Лисянский

От Старого к Новому Свету

В последний день октября порывистый ветер гнал с севера одну за другой череду сумрачных снеговых туч. Временами тучи разверзались холодным дождем вперемежку с хлопьями снега. В Военной и Средней гаванях, удерживаемае бриделями[29], заведенными с носа на бочки, и кормовыми верпами[30], давно стали на зимнюю диспозицию корабли эскадры. И лишь в Купеческой гавани спешили с погрузкой несколько купеческих судов, чтобы успеть до ледостава выйти в море. Одно из них, под английским флагом, медленно тянули на буксире два барказа к выходу из гавани. На шкафуте[31], прижимаясь друг к другу, скучившись, стояли офицеры, придерживая новенькие шляпы и помахивая изредка в сторону медленно удаляющейся стенки, где столпились провожающие.

С шканцев на разгоряченные ветром и вином бесшабашные лица офицеров, насупившись, изредка поглядывал капитан. Еще неделю назад видавший виды капитан Стивенсон пребывал в хорошем настроении, как вдруг, словно снег на голову, свалились эти шестнадцать русских молодцов. Из Петербурга пришло уведомление от английского посла — доставить в Лондон этих офицеров. Все расходы, безусловно, оплачены. Кроме прочего, в Гельсингфорсе ожидали его с десяток английских шхун, чтобы под защитой полдюжины орудий его брига продолжать путь к берегам Англии.

К утру ветер стал ровным и зашел несколько к востоку. Бросив последний взгляд на едва видневшиеся кронштадтские форты, Юрий спустился в каюту. На верхней койке, повернувшись к борту, похрапывал Баскаков. В соседней каюте за переборкой устроились Карташев и Абернибесов, а дальше каюту занимали Беринг и Крузенштерн.

Лисянский раскрыл лежавшую на столе толстую тетрадь в коленкоровом переплете, открыл чистую страницу и записал:

«1793 году ноября 1-го числа по новому счислению, по которому весь сей журнал писан будет, отправился в Англию на купеческом корабле «Фанни оф Лондон».

Отправимся в путешествие за автором этих строк. Записки Юрия Лисянского — пока единственный известный литературный источник, который можно поставить на уровень исторического памятника. Это живое и непреходящее свидетельство о жизни, деятельности и открытиях всемирного значения русского путешественника и мореплавателя, одним из первых россиян пересекшего Атлантический океан, побывавшего в Вест-Индии, поколесившего по Соединенным американским штатам, а затем отправившегося в Южную Африку, к мысу Доброй Надежды, и далекую Индию.

Путь к Лондону занял три недели. До проливов плавание проходило сравнительно спокойно. «Фанни» вел за собой караван из одиннадцати «купцов», прикрывая их на случай внезапного нападения со стороны французов. Капитан Стивенсон не привлекал русских офицеров к вахте, и те проводили время беззаботно. Первые дни отсыпались, знакомились, в обед и ужин сходились в салоне капитана, но не все сразу — салон вмещал полдюжины человек с небольшим. Присмотревшись к Великому, Лисянский остался доволен. Он оказался словоохотливым, разбитным малым, держался со всеми просто на равной ноге и нисколько не кичился своей близостью к государыне. Расположился к нему Юрий и тем, что Великой упросился в свое время в экспедицию Муловского, знал Гревенса.

В первые же дни запасы вина на бриге исчерпались, и в длинные вечера часть офицеров разнообразила время, собравшись в салоне, другие читали книги, штудировали английский.

Соседи — чопорный Крузенштерн и Беринг держались как-то особняком. Баскаков заметил и другое.

— Ты не находишь, — спросил он у Лисянского, — что господин Крузенштерн кичится своей близостью с Берингом?

— Пожалуй, ты и прав в какой-то степени, — осторожно ответил Лисянский. Он сам заметил с самого начала плавания, что Крузенштерн несколько уединяется со своим товарищем по каюте, иногда целыми днями не появляется на палубе, будто старается оградить его от общения с остальными спутниками.

— Видишь ли, тут есть оправдание некоторое, — продолжал Лисянский, — последние кампании я встречал их на берегу вместе. Правда, случалось сие редко, потому что приходилось мне большую часть времени проводить в море.

— Еще бы, — хмыкнул Баскаков, — мне известно, что после войны Крузенштерн служил при Кронштадтском порте и в море не хаживал. Стало быть, ему времени для провождения с Яковом Берингом искать не приходилось.

Обычно русские офицеры обедали и ужинали вместе, и тогда невольно завязывался разговор обо всем — о прошлых кампаниях, разных происшествиях из морских приключений, прочитанных из книг или случившихся недавно на Балтике. Бесшабашный Баскаков, а иногда и Великой прерывали эти россказни и вспоминали случаи из жизни более близкой и интимной. О веселых девицах, которых в Кронштадте в последнее время появлялось все больше, или замужних красавицах в столице, где нравы отличались свободой и беззаботностью.

Однажды Крузенштерн в который раз завел разговор о заслугах Витуса Беринга в его Камчатских экспедициях. Обычно все выслушивали эти монологи с вниманием, но Лисянский каждый раз ожидал, что Крузенштерн вспомнит и о спутниках командора, однако этого не происходило. Выслушав Крузенштерна, Лисянский проговорил:

— Однако, величие командора Беринга и в делах его сподвижников.

— Например? — перебил несколько удивленный Крузенштерн.

— Капитан Чириков также по сути в то время достиг берегов американских.

Крузенштерн перевел взгляд на Беринга.

— Быть может, это и так, но мне сие достоверно не известно.

— Сведения о том упоминаются в описании морских путешествий, — холодно ответил Лисянский. — Кроме прочего сказывал мне Николай Гаврилович Курганов, его превосходительство адмирал Нагаев доказывал ему об этом случае подлинными бумагами Камчатской экспедиции.

Крузенштерн все же настроился продолжать беседу:

— Сие не умаляет значимость экспедиции командора Беринга, он обогнул Чукотский полуостров и отделил Азию от Америки проливом, называемым именем его.

Лисянский доброжелательно улыбнулся, посмотрев на смущенного Беринга.

— Твоя правда, Крузенштерн, токмо казак Семен Дежнев тем же путем ранее хаживал, — и, опережая вопрос Крузенштерна, добавил: — Про то сказано в тех же «Описаниях путешествий за год семьсот пятьдесят восьмой».

Видимо, Крузенштерну стало неловко, — по излюбленной ему теме беседа приняла неожиданный оборот. Сохраняя невозмутимость, он пожал плечами.

Остальным уже надоела, видимо, полемика товарищей, и Великой прервал затянувшуюся беседу:

— Не пора ли нам, господа, подумать о более приятном препровождении времени. Давайте пригласим ревизора и попросим сыскать пару бутылок портвейна. Кстати, бриг наш стало покачивать.

Действительно, висевшая посредине лампа заметно раскачивалась, а стаканы в гнездах слегка позвякивали.

Баскаков пошел искать ревизора, а Лисянский, одевшись, поднялся на шканцы. После выхода из пролива в Северное море ветер значительно изменился, и судно подвернуло, чтобы не терять скорость. Наверх поднялся Стивенсон и кивком поздоровался с Лисянским. Ему нравился этот смышленый, совсем юный русский офицер. Он чаще других появлялся на палубе, присматривался к вахтенному у штурвала, оценивающим взглядом окидывал паруса.

Из разговора капитана со своим помощником Лисянский понял, что судно, изменив курс, направляется значительно севернее Лондона. Если ветер в ближайшие часы не зайдет, прежним маршрутом следовать не придется. Заглянув в каюту капитана, Лисянский подошел к карте. Второй помощник капитана прокладывал новый курс судна. На вопросительный взгляд русского офицера он показал циркулем на карту и произнес: «Гулль».

К вечеру на «Фанни» уже знали, что из-за резкой перемены ветра Стивенсон решил окончательно изменить маршрут и следовать в Гулль.

— Ну что ж, Гулль так Гулль, нам все равно, — невозмутимо встретил новость Баскаков, — все одно, где фунты транжирить. Это в Кронштадте торговцы ломят цены вдвое против столичных. Здесь-то, в Старом Свете, все равно, что в Гулле, что в Лондоне жизнь одинакова. А впрочем…

19 ноября бриг остановился на рейде в 20 милях от Гулля. Стивенсон обещал через два-три дня сняться с якоря.

— А вдруг опять ветер противный задует? — сказал за завтраком Баскаков.

— Что же предлагаете? — спросил Великой.

— Съехать на берег и сушей добираться до Лондона, — ответил Баскаков.

Предложение понравилось, но не всем.

— Нам предписано прибыть в Лондон на этом бриге, — сказал Крузенштерн, — разумнее поступить так.

В конце концов пять офицеров решили ехать, в их числе Лисянский, Великой.

— Неведомо, что ждет нас в Лондоне, — сказал он, — пошлют сразу на корабли, так и англицкую державу не увидишь.

Договорились встретиться в Лондоне и в посольство явиться всем вместе.

Лоцманский бот доставил отъезжающих в таможню Гулля.

Узнав, что перед ними русские офицеры, чиновники бесцеремонно переворошили нехитрый багаж и, пошептываясь, объявили пошлину по нескольку гиней на каждого.

— Чистый грабеж, — возмутился Великой, когда они устроились в гостинице.

Все разделили его настроение, а Лисянский добавил:

— Народ здешний весьма просвещен в делах денежных и более всего почитают толстый карман. Ежели так дело пойдет, глядишь, и в долговую яму угодить недолго.

