Лишь

LESS by Andrew Sean Greer

Copyright © 2017 by Andrew Sean Greer.

Cover art by Leo Espinosa

Cover design by Sean Ford

Illustrations by Lilli Carre

© C. Арестова, перевод на русский язык, 2019

© Издание на русском языке, оформление. Popcorn Books, 2020

Все права защищены. Любое воспроизведение, полное или частичное, в том числе на интернет-ресурсах, а также запись в электронной форме для частного или публичного использования возможны только с разрешения правообладателя.

Лишь в начале

По-моему, история Артура Лишь не так уж плоха.

Посмотрите на него: чинно восседает на островном диване посреди вестибюля отеля в синем костюме и белой рубашке, нога закинута на ногу, на мыске болтается полированный лофер. Поза молодого человека. Его тонкая тень и впрямь весьма моложава, но сам он в свои без малого пятьдесят подобен бронзовой статуе в парке, которая, не считая одной затертой школьниками коленки, эстетично поблекла и сливается с пейзажем. Так и Артур Лишь, некогда цветущий юностью, с годами выцвел, совсем как плюшевая обивка дивана, на котором он сидит, постукивая пальцем по колену и буравя взглядом высокие напольные часы. Профиль патриция с длинным носом, который неизменно обгорает (даже в пасмурный октябрьский день в Нью-Йорке). Потускнелые светлые волосы, слишком длинные на макушке и чересчур короткие по бокам, – копия дедушки. Те же водянистые голубые глаза. Прислушайтесь: быть может, вы услышите, как бьется, бьется, бьется его сердце, пока он буравит взглядом часы, которые сами в последний раз били пятнадцать лет назад. Дело в том, что они неисправны. Но Артур Лишь об этом не подозревает; во цвете лет он все еще верит, что участников литературных мероприятий забирают вовремя, а в вестибюлях исправно заводят часы. Наручных часов у него нет, ибо вера его крепка. То обстоятельство, что часы показывают половину седьмого – время, когда за ним должны зайти, – простое совпадение. Бедолага не знает, что на самом деле уже без четверти семь.

Пока он ждет, по вестибюлю кружит и кружит молоденькая женщина в коричневом шерстяном платье – твидовая колибри, опыляющая то одну группу туристов, то другую. Зависнет над креслами, спросит кое о чем и с досадой упорхнет. Лишь не замечает, как она описывает круги. Все его внимание обращено на неисправные часы. Женщина подходит к администратору, затем к лифту, вызывая небольшой переполох в стайке разодевшихся в театр дам. Туда-сюда болтается лофер на ноге Артура Лишь. Будь он повнимательней, то услышал бы ее настойчивые расспросы и понял, почему подошли ко всем, кроме него:

– Извините, вы случайно не мисс Артур?

Проблема в том (и в этих стенах ее уже не решат), что сопровождающая уверена, будто Артур Лишь – женщина.

В ее защиту надо сказать, что она прочитала только один его роман, и тот – в электронной версии, не снабженной фотографией автора, и решила, что такую убедительную рассказчицу могла создать только женщина; имя на обложке она списала на американские гендерные причуды (сама она японка). Редкий рецензент расточал бы перед Артуром Лишь такие похвалы. Впрочем, толку от них маловато, потому что без десяти семь он все еще сидит на островном диване, в центре которого на тумбе высится горшок с пальмой.

Артур Лишь в Нью-Йорке уже три дня; он прилетел сюда, чтобы взять интервью у знаменитого фантаста Х. Х. Х. Мандерна на презентации нового романа Х. Х. Х. Мандерна, где тот возвращается к своему легендарному герою а-ля Шерлок Холмс – роботу Пибоди. Для книжного мира это сенсация, и за кулисами слышно только одно: деньги-деньги-деньги. Деньги – в голосе на том конце провода, спросившем, знаком ли мистер Лишь с творчеством Х. Х. Х. Мандерна и не желает ли взять у него интервью. Деньги – в сообщениях от агента, перечислившего темы, на которые Х. Х. Х. Мандерн наложил строжайшее табу (жена, дочка, растоптанный критиками сборник стихов). Деньги – в выборе площадки, в развешанных по всему Виллиджу[2] рекламных плакатах. Деньги – в надувном Пибоди, беснующемся на ветру при входе в театр. Деньги – даже в отеле, куда поселили Артура, с блюдом бесплатных яблок в вестибюле, берите в любое время, хоть ночью, не стоит благодарности, «комплимент» от заведения. В мире, где большинство читает по книге в год, немалые деньги идут на то, чтобы подвести читателя к нужной полке, и без блестящей презентации тут никак. Поэтому сегодня вся надежда на Артура Лишь.

