Лишь

Лишь в Мексике

«Фредди Пелу – человек, которому не нужно напоминать, чтобы он надел кислородную маску на себя, прежде чем помогать другим».

Это была просто игра. Так они коротали время, поджидая друзей в баре. Одно из тех местечек в Сан-Франциско, которые и геям, и натуралам кажутся одинаково странными. Фредди пришел после уроков в своей голубой рубашке с галстуком, и они пробовали какое-то новое пиво, которое на вкус было как аспирин, пахло магнолиями, а стоило больше гамбургера. На Лишь был вязаный свитер. Они пытались описать друг друга одним предложением. Первым высказался Лишь, и его реплика приведена выше.

Фредди нахмурился.

– Артур, – сказал он. А потом опустил взгляд.

Лишь взял из плошки на столе пригоршню засахаренных пеканов. Он спросил, в чем проблема. Портрет казался ему удачным.

Фредди тряхнул кудрями и вздохнул.

– Может, раньше, когда мы только познакомились, так и было. Но это было давно. Знаешь, что я собирался сказать?

Лишь ответил, что не знает. Юноша посмотрел на своего любовника, глотнул пива и произнес:

– Артур Лишь – самый храбрый человек из всех, кого я знаю.

Артур вспоминает эту историю каждый перелет. Она вечно все портит. Перелет из Нью-Йорка в Мехико она тоже испортила, хотя он и без того может обернуться катастрофой.

Артур Лишь где-то слышал, что в Латинской Америке после посадки принято аплодировать. В его сознании это связано с чудесами Девы Марии Гваделупской. И действительно, когда самолет попадает в зону сильной турбулентности, Лишь невольно начинает подыскивать нужную молитву. Поскольку он был воспитан в лоне унитарианства[12], на ум не приходит ничего, кроме песен Джоан Баэз, но «Алмазы и ржавчина» его не утешат. Снова и снова, подобно оборотню, бьется в конвульсиях в лунном свете самолет. Лишь не может не оценить избитые метафоры жизни; трансформация, да. Артур Лишь наконец покидает Америку; возможно, за ее пределами он изменится, как старуха, которая в объятиях рыцаря, перенесшего ее через реку, превращается в прекрасную принцессу. Из пустого места Артур Лишь превратится в Почетного Участника конференции. Постойте, или это принцесса превращается в старуху? Его сосед – молодой японец в неоново-желтом спортивном костюме и кроссовках-луноходах – сидит, обливаясь потом и хватая ртом воздух; в какой-то момент он поворачивается к Лишь и спрашивает, нормально ли все это, и Лишь отвечает: «Нет, нет, это не нормально». Свежие пытки, и японец хватает его за руку. Вместе они противостоят стихии. Похоже, во всем салоне им одним не хватает присутствия Духа. Когда самолет наконец садится – за окном гигантская электросхема ночного Мехико, – один только Лишь рукоплещет их спасению.

«Самый храбрый человек из всех, кого я знаю». Что Фредди хотел этим сказать? Для Лишь это загадка. Назовите хоть один день, хоть один час, когда Артуру Лишь не было страшно. Заказать коктейль, вызвать такси, провести урок, написать книгу. Он боится всего этого и почти всего остального. Но странное дело: когда всё одинаково страшно, одно не труднее другого. Кругосветное путешествие не труднее покупки жвачки. Дневная доза смелости.

Какое облегчение – пройдя таможенный контроль, услышать свою фамилию: «Сеньор Лишь!» Его встречает бородатый мужчина лет тридцати в черных джинсах, футболке и кожаной куртке, как у рок-звезды.

– Я Артуро, – говорит Артуро, протягивая волосатую руку. Это и есть «местный автор», который будет сопровождать его следующие три дня. – Для меня честь познакомиться с человеком, знавшим школу Русской реки.

– Я тоже Артуро, – говорит Лишь, сердечно пожимая протянутую руку.

– Да. Вы быстро прошли таможню.

– Я дал тому мужчине взятку, чтобы он нес мои вещи. – Лишь показывает на низенького мексиканца в голубой форме с усами а-ля Сапата[13], который стоит, подбоченясь, чуть в стороне.

– Нет, это не взятка, – качает головой Артуро. – Это propina. Чаевые. Он носильщик.

– А, – говорит Лишь, и усатый мексиканец улыбается.

– Вы уже бывали в Мексике?

– Нет, – быстро отвечает Лишь. – Нет, не бывал.

– Добро пожаловать в Мексику, – устало бормочет Артуро, вручая ему папку с буклетами; на лбу у Артуро – глубокие складки, под глазами – лиловые прожилки, в волосах – проседь, которую Лишь сперва принял за блеск бриолина. – Должен с прискорбием сообщить, – говорит Артуро, – что вам предстоит очень долгий путь по очень медленной дороге… к месту вашего покоя.