Два дня впятером бродили по городу. Сначала обошли порт. В двух больших доках стояли корабли на ремонте. На эллингах высились корпуса строящихся судов. Порт располагался выше уровня моря. Для морских судов прорыли канал с искусным водоподъемником. Многие узкие улочки сохранились со времен средневековья. В них с трудом расходились и три человека. На центральной площади против старинной протестантской церкви возвышалась на постаменте позолоченная конная статуя первого английского короля Вильгельма I.

Рано утром на третий день офицеры отправились в дилижансе в Лондон. В английскую столицу они приехали удачно, в тот же день ошвартовалась в гавани «Фанни оф Лондон».

Все обошлось благополучно, и наутро, в мундирах, немного волнуясь, они ожидали встречи с русским послом.

Граф Семен Романович Воронцов тридцать лет состоял на дипломатической службе, последние десять — послом в Англии. Тонкий политик, он убедил Екатерину II не уступать перед нажимом правительства Питта-младшего и, действуя решительно, отвел в 1791 году угрозу войны Англии против России. Его брат Александр пребывал президентом коммерц-коллегии, одна сестра, Екатерина Дашкова, — директором Российской Академии наук, другая сестра, Елизавета, побывала фавориткой Петра III… В Петербурге его недолюбливали и Захар Чернышев, и всесильный Григорий Потемкин. Да и сама императрица не могла забыть близости Воронцова к ее покойному супругу. Поговаривали, что Петр III готовился развестись с Екатериной, выслать ее и провозгласить императрицей Елизавету Воронцову, женившись на ней… Однако и в Петербурге, и в Лондоне его ценили высоко. Семен Романович имел дело не только с министрами. Он встречался с членами парламента и военными, крупными торговцами и коммерсантами, часто беседовал с учеными и журналистами, слыл среди лондонцев самым популярным иностранцем.

Воронцов вышел в точно назначенное время, минута в минуту. Поздоровавшись общим поклоном с расположившимися полукругом офицерами, он посмотрел на стоявшего крайним Великого. Тот, четко ступая, подошел к послу и представился:

— Флота ее величества капитан-лейтенант Великой.

Воронцов протянул руку, стоявшие удивленно переглянулись. Для них это было вновь.

— Наслышан про тебя, дружок.

— Имею письмо к вашему сиятельству от Платона Александровича. — Великой передал конверт, поклонился и отошел назад.

Воронцов распечатал конверт, пробежал глазами письмо.

«Милостивый государь мой, граф Семен Романович, — говорилось в письме, — по особливому ее императорского величества соизволению, отправляющийся с прочими морскими офицерами флота капитан-лейтенант Семен Великой…» — Далее ему все знакомо, как обычно, лесть и похвала подателю письма… — «Я надеюсь, что вы будете к нему благосклонны и постараетесь доставить ему скорый случай быть употреблену по желанию его и тем еще больше заслужить и соделаться достойным монарших милостей».

— Милостивый государь мой, — Воронцов посмотрел на Великого и перевел взгляд на остальных офицеров. — Обязанность моя благосклонность и содействие оказывать каждому из вас, без предпочтения. Думаю я, что и вы, господин капитан-лейтенант, того заслуживаете наравне с прочими.

Великой склонил голову и отступил назад.

Пожимая каждому руку, посол иногда задавал вопросы.

— Который годок? — улыбнувшись, спросил он Лисянского, который представлялся последним.

— Двадцать первый, ваше сиятельство, — ответил Юрий не смущаясь.

— В чинах не по годам, бывал ли в деле? — спросил Воронцов.

— Точно так, ваше сиятельство. Все три кампании со шведами сделал.

— Похвально сие. — Лисянский отошел, а Воронцов сказал:

— Господа офицеры, не вы первые волонтерами в Английский флот поступаете. Надлежало бы вас отослать на суда военные, но я так рассудил, что прежде дать вам пообвыкнуться, поосмотреться время. Благо зимой флот его величества больше в гавани отстаивается, да с лордами Адмиралтейства надобно все толком порешить. Прежде вас бывшие начинали с разумения языка английского. Потому и вам сие надлежит начать безотлагательно. Учитесь ревностно, помятуя о пользе Отечеству прежде всего.

Посол сделал паузу и закончил:

— Наши чиновники посольские дадут рекомендации, где жить вам по средствам. Посольство навещайте раз в неделю. Не забывайте веру православную, — Воронцов кивнул на стоящего чуть в стороне священника, — прошу любить протоиерея нашей церкви при Лондонской миссии отца Александра.

Воронцов слегка поклонился и вышел…

По совету посольских чиновников Лисянский и Баскаков сначала наведались в Гринвич, но потом перебрались в лондонский пригород Комбервелл. Поселились они в пансионе Смита за шесть гиней в месяц. Первую поездку совершили в Вулвич, осмотрели досконально знаменитые верфи, мастерские, хранилища. Решили осмотреть самое примечательное в Лондоне и окрестностях. Посетили Шекспировскую галерею, затем Вестминстерское аббатство, знаменитую крепость-тюрьму Тауэр с музеем.

— Вот этим топором, — объяснил гид, — казнили Анну Волейн и тирана Карла I…

Ездили в загородный королевский дворец Виндзор. Вошли в залы, украшенные портретами великих людей. Среди них не без удовольствия обнаружили государя императора Великого Петра.

В другом дворце Хэмптон-Корт среди парчовых шпалер, украшающих стены, висело панно, изображающее сражение русских со шведами под Нарвой. Постепенно осваивали английский язык. Начали покупать газеты. В них часто публиковали хлесткие заметки в адрес правительства Питта, помещали карикатуры на лордов и министров. Вскоре после Рождества прочитали о громком судебном процессе над бывшим индийским генерал-губернатором Уорреном Хэстингсом.

— Обязательно послушайте, там много публики, — сказал хозяин пансиона, — убедитесь, насколько дорожат честью англичане.

Разбирательство дела тянулось несколько лет. Пресловутая Ост-Индская кампания под флагом благодеяний постепенно прибрала к рукам и установила свое господство над Индостаном. Неслыханные злодеяния, грабежи, мошенничества английских чиновников — все шло в ход для порабощения миллионов индусов и сказочного обогащения небольшой кучки стяжателей.

Вестминстерский зал был переполнен, когда в него вошли Баскаков и Лисянский. Устроившись на галерке, они осмотрели кипевшую страстями публику.

— Пожалуй, тысячи полторы, не меньше, — проговорил Баскаков, а Лисянский добавил: — И добрая половина из них женщины.

Как раз в это время, обличая преступления генерал-губернатора, с обвинительной речью выступал знаменитый адвокат и публицист Эдмунд Бэрк…

Спустя два месяца Лисянский довольно сносно разговаривал по-английски. Он выработал привычку каждый день покупать в киосках газеты, извлекая двойную пользу — совершенствовать язык и узнавать новости, — газетчики не стеснялись в выборе объектов критики.

После Рождественских праздников Юрий засел за письмо брату:

«Января 16 дня. Любезный братец Ананий Федорович!

Вы без сомнения помните комиссию, которую я имел от М. А., оной послать по почте было никакими мерами нельзя». (Речь идет о просьбе Круза-младшего. — Авт.)

Как человек обязательный, Лисянский сообщает, что отправит посылку ближайшим курьером от Воронцова, и спешит поделиться первыми впечатлениями о здешних порядках: «Народ, с которым мы теперь имеем дело, весьма просвещен в денежных обстоятельствах и к карманному величию имеет бесспорную почтительность. Коротко сказать — всякий шаг наш здесь стоит не менее шиллинга. Съехавши в Гулль, взяли с нас по гинее за несколько рубах и мундир, которые были в чемодане у каждого, взяли за то, что мы — русские, за то, для чего едем в Лондон, и, по крайней мере, по гинее за то, отчего мы не говорим по-английски. На дороге же в Лондон всяк, кому токмо было время, драл с нас бессовестно».

Довольно краткая, емкая, но и содержательная характеристика нового для русского человека взгляда на другой мир, где главный интерес — деньги. Так недолго остаться и без копейки… «Хотя я получаю по 180 фунтов в год, однако боюсь тюрьмы».

Не преминул сообщить Ананию о довольно свободных суждениях прессы, видимо, без строгой цензуры, особенно по части влиятельных лиц: «Вышли две знатные карикатуры нонешних обстоятельств. Первая — императрица наша водит по рынку Римского императора, английского и прусского короля, курляндцы же преподносят ей цепь для шведского короля, другая, что адмирал Гуд заснул на разломанной лодке и выронил трезубец Английского флота, в то время, когда шесть французских кораблей проходят в Брест. Это пощечина пылкой нации. Надеюсь и впредь мои письма будут интересны. Остаюсь и пр.».

Корреспонденции из разных стран вольно толковали события во Франции и Турции, России и Пруссии. Все чаще заметки сообщали о всплесках революционных страстей по ту сторону пролива. Для Лисянского Франция представлялась прежде всего неприятельской державой, против которой он, русский офицер, верный присяге, обязан сражаться. Сочувствуя стремлению к свободе и порицая в душе тиранию, ему в то же время претила жестокость и беспощадность восставшего народа.

— Не возьму в толк, — откровенничал он с Баскаковым, — как возможно взбунтовавшейся черни поднять руку на своего государя и лишить жизни помазанника божьего. Мало того, пролить безвинную кровь не только короля Людовика, но и его супруги.

Баскаков разделял его взгляды.