А он добросовестно созерцает неисправные часы. И не видит, что сопровождающая грустно стоит в двух шагах от него. Не видит, как она поправляет шарф, пересекает вестибюль и исчезает в стиральной машине вращающихся дверей. Посмотрите на проплешину, намечающуюся у него на макушке, на быстро моргающие глаза. Посмотрите на его мальчишескую веру.

Как-то раз, когда ему еще не было тридцати, одна поэтесса, с которой он беседовал, затушила сигарету в цветочном горшке и сказала: «Ты будто ходишь без кожи». Это сказала поэтесса. Человек, который зарабатывает на жизнь, прилюдно сдирая с себя шкуру, сказал ему, высокому, юному и полному надежд Артуру Лишь, что он ходит без кожи. Однако это чистая правда. «Тебе нужно отрастить когти», – говаривал в былые времена его давний соперник Карлос. Но Лишь не понимал, что это означает. Стать сволочью? Нет, защититься от внешнего мира, облачиться в броню. Но разве когти можно «отрастить»? Скорее они, как чувство юмора, одним даны, а другим – нет. Или надо делать вид, что они у тебя есть, подобно бизнесмену, который произвел на вечеринке фурор и, пока не иссяк запас заученных шуток, торопится домой?

Так или иначе, когти Лишь не отрастил. К сорока годам ему удалось обрести лишь хрупкое самоощущение сродни прозрачному покрову мягкопанцирного краба. Посредственная рецензия или небрежно оброненная издевка его уже не заденет, но любовные страдания, настоящие любовные страдания, пронзят его тонкий карапакс, и выступит самая обычная красная кровь. Почему в зрелые годы столько всего надоедает: философия, радикализм и прочий фаст-фуд – а любовные страдания все так же нестерпимы? Возможно, потому что он находит для них свежие поводы. Ему даже старые глупые страхи побороть не удалось: перед телефонными звонками (видели бы вы, как судорожно он набирает номер, будто бомбу обезвреживает), перед поездками в такси (как неуклюже передает чаевые и выскакивает из машины, точно освобожденный заложник), перед красавчиками и знаменитостями на вечеринках (как полвечера собирается с духом, а потом обнаруживает, что человек уже ушел). Эти страхи никуда не исчезли, но время помогло их обойти. Электронная почта и эсэмэс спасли его от телефонных звонков. В такси появились терминалы для оплаты кредитной картой. Упущенный шанс может связаться с тобой онлайн. Но любовные страдания – их не избежать, разве что вовсе отречься от любви. Иного выхода Артур Лишь не нашел.

Быть может, это объясняет, почему он провел девять лет в компании одного молодого человека.

Я не упомянул, что на коленях у него шлем от российского космического скафандра.

Но вот ему улыбнулась удача. Из мира за стенами вестибюля раздается бой: раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь – и Артур Лишь вскакивает с места. Посмотрите на него: глазеет на коварные напольные часы, а потом несется к стойке администратора и – наконец-то – задает главный, темпоральный, вопрос.

– Не понимаю, как вы могли подумать, что я женщина.

– Вы такой талантливый писатель, мистер Лишь. Вы меня провели! А что это у вас в руках?

– Это? В книжной лавке меня попросили…

– Знаете, я в восторге от «Темной материи». Там есть одно место, оно напомнило мне Кавабату.

– Один из моих любимых авторов! «Старая столица». Киото.

– Я сама из Киото, мистер Лишь.

– Серьезно? Я буду там через пару месяцев.

– Мистер Лишь, у нас проблема.

Эта беседа разворачивается, пока женщина в шерстяном коричневом платье ведет его по коридору театра. Повсюду голые кирпичные стены, выкрашенные блестящей черной краской. Из декора – лишь одинокое бутафорское деревце, за какими прячутся герои комедий. Всю дорогу от отеля они бежали, и он так вспотел, что его накрахмаленная белая рубашка превратилась в недоразумение.

