Лилея

ГЛАВА XXXVIII

Лагерь шуанов ликовал так, словно обрели белые не маленького русского дворянина, а не меньше, чем собственного своего короля. Никто не мерил порох, расточительно потраченный на зряшную пальбу в воздух. Особенно усердствовали Вигор де Лекур, Анри де Ларошжаклен и Жан де Сентвиль. Кому-то пришло в голову сопроводить стрельбу дуденьем в охотничьи рожки. Ну, трепещите, синие! От эдакого шума небось сделаете лишнюю версту в сторонку! Из каких-то уж совсем сокровенных закромов явился бочонок сидра, а старуха Ивонна, невзирая на протесты, свернула шею одному из своих гусей. Теперь он уже шипел в очаге, капая душистым салом в благоразумно подставленую плошку.

Старик по имени Гульвен надумал вытащить на улицу столы из нескольких домов и составить рядком в один. Морской Кюре не менее деятельно отгонял всех от сего длинного стола, торопясь отслужить благодарственный молебен.

В часовенку все не влезли, большая часть народу молилась снаружи, прямо на площади. Не было средь прочих только Ан Анку, появившегося к концу молебна с несколькими пестренькими куропатками в сумке.

— Все ж добавка к гусю.

Нелли щасливо рассмеялась: крестьянин он крестьянин и есть. Не таков Ан Анку, чтоб тратить добро без пользы. Покуда дворяне ребячились, он пострелял с толком.

Наконец суматоха улеглась и господин де Роскоф занял почетное место во главе стола.

— Сядь-ко со мною рядом, маленькой византийский римлянин, — сказал он несколько темно. — Хоть разгляжу толком, каков ты есть. Во всяком случае ты глядишь заправским шуаном.

Елену хотели усадить по другую руку господина де Роскофа, но она уперлась — села местом ниже, рядом с братом. Вместо нее усадили отца Модеста, хоть он и порывался самым обязательным образом сеть ниже отца Роже. Наконец расселись все.

— За щасливый исход поисков нашей Элен де Роскоф! — Ларошжаклен поднял деревянную плошку словно хрустальный бокал. Лицо его сделалось вовсе мальчишеским. — Ура!!

— Ур-ра-ра!!! — Ненавистный для синих клич дружно загремел над застольем.

Как же велика в сердце человеческом потребность в радости, невольно подумала Елена, не в силах оторвать взора от брата, который, нимало не смущаясь всеобщим вниманьем, расправлялся с крылышком. Один мальчик жив-здоров, всего один, из сотен сгинувших. А сколь согреты этим все, считая и огрубевших в военных буднях мужчин! Никогда не забыть ей сего веселого утреннего пира под открытым небом, разгоряченных лиц, слетающего с уст пара, шуток и смеха, тарелок, расставленных по одной на двоих, англицкого победного клича… Воистину, каждый ребенок теперь — живая аллегория Надежды!

— завел Ле Глиссон.

— То-то будет получше холодных блинов, — довольно заметил Роман, швыряя косточку черной собаке, что повизгивала под столом, очумев от происходящего.

— Многие б и за них спасибо сказали теперь, — возмутилась Параша. — Где ж ты, негодник, добывал блины?

Роман не ответил, уткнувшись в оловянную кружку. Быть может и не расслышал, немудрено в таком шуме.

— Ох и братец у тебя, голубка, — Катя тоже прилипла к мальчику взглядом.

Особо разглядывал его и отец Модест. Немудрено, они видели маленького Сабурова впервой! Нелли знала, что и священник, и подруга каждый сам для себя теперь перебирают свои сугубые приметы, меряют и взвешивают, приходят к каким-то заключеньям. Похоже, Катька довольна Романом несколько больше, чем отец Модест. Или ей мерещится?

— Буду, — Роман охотно принял отрезанный господином де Роскофом кусок ножки.

Ну да, для него-то и отец Модест и Катька — всего лишь незнакомые покуда взрослые.

— Понятно, что от санкюлотов тебе удалось сбежать, дитя, — господин де Роскоф улыбался. — Но как же о тебе не знали наши крестьяне?

— Я от всех людей хоронился. Я здесь чужой и не дорос разбираться, кто хорош, а кто плох.

Во взгляде господина де Роскофа застыл вопрос, каковой он, верно, счел покуда неуместным задать.

— Так что после обеда и выступаем, — обратился Ларошжаклен кому-то, перекрикивая гул.

— А Левелес? — в который раз оговорилась Нелли, и даже не заметила, так мучительно кольнуло сердце сознание вины. Про чужого-то ребенка на радостях напрочь забыла! — Разве мы не будем ее дольше дожидаться?

Антуанетта-Мария рассмеялась.

— Чего дожидаться-то, сие дитя ночью воротилось и теперь спит сном более праведным, чем заслуживает! Вспало, вишь, повидать материну куму на соседнем хуторе, близ Плюзюнет. Ну да что, с дисциплиною у нас и у взрослых худо, с малолетков и спрашивать смех. Это ж как-никак не солдаты регулярные, а дети, к тому ж — одержимые.