Он вздыхает, ибо изрек вечную истину. Лишь догадывается: ему попался поэт.

Все самое интересное в школе Русской реки Артур Лишь пропустил. Без него эти знаменитые мужчины и женщины шли с молотами на статуи своих богов, поэтов с бонго и художников-абстракционистов, без него одолели перевал между шестидесятыми и семидесятыми, этой эрой быстрой любви и кваалюда[14] (как к месту эта лишняя ленивая гласная!), без него купались в лучах славы и спорили в хижинах на берегу Русской реки, что к северу от Сан-Франциско, без него пили, курили и трахались, без него разменяли пятый десяток. Без него сами стали прообразами для статуй – во всяком случае, некоторые из них. Но Лишь на праздник опоздал; его взгляду предстали не юные бунтари, а постаревшие, раздувшиеся гордецы, тюлени, сонно плескавшиеся в воде. Они казались ему реликтами прошлого; он не понимал, что в интеллектуальном плане они в расцвете сил: Леонард Росс, и Отто Хэндлер, и даже Франклин Вудхауз, написавший Лишь в стиле ню. Он до сих пор хранит в рамке стихотворение, где каждое слово вырезано из потрепанного томика «Алисы в Стране чудес», – подарок на день рождения от Стеллы Барри. Ему довелось услышать пару отрывков из хэндлеровской «Патти Херст» на старом пианино во время грозы. Увидеть черновик россовских «Плодных усилий любви» и наблюдать, как тот вычеркивает целую сцену. И они всегда были к нему добры, даже несмотря на скандал (или именно из-за него?): ведь Лишь увел Роберта Браунберна у жены.

Но, возможно, пришло время восхвалить и схоронить[15] их, ведь почти все они умерли (а Роберт доживает свой век в одной сономской клинике – это всё сигареты, детка; раз в месяц они разговаривают по видеосвязи). Так почему бы это не сделать Артуру Лишь? В такси он с улыбкой взвешивает в руках рыжеватую, как декоративная собачка, папку с красным шнурком вместо поводка. Маленький Артур Лишь сидит на кухне с женами и попивает разбавленный джин, пока мужчины шумят в гостиной. И спасся только я один, чтобы возвестить тебе[16]. Завтра на сцене университета: знаменитый американский писатель Артур Лишь.

Из-за пробок дорога до отеля занимает полтора часа; задние огни машин сливаются в потоки лавы, подобные тем, что рушили древние поселения. Наконец в салон врывается запах зелени; они проезжают через Parque Mе́xico, где раньше было столько открытого пространства, что Чарльзу Линдбергу[17] якобы удалось посадить там самолет. Теперь: по дорожкам прогуливаются стильные молодые мексиканские парочки, а на одной лужайке десять собак разных пород учатся лежать смирно на длинном красном одеяле.

– Да, стадион в центре парка назван в честь Линдберга, – говорит Артуро, поглаживая бороду, – известного отца и известного фашиста. А вот мы и приехали.

Лишь с восторгом обнаруживает, что гостиница называется «Обезьяний дворец». Это настоящее царство искусства и музыки: в вестибюле висит огромный портрет Фриды Кало с сердцем в каждой руке. Под ним проигрывает перфоленту со Скоттом Джоплином[18] пианола. Артуро что-то говорит на скорострельном испанском грузному мексиканцу с блестящими, как платина, волосами, и тот поворачивается к Лишь:

– Добро пожаловать в наш скромный дом! Мне сказали, вы знаменитый поэт!

– Нет, – говорит Лишь. – Но я знаком со знаменитым поэтом. Нынче, похоже, этого достаточно.

– Да, он знал Роберта Браунберна, – траурным голосом объявляет Артуро, сцепив руки замочком.

– Браунберна! – восклицает хозяин гостиницы. – Для меня он лучше, чем Росс! Когда вы познакомились?

– О, давным-давно. Мне был двадцать один год.

– Вы уже бывали в Мексике?

– Нет-нет, не бывал.

– Добро пожаловать в Мексику!

Кого еще пригласили на это жалкое сборище? Анонимный позор он еще выдержит, но вдруг здесь окажется кто-то из его знакомых?

Артуро так виновато на него смотрит, будто разбил дорогую его сердцу безделушку.

– Сеньор Лишь, мне так жаль, – говорит Артуро с таким видом, будто разбил его любимую вазу. – Кажется, вы не говорите по-испански, правильно?

– Правильно, – отвечает Лишь. Как же он устал и какая же тяжелая эта папка с буклетами! – Долгая история. Я выбрал немецкий. Чудовищная ошибка юности, но я виню в этом родителей.

– Да. Юности. Понимаете, завтра весь фестиваль на испанском. Я могу вас туда отвезти. Но вы выступаете только на третий день.

