Литератрон

Робер Эскарпи

ЛИТЕРАТРОН

Плутовской роман

Пер. с франц. Э. Лазебниковой

ГЛАВА ПЕРВАЯ,

в которой я самым наиподробнейшим образом рассказываю о своем происхождении и воспитании

Я родился в Гужан-Местра 15 января 1935 года под знаком Козерога. Отец мой, выходец из Бретани, обосновался в Гужане, где и рыбачил. Моя мать была дочерью смолокура из Местра. Как раз накануне моего рождения команда регбистов Теста выиграла у команды Гужана товарищескую встречу. Из восьми пострадавших игроков, срочно доставленных в Аркашонскую больницу, пятеро были изувечены стараниями моего отца. Жандармам не удалось схватить его, так как он, осушив в Морском баре бутылку рома, плача и распевая матросские песни, ровно в полночь погрузился на свой рыбачий шлюп и взял курс на вест-норд-вест. Ловцы сардин, возвратившиеся на заре, рассказывали, будто слышали в тумане его голос на расстоянии трех миль от берега. Больше его никогда не видели.

Он считался пропавшим без вести, когда мать произвела меня на свет. Раздираемая жалостью и злобой, она окрестила меня Мериадеком в память об отце. Мериадек - это имя бретонского святого, епископа, а равно и название квартала в Бордо, пользующегося весьма дурной репутацией. Так что вполне справедливое равновесие между хвалой и хулой было строго сохранено.

Как только мать поднялась после родов, она надела траур. К несчастью, смерть моего отца не могла быть подтверждена документально, и пенсии ей не дали. Но она сумела исправить ошибку закона, регулярно даря своей благосклонностью кое-кого из именитых граждан нашего города и, в частности, одного молодого инженера из городка Фактюр. Звали его господин Филиппе.

Первое, что сохранила моя память, - это его военный мундир. Мне было пять лет, когда он приехал к нам на побывку. Мать вся в слезах цеплялась за него и целовала в губы. Мы проводили его в автобусе до Бордо. В следующий свой приезд он уже не носил формы, мы с матерью жили в то время в большой вилле вместе с человеком в сапогах, одетым во все зеленое: как я узнал впоследствии, человек этот был немецким офицером.

Во второй свой приезд господин Филиппе поссорился с моей матерью и после скандала покинул наш дом. Я видел его потом еще раза два-три, а затем он исчез. Он принимал участие в Сопротивлении и был выслан. Считая, что я достаточно взрослый и все понимаю, мама объяснила мне происходящее в следующих выражениях:

- Видишь ли, Мерик (она решила называть меня так, считая, что имя Мериадек не слишком красиво), люди бывают двух сортов: такие, как мы с тобой, едят других, а таких, как вот этого несчастного кретина, съедают. Запомни же навсегда, если не хочешь, чтобы тебя съели, - нападай лишь на тех, кто слабее.

Вот и все, чему она научила меня. Изредка, правда, я ходил в школу. Я был бы не прочь ходить туда и чаще, но учитель не поощрял меня в этом. Боясь в равной мере и партизан и немцев, он отнюдь не жаждал иметь в своем классе ученика, который был так тесно связан с оккупационными властями. Он пользовался любым поводом, лишь бы освободить меня от занятий. Еще никогда ни один учитель не проявлял столько заботы о здоровье своего ученика.

Воспитывался я на пляже и в порту среди ящиков с устрицами. Жены рыбаков относились ко мне более чем мило. Я выглядел хрупким и даже несколько болезненным. Немало рыбачек вздыхали в свое время по красивым глазам моего отца: они были бледно-зеленые, цвета португальских устриц из Маренн. Такие же глаза были у меня, и я быстро понял, как надо извлекать пользу из этого преимущества. Ни одна женщина не может устоять перед грустным взглядом ребенка. Итак, я научился грустить ради куска шоколада, конфетки, мамалыги и даже обыкновенного супа. Дома мы ни в чем, понятно, не испытывали недостатка - просто у меня был редкостный аппетит. Мама, которая мною совершенно не занималась, кормила меня до отвала, за что я ей должен был быть весьма признателен. Но, невзирая на мой нежный возраст, я вскоре уразумел, что, публично попрекая мать в скаредности, я без промедления получаю от моих благодетельниц двойную порцию милостей. Доставляя им благой повод презирать мою маму еще больше, чем они ее презирали, я лишь усугублял ту радость, какую они испытывали, совершая добрые дела, за что втайне были мне признательны, Я смутно чувствовал это и ощущал некое тонкое наслаждение от сознания того, что оказываю на них благотворное влияние.

Помимо своей воли я рассорил деда и бабку из Местра с моей матерью. Материнская семья была очень набожна, и мать, сохранившая кое-какие религиозные принципы, зорко следила за тем, чтобы я аккуратно присутствовал на уроках катехизиса. Священник меня не любил. Он был старый хитрец и не принимал за чистую монету мои отменные манеры. И как я ни старался быть прилежным и послушным, он отказался в 1944 году допустить меня к причастию. Мою мать охватила дикая ярость. Когда она отправилась с протестом к нему в ризницу, священник заявил, что, несмотря на внешние качества, внутренне я еще не готов к приятию таинства. Мать возразила, что он, видно, заодно с приходскими святошами и что стыдно, мол, вымещать на ребенке свое отношение к матери. Слово за слово, почтенный служитель церкви, у которого был скверный характер, обозвал маму немецкой подстилкой. Не помня себя от злости, она обвинила его в том, что он участник Сопротивления, и пригрозила донести на него в комендатуру. Не обращая внимания на ее вопли, он без дальних слов выставил ее за дверь.

Я присутствовал при разыгравшейся сцене, не слишком-то понимая что к чему. Пример господина Филиппо, сохранившийся в моей памяти, свидетельствовал о том, что не следует пренебрегать угрозами мамы. Но в последнее время я чувствовал, что атмосфера на нашей вилле Ла Юм несколько изменилась. Немецкие офицеры ходили угрюмые, нервные. Мама казалась озабоченной, и несколько раз я заставал ее на кухне в слезах. С другой стороны, подкопаться под священника было не так-то легко. Напуганный происходившим, а главное, не зная, перед кем бы продемонстрировать свои добрые чувства, я счел за благо разрыдаться и убежать к бабушке, которой и поведал всю эту историю, громко шмыгая носом. Выведенная из себя тем, что мама осмелилась проявить неуважение к лицу духовного звания, бабушка, настигнув дерзкую дщерь на окраине городка, залепила ей две пощечины на глазах у доброго десятка радостно гоготавших кумушек.

Когда я вернулся домой, мать строго-настрого запретила мне ходить в Местра. Я понял, что ослушаться ее было бы неосторожно с моей стороны, и огорчился, так как дед и бабка, не имея других внуков, выполняли мой любой каприз.

Впрочем, заточение мое длилось недолго. Через несколько недель наступило Освобождение, и мою мать обрили. Случилось это так: она попыталась было удрать на велосипеде, но, не желая бросать сына, имела неосторожность посадить меня на багажник. Силы изменили ей раньше, чем она успела добраться до ле Тейш. Она укрылась у своих друзей фермеров, которые и обрили ее наголо машинкой для стрижки овец, желая искупить свою вину за компрометировавшее их знакомство.

При виде голого черепа матери я пролил искренние слезы - полагаю, последние за всю мою дальнейшую жизнь, - ибо я очень ее любил. Аркашонские партизаны, подошедшие к этому времени, оказались добрыми малыми и, когда стемнело, дали маме возможность бежать. Она очутилась в Алжире. Позднее я узнал что ее погубили превратности Освободительной войны: она погибла, защищая бордель, который содержала в Оране.

Тогда-то наступило для меня долгое, полное очарования праздное житье у дедушки и бабушки. Но мне оставалось еще свести счеты со священником. Придерживаясь своей давней тактики, я искал какой-нибудь хитрый ход, желая одновременно скомпрометировать старого святошу и прославить себя. И кажется, я его нашел. Старик любил поесть и плохо переносил лишения. В своем доме на чердаке, которым уже давно не пользовались и куда попадали по расшатанной лестнице, он спрятал несколько ящиков сгущенного молока, приобретенных на черном рынке. Случайно открыв один ящик, я, несмотря на всю свою прожорливость, поостерегся и не стал трогать его клад. Я решил подложить у самого входа на чердак плоскую мину из тех, что в последние дни подбирали на пляже местные жители, и в воскресенье утром обнаружить ее в момент торжественной службы. Мои крики, конечно, привлекут внимание партизан, которые, в свою очередь, обнаружат ящики с молоком. Я буду вознагражден, а священник лопнет от злобы, так как волей-неволей посодействует моему триумфу. Мин я не боялся, мне не раз приходилось видеть, как немецкие солдаты обращаются с ними, и поэтому знал, что они совершенно безопасны, если только по ним не проезжать на танке. Однако для мальчишки девяти лет перетащить тяжеленную мину на самый верх лестничной площадки было нелегким делом. Тем не менее все удалось как нельзя лучше, и в следующее воскресенье, в час службы, я осторожно поднялся по лестнице и уже изготовился испустить истошный крик, как только на площади соберется побольше народу. Но когда я перегнулся через перила, озирая площадь, страшный удар ногой под зад сбросил меня прямо вниз. Когда я пришел в себя, весь в крови и ссадинах, я услышал голос священника: "К счастью, я заметил его вовремя. Он чуть было не наступил на мину. Ну ясно, я, не задумываясь, сбросил его пинком с лестницы. Лучше сломать руку или ногу, чем, подорвавшись на мине, взлететь в воздух".

И этого треклятого старикашку еще поздравляли за проявленную отвагу, присутствие духа и меткость глаза. Я чуть было не умер от досады и унижения. Но с тех пор я со священниками не связывался.

Спустя несколько месяцев господин Филиппе возвратился из заключения, он изменился до неузнаваемости, постарел лет на двадцать. Получив хорошую службу в нефтяной компании Паранти, он вернулся к своей прежней профессии инженера и предложил дедушке и бабушке отдать меня ему на воспитание. Мы поселились в маленьком домике, стоявшем в сосновой рощице, где он устроил себе лабораторию для разных поделок. Начал он с того, что постарался восполнить пробелы в моих познаниях - следствие нерегулярного посещения школы. Я обладал острым умом, господин Филиппе был наделен терпением, и мы быстро наверстали упущенное. В одиннадцать лет молодой Мериадек Ле Герн блестяще выдержал приемные экзамены в шестой класс и вскоре был зачислен воспитанником Аркашонского лицея.

Учился я весьма и весьма прилично. Отставание в точных науках вполне компенсировалось моими литературными способностями. Привыкнув с детства приспосабливаться к окружающей меня среде, я в совершенстве овладел даром подражания, без чего не бывает хороших лингвистов. С другой стороны, мой гибкий ум без труда постигал все тонкости школьной риторики и диалектики. Отличаясь в классных сочинениях, я начиная с третьего класса стал признанной звездой школьных дискуссий. Добровольно участвуя в дополнительных сочинениях на темы алкоголизма, Европы, расизма, ЮНЕСКО или мира, которые являются как бы вехами в карьере хорошего ученика, я насквозь пропитался духом ортодоксальности и часто одерживал легкие, но весьма приятные победы, которые приносили мне, помимо скромных денежных вознаграждений или поощрительных поездок по краю, еще и уважение директора лицея. Как только в разговоре упоминалось мое имя, он опускал жирные веки над маленькими глазками, похожими на ягоды черной смородины, и, скромно поправляя галстук-бабочку заявлял: "Что ж, это типичный продукт нашего воспитания".