— Чернь она и есть чернь, — ответил он, — зверскою похотью крови человеческой жаждут. Вспомни-ка Емельку Пугачева, сколько крови пролил безвинной, не щадил ни женщин, ни детей малолетних…

Повседневные интересы не заслонили главного, ради чего прибыли они в чужую страну. В разгар зимы вдвоем с Баскаковым они поехали в Портсмут. Не заходя в гостиницу, прямо с почтовой станции отправились к морю. Несмотря на середину февраля, погода установилась погожая. Редкое солнце едва ли не в первый раз робко пробивалось сквозь толщу облаков и рассеяло туман, нависавший над бухтой. С набережной открылась величественная панорама Портсмутского рейда.

Всюду, куда ни кинь взор, красовались величественные многопушечные линейные корабли, фрегаты, корветы… Число их, при беглом взгляде, составляло не менее пятидесяти, и располагались они полукружьями. Ближе к берегу стояли на бочках и якорях фрегаты и корветы. Следующую дугу образовали линейные корабли. Почти на всех судах были убраны и сняты паруса. Солнечные блики сверкали на оголенных мачтах и реях. Блестевшие краской высоченные борта отражали лучи солнца в зеркальной глади бухты. Справа, ближе к берегу, отдельной группой стояли на якорях купеческие бриги и шхуны. Подобранные к реям паруса отдавали белизной и чем-то напоминали издали оперенные крылья птиц.

Между берегом и судами, от одного корабля к другому сновали десятки гребных и парусных вельботов и шлюпок. Вслед за ними тянулись и пересекались пенистые шлейфы на поверхности потревоженной воды.

Довершало живописную картину бесчисленное множество белоснежных чаек, крикливых и пронырливых.

После минутного молчания Лисянский заговорил первым:

— Уверен, ежели бы сейчас сонного человека сюда привезти и разбудить, вдруг проснувшись, не поверит он, что видит сию картину наяву.

— Пожалуй, ты прав, — согласился Баскаков и вздохнул: — Однако сия армада корабельная — дело нешуточное. Вспомни-ка, два года тому назад англичане супротив нас выступить собирались. Не так просто пришлось бы отваживать их от Кронштадта.

Пройдя вдоль набережной, они остановились против 74-пушечного флагманского корабля. Глядя на грозные жерла пушек, Лисянский проговорил:

— Обозревая сию мощь морскую, ощущаешь величие и могущество Британии, столь долго распространявшей свое величие в Новом Свете, Индии и прочих частях света. Как поют англичане: «Британия, Британия, правь на всех морях!» Видать, России не имеет смысла ввязываться с англичанами в распри на морских коммуникациях.

Молодые офицеры не отказывали себе свободное время проводить по своему разумению. Лисянский в компании с Карташевым и Баскаковым посещал театры и многочисленные концерты. За свою службу в России ему не пришлось ни разу побывать в опере. Теперь он не пропускал ни одного спектакля в недавно открытом театре Друреля, слушал концерты знаменитой певицы мадам Ара, скрипачку Виоти. Старался побывать на всех представлениях Итальянской оперы…

Незаметно вступила в свои права весна. Распустились, зазеленели почки, лужайки и парки, туманы постепенно отступали, все чаще яркое солнце нагревало камень лондонских мостовых. Прохаживаясь по чистым, ухоженным улицам, мимо аккуратно подстриженных газонов, Лисянский невольно вспоминал непролазную грязь и неустроенность Кронштадта, на островах в устье Невы и в пригородах столицы. Правда, и Лондон тоже имел немало «примечательных» мест в своих предместьях, подобных мрачным закоулкам Ист-Энда, где жила беднота, царил полумрак и по ночам часто грабили и убивали прохожих. «При всем том, — отметил он, — Лондон наполнен таким множеством публичных забав, что надо иметь только деньги и охоту». За это время он неплохо усвоил язык и брал в посольстве книги по истории Англии. Не пропускал он и ни одной службы в православной церкви при русской миссии, подружился с протоиереем церкви — священником Яковом Ивановичем Смирновым. Частенько беседовал с ним, размышляя о смысле жизни, слушая его рассказы о многолетней борьбе католиков и протестантов. Смирнов давал ему читать книги по истории Англии.

«Вековая борьба за власть, смена династий, всюду смерть и насилие, — размышлял Лисянский, — Мария Стюарт, Карл I окончили жизнь свою на плахе, диктатуру Оливера Кромвеля сменила династия Стюартов. Кровавый след тянется по Англии из прошлых веков. Однако духа вольности и непокорности у британцев не отнимешь».

В последних числах апреля всех офицеров вызвал Воронцов:

— Желал бы некоторых из вас оставить в Канальной эскадре подле Ла-Манша, — посол улыбнулся, — однако Первый лорд Адмиралтейства Хоу тому противится — не должно русских допускать к секретам метрополии. Все вы расписаны на эскадры в Вест-Индию, Атлантику, Средиземное море. Надлежит взять бумаги завтра в Адмиралтействе у лорда Чатама…

29 апреля, накануне отъезда из Лондона, Лисянский послал письмо брату:

«Сегодня извещены от лорда Чатама о назначении в Портсмут, оттуда в Северную Америку. Со мной идут Поликути, Крузенштерн, Салтанов». Ананию будет небезынтересно узнать о нравах простых англичан… «Англичане столь недовольны нынешней войной с Францией, — писал он брату, — что когда король, открывший парламент сего году, возвращался, то был окружен толпой около 10 000 человек и насилу мог спастись от камней, которые пробовали крепость кареты его величества». Сообщив лондонские новости, он решил повеселить брата газетными новостями: «Вчера был пост, все лорды и бишопы обедали у господина Питта и хотя они там загуляли, не позабыли воздать хвалу богу, ибо около полуночи все находились под столом. Однако слишком записался, прощай».

У лейтенанта российского флота, как говорят, «выпуклый морской глаз». Он иронически посмеивается над незадачливым монархом Англии. Что же удивительного, на Британских островах дышится вольготней, чем в далеком отечестве. На берегах Невы обитатели Зимнего дворца спокойны. Подданные ея величества всем довольны и не ропщут. Нет им дела до порядков и нравов в царских покоях. Разве что кроме Александра Радищева. Быть может, о нем и вспомнил Лисянский, когда в том же письме примечательно заметил: «Газеты здешние никому в дерзости не уступят. Все происходит в Англии от вольности».

4 мая 1794 года Лисянский и три его товарища прибыли в главную базу флота Великобритании — Портсмут. Какая-нибудь сотня миль отделяла ее от материка. У восточных берегов Европы, в Атлантике, разгорелась борьба давних европейских соперников — Англии и Франции. Схлестнулись они по коренному интересу. Красочно описал эту сшибку на море историк, адмирал Мэхэн: «Война против торговли в течение Французской революции, как во время республики, так и при владычестве Наполеона, характеризовалась такой же страстностью, такими же чрезвычайными и широкими замыслами, такой же упорной решимостью окончательно низвергнуть и искоренить всякую противодействующую силу, какие характеризовали и все другие политические и военные предприятия этой эпохи. В усилиях надеть ярмо своей политики на торговлю всего мира два главных борца, Франция и Великобритания, балансировали в смертной схватке на обширной арене, попирая ногами права и интересы слабейших стран, которые — одни в качестве нейтральных, другие в качестве подчиненных, дружественных или союзных держав — смотрели безнадежно на происходящее и убеждались, что в этой великой борьбе за существование ни мольбы, ни угрозы, ни полная отчаяния пассивная покорность не могли уменьшить давления, постоянно разрушавшего их надежду и даже самую жизнь».

Масштабы начавшейся схватки впечатляли — северное побережье Европы, от Голландии до Нормандии, западный берег Франции вдоль Бискайского залива, Средиземное море и, наконец, Атлантика, с богатыми французскими колониями у берегов Америки.

Волею случая в Атлантической эскадре англичан оказался среди других русских волонтеров лейтенант Юрий Лисянский.

Расхаживая по салону, командующий эскадрой Джордж Муррей благожелательно посматривал на четверку молодых русских офицеров. Все они прижились на кораблях, довольно сносно говорили и понимали по-английски. По крайней мере, вполне достаточно, чтобы понимать приказы и командовать матросами.

— Эскадра отправляется к берегам Америки. От Канады до Вест-Индии наши корабли установят блокаду и будут перехватывать все французские суда, а также купеческие шхуны с товарами для мятежной Франции. Надеюсь, русские офицеры наравне с командой с честью выполнят свой долг.

Выйдя от адмирала, офицеры распрощались, их расписали по разным кораблям.

Отныне фрегат «Лаузо» надолго станет родным домом для Лисянского. Первым его встретил командир, капитан Роберт Муррей. Как выяснилось вскоре, брат командующего эскадрой, несмотря на чопорность, был простодушен.

Во время обеда, представив Лисянского офицерам, он предложил первый тост:

— Здоровье нашего нового товарища по оружию сэра Лисянского.

Юрий смутился, впервые его чествовали, как равного. Но, однако, осушив бокал с ромом, он вскоре чувствовал себя не хуже, чем в уютной кают-компании «Подражислава». Сейчас он, пожалуй, по-новому ощутил, что такая особая природа общения людей присуща и характерна лишь для моряков и определяется, независимо от образа мыслей, нации или возраста, средой их постоянного обитания — морем…

Осенняя погода изменчива, тем более в море и особенно в Атлантике. Редкий день проходил без штормового ветра, шквалы налетали один за другим, фрегат бросало временами как щепку. На подходе к Азорским островам внезапный шквал сорвал нижний рей на фок-мачте вместе с парусом и переломил его. Капитан послал свободного от вахты Лисянского:

— Снимите бегин-рей на бизани и поставьте на фок-мачту!