– На третий день? – переспрашивает Лишь с видом человека, взявшего бронзу в забеге на троих.

– Может быть, – вздыхает Артуро, – я отвезу вас в центр посмотреть город? Вместе с соотечественником?

– Чудесная мысль, Артуро, – с грустной улыбкой отвечает Лишь.

В десять часов утра Артур Лишь стоит на гостиничном крыльце. Ярко светит солнце, а наверху, в ветвях жакаранды, три черные птицы с хвостами веером испускают странные ликующие звуки. Они подражают пианоле, догадывается он. Лишь ищет кафе; гостиничный кофе оказался удивительно слабым и американским на вкус, а из-за недосыпа (ведь он полночи тоскливо мусолил воспоминание о прощальном поцелуе) он чувствует себя совершенно разбитым.

– Это вы Артур Лишь?

Произношение американское. Перед ним человек шестидесяти с лишним лет, настоящий лев с косматой серебристой гривой и золотистыми глазами.

– Гарольд ван Дервандер, организатор фестиваля, – говорит человек-лев, протягивая неожиданно миниатюрную лапу. – Я составлял программу конференции и готовил панели. – Он называет университет на Среднем Западе, в котором преподает.

– Очень приятно, профессор Вандер… Ван…

– Ван Дервандер, у меня голландско-немецкие корни. Вы знаете, у нас был истинно звездный состав. У нас были Фэрборн, Джессап и Макманахан. У нас были О’Бирн, Тайсон и Плам.

Лишь переваривает полученную информацию.

– Но Гарольд Плам умер, – говорит он.

– С годами состав претерпел некоторые изменения, – признается организатор. – Но изначальный список был шедевром. У нас был Хемингуэй. У нас были Фолкнер и Вулф.

– То есть Плама вы так и не получили, – резюмирует Лишь. – И Вулф, полагаю, тоже.

– Мы не получили никого, – отвечает организатор, гордо вздернув массивный подбородок. – Но я все равно попросил, чтобы оригинальный список распечатали; вы найдете его в папке с материалами конференции.

– Чудесно, – растерянно моргает Лишь.

– Вместе с конвертом для пожертвований в Стипендиальный фонд имени Хейнса. Знаю, вы только приехали, но, проведя уикенд в стране, которую он так любил, вы, может статься, захотите внести свою лепту.

– Я не… – говорит Артур.

– А там, – говорит организатор, указывая на запад, – виднеется вершина вулкана Ахуско. Как вы помните, Хейнс описал его в стихотворении «Утопающая».

Лишь видит только туман и облака. Он никогда не слышал ни о Хейнсе, ни о его стихотворении «Утопающая».

– «Как-то раз вы упали в углеспускную печь», – декламирует организатор. – Припоминаете?

– Я не… – говорит Артур.

– Вы уже видели здешние farmacias[19]?

– Я…

– О, сходите обязательно, тут одна прямо за углом. «Фармасиас Симиларес». Непатентованные лекарства. Из-за них-то я и провожу этот фестиваль в Мексике. У вас рецепты с собой? Здесь все гораздо дешевле. – Проследив за его взглядом, Лишь замечает аптечную вывеску; в этот самый момент низенькая круглая женщина в белом халате раздвигает решетку у входной двери. – «Клонопин», «Лексапро», «Ативан», – мурлычет его собеседник. – Но в первую очередь я езжу сюда за виагрой.

– Я не…

Организатор расплывается в кошачьей улыбке.

– В нашем возрасте нужны резервы. Я припас одну пачку на вечер, завтра отрапортую. – Приставив к паху кулак, он выбрасывает вперед большой палец.

Сверху над ними хихикает скворцовый регтайм-бэнд.

– Сеньор Лишь, сеньор Бандербандер. – Это Артуро; на нем та же одежда, что и вчера, и та же прискорбная мина. – Вы готовы?

– Вы едете с нами? – изумленно спрашивает Лишь. – Разве вам не нужно на конференцию?

– Панели у нас – просто шик! – признается организатор, положив руку на грудь. – Но я на них никогда не хожу. Видите ли, я не говорю по-испански.

Он уже бывал в Мексике? Да.

