Листочки из тетради

ГАРАЖ

Оконце затянуто марлей — от мух. В комнате и днем густились сумерки и было прохладно, как в погребке. В углу стояла низкая, с пружинной сеткой кровать. На ней, вытянув длинное, иссушенное годами тело, лежал дед Корней. На большой подушке покоилась белая, давно не стриженная голова, торчали крупные уши, заросшие бурой щетиной. Высохло и лицо, и морщин на нем поприбавилось. Заострился, потемнел коршунячий нос, подковка усов пожелтела и точно прилипла к губе. Веки слезились, глаза открывались редко и смотрели спокойно и ко всему безучастно.

Ухаживали за больным по очереди: утром, до ухода на ферму, тут находилась Ольга — жена внука Семена, днем ее заменяла невестка Фекла Герасимовна, а вечером, вернувшись с поля, приходил к отцу сын Игнат Корнеевич. Внуки Корнея Ивановича — шофер Семен и тракторист Василий, жена Василия птичница Раиса — домой приходили только на ночь. Трое правнуков — сын Василия лет пяти и две дочки Семена четырех и шести лет — весь день находились в колхозном детском саду. Являлись домой вечером, и тогда во дворе Скуратовых было шумно. Дед Корней прислушивался к звонким детским голосам, и закрытые его глаза слезились еще сильнее.

Фекла Герасимовна кричала:

— Да не орите, галчата! Или вы не знаете, что дедусь хворает!

Детей к больному обычно не пускали. Изредка старшая правнучка Галя украдкой заходила в Корнееву комнатенку. Боязливо останавливалась возле кровати, спрашивала:

— Дедусь, а ты все плачешь?

Дед Корней гладил льняные волосы девочки своей шершавой ладонью и молчал. Он слег еще весной. Теперь же было лето, над станицей гуляли грозы, зрели в садах яблони. Хатенка была ветхая; глухая стена горбатилась, оконца покосились. Рядом же на высоком фундаменте стоял новый дом. Застекленная веранда выходила во двор, сюда спускалось и крылечко, а на улицу весело смотрели четыре окна с зелеными ставнями. Стены толстые, литые, из шлакобетона — такие простоят и сто лет, не согнутся. Крыша из оцинкованного железа пламенеет на солнце. Дождь польет — шумит так, точно рядом разбушевалась горная река.

Если смотреть на дом с улицы, то покажется, будто во дворе Скуратовых никогда не было этой приземистой хатенки под ржавой черепичной крышей. А она простояла тут больше полувека. Только в прошлом году новый дом заслонил от нее улицу, укрыл тенью, и хата сделалась еще ниже. Думали развалить старое жилье и забыть о его существовании. Не дал Корней Иванович. Позвал сына Игната и сказал:

— Гнездо мое хочешь рушить?

— Была, батя, такая думка.

— Не трожь. Умру — тогда разоряй.

— Батя, это сыны мои, а ваши внуки, настаивают, — оправдывался Игнат Корнеевич. — Говорят, что всю красоту та хатенка портит.

— А ты своим сынам не потакай. Молодые еще…

Так хатенка и уцелела. А нынешним летом во двор Скуратовых въехал «Москвич» — новенький, цвета молодой травы после дождя. Семен и Василий купили «Москвича» в Баку. Пригнали своим ходом. И вот он дома. Даже не верится, что во дворе Скуратовых появился такой красавец. Но вот беда: поставить его некуда, спрятать от солнца и дождя негде.

Внуки обошли вокруг дедовой хаты, вымерили ее. Пришли к отцу и сказали: если вынуть глухую стену и поставить двустворчатые двери, то из той комнаты, что пустует, получится отличный гараж.

— Да вы что, хлопцы, с ума посходили? — сказал Игнат Корнеевич. — Деда заживо хотите похоронить? Да ежели он узнает, что вы из его хаты решили гараж мастерить…

— Не узнает, батя, — сказал Семен, глядя на отца добрыми, улыбающимися глазами. — Мы в одну ночь тихо, спокойно разберем стенку и поставим двери.

— Дедушка даже ничего не услышит, — добавил Василий. — Пусть лежит в своей комнатке. Но нельзя же нам без гаража…

— Вы сами уже стали батьками, — гневно сказал Игнат Корнеевич, — а ума, как я бачу, не набрались. Дед ваш прожил в той хате всю жизнь, в новый дом не хочет переходить. Мне приказал не трогать хату. Пусть она стоит. Так что, хлопцы, всю эту затею выбросьте из головы и забудьте. Старика не трогайте. Пусть спокойно умирает.