Лисянский сноровисто корпел вместе с матросами, пригодилась кадетская сноровка. Он не только выполнил приказ капитана, но и приспособил замену бегин-рея из обломков.

— Вери гуд! — Муррей дружески похлопал по плечу Юрия.

«Капитан мой меня любит, а с офицерами я обхожусь по-дружески», — сообщил в письме брату Юрий.

За Азорскими островами эскадра опять попала в полосу штормов.

Однажды на рассвете, едва приняв вахту, Лисянский внезапно услышал хлопок пушечного выстрела с идущего впереди фрегата «Тизби». Он круто увалялся под ветер, вызвал вахту, готовясь к повороту, и вдруг увидел недалеко на ветре огромную льдину. Тут же скомандовал — дать выстрел из дежурной пушки, переложил руль на борт и послал за капитаном.

— Не приведи бог встретиться с ним ночью, — проговорил, поеживаясь, Муррей, провожая взглядом айсберг.

13 июля после полудня наконец-то на северо-западе показался канадский берег. Эскадра разделилась, часть кораблей пошла на север. На следующий день по правому борту заметили караван купеческих судов, видимо, с провиантом.

— На адмиральском корабле сигнал — «Фрегату «Луазо» гнаться!» — доложил вахтенный офицер.

Муррей повеселел, наконец-то можно размяться.

Поставив все паруса, фрегат медленно сближался с корветом.

С наветра «купцов» прикрывал французский корвет. После первого же залпа торговые суда убрали паруса и подняли английские флаги. Корвет, поставив дополнительные паруса, сделал попытку уйти от погони. Разгадав маневр, Муррей вовремя изменил курс и открыл огонь по корвету. После нескольких залпов на корвете переломилась фор-стеньга, и он заметно сбавил ход, а вскоре лег в дрейф и спустил флаг.

В правилах капитана было не откладывать проверку новичков.

— Хелло, Лисянский! Не желаете ли взять капитуляцию у француза?

Спустя полчаса с вооруженным отрядом Лисянский подошел к корвету. Поднявшись на борт, он приказал разоружить команду и забрать документы у капитана. В каюте капитана навстречу ему поднялся высокий, статный негр в форме французского генерала:

— Же мапэль женераль Бельград, — учтиво поклонившись, представился он.

«Так вот он каков, храбрый генерал, представитель войска арапов», — пронеслось в голове Лисянского. Еще будучи в Англии, он слышал об успешных операциях против англичан 10-тысячной негритянской армии на Мартинике под командованием Бельграда. К удивлению, в каюте появились две смазливыех смуглые женщины. Оказалось, что это генеральские жены…

Отправив Бельграда на «Луазо», Лисянский принял под свою команду корвет и занял место в кильватере «Луазо».

Спустя неделю эскадра вошла в бухту Галифакса — английскую колонию. Со дня на день здесь ожидали нашествия французов. Началась крейсерская служба «Луазо» против французских каперов[32] и военных судов. Сразу после наступления нового 1795 года фрегат «Луазо» вышел из Галифакса на юг, к побережью Гэмптон-Род. Закончив патрульную службу, «Луазо» направился в Вест-Индию.

Пересекая тропик Рака, по древней традиции моряки веселились и тешились. С давних времен мореходы всех стран отмечали этот знаменательный момент «причащением» новичков, впервые переходящих экватор, сопровождая празднествами с обильным употреблением хмельного.

Обычно такое игрище проводится при пересечении экватора, но изобретательные гуляки из старослужащих ускоряли эту приятную процедуру вступлением в пределы тропиков.

Наряженный под Нептуна, усатый, с бородой, боцман грозно вопрошал:

— Кто из экипажа, без различия звания, впервые вступает в тропики?

Нашлись такие и среди матросов, и среди офицеров. В числе последних оказался Юрий Лисянский. Приготовленная заранее литровая бутылка рома «утихомирила» повелителя океанских пучин, но в бочку с водой его под хохот команды вместе с другими новичками по традиции «макнули» с головой.

Однако, капитан и все бывалые офицеры, ранее пересекавшие экватор, зная, что Нептун волен окатить водой любого из них и не отвяжется просто так, поспешили, к удивлению команды, откупиться ящиком рома…

Давно не гулял так Лисянский, было что вспомнить: «Вина много, водка, джин, портер — целый день пьем. При каждой рюмке вспоминаем какого-нибудь государя. Перепились все, что ежели шквал, паруса некому убрать. Поутру спрашивают: «Как ты дошел до постели и кто тебя раздел?»

Службу крейсирования на коммуникациях французов английские корабли несли поочередно, сменяя друг друга. Фрегаты, как и всякие суда, после длительного плавания требовали ремонта, запасы воды и провианта — пополнения, а экипажам положен был заслуженный отдых. В середине марта фрегат «Луазо» встретился в море с линейным кораблем «Вангард» под флагом адмирала Томпсона. Лисянский обрадовался. На «Вангарде» ушел в плавание Семен Великой. Когда фрегат лег в дрейф, он отправился вместе с командиром проведать товарища. Поднявшись на борт «Вангарда», он обратился к старшему офицеру, стоявшему на юте у трапа:

— Сэр, на вашем корабле служит русский волонтер Семен Великой, мой друг. Где мне его отыскать?

Пока Лисянский говорил, лицо старшего офицера помрачнело, и он печально ответил:

— Сэр, ваш друг скончался в августе прошлого года от желтой лихорадки. Мы похоронили его с почестями в море…

Неожиданное известие поразило Юрия. «Как же так, лишиться жизни не в бою, не в схватке с океаном, — подумал он, — а от какой-то мерзкой болячки?» Он искренне переживал о потере товарища, глаза его подернулись грустью, и в подавленном состоянии он покидал борт «Вангарда». Но Роберт Муррей вышел от Томпсона навеселе:

— Адмирал разрешил нам отдохнуть и привести в порядок фрегат.

Спустя неделю «Луазо» направился на юг к Наветренным островам и бросил якорь в бухте Фринсисбей на острове Антигва.

Лазурную бухту, окаймленную золотистыми песчаными пляжами, со всех сторон защищали невысокие холмы, покрытые тропическими лесами. Рощи кокосовых пальм подступали к урезу воды, чуть поодаль виднелись постройки жителей английской колонии. Тут и там торчали ветряные мельницы.

«Вот она, явь прежних моих мечтаний», — подумал Лисянский, полной грудью вдыхая ароматы лагуны.

— Прошу разрешения, сэр, — обратился он к командиру, — взять шлюпку и сойти на берег.

— На время стоянки в любое время суток можете от моего имени брать шлюпку и съезжать на берег, — ответил Муррей, — вы заслужили это право добросовестной службой.

Высадившись на берег, Юрий вначале обошел бухту по периметру. На песчаном пляже сверкали обточенные прибоем разноцветные камушки, блестели небольшие ракушки и осколки кораллов. Под пальмами, подступившими вплотную к пляжу, в густой траве попадались кокосовые орехи. В небольшом селении его радушно приветствовали англичане, зазывая к себе офицера с фрегата. Много лет испытывали они постоянный страх перед возможным появлением в бухте французов. Каждый приход в бухту английского корабля вызывал у них восторг, и они, как могли, старались расположить к себе команду.

Воспользовавшись хорошей погодой, Лисянский почти каждый день до обеда сходил на берег и постепенно знакомился с жизнью в английской колонии. За рощами кокосовых пальм, окружавших селение, тянулись обширные плантации сахарного тростника, ветряные мельницы использовались для выдавливания сока из сахарной трости. Тут же неподалеку находились небольшие заводики для варения песка и рома. Ром здесь выделывали самого лучшего качества на всей Ямайке. Каждый год на Антигва производили около 20 тысяч бочек сахарного песка.

— Для доброго песка надобна чистая вода, но родников и ручья поблизости нет, — рассказывал добродушный толстяк-англичанин, владелец больших плантаций и двух десятков рабов, — но мы придумали устройства.

Он повел офицера через апельсиновую рощу, к небольшому холму. У его подножия, закрытые зелеными кущами, виднелись большие ямы, выложенные камнями и заполненные до краев водой. Из ям шли отводы из обожженной черепицы.

— Зимой здесь идут обильные ливни и наполняют у меня все три десятка ям. Воды хватает на целое лето.

Англичанин нарвал корзину апельсинов, положил сверху лимоны, гранаты и передал Лисянскому:

— Прошу, попробуйте моих плодов и угостите своих друзей.

Каждый раз возвращался Лисянский на корвет с подарками щедрых колонистов. Присмотревшись, он скоро понял, что все эти блага, обильные урожаи тростника достаются изнурительным трудом невольников-негров, десятками работавших на плантациях колонистов. Их изможденные лица, натруженные руки и всегда печальные глаза невольно вызывали сочувствие у русского моряка.

Вторую неделю стояла нестерпимая жара, и только с заходом солнца становилось несколько легче.

Вечером Юрий задержался на шканцах.

Короткие сумерки промелькнули незаметно, и бухту накрыла непроглядная темень тропической ночи. На фоне черного неба исчезли контуры холмов, пропали очертания огромных пальм и банановых деревьев. Вдалеке сквозь густые заросли изредка мелькали огоньки в селении колонистов. Непотревоженная гладь бухты отражала якорные огни корвета, стоявшего неподалеку транспорта и мерцавшее кое-где в офицерских каютах бледное пламя масляных фонарей, сверкали фосфорические отблески вслед за каждым гребком весел удаляющейся шлюпки…

Скинув рубашку, Лисянский спустился в каюту, бросился на койку и быстро забылся в беспокойном сне.

