Лисянский

Трижды первые

Когда выходили из Ситхи, командир собрал экипаж на шканцах «Невы». Лисянский был краток:

— Нынче, братцы, продолжаем наш вояж кругом света. Пойдем путем, где раньше нас никто не хаживал. При всяком случае на верхней палубе глядите зорко на горизонт, быть может, земля объявится, неизведанная. Кто первый заметит — тому награда…

Великий океан… Первым из европейцев пересек эту водную громаду Магеллан. Громадина в то время затаилась, выглядела сильной и показалась ему тихой. То был редкий случай. Обычно океан не раз испытывал силу духа и стойкость всех, кто покушался на его тайны. Одни безуспешно бороздили его просторы. Другим улыбалась удача, они открывали тайники новых земель, затерянных в безбрежных далях. А некоторые добивались успеха… ценой своей жизни. Так случилось в прошлом, в восемнадцатом столетии с капитаном Куком. Он трагически погиб у берегов найденных им островов. Так произошло с отважным капитаном Лаперузом. После многих успешных обретений он бесследно исчез со своими спутниками в пучине океана. Однако по следам смелых мореплавателей наперекор стихии устремлялись новые следопыты.

Туман несколько задержал выход из залива, и только в 6 часов утра 2 сентября 1805 года «Нева» при северном ветре вступила под паруса… Но вскоре ветер стих, пришлось задержаться, лечь в дрейф по весьма уважительной причине для командира: «В это время приехал к нам из крепости Баранов, с которым я распрощался не без сожаления. Он по дарованиям своим заслуживает всякого уважения. По моему мнению, Российско-Американская компания не может иметь в Америке лучшего начальника. Кроме познаний, он имеет уже привычку к выполнению всяких трудов и не жалеет собственного своего имущества для общественного блага».

Первые недели плавания дул ветер западных румбов переменной силы, и «Нева» спускалась к югу. Через два дня вокруг шлюпа вдруг появились стада котиков. Командир послал на все три салинга самых опытных матросов осматривать горизонт. Солнце садилось в воду, а суша не показывалась. В последующие дни котики показывались все реже, но поверхность моря усеяли мелкие ракушки. Кадьякцы говорили, что ими питаются бобры.

Утром 16 сентября при восходе солнца над «Невой» закружила стая птиц, похожих на куликов, а полчаса спустя с салинга раздался долгожданный крик:

— Вижу землю к югу!

Все высыпали на палубу, Калинин проворно вскарабкался на салинг. В самом деле, далеко к югу просматривалась узкая темная полоса. Внезапно нашел туман и закрыл все вокруг.

— На румб зюйд-зюйд-вест! — скомандовал командир.

До конца сумерек пристально всматривались вперед и по бортам матросы. Увы, суша не обнаруживалась…

Шлюп продолжал идти курсом на запад к меридиану 180° градусов. Однако в начале октября задул сильный встречный ветер, и «Нева» повернула к югу.

Лисянский позвал штурмана к карте:

— Итак, обширный наш поиск между меридианами сто шестьдесят пятым и сто шестьдесят восьмым результатов не дал. Западные ветры в сих широтах устойчивы подолгу, посему для сбережения времени я решил направить плаванье к Марианским островам. В этих акваториях, по моим сведениям, никто из знатных мореходов не бывал.

С каждым днем становилось все теплее. Исчезли туманы, но тишина и безветрие длились сутками. Усиливающаяся жара сделалась несносной. Рассохлись катера и ялики, новые еловые бушприт и стеньги расщепились. Пришлось скреплять их найтовами.

Недельное маловетрие сменилось 15 октября слабым западным ветром. По обычаю утром командир разными секстанами взял несколько серий высот солнца и в полдень уточнил широту и долготу места. Лисянский, как всегда в хорошую погоду, поставил стул на шканцах. После обеда над шлюпом закружили птицы. Откуда ни возьмись вылетали лоцманы, фрегаты, незнакомые тропические, совсем не пуганые птицы с большими белыми крыльями. Одна из них села на утлегарь[42]. Матросы на баке закричали, замахали руками, но птица не улетала. Один из матросов ловко побежал по бушприту и схватил птицу за хвост, но она вырвалась и улетела. Справа и слева из воды появились фонтаны — шлюп сопровождало стадо касаток. Иногда у самой поверхности сверкала спина акулы.

Рядом с командиром склонились через фальшборт Повалишин и Берх. Последний задумчиво произнес:

— К чему бы такая резвость вокруг, в океане и в воздухе?

Задремавший было Лисянский встряхнулся:

— И птицы, и рыбы, Василий Николаевич, одни из верных признаков суши. В свое время неподалеку от этих мест Лаперуз также приметил разные признаки земли. Быть может, на сей раз удача найдет своего хозяина.

Он подозвал стоявшего на вахте Арбузова:

— Поставьте самых прозорливых матросов на все салинги.

В сумерках командир наскоро поужинал и вновь поднялся на шканцы. Стемнело, о заступлении на вахту доложил Коведяев. В 10 часов командир хотел сойти в каюту, но предупредил вахтенного:

— Если ночью ветер засвежеет, уменьшите паруса до возможного, лишь бы не терять ход. Я сойду в каюту, немного отдохну.

Не успел Лисянский подойти к трапу, как «Нева» внезапно сильно вздрогнула, так что матросы вывалились из коек.

— Лево руль! — в тот же миг скомандовал Лисянский. — Всех наверх, паруса долой!

«Руль немедленно был положен под ветер на борт, чтобы поворотить оверштаг, но это не помогло, и корабль сел на мель. Штурман, между тем, обмерил глубину вокруг судна, которое остановилось посреди коралловой банки», — отметил этот момент Лисянский.

— Реи и стеньги за борт, — распорядился командир, — сбросить запасной рангоут. — И подозвав боцмана, сказал: — На каждый рей и стеньгу закрепить поплавок. Потом поднимем.

Одновременно спустили за борт катер и ял, завезли верп[43] и начали оттягиваться через шпиль. Облегченный шлюп к рассвету нехотя сошел с мели, и в этом момент кто-то вскрикнул:

— Земля! Справа!

Все находившиеся на верхней палубе невольно повернули головы направо.

— Ура-а-а! — опомнившись, закричал первым Берх, и через минуту-другую громогласное «ура!» раскатами понеслось над океаном. Арбузов шагнул к командиру, и они обнялись.

В дневнике командир записал кратко: «На рассвете около 1 мили на западе — северо-западе показался небольшой низменный остров, а прямо по курсу, которым мы шли вечером — гряда камней, покрытых страшными бурунами».

Шлюп на какое-то время задержался на завезенном раньше якоре — верпе.

— Не мешкая, Данило Васильевич, садитесь в ял и обмерьте глубину вокруг шлюпа.

Не успел ялик протянуться к носу, налетел сильный шквал и «Нева» опять очутилась на рифе.

За борт сбросили запасные якоря, канаты, но ветер крепчал и колотил корпус о кораллы. Пришлось сбросить две пушки. Больше суток экипаж без отдыха попеременно работал на шпиле, завозил якоря, удерживал на буксире то нос, то корму, откачивая воду. Люди выбивались из сил.

Поздно ночью 17 октября командир приказал всему экипажу, кроме верхней вахты, отдыхать. К счастью, ночью ветер стих. Едва рассвело, шлюп наконец-то удалось отвести на глубокое место. Один за другим вылавливали буйки и поднимали на борт сброшенное имущество, рангоут, пушки. Выловили десятиметровый кусок отломленного фальшкиля. С нетерпением ждал командир доклада боцмана, по лицу которого угадал: пронесло.

— Стало быть, ваше благородие, воды в трюме прибывает за час дюймов двенадцать, как и прежде.

— Слава богу, Петрович, значит, обошлось на сей раз. Будь внимателен, чуть что докладывай мне в любой час.

Под вечер командир хотел съехать на берег, но слегка занемог, видимо, двое суток без сна сказались. Он отпустил на остров офицеров. Вернулись они часа через два, привезли четырех тюленей.

На следующее утро, 18 октября, Лисянский с штурманом, Повалишиным, Верхом, Коробицыным отправился на остров. Предупредил Арбузова:

— В случае сильного ветра немедля вступайте под паруса и удаляйтесь от берега.

Остров оказался окаменелым коралловым рифом, над которым кипел бурун: С трудом отыскали проход и высадились в небольшой губе. Сразу же моряков окружили большие черепахи, различные птицы. Они садились на голову и плечи. На солнцепеке грелись безразличные тюлени, не обращая никакого внимания на людей. Почти на каждом шагу путники проваливались по колено в заросшие травой ямы. Оттуда слышался писк птенцов. Посредине острова командир остановился.

— Довольно много птиц на острове, но не видно источников воды, — проговорил, озираясь, Повалишин, — да их, пожалуй, и нет.

— Не завидую тем мореплавателям, коих забросит судьба на эти рифы, — пересохшими губами продолжал мысль Калинин, а Лисянский закончил:

— Не приведи господь. Однако пора за наше дело.

Берх нашел длинный шест. Его воткнули в землю, а рядом зарыли бутылку с письмом об открытии острова.

Повалишин примял землю сапогом, приговаривая:

— Сие первое российское приобретение в Великом океане, но не последнее.

На обратном пути собирали кораллы, окаменелые губки, на берегу валялся десяток бревен, похожих на красное дерево. Откуда они здесь? Вернувшись на шлюп, Лисянский рассматривает находки с необитаемого острова, размышляет об испытаниях, которые выпали «Неве». Он записывает в своем дневнике: «Возвратился на корабль в полной уверенности, что если судьба не удалит нас от этого места, то следует ожидать скорой смерти. При совершенном недостатке в пресной воде и лесе, какие бы можно было предпринять средства к спасению? Правда нас снабдили бы пищей рыба, птицы, тюлени и черепахи, которых на острове большое количество, но чем мы могли утолить жажду? Этот остров, кроме явной и неизбежной гибели, ничего не обещает предприимчивому путешественнику. Находясь посреди весьма опасной мели, он лежит почти наравне с поверхностью воды. Исключая небольшой возвышенности на восточной стороне, он состоит из кораллового песка и покрыт только травой».

Действительно, «Нева» находится посредине Великого океана за тысячи миль от суши, однако не стоит предаваться унынию, ведь достигнута главная цель вояжа и, пожалуй, всей жизни:

«Очень жаль, что встреча с новооткрытым мной островом была сопряжена с несчастным приключением для нашего корабля. В противном случае я не упустил бы возможности испытать на самом деле справедливость моих заключений и отыскал бы что-нибудь более важное. Ибо без труда, которого я не согласился бы преодолеть, нет опасности, которой я бы не перенес, только бы сделать наше путешествие полезным и доставить честь и славу русскому флагу новыми открытиями».

19 октября задул тихий северо-западный ветер, и «Нева» вступила под паруса. Спустя час шлюп лег в дрейф. Командир собрал весь экипаж, пассажиров на шканцах. Они стояли полукругом, уставшие, с обветренными лицами, но в глазах их светилась радость.

— Братцы, други мои, — взволнованно обратился к ним командир, — в тяготах и лишениях службы флотской Бог послал нам счастливые минуты.

Он всматривался в лица офицеров, квартирмейстеров, матросов. За два года они сроднились.

— Первыми из россиян мы сделали почин, открыв необитаемую сушу посреди Великого океана. По заведенному порядку землю сию следует окрестить.

Матросы весело загалдели.

— Поскольку дело наше общее, предлагаю дать острову имя нашего шлюпа — «Нева», — продолжил командир.

Матросы оживились, переговариваясь и будто соглашаясь с командиром, но поднял руку Повалишин и выступил вперед. Все смолкли.

