил. Замешались, осаживая коней. Оглядеться бы, что за противник, откуда такая сила? А мешкать не следовало. Третий залп пришел в скопление из всадников. И повернули, повернули ордынцы, мчатся под бунчук ордынских послов, оставили конных суздальцев один на один со всем московским войском. Стрелы городового полка — московских ремесленников, горожан, посадских — не остановили дружину Суздальца. То стрелы из луков, а не из самострелов. Конница достигла пеших воинов, они побежали от всадников. Пусть бегут, чем быстрее, тем лучше. Бегут, а конники Суздальца вытягиваются, подставляя свой фланг под самострелы. Каждый воин в дружине Степана знал, что делать. Быстро, молча стрелки рассыпались цепью и дали залп в четыреста стрел. То не ордынцы, дружинники Суздальца, они не привыкли к таким потерям, тут же начали поворачивать коней. А пока повернулись, получили второй залп. Воевода Александр Иванович повернул свою конную дружину поперек дружине Суздальца. Суздальцам одно спасение: скакать, пока есть сила у коня, под защиту своих пеших воинов. Но страх столь велик, что и в мыслях нет остановиться. А вот ордынцы сбились в строй, развернули полумесяцем сотни, зная, что в одиночку им смерть на русской земле.

— Боже! Боже! — твердил про себя, задыхаясь, Боброк.— Только бы не ушли, только бы дождались!

Вот он, час, так давно ожидаемый, вот когда испытать: а что стоит замысленное, есть ли в этом замысле сила, явится ли он прообразом грядущего? По две сотни в ряду, в два ряда, медленно, плечо к плечу, щит к щиту, насторожив самострелы, двинулись к ордынскому полумесяцу.

— За растерзанных, за опозоренных, за истязания наши! Господи, удержи ворогов на месте!— беззвучно шептали губы Боброка.

Затрубили по знаку Боброка княжьи трубы, отзывая с поля конную дружину. Откликнулись трубы воеводы Александра Ивановича. Останавливали скачку конники. Возвращались под княжеский стяг пешие городового полка.

Стрелки двигались на Орду медленно. Очень медленно. Знали, что нельзя спешить, нельзя нарушить строй, нельзя задохнуться, ибо спокойное дыхание нужно для прицела.

Княжич Дмитрий подскакал к Боброку, ухватил его за руку, сжал локоть.

— Что они?— выдохнул из себя.

— Молчи, князь! — ответил Боброк.— Молись, чтобы не убежали.

Вот они, воины Орды, вот они, победители многих царств!

Сотни, раскинувшись полумесяцем, пошли навстречу железной черепахе, навстречу смерти.

Стрелки остановились. Выдвинулись полукружьем навстречу конным ордынским всадникам, теперь все четыреста стрелков стоят в один ряд — залп в четыреста стрел. Залп! На полном скаку ордынский полумесяц врезался в стену железных стрел. Немногие прорвались сквозь железную завесу, но не повернули коней, надеясь отомстить хотя бы тем, до кого дотянется сабля.

Будто ковыль колыхнуло ветром, строй стрелков сжался и закрылся щитами. Левой рукой — щит вперед, в правой — копье для удара. Второй ряд под защитой первого, третий ряд заряжает самострелы. Семь секунд натянуть тетиву, положить железную стрелу на изложье и отдать стрелку, стрелку прицелиться и пустить ее. Кто вперед? Скачущие кони или железные стрелы?

Ни одного лишнего движения, ни суетливости, ни спешки. Залп в упор. Кинжальный удар, удар копья, а не стрелы.

Княжич разжал руку, отпустив локоть Боброка. Слезы катились по его щекам, а черные глаза светились восторгом. Княжич обнял нового воеводу, губы шептали:

— Ты, ты, только ты будешь водить мои полки!