На душе полегчало.

Песни лились все веселей, но застолье меж тем начало понемногу тяготить Елену. Яблочное вино и еда придали ей сил: теперь жаждала она осыпать брата расспросами.

— Мы допоем и без Вас, — ласково молвил господин де Роскоф. — Ступайте, дорогие мои дети, вам слишком многое надобно сказать друг дружке без свидетелей.

Наконец оказались они одни, она уж и не чаяла. Наконец сидят они в домишке у очага с жарко дотлевающим торфом.

— Злодеев я положил ни о чем не расспрашивать, — опередил ее Роман. — Как ты думаешь, Лена, для чего я им мог понадобиться? Уж я подслушивал, подслушивал, все впустую!

— Нуждались они в одном — в золоте, коего много у старшего господина де Роскофа. Видишь ли, злодеи подумали, что ты и есть сын Филиппа.

Издали было слышно, что теперь поют женщины — про убитую злой мачехой девушку Барбу. В хоре различался голос Параши.

— Вот оно как, дураки перепутали нас с Платошкою! — Роман хмыкнул.

— Но здесь-то в поле ты как оказался?

— Случаем, — не слишком многословно ответил брат. — Я б и раньше от негодяев отделался, да только не враз решил, что дальше-то делать. Потихоньку надумал, что главное — из страны выбраться, куда угодно, в любую другую. Вить в любой стране, ежели она не мятежная, есть наши посольские приказы, так? Значит надобно только добраться, а уж посол, поди, поможет.

— Только добраться, — ужаснулась Нелли. — Да ты хоть можешь вообразить, каково попасть отсюда в другую страну?! Не только от солдат уберечься надобно, а еще и путь найти!

— Ужо дал я себе зарок не отлынивать от географии! — сериозно ответил мальчик. — Помнишь, Лена, соседи комедию представляли, там неуч говорил, что-де извозчик довезет?

— Это его матушка говорила, что сынка баловала.

— Ну, не важно, словом вправду глупость. Вить как хорошо, что я заучил, от Бретани-то ближе всего Бельгийское королевство! На северо-востоке, стало быть, в Париж ворочаться незачем.

— Мы и теперь не через него поедем, я чаю. Но дороги-то ты небось знать не мог.

— Пустое. Уж добрался бы, разве я не сельский житель, чтоб сторон света не разобрать? Не так уж и трудно все, тем паче — лето.

Сердце Нелли сжалось: маленькой мальчонка, один, пробирающийся лесами чужой страны.

— Отчего ж ты не обратился хоть к крестьянам, Роман? Перемолвись ты хоть с одним, мы б о тебе вскоре узнали. Ну да пустое, о том ты знать не мог, но уж мог сообразить, что селяне тебе помогут.

— Я сказал уже, что не дорос до сей войны, Лена, — меж бровями мальчика обозначилась вертикальная морщинка. — Видал я, как приходили к синим люди в крестьянской одежде, по виду неотличные от прочих. Как могу я различить честного крестьянина от шпиона?

— Но шпионов среди бретонцев почти нету, Роман!

— Для меня «почти» не годилось. Коли не повезет, так можно и с одним из тысячи встретиться, так?

— Должно бы уж слишком не повезти. Но бывает и такое невезенье.

— Стало быть, в сей стране не мог я верить никому. По щастью, мне и нужды не было кому-то доверяться — было б кому снабжать меня по дороге чем-нибудь съестным, да еще мне потребна оказалась одежда поплоше и неприметней. Ну с этим-то трудностей мало!

— Постой, брат любезный, — не поняла Нелли. — Кто ж давал тебе одежду да пищу, коли ты только что сказал, и сказал верно, что доверять тебе никому не стоило?

— Да неужто ты сама не поняла, за каким исключеньем? — хмыкнул Роман.

— За каким же это?

— Я мог довериться детям моих лет.

Елена вздрогнула, вспомнив парижских мальчишек.

— Когда я был маленьким, ну, годов пяти, папенька говорил, что дети бывают заражены пороками взрослых, когда живут в городах, — Роман словно бы угадал ее мысли. — Но сельские дети честные, как честна Натура. Мало его слов я помню, но эти пришлись кстати. Девочки здесь по французски не умеют. Но с мальчиками мне всегда сразу удавалось сговориться. С одним я поменялся одеждою, другие приносили мне блины из гречи и яблоки.

— Экой же ты молодец, братец. — Теперь вчерашнее исчезновенье Левелес представилось вдруг Нелли в ином свете. — Вот уж папенька обрадовался бы, что вспомнились тебе его слова в трудную минуту. Но как же ты от санкюлотов-то убежал, Роман?

— Фортуна вышла. На постой синие два дома заняли, рядышком по улице. В одном была снизу москательная лавка, да сзади склад при ней. Они там собрания проводили.