— Братцы, не мне вам пересказывать, сколько раз «Нева» и судьба наша избегали горькой участи благодаря выучке и отваге нашего капитана Юрия Федоровича. Да и само сие обнаружение острова есть плоды его забвенного труда и пристрастия в морском деле. А потому мыслю, по справедливости было бы назвать открытую землю именем капитана нашего — островом Лисянского. — Повалишин на мгновение передохнул и спросил:

— Согласны?

Собравшиеся в один голос выдохнули:

— Согласны!

Лисянский, волнуясь, возражал, видимо, не ожидая такой развязки, но все зашумели, настаивая на предложении Повалишина, и он в конце концов согласился.

— Спасибо, братцы и други! — Он повернулся к офицерам: — Коли вы настаиваете — быть посему.

Эту волнующую картину красочно описал в свое время известный мореход, современник Лисянского Василий Головнин: «Экипаж также воспользовался сим случаем для изъявления своей любви и преданности к достойному своему начальнику, которого имя он увековечил, нарекши оным вновь открытый остров. Какая награда для доброго начальника может сравниться с той, которая происходит от сердца его подчиненных. Офицеры и служители корабля «Нева» просят, требуют, настаивают, чтобы капитан пожертвовал на сей раз усердию и желанию их, свойственной ему скромностью и возложил имя свое на остров, им случайно найденный. Что может быть приятнее, лестнее и почтительнее для мореходца, служащего единственно в пользу и славу своего отечества и чуждого всякой корысти и личных выгод?»

Вечером Лисянский еще раз поделился своими мыслями об открытии: «Корабль «Нева» за испытанное им у этого острова несчастное приключение может быть вознагражден только той честью, что с открытием весьма опасного местоположения он спасет, может быть, от погибели многих будущих мореплавателей. Если бы мы стали на мель около острова в другом каком-нибудь месте, то, конечно, подобно несчастному Лаперузу, не увидели своего отечества, а сделались бы жертвой морских волн, так как повсюду были видны буруны. Если бы корабль был потоплен, а мы спаслись на остров, то он послужил бы нам скорее фобом, нежели убежищем. При первом ветре, а особенно с северо-востока, корабль «Нева» непременно разбился бы о кораллы и погрузился бы в пропасть вечности».

Одно обидно и досадно. Остров Лисянского ныне принадлежит другой державе, Соединенным Штатам Америки, как, впрочем, и многие другие русские земли, например острова Суворова, открытые М. Лазаревым. А все по вине своих недальновидных правителей.

Спустя четыре дня с фор-салинга раздался тревожный крик:

— Прямо по носу бурун!

Лисянский бегом направился на бак. Невооруженным глазом было видно «чрезвычайное кипение воды».

— Лево руль, — скомандовал Лисянский и, как оказалось, вовремя, «лейтенант Повалишин и штурман Калинин влезли наверх, подтвердили, что за кипением воды вправо виден высокий всплеск».

Ветер менял силу и направление, и шлюп отошел на безопасное расстояние. Вскоре пошли один за другим шквалы, и туман окутал шлюп непроницаемой мглой. Обнаруженному рифу Лисянский дал имя Крузенштерна. В тот же день он приказал для безопасности шлюпу ночью ложиться в дрейф, а днем нести подобранные паруса.

— Пока не минуем неизведанные акватории, — объявил он офицерам.

Командир весь в заботах о дальнейшем пути. Неведомая земля открыта, теперь все решает расчет. В последний день октября он меняет рацион экипажа. «С этого дня я убавил по 1/4 фунта сухарей у каждого человека в сутки, потому что по прежнему положению их хватило бы только на 30 дней. За это время невозможно было надеяться достичь Кантона, если бы этому не способствовали какие-либо самые благоприятные обстоятельства. Для меня весьма приятно отдать должную справедливость находящимся на моем корабле матросам, которые упомянутую убавку приняли не только без всякого неудовольствия, но еще с замечанием, что если потребуется, то они согласятся получать самую малую порцию». Радует настроение экипажа, для Лисянского, как всегда, это главное, матросы его понимают.

Спустя сутки «Нева» перешла из западного в восточное полушарие, с каждой милей теперь все ближе родной Кронштадтский меридиан. «Таким образом мы обошли полсвета от гринвичского меридиана, не лишившись ни одного человека, в течение столь многотрудного и продолжительного плавания. Наш народ переносил жаркий климат так, как если бы родился в нем, и до сих пор находит его для себя гораздо здоровее, нежели холодный».

Через три недели показались Марианские острова.

— Слава господу, наконец-то миновали страхи и жестокие бури, — облегченно вздохнул в кают-компании Коробицын и перекрестился.

— Погодите, Николай Иванович, — проронил саркастически Берх, — океан так просто свои таинства не отдает. Он еще потреплет нас, грешных.

Едва скрылись Марианские острова, подул сильный ветер, барометр резко упал.

— Прикажите взять рифы, на всех парусах, — распорядился командир и, подумав, добавил: — На ночь подберите все паруса и оставьте один зарифленный бизань.

Ночью разразилась буря. «Нева» попала в центр тайфуна. Ураганный ветер рвал снасти, валил шлюп на бок так, что палуба ушла под воду. Громадные волны перекатывались по палубе, сметая все на своем пути. В щепки разнесло ялик, подвешенный за кормой, выломало и унесло в море шкафуты. Наступило утро, но кругом была беспросветная тьма, начала прибывать вода в трюме. Беспрерывно, без отдыха, по пояс в воде откачивали ее матросы весь день. «При уборке парусов грот-стакселя, штоком выбросило с корабля в море трех матроз, но волнением оных кинуло опять на шкафут, которые еще успели схватиться за брошенные им с корабля концы веревок и тем спаслись от жертвы свирепейшего моря», — вспоминал потом Коробицын. Наконец к вечеру тайфун начал ослабевать и к утру затих.

Вся верхняя палуба и надстройки были облеплены илом и грязью. Всюду болтались разорванные, измочаленные и побелевшие от морской воды снасти. По закоулкам валялись обломки выломанных шкафутов. Неделя ушла на приведение в порядок груза в трюмах. Подмоченные во время шторма меховые шкуры начали гнить. Из трюмов выходило сильное зловоние в жилые палубы. Матросов перевели жить в кают-компанию. За борт выбросили 30 тысяч шкурок котиков, тысячи морских бобров, лисиц… В этот день шлюп миновал траверз острова Формоза, и 3 декабря «Нева» вошла на рейд Макао, где неделю назад бросила якорь «Надежда».

Русские корабли впервые посещали китайские воды, потому местные власти отнеслись к ним настороженно.

На другой день «Нева» перешла в купеческую гавань Вампу, вблизи Кантона. Идти туда «Надежде» китайцы не разрешили. По приходе в Макао Крузенштерн допустил оплошность, сказал чиновникам, что его корабль военный. По китайским законам иностранным военным кораблям в гавани Китая вход запрещен.

Начались купеческие хлопоты и заботы: пришлось заняться коммерцией — сбывать доставленные меха компании и закупать на вырученные деньги китайские товары. Основной товар находился на «Неве», у Крузенштерна было раз в десять меньше. Потому все хозяйственные дела решал Лисянский. Немало канители произошло с таможней, прежде чем разрешили открыть торговлю. Лисянский успешно вел торговые операции, деятельно помогал ему в этом приказчик Коробицын.

Купеческая суета не заслонила главного — шлюп готовился к дальнему переходу основательно. Доков в Вампе не оказалось, пришлось ремонтировать подводную часть кренгованием — поочередно накренивать «Неву» на правый и левый борта.

Занятый ремонтом корабля, хозяйственными делами, Лисянский каждую свободную минуту уделяет знакомству с жизнью неведомой страны. Свои впечатления он, как обычно, доверяет дневниковым записям.

Описывая город Кантон, он сразу же замечает разницу в сооружениях. Европейским купцам принадлежат прекрасные здания. «Что же касается строений, то и самые лучшие из них довольно невзрачны, а о домах бедных китайцев и говорить нечего». Мореплавателю бросается в глаза нищета основного населения города. Многие китайцы не имеют никакой собственности, кроме утлых лодок, покрытых рваными циновками, в которых они проводят всю жизнь. «Людей такого состояния в Кантоне, как уверяют, великое множество, а река Тигрис ими наполнена. Иные промышляют перевозом, другие же с крайним вниманием стерегут, не будет ли брошено в воду какое-нибудь мертвое животное, чтобы подхватить его себе в пищу. Они ничего не допустят упасть в реку. Многие из них разъезжают между кораблями и достают железными граблями со дна разные упавшие безделицы, вытащив которые, продают их и тем доставляют себе пропитание».

На другом полюсе местные богатеи и чиновники: «Чиновники и зажиточные купцы живут в большом достатке. Имеют богатые дома, великолепные сады. Стол их роскошный, особенно когда дают они публичные обеды, на которых бывает от 40 до 50 различных блюд. Некоторые из них очень дороги».

Во время торговых операций Лисянский пришел к убеждению, что «кантонские начальники вместо надлежащего наблюдения за порядком торговли, весьма выгодной для их государства, заботятся только об изыскании способов грабежа для своего обогащения. Во всей китайской империи существует полное рабство. Поэтому каждый принужден сносить свою участь, как бы она не была горька. Первый китайский купец — не что иное, как казначей наместника или таможенного начальника. Он обязан доставлять тому или другому все, что только потребуется, не ожидая никакой платы. Иначе его спина непременно почувствует тяжесть вины».

Русский моряк имеет свое мнение и по другим важным сторонам жизни. «Многие утверждают, что китайское государство чрезвычайно богато, но я должен добавить со своей стороны, что нигде нельзя найти подобной бедности, какой удручены бесчисленные семьи в этом обширном царстве, если об этом позволено будет заключать по виденным мною примерам и по рассказам самих китайцев. Китайские улицы наполнены нищими». Крайняя нужда сказывается и на пище, «китайцы едят все, что ни попало. Нет, кажется, никакого произведения природы, которого этого народ не употреблял бы в пищу. Крысы, на которых каждый европеец смотрит с отвращением, у них составляют лакомство и продаются на рынках».

Лисянский не просто записывает свои впечатления, но и анализирует, рассуждает: «Европейские миссионеры отзываются с большой похвалой о китайских законах. Но на самом деле они, по моему мнению, не заключают ничего полезного для благополучия китайцев. Главным или коренным законом Китайской империи считается тот, которым императору представляется право быть отцом своих подданных. Такое же право распространяется и на всех государственных чиновников. Впрочем, следует признаться, что злоупотребление властью нигде не бывает так велико, как в Китае. Знатные чиновники действуют там по своему произволу и даже часто поступают, как тираны с народом, который от тяжелых наказаний и мучительных пыток приведен в состояние страха».

Что же, наш мореплаватель по-своему прав в суждениях. Законы принимаются правителями, и всегда в свою пользу.

Вчитываясь в раздумья Лисянского о порядках и нравах в Китае, невольно приходишь к мысли: а не хотел ли наш мореплаватель, обнажая китайские язвы, привлечь внимание читателей к жизненным устоям в России? То же рабство, та же нищета, такое же подобие несправедливых законов. Ведь это в его бытность Екатерина II, которую называют «Великой», издала Указ, запрещающий крепостным жаловаться на притеснения помещиков.

В то же время Лисянский подчеркивает трудолюбие и сдержанность китайцев, они «вообще понятливы и восприимчивы», в обхождении вежливы и приветливы.

Не минует взора военного человека и состояние кораблей. Но увы, вследствие отчужденности их «корабли, ружья и пушки находятся в точно таком состоянии, в каком они были при монгольском завоевании».