Почему он? Почему пригласили именно Артура Лишь? Мелкого романиста, известного лишь тем, что в юности он вращался в кругу писателей и художников школы Русской реки[3], слишком старого, чтобы считаться свежим, но недостаточно старого, чтобы его заново открыли. Чьи соседи в самолете в глаза не видели его книг. Лишь знает почему. Догадаться нетрудно. Был произведен расчет: какой писатель согласится задаром подготовиться к интервью? Нужен был кто-то вконец отчаявшийся. Сколько его знакомых ответили: «Даже не рассчитывайте»? Скольких авторов перебрали, прежде чем кто-то вспомнил: «Как насчет Артура Лишь?»

Он и правда вконец отчаялся.

За стеной публика что-то скандирует. Должно быть, «Х. Х. Х. Мандерн». Весь месяц Лишь тайком зачитывался его романами. Эти космические оперетки сперва ужаснули его откровенно шаблонными персонажами и корявым языком, а потом покорили изобретательским гением, до которого ему явно далеко. На фоне ярких созвездий, рождающихся в воображении этого человека, новый роман Лишь, серьезное исследование человеческой души, выглядит малой планетой. И все же о чем его спрашивать? Писателей всегда спрашивают об одном и том же: «Как?» И ответ, как хорошо известно Лишь, очевиден: «Чтоб я знал!»

Его спутница щебечет о вместимости зрительного зала, о предзаказах, о промотуре, о деньгах, деньгах, деньгах. Она упоминает, что у Х. Х. Х. Мандерна, похоже, пищевое отравление.

– Сами увидите, – говорит она, открывая черную дверь. На раскладном столике посреди чистой, ярко освещенной комнаты веером разложены мясные нарезки. Рядом стоит седая дама в шалях, а чуть ниже: Х. Х. Х. Мандерна выворачивает в ведро.

Дама поворачивается к Артуру, взгляд ее падает на шлем.

– А это еще кто такой?

Нью-Йорк: первая остановка в кругосветном путешествии. Лишь ничего такого не планировал, просто пытался найти выход из щекотливого положения. И очень гордится, что ему это удалось. На свадьбу он не идет.

Вот уже пятнадцать лет Артур Лишь – холостяк. До этого он долгое время жил с мужчиной постарше, поэтом Робертом Браунберном. Нырнул он в этот туннель любви в двадцать один год, а когда вынырнул, щурясь на солнце, ему уже было за тридцать. Куда он попал? К этому времени первая ступень его молодости, подобно ступени ракеты, отделилась и сгорела. Осталась вторая. И последняя. Он поклялся, что никому ее не отдаст; он будет ее смаковать. Смаковать в одиночестве. Но: как жить в одиночестве, чтобы тебе не было одиноко? Ответ подсказал не кто иной, как его давний соперник: Карлос.

Когда его спрашивают о Карлосе, Лишь всегда называет его своим «старинным другом». Их первая встреча датируется легко: День поминовения, восемьдесят седьмой год. Лишь даже помнит, какого цвета на них были плавки: на нем салатовые, на Карлосе канареечные. Стоят в разных концах открытой террасы, сверлят друг друга взглядами, в руках, точно обнаженные пистолеты, винные шпритцеры. Играет музыка, Уитни Хьюстон хочет с кем-то потанцевать. Между ними залегла тень секвойи. С кем-то, кто бы ее любил.

Вот бы машину времени и видеокамеру! Запечатлеть тоненького золотисто-розоватого Артура Лишь и крепкого шоколадного Карлоса Пелу в годы их юности, когда ваш рассказчик был еще ребенком! Впрочем, кому она нужна, эта камера? Каждый из них и так, вероятно, проигрывает эту сцену в голове, едва заслышав имя другого. День труда, шпритцер, секвойя, кто-то там. И каждый с улыбкой говорит, что это его «старинный друг». Хотя, конечно же, они невзлюбили друг друга с первого взгляда.