Не думаю, чтоб преподаватели так уж меня ценили, но они были вынуждены делать вид, что ценят, ибо за все семь лет моего пребывания в лицее я не дал им случая поймать меня врасплох; когда я обучался в дополнительном классе по философии, мне даже удалось вскружить голову учительнице гимнастики.. Она была маленькая брюнетка и звалась Луизой.

В Аркашонском лицее велось совместное обучение, что не способствовало развитию любовных интриг. К тому же я был достаточно осторожен для того, чтобы скомпрометировать себя романом с одноклассницей. В Аркашоне моментально все становится известным, и разоблачение, несомненно, подмочило бы мою репутацию пай-мальчика, что, в свою очередь, нанесло бы определенный ущерб моим дальнейшим намерениям. В первые годы занятия велись в двух старых виллах Зимнего Города, и это придавало нашему житью-бытью почти семейный характер. Позднее нас перевели в ультрасовременные помещения новой лесной школы. Благодаря своему скромному, собранному внешнему виду я стал самым лучшим ее украшением. У меня были поклонницы, но я предпочитал сохранять неприступность. И если я сделал исключение для Луизы, то лишь потому, что интрижка с преподавательницей могла укрепить мой престиж, а с другой стороны, не желая тратить зря время на спортивные тренировки с их суровой дисциплиной, я попросту хотел получить свидетельство о прохождении курса гимнастики, необходимое для сдачи экзаменов на степень бакалавра.

Впрочем, роман этот довольно долго носил платонический характер, так как я считал делом своей чести стать любовником Луизы только после экзаменов. Но если бы даже нас тогда накрыли, все равно скандала не последовало бы и я лично ничем не рисковал. Связь наша еще долго сохранялась в тайне, и Луиза была самой очаровательной любовницей. К сожалению, она была честолюбива - глупо, недальновидно честолюбива. Словом, из тех честолюбцев, которым все подавай немедленно. Она считала, что я недостаточно "продвигаюсь", не понимая того, что истинный карьерист испытывает отвращение ко всей этой грубой механике и отдается благоприятному течению обстоятельств, удерживая курс, подобно рулевому парусника, с помощью ловкой игры радаров и штурвала.

Недавно я встретился с ней на пляже в Биаррице, где она в ка1 никулярное время руководит чрезвычайно респектабельным и дорогим клубом физической культуры. Она выкрасила волосы, не тем не менее сильно сдала. Ее профессия быстро изнашивает. Beроятно, она считает, что преуспела, поскольку с большим трудов зарабатывает за лето несколько тысяч франков. Когда она села за руль своей "флориды", я обогнал ее на моем "ягуаре" и нарочно ехал на первой скорости, чтобы она могла меня узнать. Наверно, она весь вечер проплакала от досады.

ГЛАВА ВТОРАЯ,

в которой я обнаруживаю чудесные свойства прикладной электроники

Луиза порвала со мной на второй год моего пребывания в университете. Она хотела, чтобы я, воспользовавшись моими лингвистическими способностями, одновременно получил бы право преподавать английский язык. Она рассчитала за меня все: сначала кандидатская степень, впоследствии - предел ее честолюбивых замыслов - защита докторской и, само собой разумеется, брак. Из всех вышеперечисленных ловушек для дураков меньше всего меня смущал брак. Дело это самое примитивное, не требующее никакой подготовки, и, если опыт оказывается неудачным, его можно всегда переделать, прервать или начать сызнова. Зато посвятить долгие годы каторжному труду лишь для того, чтобы обрести сомнительное преимущество стать рабом своего диплома, было в моих глазах пределом глупости. Совершенствуясь по мере накопления знаний в своей специальности, дипломированный раб располагает для применения своих талантов крохотным полем действия, ограниченным поверхностью его ослиной шкуры.

Это, естественно, не могло меня удовлетворить. Поэтому я постарался организовать свои занятия так, чтобы руки у меня были развязаны, а вознаграждение за труды пришло бы без промедления. Одновременно с подготовительными занятиями я целый год обучался политическим наукам, дабы не отстать от века. Существуют на свете вещи, научиться которым невозможно: изящно носить складной зонтик даже в хорошую погоду, говорить о "конъюнктуре" или "перспективах", когда нечего больше сказать, цитировать Токвиля синдикалистам, а Маркса - обывателям, скрывать свою невежественность под многозначительным молчанием или загадочной, но непременно учтивой улыбкой, рассуждать о проблемах, не вдаваясь в подробности, а вдаваясь, держаться подальше от берегов конкретности, таскать под мышкой по утрам иногда "Фигаро", а по вечерам всегда "Монд", выказывать, наконец, во всем и ко всему великолепную, подлинно королевскую терпимость, но зато проявлять характер, дабы отстаивать кое-какие второстепенные истины - защита их никого ни к чему не обязывает.

Игра эта меня весьма забавляла, и я покинул Институт политических наук не без сожаления. И мои профессора также с сожалением отпустили меня, ибо я был непременным участником всех понференций, упражняясь в том легком и пустопорожнем красноречии, благодаря которому труд педагога становится бесконечно более приятным и не столь утомительным. Но я сумел извлечь все соки из этих милых забав, а на втором курсе приходилось уже начать работать всерьез. К тому же политические науки и впрямь слишком развращают. Я решил, что мне следует изучать какую-нибудь редкостную, а следовательно, уже тем самым ценную область, не требующую чрезмерных усилий. И поэтому остановил свой выбор на эстетической лингвистике и на прикладной психодемографии. Над обеими этими темами давно уже никто не работал, хотя они по-прежнему фигурировали в ежегоднике факультета литературы и общественных наук. Для подготовки специалистов не было предусмотрено никакого особого курса, и поначалу профессора чинили мне кое-какие препятствия. Они успокоились, когда я пообещал посещать все их лекции. И уже совсем благосклонно они отнеслись ко мне, когда я дал им понять, - само собой разумеется, каждому в отдельности, - что буду готовить диссертацию под его руководством. Нет на свете такого профессора, который устоял бы перед подобным искушением.

Господин Филиппе предпочел бы, чтобы я остался в Институте политических наук и готовился к конкурсу в Государственную административную школу. Сам будучи учеником Центрального училища, он питал к этим учебным заведениям чуть ли не суеверное почтение.

- Поверь мне, Мерик, - сказал он мне однажды утром возясь над какой-то спайкой в странном приборе, над которым работал долгие годы, - поверь мне, без настоящего образования цели не добьешься.

- Какой цели, дядя?

Когда я был помоложе, я звал его дядечкой, но теперь мне казалось что "дядя" как-то более вязалось с моей солидностью. - Достигнуть... достигнуть того, чтобы стать кем-то... И он неопределенным жестом взмахнул паяльником.

- Так что ж, по-вашему, я никто, дядя?

- Я хочу сказать: кем-то, кого уважают. Погляди на меня: не будь я выпускником Центрального, мне никогда бы не предоставили таких возможностей для проведения собственных опытов, мне пришлось бы ежедневно отсиживать в конторе положенное количество часов. А так мне оказывают доверие...

Он замолчал, чтобы без помех облудить концы проводов. "Говори, говори, - думал я про себя, глядя на седую и почти уже лысую голову, склонившуюся над верстаком, - ты сам прекрасно знаешь, что если дирекция предоставляет тебе столько свободного времени, то лишь потому, что тебя считают отставшим от современной техники. И не потому, что тебе не хватает знаний, а просто у тебя не тот стиль. Ничтожный Рикар, который занял вместо тебя пост директора лаборатории, не кончал Центрального училища, но у него есть нужный тон. От него за версту несет действенностью, новым стилем руководства, вождизмом и умоисступлением. Надо будет, пожалуй, начать носить такие же очки, как у него, в нейлоновой оправе. Они придают вид этакого интеллигента-католика и левого технократа, а как раз это сочетание сейчас в моде".

- А как подвигается ваша научная работа, дядя? Вы довольны?

Он включил свой паяльник.

- Как сказать... Основное уже сделано, но я все еще топчусь на месте. Мой аппарат давным-давно готов. Я обнаруживаю нефть на любой глубине так же легко, как счетчик Гейгера определяет радиоактивность. Конечно, я применяю принцип, аналогичный звукоулавливателю подводных лодок, но вместо того, чтобы работать на ультразвуках, я...

- Если ваш аппарат готов, так за чем дело стало?

- Обычная история: отсутствие денег. Как только я закончу последние, самые решающие опыты, все нефтяные компании будут драться за право меня финансировать! Но для этого требуются миллионы, по меньшей мере пятнадцать-двадцать...

- В наше время это не бог весть что.

- Легко тебе говорить. Я стучался во все двери. Обращался за помощью в Научно-исследовательское общество, в Генеральный комиссариат нефтехимической промышленности, в Постоянный совет по энергетическим кадрам, в Государственный комитет прикладных промышленных наук, в комиссию по недрам Планового комиссариата, в отдел рудников Экономического совета, к делегату, ведающему координацией геофизических исследований при помощнике секретаря Управления по неатомной энергии, к...

- И среди всех этих людей не нашлось никого, кто мог бы вам помочь?

- Всех этих людей?! Но это все одни и те же люди, дружочек ты мой! Советники, атташе, делегаты, уполномоченные, комиссары, верховные комиссары - это же пустые слова, один пшик. В действительности их всего четверо, они сменяют друг друга, как опереточные карабинеры. Один из них - мой школьный товарищ Ратель, который никак не может мне простить, что я отнял у него восьмое место ex-aequo [На равных основаниях (лат.)] на выпускном конкурсе, потом профессор Вертишу, окончательно и бесповоротно впавший в детство, затем еще этот председатель Фалампен, который думает только о политике, и, наконец, старик Фермижье дю Шоссон, на которого возложена финансовая сторона дела, но его в основном интересуют лошади.

- Выходит, что главным образом вам надо убедить этого самого Рателя?

- Убедить этого идиота? Пожалуй, легче втолковать умалишенному высшую математику.

- Однако Ратель тоже закончил Центральное.

- Нет правил без исключения. К тому же Ратель предатель.

- Вот как! Сотрудничал с немцами?

- Нет, нет... скорее обратное. Но он воспользовался своими заслугами, чтобы выдвинуться. У него просто фантастическое положение и колоссальный оклад...

- И это вы называете предательством, дядя?

- Я хочу сказать, что Ратель предал свою миссию инженера. Для нас дело не в деньгах. Посмотри, чем я работаю! Уж кто-кто, а я недорого обхожусь государству!

- Но, по правде говоря, разве вы не мечтаете, чтобы государство дало вам денег?

Он посмотрел на меня, нахмурив брови.

- Ничего ты не понимаешь. Деньги эти мне нужны не для себя не для моих личных удовольствий, в для научной работы!

Не желая его огорчать, я не стал продолжать разговор. Но я мог бы спросить дядю: разве исследовательская работа не единственное его удовольствие и не является ли клянченье денег на научные опыты, по существу, неосознанным клянченьем для самого себя?