Артур Лишь ездил в Мексику почти тридцать лет назад – на видавшем виды белом «БМВ» с магнитолой «Стерео 8» и двумя аудиокассетами, где в багажнике валялась пара наскоро собранных чемоданов, под запасным колесом были приклеены пакетики с марихуаной и мескалином[20], а водитель рассекал по дорогам Калифорнии, будто скрывался от закона. Тот водитель: поэт Роберт Браунберн. Рано утром юного Лишь разбудил телефонный звонок: Роберт велел ему собрать вещи на три дня, а уже через час был у его подъезда и нетерпеливо махал рукой. Как это понимать? Просто причуда. Со временем Лишь к ним привыкнет, но тогда они были знакомы всего месяц; приглашения сходить куда-нибудь выпить переросли в свидания в гостиничных номерах, а теперь вдруг это. Спонтанная поездка в Мексику: лучшее приключение за всю его молодую жизнь. Они неслись сквозь миндальные рощи Центральной Калифорнии под рев Роберта поверх рева мотора; они ехали под музыку, а когда кассета заканчивалась, ехали в тишине; они останавливались в дубравах, где Роберт целовал его до слез. Лишь не знал, что и думать. Уже потом ему пришло в голову, что Роберт был под чем-то; видно, его угостили амфетаминами у Русской реки. Так или иначе, ему Роберт не предлагал ничего забористее косяка. Счастливый, и взвинченный, и забавный, все двенадцать часов от Сан-Франциско до Сан-Исидро, где пролегает мексиканская граница, Роберт вел машину почти без остановок, а потом еще два часа через Тихуану и вдоль побережья от Росарито до Энсенады, где у них на глазах посреди океана разгорелся пожаром и угас до неоново-розовой полоски закат. В отеле Роберта хлопнули по плечу и вручили им по стопке текилы. Весь уикенд они курили и занимались любовью, покидая душный номер только ради мескалиновой прогулки по пляжу и чтобы перекусить. Под окнами пели мариачи, без конца исполняя одну и ту же песню, которую вскоре выучил даже Лишь. Он подпевал их причитаниям, а Роберт курил и смеялся.

Утром в воскресенье они распрощались с персоналом отеля и в такой же бешеной спешке покатили обратно. Одиннадцать часов спустя машина остановилась у его подъезда, и, как в тумане, юный Лишь побрел к себе в квартиру, чтобы перед работой немного поспать. Он был на седьмом небе и по уши влюблен. И только потом вспомнил, что за всю поездку так и не спросил о главном: «Где твоя жена?» – поэтому, чтобы ненароком не сболтнуть лишнего, решил не упоминать об этом скандальном уикенде в кругу Робертовых друзей. И так привык хранить тайну, что даже годы спустя, когда это потеряло всякий смысл, на вопрос, бывал ли он в Мексике, Артур Лишь неизменно отвечает: нет.

Тур по городу начинается с поездки на метро. Как ни странно, вместо подземелья с ацтекской мозаикой Лишь попадает в точную копию своей начальной школы в Делавэре: те же цветные ограждения и плиточные полы, та же простенькая палитра из желтого, синего и оранжевого, та же наигранная веселость шестидесятых, что живет в памяти нашего любимчика учителей. Кто выписал из Америки бывшего школьного директора проектировать метро по сновидениям Артура Лишь? Под взглядами полицейских в красных беретах, столь многочисленных, что хватило бы на две футбольные команды, Лишь скармливает билетик автомату, как это сделал Артуро.

– Сеньор Лишь, вот наш поезд.

По однорельсовому пути к ним подъезжает игрушечный поезд на резиновых шинах. Лишь заходит в вагон и берется за холодный металлический поручень. Он спрашивает, куда они едут, и Артуро отвечает: «До “Цветка”». Лишь уже начинает думать, что и впрямь попал в сон, как вдруг замечает у себя над головой карту, где каждая станция отмечена особым символом. Они и в самом деле держат путь на «Цветок». А там пересаживаются на поезд до «Могилы». До чего символична жизнь. Когда открываются двери, стоящая позади дама деликатно подталкивает его в спину, и через секунду толпа плавно выносит его на платформу. Станция: еще одна школа, на этот раз – в ярко-синих тонах. Вслед за Артуро и организатором он идет по выложенным плиткой переходам и, вынырнув из толпы, оказывается на эскалаторе, несущем его навстречу квадратику аквамаринового неба… а потом выходит на огромную городскую площадь. Повсюду каменные фасады, слегка накренившиеся под многовековым слоем грязи. Почему он всегда думал, что Мехико похож на Финикс туманным днем? Почему никто не предупредил его, что он попадет в Мадрид?