Через два дня фрегат перешел в бухту Чарльстоун на соседнем острове Невис. Сдав вахту, Лисянский не появился к ужину, его сосед по каюте сообщил, что он чувствует себя неважно.

— Ему нестерпимо холодно, болит голова, — сказал лейтенант, сосед по каюте, — мне кажется, у него начинается желтая лихорадка.

Встревоженный Муррей с доктором спустился в каюту. Накрытый двумя одеялами, Лисянский дрожал от озноба и, стуча зубами, пытался успокоить командира.

Осмотрев больного, врач покачал головой:

— Видимо, желтая лихорадка, подождем еще немного.

Слушая врача, Юрий невольно вспомнил о покойном Семене Великом. «Еще чего не хватало — сгинуть от какой-то паршивой лихорадки?!»

Спустя два дня диагноз подтвердился: Юрий пожелтел, как лимон. По нескольку раз в день врач наведывался к больному.

— В каюте душно, а ему необходима прохлада и больше свежего воздуха.

Капитан, немного подумав, распорядился:

— Перевести больного в мою каюту. Я перейду к старшему офицеру. Больного нельзя оставлять одного, пусть офицеры по очереди будут у его постели.

Желтая лихорадка, этот бич вест-индских колоний, ежегодно уносила много жизней. Особенно велика была смертность среди колонистов-европейцев. Часто заболевали ею офицеры кораблей.

Все на фрегате переживали за русского офицера. Круглые сутки с ним находился кто-нибудь из офицеров. Два раза в день заглядывал врач. Он прописал холодные ванны, разбавленную водой мадеру. Дело пошло на поправку, когда «Луазо» вышел на патрулирование. Муррей, несколько изменив маршрут, пошел курсом норд, чтобы быстрей выйти в более прохладные широты. С наступлением прохлады постепенно отступала болезнь. Лисянский осунулся, похудел, по всему телу пошли большие желтые пятна, в глазах появилась желчь. И все же через две недели он уже смог сам подняться с постели и выйти наконец-то на палубу. Свежий ветер, посвист его в снастях и брызги волн подействовали сильнее, чем лекарства.

Когда 12 мая 1795 года «Луазо» возвратился в Галифакс, болезнь окончательно отступила, и офицеры в кают-компании дружно подняли тост за здоровье своего товарища.

На берегу Лисянского ожидала прияггная новость: пришло долгожданное письмо от брата. Ананий сначала сообщал, что письма брата читают все знакомые. «Александр Иванович Круз тоже заставил читать письмо», — писал брат дальше. Были и невеселые новости — транспорт «Маргарита», которым командовал Ананий, в осенний шторм выбросило на камни у острова Сескари. Проводится расследование.

Не откладывая, чтобы успеть к отходу транспорта с почтой, Юрий после обеда поспешил с ответом брату.

«Об Вест-Индии я вам скажу кратко, — вывел он первую фразу и продолжил: — Она наполнена нефами, невольниками европейцев, которые производят сахар, кофе, ром и прочие продукты жарких климатов для своих господ. Положение сих эсклавов[33] весьма бедное везде, их же властители проводят свою жизнь в изобилии. Я бы никогда не поверил, что англичане могут так жестоко обходиться с людьми, ежели бы не был сам тому свидетелем на острове Антигва, где нередко случалось видеть несчастных арапов, употребляемых вместо лошадей».

Но не все так грустно. Упомянув о болезни, причинившей ему немало неприятностей, сообщил с теплотой, что капитан Роберт Муррей «во время болезни прилагал все старания наподобие родственника, а потому я ему жизнью обязан, а офицеры на эскадре прекрасные люди. Я бы вечно жить с ними согласился, ежели бы что-то особенное не влекло меня домой…»

Закончив письмо, Лисянский почему-то вспомнил недавнюю беседу с капитаном. За многие месяцы совместного плавания Роберт Муррей, испытывая, видимо, определенную симпатию, не раз с удовольствием обменивался с Лисянским мыслями по самым разным вопросам. В последний раз Юрий увидел на столе в каюте капитана раскрытую книгу и заинтересовался ею. Муррей имел небольшую библиотеку и всегда охотно делился книгами с любознательным русским офицером. Взяв со стола книгу, Муррей показал на обложку:

— Книга эта о морской тактике, написана, как ни странно, сухопутным человеком, никогда не служившим на море, чиновником из Шотландии Джоном Клерком. — Капитан раскрыл ее. — Клерк дает сопоставления действий королевского флота, находит, на мой взгляд, верные причины наших неудач, а главное, дает немало практических советов, как действовать в бою.

— Это занимательно, сэр, вы помните, Поль Гост тоже не был моряком. Но этот монах описал тактику линейного боя, — сказал Лисянский.

— Вы правы. Но главное, что каноны Клерка с успехом применил наш адмирал Джордж Родней, разгромив французскую эскадру у острова Доминико. Адмирал Родней и Джервис не стесняются называть Клерка своим путеводителем.

Сейчас эта книга лежала у Лисянского в каюте, и он штудировал ее досконально.

Монотонную жизнь на затянувшейся стоянке прервало приятное для капитана сообщение: его брат Джордж Муррей указом короля произведен в вице-адмиралы. Повод для очередного веселья нашелся — пышное застолье в кают-компании, организованное капитаном к удовольствию офицеров, продлилось без малого неделю.

В середине июля «Луазо» отправился на Бермуды и там Лисянский узнал, что фрегат, изрядно потрепанный штормами, скоро уйдет и станет на длительную стоянку в ремонт. Вероятнее всего, предстоит уйти в Англию.

Лисянский задумался. За последние два года в Галифаксе и на Подветренных островах он не раз общался с американскими моряками, слышал рассказы о молодой стране в Северной Америке. Немало рассказывали о ней на фрегате. Часть офицеров была на континенте, и в целом они с похвалой отзывались о нравах и порядках, существующих в этом государстве Нового Света. Одно дело слышать, другое — увидеть самому и дать свою оценку. И он решился посоветоваться с Мурреем. Возможность для этого скоро представилась.

Наступила осень, и «Луазо» отправился в крейсирство к Бермудам. Экипаж знал, что патрулирование будет недолгим. Фрегат за время стоянки кое-как привели в порядок, но командир убедился, что корпус серьезно поврежден, и в трюмах круглые сутки работали насосы. Командующий эскадрой разрешил фрегату определить место ремонта и следовать туда.

— По всей вероятности, отправимся в Лондон. «Луазо» встанет в док, — объявил за обедом Муррей.

Вечером Лисянский зашел в каюту капитана и рассказал о своем намерении на время ремонта списаться с фрегата на берег.

— Докование займет не один месяц, а польза от меня на стоянке небольшая. Когда еще придется бывать в этих местах, неведомо. Привлекает меня республика Соединенных Штатов, хочу побывать в Филадельфии.

Для Муррея визит лейтенанта не был неожиданным. Он сам не раз высказывал Лисянскому симпатии к американцам. По крайней мере, в океане они не совали нос в действия англичан против французских кораблей.

— Что же, я не возражаю. Подготовьтесь и с ближайшей оказией поспешите в Бостон, а лучше в Нью-Йорк. Советую запастись рекомендациями наших офицеров. Я и сам напишу моему другу в Филадельфию. Американцы добропорядочны, но лучше, когда они знают, с кем имеют дело.

Через два дня Лисянский с грустью покинул «Луазо». В море он перешел на американский бриг «Фани», направляющийся в Нью-Йорк.

Дождь хлестал, как из прорвы. Несмотря на полдень, припортовые улицы Нью-Йорка были пустынны. Отыскав по совету капитана «Фани» скромную таверну «Тронтин», промокший до нитки Лисянский пришел в замешательство.

Хозяин трактира сначала подробно расспросил, откуда и когда он прибыл.

— В городе большое несчастье, мистер, свирепствует чума, каждый день умирает до трех десятков, — ошарашил он Лисянского и пояснил: — Этим летом стояла необычная жара, солнце пекло невыносимо, а затем вдруг обрушились на город беспрерывные ливни. Почти не прекращаются второй месяц. Вот и завелась проклятая зараза.

Отдохнув с дороги, несмотря на непогоду, Лисянский отправился бродить по городу. Центральные улицы поражали опрятностью, строгостью линий, тщательностью отделки зданий. Однако, отойдя в сторону от протянувшихся по нитке «стрит», он сразу же наткнулся на трущобы. В ветхих и полуразрушенных домах без элементарных удобств теснились большие семьи людей низшего сословия. Невольно приходила мысль: «Не в этом ли причина моровой язвы?»

На следующий день дождь поутих, и Лисянский вновь бродил по окраинным улочкам, припортовым закоулкам. Вернувшись вечером, он записал свои наблюдения: «…С моей же стороны я приписываю это к великому множеству новоприезжих людей нижнего класса, которые, не имея состояния жить порядочно, были принуждены жаться вместе и, стесняясь в небольших хижинах, без чистоты, заразили атмосферу. Такое мнение не мало подтверждается тем, что язва токмо в городе существовала в той части, где оные упомянутые жилища находились, в прочих же улицах умирало весьма мало».