Через несколько дней, когда я играл в бридж с молодым Рикардом, мне посчастливилось выиграть у него довольно кругленькую сумму. Я - без огласки, разумеется, - решил по-своему распорядиться этим долгом чести и проигрышем Рикара оплатил предъявленный господину Филиппе вексель в несколько сот тысяч франков который уже много месяцев угрожал бюджету лаборатории. Конечно, милейший мой дядя приписал эту неожиданную удачу только своим заслугам.

- Вот видишь, - сказал он мне, - я был совершенно прав, уступив этому ничтожеству Рикару заведование лабораторией. Он прекрасный администратор, хотя я уверен, что это решение идет свыше. Доклад, который я год назад направил в Генеральную дирекцию, принес свои плоды. Только бы мне приступить к последним, решающим опытам на участках, они меня золотом засыплют.

Я оставил его в счастливом неведении, твердо решив, буде у меня появится такая возможность, оградить его от разочарований.

Вскоре после этого я был избран третейским судьей соперничающих между собой фракций Ассоциации студентов города Бордо именно благодаря установившейся за мной репутации человека умеренных взглядов и благодаря стараниям, которые я прилагал, чтобы никогда и ни в чем себя не скомпрометировать и вместе с тем казаться человеком смелым и прямым. Отказавшись участвовать в деле, которое заключало в себе известный риск, я согласился представлять моих коллег в вопросе второстепенном - конфликте с вице-директором Управления бланков и формуляров министерства государственного просвещения. Я отправился в Париж и был принят начальником канцелярии вице-директора.

Дело было тотчас же улажено, ибо я без дальних слов сумел разделить точку зрения моего собеседника, что, разумеется, было весьма высоко оценено. Я только попросил для морального удовлетворения моих доверителей печатать пресловутую брошюру, из-за которой разгорелся весь сыр-бор, на розовой бумаге, а не на бумаге цвета папских булл. Мне это милостиво разрешили и даже пообещали в шестнадцатом абзаце седьмого параграфа четвертого раздела заменить формулировку "явка обязательна" на "предлагается явиться".

Дальнейшие переговоры прошли в тоне дружеской беседы. Начальник секретариата, молоденький блондин, примерно мой ровесник, целый год провел в лицее Людовика Великого [ Известнейший а Париже лицей, где проходят специальную подготовку для поступления в Ecole Normale Superieur знаменитое высшее учебное заведение, сыгравшее огромную роль в культурной жизни Франции. ]. Там он постиг нелегкое искусство заставить слушать себя и делать вид, что слушает других. Это придавало его разговорам ничего не стоящую и ни к чему не обязывающую любезность. Я весьма заинтересовался его персоной, так как тоже метил на карьеру такого рода, но, разумеется, на более высоком уровне. Я считал, что для человека ловкого секретариат министра может стать великолепным трамплином. Мой собеседник разгадал эту мысль с полуслова и поспешил вывести меня из заблуждения.

- Дорогой мой, - сказал он, - возможно, я вас отчасти разочарую, но, поверьте, я выполняю просто дурацкую работу. Если вы честолюбивы, упаси вас бог последовать моему примеру. Мы, кабинетные работники, близко соприкасающиеся с солнцем, иногда получаем ожоги, но никогда нам не достичь светила; мы, как тот горемыка из фаблио, которому от жаркого доставался только запах. Мы окружены властью, но сама она от нас ускользает.

- Значит, ваше начальство дрожит за свои места, так, что ли?

- Начальство? Да оно не имеет права даже на запах от жаркого! У них, конечно, солидные оклады, но эти деньги не имеют ни запаха, ни вкуса. Им не хватает как раз того смака, с каким тратит деньги человек, сам решивший, как и где их ему заработать или взять. Получаемый ими ежемесячно оклад достается им с неизменностью стихийных явлений. Что до остального, то обязанности их сводятся к разговорам, к писанине, представительству словом, обязанности эти чисто символические. Настоящая власть, почтеннейший, сосредоточена в президиумах. Я никогда бы J не мог позволить вам внести изменения в редакцию текста типовой брошюры Т-616, если бы заранее не заручился расположением редактора, проверяющего десятилетнюю сводку-отчет о выходе сборников установленных форм и образцов.

Мы поболтали еще немного, а потом он сказал, что спешит в министерство общественных работ на коктейль в честь пуска электронного оператора, предназначенного для подсчета потребности министерства в перьях рондо.

- A знаете, - продолжал он, - если у вас в перспективе нет ничего более интересного, пойдемте со мной. Там бывает любопытный народ. По-моему, вы человек честолюбивый, В Париже довольно трудно куда-нибудь пробиться. Коктейли как раз для этого и созданы.

Я принял его приглашение. Так я и познакомился с Жан-Жаком Бреалем, которому суждено было стать моим другом, и с его женой Югеттой, которой суждено было стать моей любовницей. По правде говоря, в ту первую встречу Югетта не произвела на меня впечатления. Была она рыжая, сероглазая, высокая и тоненькая, но у нее была плохая кожа и к тому же на левом крыле носа сидело нечто такое, что, в зависимости от степени вашего к ней расположения, можно было принять либо за маленькую бородавку, либо за крупную родинку.

Бреаль же, напротив, заинтересовал меня с первого взгляда. Ему было лет тридцать, и он уже начинал седеть, но спортивная выправка и открытое лицо придавали ему необычайно молодой вид. Именно его внешность натолкнула меня на мысль, до какой степени орденская ленточка Почетного легиона способна украсить человека, даже если его костюм далеко не безупречного покроя. Темно-синий костюм Бреаля, сидевший на нем не по-столичному мешковато, свидетельствовал, что его хозяин выпускник факультета естественных наук.

- Это бог электроники, - шепнул мой провожатый, прежде чем представить меня Бреалю, - и к тому же он еще и герой Сопротивления. Ему не было и шестнадцати, когда в 1943-м он угодил в гестапо.

В беседе скоро выяснилось, что Бреаль знаком с господином Филиппе по Освенциму.

- Его коньком в ту пору был какой-то звукоулавливатель для определения подземных месторождений, - сказал он.

- У вас отличная память. И представьте, конька он так и не сменил.

- Да что вы! Я в восторге. Вот так и делаются великие открытия.

Я стал ему рассказывать о материальных трудностях, с которыми сталкивается господин Филиппе.

- И не удивительно, - сказал он. - Мне самому приходилось сталкиваться с этими трудностями, и, вероятно, я и по сей день с ними Сталкивался бы, если бы жена моя не была племянницей Рателя. Вы знакомы с Рателем?

- Дядя рассказывал мне о нем. Думаю, что он человек весьма влиятельный.

Югетта Бреаль подавила смешок. Ее муж комически покачал головой.

- Пожалуй, следовало бы употребить это прилагательное в превосходной степени. У Рателя такой диапазон влияния, что даже сам он не может в этом разобраться. Это типичный эксперт. Он специалист по веем вопросам. Понимаете, что я хочу сказать:

доклад для правительства, статья в "Экспресс", собеседование в ЮНЕСКО, выставка в Пакистане, делегация в Евратом, переговоры в Гане, конференция в Ла-Пас... Вот так он и живет.

- И вы повсюду сопровождаете его?

- Конечно, нет! Помимо всего прочего, я просто его научный консультант в группе межведомственных изысканий по координации опытов по прикладной электронике в областях, касающихся обороны, экономики и образования,,. Так вы говорите, что Филиппо посылал докладную записку в Управление по подготовке кадров энергетиков?

- Куда только не посылал!

- Заходите-ка завтра ко мне в бюро. Посмотрим, что можно для него сделать.

По адресу, который он мне дал, на проспекте Фридланда я обнаружил великолепный особняк, в котором помещалось несколько правительственных учреждений. Убеленный сединами привратник, читавший "Юманите" в просторной, отделанной лепными украшениями передней, соблаговолил прервать на минуту свое чтение и провел меня по поглощающим звук плюшевым дорожкам и паркету из драгоценных пород дерева в бывшую туалетную комнату, служившую ныне кабинетом Бреалю. Его крупному телу, казалось, было тесновато в этом чулане. Он встретил меня радушно, что ничуть не показалось мне наигранным, и повел в другую комнату, более просторную, чем его. Там за столом, заваленным папками, восседала дама лет под сорок, приятного южного типа.

- Мадам Ляррюскад занимается вентиляцией кредитов, - объяснил он. - По существу, она подготавливает материалы для трехведомственной бюджетной комиссии, заключение которой сначала утверждается председателем опытной группы, визируется финансовым контролером, затем подтверждается заинтересованными министерствами и подписывается помощником государственного секретаря по неатомной энергии, но, По сути дела, - не так ли, мадам? - доверяют только ей одной. Мадам Ляррюскад жеманно улыбнулась.

- Стараюсь быть полезной, господин Бреаль.

- Так вот, я надеюсь, что вы сумеете быть полезной также и дяде моего друга Ле Герна... тому самому Филиппе, о котором я сегодня утром вам говорил...

Госпожа Ляррюскад достала из ящика пачку документов.

- Я разыскала дело, господин Бреаль. Оно два года пролежало в отделе административной проверки, так как было составлено не по форме. Одна из смет достигает 856 742 франков и 47 сантимов, тогда как цифра, утвержденная государственным бюджетом, равна 856 741 франку и 56 сантимам... К счастью, данный пункт с момента подачи этого ходатайства трижды пересматривался: на него распространилось повышение бюджета до пятнадцати процентов, так что теперь все в порядке.

- И вы располагаете необходимыми кредитами?

- Разумеется, не полностью, но... Она перелистала толстый указатель.

- Ну, скажем, три или четыре миллиона. Хватит?-спросила она меня с улыбкой.

- М-м...

- Ладно, пусть будет пять, поскольку это для вас... А теперь давайте-ка я попробую найти эти пять миллионов. Ведь все уже распределено, вы сами понимаете. Вот, например, гониометр экспедиции Пишуа...

- Нет, здесь ничего не перепадет,-возразил Бреаль, - А вдруг с ними что-нибудь случится...

- Ну, тогда геликоптер профессора Мартина... Нет, его смета свыше пяти миллионов... Ага, нашла! Электроэндосмограф этого кретина Пирелли! Как раз то, что нам требуется: пять миллионов сто пятьдесят три тысячи.

- Пирелли вовсе не кретин! - возразил, смеясь, Бреаль.

- Возможно, но он такой противный. У него ужасная манера смотреть так, будто он вас раздевает.

Размашистым нервным почерком мадам Ляррюскад заменила фамилию Пирелли фамилией Филиппе. Несложность операции несколько даже встревожила меня. Я привык к обходным путям и поделился своими опасениями с Бреалем.

- Если вас волнует судьба Пирелли, так будьте спокойны. Эндосмографы для него - это только вопрос standing'a [престижа (англ.)]. У него есть уже восемь таких, которыми он не пользуется. Пусть повременит с девятым... Так, глядишь, и научится раздевать мадам Ляррнэскад не только взглядом.

В кабинете Бреаля нас ждало приятное известие. Узнав от Жан-Жака о моем приходе, Ратель согласился принять меня на несколько минут. Бреаль проводил меня к нему. Это был человек небольшого роста, с бегающими глазками. Его вьющиеся, с легкой проседью волосы стояли вокруг головы наподобие нимба. У него сидел посетитель. Я узнал хитренькие усики и сногсшибательные очки председателя Фалампена.

- Присаживайтесь, друг мой, - сказал Ратель. - Поговорим подробно о милейшем Филиппе. Ну, как он поживает? Простите, одну минуточку...