На площади их встречает женщина в длинном черном платье в гибискусах. Это гид. Она ведет их на городской рынок – обитое голубым шифером здание величиной со стадион, где их поджидают четыре молодых человека, друзья Артуро. Гид останавливается у прилавка с засахаренными фруктами и спрашивает, нет ли у кого-нибудь пищевой аллергии и тому подобного. Лишь еще не решил, упоминать ли антипатию к псевдоделикатесам типа насекомых и склизких лавкрафтианских гадов, но их уже ведут через торговые ряды. Зиккураты[22] из плиток горького шоколада в бумажных обертках, корзины ацтекских мутовок, похожих на деревянные жезлы, баночки с цветной солью вроде той, из которой создают мандалы[23] буддийские монахи, пластмассовые ведра с семенами цвета какао и ржавчины, про которые гид объясняет, что это вовсе не семена, а сушеные сверчки; раки и личинки, живые и поджаренные, а по соседству – тушки козлят и кроликов в пушистых белых «носочках», по которым их отличают от кошек, и длинная стеклянная мясная витрина, по мере изучения которой Артура Лишь охватывает все больший ужас. Когда он уже готов провалить это испытание на прочность, они сворачивают в рыбные ряды, и среди хладнокровных организмов хладнокровие возвращается и к нему. Серые в крапинку осьминоги, свернувшиеся амперсандом, неизвестные оранжевые рыбы с выпученными глазами и острыми зубами, рыбы-попугаи с птичьими клювами, чья сизая плоть, по словам гида, по вкусу похожа на мясо омара (но Лишь чует подвох). Все это напоминает ему страшилки о заброшенных домах с заспиртованными мозгами, глазными яблоками и отрубленными пальцами в баночках, которые он с извращенным наслаждением слушал в детстве.

– Скажите, Артур, – говорит организатор, пока их ведут по рыбному царству. – Каково это – жить с гением? Как я понимаю, вы познакомились с Браунберном в далекой молодости?

Разве фраза «далекая молодость» не запрещена законом? Во всяком случае, когда ее говорят тебе?

– Да, – отвечает Лишь.

– Он был удивительный человек, шутник и весельчак. Любил подразнить критиков. Их школа была бесподобна. Как они радовались жизни! Они с Россом вечно пытались друг друга переплюнуть, такая у них была игра. С Россом, Барри и Джеками. Они были шутники. А ведь известно, что нет ничего серьезнее, чем шутник.

– Вы знали их?

– Я их знаю. Я читаю о них курс лекций под названием «Поэзия Срединной Америки», где под «Срединной Америкой» подразумевается не Америка средних умов и маленьких городов и не Америка середины века, а срединная, сердцевинная, глубинная Америка.

– Звучит весьма…

– Артур, вы считаете себя гением?

– Гением? Себя?

Его замешательство принимается за отрицательный ответ.

– Мы с вами встречали гениев. И знаем, что мы не такие. Каково это – жить, зная, что ты не гений? Зная, что ты – посредственность? По-моему, это худшая из мук.

– Я думаю, – говорит Лишь, – что между гением и посредственностью есть что-то еще.

– Но Вергилий об этом не упоминал. Он показал Данте Платона и Аристотеля в языческом раю[24]. А что же меньшие умы? Каков наш удел? Неужели адское пламя?

– Нет, – говорит Лишь. – Литературные конференции, только и всего.

– Когда вы познакомились с Браунберном, вам было сколько?

Лишь опускает взгляд на бочку соленой трески.

– Двадцать один год.

– Я повстречал его в сорок. Это очень поздно. Но мой первый брак распался, а тут вдруг – юмор и фантазия. Великий был человек.

– Он еще не умер.

– О да, мы его приглашали.

– Он прикован к постели, – говорит Лишь, и в его голос наконец закрадывается холодок рыбного отдела.

– Это был ранний список. Должен сказать, Артур, у нас для вас чудесный сюрприз.

Встав у одного из прилавков, гид обращается к группе:

– Перец чили – визитная карточка мексиканской кухни, которая была признана объектом всемирного культурного наследия ЮНЕСКО. – Она указывает на корзины с сушеными перцами различной формы. – В остальных странах Латинской Америки их мало употребляют в пищу. Вы, – она поворачивается к Лишь, – вероятно, едите их чаще, чем чилийцы. – Один из друзей Артуро кивает – он родом из Чили. Кто-то спрашивает, какой перец самый острый, и, перекинувшись парой слов с продавцом, гид указывает на банку с крошечными розовыми перчиками из Веракруса. Они же самые дорогие. – Хотите продегустировать приправы с чили? – Ответом ей – дружное «Sí!». Далее следует состязание, нечто вроде конкурса по орфографии с разными уровнями сложности. Они по кругу пробуют приправы, начиная с самых слабых и постепенно переходя к самым острым. С каждой ложкой Лишь все больше краснеет; на третьем раунде выбывает организатор. Отведав приправу из пяти видов перца, Лишь объявляет:

– На вкус как чоу-чоу моей бабушки.

На всех лицах написан шок. Чилиец:

– Что вы сказали?

– Чоу-чоу. Можете спросить у профессора Ван Дервандера. Это такой соус с американского юга, с кусочками овощей. – Организатор молчит. – На вкус почти как бабушкино чоу-чоу.

Чилиец прыскает в кулак. Остальные еле сдерживаются.

Лишь окидывает группу взглядом и пожимает плечами.