Не забывает он оставить свои впечатления и о прекрасном поле. «Китайские женщины высшего сословия сидят всегда дома, и содержатся в такой строгости, что видеть их никак невозможно. Следовательно, о нарядах их сказать нечего. Бедные же носят широкие брюки и верхнее длинное платье с широкими рукавами, несколько похожее на мужское».

«Но богатеи содержат у себя красавиц. Женщин они обыкновенно покупают и содержат в сералах. На это требуются немалые расходы. Китайцы покупают себе жен следующим образом. Мужчина уславливается в цене за свою невесту с ее родителями, не видя ее никогда. Она отправляется к нему в дом в запертом портшезе, ключ от которого посылается жениху раньше. Если жених доволен покупкой, то оставляет ее у себя, в противном случае приказывает отнести обратно. Однако он остается не без убытка, так как лишается не только отданной за нее суммы, но еще обязан заплатить столько же в виде пени».

Все же Лисянскому удалось увидеть, хотя и мимолетно, красавиц в серале, будучи в гостях у знакомого купца Панкиква. «Между тем мне случилось невзначай повернуться назад и увидеть растворенную дверь, из которой на нас смотрели три прекрасно одетых женщины. Но лишь только я взглянул, как это явление вмиг исчезло. Однако же нетрудно решить, кто из нас был любопытнее: мы или женщины, так как дверь и после того довольно часто открывалась, а по выходе нашем в галлерею две из них показались почти явно».

Какой же моряк после многомесячного плавания останется равнодушным под взглядом молодых женщин да еще ежели ему опять уходить вскоре в морские дали…

Незаметно прошли Рождественские праздники, наступил новый 1806 год. Вечерами в редкие свободные часы экипажи шлюпов делились впечатлениями о житье-бытье во время разлуки. За полтора года накопилось немало новостей. Моряки «Надежды» делились впечатлениями о походе в Японию, рассказывали о Камчатке. Их собратья с «Невы» вспоминали схватки с индейцами, плавание в Русской Америке, горделиво сообщили об открытии острова в Тихом океане. Не раз подолгу беседовали и командиры. «Надежда» почти полгода простояла в Нагасаки. Переговоры Резанова с японцами, как уже знал Лисянский, оказались безрезультатными.

— Японские правители затворили плотно свои двери для иноземцев, — высказался Крузенштерн, — отныне они запретили русским судам приближаться к берегам Японии.

На обратном пути Крузенштерн прошел Китайским морем, описал берега Сахалина. Резанов остался на Камчатке, ему предстояло немало дел в Русской Америке. Об этом Лисянский знал.

— Камергера ожидали в Новоархангельске со дня на день перед нашим уходом, — сказал он, — видимо, разлучились с ним на подходе к Ситхе.

Незаметно разговор перешел на состояние дел в Русской Америке, тяготы и лишения тамошней жизни, постоянные опасности нападений со стороны индейцев. Лисянский не раз упоминал о Баранове. Молчавший Крузенштерн поморщился и проронил:

— Мне не приходилось там бывать, но судя по слышанным мною отзывам на судне «Мария», которое пришло с Кадьяка, правитель тамошний Баранов — человек грубый и недалекий.

— Позволь, Иван Федорович, — возразил Лисянский, — человек этот не без недостатков, но поверь, по дарованиям своим заслуживает всякого уважения.

Крузенштерн словно этого и не слышал, снисходительно улыбнулся:

— Позволь заметить, Юрий Федорович, я слышал сие от людей, бывших там и достойных всякой доверенности. Баранов господствует там единовластно и незаконно. Нельзя ожидать от такого человека никакого правосудия.

Лисянского задело за живое, и он решительно отпарировал:

— Мне приходилось за полтора года быть вместе с Барановым множество раз в деле. При атаке крепости в Ситхе он был первым и ранен в бою. Не согласен с тобою полностью. По моему мнению, Российско-Американская компания не может иметь в Америке лучшего начальника по своему опыту и познаниям.

Доводы Лисянского, его решительное несогласие смутили Крузенштерна, он замешкался и покраснел — не привык к полемике, в которой его доказательства оказывались несостоятельными. Лисянский между тем продолжал:

— Кроме сказанного могу добавить, что этот человек трудится в ущерб себе и живота своего, не считаясь со временем и здоровьем. Для себя он не имеет никакой корысти, а только печется об общественном благе и пользе для отечества. Таково мое твердое убеждение о Баранове.

Беседа вскоре закончилась, и в дальнейшем они не вспоминали этот разговор.

Между тем наконец-то на шлюпы погрузили выгодно купленные китайские товары — чай, фарфор, ткани — и в начале февраля покинули китайские берега. Командиры условились следовать Южно-Китайским морем, мимо островов Индонезии, Зондским проливом в Индийский океан, обогнуть мыс Доброй Надежды и оттуда в Европу.

До выхода из Зондского пролива плавание проходило при переменных ветрах, часто в туманах, суда дважды теряли друг друга из видимости.

Выход из Зондского пролива совпал со смертью матроса Степана Коноплева. Еще в Кантоне заболел он и просил не оставлять его. Либанд принял все меры, чтобы вылечить, но не помогло. Он долго мучился, не мог ничего есть и превратился в мумию. На траверзе мыса Ява тело Коноплева предали, по обычаю, морю.

В третий раз шлюпы потеряли друг друга ночью 15 апреля, неподалеку от мыса Доброй Надежды. Лисянский принял все меры к отысканию соплавателя:

«Ночью пушечными выстрелами и зажженными ракетами я давал ему знать о месте, где мы находимся. Поутру я употребил все свое старание его отыскать, но мои усилия остались тщетными. К полудню появился густой туман и принудил меня держать надлежащий курс, тем более что ветер дул благоприятный, которым обязательно следует пользоваться там, где несколько часов дают иногда величайшую разность в плавании. Итак, мы уже в третий раз разлучаемся внезапным образом».

Лисянский, вспомнив свое прежнее плавание в этих местах, решил обойти отмель мыса Доброй Надежды намного мористее. Удлинив путь, он воспользовался попутным течением и в итоге выиграл время. В полдень 20 апреля показался знакомый профиль Доброй Надежды. Наконец-то ветер начал заходить, и попутные юго-восточные пассаты наполнили паруса.

Пять дней после разлуки с «Надеждой» командир «Невы» проводит в раздумье. Он вспоминает историю мореплавания со времен Магеллана, перебирает в памяти все кругосветные вояжи испанцев, англичан, относительно недавнее плавание француза Бугенвиля. Нет, ни один из них не совершил беспрерывного плавания из восточной части Индийского океана к берегам Европы. Джеймс Кук прославил Британию двумя кругосветными плаваниями, Ванкувер — вояжем по Великому океану, французы пока совершили один вояж кругом света. И вообще он не помнит, чтобы кто-нибудь из мореходов решился пройти из Кантона в Англию без передышки. «Чем же хуже мы, россияне? — задается вопросом капитан-лейтенант Лисянский. — Неужто упустим свой шанс? И когда он еще выпадет?» К тому же сколько раз сталкивался Лисянский с придворными вельможами и морскими чинами, относящимися с пренебрежением и скептицизмом к мастерству и выучке русских моряков. Такими, как братья графы Воронцовы, их приятель адмирал Павел Чичагов, кому по должности определено пестовать русский флот. Надо на примере доказать им, на что способны русские моряки. Главное — Лисянский считает первым своим долгом «доставить честь и славу русскому флагу».

Надобно обязательно посоветоваться с офицерами, сообщить матросам, а прежде всего просчитать, сверить запасы провизии и воды. Впереди более пяти тысяч миль. Конечно, Крузенштерн будет вне себя, но он уже один раз подвел командира «Невы» и не пришел на рандеву у Пасхи.

За полночь не гаснет лампада в каюте командира. Надо все взвесить. Первое — запасы воды. Итак, при минимальном расходе потребуется на неделю на весь экипаж 112 ведер. При наших запасах худо-бедно хватит на 10–12 недель, сверх того есть эссенция для елового пива. С продуктами легче, ежели употреблять каждый день сверх супа с солониной, чередуясь, пшено и рис, два раза готовить бульон, варить суп с чаем вместо зелени, то достаточно с лихвой.

24 апреля в полдень, пройдя траверз Доброй Надежды, раздалась команда:

— Право руль! На румб норд-вест!

После обеда командир задержал офицеров, штурмана:

— Проведя подсчеты наших съестных припасов и воды, господа, я понял, что при разумном потреблении их хватит на три месяца. — Лисянский положил перед офицерами расчет и продолжал: — Полагая, что за это время мы сможем достигнуть Европы, я решил идти прямо в Англию, не заходя на остров Святой Елены.

Не успел он кончить, как все одобрительно зашумели.

— Еще ни один мореплаватель не отваживался на такой далекий путь, не заходя куда-либо для отдыха, — продолжал командир, — уверен, что столь отважное предприятие доставит нам большую честь. Вы можете спросить, а как же с «Надеждой»?

— Дойдет благополучно, сколь были в разлуке, — ответил за всех Повалишин, — всякий раз это происходило не по нашей вине. Да и будет ли она на Святой Елене? Помните, условились встретиться на Пасхе, однако Крузенштерн не захотел идти туда.

Его поддержали все до единого, а Калинин добавил:

— Такой случай отличиться выпадает редкому мореходу, да и то раз в жизни. Наше право совершить сие чрезвычайное действо.

Улыбка озарила лицо командира.

— Имея случай, мы докажем свету, что заслуживаем в полной мере ту доверенность, какую нам оказало наше отечество. Сего же дня, вечером, я сообщу эту новость остальному экипажу…

«Полагая, что в течение этого времени мы можем достигнуть Европы, я решился оставить прежнее свое намерение идти к острову Св. Елены, а направил свой путь прямо в Англию, будучи уверен, что столь важное предприятие доставит нам большую честь. Еще ни один, подобный нам мореплаватель не отважился на такой далекий путь, не заходя куда-либо для отдыха. К этому смелому подвигу меня побуждало также и само желание моих подчиненных, которые, будучи в совершенном здоровье, только о том и помышляли, чтобы отличиться чем-нибудь чрезвычайным. Я сожалел единственно об одном, что подобное путешествие должно нас разлучить с кораблем «Надежда» до самого нашего прибытия в Россию. Но что делать? Имея случай доказать свету, что мы заслуживаем в полной мере ту доверенность, которую оказало нам отечество, нельзя было не пожертвовать этим удовольствием. «Нева» находилась в море уже более трех месяцев, в продолжение которых офицеры потратили много своей свежей провизии, а нижние чины употребляли непрерывно соленое мясо. Поэтому, чтобы никто не потерпел недостатка в пище и не подвергся болезням, я первый приказал отдать всю свою живность», — изложил в тот же день свои соображения командир.

Приближаясь к экватору, он решил склониться к западу и пересечь его подальше от Африки — в этих местах большая вероятность дождей. Расчет оправдался. Едва шлюп миновал экватор, сверху один за другим обрушились тропические ливни. «От беспрестанных вихрей море кипело, как в котле, и казалось совершенно огненным, когда оно освещаемо было молнией, часто рассыпавшейся над нами с преужасным треском, но без всякого вреда».

— Бог в помощь, — перекрестился боцман, — три десятка кадушек дождевой воды набрали.

Утром 9 июня показались Азорские острова. К шлюпу под всеми парусами спешил катер под английским флагом. Капитан катера сообщил о состоянии войны между Россией и Францией. Он передал кипу газет, коротко рассказал о событиях в Европе. Только теперь узнал Лисянский о победе англичан в Трафальгарском сражении, поражении союзников под Аустерлицем, где с позором бежал с поля битвы Александр I. Десятки тысяч русских солдат остались лежать в чужой земле, погибнув по прихоти своего бездарного самодержца. Александр I не внял советам мудрого Кутузова отойти, отвести и спасти армию. Французы изумлялись храбрости русских солдат и удивлялись абсурдному невежеству таких генералов, как Буксгевен, виновного в гибели тысяч русских. Военные действия приостановились, но продолжалось состояние войны. «Стало быть, хотя и есть у меня охранное свидетельство от французского правительства, однако «береженого Бог бережет». Можно, конечно, обойти Британию северным путем и выйти к Норвегии, но так потеряем неделю, не менее. Придется вновь рискнуть и идти Ла-Маншем», — сделал вывод Лисянский.