Давайте все-таки воспользуемся машиной времени, но переместимся на двадцать лет вперед. Давайте отправимся в Сан-Франциско середины нулевых, в дом на холме на Сатурн-стрит. Это такая коробочка на столбах с панорамными окнами во всю стену, за которыми виднеются никогда не используемый рояль и преимущественно мужской контингент, отмечающий одно из дюжины сорокалетий, выпавших на этот год. Среди гостей: потучневший Карлос, создавший из нескольких земельных участков, унаследованных от спутника жизни, целую империю с активами во Вьетнаме, Таиланде и даже, как слышал Лишь, с каким-то нелепым отелем в Индии. Карлос: все тот же горделивый профиль, но от мускулистого юноши в канареечных плавках – ни следа. От Вулкан-степс, где Артур Лишь с недавних пор жил один, до Сатурн-стрит рукой подать. Вечеринка; почему бы и нет? Он надел типичный лишьнианский костюм – джинсы с ковбойской рубахой, самую малость не к месту – и направил свои стопы на юг, вдоль склона холма.

А теперь представьте Карлоса, как он восседает в плетеном кресле «Павлин» и правит бал. А рядом – двадцатипятилетнего юношу в черных джинсах, футболке и очках в черепаховой оправе: это его сын.

«Мой сын», – помнится, говорил всем Карлос, когда парень, тогда еще совсем ребенок, появился в его доме. Но он не был Карлосу сыном – он был осиротевшим племянником, которого сослали к ближайшему родственнику в Сан-Франциско. Как бы его описать? Большие глаза, каштановые волосы с выгоревшими прядками, воинственный вид. В детстве он отказывался есть овощи, а Карлоса называл только по имени. Его звали Федерико (мать мексиканка), но для всех он был просто Фредди.

Фредди подошел к окну и окинул взглядом город, по которому ластиком прошелся туман. Теперь овощи он ел, но к приемному отцу до сих пор обращался по имени. Джинсы с футболкой подчеркивали его болезненную худобу и впалую грудь, и пусть юношеской резвости ему не хватало, зато страстей было хоть отбавляй; можно было откинуться на спинку кресла с ведерком попкорна и наблюдать, как драмы и комедии его души проецируются на его лице, а стекла очков в черепаховой оправе переливаются мыслями, подобно мембранам мыльных пузырей.

Услышав свое имя, Фредди обернулся; с ним заговорила женщина в белом шелковом костюме, янтарных бусах и с непринужденной манерой Дайаны Росс[4]:

– Фредди, зайчик, я слышала, ты вернулся в школу.

Какая у него специальность, мягко спросила она.

Гордая улыбка:

– Учитель английского и литературы в старших классах.

Она просияла.

– Боже, как приятно это слышать! Молодежь совсем не идет в учителя.

– Просто мне неинтересно со сверстниками.

Она вынула оливку из бокала мартини.

– От этого пострадает твоя личная жизнь.

– Пожалуй. Но у меня ее и так, считай, нет, – сказал Фредди и жадным глотком прикончил шампанское.

– Нам просто надо найти тебе подходящего мужчину. Знаешь, мой сын Том…

Откуда-то сзади:

– Он вообще-то поэт! – Появляется Карлос с покачивающимся бокалом белого вина.

Женщина (правила диктуют, чтобы ее представили: Кэролайн Деннис, работает в области программного обеспечения; Фредди будет с ней на короткой ноге) взвизгнула.

Фредди опасливо посмотрел на нее и смущенно улыбнулся.

– Поэт из меня ужасный. Это я в детстве хотел стать поэтом, вот Карлос и припомнил.

– В детстве – то есть в прошлом году, – улыбнулся Карлос.

Фредди умолк; его темные кудри покачивались от турбулентности у него в голове.

Миссис Деннис мишурно рассмеялась. Сказала, что обожает поэзию. Всегда любила Буковски и «всю эту братию».

– Вам нравится Буковски? – переспросил Фредди.

– О нет, – сказал Карлос.

– Простите, Кэролайн, но, по-моему, он еще хуже, чем я.

У миссис Деннис шея пошла красными пятнами, и Карлос поспешил показать ей картину художника, дружившего со школой Русской реки. Фредди, у которого даже плоды светской беседы вставали поперек горла, умчался к бару за новым бокалом шампанского.

Снаружи, у входа, у одной из тех низких стен с белой дверкой, за которыми прячется сползающий по склону дом, стоит Артур Лишь – и что же скажут люди? «Ой, выглядишь отлично. Слышал о вас с Робертом. За кем остался дом?»

Мог ли он знать, что за этой дверью его поджидают девять лет?