Нажав на кнопку звонка левой рукой, правой он снял трубку телефона и стал браниться с телефонисткой по поводу разговора с Мельбурном, который он заказал четверть часа назад. Вошла секретарша, и он начал ей диктовать доклад на тему о преподавании квантовой физики в детских садах. Время от времени он останавливался, чтобы ответить на телефонные звонки, прижимая трубку микротелефона подбородком, или чтобы записать несколько слов в свой блокнот. Вдруг взгляд его упал на меня.

- Этот милейший Филиппе,-рассеянно пролепетал он, - выдающийся ум... Бреаль, проверьте, имеются ли свободные кредиты... Я должен ехать в бюджетную комиссию. Затем заскочу в министерство. Если дадут разговор с Мельбурном, скажите, чтобы позвонили еще раз на этой неделе не позже четверга, поскольку я улетаю в Тель-Авив, но в субботу утром я уже вернусь, так как должен председательствовать...

С этими словами он надел пальто и прошмыгнул в боковую дверь. Голос его затих где-то в коридоре. Наступило длительное молчание.

- Сегодня его уже не увидеть,-процедил Фалампен.-Если вам нужны деньги, молодой человек, придется зайти еще раз или обратиться в другое место. Что вы закончили?

- Я студент факультета литературы в Бордо, господин председатель.

- Литературы? Плохо, очень плохо. Ни гроша.

- Литературы и общественных наук, господин председатель.

- Так, так. Вы, случайно, не по аудиовидению? Аудиовидение - это оплачивается. Министерство финансов отплевывается, комиссии голосуют, избиратели клюют. Это производит на них впечатление. Они не знают, что это. Я тоже. А вы-то знаете?

- Немного, господин председатель. Я занимаюсь лингвистикой...

- Лингвистикой? Вот как!.. Погодите... биолингвистика... Евролингвистика... Я ищу, понимаете ли, префикс. Два самых лучших на сегодняшний день это "био" - из-за рака и "евро" - из-за "Общего рынка". Есть еще одна приставка, которая становится модной, это "космо" - из-за пространственных исследований... Космолингвистика... Ну, что скажете?

- М-м...

Он поднялся и взял свою шляпу.

- Заметьте, суффикс еще лучше. А из всех суффиксов, друг мой, самый подходящий - это "трон". Циклотрон, бетатрон, позитрон... Понимаете, что я хочу сказать... Черт подери! Удачно поставив "трон", вы можете заграбастать миллионы и выйти на первое место. Возьмите хотя бы этого молодчика Ланнемезена, который изобрел нечто вроде гигантской взбивалки для майонеза, в которой можно фабриковать грозы. Знаете, как он ее окрестил? Метеотрон, друг мой. Это гениально. С таким названием любой сезам перед вами откроется... Я знаю одного естествоиспытателя, который окрестил свою передвижную лабораторию фитотроном... от phytos - природа по-гречески, не так ли? У него есть все, что душе угодно, в смысле кредитов. А раньше у него гроша не было. Принцип вам ясен? Вы изобретаете усовершенствованную кухонную машину, совершаете нечто сверхъестественное, ну, просто таки переворот в этой области. Вам не дают ни гроша.

Вы представляете свой аппарат под названием магиротрон, от mageiros кухня по-гречески, и вас осыпают золотом. Проще простого. Надо только приладить к месту этот самый "трон". Вот где трудность. Я уже давно подумываю о машине для выборов, но ее пришлось бы назвать электрон, а это уже использовано. Досадно! На этом, мой юный друг, честь имею откланяться. И запомните:

"трон", "трон"... в этом секрет успеха.

Он надел шляпу и вышел, швырнув мне этот королевский дар:

магический слог, который должен был стать для меня залогом будущего успеха.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ,

в которой я поочередно познаю успех, любовь, траур и изгнание

Экзамен по прикладной психодемографии оказался простой формальностью. Профессор как раз уехал в командировку и передал свои полномочия одному из коллег, который даже не старался скрыть ни своей скуки, ни полной своей неосведомленности в данном вопросе. Будучи уверен в том, что я разбираюсь куда лучше в этом новом для него предмете, он был достаточно осмотрителен и не подверг мои познания слишком глубокому анализу.

Ланьо, принимавший экзамены по эстетической лингвистике, тревожил меня куда больше. Это был еще довольно молодой грамматист, неряшливо одетый и с мечтательным взглядом. Он скорее походил на поэта, чем на профессора. На устном экзамене он слушал меня, задрав нос кверху, уставившись отсутствующим взором в окно, потом пристально посмотрел на меня, словно увидел впервые.

- Вы, очевидно, считаете, что выдержали?-спросил он наконец.

- Честное слово, господин профессор, думается, что я не так уж много наговорил глупостей...

- Верно, вы глупостей не говорили. Вы слишком хитры для этого. Итак, вы прошли. Не будем возвращаться к этому прискорбному факту, но позвольте заметить, что из всех любителей дармовщинки, с которыми мне приходилось встречаться, вы самый омерзительный и даже, простите за трюизм, самый подлый... В своем изложении вы, сударь, двадцать восемь раз упомянули о "динамогеническом соотношении" и пятьдесят два раза о "феноменологической структурности". Любому известно, что два эти выражения входят в мою научную терминологию и я охотно ими пользуюсь, но никто, сударь, слышите, никто не знает точно, что это такое. Даже я сам и то не очень твердо знаю. Я сам еще только доискиваюсь до сути. А вы - вы, оказывается, уже нашли. По-видимому, вы рассчитывали мне угодить. Так вот, тут вы просчитались, сударь. С другой стороны, вы подробно и со знанием дела комментировали отрывок из основного тезиса моей диссертации, содержащегося на странице семьсот тридцать шестой. Сударь, разрешите сообщить: наборщик ошибся, а я, к несчастью, проглядел ошибку в корректуре. Отрывок, приведенный вами, - это просто марашка, как ее называют типографы. Собственно говоря, он ничего и не означает. Но вы, вы его поняли. Примите мои поздравления. Вы далеко пойдете, сударь. Только в пределах досягаемости моего башмака советую вам пятиться задом!

Весь июль я провел в Оссгоре у Бреалей, у которых там была вилла. Жан-Жак пригласил меня с той дружеской и располагающей непосредственностью, которая была и самой очаровательной чертой его характера и самым серьезным препятствием в достижении успеха. К концу второй недели я стал любовником Югетты. Моей заслуги, по правде говоря, тут не было никакой, вся инициатива принадлежала целиком ей. С той минуты, как она дала мне почувствовать свое расположение, все пошло с необычайной легкостью. Даже при желании я был бы не в силах изменить ход событий, настолько благоприятно складывались обстоятельства. Родственники Бреаля, проводившие отпуск вместе с ним, неожиданно вынуждены были вернуться в Париж в связи со смертью кого-то из родичей, служанка воспользовалась этим и ушла в отпуск. Жан-Жака отозвали в лабораторию для срочных опытов, которые продлились до конца месяца, а погода тем временем испортилась, и соседние виллы опустели. Каждую ночь Югетта лежала в моих объятиях у настежь распахнутой двери, ведущей прямо на озеро и лужайку, где безмолвно сочился туман. С необычайной простотой она раскрывала предо мною свои чувства.

- Конечно, мне совестно обманывать Жан-Жака, лучшего из людей. Единственное, в чем я могу его упрекнуть, так это в тех недостатках, которые делают мужа интересным и не дают супружеской жизни опошлиться. Но я давно уже научилась не терзаться раскаяньем. Этими мелкими неприятностями расплачивается свободолюбивая натура, предпочитающая радости жизни бесплодному брюзжанию. Если бы я верила моей косметичке, я не должна была бы также есть на приемах соленые фисташки. Это вредно для кожи, а женщина с такой кожей, как моя, вредна для карьеры Жан-Жака, что куда более вредно, чем обманывать его. Словом, я терзаюсь и все же ем фисташки. А ведь я могла бы обойтись и без них. Мне хватает силы воли. Но поступи я так, у меня было бы ощущение, будто я сдаю позиции, отказываюсь от чего-то, что мне принадлежит, что я мельчаю...

- Короче говоря, дорогая, я для тебя просто фисташки!..

- М-м-м... Вот именно. Между копченой лососиной и тобой я, пожалуй, выбрала бы лососину. Скажем так: я ставлю тебя чуть выше cipolata [Колбаса со специями (итал.)], но все же ниже бутерброда с икрой.

- С черной икрой, надеюсь?

- Ну конечно! Милостивейший государь не удовлетворился бы красной или частиковой икрой. Для него это недостаточно шикарно... По существу, ты просто паршивый сноб, и притом без всякого размаха. Еще вопрос, не совершила ли я ошибки, не устояв перед твоими сомнительными прелестями.

В сумерках ее серые глаза сверкали зловещим блеском. Несколько смущенный внезапной сменой ее настроения, я пытался восстановить статус-кво.

- Дорогая, если я сделал все возможное для того, чтобы тебя соблазнить, то именно потому, что все для меня недостаточно хорошо и я довольствуюсь лишь самым лучшим, не упрекай же меня за это.

Она дала мне такого тумака, что я чуть было не слетел с кровати.

- Жалкий идиот! Именно этого тебе не следовало говорить, а ты сказал! Лучшим! Так это я, выходит, лучшее?! А ты нос мой видишь, скажи? Сосчитал волоски на моей бородавке? Четыре! Целых четыре! А моя кожа? Да она вся в прыщах! А ноги? Они тонкие как спички! А зад? Слишком низкий!.. Остальное не дурно, согласна, но нужно быть последним подхалимом, чтобы осмелиться назвать меня совершенством.

Волна гнева разметала ее рыжую гриву. Я протянул к ней руку, несущую мир.

- Дорогая...

- Руки прочь!.. Слушай. Ты мне понравился потому, что я угадала в тебе честолюбца, по крайней мере мне так показалось. Но у меня складывается впечатление, что ты просто грязный мелкий карьерист.

- Карьерист, честолюбец - не вижу особой разницы.

- Дурак! Я обожаю честолюбцев! Они вроде меня, им мало того, что у них есть, они готовы захапать все, им подавай то, что доступно, и даже сверх того. У них глаза больше брюха, а брюхо так велико, что может вместить весь мир. Они обжоры, обжираются жизнью и подыхают довольные.

- Ну, а карьеристы?

- Расчетливые ничтожества. Они не вламываются в дверь, а втискиваются. Делают карьеру с головокружительной быстротой, но при этом ни на миг не отпускают перил.

- По моему, Жан-Жак знает толк в головокружительных карьерах.

- Он? Нет, он не честолюбец, но и не карьерист. Ему просто нет в этом нужды. Он никогда не заботился о своей карьере. Это, так сказать, отходы его работы. Карьера дана ему сверх нормы... Как это ни прискорбно, но он не честолюбец. А ведь он вполне мог бы им быть, потому что он настоящий сеньор.

- А я разве не сеньор?

- Ты?.. Даже не барон, даже не рыцарь. Сеньоры в моем представлении это люди, которые никогда не плутуют на манер тебя, когда ты расписывал мою внешность. Вместо того, чтобы открыто заявить, кто ты такой и о чем думаешь, вместо того, чтобы заставить принять тебя таким, каков ты есть, вместо того, чтобы пользоваться этим как своим оружием, ты все время стараешься подсчитать, что тебе выгоднее сказать или сделать. Ты ловчишь, лезешь, проталкиваешься, ты хочешь получить место, но не хочешь за него платить. Из всех любителей дармовщины, которых я встречала...