Он вызвал Калинина и Арбузова:

— Расположим наш курс намного западнее, в обход Пиренеев, и выйдем к Лизарду с запада. Приготовьте, Павел Петрович, все пушки. Держите в готовности из них по паре на каждый борт. Проверьте заряды и снаряды.

За две недели плавания до отмели Ла-Манша не раз вдали виднелись военные корабли, но они проходили мимо. Лишь однажды к шлюпу подошел английский фрегат. Его капитан Вилькинсон радушно приветствовал Лисянского.

— Держитесь, сэр, ближе к английскому берегу. Французские крейсера из Бреста частенько перехватывают «купцов», — посоветовал он.

На рассвете следующего дня на горизонте обозначился большой военный корабль, который устремился следом за шлюпом. Пришлось ставить дополнительные паруса, и лишь в темноте «Нева» оторвалась от преследования.

Вечером 28 июня «Нева» бросила якорь на Портсмутском рейде.

За 140 дней «Нева» прошла без захода в какой-либо порт и без якорной стоянки 13 923 мили. Обычно к таким длительным дальним плаваниям мореплаватели готовятся заранее и не один месяц, тщательно оснащают корабли, запасают провизию и воду, подбирают экипаж. При плавании «Невы» такой подготовки не было. Тем более значимы успех и заслуга командира и его подчиненных.

Длительный беспримерный переход русских моряков говорит о прекрасной морской выучке командира и всего экипажа. Плавание показало знание, умение и ответственность Лисянского за порученное дело. Ведь покидая Кантон, он не предполагал такое испытание, но, как всегда, скрупулезно готовил к выходу в море «Неву», которая уже преодолела 30 000 миль плавания в штормовых условиях и непогоду. Три с половиной месяца экипаж находился в отрыве от берегов — и ни одного нарекания со стороны начальства, недовольства и жалоб подчиненных. Это ли не пример стойкости и отваги русских мореходов, совершающих первый кругосветный вояж?!

«Таким образом, мы закончили весьма длинное плавание прямо из Кантона, не заходя никуда в порты. При этом находившиеся на моем корабле люди были совершенно здоровы и не терпели ни в чем ни малейшего недостатка», — отметил командир.

Утром он съехал на берег, и его приветливо принял губернатор Джон Прево. На следующий день все газеты сообщили о первом русском кругосветном плавании. На шлюп повалили толпы любопытных англичан.

Пока «Неву» приводили в порядок, Лисянский побывал в Лондоне. Местные газеты успели сообщить о прибытии шлюпа, везде чествовали командира «Невы» — первого русского капитана, вернувшегося из путешествия вокруг света.

К берегам Дании «Нева» отправилась 14 июля под охраной английского конвоя. Спустя неделю на подходе к Скагенскому маяку скончался матрос Иван Горбунов. Он был ранен в грудь во время войны с Швецией, часто жаловался на боли. В Портсмуте для лечения запаслись минеральной водой, доктор не отходил от него, но все оказалось тщетным.

В конце июля «Нева» прошла траверз Борнхольма, начались туманы. Иногда ночью шлюп ложился в дрейф.

С полуночи 5 августа задул крепкий западный ветер, взяли рифы у парусов, но скорость доходила до 11 узлов. Рассвет весь экипаж встретил на верхней палубе — в дымке показались очертания Кронштадта.

«В какое мы пришли восхищение, когда открылся Кронштадт глазам нашим! — делился последними впечатлениями Коробицын. — Тогда всякий с восторгом и чувствительностью приносил благодарение всевышнему вождю, управляющему плавание наше… В 1/2 9-го часу достигли мы Кронштадтский рейд и в расстоянии 1/2 мили от гавани встали на якорь. В 9 часов салютовали мы с корабля Кронштадтской крепости 13-ю выстрелами пушек, на что и с оной ответствовано нам равным числом выстрелов; стены же Кронштадтской гавани наполнены были множеством обоего пола зрителей, а корабль наш тот же час окружен был приезжающими из Кронштадта шлюпками».

Во время салюта офицеры вышли на шканцы, стали рядом с командиром. Когда начались ответные выстрелы крепости, появился улыбающийся Калинин с журналом в руках.

— Позвольте, господа, поздравить вас!

Все с радостным любопытством повернулись к нему. Последнюю неделю штурман каждую свободную минуту по заданию командира делал какие-то выписки из шканечных журналов, производил подсчеты.

— Наиглавнейшее, — начал он, — экипаж наш оказался трижды первым: отыскал неизведанный остров в океане — раз, без остановки прошел от Китая до Европы — другой раз, и третье — сего дня первым закончил плавание кругом света!

Калинин раскрыл журнал и продолжал:

— В плавании «Нева» пребывала три полных года, без двух дней. Прошла за сие время более сорока пяти тысяч миль. Две трети сего пути шлюп наш плавал самостоятельно, без соплавателя нашего «Надежды»…

— Спасибо, Данило Васильевич, за труды ваши, — поблагодарил командир, — надобно привести в порядок все шканечные журналы для отдачи в канцелярию Адмиралтейского департамента.

Не сходя на берег, командир «Невы» закончил свои записи о путешествии краткой фразой: «Таким образом, почти после трехлетнего отсутствия, мы возвратились на родину к неописуемой радости и удовольствию наших соотечественников».

Экспедиция еще не завершилась, так как ожидали возвращения «Надежды», но для экипажа «Невы» первый кругосветный вояж закончился с отдачей якоря на Кронштадтском рейде.

За кормой более 45 тысяч миль и 1095 дней плавания под парусами.

В чем же первенствовала прибывшая в Кронштадт «Нева» под командой капитан-лейтенанта Лисянского? Вот краткий, но внушительный итог.

«Нева» — первый российский корабль, побывавший у острова Пасхи. Также «Нева» первой проложила маршрут из Кронштадта в Русскую Америку, а экипаж ее защитил и отстоял владения России на берегах Северной Америки. Только благодаря настойчивости и целеустремленности командира «Невы» русские моряки отыскали неведомую землю в Тихом океане.

Экипаж «Невы» совершил первым беспримерный переход под парусами из Кантона в Портсмут, и, наконец, «Нева» первой успешно закончила кругосветный вояж.

Еще один немаловажный штрих подчеркнул полвека назад писатель-историк В. Невский в книге «Первое путешествие россиян вокруг света»: «В литературные источники о первом русском кругосветном путешествии вошла в обыкновение ошибочная тенденция писать о Ю. Ф. Лисянском лишь как о спутнике И. Ф. Крузенштерна. Однако приводимые данные показывают, что большую часть плавания Лисянский совершил самостоятельно.

В течение 532 ходовых суток корабли прошли более 45 000 миль, причем только 41,5 % по времени и 42,8 % по числу миль падает на часть путешествия, совершенную «Невою» совместно с «Надеждою», а самостоятельного плавания соответственно 58,5 % и 57,2 %.

Из 1095 дней, в течение которых продолжалось историческое путешествие, в совместном плавании корабли находились только 375 дней, в самостоятельном плавании «Нева» находилась 720 дней, что соответственно составляет 34,3 % и 65,7 %».

Таким образом, командир «Невы» фактически совершал вояж без опеки Крузенштерна и произвел открытия и новации самостоятельно.

Первый визит на берегу Лисянский нанес командиру Кронштадского порта вице-адмиралу Ханыкову. В тот же день командир «Невы» направился в Петербург с докладом к морскому министру. Адмирал Чичагов принял Лисянского довольно холодно. Равнодушно расспросив его о плавании, он недовольным тоном произнес:

— Все это так, но я не усматриваю особой выгоды от сего вояжа, который стоит больших издержек…

Вернувшись от министра, Лисянский отправился на старую квартиру. Среди встречающих на берегу, как ни странно, знакомых лиц почти не оказалось, кроме расцеловавшего его Гревенса и однокашника Иринарха Тулубьева. На квартире его ждало письмо от Анания. Летом прошлого 1805 года он отправился с эскадрой вице-адмирала Дмитрия Сенявина в Средиземное море. Накануне ухода эскадры написал письмо. Брат сообщил горестную весть — в Нежине скончался отец. Дружок его Михаил Баскаков уволился в отставку в 1804 году и жил в деревне.

Домой Юрий Федорович принес объемистый портфель с большими тетрадями — записями всех событий за время вояжа. Еще в Кантоне он договорился с Крузенштерном, что каждый опубликует свои повествования отдельно. Он начал разбирать свои заметки. После сдачи должности решил взять отпуск и, не откладывая в долгий ящик, заняться подготовкой рукописи к изданию.

С первых же дней на шлюп потянулись именитые гости. Едва Чичагов доложил о прибытии «Невы» Александру I, тот пожелал наведаться в Кронштадт и побывать на «Неве». Накануне «Неву» отбуксировали в Петровский канал для разгрузки товаров. Первыми же из сановников прибыли с визитом министр коммерции граф Николай Румянцев и товарищ министра внутренних дел Павел Строганов. Строганов три года назад пожертвовал книги для библиотеки, которую везла в Америку «Нева». Лисянский провел их по кораблю, показывал образцы привезенных товаров. Коробицын принес в кают-компанию бухгалтерские книги, доказал прибыльность вояжа. Перед уходом Румянцев предупредил Лисянского:

— Завтра поутру его величество государь изволили пожелать осмотреть «Неву», приготовьте все как следует.

Рано утром из Петербурга прибыл Александр I. Он прошел по верхней палубе, поздоровался с офицерами и матросами. В каюте командира разглядывал диковинки: раковины, кораллы, деревянные поделки, маски из Русской Америки. Удивился, узнав, что до сих пор в бочках сохранилась солонина, заготовленная три года назад.

— И что же, она съедобна? — спросил слащаво Александр I.

— Ваше величество, вчера на обед команда кушала, и все здоровы, — ответил Лисянский.

— И можно попробовать?

— Извольте, ваше величество, через четверть часа фуршет будет в кают-компании приготовлен, — заверил командир.

— Ну-ну, подождем, — Александр I продолжал рассматривать коллекции, а Коробицын бросился накрывать стол.

Попробовав солонину, сухари, царь запил водой, взятой в тропиках, и одобрительно причмокнул губами.

Вскоре после визита Александра I Юрий Федорович узнал о высочайшей награде — император пожаловал его орденом Владимира 3-й степени. Его срочно вызвали в Петербург для вручения награды. Указ гласил: «Во уважение на усердную и ревностную службу флота капитан-лейтенанта Лисянского и особливые труды понесенные им в совершении благополучного плавания нашей волею всемилостивейше пожаловали мы его кавалером ордена нашего Св. Владимира третьей степени…»

После вручения награды министр коммерции Румянцев объявил о денежном вознаграждении:

— Его императорское величество повелели выдать вам ежегодную пенсию из Государственного казначейства три тысячи рублей. А кроме того, — Румянцев добродушно покашливал, — Российско-Американская компания в знак ваших заслуг перед нею дарует вам десять тысяч.

В тот же день ему объявили о присвоении звания капитана 2-го ранга. Прошел день, и из Петергофа пожаловало царское семейство — императрица Мария Федоровна с великими князьями Николаем и Михаилом и великими княжнами Екатериной и Анной. После осмотра шлюпа их угостили чаем…

Визиты царственных особ тяготили.