– Конечно, ее чоу-чоу было не таким жгучим…

На этом плотину прорывает; согнувшись пополам, молодые люди завывают от хохота, в глазах у них стоят слезы. Продавец взирает на эту сцену с приподнятыми бровями. А юноши не унимаются, продлевая веселье наводящими вопросами. Как часто Лишь пробует бабушкино чоу-чоу? Меняется ли его вкус на Рождество? И так далее. Поймав сочувственный взгляд организатора, Лишь понимает, что в испанском, должно быть, имеется какой-то предательский омоним. Он снова чувствует горечь приправы во рту. Еще один ложный друг…

Каково это – жить с гением? Что ж, достаточно вспомнить тот случай, когда он потерял кольцо в овощном отделе «Хэппи продьюс».

На пятую годовщину Роберт подарил ему кольцо, и, хотя дело было задолго до регистрации однополых браков, для них это было своего рода замужество. Кольцо было от «Картье», золотое, с парижского блошиного рынка. И юный Артур Лишь носил его не снимая. Роберт целыми днями писал, закрывшись в своем кабинете окнами на Юрика-вэлли, а Лишь ходил за продуктами. В тот день ему нужны были грибы. Но когда он стал набирать их в пластиковый пакет, с его пальца что-то соскользнуло. Он сразу понял что.

В ту пору Артур Лишь не отличался верностью. Они с Робертом никогда этого не обсуждали, хотя в кругу их знакомых интрижки на стороне были в порядке вещей. Если, скажем, в магазине он встречал симпатичного мужчину со свободной квартирой, он был не прочь на полчаса задержаться. А однажды завел настоящего любовника, который хотел разговоров по душам и втайне рассчитывал на большее. Поначалу это была чудесная связь без обязательств, не так далеко от дома, доступное развлечение на вечер или когда Роберт в отъезде. Белая постель у окна. Заливистые трели попугая. Чудесный секс, и никаких разговоров из серии: «Забыл сказать, Джанет звонила», или «Ты наклеил на стекло разрешение на парковку?», или «Не забудь, завтра я уезжаю в Лос-Анджелес». Просто секс и улыбка. Разве это не чудесно – получать желаемое и не платить цены? Его новый мужчина был полной противоположностью Роберта: веселый и жизнерадостный, ласковый и даже немного глуповатый. Их история долго шла к своему грустному концу. Были скандалы, и телефонные звонки, и длинные прогулки в молчании. А потом они расстались; Лишь с ним порвал. Он понимал, что поступил жестоко, непростительно. А вскоре после этого произошел случай с кольцом в овощном отделе.

– Вот блин, – сказал он.

– Что случилось? – спросил стоявший неподалеку бородатый мужчина. Высокий, в очках, в руках – карликовый пак-чой[25].

– Я уронил обручальное кольцо.

– Вот блин, – сказал бородач, заглядывая в корзину с грибами. Там было штук шестьдесят кремини[26] – но, разумеется, кольцо могло упасть куда угодно! В белые шампиньоны! В шиитаке! Оно могло улететь в чили! А как прикажете перебирать чили голыми руками? Бородач подошел поближе. – Ладно, приятель. Давай уж разделаемся с этим, – сказал он с бодростью костоправа. – По одной штуке.

Медленно, методично стали они перекладывать грибы из корзины в пакет.

– Я свое тоже однажды потерял, – сообщил бородач, придерживая пакет. – Жена меня чуть не убила. Потом я потерял его снова.

– Она меня прикончит, – сказал Артур. Почему он сделал из Роберта женщину? Почему ему так захотелось подыграть? – Его нельзя терять. Она купила его на блошином рынке в Париже.

К ним подошел еще один мужчина, из тех, что даже в магазине не снимают велосипедный шлем:

– Обратись к мастеру, чтобы его уменьшили. А до тех пор смазывай ободок пчелиным воском. Чтобы не соскользнуло.

– А куда обращаться? – спросил бородач.

– К ювелиру, – ответил велосипедист. – В любой ювелирный зайди.

– Спасибо, – сказал Артур. – Так и сделаю, если только найду его.

Представив, чем обернется пропажа, велосипедист принялся вместе с ними перебирать грибы. Мужской голос откуда-то сзади:

– Кольцо потеряли?

– Ага, – сказал бородач.

– Надо было жвачку под ободок засунуть.

– Я посоветовал пчелиный воск.

– Воск тоже пойдет.