- Знаю: я самый омерзительный, мне об этом уже говорили.

- Самый омерзительный? Если ты на этом настаиваешь, то будь уверен, возражать я не стану... Но, по правде говоря, я хотела сказать - самый обворожительный, ведь нужно же мне оправдать то, что в данный момент я нахожусь с тобой в одной постели. Отвращения к тебе я пока не испытываю. Оно еще может прийти, но сейчас я колеблюсь. Если в результате окажется, что ты несколько иной, чем я предполагаю, что в тебе все-таки, как говорится, "что-то есть", я никогда не прощу себе ошибки. Истинные честолюбцы явление весьма редкостное. Если бы я позволила такому типу пройти мимо меня и не заметила бы его, я, пожалуй, пожалела бы о нем не меньше, чем о недоеденном бутерброде с икрой.

- С черной икрой?

- Ясно, с черной. Как видишь, я тоже люблю только хорошее...

Ее дурное настроение рассеялось так же внезапно, как и пришло. Я сумел воспользоваться благоприятной минутой, и в эту ночь мы к этой теме не возвращались.

Наша связь прервалась без всяких осложнений, как только вернулся Жан-Жак. Он привез мне вести от господина Филиппе.

- Я ездил повидаться с ним в Паренти. Он приступил к опытам. Начальные результаты весьма обнадеживающие. Мне думается, он своего добьется.

- Вы полагаете, он сумеет убедить руководителей нефтяных компаний?

Жан-Жак неопределенно махнул рукой.

- Ну, это маловероятно.

- Вы же только что говорили об успехе.

- Я имел в виду сугубо научные результаты. А что до остального, то вы сами понимаете, что техники, контролирующие опыт, не имеют ни малейшего желания уступить место машчне Филиппо, как бы гениальна она ни была. Так что...

Казалось, он смотрел на всю эту историю с любопытством и снисходительно.

- А дядя, по-вашему, понимает это?

- Бесспорно, но ему наплевать. Ведь в научной работе нам бы только наскрести денег на постройку любимой игрушки, чтоб она работала исправно, а на большее мы и не претендуем.

- У меня складывается впечатление, что вы не принимае всерьез свою работу.

- Да нет же, черт возьми! Нет на свете ничего серьезнее, чем забавляющийся ребенок. Видеть в науке своего рода инфантилизм отнюдь не равносильно развенчиванию научной мысли. Наша психология весьма несложна именно в этом вся наша сила. Достаточно только уразуметь, что научно-исследовательская работа - та же игра. Новая лаборатория - это такая же игрушка, как детская электрическая дорога. Мы ссоримся из-за микроскопов с контрастными фазами, из-за атомных реакторов, как дети из-за шариков или ириски. Коллекционируем перфокарты, как почтовые марки или этикетки от коробок из-под сыра. Норовим стибрить у соседа то, что у него в кармане или в мозгу, списываем друг у друга, шумим на конгрессах, как на школьной перемене, выходим из себя, стучим ногами, дуемся...

- И все-таки вы добиваетесь иногда практических результатов.

- Вернее, от нас их добиваются. Это совсем другое. Таких, что были достаточно оборотисты и сумели показать товар лицом, - таких по пальцам можно перечесть: Пастер, Эдисон, Швейцер... Остальные же, можно сказать, ровным счетом ничего не значат. Самое большее, что они производят, это первичную материю. Ведь не корова же делает сыр...

Это замечание накрепко засело у меня в памяти, тем более что на следующей же неделе я лично смог убедиться в его правоте. Благодаря поддержке Жан-Жака и доверию к двум моим дипломам я получил место переводчика на Международном конгрессе по социальной биокибернетике, проходившем в Лозанне со 2 по 20 августа. Работа оказалась весьма выгодной, и деньги, которые я рассчитывал заработать, позволили бы мне приятно и с пользой провести отпуск где-нибудь на модном курорте Лазурного берега или Бискайского залива.

На второй же день конгресса я пришел к выводу, что социальная биокибернетика имеет две стороны. Одна сторона - это происходящее в зале заседаний. Это сборище чем-то напоминает класс одаренных учеников-горлопанов. Вычислительные отчеты - информации о проведенных опытах чередовались кисло-сладкими комментариями, которые иногда выливались в крикливую ссору. Время от времени награда за работу, буквально ученического масштаба, вызывала аплодисменты, и какой-нибудь незадачливый зубрила проходил на свое место под смешки и шум в зале. Смутьяны покидали зал, тогда как в первом ряду прилежные ученики - преимущественно немцы сидели, не отрывая глаз от грифельной доски.

Чтобы познакомиться с другой стороной биокибернетической медали, следовало регулярно посещать звукопоглощающие холлы роскошных отелей, самые фешенебельные ночные бары города, терассы Уши или, еще лучше, ресторанчики на берегу озера, где за жареным окунем и графином холодного вина велись деловые разговоры. Здесь было уйма хорошо выдрессированных блондинчиков, которые походили, как родные братья, на моего приятеля- начальника секретариата вице-президента Управления бланков и формуляров в министерстве государственного образования. Встречались и более опасные, более мужественные личности - загорелые сорокалетние дяди с холодным взглядом, отрывистой речью, и розовенькие старички, вылощенные, наманикюренные, ангельски и в то же время жестко глядевшие на мир сквозь стекла своих очков в золотой оправе, и безымянные сердитые чиновники типа Мегрэ. Научную терминологию, звучавшую в зале заседаний, сменял здесь язык войны, полиции и финансистов. Из строгого ствола социальной биокибернетики выбивалась буйная поросль замысловатых технических приемов, дающих возможность управлять, направлять, внедрять, опорожнять, смывать, искоренять, обновлять, ускорять, замедлять, отключать, замыкать и искажать умонастроения как толпы, так и отдельных индивидуумов во имя блага существующего социального порядка.

Моя роль сводилась к тому, чтобы переводить на французский выступления участников конгресса, читавших свои доклады на английском языке. Среди тех, кого мне пришлось обслуживать, обращал на себя внимание профессор Больдюк, ректор Государственного университета Польдавии.

Профессор Больдюк говорил великолепно по-французски и отвратительно по-английски. Но польдавское правительство затаило против Франции злобу, так как она проголосовала в ООН против проекта южнопольдавской независимости, и в категорической форме рекомендовало всем своим подданным не пользоваться нашим языком на международных съездах и конференциях. Тайная полиция зорко следила за неукоснительным выполнением этого мероприятия. Профессор Больдюк писал свои доклады на французском, а я переводил их на английский, чтобы в любую минуту на заседаниях он мог представить оригинал в качестве перевода.

Вначале я не придавал большого значения содержанию текста, который переводил. Речь шла о комплексных исследованиях в области электроники, структурной лингвистики, акустики, неврологии, энцефалографии, глоссематики и формальной стилистики. Я сталкивался с понятиями, которые были мне знакомы по работам прежних лет, но большинство рассуждении было мне недоступно, и, не желая попусту тратить время и энергию, я даже не пытался вникнуть в суть работ профессора Больдюка. Однажды мне встретилось в докладе профессора имя моего бывшего преподавателя Ланьо, и я тотчас же насторожился. До сих пор я старался подавить в себе чувство смутной неприязни, которое питал к нему со дня экзаменов. Я не люблю ненавидеть. Ненависть - это бесплодное и слепое чувство, довольствующееся моральными категориями, и из него невозможно извлечь никакой реальной выгоды. Однако желание напакостить Ланьо подсознательно толкало меня поближе ознакомиться с этими трудами, дабы отчетливее представить себе нити, связывающие Ланьо с Больдюком.

По всей видимости, Ланьо изучал возможность применения отдельных опытов Больдюка к теории литературной критики. Я был поражен, ибо с первого взгляда тексты, над которыми я повседневно работал, не имели ничего общего с литературой. Я поделился своим открытием с Больдюком, изложив ему свою точку зрения с той долей восторженного недоумения и разумной наивности, что безотказно покоряет профессоров на возрасте.

Больдюк утверждал, что он верит в ценность этих трудов для рациональной и, по сути дела, практически безошибочной литературной критики. Для вящей убедительности он ознакомил меня с текстом одного сообщения, сделанного профессором английского языка сэром Е. Р. Винсентом на VI конгрессе Международной федерации языка и современной литературы, собиравшемся раз в три года и проходившем в Оксфорде в 1954 году. Тема этого сообщения была многообещающей: " Mechanical aids for study of language and literary style" [Механические приспособления для изучения языка и литературного стиля (англ.)].

К сожалению, я не успел прочесть эту статью. В тот же вечер телеграмма известила меня о внезапной смерти господина Филиппо. Пришлось срочно выехать в Жиронду.

А уже через день мое положение резко ухудшилось. Практически оконченные опыты господина Филиппе были признаны контрольной комиссией гениальными, но несколько опережающими развитие современной науки. Бумаги спрятали в папку и к этому делу больше не возвращались. По предложению молодого Рикара, возглавлявшего проверочную комиссию, научно-исследовательской лаборатории присвоили имя Филиппе, Спустя три года участники движения Сопротивления установили на ней мемориальную доску. Что же касается меня, то я получил в наследство дом, окружённый соснами, странного вида аппарат, потребовавший годы кропотливого труда, и несколько ящиков с записями и документами.

И ни гроша денег. Господин Филиппе жил и предоставлял мне возможность существовать на свое жалованье и пенсию бывшего узника фашистских лагерей. Мне никогда и в голову не приходило, что в один прекрасный день мне придется перейти на собственное содержание. В Лозанну я отправился заработать себе на карманные расходы. Таким образом, я очутился без средств. Дед и бабка давно отправились на тот свет, и мать моя затребовала из Алжира все их жалкое наследство.

Сразу. после похорон я вернулся в Лозанну. Должность переводчика была единственным ресурсом, дававшим мне возможность заработать и продержаться до той минуты, когда я найду себе постоянную работу. Без особых сожалений я решил на время прервать занятия. Но как жить по возвращении домой?

Из затруднения меня вывел Больдюк.

- У вас есть связи в Париже?-ворчливо спросил он, когда мы заканчивали переводить его завтрашнее выступление.

- Кое-какие, - ответил я, подумав о Бреале.

- В таком случае, немедленно напишите в Главную дирекцию по делам культуры и техники министерства иностранных дел и нажмите на своих друзей. Я просил французское правительство предоставить в мое распоряжение технического сотрудника на год сроком, начиная с октября месяца. Мне безразлично, будете это вы или кто другой. Вы хоть и невежда, но зато ловкач. А это самое существенное.

В тот же вечер я позвонил Бреалю. Судьба мне улыбнулась. Из-за отсутствия другой кандидатуры эту должность пообещали одному кандидату физических наук, бывшему студенту Высшего педагогического института, который имел два существенных недостатка:

во-nepвыx, был ставленником заклятого врага Рателя, а во-вторых, числился одним из руководителей Научно-исследовательского государственного синдиката в те времена, когда правительство косо смотрело на эту организацию. Таким образом, моя кандидатура была встречена чуть ли не радостно.