— Слава богу, — проговорил Лисянский, когда гости ушли на шлюпке, — кажется, все царствующее семейство побывало у нас, теперь и за дело пора.

На следующий день началась разгрузка товаров, а 19 августа Кронштадт салютовал возвращению «Надежды».

Встреча командиров шлюпов прошла сдержанно. Видимо, Крузенштерн был недоволен тем, что «Нева» не зашла на остров Святой Елены и опередила «Надежду». Спустя день-два в кают-компании заговорили о происшествии на острове Святой Елены. Там в своей каюте застрелился лейтенант Головачев. Причину никто не объяснил. Офицеры «Надежды» отмалчивались. Все прояснилось, когда в гости к Коробицыну пришел его дружок, приказчик Федор Шемелин, плававший на «Надежде».

— Покойный Петр Трофимович, несмотря на разницу в возрасте и положении, был со мной в самых дружеских расположениях, — рассказывал Шемелин за ужином в кают-компании, — а сблизило нас то, что он, так же как и я, весьма не одобрял действия господина Крузенштерна по отношению к нашему благодетелю Николаю Петровичу Резанову.

Шемелин поведал, как переживал все грубые выходки Крузенштерна Головачев, пытался его и других офицеров, нападавших на Резанова, урезонить. В ответ слышал одни насмешки и оскорбления. После выхода из Кантона он замкнулся. Видимо, его мучила совесть, что он был бессилен противостоять произволу капитана. С ним он держался строго официально.

— Как-то накануне прихода на остров Святой Елены, — продолжал Шемелин, — он вдруг подошел ко мне и дал мне свой бюст, который ему сделали по заказу еще в Кантоне, и сказал: «Возьмите, пожалуйста, этот бюст себе, в мою каюту часто попадает вода, я боюсь, что он испортится…» Потом он отдал мне большой запечатанный конверт. «Тут мои бумаги, — продолжил он, — ежели со мной что случится, сохраните их…» А потом вдруг добавил: «А отдайте бюст Николаю Петровичу Резанову».

В каюте Шемелин, прежде чем спрятать конверт, прочитал на нем надпись: «Приезд в Кронштадт может раскрыть сию печать, и каждому отдастся по принадлежности».

«Что за чертовщина», — подумал Шемелин и спросил Головачева.

— Это я так, на всякий случай, — ответил он, — здоровье мое сильно расстроилось, едва ли в состоянии перенести этот путь. Дай бог, чтоб я жив остался.

Шемелин все время, как мог, подбадривал Головачева, тот лишь отшучивался.

— В тот роковой день 8 мая, — продолжал Шемелин, — Головачев утром сменился с вахты, вел себя добропорядочно, был в бодром настроении, шутил, смеялся, потом ушел в каюту…

На палубе стояла тишина. Командир с офицерами съехал на берег. Шемелин стоял, наблюдая зарисовки астронома Горнера. Вдруг со стороны офицерских кают что-то грохнуло. Встревоженный астроном пошел посмотреть, что произошло, вернулся, запыхавшись, весь бледный и хрипло проговорил:

— Господин Головачев застрелился!

Шемелин побежал в каюту Головачева. Дверь была распахнута. Головачев лежал поперек постели. Изо рта его обезображенного лица струилась кровь, пистолет валялся рядом…

Немедленно сообщили о случившемся Крузенштерну. Командир вернулся с офицерами, осмотрел каюту. Среди бумаг находились письма Крузенштерну, Ратманову, Ромбергу. Отдельно лежал конверт императору Александру I. Крузенштерн взял это письмо, положил под замок в своей каюте, больше никто этого письма не видел.

— Похоронили Головачева на острове Святой Елены честь по чести, английский губернатор выделил роту солдат, оркестр. Обещал поставить памятник покойному, — закончил рассказ Шемелин, перекрестился и добавил: — Куда девались письма покойного Крузенштерну, Ратманову, Ромбергу и самому государю, мне неведомо. Да я и не допытывался о том у Крузенштерна, бог с ним…

В кают-компании установилась тишина, каждый погрузился в тяжелые раздумья о судьбе человеческой. Чтобы развеять грустное настроение, Лисянский спросил у Коробицына:

— Как же вы теперь, Николай Иванович? Вновь будете контракт заключать на вояж дальний?

Коробицын, отрицая, покачал головой:

— Избавьте, Юрий Федорович, я свое намаялся. Вот сдам товар компании, расчет возьму и к зиме укачу к себе в Великий Устюг.

— Ну а мы, — командир оглядел офицеров, — отдохнем в отпуске и опять по кораблям флота российского, службу править…

А что же думал командир «Надежды», где случилась трагедия с Головачевым? Глухо, сквозь зубы вспоминал он об этом: «Недоразумения и неприятные объяснения, случившиеся на корабле нашем в начале путешествия, о коих упоминать здесь не нужно, были печальным к тому поводом».

Увы, не хватило мореплавателю искренности и мужества признать свою неправоту и свою вину…

Выгрузка товаров скоро закончилась, и «Нева» стала в док. Прошел слух, что весной правление компании вновь пошлет ее в Русскую Америку.

Лисянский сдал шлюп и тепло простился с экипажем. Офицеры преподнесли ему золотую шпагу с надписью на эфесе: «Благодарность команды корабля «Нева».

Как и было задумано, командир «Невы», сдав корабль, тут же ушел в отпуск и начал корпеть над записками о закончившемся вояже. По свежим следам вспоминал забытые эпизоды, находил новые черновые наброски, делал многочисленные правки. Предстояло не просто изложить тьму происшедших событий корабельной жизни, описать неведомые ранее земли, но и заинтересовать читателя, заставить его сопереживать всем треволнениям в кругосветке, стать ее незримыми очевидцами.

Начиная с острова Пасхи, куда впервые ступил русский человек, Лисянский не только описал лоцию, ландшафт, этнографию Маркизовых и Сандвичевых островов, русских владений на Кадьяке, в Америке, но и подметил многое, мимо чего проходили его предшественники Кук и Лаперуз. Простым, доступным языком старался ознакомить россиян с бытом и нравами далеких народов. Закончив рукопись, скрупулезно вычертил морские карты, отшлифовал собственноручные эскизы и рисунки побережья, островов, диковинных вещей местных жителей. Здесь он проявил себя как опытный мореплаватель, вдумчивый ученый-исследователь, пытливый и наблюдательный этнограф и бытописатель.

Закончив работу, он обратился к морскому министру Чичагову. Выслушав командира «Невы», министр холодно заметил:

— Крузенштерн, я знаю, тоже готовит описание вашего вояжа. Для чего же вам писать о том же?

«Странно, — подумал Лисянский, — Чичагов толкует о Крузенштерне, мне доподлинно известно, что он находится давно в своем имении, еще не приступал к работе над сочинением».

— Нет, ваше высокопревосходительство, сие не одно и то же. Более половины вояжа я находился в самостоятельном плавании, в разных местах с Крузенштерном. И кроме того, мы условились с ним заранее о предметах нашего описания, чтобы не было повторов.

— Хорошо, — поморщился министр, — мы направим вашу рукопись в Адмиралтейский департамент, там постараются оценить ее достоинства.

Чичагов высказал просителю далеко не все, что думал. В разговорах со своими чиновными людьми Адмиралтейского департамента министр не скрывал неприязни к первопроходцу. Впрочем, это было неудивительно: укоренившееся в нем за десяток лет пренебрежение ко всему российскому — «англичанин, до презрения всего русского» — перекочевало и на соотечественников, и на подчиненных. Своего злопыхательства к русскому первооткрывателю он и не скрывал.

«Что до открытий, — писал Чичагов знакомому, — то господин Лисянский сделал одно — это скала, на которой он потерпел крушение и едва не погиб со всем экипажем, иных совершенно не было».

Не прочитав рукописи, с оскорбительной предвзятостью обрушился он на автора описания вояжа, которое якобы сочинено «языком старой бабы, в котором невозможно разобраться на основании принципов, существующих в русском языке».

Во все времена чиновная братия строила свое благополучие и карьеру, исходя прежде всего из того, что скажет начальство. Неукоснительно следовал этой традиции секретарь Адмиралтейского департамента Никольский, к которому попала рукопись. Не прошло и двух месяцев, как Лисянскому доставили по почте увесистый пакет из департамента. Никольский посчитал, что рукопись непригодна к публикации и он-де «к приведении ее в надлежащий порядок находит такие неудобства, по которым почитает необходимо нужным, чтобы предварительно сочинитель занялся исправлением».

Лисянский недоумевал: «В рукописи полтыщи листов, и когда этот чинуша умудрился их внимательно прочитать? Однако надо еще раз хорошенько разобраться с записками».

Перед Рождеством Лисянский получил письмо от Н. Румянцева. Президент Коммерц-коллегии просил дать отзыв об оценке деятельности Российско-Американской компании.

Граф Румянцев вместе с письмом прислал две записки: некоего коллежского асессора Соболевского и спутника Крузенштерна, капитана второго ранга Михаила Ратманова. Оба автора излагали свои соображения о состоянии дел в Русской Америке, сгущали краски о положении алеутов, воздвигали поклепы на Баранова.

Сличив обе записки, Лисянский усмехнулся. «А ведь ни один из них не бывал на Алеутах или Аляске, — размышлял он, — в глаза-то не видели правителя Баранова, а берутся судачить о нем. Да и видно, что оба «писателя» черпали свои суждения из одного источника».

Не откладывая ответил Румянцеву:

«Сиятельный граф! Милостивый государь.

Читая бумаги гг. Соболевского и Ратманова, присланные ко мне от вашего сиятельства, я нашел, что они все скупированы из одного подлинника, с тою разницею, что г. Соболевский приобщил еще несколько идей. Бывши более года в той части острова и вникая в обстоятельства жителей, я уверительно могу сказать, что последнее не справедливо, исключая разве редких случаев, происшедших в какой-нибудь невоздержанности низкого человека. Напротив же того, нонишний правитель старается сколь возможно делать свои препоручения лутчим из росеян под его начальством находящихся». Сообщил, что в трудную минуту «компания берется смягчить жестокую участь голодающих, помогая провизией из своих магазейн, но сие, как мне на опыте привелось видеть, не совершенно удобно». Просмотрев свои дневники, опровергал убедительными фактами и цифрами многие домыслы.

В заключение высказал свое мнение по существу:

«Не находя ничего более замечательного в представлениях гг. Ратманова и Соболевского, я беру смелость заключить сию бумагу тем, что Американской компании непременно нужно взять меры, по которым род подчиненных ей жителей не токмо бы не уменьшался, но даже мог бы умножиться, ибо с потерею онаго вся ловля морских зверей прекратиться должна, как ни один россиянин производить ее не в состоянии сам. Такая же потеря в моих мыслях при теперешних обстоятельствах почти неизбежна через двадцать лет со времени завоевания острова Кадьяка г-ном Шелиховым. Уже на оном осталось не более половины людей, при всем том, что дальные партии или промысла еще недавно только зачались. Також де компания должна непременно снабжать своих людей одеждою и домашними инструментами как можно дешевле. Також де ожидать можно просветить несколько тысяч человек, которые будут щитать себя одолженными Россиею».

Письмо графа Румянцева взбудоражило сознание воспоминаниями о недавнем вояже. Отослав свой отзыв, Лисянский заглянул в знакомый дом у Синего моста.

Осенью, вернувшись из кругосветного плавания, он передал «Неву» лейтенанту Леонтию Гагемейстеру. Леонтий жадно расспрашивал о Русской Америке, плавании, поведении «Невы». Компания тогда вновь отправляла шлюп в Русскую Америку, и Лисянский ближе познакомился с директором компании Михаилом Булдаковым. Тогда и узнал, что тот женат на дочери Григория Шелихова и хорошо знал известного купца и морехода. Теперь, бывая в Петербурге, Лисянский нет-нет да и заходил повидаться с директором.