Так вот каково это – быть мужиком. Гетеросексуалом. На первый взгляд они волки-одиночки, но стоит кому-то из них оступиться – стоит потерять обручальное кольцо! – и целая стая братьев поспешит на подмогу. Жизнь вполне сносна; ты храбро тянешь лямку, зная, что в трудный момент помощь придет, нужно только подать сигнал. Как здорово быть членом такого клуба. Вскоре вокруг Лишь столпилось полдюжины мужчин: все они перебирали грибы. Чтобы спасти его брак и достоинство. Так значит, они не бессердечны. Это не холодные, коварные альфа-самцы; не бугаи, обижающие очкариков в школьных коридорах. Они хорошие; они добрые; они выручат. И в тот день Лишь был одним из них.

Показалось дно корзины. Кольца там не было.

– Да уж, не повезло… – страдальчески поморщился велосипедист.

– Скажи ей, что потерял кольцо в бассейне, – посоветовал бородач.

Один за другим они пожимали ему руку, качали головой и уходили.

Лишь едва не плакал.

Ну что он за нелепый человек! И каким надо быть кошмарным писателем, чтобы угодить в такую метафору? Все равно эта история ничего Роберту не раскроет, ничего не скажет об их любви. Кольцо упало в корзину, только и всего. Но он ничего не мог с собой поделать; не мог устоять перед дурной поэзией судьбы. Он сам, своей небрежностью, погубил единственную хорошую вещь в своей жизни: отношения с Робертом. История с кольцом прозвучит как предательство. Его выдаст голос. И Роберт, поэт, взглянет на него со своего стула и все увидит: их время подошло к концу.

Лишь облокотился на ящик с репчатым луком и вздохнул. Он взял пустой пакет из-под грибов, чтобы смять его и выкинуть в мусорную корзину. Что-то блеснуло.

Кольцо. Все это время оно было в пакете. До чего чудесна жизнь! Он рассмеялся, он показал кольцо продавцу. Он купил все пять фунтов грибов, которые перебрали мужчины, и сварил из них суп со свиными ребрышками и листьями горчицы, а потом, посмеиваясь над собой, рассказал Роберту, что произошло: и про кольцо, и про мужчин, и про чудесное спасение – весь комический эпизод.

И не успел он закончить, как Роберт взглянул на него со своего стула и все увидел.

Вот каково это – жить с гением.

На обратном пути метро Мехико теряет добрую половину своего шарма благодаря выросшему вдвое потоку людей, а послеобеденная жара очень некстати усиливает приставший к Лишь запах рыбы и арахиса. По дороге в отель им попадается «Фармасиас Симиларес», и организатор говорит, что догонит их через минуту. Они прибывают в «Обезьяний дворец» (скворцов нигде не видно), и Лишь откланивается, но Артуро его не отпускает. Американец должен попробовать мескаль, настаивает он, этот напиток изменит его творчество, возможно всю его жизнь. Какие-то писатели составят им компанию. Лишь твердит, что у него болит голова, но его голос тонет в грохоте стройки. В лучах вечернего солнца появляется организатор с широченной улыбкой на лице и белым пакетом в руках. Лишь дает себя уговорить. Вкус у мескаля такой, будто кто-то потушил в рюмке окурок. Его закусывают, сообщают ему, долькой апельсина, обсыпанной жареными личинками. «Вы что, смеетесь?» – говорит Лишь, но они не смеются. Тут тоже всё на полном серьезе. Шесть раундов мескаля спустя Лишь спрашивает Артуро о своем выступлении, до которого осталось два дня. Артуро, несмотря на обильные возлияния, отвечает ему все тем же минорным тоном: «Да, к сожалению, завтра весь фестиваль тоже на испанском. Может быть, я отвезу вас в Теотиуакан?» Лишь понятия не имеет, о чем речь, но соглашается и продолжает расспросы. Он будет на сцене один или предполагается что-то вроде панельной дискуссии?

– Мы рассчитываем на дискуссию, – отвечает Артуро. – С вами будет ваш друг.

Лишь спрашивает, кто же его собеседник: какой-нибудь профессор или, быть может, собрат по перу?

– Нет-нет, это ваш друг, – настаивает Артуро. – Мэриан Браунберн.

– Мэриан? Его жена? Она здесь?

– Sí. Прилетает завтра вечером.

Лишь пытается привести в порядок мятущиеся мысли. Мэриан. «Позаботься о моем Роберте». Это было последнее, что она ему сказала. Но она же не знала, что Лишь его уведет. Роберт держал Лишь в стороне от развода, нашел хижину на Вулкан-степс, и Лишь с Мэриан больше никогда не встречались. Сколько ей сейчас, лет семьдесят? Долгожданная возможность высказать все, что она думает об Артуре Лишь.

– Послушайте, никак-никак-никак нельзя, чтобы мы были на одной сцене! Мы не виделись почти тридцать лет.

– Сеньор Бандербандер сказал, что для вас это будет приятный сюрприз.