Не далее чем через месяц после окончания конгресса в Лозанне я, снабженный всеми необходимыми документами и служебным паспортом, сел в самолет, летевший в Польдавию.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ,

в которой литератрон рождается в Польдавии

Я не берусь объяснить, где находится Польдавия. Сама мысль о том, что какое-нибудь государство может находиться там-то или там-то, кажется мне в наши дни безнадежно устаревшей. Географическое положение города или страны имело еще какой-то смысл в те времена, когда поездка туда была сопряжена с более или менее длительным и сложным путешествием. Реактивный самолет все это изменил. Для меня Польдавия находится на расстоянии трех стаканов фруктового сока, одной улыбки стюардессы и двух французских журналов, прочитанных в пути. Самое сложное - это добраться до Орли. Очутившись в аэропорту, можешь считать, что практически уже прибыл к месту назначения.

Мне будет нелегко описать также и самоё Польдавию. Я давно привык считать улицы и

дороги связующим звеном между двумя пунктами и поэтому обычно не мешкаю на них. Что же касается домoв, которые я видел по пути от моего отеля до посольства или университета, и пейзажа, окружавшего меня на морском курорте, куда каждый уикэнд съезжались все члены посольства, то вся эта польдавская декорация показалась мне весьма похожей на те фотографии, что печатают на страницах рекламных проспектов, которые валяются на столах в любом туристском агентстве. Поэтому отсылаю к ним любителей живописных достопримечательностей.

Для общения с жителями Польдавии мне не хватало знания языка. Польдавский язык очень труден, и его грамматические особенности быстро охладили мой первый добрый порыв, что и ограничило круг моих собеседников несколькими университетскими полиглотами и западными дипломатами.

Впрочем, все это не имело никакого значения, так как свободного времени у меня оставалось крайне мало. Больдюк оказался очень требовательным шефом, настоящим мучителем и для себя и для своих сотрудников.

Когда-то он был первым министром государственного образования независимой Польдавии, затем через несколько лет, во время военного переворота, угодил в тюрьму, потом правительство Второй республики его произвело в послы, а при ненавистном режиме диктатора Женкоака он жил в мрачном уединении. Как только к власти пришел освободитель Девак, он, желая обеспечить себе сотрудничество наиболее выдающихся деятелей Польдавии, предложил Больдюку на выбор либо возвратиться в тюрьму и вскорости предстать перед судом, либо принять пост ректора Государственного университета. И Больдюк стал ректором, хотя временами его брало сомнение: не лучше ли было избрать тюрьму? При режиме Освободителя польдавского народа от университетских работников требовалось невероятное напряжение. Больдюк работал день и ночь, чтобы написать полагающуюся ему норму научных статей и сообщений. И понятно, я не мог отставать от него.

Все свои свободные часы, а их было немного, я проводил в посольстве, на превосходном опытном поле, где я без особых затруднений постигал хитроумный механизм административных интриг. Посол был приветливый старик, не находивший себе места от скуки. Говорили, будто он педераст, но в этом смысле он вел себя по отношению ко мне чрезвычайно корректно. Главным его развлечением было соперничество его подчиненных. Среди этих последних наиболее примечательными был Конт, пресс-атташе, и Пуаре, советник по рекламе.

Конт принадлежал к той же категории людей, что и Бреаль. Он настолько походил на Бреаля, что я почти автоматически начал ухаживать за его женой Сильвией, черноглазой блондинкой, которая отнеслась к моим маневрам весьма неодобрительно. Лишь с трудом я избежал публичного скандала. Конт ничего не заметил. Ученик и почитатель Гаруна Тазиева, он готовил труд по вулканам, которые являются достопримечательностью Польдавии. [Гарун Тазиев ученый-вулканолог. Автор популярной книги "Вулканы"] Страна ему нравилась, но, желая сделать в Париже карьеру журналиста, он рассчитывал пробыть здесь не более двух-трех лет. Впрочем, если бы он и решил остаться, Пуаре бы все равно этого не допустил.

Портить карьеру своих коллег и добиваться их отзыва во Францию было любимейшим занятием советника по рекламе. Он, вероятно, тронулся уже лет двадцать тому назад, еще в ту пору, когда приехал в Польдавию, но тогда благодаря его молодости, университетскому званию и самоуверенности люди как-то не замечали, что он не в своем уме. Безумие его было отнюдь не безрассудным. Оно даже отличалось той логической завершенностью, той тонкостью расчетов, что характерны для великих параноиков. Я с восхищением и интересом изучал его технику, которая позволяла ему, едва начав беседу, ставить своих самых, казалось бы, трудных собеседников в наиболее невыгодное положение. Он выжидал, пока его жертва рискнет высказать свое мнение или утверждать что-либо. Тогда с дружеской, несколько недоумевающей улыбкой он, покачивая головой, шептал словно бы про себя:

- Вот как... Занятно... Значит, вы по-прежнему полагаете...

- Что вы хотите сказать? - настороженно спрашивал собеседник.

- Да так, ничего... Продолжайте, пожалуйста. Видите ли, пришлось бы слишком долго объяснять. Я думал, что вы в курсе... Во всяком случае, это куда сложнее, чем вы думаете.

Зная, что я приехал сюда лишь на время, он был со мной весьма любезен и по роду моих занятий втянул меня в свою борьбу. Я охотно пошел ему навстречу, признав в нем мастера своего дела. Желая показать ему, насколько я послушный и способный ученик, я приносил ему сплетни о Конте и даже рассказал, выставив себя, конечно, в самом выгодном свете, о неудачной попытке поухаживать за его женой. Пуаре растерянно посмотрел на меня сквозь толстые стекла очков.

- И не удивительно,-сказал он,-она ведь фригидна.

- Однако Конт, по-моему, очень влюблен в нее.

- Конт? Ничего похожего! Он предпочитает молоденьких мальчиков.

- Вы в этом уверены?

Лицо Пуаре приняло уже знакомое мне выражение жалостливой снисходительности.

- Занятно... Значит, вы не в курсе? Между прочим, он и не скрывает этого. И напрасно. Все об этом говорят.

- Я никогда не слышал...

- А как вы думаете, почему посол просит отозвать его?

Тут я понял, что, не раскрывая предо мною истинного положения дел, он лишь в общих чертах набрасывает мне план кампании против Конта. Он сам, вероятно, не слишком хорошо разбирался что к чему. Во всяком случае, было совершенно бесполезно убеждать его или искать на его лице скрытую ухмылку, которая могла бы выдать все коварство его планов. На его изможденной, обтянутой сухой кожей физиономии не было и следа насмешки, и только холодная очевидность навязчивой идеи.

- Мне говорили,-возразил я,-что посол сам...

- Совершенно верно. Педерастия для карьеры отнюдь не помеха. В этом есть даже что-то изысканное. А сочтут ее в департаменте предосудительной лишь в том случае, если она мешает делу. Посол с установившейся репутацией гомосексуалиста ничем не рискует, даже наоборот, но он не потерпит собрата среди своих сотрудников, опасаясь, как бы его не заподозрили в фаворитизме или даже в заговоре.

Конт было временно спасен неожиданным приездом Бреаля, возглавлявшего следственную комиссию ЮНЕСКО. Югетта сопровождала его, и, в силу счастливого стечения обстоятельств - служебные обязанности задержали Жан-Жака в столице, - мы провели с ней вдвоем уикэнд на берегу моря. Мы возобновили наши нежные оссгорские отношения. Главное достоинство и главное очарование Югетты заключалось в том, что и покидаешь ее и возвращаешься к ней с одинаковой легкостью и безмятежностью. Уходя, она оставляла после себя какое-то смутное ощущение радости, надолго врезавшееся в память и даже доводившее до тоски, так что, возвращаясь, она не нуждалась в подготовке чувств, дабы вновь разжечь вашу страсть.

Конт с женой жили в том же отеле, и если он ничего не заметил, то она поняла все. Было ли это соперничеством или ревностью, но я сразу же приобрел в ее глазах новый интерес. Ее взгляды достаточно красноречиво говорили мне об этом, и сразу же после отъезда Бреалей я сделал вторую попытку, увенчавшуюся успехом. Успех даже превзошел все мой ожидания. Сильвия, оказавшись ничуть не фригидной, настойчиво искала моего общества, что вызывало тревогу хотя бы уж потому, что ее склонность ко мне возрастала изо дня в день, принимая характер чуть ли не мании, что утомляло меня не только морально, но и физически. Просто чудо, что муж ее ничего не замечал. Когда она заговорила о разводе, я понял, что пора кончать, так как у нее было двое детей, которых присудили бы мне на воспитание, чего она, несомненно, добилась бы. Я поторопился использовать влияние Пуаре на посла, и не долее как через месяц семейство Конт, отозванное телеграммой, обливаясь слезами, покинуло Польдавию.

Я не провожал Контов в аэропорт. У меня в то время были другие дела. Некий план, долженствующий изменить мою судьбу, поглощал меня целиком. Все началось во время уикэнда с Югеттой, когда, лежа на кровати перед открытым окном, мы любовались закатом, всегда изумительно красивым на польдавском побережье.

- Мерик,-сказала Югетта,-ты только даром теряешь время в Польдавии.

- Уверяю тебя, Больдюк не дает мне ни минуты свободной.

- Вот именно, а тебе нужно совсем другое. За границу едут для того, чтобы приобрести связи или подготовить себе карьеру во Франции.

- Ну, на отсутствие связей я пожаловаться не могу. Стоит сюда приехать какому-нибудь влиятельному деятелю, и Пуаре дает мне свою машину, чтобы я возил этого самого деятеля по окрестностям и не давал бы, таким образом, Конту вступить с ним в контакт. И если даже приезжий не интересуется красотами природы, я знаю два-три таких места, которые действительно делают Польдавию незабываемой. Я уже занесен в списки друзей одного издателя, одного профессора Сорбонны, директора цирка и каноника из Нотр-Дам. Что до карьеры, если у тебя есть сейчас таковая при себе, то я хотел бы ее увидеть.

В ту минуту она была совершенно не способна иметь при себе хоть что-нибудь, чего я сам не мог не видеть. Она протянула руку к ночному столику и закурила сигарету.

- Ты сам должен об этом позаботиться. Ратель ищет что-нибудь подходящее.

- В каком плане?

- В любом: какой-нибудь проект, новую мысль... Он хочет выдвинуть свою кандидатуру для Четвертого Плана, и он не доверяет Фалампену, хотя тот до сих пор его поддерживал.

- И ты думаешь, я смогу ему помочь?

- Этого от тебя и не просят. Нужно, чтобы Ратель мог связать свое имя с каким-то делом большого размаха, поражающим воображение, а главное, требующим денег. Понимаешь, что я хочу сказать: атом, секретное оружие, генетика... Я уже решила втянуть Жан-Жака в производство спутников.

Недавний запуск первого советского спутника оказал особенно сильное воздействие на умы. От безграничности перспективы, которую открывала предо мной Югетта, у меня даже голова закружилась. Я попытался отделаться шуткой:

- Ты, надеюсь, не хочешь все-таки, чтобы я полетел на Луну.

- Я хочу, чтобы ты с нее спустился, идиот! - воскликнула она, влепив мне тумак, что обычно предвещало смену ее настроения.-Не пройдет и десяти лет, как спутники начнут применять для радио и телевидения. Жан-Жак будет первым в этом деле, и поэтому Ратель ценит его на вес золота. Постарайся придумать что-нибудь в таком роде. Об этом-то я тебя и прошу.