Вечером после ужина к Скуратовым пришел сосед — высокий и худой, как жердь, плотник Сафрон. Попросил табачку. Игнат Корнеевич развернул кисет, сделанный из чулка, и вручил его Сафрону. Они уселись под старой грушей. Ветки ее укрыли почти всю хатенку деда Корнея. Закурили. Фекла Герасимовна тем временем подоила корову, процедила молоко. Невестки купали в корыте детей, укладывали их спать. Фекла Герасимовна взяла глубокую миску, кувшин, ложку, краюху хлеба и прошла к деду Корнею.

— Батько все лежит? — спросил Сафрон.

— Угасает. — Игнат Корнеевич подул на цигарку. — Будто и не больной, а не встает. Девяносто первый годок — не шутка.

— Что же фельдшера?

— Нету, говорят, лекарства от старости.

Слепящее зарево ударило в грушу, толкнуло горбатую стену хатенки, упало на плетень с перелазом. Это «Москвич» вкатился во двор — приехал из тракторной бригады Василий. Поставил машину ближе к плетню, погасил фары. Крикнул жене, чтобы взяла арбузы. Сам же снял грязную, пропитанную пылью и потом рубашку, и долго плескался над кадкой возле колодца. Фекла Герасимовна вышла из хатенки, держа в руках кувшин.

— Ну, что? — спросил Игнат Корнеевич. — Поел?

— Плохо…

— Понеси-ка ему арбуза. Василий привез.

— Не станет есть.

Подошел Василий, вытираясь полотенцем. Закурил папиросу, прислонился голой, влажной спиной к груше, спросил:

— Так как же, батя, насчет гаража? Надо решать.

— Опять за свое? — Игнат Корнеевич обратился к Сафрону. — Рассуди, сосед. Сыны купили этого бегунка и хотят мастерить ему убежище в дедовой хатенке.

— А что ж? Хорошее дело, — одобрил Сафрон. — Я могу даже подсобить по плотницкой части. В один миг все соорудим.

— Дело-то оно стоящее, — согласился Игнат Корнеевич, — но как же с батькой? Куда его?

— Я, Игнат Корнеевич, сужу так. Батько твой свое отжил. Пусть он в той комнатушке угасает, а вторая, что поболее, — она же у вас пустует. Вот ее и следует приспособить для «Москвича». А чтобы деда Корнея не волновать, надобно дело вершить тихо, без стука и грюка… Это все можно.

— Да ты что, Сафрон, сговорился с моими хлопцами? — удивился Игнат Корнеевич. — Они тоже все норовят свершить втихую. Не быть этому! Похороним родителя, а тогда и за хатенку возьмемся.

— Все ж таки, Игнат, подумай, — сказал Сафрон, вставая и собираясь уходить. — Как это говорится — живой о живом и думает.

Два дня Игнат Корнеевич раздумывал над тем, как ему поступить. Не хотелось обижать отца. Ведь как бы там тихо ни ломали стенку, а все одно старик услышит. Но и без гаража, это он понимал, плохо. Машина новая, ее надо беречь.

Ночью посоветовался с женой. Фекла Герасимовна рассудила так:

— Не перечь детям, Игнат. Пусть сооружают. Тут дело ясное: кому умирать, а кому жить. Не унесет же батько с собой свою хатенку… Только ты скажи сынам, чтоб все делали скрытно. Можно ночью или в те часы, когда дед спит. Он и знать не будет, как рядом с ним поселится новый жилец.

Игнат Корнеевич ничего не ответил жене, но в душе с нею согласился.

Встал рано и пошел к отцу. Присел на стульчик возле кровати. Старик не спал. Игнат Корнеевич снова заговорил о том, что внуки купили легковой автомобиль и что в воскресенье ездили на нем на базар в Ставрополь.

— И как собой та коняга? — спросил дед Корней. — Не норовистая?

— Ничего, батя, бегает шибко.

— Эх, Игнат, Игнат, переродилось кубанское казачество. — Старик не открывал слезливые глаза, и голос у него был глухой. — Как мы жили допрежь? В молодые годы я, бывало, на коне гарцевал, такую свершал рубку и джигитовку… Конь подо мною, бывало, пляшет, как бешеный… А что внуки мои? Так, умостились на железного скакуна.