— Проводили чего? Что у тебя с родной-то речью твориться, брат любезной? Собрание можно созвать, но куда ж его водят?

— Ну, так они говорят, вроде по французски, а все не очень, — Роман наморщил нос. — Мне так мнится, они половины своих слов сами не понимают, лишь бы кудрявей звучало. Болтливые, страсть. Проще молвить, командир бегал — всех сгонял в этот сарай. Из Парижа письмо пришло, что вроде как календарь менять хотят.

— Неужто с Грегорианского на Юлианский? — Нелли не поверила своим ушам, и хорошо сделала.

— Какой там! Хотят, чтоб нынче был первый ихний год, а до них чтоб вообще годов не было. И чтобы жить без воскресений. Не слишком-то я стал прислушиваться, меня боле тревожило, кого при мне оставят.

— Сколько уж я тут, а безумиям санкюлотским не надивилась. Счисленье лет с себя начать, экие болваны самовлюбленные, а, братец? Было б смешно, когда б жутко не было. Ну, до такого, чтоб без воскресений жить, даже они добраться не посмеют. Впрочем, ну их совсем. Ты говоришь, синие все ушли болтать…

— А со мною остался только один рябой солдат Радуб, — продолжил Роман. — Он сидел себе на порожке, вырезывая из баклуши новую ложку ножом с рукояткою в виде попугая. Ножик тот с костяною фигуркою я приметил у него уже давно, но притворился, будто вижу впервой. «Сударь, а что у Вас за птичка на ножике?» — спросил я. — «Таких птиц привозят из колоний, — с важностью ответил тот, продолжая строгать. — Но вот бы ты удивился, когда б услыхал, что пичуга сия может разговаривать по-людски». — «Да Вы шутите!» — «Ничуть не бывало, она зовется попугай и может выговаривать слова. Вишь, какой у нее клюв!» Он поднял ножик повыше. По чести сказать, фигурка не была уж слишком достоверна, если сравнить хоть с нашим Кошоном. Но я сделал такое лицо, будто она невесть как красива.

Нелли не удержала улыбки. Положительно, Роман, ежели делал себе такой труд, мог быть не дитятей, а сущим ангельчиком. Но как же удалось ему столь успешно заболтать солдата, чтобы сбежать?

— Радуб пустился рассказывать, как десяток лет назад купил фигурку в лавке, а на рукоять посадил сам. «Никогда не видал такого красивого ножа, — сказал я. — Можно мне его подержать?» — «Да он вострый, чего доброго поранишься», — засомневался тот. — «Не беспокойтесь сударь, я не поранюсь! Я вить уже большой!» Солдат ухмыльнулся и протянул нож мне. Сперва я разглядывал рукоятку, поворачивая ее так и эдак, потом перехватил, попробовал пальцем сталь лезвия. Восхищение мое было лестно рябому, но наблюдал он за мною уж невнимательно. Я же, выждав, когда он поднимется и повернется ко мне удобней, со всех сил всадил нож ему в печень, по самого глупого попугая. Дядя Филипп вить мне показывал, где у человека печень.

Нелли хотела что-то сказать, но губы ее словно онемели, не в силах пошевелиться.

— Вострым краем нож угодил книзу, чуть наискось, — безмятежно повествовал Роман. — Я почти повис на нем, но смог немножко повести вниз, а затем повернуть лезвие и дернуть кверху. Когда бьются на шпагах так, понятно, не делают, но я решил, что будет надежнее. Он и уразуметь ничего не успел, как завалился на спину и забил по полу сапогами. Крови было столько, что синий мундир сделался черен. Не весь, камзол по грудь, а штаны до колен.

Онемевшие губы шевелились, словно сами по себе беззвучно говорили какие-то слова. В спокойных синих глазах брата Нелли словно в книге прочла, что проделан весь кунштюк был куда быстрее, чем пересказан. Что говорить, солдат заслуживал смерти. Нелли была уверена, что эдакой животный добряк равно способен как побалагурить с дитятею, так и отволочь его на гильотину. Но Роман, ее маленькой Роман, убийца! Всего два года, как он ответствен перед Богом за свои земные дела, и уже должен отвечать за смертный грех! Положительно, из него святой не вырастет!

Елена засмеялась, сперва сухим гистерическим смехом, затем, когда хлынули слезы, со странным облегчением. Стиснув брата в объятиях, она плакала и смеялась, а его кудри, играющие солнечными зайчиками невзирая на сумрак облачного дня, щекотали ее лицо и мокли от слез.

— Да полно, Лена, — недовольно вырываясь, проговорил мальчик. — Разве я дурак какой? Я же месяц выжидал, покуда выдастся подходящий случай. Не плачь, все же хорошо!

— Лучше не бывает, — ответила Нелли, еще раз прижавши брата к сердцу, мчащемуся галопом в какие-то черные, черные бездны.