Югетта просто смеялась надо мной. Я не был ученым и едва ли мог считать себя литератором. Моя способность к подражанию, моя склонность к лингвистике производили впечатление только на профанов: я располагал довольно туманными сведениями о предмете, зато широко пользовался техническими терминами, вводя в заблуждение даже кое-кого из специалистов, разбиравшихся в предмете не больше, чем я, но сделать какое-либо открытие, придумать что-нибудь самостоятельное я был начисто не способен.

Я начал проклинать риторический склад своего ума. Словами, говорил я себе, можно сделать все, кроме одного - реальных вещей.

Однако я ошибался. Несколько дней спустя, разбирая свои бумаги, я наткнулся на брошюру, которую Больдюк давал мне год назад в Лозанне и до которой у меня тогда не дошли руки. Теперь я машинально перелистал ее, перед тем как бросить в корзину. Судя по заглавию, речь шла о языке и литературном стиле: ни то, ни другое не представляло для меня никакого интереса при теперешнем моем умонастроении. И вдруг на открытой наугад странице в глаза мне бросились слова: punched cards, electronic computer, electronic brain... Лихорадочно я принялся за чтение. Как ни странно, но это сообщение, сделанное на литературном съезде, почти полностью касалось электроники. Автор в общих чертах описывал машину, которая после того, как в нее закладывался текст, в течение нескольких секунд выносила приговор:

"Это Шекспир, год 1603, с манерой Марло в пределах 0,08% и следами Бэкона. Обнаружена неправильно поставленная запятая на двадцать третьей строке сто второй страницы".

Это было слишком прекрасно, чтобы быть правдой. Мгновенно я представил себе все возможности, которые открывала такая машина, будь она сконструирована на деле. Впрочем, автор утверждал в заключение: применение такой машины уже теперь позволило бы "не только произвести коренной переворот в изучении литературной стилистики, но и в самом языке".

Я посмотрел на дату под статьей: 1954. Сколько времени потеряно зря1 Как могло случиться, что спустя столько лет об этой чудо-машине еще не заговорили? Кто эти ученые, которые держат ее втуне? Или она перекочевала по ту сторону "железного занавеса"? Как бы то ни было, пора распахнуть перед ней врата истории. Наш век давно ждет машину слов. Благодаря ей литература, педагогика, информация, политика наконец-то станут точными науками. Всю ночь я бредил машиной, строил грандиозные планы. А на рассвете нашел для нее название: литератрон.

ГЛАВА ПЯТАЯ,

в которой я служу своей родине еще в одном качестве

Больдюку я, разумеется, ни слова не сказал о литератроне, ибо он, практичный и хитрый, как все южные польдавцы, был вполне способен украсть мою идею, чтобы вырваться, наконец, из университетского пленения, куда он попал из-за своей подмоченной репутации.

Делая вид, что тема эта меня отнюдь не интересует, я под различными предлогами связался со специалистами, могущими дать мне необходимые разъяснения, и в первую очередь с профессором Оксфордского университета мистером Винсентом, автором сообщения, столь меня встревожившего. Винсент связал меня с Джоссельсоном из Вайна, США, с Гюберина из Загреба, с Бофом из Лондона и со многими другими. Вскоре я имел уже довольно ясное представление о положении дела. Каждый ученый, работавший над этим вопросом, шел своим путем, и идеальная машина, описанная Винсентом, так и не была сконструирована, однако элементы ее были разбросаны по десяткам лабораторий трех континентов.

Я не мог взяться за работу всерьез, не обеспечив себе солидной поддержки во Франции. Момент, увы, был самый неблагоприятный, так как в это время разыгрались события 13 мая 1958 года [Мятеж ультраколониалистов в Алжире]. В течение недели соотношение сил вокруг Рателя резко изменилось. Замешанный в деле "розового балета" Фалампен окончательно исчез с политического горизонта. [Скандальная история, имевшая место во Франции в 1958 году, в которой был замешан бывший президент национального собрания Ле-Трокер. Дело шло о тайных спектаклях, в которых выступали малолетние девочки в весьма откровенных костюмах]. Профессор Вертишу, который в результате навигационной ошибки в 1940 году в районе Лиссабона попал вместе с де Голлем в Лондон, вместо того чтобы согласно своим намерениям возвратиться в Виши, оказался, таким образом, в 1944-м в числе борцов за Освобождение, а в 1958-м, невзирая на свой преклонный возраст, получил пост министра совещаний и конференций и сразу стал весьма влиятельной особой, хотя и не самым светлым умом во Франции. А Фермижье дю Шоссон, оскорбленный тем, что его не позвали на первый прием в Елисейском дворце, подал в отставку, бросил все официальные дела и тут же принялся выпускать оппозиционный еженедельник.

Ратель снова вышел сухим из воды. Если судить по письмам Бреаля, он, оказывается, бесстрашно встретил бурю. Его положение при новом режиме несколько напоминало положение Больдюка в Польдавии. Против его участия в делах не возражали, но в то же время ему не очень доверяли. Так что в данный момент я не мог рассчитывать на его поддержку. Пожалуй, всего вернее было провести зиму в Польдавии и выжидать, пока ситуация прояснится.

Так или иначе, но пока надо было решить, какого политического оттенка мне держаться. Я никогда не имел определенных мнений и до сих пор следовал эклектическому социализму, который проповедовал Пуаре и который вполне меня устраивал. После 13 мая Пуаре с великолепным умением менять позиции, которое доступно лишь великим умам, стал деголлевцем. Я попытался было последовать его примеру, но очень скоро понял, что сделал ошибку.

Слишком много было вокруг настоящих деголлевцев. Все лольдавцы, от самых ярых оппозиционеров и кончая самыми горячими сторонниками Освободителя, даже Больдюк, чтили генерала де Голля и восхищались, каждый по различным соображениям, режимом, установленным во Франции. Они сурово осуждали мою умеренность, которая, впрочем, была не чем иным, как дипломатической осторожностью.

Потом я разом изменил свою точку зрения и занял позицию смелого, но умного оппозиционера, коей придерживаюсь и поныне.

Надеюсь, читатель обратит внимание на то, что я не сказал "умного, но смелого", ибо для человека осмотрительного именно ум определяет границы смелости, а не наоборот.

Вот тогда, осуществив свои давние намерения, я и начал носить очки в нейлоновой оправе, подстриг волосы ежиком, подписался на "Темуаняж кретьен" и усвоил привычку посещать воскресную мессу.

["Темуаняж кретьен" - ежедневная газета, выпускаемая католическим издательством. Начала выходить в 1941 году в период движения Сопротивления. За резкую критику политики французского правительства в Алжире подвергалась конфискации.]

Пуаре был признателен мне за все эти перемены, потому что в силу контраста это позволяло ему еще наглядней демонстрировать свою собственную независимость. Тем самым он лишь поднял свой престиж. Возможно, это и спасло его, ибо посол, которому надоела вся эта возня, решился, наконец, просить, чтобы Пуаре отозвали. Департаменту, где насчитывалось немало жертв Пуаре, было плевать на его репутацию. И потому предложение отозвать его было принято общедепартаментским ликованием. Однако отозвали посла.

Новый посол был из тех, кого считают слишком незначительным, чтобы быть полезным во Франции. Будучи выслан в Польдавию, он никак не мог утешиться. Голлизм Пуаре и моя оппозиционность удовлетворяли разом и его обиженное самолюбие и чувство неколебимой преданности своей отчизне. Вскоре мы оба стали ему необходимы.

К концу учебного года я под руководством Больдюка защитил в Государственном университете Польдавии докторскую диссертацию о вариантах "э немого" в произведениях французских военных писателей первой половины XX века. Большая часть материалов была взята из мало кому известной брошюрки, опубликованной в 1954 году в Сен-Флуре бывшим полковником французской Освободительной армии. Купил я ее когда-то на барахолке Мериадек в Бордо, и сам не знаю, благодаря какой случайности книжка эта попала в Польдавию среди прочих моих бумаг. Я ничем не рисковал: слишком далеко Канталь от берегов Польдавии. Впрочем, ни один из членов жюри, даже и Больдюк в том числе, не дал себе труда ознакомиться с моей работой. Первая же страница убедила их, что я вполне к месту цитирую де Голля, и они сочли излишним идти дальше.

Итак, я стал доктором, что в силу франко-польдавских культурных связей приравнивалось к французскому званию кандидата. Я достаточно хорошо понимал, что степень моей невежественности, невзирая на защиту диссертации, осталась прежней, но с этим скромным дипломом в руках я почувствовал прилив новой отваги. И через несколько дней мне представился случай проявить ее, когда мой бывший преподаватель Ланьо приехал в Польдавию по случаю присуждения ему степени доктора " honoris causa ".

Как только в гостиной посольства профессорский взгляд упал на меня, я понял, что его антипатия ко мне ничуть не уменьшилась. Он беседовал с послом и Больдюком. Приближаясь к ним, я почувствовал, что непременно буду встречен каким-нибудь разящим замечанием, которое если и не повредит по-настоящему, то, во всяком случае, подорвет доверие ко мне в будущем. Поэтому я решил опередить события. Не дав Ланьо открыть рот, я взял его за локоть и воскликнул:

- А, старик, до чего же я рад тебя видеть!

Его так поразило это "ты", что он буквально остолбенел. А я воспользовался этим обстоятельством и, продолжая в том же духе, стал расхваливать Ланьо перед Больдюком и послом, так что любая резкость с его стороны показалась бы неприличной и необъяснимой.

Я видел, как он весь напрягся, побледнел, открыл было рот. Потом лицо его приняло обычное выражение, насмешливые искорки зажглись в глазах, и в них, как мне показалось, промелькнуло нечто вроде восхищения. Как бы то ни было, он подыграл мне.

- Кого я вижу!-спокойно отозвался он.-А я и не знал, что ты в Польдавии.

- Он работает со мной, - подхватил Больдюк. - Это мой ученик.

- Если не ошибаюсь, - добавил посол, - он недавно защитил под вашим руководством весьма интересную докторскую диссертацию.

Ланьо как-то неопределенно покачал головой.

- Значит, ты уже доктор? Браво! Ты не теряешь времени, дорогой... Недаром же я говорил, что ты далеко пойдешь.

И повернулся ко мне спиной, но я уже выиграл партию. На. следующий день во время прогулки, которую мы совершали в машине Пуаре, Ланьо даже осведомился у меня о моей работе. Я воспользовался этим и расспросил его о том, что так меня волновало. Хотя Ланьо никогда не занимался электроникой, он принадлежал к числу тех людей, чья порука могла пригодиться при поддержке моего литератрона. На сей раз я не совершил оплошности и не стал пичкать Ланьо его собственной стряпней. Я показал себя внимательным слушателем, высказывал сдержанные критические замечания, задавал в подходящий момент уместные вопросы и сумел проявить достаточно тупости, чтобы дать собеседнику блеснуть своим незаурядным красноречием. Не знаю, попался ли Ланьо на мою удочку, во всяком случае, мне показалось, что он мне признателен, и он простер свою благосклонность, чтобы дать мне несколько советов.

- Дорогой мой, когда у человека возникает интересная идея, упаси его боже, обращаться в Сорбонну. Это же оптовики от науки. Они разучились ее детализировать. Когда вы... когда ты вернешься во Францию, заходи ко мне. Я тебя познакомлю с моим приятелем, неким Буссинго, который руководит в Бриве Высшим педагогическим училищем инженеров-риториков. В его распоряжении оборудование, кредиты и отличный штат молодых ученых, которые только и мечтают о работе.