Игнат Корнеевич хотел начать разговор о том, что железному скакуну нужна конюшня, но промолчал. Стал упрашивать старика перебраться в новый дом, обещал положить его в тихой и светлой комнатке, окно которой выходит в сад. Отец молчал. Не зная, что ему еще сказать, сын пошел на хитрость:

— Сосед Сафрон собирается плотничать в той пустой комнате. Я попросил его вторые рамы для нового дома поделать. Так это ж какой поднимется стук и грюк… А в доме вам, батя, будет спокойно…

— И пусть стучит, — ответил дед Корней. — Только ты под плотницкую мастерскую ту мою хатыну Сафрону не отдавай. А то я знаю Сафрона, его только пусти, а тогда и не выгонишь. Сделай из нее чулан, чтоб все домашнее там хранить. Добрый получится чулан. А меня, сыну, не тревожь. Ежели б у меня была какая болезня или в голове ломило, а то чегось занедужилось. Полежу еще, силов наберусь и встану… И тут, в своей хатыне, мне лучше… Привычнее.

Днем Игнат Корнеевич побывал на очистке зерна. Приехал на грузовике Семен, подрулил к огромному вороху пшеницы. Отборное, цвета бронзы зерно ручейком полилось по транспортеру в кузов. Игнат Корнеевич позвал сына, сказал:

— Ну ладно, Семен. Сооружайте гараж. Только слышь, Семен, чтоб без всякого шума.

…Над станицей спустилась темная южная ночь. Фекла Герасимовна покормила деда Корнея. Минут через двадцать снова заглянула к нему. Вышла и сказала:

— Семен, начинайте… Батя спит.

Семен и Сафрон взяли топоры, ломик и приступили к делу. Посреди двора стоял «Москвич», направив фары на хатенку, — было светло как днем. Дело оказалось нелегким. Сперва надо было дрючками подпереть тот кусок крыши, из-под которого убиралась стенка. Потом ударили топорами и задумались. За пятьдесят лет саман так спрессовался, что топоры отскакивали от него со звоном. К тому же работать приходилось вполсилы, по-воровски. Семен и Сафрон трудились так, что рубашки на них взмокли. До полуночи сильно умаялись, а пробили вверху лишь небольшой кусок. Днем были на работе и к хатенке не прикасались. Черной раной зияла в стене рваная пробоина, точно от снаряда.

Больше всех радовалась, что в дедовой хате будет гараж, Галя. Девочка не утерпела, тайком убежала из детского садика и нырнула к прадеду. Запыхавшись и блестя горячими глазенками, сказала:

— Ой, дедусь! Если б вы знали, какой гараж мы делаем. Стенку всю разваливаем! Теперь рядом с вами будет жить «Москвич». Знаете, какой он красивый!

Дед Корней не поверил правнучке. Мало ли что может прийти в голову девчушке. Был же вчера Игнат и ничего о гараже не говорил. Однако ночью его нечуткие, волосатые уши уловили отдаленные стуки. Казалось, будто кто-то за стенкой без музыки старательно выбивает о сухую землю коваными каблуками. Танцор то приближался, то удалялся. Но вот упало что-то твердое, тяжелое. «Наверно, саманина полетела», — подумал дед Корней. Странным казалось то, что звуки ползли из земли и проникали не только в уши, но и в сердце. Они наполняли тревожным беспокойством немощное тело. И старику захотелось встать и пойти туда, где шла работа, посмотреть, что там делается. Встать же он не мог — не было сил. И он лежал, чувствуя, как все его существо переполнено этими глухими стуками. Напрягая слух, он улавливал не только чечетку кованых каблуков, но и звон топоров. «Рубят, — размышлял он, — без ума все делают. Не рубить ее надо, а разбирать, брать каждую саманину…» Старик уловил и то, как ломик клевал затвердевшую глину и выворачивал обломок самана…

И тут ему вспомнилась прожитая жизнь, именно с того ее момента, когда он женился и, отделившись от отца, слепил себе эту хатенку. С той поры вся его жизнь слилась, соединилась с хатой, с двором. В небольших, всегда темных комнатах родились его дети. Сколько лет посреди той комнаты, из которой сейчас вынимают стенку, висела хворостяная люлька! Крюк и кольцо в потолке попискивали, и под этот звук засыпали в люльке новорожденные — их было пятеро, Игнат самый младший. Не один раз в этой комнате справлялись крестины и шумели весенним хмелем свадьбы. В той же старенькой люльке отоспали свое и внуки — Семен и Василий. А в прошлом году из хатенки вынесли гроб: в последнюю дорогу проводил Корней Иванович свою жену. И в том же году вырос новый дом, и комната совсем опустела, как пустеет осенью сорочиное гнездо…

Как-то Игнат Корнеевич принес отцу вареных яблок. Дед Корней давил разваристые плоды своим беззубым ртом, а Игнат Корнеевич крутил ус, смотрел на отца и думал: слышал старик шум за стеной или не слышал.

— Не беспокойно вам тут, батя?