В этот раз Булдаков спросил его напрямик, не согласен ли он вновь отправиться в Русскую Америку.

— Увольте, Михайло Матвеевич, — невесело ответил Лисянский, — я свое отплавал, здоровье пошаливает. И то я уже подумываю в отставку выйти.

— Да, да, вы уж не пеняйте, — извинился Булдаков.

— А я к вам по следующему поводу. Недавно получил письмо на отзыв от их сиятельства графа Румянцева. Так там Ратманов и Соболевский нелестно отзываются о Баранове. Откуда сие? Они-то его по делу не ведают…

Булдаков недовольно отмахнулся.

— Знаю я этих писак, вечно у нас крамолу выискивают из бумажной помойки. А Ратманова-то я хорошо помню, он моему свояку Резанову немало крови попортил.

— А где же сейчас Николай Петрович? Мы с ним разминулись в океане, так и не привелось увидеться.

Булдаков тяжело вздохнул. После письма его из Калифорнии прошлым летом он не имел от него известий.

— Повестил меня недавно граф Нелединский, он ему весточку прислал из Якутска. Читал я это письмецо. Торопится Николенька в столицу, а понапрасну себя не жалеет. Здоровьицем-то слаб, не надорвался бы…

Лисянский готовился вступить в компанию, вернулся на корабли, тем временем отпуск кончился. С начала навигации 1807 года его назначили командиром корабля «Зачатие Анны», но вскоре перевели командиром отряда. Отряду кораблей предписывалось крейсировать в западной части Балтики у островов Гогланд и Борнхольм.

Штурвал внешнеполитического курса Российской империи резко повернул в другую сторону. Поражение под Аустерлицем ничему не научило русского императора, там, вопреки советам мудрого Кутузова вывести армию из-под удара французов и сохранить ее для России, он безоглядно бросил войска на погибель в западню французов. В далеких от России просторах Европы, в болотах, непролазной грязи на полях Пултуска, Прейсиш-Эйлау, Фридланда, расплачиваясь за ошибки своего командующего генерала Беннигсена, гибли десятки тысяч русских солдат. Что отстаивали они в прусских владениях, австрийских вотчинах? Свое отечество? Отнюдь. Того не ведая, оберегали они лишь престиж трона самодержцев российских, в жилах которых, по иронии судьбы, даже не было русской крови. И лишь храбрость, мужество и стойкость русского солдата заставили Наполеона искать замирение с трепетавшим от страха Александром I. Посылая князя Лобанова-Ростовского для переговоров с Наполеоном, царь напутствовал:

— Бывают такие положения, когда нужно думать о том, чтобы сохранить себя.

Вскоре Тильзитский мир перечеркнул прошлое и сделал отношения вчерашних союзников неприязненными. Отношения с Англией ухудшились, и отряду Лисянского вменялось в обязанность вести разведку и наблюдать за передвижением английского флота у берегов Дании и Швеции.

В разгар лета мимо отряда, обменявшись приветствиями, проследовал шлюп «Диана». Лисянский знал, что командует шлюпом опытный лейтенант Василий Головнин и «Диана» направляется в Тихий океан по его маршруту мимо мыса Горн. Не мог, конечно, предполагать Лисянский, какие испытания ждут Головнина. После месячного безрезультатного противоборства со стихией у мыса Горн мореплаватель повернул к мысу Доброй Надежды. Там «Диану» целый год пленили англичане, а после Василий Головнин два года томился в плену у японцев…

По возвращении из крейсирства Юрию Федоровичу объявили о новом назначении — командиром экипажей «всех личных яхт его императорского величества».

«Должность знатная, но канительная и мне не по нутру», — сокрушался Лисянский, но, поразмыслив, согласился. Новое положение давало ему больше времени вечерами для работы над рукописью.

После Рождественских праздников 1808 года он получил весточку от Анания. Вместе с эскадрой адмирала Сенявина он оказался в Лиссабоне. Вернув, по приказу императора, французам Ионические острова и побережье Далмации, эскадра направилась в Россию. Три недели корабли боролись с жестокими осенними штормами в Атлантике и зашли в Лиссабон. Там их 10 месяцев блокировали англичане. Их ждала незавидная судьба — погибнуть в сражении с многократно превосходящим и отлично вооруженным неприятелем или сдаться в плен. Только мужество и мудрость адмирала Сенявина позволили избежать этой незавидной участи. Без санкции императора он на свой страх и риск договорился с англичанами, и в конце концов корабли с честью передали на хранение в порты Англии до окончания войны, а людей без потерь возвратили на родину.

Всю зиму не раз штудировал Лисянский рукопись, но не находил заметных изъянов. Решил написать предисловие к будущим читателям и откровенно их предупредил: «Наконец, остается мне, изъявив чистосердечное признание в недостатках и неисправности моего слога, попросить у читателя великодушного в том извинения, в котором он тем паче отказать не может, что я по роду моей службы никогда не помышлял быть автором. При сочинении моих путешествий я старался украсить все предметы не витийством, или плавностью слога, но истиной».

…Глубокой осенью закончилась кампания 1808 года. Эскадра разоружилась, готовилась к зимней стоянке. По мере того как обнажались мачты, исчезали паруса, такелаж, рангоут, корабли теряли стройность, романтические очертания силуэтов парусников. С грустью смотрел Лисянский на медленно спускающийся с гафеля корабля «Энгетейм» его личный вымпел командира отряда.

«Неужели предстоит навсегда покинуть флот?» Во время крейсирства в прошлую кампанию он почувствовал недомогание — ломило голову, часто хворал, но каждый день проводил на шканцах. Видимо, давала себя знать давняя контузия, полученная в бою во время службы в английском флоте.

В продолжение нынешней кампании болезнь вновь не раз напоминала о себе, он стал всерьез подумывать об отставке. Служба вне корабля, на берегу, ему претила. Его поддержала и жена.

По возвращении из кругосветного вояжа Юрий Федорович случайно, на вечеринке, познакомился с молодой вдовой. Шарлотта, так ее звали, после скоропостижной кончины мужа, состоятельного чиновника департамента финансов, жила скромно и уединенно, занимаясь воспитанием единственного ребенка. Как-то сразу, с первой встречи, они почувствовали взаимную расположенность и большую симпатию друг к другу. В Шарлотте подкупали искренность в отношениях и глубокая душевность. Жандр Шарлотта Карловна, урожденная баронесса Брюнельд, имела имение в Кобрине. Влюбленные встречались часто и вскоре решили объединить свои судьбы. Венчались они скромно. Со стороны жениха были Гревенс, Повалишин. Брак оказался счастливым, молодые супруги ожидали первенца…

Лисянский принял большое участие в воспитании сына Шарлотты, обращался к императору, чтобы определить его в Пажеский корпус. От совместной жизни у них было пятеро детей.

Но мы опередили события.

В числе последних возвратился на зимнюю стоянку фрегат «Полукс» под командой капитан-лейтенанта Повалишина. Одного из первых навестил он Лисянского.

— Как записки ваши, Юрий Федорович? — поздоровавшись, спросил он.

Тот кивнул на письменный стол в углу комнаты, где лежала большая, аккуратно сложенная стопка листов.

— Корпел, почитай, год с лишком. Год назад департаментские чиновники завернули рукопись с порога, не прочитав даже… Слог мой им не по вкусу.

— Быть не может, — удивился Повалишин. Во время вояжа командир не раз просил его просматривать записи. — Мне думается, подобного описания вояжа, тем паче кругом света, по стройности и завлекательности в России прежде не появлялось.

Лисянский пожал плечами.

— Иного мнения придерживается морской министр. Отчего и сам не пойму, не пришелся я к его двору.

— Вот жалость, — искренне огорчился и посочувствовал Повалишин, — время-то уходит. — А соплаватель-то наш, Крузенштерн, видимо, более удачлив. Нынче летом встречал я в Ревеле его земляка Беллинсгаузена. Так он сказывал, будто Крузенштерну сразу после вояжа было обещано министром Чичаговым издать его записки на казенный кошт. Беллинсгаузен пояснил мне, что Крузенштерн второй год сидит в своем поместье и сочиняет записки. — И вдруг погрустнел. — Кстати, вам ведомо, что камергер Резанов скончался в Красноярске, по пути в Петербург с Аляски?

— Слыхал, царство ему небесное, — перекрестился Лисянский.

Повалишин склонил голову, они ненадолго замолчали.

Кивнув на стол, где рядом с рукописью лежали большие листы с рисунками, Повалишин спросил:

— Сие никак ваши зарисовки о вояже, Юрий Федорович?

Они подошли к столу. На листах ватмана были тщательно вычерчены бухты, острова, мастерски сделаны эскизы приметных мест побережья Америки, искусно выполнены рисунки предметов обихода, одежды племен, населяющих ее берега. Повалишин знал, что большинство из них командир выполнил во время кругосветного плавания.

— Полагаю, читателю будет сие небезынтересно. Самое лучшее — однажды увидеть предмет описания, — пояснил Лисянский.

— Право, такое издание надобно поскорее выдать в свет, ведь российский читатель любопытен до всего нового. Тем паче по нашему следу кругом света «Нева» вновь отправилась в Америку, а прошлой осенью ушла на Камчатку «Диана» лейтенанта Василия Головнина.

— Не ведаю судьбу своего детища, Петр Васильевич, — задумчиво проговорил собеседник. — На неделе повторно отправлю в Адмиралтейство, — и, помолчав, добавил: — Ежели опять будут волокитить, намерен на свои средства издать.

— Однако сие весьма накладно, нелегко придется.

— Верно, Петр Васильевич, мы с супругой всё посчитали. Я ведь в отставку собираюсь. Однако для меня кругосветный вояж и память о нем — дело всей жизни. Тут ничем поступаться негоже…

Повалишин встрепенулся:

— А ведь и я подумываю грешным делом об отставке, Юрий Федорович.

— Что так вдруг?

Повалишин грустно улыбнулся:

— Откровенно, Юрий Федорович, теряется смысл нашей службы. Вспомните, два года тому назад, возвращаясь в Кронштадт, мы имели неприятелем французов. Нынче они наши друзья. А британцы со дня на день, глядишь, станут противниками. Надолго ли? Такие шараханья не к добру. И потом эти беспрерывные битвы — Аустерлиц, Пултуск, Прейсиш-Эйлау, Фридланд… Что приобрела Россия от них? Один позор и тысячи новых могил…

Он помолчал минуту-другую и закончил:

— С другой стороны, министерские реляции непомерно возносят аглицкие порядки, принижая достоинство русских моряков. Сие мне лично не по нутру…

— Пожалуй, я согласен с вами, Петр Васильевич. Как-никак мы люди военные. Однако не однажды размышлял я о превратностях воинских. В особенности после нашего штурма крепости тлинкитов на Ситхе. Вспоминаете? Там ведь головы положили и наши матросы, и супротивники… Смертоубийство — вот роковой смысл любой войны. Мне понятна и близка лишь идея защиты отечества от иноземных захватчиков, но неужто человечество обречено вечно заниматься взаимоистреблением? Позабыли божескую суть — «не убий».

После небольшой паузы продолжал:

— Что касается строевой службы, то нынче править ее непросто. Больше продвигается тот, кто способен прислуживать, а не служить. Кстати, из моих одноротников почти все уволились, а иные скончались безвременно. Недавно проводил в последний путь Василия Кожина. На кораблях плавает, пожалуй, один Иринарх Тулубьев.