Окрестности города выглядели более привлекательно. Бросалось в глаза отсутствие невозделанной земли. Вспоминая заросшие бурьяном окрестности Петербурга, Лисянский любовался тщательно ухоженными садами, просторными перепаханными пашнями, четко очерченными канавами и обязательно аккуратно огороженными по периметру. В отличие от пышных дворцовых сооружений, которые окружали и Петербург, и Лондон, жилые дома отличались добротной простотой и уютностью. Поражала и необычная тишина. Из глубины усадебных построек изредка доносились крики домашней птицы или мычание скотины. «А где же собаки?» — подумал он и вскоре убедился, что американцы довольны тем, что «уши их не обеспокоены беспрерывным лаянием собак, держимых для увеселения праздных…»

Погода наконец установилась отменная, и можно было ехать дальше, в столицу Пенсильвании. Почтовый дилижанс в Филадельфию уходил в полдень, и на станции за час до отправления собрались почти все пассажиры. Незнакомый мундир сразу привлек их внимание, и они удивились, узнав, что их попутчик — русский офицер. Перед самым отъездом появилась девушка, голубоглазая, небольшого роста; аккуратно, но не роскошно одетая, она сразу завладела вниманием Юрия. Незаметно окинув восхищенным взглядом ее фигуру, он подумал: «Затейливая, однако». Преднамеренно задержавшись, он устроился рядом с ней. После отъезда из Петербурга он имел два-три случая знакомства в Лондоне, которые растворились в его памяти, едва он покинул Портсмут. Несколько мимолетных встреч с девицами в Галифаксе и портах Наветренных островов не оставили в его душе какого-либо следа. Многие из них переправились из Европы с вполне определенными целями, не скрывая своих меркантильных намерений, и для осуществления их готовы были на все.

В свои двадцать два года Юрий обычно пропускал мимо ушей хвастливые рассказы своих друзей и товарищей о любовных забавах и похождениях. Зачастую над ним подтрунивали, строили насмешки…

Когда дилижанс тронулся, девушка слегка прикрыла глаза и, казалось, задремала.

На первой же остановке в Вуд-Бридже, резво спрыгнув, Юрий галантно подал девушке руку и помог выйти из дилижанса.

— Благодарю вас, — приветливо улыбнулась девушка. — Судя по вашему мундиру, вы не здешний?

— Да, я русский, мое имя Юрий Лисянский, — поспешил он отрекомендоваться.

— Мое имя Джесси Полок, — ничуть не смущаясь, по-деловому проговорила девушка. — Вы первый русский в моей жизни, но я ничего не знаю о вашей стране, к сожалению.

— В этом нет ничего удивительного, наши страны разделяют океаны и материки, — продолжал Лисянский, поддерживая девушку, — но в России наслышаны о Соединенных Штатах и вашей войне за независимость.

Джесси горделиво закинула голову.

— О да, это была хорошая взбучка для англичан. Но наши люди сражались не только за независимость, но и за свободу.

Лисянский вдруг вспомнил изможденные лица негров и спросил:

— Чью же свободу они отстаивали?

— Как чью? — удивленно ответила она, — конечно, американцев.

— А разве негры это не американцы?

— Конечно, нет, — убежденно ответила Джесси, — это рабы.

— Чем же они провинились перед богом, что им выпала такая горькая судьба?

Девушка вначале оторопела, пожала плечами.

— Видимо, всевышний определил так издавна, и не в наших силах что-либо изменить.

Они молча прошлись, а потом Джесси попросила:

— Расскажите, пожалуйста, о своей стране.

В это время прозвучал рожок кучера дилижанса, и они прервали беседу. В карете сидели чинные люди, Джесси была единственной женщиной, и они с Лисянским лишь молча переглядывались друг с другом. Мимо проплывали холмистые дали, серебристые речки, в долинах паслись стада коз и овец. Дилижанс ненадолго останавливался в небольших селениях, они снова прогуливались и откровенничали друг с другом. Джесси с неподдельным интересом слушала рассказ своего нового знакомого о далекой стране, протянувшейся на тысячи миль от Европы к берегам Восточного океана. Она удивилась, узнав, что сейчас там уже холодно, а скоро выпадет снег, замерзнут заливы, бухты и реки.

Джесси поинтересовалась, каким образом Юрий оказался на английском корабле.

— Это длинная история, мисс. Наш флот сравнительно молод, а императрица Екатерина…

Джесси не удержалась от восклицания:

— Россия — империя?..

— Да, еще со времен Петра, — пояснил Лисянский и продолжил: — Императрица желает, чтобы в русском флоте служили опытные моряки, подобно англичанам, и чтобы они знали и умели плавать в разные страны света. Мне кажется, вашей стране тоже предстоит создавать свой флот, у вас много портов и большая торговля…

Вновь прозвучал рожок, дилижанс продолжал свой путь и уже затемно приехал в Джермантоун. Здесь они неожиданно расстались. Оказалось, Джесси спешила в Филадельфию к определенному сроку, наняла карету и уехала. Узнав об этом утром, Юрий огорчился, лишившись весьма приятного собеседника и милой попутчицы.

Филадельфия встретила Лисянского теплой, солнечной погодой. Столица Соединенных Штатов отличалась от Нью-Йорка своим размеренным спокойствием на улицах даже в дневные часы. Город протянулся с востока на запад на две мили. Стройные проспекты являлись как бы стержнем этого массива, а перпендикулярно им 24 широкие улицы рассекли город на равные квадраты.

В первые дни Лисянский бродил без устали с утра до позднего вечера, присматривался к жизни многолюдного города. Здесь тоже попадались грязные и запущенные улицы, как и в Нью-Йорке. В центре по хорошо мощенным тротуарам днем сновали в основном чиновники, а вечером прогуливалась респектабельная публика.

Рекомендательные письма оказались весьма кстати. Лисянского радушно и с почтением принимали в довольно состоятельных домах. На это, как правило, уходили послеобеденные часы, а утром и днем он старался как можно больше узнать о городских достопримечательностях. Не терпелось поделиться первыми впечатлениями об увиденном, а лучшего собеседника, чем Ананий, ему не сыскать.

«…Филадельфия по состоянию своему и купечеству есть один из лучших городов в свете, — писал он брату. — Я намереваюсь провести зиму в оном, потом ехать берегом в Бостон, а оттуда отправиться весной в Галифакс».

Он вспомнил о назойливых эмигрантах — французах, бежавших сюда после революции: «Я думаю о издержках, которые принужден сделать буду в прозимовку, ибо здесь теперь находится до семи тысяч выходцев французских, которые, не разумея языка, платят за вещи безрасчетно, так что квартира и стол стоить будут до пятнадцати фунтов стерлингов в месяц. Но зато надеюсь получить сведения, которые для меня и отечества моего не будут бесполезны…»

Подумав, он продолжил:

«Филадельфия, как мной уже упомянуто было, есть столица Пенсильвании, оную также можно назвать и столицей штатов, ибо президент оных, конгресс и сенат там имеют свое пребывание… Он лежит на реке Делуаре, около 140 миль от моря и славится морской торговлей, хотя сравнить его не можно с лучшими европейскими городами, ибо и в самой средине найти можно весьма бедные жилища, также в нем находится довольное число переулков, которые по узости совершенно чистыми держать невозможно…»

Пора и о достопримечательностях сообщить: «Кроме кораблей, покрывающих реку, беспрестанно в нем уже цветут и прочие заведения, между коими примечания достойны музеум господина Пиля и публичная библиотека. Сей последней установлению вспомоществовал много славный Франклин, который кроме чрезвычайной учености был весьма деятельным в установлении американской вольности. Мраморная статуя сего великого мужа нашего века поставлена в нише строения и придает ему много красы…»

Знакомясь с местным обществом, Лисянский все больше проникался мыслью, что положение в Америке определяется не умом, честью, званием гражданина, а всецело зависит от состояния. «Однако и в России многое в карьере зависит от достатка, — размышлял он, сопоставляя нравы, — у американцев сие слишком очевидно и даже почитается за правило». В проницательности Лисянскому не откажешь!

Встречал он на званых вечерах полковников, которых старались не замечать, ибо они владели малым количеством рабов и небольшими плантациями. Сопоставляя, например, популярность президента Вашингтона с его достатком, нетрудно было проследить, как поднимался он по ступеням военной карьеры — строго в соответствии с ростом его состояния.

Теперь он считался одним из богатейших людей в стране и пользовался непререкаемым авторитетом у сограждан. Они помнили его заслуги как Главнокомандующего войсками в битве с Англией, председателя первого конвента, принявшего Федеральную конституцию. Многие называли своего первого президента «отцом нации».

Однажды Лисянскому привелось увидеть его издалека, на представлении в театре. В ложе сидел крепко сложенный, убеленный сединой человек. Его лицо, прочерченное резкими складками и морщинами, несколько тяжелый и надменный взгляд, который он изредка бросал на публику, — все выдавало в нем недюжинную силу воли.

Вскоре нежданно-негаданно Лисянскому представился случай встретиться с президентом Вашингтоном.

У Лисянского было рекомендательное письмо к богатому коммерсанту Анткоку. Коммерсант пригласил русского офицера к себе на вечер.

Войдя в гостиную, Юрий вдруг увидел свою милую Джесси, спутницу из дилижанса. Она беседовала с пожилым, добродушным, видимо, очень состоятельным джентльменом.

— Хелло, мистер Юрий, — обрадовавшись, воскликнула Джесси, прерывая свой разговор, когда Лисянский, несколько смущенный неожиданной встречей, подошел к ней.

Она непринужденно схватила его за руку и, повернувшись к собеседнику, представила Лисянского:

— Самый милый и услужливый кавалер, которого я встречала. А это мой папа, — сказала она Юрию и между ними завязалась непринужденная беседа.

Юрий вспомнил походя о недавней встрече в театре:

— Ваш президент присутствовал на представлении. По облику он действительно великий человек. Но, очевидно, не каждому он доступен.

— Напрасно вы так думаете, — возразил Полок. — Он действительно человек строгих правил, но очень прост. Впрочем, — Полок посмотрел на подошедшего к ним хозяина дома, — если мистер Лисянский желает в этом убедиться, мы приглашаем его в субботу на банкет. Президент обязательно будет там.