– Привет, Артур! Что это на тебе?

– Карлос.

Двадцать лет прошло, и все же в тот день, в той комнате: старые соперники снова на ножах.

Рядом с Карлосом: кудрявый очкастый юноша, вытянулся в струнку.

– Артур, помнишь моего сына, Фредди?

Все сложилось само собой. Жить у Карлоса было невыносимо, и время от времени, по пятницам – после долгого дня в школе и похода в бар с университетскими друзьями на «счастливые часы» – Фредди объявлялся у него на крыльце, поддатый и готовый на все выходные зарыться в постель. На следующий день Лишь приводил Фредди в чувство с помощью кофе и старого кино, а в понедельник утром выставлял за порог. На первых порах это случалось примерно раз в месяц, а потом переросло в привычку, и вот однажды, в пятницу вечером, так и не дождавшись звонка в дверь, Лишь поймал себя на том, что расстроился. Как же это странно – проснуться в тепле белых простыней, в лучах солнца, проникших через увитое плющом окно, и почувствовать, что чего-то не хватает. При встрече он сказал Фредди, что не стоит так много пить. И декламировать такие кошмарные стихи. А вот ключи от его дома. Фредди ничего не ответил, но ключи положил в карман и пользовался ими, когда хотел (и так и не вернул).

Сторонний наблюдатель сказал бы: «Все это прекрасно, главное не влюбляться». Их бы это рассмешило. Фредди Пелу и Артур Лишь?

Фредди интересовался любовью так же мало, как и следует молодому человеку; у него были книжки, у него была работа в школе, у него были друзья, у него была холостяцкая жизнь. Старый, удобный Артур вопросов не задавал. К тому же Фредди подозревал, что Карлос в ярости оттого, что приемный сын спит с его заклятым врагом, а Фредди еще не вышел из того возраста, когда издевательства над родителями приносят удовольствие. Ему и в голову не приходило, что Карлос, может быть, только рад сбыть его с рук. Что до Лишь, Фредди вообще был не в его вкусе. Артур Лишь всегда влюблялся в мужчин постарше; вот их надо остерегаться. А какой-то мальчишка, который даже не может назвать битлов? Способ отвлечься; невинная забава; хобби.

Разумеется, в те годы, что они с Фредди встречались, у Лишь были и другие, более серьезные отношения. Был преподаватель истории из Дейвиса[5], который проделывал двухчасовой путь, чтобы заехать за Лишь и свозить его в театр. Лысый, с рыжей бородой, искорками в глазах и искрометным юмором; было приятно, до поры до времени, побыть взрослым вместе с другим взрослым, разделить с кем-то жизненный этап – сорок с небольшим – и вместе подшучивать над их общим страхом перед полтинником. Однажды Лишь оглянулся на профиль Говарда, освещенный огнями сцены, и подумал: «Вот хороший спутник жизни, вот хороший вариант». Смог бы он полюбить Говарда? Вполне возможно. Но секс был неуклюжим, слишком много конкретики («Ущипни там, хорошо, теперь потрогай тут; нет, выше; нет, выше; нет, ВЫШЕ!»), точно на кастинге в кордебалет. Впрочем, Говард был милый и хорошо готовил; приносил свои ингредиенты и варил такие острые щи из квашеной капусты, что от них слегка уносило. Он любил держать Лишь за руку и часто ему улыбался. Поэтому Лишь подождал полгода, посмотреть, не улучшится ли секс, но секс не улучшился, и он решил ничего об этом не говорить, так что, думаю, он все-таки знал, что это не любовь.

Были и другие; много, очень много. Был китайский банкир, который играл на скрипке и издавал страстные звуки в постели, но целовался так, будто видел поцелуи только в фильмах. Был колумбийский бармен с несомненным обаянием и несносным английским («Я хочу обслужить твою руку и ногу»); испанский Лишь был еще хуже. Был архитектор с Лонг-Айленда, который спал во фланелевой пижаме и ночном колпаке, как герой немого кино. Был флорист, повернутый на сексе на природе, после которого Лишь пришлось делать тест на венерические и лечить ожоги от ядовитого дуба. Были айтишники, которые считали, что Лишь обязан следить за всеми новостями техноиндустрии, но не проявляли ни малейшего интереса к литературе.…