Как и предчувствовал Лисянский, в Адмиралтейском департаменте рукопись оказалась у Никольского. Тот, следуя неизменным суждениям начальства, не утруждая себя, заключил, что «журнал остался почти таким же, как был прежде, и по множеству погрешностей против русского языка и слога никак не может быть издан в том виде в Морском департаменте». Не раздумывая, Лисянский ответил, что больше переделывать записки не намерен и «не может убавить ничего, что им написано». Вскоре рукопись вернули автору, и это ускорило решение покинуть службу.

«Записки Гидрографического департамента» в те времена справедливо заметили странный парадокс: «Крузенштерн представил Морскому министру I-ый том своих записок в 1809 году и в том же году они начали издаваться за казенный счет. С изданием Путешествия Лисянскому не посчастливилось. Он представил рукопись еще в 1806 году, рукопись неоднократно была возвращена автору. Сделав, наконец, издание на свои деньги в 1812 году, но Департамент купил только пять экземпляров, несправедливость видимая… Книга, впрочем, написана очень грамотно и заключает много хорошего».

В январе 1809 года Лисянский уволился со службы, а спустя месяц состоялся «Указ об отставке Ю. Ф. Лисянского капитаном I-го ранга».

Вскоре уволились в отставку Повалишин, Берх — по болезни. Подали рапорта об увольнении Арбузов, Коведяев.

Свое прошение об отставке Лисянский мотивировал согласно «Указу» «дурным состоянием здоровья». Действительно, хотя ему было только 36 лет, могли сказаться последствия его ранения и контузии, а также беспрерывная служба, четверть века, на кораблях. Но явно были и другие причины, в частности позорная волокита с изданием его труда. Не исключено, что рукопись просматривали в Морском департаменте люди, имевшие акции Российско-Американской компании, а Лисянский упоминает не раз о беспорядках в Русской Америке, его довольно смелые суждения о роскоши и бедности в Китае могли у кого-то вызвать нежелательные аналогии, наконец, личная неприязнь к независимому в суждениях мореплавателю министра Чичагова.

В сентябре возвратился из Англии Ананий. Рассказал подробно о злоключениях русской эскадры в Лиссабоне, о передаче кораблей англичанам.

— Ежели б не мудрость адмирала Сенявина, не досчиталась бы Россия многих кораблей и служителей. Однако государь неприязненно попомнил Дмитрию Николаевичу за его разумность. Не может простить ему, что сие произведено без его соизволения. Даже в Петербург не допустил адмирала по прибытии из Англии.

Ананий обещал брату помочь деньгами для издания записок. Начались хлопоты, переговоры с издателями, поиски дешевой бумаги.

Зимой к бывшему командиру заглянул Василий Берх.

— Вот, Юрий Федорович, и я обратился в цивильного субъекта, — пошутил он, — уезжаю на Урал, в Пермь. Определился на службу советником в казенной палате. — Помолчав немного, добавил: — Подумываю заняться историческими изысканиями о тамошнем крае… Времени будет предостаточно, а там, даст Бог, попытаюсь о прошлом плавании сочинить что-либо…

Спустя несколько месяцев в петербургских журналах появились первые статьи Берха. В марте 1812 года к нему в Пермь заехал старинный приятель Данила Калинин с женой и сыном.

— Заключил я, друже, контракт с Компанией, — сообщил он, — наша «Нева» нынче в Охотске. Еду на нее штурманом. Поведу шлюп из Охотска на Ситху, — кивнул на жену с ребенком, — семью содержать средства надобны…

Состояния Калинин не имел. За храбрость в войне со шведами его произвели из нижних чинов в офицеры.

После издания в 1810 году на казенный счет второго тома сочинений Крузенштерна Лисянский на свои личные средства выпустил в свет свою книгу. Пришлось потратить все деньги, полученные за кругосветку, и занять у жены. Издание обошлось в 18 500 рублей, сумма для того времени огромная, но что поделаешь, жаль было и своих трудов и хотелось поделиться пережитым с петербургской публикой. Отлично изданную книгу начали раскупать, хотя и не прытко. Одним из первых откликнулся «Вестник Европы»: «Сочинение г-на Лисянского вышло из печати в С. Петербурге прошлого февраля месяца. Оно содержится в двух томах и при них равным образом находятся географические карты. Книга сия доставит полезное и приятное занятие любителям основательных сведений и без сомнения переведена будет на разные европейские языки. Между тем известно, что г. Лисянский перевел свое сочинение на английский язык и скоро приступит к печатанию. Он вознамерился присоединить к своему переводу метеорологические и астрономические таблицы, которых нет при Российском подлиннике.

Сие сочинение можно назвать прекраснейшим памятником, который народом Российским воздвигнут мореходству и наукам».

«Вестник Европы» оказался прав. Лисянский в самом деле перевел свои «Путешествия» на английский, и надо видеть его изящную каллиграфию и безупречную грамматику на английском.

Издать книгу в Лондоне он решил, чтобы окупить издательские расходы. В Петербурге книга покуда залеживалась на прилавках, а в Лондоне, он знал по опыту, такие вещи ценились. Для издания книги он ездил в Лондон и написал предисловие для английских читателей: «Чтобы сделать эту книгу более интересной, как для рядового читателя, так и для профессионала, была избрана такая форма изложения, чтобы первый не отложил ее в сторону, сочтя за обычный корабельный журнал, а моряк обратил бы на нее внимание, благодаря множеству содержащихся здесь морских наблюдений, а также карт и рисунков, — по-новому освещающих гидрографию морей. За достоверность этих карт автор полностью ручается, ибо они сделаны на основании личных съемок».

Лисянский неплохо изучил англичан. Превосходно оформленное издание разошлось быстро. Об этом успехе высказался много лет спустя В. Белинский: «Но вот еще характеристическая черта нашей литературы или, лучше сказать, нашей публики, — черта, о которой, к сожалению, нельзя сказать, чтобы она отзывалась стариной: известного путешествия Крузенштерна вокруг света, изданного в 1809–1812 годах, на русском и немецком языках, и путешествия вокруг света Лисянского, изданного в 1812 году, на русском и английском языках, в России разошлось едва ли по двести экземпляров каждого, между тем, как в Германии вышло три издания путешествия Крузенштерна, а в Лондоне продана в две недели половина экземпляров книги Лисянского».

Как говорится, нет пророка в своем отечестве. Быть может, некоторое равнодушие столичной публики к морской тематике воспитывалось безразличием к судьбам флота императора и его окружения.

Немаловажно, что в то время Россия экономически не зависела от морской торговли. Она попросту не имела торгового флота, в то время как островная Англия была жизненно связана с морем, все процветание Британии зависело от морской торговли. Это верно оценил Наполеон, пытаясь задушить главного противника морской блокадой.

Лисянский, работая над книгой, внимательно следил за событиями в Европе. Предвидя приближение войны с наполеоновской Францией, он в марте 1812 года в письме к Александру I с просьбой быть крестным отцом только что родившегося сына Александра надеется «после скорого поправления здоровья, вторично посвятить себя на службу моему государю». Но видимо, выздороветь окончательно не привелось. А вскоре Наполеон двинул войска на Россию. Началась Отечественная война. В сражениях с французами российская армия сдержала неприятеля и принудила его к отступлению. Не лучшую память оставил о себе адмирал Чичагов. Александр I назначил его командующим армией в Молдавии. При отступлении Наполеона ему предписали выйти к Березине и не допустить переправы отступающей армии французов. Наполеон вез с собой огромные ценности, награбленные в России. По странным обстоятельствам Чичагов не выполнил поставленную задачу и упустил французов… Вся русская армия обвиняла Чичагова в измене, требовала от царя его ареста. Александр I отпустил вдруг Чичагова в отпуск «по болезни», и тот с семейством укатил в Италию, затем в Париж и больше в Россию не возвращался…

Война в Европе после «битвы народов» под Лейпцигом пошла на убыль, на море становилось спокойнее. Российско-Американская компания почувствовала вкус к морскому пути, теперь мало кто сомневался в его выгоде и пользе для России.

Наконец-то в первое после Лисянского кругосветное плавание с заходом в Русскую Америку отправился 25-летний лейтенант Михаил Лазарев на корабле «Суворов».

Почему-то в нашей литературе плавания Гегемейстера и Головнина обозначают как кругосветные. Это ошибка. Ни тот ни другой кругом света не прошли по океанам и морям. «Нева» и «Диана» остались на востоке, а их командиры через Сибирь вернулись в Петербург. Их вояж можно назвать лишь кругосветным путешествием.

Но маршрут Лазарева пролегал по другому направлению. Из Бразилии через два океана в Австралию, а оттуда в Русскую Америку. Примечательно, что Лазарев, как и Лисянский, открыл посредине Тихого океана группу островов, но южнее экватора, на пути к Новоархангельску. Как и «Неву», корвет «Суворов» проверяли на прочность океанские штормы и ураганы, неделями держали в напряжении, определяя стойкость мореходов.

По-разному испытывал Великий океан отважных пришельцев. Однако ошибок не прощал. Навеки оставлял в своих смертельных объятиях неудачников. Не повезло и «Неве», снова оказавшейся у берегов Русской Америки.

На ее борту глубокой осенью 1812 года отправился из Охотска на смену Баранову сенатор Борноволоков. У берегов Аляски «Нева» попала в полосу жестоких штормов. Два месяца носило шлюп по океану. Стихия нещадно терзала корабль. Паруса изорвались в клочья, сломались обе мачты. Перед Рождеством шторм поутих. Завеса тумана обволокла шлюп. «Нева» медленно по счислению приближалась к Новоархангельску. Внезапно из мглы перед самым форштевнем вдруг возникли мрачные утесы мыса Эчкомб. Якорь отдали в спешке, не закрепив канат, и он ушел на дно… «Нева» села кормой на рифы. Выбило руль. Вскоре начался шторм, корабль колотило о камни, потом разломило. Погибло много людей, среди них — Борноволоков, штурман «Невы» Калинин с семьей…

История эта стала забываться, но однажды в книжной лавке на Невском, где частенько бывал Лисянский, появилась тоненькая книжица с родным именем «Нева».

«Описание нещастного кораблекрушения фрегата «Нева», — прочитал заголовок Лисянский. Под предуведомлением стояла подпись — В. Берх. «Однако молодчина Василий Николаевич, — подумал Лисянский, — недурной рассказ, а важно — помянул своего дружка, отменного штурмана Данилу Калинина».

О «Неве» бывшему ее командиру пришлось вспомнить еще раз спустя три года, после возвращения из плавания вокруг света «Камчатки». В «Сыне отечества» появились записки о плавании ее командира Василия Головнина. Автор сетовал на точность лоцманских определений у острова Кадьяк, сделанных во время плавания на «Неве».

«Можно бы и отмолчаться, — подумал Лисянский, — но промеры в заливе производил покойный Калинин», и не откладывая написал издателю журнала Н. Гречу:

«Милостивый государь, я весьма удивляюсь, каким образом г. Головнин ни по описанию моему, ни по карте приложенной не нашел настоящей дороги в гавань Св. Павла…» Изложив свои доводы, командир «Невы» просил «будущих мореплавателей заниматься внимательно описанием залива Чиниатского и утвердить беспристрастно справедливость или несправедливость г. Головнина в рассуждении оной через таковое их посредничество, покойный штурман Калинин, которого рекомендую за искусного геодезиста, должен получить достойное возмездие…» О себе Лисянский беспокоился мало: «Что же касается до меня, то я всегда готов быть виновным для общего блага».

Головнин остался при своем мнении, но спустя год по справедливости оценил заслуги командира «Невы»: «…г. Лисянского весьма много уважаю как искусного мореходца…»

Отклик Лисянского на замечания Головнина свидетельствует, что он продолжает следить за общественной жизнью, не ограничивается интересами личного бытия. Единственный источник о деятельности мореплавателя после 1820 года — биографический очерк и несколько малозначащих писем на склоне лет. Время наложило свой отпечаток и на облик мореплавателя.