Лисянский пришел на банкет за полчаса до начала, но у фешенебельного особняка уже стояли роскошные кареты. Гости собирались дружно.

После официальной части Анткок и Полок провели Лисянского в один из многочисленных салонов, окружавших банкетный зал, в котором находился президент. Вашингтон не терпел даже малейшего проявления какого-либо внимания к своей личности. Но тут был особый случай. Ему доложили о русском офицере с английской эскадры, который на время покинул корабль и путешествует по штатам с целью увидеть и познать жизнь американцев.

Лисянского представили, и президент жестом пригласил его сесть.

— Я слышал, сэр, — начал президент и продолжал, чеканя каждую фразу, — что вы проявляете искренний интерес к жизни нашей страны. Это весьма похвально. Штаты и Россия добрые соседи. В свое время Россия проявила уважение к правам человека и отвергла союз с Великобританией против нас. Мы помним об этом.

Лисянский невольно почувствовал радушие в словах сурового на вид собеседника.

Президент кинул изучающий взгляд на Лисянского и спросил:

— Что же больше всего вам запомнилось в Штатах?

— Я не мог за короткое время, сэр, узнать многое, но больше всего меня удивили приверженность ваших граждан к вольности, а также добрые законы и нравственные правила вашей жизни.

Вашингтон остался доволен ответом русского офицера. Несмотря на молодость, тому была присуща незаурядная проницательность и логика мысли.

— Ваша лестная оценка, сэр, приятна, — оживился президент. — Россия вызывает у нас симпатии. В Петербурге уже находится наш посланник Джордж Рассел. Надеюсь, ваше путешествие послужит на пользу нашим народам. Мы еще так мало знаем друг друга…

— Я постараюсь приложить все старания, сэр, чтобы оправдать ваши чаяния.

Вашингтон встал, и они любезно раскланялись.

Вернувшись в гостиницу, Лисянский прежде всего открыл свой дневник: «…Президент Вашингтон обласкал меня таким образом, что я по гроб жизни моей должен ему остаться благодарным и всегда сказать, что не было в свете величее мужа сего. Простота его жизни и благосклонность в обхождении таковы, что в одно мгновение поражают и удивляют чувства».

Наступила весна, и Лисянский отправился на север. Он побывал в Нью-Йорке, Нью-Порте. Его интересовали верфи, доки, постановка кораблестроительного дела. В Бостоне он заметил, что местные жители «более приверженцы к вольности и своим поведением подают лучший пример оной, нежели все южные штаты, между ними нет рабов, а каждый собственными руками или головой достает хлеб».

Заканчивался предоставленный ему отпуск, пора было возвращаться на корабль. Всё виденное наводило на раздумья. Свои мысли он доверял лишь своему молчаливому спутнику. Размышляя о конституции, он справедливо заметил, что каждый из штатов «составляет малую республику, а все вообще — знатное, вольное правление, которое управляется президентом, сенатом и конгрессом. Все они избираются промежду граждан на известное время. Хотя почти не приметна в оной сила гражданской и военной власти, но мне никаких бесчинств видеть там не привелось, которые бы при подобных обстоятельствах могли произойти в Европе, а сему причиной верно добрые законы и нравственность».

3 мая 1796 года на попутной шхуне Лисянский отправился в Галифакс. На рейде стояла эскадра под флагом адмирала Муррея. Но тщетно высматривал он среди кораблей родной «Луазо».

— Ваш фрегат еще не скоро выйдет из Портсмута, — сказал радушно встретивший его Муррей. — Но я думаю, что вы не будете огорчены фрегатом «Топаз». Это самый быстрый ходок на эскадре, а капитан Черч — наш лучший капитан.

Служба на «Топазе» мало чем отличалась от прежних обязанностей на «Луазо». Вахты чередовались с авралами, вечерние беседы в кают-компании затягивались иногда за полночь. Однообразие утомляло, и тогда командир разрешал команде купаться. Все лето эскадра крейсировала вдоль канадского побережья без особых стычек и только в конце августа наткнулась на неприятеля.

— Три судна справа на горизонте! — прокричали с фор-марса.

Через несколько минут капитан Черч внимательно разглядывал их в зрительную трубу.

— Французские фрегаты! — определил он и, не ожидая приказания, распорядился взять на пять румбов правее, поставить все паруса.

И тут же на флагмане подняли сигнал: «Эскадре преследовать неприятеля!» Черч вызвал на шканцы офицеров.

— «Топаз» идет впереди и ждать эскадру нет смысла. Скоро стемнеет, и французы скроются, — капитан решительно посмотрел на офицеров. — Мы атакуем французов, несмотря на их превосходство. Для начала сблизимся с концевым фрегатом вплотную и вступим с ним в дуэль. Остальные французы из боязни попасть в своего, уверен, не будут открывать огонь. Мы выиграем, главное — время. А там подоспеет эскадра. Кто не согласен?

Черч обвел пристальным взглядом офицеров.

— По местам стоять! Барабанщики, наверх! — скомандовал он, и спустя минуту-другую барабанная дробь известила о начале боя. Лисянский занял свое место у фок-мачты.

Как ни странно, французы не решились принять бой совместно, а развернувшись, пустились в разные стороны.

«Топаз» вскоре стал настигать фрегат «Елисавета». Но французский фрегат вдруг начал изменять курс.

— Видимо, там бывалый капитан, — процедил Черч, — он ворочает от наших пушек.

Спустя полчаса «Топаз» сблизился с противником на пистолетный выстрел и первым открыл огонь. Не успел рассеяться дым, как французы ответили метким залпом.

Рядом с Лисянским, на полубаке, ядром сразило двух матросов, у грот-мачты на палубе, окутанной дымом, застонали раненые… Бой разгорался. Повторные залпы «Топаза» обрушились на француза, но тот продолжал уклоняться и яростно отстреливался.

Лисянского, будто бревном, толкнуло в голову, и он, потеряв сознание, свалился на палубу. Когда пришел в себя, голова разламывалась от боли. С трудом поднял руку, вытер кровь с виска, приподнялся. К нему подбежал матрос, оторвал подол рубахи и перевязал рану. Поднявшись, Лисянский перешел к наветренному борту.

— Травить брасы, перевернуть фор-марса-рей, — донеслась команда. Лисянский поспешил к мачте и помог уцелевшим матросам отдать снасти.

Спустившись под ветер, «Топаз» меткими залпами изорвал в клочья паруса на фок-мачте неприятеля. На палубе валялись трупы. «Елисавета» потеряла ход. «Топаз» бил ее почти в упор. Наконец, кормовой флаг на французском фрегате медленно пополз вниз.

Черч начал преследовать остальных французов, но они успели скрыться в наступившей вскоре темноте.

Пошатываясь, Лисянский подошел к Черчу.

— Спускайтесь живо в каюту, Лисянский, — приказал он, — вы вели себя молодцом.

Вскоре пришел доктор и осмотрел рану около виска.

— Убито семнадцать матросов, — грустно сообщил он, — девять раненых и вы в их числе. Вам повезло, еще бы полдюйма — и отдали бы душу богу.

Пленённый фрегат отправили в Галифакс, а «Топаз» двинулся на поиски неприятеля к Бермудам.

Лисянский на следующее утро пытался подняться на палубу, но сильная головная боль и головокружение заставили его лечь в койку. Перед обедом к нему заглянул капитан:

— Вы всецело исполнили долг, а теперь никуда ни шагу, пока не поправитесь. Я прикажу приносить вам пищу в каюту.

Пришлось подчиниться и несколько дней проваляться в постели. Но сильные боли не оставили Лисянского до самого Галифакса, куда они возвратились через неделю.

Там его ждала приятная встреча — накануне в порт пришли кораблями Баскаков и Крузенштерн.

Получилось так, что, узнав о ранении, Баскаков первым навестил друга. Обнявшись, они уселись рядом и долго делились впечатлениями о прожитых врозь месяцах. В конце встречи Баскаков вспомнил новость:

— Я слыхал, что адмирал Муррей отправляется в Портсмут, не пора ли и нам отчаливать от берегов американских?

Лисянский сам не раз подумывал об этом:

— Но только чур, как вернемся в Портсмут, я попрошусь у Воронцова в другую страну.

— Куда еще? — спросил Баскаков.

— Давно чаю побывать в Ост-Индии.

— А домой как же?

— Годом раньше, годом позже, а другой случай вряд ли состоится, — пояснил Лисянский.

В конце концов Баскаков согласился, тем более что Крузенштерн поддержал Лисянского.

В середине сентября вместе с адмиралом Мурреем на фрегате «Клеопатра» русские офицеры оставили берега Америки.

Поскольку ни Крузенштерн, ни Баскаков не оставили для потомков каких-либо записок о пребывании в Новом Свете, обратим внимание на некоторые примечательные и прозорливые замечания и выводы, сделанные Юрием Лисянским. К тому времени русский офицер был уже сложившимся человеком, со своими взглядами и убеждениями.

Что же увидел он за океаном, что его поразило и что он взял на свою заметку?

Но прежде хотелось бы оговориться. У всех штурманов есть золотое правило: «Пишу то, что вижу, чего не вижу, того не пишу». Юрий Лисянский, как настоящий моряк, придерживается этой заповеди на всем своем жизненном пути.

Уже в первые недели плавания, восхищаясь красотами природы на островах Вест-Индии, он возмущается неприглядной жизнью рабов-негров. У них «положение весьма бедное везде, их же властители проводят жизнь в изобилии», и Юрий негодует, «что англичане могут так жестоко обходиться с людьми».