— Ничего, — ответил дед Корней. — Лежу и думаю, что там Сафрон плотничает. И чего он, скажи, по ночам мудрует?

— Днем, батя, работа в колхозе…

— Так, так…

Старик дожевал яблоко и умолк.

Работа не прекращалась пять ночей. В те дни, когда Семен и Сафрон сооружали двери, на стенку наваливались Игнат Корнеевич и Василий. И говорили шепотом, и рубили крадучись, и осторожно загоняли лом в затвердевший саман. Дед же Корней за эти ночи так наловчился улавливать и различать звуки за стенкой, что безошибочно угадывал и стук топора, и шорох лопаты, и удары лома. Лежа с закрытыми, влажными глазами, он мысленно видел и Семена, и Сафрона, и Василия, и сына Игната. Знал, когда они подходили к стенке и, размахнувшись топорами, рубили, а когда садились и закуривали. Слышал, когда под ударами лома крошился и валился под ноги саман. «Загубили саман, — думал старик. — И до чего ж бесхозяйственные люди. Да из того самана можно курник сложить…»

В те минуты, когда строители устраивали перекур, дед Корней тоже отдыхал — один раз даже вздремнул. Проснулся оттого, что заскребла лопата-подборщик, и снова старик в мыслях переселился к тем, кто работал за стеной. Они убирали комья земли, расчищали будущий въезд, и дед Корней метил в памяти: «Все распотрошили, погубили саман…»

Он разговаривал сам с собой, и все ночи его не покидало желание — встать и выйти из комнаты, На пятые сутки он так увлекся работой, которую делали внуки за стеной, что ему показалось, будто он выздоровел. Он даже поднялся, минут десять посидел на кровати, свесив сухие, в смятых подштанниках ноги, и, сгибая спину, снова лег. И опять, мысленно погружаясь в работу, он думал, как бы пересилить недуг и встать.

На пятую ночь услышал, как принесли дверную коробку и двери. Коробку поставили в просвет, закрепили ее деревянными клиньями, а двери положили на землю — они хлопнули, точно упал мешок с мукой. «Наверно, Сафрон смастерил, — думал дед Корней. — На эти штуковины он мастер». Даже глухие шлепки глины уловил старик, когда Ольга и Раиса вмазывали дверную коробку. Потом стало тихо, и в этой тишине по-чужому, плаксиво запищали на железных петлях тяжелые двери. Приглушенно застучал мотор, и за тонкой стенкой, возле которой стояла его кровать, что-то зашуршало. «Наверно, скакун зашел…»

Старик не ошибся. Возле нового гаража, белевшего дощатыми дверями, собралась вся семья Скуратовых. Пришли и соседи. Каждому интересно было посмотреть, как в Корнееву хату будет въезжать «Москвич». За рулем сидел Семен. Василий и Сафрон выстроились по бокам и покрикивали: «Правее, правее… Еще, еще чуток… Стоп! Теперь чуточку влево… Так держать… Прямо!» Семен, высунувшись в раскрытую дверцу и поглядывая на левое колесо, тихонько сдавал машину назад.

И когда «Москвич», блестя никелем, вкатился задним ходом в гостеприимно раскрытые двери, а фары осветили весь двор, ворота и часть улицы, в дверях Корнеевой комнаты вдруг показалась голова старика. В белых подштанниках, в холщовой рубашке, с палкой в руках, дед Корней был похож на библейского пророка.

Фекла Герасимовна первая увидела деда Корнея.

— Ой, мамочки! — завопила она. — Дедусь поднялся!

Все точно онемели. Никто не знал, что делать. Может, это не старик, а привидение. На лицах и испуг, и радость, и удивление. Дед Корней сделал два шага ослабевшими ногами. Идти ему было трудно. Тогда Игнат Корнеевич и Василий подбежали к нему и взяли под руки. Хотели увести в комнату и уложить на кровать, чтобы он ничего не увидел. Но дед Корней воспротивился. Опираясь на посох и на руки сына и внука, он старческой походкой прошел к груше. Фекла Герасимовна подставила ему стульчик, Ольга вынесла из дома подушку. Прикрывая ладонью глаза от света, старик, привалившись к стволу дерева костлявой, неразгибающейся спиной, сказал:

— Саман-то не сберегли… Это, сынку, не по-хозяйски…

— Ох, батя, и зачем вам этот саман, — волновался Игнат Корнеевич. — Вам надо бы лечь. С такой вашей хворостью…

— Ничего, сыну. Посижу… Мне полегчало. — Раскрошили… Плохие хозяева… Это же какой саман был… Крепость… — И к Василию: — А ничего, добре приспособился, канальский конек… А ты, Игнат, еще хотел разорить мою хатыну!