«Юрий Федорович, — повествует «Морской сборник», — был выше среднего роста; довольно полный; имел серьезное лицо; седые его волосы вились природными серебристыми кудрями; говорил несколько протяжно. Проживя семь лет между англичанами, он много усвоил себе их хороших привычек — был во всем, в делах и домашнем быту чрезвычайно аккуратен; держал себя со всеми товарищами и знакомыми, так сказать, кровным джентльменом, и это, если не ошибаемся, было причиной многих понесенных им в жизни неприятностей». Известно, что он общается со своими бывшими товарищами по плаванию, дружески переписывается с отцом Смирновым, священником миссии в Лондоне. Но, видимо, не все благополучно в его жизни. «Находились люди, — сообщает тот же «Морской сборник», — которые, по присущей ли каждому человеку слабости или по другим причинам, старались исказить святыя чувства русского моряка и очернить благороднейшего человека. Однако это не совсем им удалось». О недоброжелателях можно только предполагать. Кому мог перебежать дорогу скромный отставной моряк, не имеющий больших связей в свете? Видимо, причина кроется в прошлых временах, когда жизненные пути Лисянского и Крузенштерна частенько переплетались, при этом Юрий Федорович вел себя довольно самостоятельно и подчас действовал грамотнее.

Некоторые писатели говорят о большой дружбе Лисянского и Крузенштерна. Так ли это? Действительно, до начала кругосветного вояжа между ними, судя по переписке, вполне дружеские отношения, хотя чувствуется некоторая снисходительность к товарищу и даже пренебрежение после того, как Крузенштерн был назначен начальником экспедиции. В письме из Кантона директорам компании Лисянский сетует, что «Крузенштерн вам по прибытии во всякий порт обеих кораблей не считает за нужное о всем случившимся сообщать… у Сандвичевых островов, о спасении «Невы» для компании… не токмо мне, но всем офицерам, которые работали как львы…». Приведем еще один штрих — несколько высокомерное и несоответствующее истине заявление Крузенштерна в «Путешествии», изданном в 1809 году: «Выбор начальника другого корабля предоставлен был моей воле».

Более четверти века, при полном расположении двух императоров, удачно складывалась карьера Крузенштерна. И все эти годы он как-то запамятовал о своем товарище по вояжу. Нет ни одного письма или упоминания. Быть может, таил досаду, что не первым пришел к финишу, или испытывал горечь, что не удалось, как Лисянскому, открыть новые земли, хотя Крузенштерн не ставил себе такой цели. Не исключена и ревность к командиру «Невы», который первым в мире прошел безостановочно под парусами от Кантона до Портсмута…

И потом эта недвусмысленная фраза в «Морском сборнике»: «Не даем себе права разбирать причину громкой известности одного из первых русских кругосветных плавателей и скромной доли другого, тоже первого русского кругосветного плавателя». Вспомним историю с изданием Лисянским его «Путешествия вокруг света». Шесть лет обивал он пороги Морского департамента и в конце концов издал этот труд за свои деньги. Крузенштерн же едва написал первую часть своих заметок, как без задержек вышла его книга.

Беспристрастно перечитывая воспоминания обоих путешественников, склоняешься в пользу Лисянского. И по содержанию, и по стилю, и живости языка его записки более привлекательны.

Нелишне знать, что в ту пору издал свои записки о вояже и Федор Шемелин. По каким-то причинам из рукописи были вымараны все места, где автор объективно рассказывал о характерных чертах Крузенштерна, в частности его взаимоотношениях с Резановым, Курляндцевым, Головачевым и Каменщиковым… Этот казус подробно исследовал профессор А. И. Андреев в книге «Русские открытия в Тихом океане и Северной Америке в XVIII и XIX веках».

Много противоположных мнений высказывалось о распрях Крузенштерна с Резановым: кто прав, кто виноват? Современный вывод Российской Академии наук однозначен: «Из документов следует, что большая доля вины лежит на Крузенштерне, который не раз унижал Резанова при офицерах. Его отношение к послу во многом определило и позицию офицеров: за исключением лейтенанта Головачева и штурмана Каменщикова, они поддерживали командира. Напротив, Резанов вел себя в непривычных условиях вполне достойно. Следствием вина Крузенштерна была доказана».

После возвращения Лисянского и Крузенштерна со стажировки в английском флоте по-разному, исходя из своих убеждений, относились они к идее кругосветного путешествия. Сам Крузенштерн признавался, что тогда «я разделял счастье с любимою супругою… Никакие лестные виды уже не трогали меня. Я вознамерился было оставить службу, дабы наслаждаться семейным счастьем». И он даже вначале отказался от предложения адмирала Мордвинова отправиться в кругосветный вояж.

В это самое время Лисянский, закончив работу над книгой «Движение флотов», не просто рвется в кругосветное плавание, но и подал докладную записку о фактическом поступлении на службу в Российско-Американскую компанию с целью осуществить свою мечту. «Чтобы вояжировать от С.-Петербурга до Российских владений в новой части Америки, оттуда в Кантон и обратно в С.-Петербург». Налицо разность не только суждений, но и действий Крузенштерна и Лисянского.

Следует, на наш взгляд, более четко определиться и с приоритетами в кругосветном плавании россиян.

В 1985 году в Лейпциге изданы записки «Adam Johann von Krusenstern. Reise um die Welt». В послесловии подчеркнуто, что немецкий капитан Крузенштерн возглавлял первое кругосветное плавание русских моряков. Заметим попутно, что Наполеон при встрече с Александром I в Тильзите прозрачно намекнул о том же русскому царю.

Вот так! Нашу отечественную историю переписывали много раз, и это занятие продолжает занимать умы новых поколений историков. Но история сама рано или поздно расставляет свои акценты, глаголит свою правду.

История российского флота — не исключение. Примечательно, что судьба Лисянского — Крузенштерна перекликается с другой связкой — Лазарев — Беллинсгаузен. В Кронштадте сооружен прекрасный памятник Беллинсгаузену, а открывателю Антарктиды Лазареву, трижды обогнувшему землю, до сих пор нет ни одного постамента. Это исторически несправедливо, как несправедливо умалчивать и держать в тени выдающегося сына земли русской Ю. Ф. Лисянского, впервые совершившего в отечественной истории первое кругосветное путешествие.

На это нетерпимое положение обратил внимание русский историк Николай Михайлович Романов. Издавая альбом «Русские портреты XVIII и XIX веков», он в аннотации к портрету Лисянского, выполненному В. Боровиковским, сказал, что «книги Лисянского в настоящее время довольно редки, а имя путешественника предано незаслуженному забвению. Насколько помнят еще Крузенштерна, настолько же малоизвестен спутник его и сотрудник Лисянский…».

И все же истина пробивала себе дорогу. Спустя полтора века после знаменательного вояжа, в 1947 году, увидело свет второе издание сочинений Юрия Лисянского. В предисловии к изданию Н. Думитрашко наконец-то становится все на свои места: «…общепринятое представление о ведущей роли Крузенштерна в первом русском кругосветном путешествии не соответствует действительности. Не меньшее, если не большее значение в проведении всей экспедиции сыграл Ю. Ф. Лисянский, и если он до сих пор остался менее известным в широких кругах читателей географической литературы, чем Крузенштерн, то только по своей исключительной скромности…»

Мы коснулись этой скользкой и непростой темы отнюдь не для того, чтобы уподобиться тем нечестивцам от истории, которые при каждом удобном случае готовы скинуть одних кумиров, чтобы возвести на пьедестал других. Имя Крузенштерна вошло по праву в анналы отечественной истории и его флота и заслуги его несомненны. Мы руководствовались лишь одним соображением — восстановить истину в отношении Юрия Федоровича Лисянского, чтобы он занял свое достойное место в истории.

При жизни нашего героя это сделать было невозможно, что и роковым образом сказалось и в дальнейшем.

Не забудем, что в ту пору начал править и почти два десятилетия верховодил флотом России иноземец, маркиз де Траверсе. Тот самый, который гордился тем, что «по-русски знает худо». Чего греха таить, не шибко уважал маркиз славянское наречие. Сменил его фон Моллер. И все же неприязнь сановников Юрий Федорович старался не замечать. Обиды и невзгоды поневоле забывались в домашнем кругу. Семейная жизнь давала ему вдохновение. Кроме приемного сына в семье подрастали две дочери и трое сыновей. Особенно счастливыми казались летние месяцы, когда семья жила в небольшом имении жены — в Кобрино близ Гатчины. Некогда оно принадлежало Ганнибалам — Пушкиным.

Весной 1820 года пришла приятная весть из Швеции: Его Величество король Швеции «во изъявление благоволения» пожаловал капитана 1-го ранга Лисянского орденом Меча за успехи и заслуги в мореплавании.

Ничто, казалось, не могло нарушить обретенного спокойствия в семейном очаге, но судьба приготовила новые испытания. После рождения младшего сына, Платона, жена почувствовала сильное недомогание, слегла, долго хворала и через год скончалась. На руках Юрия Федоровича осталось шестеро детей, и их воспитанию посвятил он остаток жизни. Никогда не навязывал им своих взглядов, но воспитывал их честными, искренними и беспристрастными в суждениях. По-разному сложилась их судьба. Приемный сын окончил Пажеский корпус, после служил в гвардии. Дочери в свое время удачно вышли замуж. Старший сын Александр после Пажеского корпуса служил в Кирасирском полку. Средний сын воспитывался в Морском кадетском корпусе, но служил в кавалерии. Потом вдруг после личной неудачи разочаровался и ушел в монастырь на Афонскую гору. Лишь младший сын Платон радовал успехами в Морском кадетском корпусе, стал мичманом в 1836 году.

Незаметно Юрий Федорович перешагнул в седьмой десяток. Как-то зимой Ананий увидел на столе брата изящный рисунок — постамент с якорем.

— Вот, братец, — улыбаясь, пояснил Юрий Федорович, — готовлюсь отойти в мир иной. Дабы хлопотами не обременять домочадцев, набросал эскиз своего посмертного памятника.

— Будет тебе проказничать, — начал было Ананий, но брат перебил его строго.

— Все мы под Богом ходим, — он перекрестился, — да не забудь мою волю — передать все мои редкости, — он кивнул на застекленные шкафы, где хранились его богатые коллекции, — в музей его сиятельства графа Николая Петровича Румянцева. Опись сим произведениям составлена досконально и находится в секретере…

Беды часто сваливаются нежданно-негаданно и чередой идут. В 1836 году, похоронив двух малолетних детей, внезапно скончался старший сын Александр. Юрий Федорович ненадолго пережил его.

Ровно через месяц после гибели Александра Пушкина в один и тот же день, в пятницу 26 февраля 1837 года, «Русский инвалид или военные ведомости» и «Санкт-Петербургские ведомости» известили своих читателей:

«22 февраля скончался здесь, в Санкт-Петербурге, на 65 году от роду, отставной флота капитан I ранга Юрий Федорович Лисянский, бывший командиром корабля «Нева» и сопутником адмирала Крузенштерна в первом путешествии россиян вокруг земного шара».

Обычно обе газеты помещали некрологи о высоких сановниках, генералах. В этот раз они сделали исключение для первого из первых русских кругосветных мореплавателей…

Но в Российском флоте род первопроходца продолжал служить Отечеству до рубежа XX века. Младший сын Юрия Федоровича Платон служил под началом адмирала Михаила Лазарева, возглавлял журнал «Морской сборник», в чине контр-адмирала участвовал в возрождении флота после Крымской войны, закончил службу полным адмиралом.