С первых своих шагов по американской земле, в Нью-Йорке, Лисянский сострадательно замечает «людей низшего класса… которые принуждены жаться вместе в небольших хижинах, без чистоты». Именно в этих кварталах свирепствовали болезни, а «в прочих же улицах умирало весьма мало». Многое увиденное в Америке поражает своим отличием от порядков в далекой России, да и в Европе. Здесь не встретишься «с дворцами, подобными европейским», но увидишь «…многие места, обладатели которых проводят свою жизнь счастливо».

Не ускользнула от внимания Юрия и примечательная сторона быта американцев, в отличие от неизжитой до сих пор привычки россиян: «Уши их не обеспокоены беспрерывным лаяньем собак, держимых для увеселения праздных, но услаждены криками домашних птиц и животных, коими сии счастливые места наполнены».

Считая Филадельфию «одним из лучших городов в свете», Лисянский вместе с тем примечает и «в самой середине весьма бедные жилища».

Пребывая в Бостоне, он сопоставляет порядки на рабовладельческом Юге с жизнью бостонцев. «Они более также приверженцы к вольности и своим поведением подают лучший пример оной, нежели все южные штаты; между ними нет склавов, а каждый собственными руками или головой достает хлеб».

Симпатии русского моряка и на стороне «вольного правления» в Штатах: «Каждый Штат окромя сего имеет своего губернатора и свой сенат, которые управляют внутренними распорядками, что же касается до околичных обстоятельств, то они принадлежат общему правлению. В Америке всякий, в мужество пришедший, есть солдат при надобности, исключая сего республика держит малое число войск для защиты своих границ». Таковы некоторые впечатления Юрия Лисянского от кратковременного путешествия по Северной Америке. Радует, что это не сторонний, равнодушный взгляд фланирующего пришельца, а зоркие наблюдения и оценки дел в молодой заокеанской республике. Зарисовки Лисянского гораздо более интересны, систематичны и разнообразны, чем заметки первого русского человека, побывавшего перед тем в Америке, — Федора Каржавина.

Лейтенант Лисянский, покидая Атлантическое побережье Северной Америки, еще не знал, что через пять лет вновь ступит на берега этого материка, но с противоположной стороны, омываемой Великим океаном.

Новый, 1797 год русские моряки встретили у берегов Англии. В миссии они узнали о переменах на российском троне. Екатерина II скончалась, императором стал Павел I. В посольстве священник сообщил печальную весть: на английском корабле погиб Яков Беринг.

— Их величество генерал-адмирал император Павел I издавна покровительствует флоту, — сказал посол Воронцов, выслушав офицеров. — Я сам считаю, что русским офицерам и полжизни бы надо выучке морской у англичан набираться. Мы-то неучи в сравнении с ними.

Однако увидев, как вытянулись лица офицеров, он пожевал губами:

— Отпишу ныне же государю о вашей просьбе и сам буду за вас ходатаем.

Когда вышли от посла, Баскаков возмутился:

— Англицкие мореходы отменные, но и наш брат русский им не уступит. Невдомек мне, к чему принижать соотчичей своих?

Крузенштерн молча пожал плечами, а Лисянский поддержал друга:

— Мне, к примеру, ежели выбирать матроса англицкого или русского, так я предпочту нашего. Он в любом деле выдюжит. А что сиятельный граф, так он обитает в сих краях второй десяток лет. Как по присказке: «С кем поведешься, того и наберешься»…

Между тем лейтенант Лисянский внимательно следит за успехами британского флота. 1 марта 1797 года он отмечает его победу над испанцами у мыса Сан-Висенте: «Мы сегодня получили известия о победе адмирала Джервиса над гишпанским флотом. Англичане, имея только 15 кораблей, разбили гишпанцев в 27. В сем сражении особливо отличил себя капитан Нельсон».

В ожидании государева ответа Воронцов посоветовал наведаться в Читам, где стояла эскадра вице-адмирала Макарова… Но в Читаме эскадры не оказалось. Корабли ушли в Ширнесс. В Читаме же Лисянского заинтересовали добротные доки с оригинальной системой водопуска. «Неплохо было бы, — подумал он, — устроить такую же механику в России. Ведь у нас так дорого обходится каждый фут воды, впущенной в док».

В Ширнессе Юрий встретил приятелей. Они поделились новостями из столицы и Кронштадта.

— Новый государь будто флот жалует, — рассказывали они, — средства на постройку кораблей ассигнует дополнительно. Морской корпус наконец-то переводят в Петербург.

На обратном пути в дилижансе оказался интересный попутчик. Узнав, что его сосед русский офицер, обрадовался:

— Мистер Пирс, — отрекомендовался он, — последние 15 лет провел в странствиях по разным материкам. Пожалуй, побывал везде, кроме Африки. Но и туда собираюсь в этом году.

— Бывали ли вы в Америке? — спросил Лисянский.

— О, да, конечно, — оживился Пирс, — об этом я и хотел рассказать вам, но вы меня опередили. — Он помолчал минуту-другую, собираясь с мыслями, и продолжал: — В прошлом я немало времени прожил с россиянами на Куковой реке, неподалеку от Нутки. Они деловые люди и успешно промышляют пушного зверя на Алеутах. Всегда доброжелательно встречают пришельца. Старшим там приказчик Баранов, а всему делу голова — мистер Шелихов.

— Есть ли там суда морские? — поинтересовался Лисянский.

— Да, есть. Без них невозможно отправлять товар на Камчатку. Оттуда же доставляют провиант, но, — огорченно сказал англичанин, — многие суда худые, немало их гибнет в Восточном океане в штормах.

Лисянский спрашивал еще, и Пирс охотно рассказывал, как трудно приходится на Алеутах русским людям.

— Больше всего страдают по причине отсутствия добрых судов.

Не впервые слышал об этом Лисянский. «Вернусь в Россию и обязательно попрошусь в вояж в те края», — размышлял он под стук дилижанса…

Случайный попутчик Лисянского рассказывал о своих похождениях двухлетней давности. Упоминая имя Григория Шелихова, он, конечно, не мог знать, что «рыльского именитого гражданина» уже нет в живых… Через полгода после проводов дочери и зятя, столичного чиновника Николая Резанова, в Петербург, тяжелый недуг в три недели скрутил Шелихова намертво. Болезнь отяготили неудачи.

Еще до свадьбы дочери Анны Шелихов забеспокоился, но виду не подавал. Восемь лет с каждым сезоном росли горы пушнины на складах в Иркутске. Китайские мандарины запретили торговлю русским купцам в Кяхте. Поначалу Шелихов ухмылялся: «Придет срок, образумятся, цена меха поднимается». Но в последние годы иностранные купцы, почуяв наживу, повезли товары морем в Кантон и сбили цену. Нависла угроза разорения…

О кончине Григория Ивановича горевали не только его сибирские друзья, но и петербургские знакомцы.

Знаменитый поэт Державин откликнулся на кончину отважного первопроходца эпитафией:

У предприимчивого и энергичного Шелихова были и враги, недруги-завистники оживились, начали лелеять мысль растащить шелиховскую компанию…

Но не тут-то было. Наталья Шелихова бразды правления взяла в свои руки, поправила дела. Резанов, теперь уже секретарь Сената, вскоре забрал семью Шелихова в Петербург. Обаяние и красота Натальи Алексеевны сразу снискали ей симпатию в столичных салонах, а деловитость — уважение у чиновников. Ее усилиями и помощью зятя, вхожего в Сенат, осуществилась мечта Григория Шелихова: повелением Павла I образовалась единая Американская компания…

Генерал-адмирал Павел I, президент Адмиралтейств-коллегии, не любил волокитить с бумагами, и потому Лондону не пришлось долго ждать с ответом.

Уже в начале марта офицеров известили, что их просьба удовлетворена, и 16 марта они отправились в Портсмут. На этот раз все совпало с их желанием. Адмирал назначил всех трех офицеров на корабль «Резонабль», направляющийся в Мысовскую эскадру у Доброй Надежды. По привычке Лисянский перед отплытием послал весточку Ананию.

«…Мое намерение есть, — писал он, — остаться у мыса Доброй Надежды на четыре или пять месяцев, дабы познакомиться с Африкой, а особенно с оконечностью оной, которая весьма нужна для плавающих к востоку оной, я думаю, что через сие не буду в дураках. Письмо, которое у меня находится к адмиралу Прингелю, командующему Мысовской эскадрой, верно подаст мне случай идти далее и далее, но о сем я к вам писать буду впредь, а теперь же прошу вас переслать мой портрет, посланный с капитаном Стивенсом, к батюшке, который оному будет приятен, не видавши меня с 1782 года, в случае же смерти старика, пусть брат Иван Федорович его имеет».

«Резонабль» снялся с якоря рано утром и дрейфовал на внешнем рейде, ожидая суда Ост-Индской компании. Капитану Боэлсу поручили сопровождать караван из восьми судов. Пока суда вытягивались из бухты, Баскаков, Лисянский и Крузенштерн вышли на шканцы. Вот и последняя шхуна показалась у выхода…

— Верхние марсели ставить! — донеслось с мостика. — На фалы и шкоты верхних марселей!

Бесшумно, привычно и слаженно карабкались по вантам матросы, отдавалась одна снасть, подбирали другую. Чуть накренившись, «Резонабль», медленно набирая скорость, выходил в голову конвоя.

Чем дальше в море, тем больше крепчал ветер, расправляя упругие паруса. Справа за кормой, растворяясь в туманной дымке, уходили берега Англии…