Лишь отвечает что-то невпопад. Ясно одно: его обманом заманили в Мексику, на сцену преступления, для публичной экзекуции с Мэриан Браунберн в роли палача. Попранная женщина с микрофоном. Должно быть, вот что ждет геев в аду. В гостиницу он возвращается пьяный, а за ним шлейфом тянется запах личинок и табака.

В шесть часов утра, как и было условлено, Артура Лишь поднимают с постели, накачивают крепким кофе и сажают в черный микроавтобус с тонированными стеклами; там его поджидает Артуро с двумя новыми друзьями, которые, судя по всему, вообще не говорят по-английски. В надежде предотвратить катастрофу Лишь ищет глазами организатора, но того нигде не видно. Все это происходит в предрассветной мгле Мехико под звуки пробуждающихся птиц и тележек с уличной едой. Артуро нанял нового гида (очевидно, за счет фестиваля) – невысокого подтянутого мужчину с седой копной волос и очками в проволочной оправе. Его зовут Фернандо, и он преподает историю в университете. Фернандо заводит разговор о красотах столицы и спрашивает, не хотел бы Лишь осмотреть их после Теотиуакана (до сих пор окутанного тайной). Есть, к примеру, дома-близнецы Диего Риверы и Фриды Кало, окруженные забором из кактусов без колючек. Артур Лишь кивает и говорит, что этим утром и сам чувствует себя кактусом без колючек.

– Простите? – переспрашивает гид. Да, говорит Лишь, да, он бы на это посмотрел.

– К сожалению, дома закрыты, там готовится новая выставка.

Есть также дом архитектора Луиса Баррагана, где царит монастырская таинственность, где низкие потолки сменяются высокими сводами, где сон гостей оберегают Мадонны, а в хозяйской гардеробной на стене распятый Христос без креста. Звучит сиротливо, говорит Лишь, но он бы и на это посмотрел.

– Да, но… его дом тоже закрыт.

– Фернандо, прекратите травить мне душу, – говорит Лишь, но гид его не понимает и переходит к описанию Национального музея антропологии, лучшего музея Мехико, где можно бродить сутками, а то и неделями, но под его руководством они уложились бы в каких-нибудь полдня. Они уже явно покинули столицу: вместо парков и особняков за окнами мелькают бетонные бараки обманчиво веселых леденцовых тонов. Вскоре им встречается указатель: Teotihuacán y pirámides[27]. Нельзя приехать в Мехико и не зайти в музей антропологии, настаивает Фернандо.

– Но он закрыт, – предполагает Лишь.

– По понедельникам, к сожалению, да.

Они проезжают по аллее, обсаженной агавой, сворачивают – и в лучах рассвета перед ними предстает колоссальное сооружение, разлинованное сине-зелеными полосками теней: Пирамида Солнца. «На самом деле это не Пирамида Солнца, – сообщает Фернандо. – Это ацтеки ее так назвали. Скорее всего, это была Пирамида Дождя. Нам почти ничего не известно о народе, который ее построил. К приходу ацтеков город пустовал уже долгое время. Мы полагаем, что жители сами его сожгли». Прохладно-голубой призрак исчезнувшей цивилизации. За утро они успевают подняться на массивные пирамиды Солнца и Луны и прогуляться по Тропе Мертвых («На самом деле это не Тропа Мертвых, – сообщает Фернандо, – и не Пирамида Луны»), представляя, как выглядели покрытые фресками стены, полы и крыши древнего города, тянувшегося на много миль, где когда-то жили сотни тысяч людей, о которых мы не знаем ничего. Даже имен. Лишь представляет жреца в павлиньих перьях, который, подобно звезде мюзикла или дрэг-шоу, спускается, расставив руки, под звуки игры на морских раковинах по ступеням пирамиды, на вершине которой стоит Мэриан Браунберн, сжимая в кулаке пульсирующее сердце Артура Лишь.

– Мы полагаем, что это место выбрали для строительства города, потому что оно далеко от вулкана, который разрушил множество древних поселений. Вон он, там. – Фернандо указывает на едва заметную в утренней дымке вершину.

– Это активный вулкан?

– Нет, – говорит Фернандо, грустно качая головой. – Он закрыт.

Каково это – жить с гением?

Все равно что жить одному.

Все равно что жить одному с тигром.

Ради его работы приходилось жертвовать всем. Отказываться от планов, повторно разогревать еду; бежать в магазин за спиртным или, наоборот, выливать всё в раковину. Сегодня экономить, завтра швыряться деньгами. Спать ложились, когда было удобно поэту: то ранним вечером, то под утро. Распорядок был их проклятьем; распорядок, распорядок, распорядок; с утра кофе, и книги, и поэзия, и до обеда – тишина. Нельзя ли соблазнить его утренней прогулкой? Можно, всегда можно; ибо творчество – единственный вид зависимости, при котором страдальца манит все, кроме