Я взял на заметку это предложение. Если дело выгорит, значит все мои затруднения решатся сами собой. Я слышал об этом ВПУИР еще от Бреаля. Я знал, что Буссинго энергично отстаивал свое училище, знал и то, что министерство финансов не раз угрожало лишить его дотации. Именно такая угроза вызывает у хорошего руководителя небывалый прилив творческих сил. Если умело взяться за дело, ученые из школы Буссинго с радостью примут литератрон, лишь бы не помереть с голоду, и мне не составит труда убедить их выполнить за меня всю работу. Но пока еще рано раскрывать мои замыслы.

В ближайшие недели я обдумывал план возвращения во Францию. Польдавия была мне уже не нужна, и к тому же политический климат в стране портился с каждым днем. Подорванный южнопольдавским восстанием, режим Освободителя начал заметно расшатываться. Больдюк все меньше занимался наукой и все больше политикой.

Я раздумывал, как бы порвать контракт, как вдруг официальное письмо вывело меня из затруднения. Французский генеральный консул в Польдавии сообщал, что моя отсрочка призыва в армию истекла и мне надлежит без промедления явиться во Францию для несения военной службы.

Так я распрощался с Польдавией и своим учителем Больдюком.

Пуаре отвез меня в аэропорт в своей машине.

-Умеете щелкать каблуками?-спросил он на прощанье.

- Еще бы!

Эту науку я прошел еще на вилле Ля Юм. Мне не было и восьми лет, когда я уже щелкал каблуками не хуже заправского фельдфебеля. Тут, конечно, незаменима пара старых добротных немецких сапог, но щелканье, изданное моими туфлями, было, по-видимому, настолько красноречиво, что все пассажиры разом обернулись в нашу сторону, словно услышали револьверный выстрел.

- Великолепно! - похвалил Пуаре. - Вижу вас в чине старшего капрала. Каблуки будут вашим первым козырем. А если хотите иметь второй, слушайтесь моего совета: всегда и во всем будьте добровольцем. Это проще простого.

- Просто-то просто, зато опасно.

- Да нет же, друг мой, смелых людей слишком мало, чтобы подвергать их опасности. К тому же, если вы будете добровольцем во всем, придется предоставить вам выбор.

Чета Бреалей ждала меня в Орли. Они повезли меня обедать в ресторанчик на площади Турнель, где я возобновил знакомство с бифштексом по-гамбургски.

Жан-Жак похудел. Ел он нехотя, с отсутствующим видом. Югетта объяснила мне, что он сутками работал над проектом связи через радиоспутник.

- А как ваши дела?-спросила она.

Памятуя об осторожности, я в общих чертах изложил им свей замысел.

Во всем мире я мог хоть в какой-то мере доверять им одним, но тем не менее высказался я довольно туманно. Впрочем, я и не сумел бы разъяснить им технические подробности, в которых и сам не разбирался.

- Словом, - сказала Югетта, - это машина для болтовни.

- Верно, но двухстороннего действия.

- Н-да! Ну ладно, а что вы намерены делать сейчас?

- Сейчас иду на военную службу, что по теперешним временам означает отправляюсь в Алжир.

- Это вовсе не обязательно. И как бы то ни было, если у вас имеется проект, надо дать ему ход еще до отъезда.

- Мне говорили о ВПУИР.

- Первый раз слышу.

- Да ведь это же лавочка Буссинго, - вдруг сказал Жан-Жак, щелчком разрушив пирамиду из хлебных шариков, которую он соорудил перед прибором. Способный малый этот Буссинго! Не слишком умный, но способный. Только ему нужны деньги, куча денег. А их надо найти.

- А что Ратель?

- Пустое место, - отозвалась Югетта. - С тех пор как он перешел в институт и метит на Нобелевскую премию, он уже не ведает финансами. Он вас обнадежит, но не рассчитывайте получить через него деньги.

- С помощью этой штуковины Мерика, - заметил Жан-Жак, - можно, пожалуй, поймать на крючок Кромлека.

- Кром... Кром... А это кто такой?

- Пьер Кромлек - новый министр убеждения. Из молодых, прокладывает себе дорогу локтями. У него денег куры не клюют.

- Он мне не внушает доверия, - отрезала Югетта.

- Чепуха, это у него просто лицо такое: снизу вроде куриная гузка, а сверху вроде павлиний хвост. А когда он строит из себя человека честного, то становится похож на лжесвидетеля. Он ничего не может, этот тип. Но если его уговорить, дело в шляпе.

- Больше всего он любит газетные отклики. Вот если бы пустить в пользу Мерика хорошую газетную утку у Фермижье!

- Надо ему повидаться с Контом. Он там заведует отделом науки.

При упоминании имени Конта я почувствовал на себе взгляд Югетты. Неужели она знает о моем романе с Сильвией? Я слишком ее уважал, чтобы заподозрить в ревности.

- В Польдавии я сделал все, что только было в моих силах, лишь бы спасти Конта, но Пуаре оказался сильнее меня.

- Конт это знает, - сказала Югетта, - и вам благодарен, но Сильвия на вас злится.

- За что?

- Видно, хотела, чтобы вы за ней поухаживали. Вот и надо было это сделать. Она имеет большое влияние на мужа. Был ли это вызов? Я выдержал взгляд Югетты.

- Может, и сейчас еще не поздно?

- Боюсь, что поздно. Она теперь любовница Фермижье. Вам с ним нечего тягаться, дорогой Мерик. Я, конечно, имею в виду его финансовые возможности.

Жан-Жак, который снова принялся катать хлебные шарики, громко зевнул.

- Ладно... Посмотрим... Вы уже придумали название для вашей штуковины? Фалампен всегда говорит, что подходящее название-половина успеха.

С минуту я колебался, следуя старой привычке не доверять никому, затем-было ли то действие отменного фирменного вина или пронзительного взгляда Югетты?-но я поддался чему-то вроде опьянения.

- Да, название уже есть... Литератрон.

Жан-Жак сразу перестал катать хлебные шарики, и я почувствовал, как пальцы Югетты порывисто сжали мою руку. Казалось, в ресторане на миг воцарилось благоговейное молчание.

- Вот это да!.. - медленно сказал Жан-Жак. Первой опомнилась Югетта.

- Это же просто клад! - сказала она. - Надо взяться за дело немедля. Сейчас Конт,. должно быть, еще в редакции. Милый, позвони ему, пусть он нас подождет. Нельзя терять ни минуты.

Мы и не потеряли - на другое же утро Фермижье дю Шоссон пригласил меня к завтраку в свой особняк на авеню Фош. Наблюдая за лакеем, который очищал для него яйцо всмятку, он постукивал моноклем по записям, которые Конт, Бреаль и я составили за ночь.

- Так вы, значит, друг мой, приехали из Польдавии? Вероятно, вы встречались там с... как его?.. с Пуаре?..

- Мне довольно часто приходилось встречаться с ним в посольстве, сказал я осторожно.

- Он прохвост, но я его люблю. Он там мне очень полезен. У меня в Польдавии дела. Он занимается моими капиталовложениями, а этим путем тоже можно приносить пользу Франции, не так ли?

- Безусловно, мосье, - ответил я, поняв вдруг, почему Пуаре оказался незаменимее посла. - Пуаре человек весьма деятельный.

- Вот и прекрасно! Перейдем к вашему делу. Как я понял ваш... ну, этот... как его... литератрон-это гениальная машина, дело лишь затем, чтобы ее изобрести?

- Видите ли, мосье...

- Помолчите, я все понял! Вы же знаете, что я сорок лет работаю в области науки и мне и без объяснений все ясно. Ваш... как его... ну, этот... литератрон, он у вас вот здесь (он ударил себя по лбу) и здесь (он ударил себя в грудь), и вы давным-давно подарили бы его человечеству и отчизне, будь дело только за вами. Почему же вы еще этого не сделали?

- Я...

- Молчите! Сам знаю! Вы этого не сделали потому, что вы никому не известны. Страна не знает своих ученых: Бранли, Пастера и... прочих. А почему не знает?

- Дело в том...

- Я вас за язык не тянул! Режим-вот причина всему, этот глупейший и отвратительный режим, которому плевать на государственные ценности. Знаете, кто вы, мосье?

- Простите?..

- Да, да! Вы живое осуждение Пятой республики и этого ничтожества де Голля, который вообразил, что ему все дозволено. Оставаясь в безвестности, мосье, вы служите Франции. И от имени Франции я, Фермижье дю Шоссон, говорю вам мерси!

Он обмакнул кусочек хлеба в яйцо и решительно принялся за еду. Потом он долго и мечтательно вытирал губы и небрежно протянул мне руку.

- До встречи, друг мой. Скажите Конту, чтоб он сделал все необходимое. Четыре страницы с цветными иллюстрациями и не слишком много текста. Пусть постарается взять интервью у Жена Ростана или у Альфреда Сови. И не забудет дать ссылку на труды Тайяра дю Шардена [ K рупнейший католиюеский богослов XX века ]. Приезжайте как-нибудь ко мне на виллу поглядеть моих лошадок.

ГЛАВА ШЕСТАЯ,

в которой я продолжаю служить своей отчизне

Через десять дней после моего визита к Фермижье я был зачислен в пехотную часть, стоявшую лагерем в Бельхаде, неподалеку от Бордо, Вместе со мной жили баски и парни из ланд, горлопаны и драчуны. Я давно уже наметил линию поведения на тот случай, если мне придется жить в казарме вместе с моими однополчанами. Поскольку изображать из себя видавшего виды человека мне было попросту не под силу, я решил первым делом избегать любых столкновений. Но тут я рисковал прослыть трусом. Так что оставалось воспользоваться своим моральным превосходством и сразу же поставить себя выше остальных. Если я этого добьюсь, тогда главное- это не уронить свою репутацию, которой могут повредить слишком изысканные манеры, и вместе с тем остерегаться впадать в излишнюю демагогию.

Некогда, во время Освобождения, мне довелось наблюдать за бывшим начальником скаутской команды, старшим лейтенантом французских сил внутреннего Сопротивления, который командовал матросами траулера, причем по сравнению с самым отесанным из них мой отец сошел бы, пожалуй, за человека ангельского терпения и светского воспитания. Однако этот невзрачный очкарик с замашками семинариста делал с ними все что хотел. Его система была построена на эффекте контраста. Из его уст, созданных, казалось бы, лишь для того, чтобы читать "Отче наш", извергался нескончаемый поток самых замысловатых проклятий, самых громовых угроз, самых грязных непристойностей, какие когда-либо приходилось слышать его подчиненным. Но вся эта кошмарная брань, которую он изрыгал с самым простодушным видом, должна была внести умиротворение, привить мудрость, и диктовалась она чистой и наивной моралью. Словно зачарованные столь искусной сменой выражения лица, голоса и чувств, эти головорезы, похожие на пиратов, вели себя смирно, будто на первом причастии.

Этому-то примеру я и решил последовать. Я пробыл в казарме всего лишь несколько минут и не успел еще привлечь к себе ничье внимание, как какой-то дровосек из Писсе и пастух из Гапарена затеяли ссору. Уже были засучены рукава, обнажившие волосатые руки, уже противников окружила бурная компания любителей драчки. Собрав все свое достоинство, приобретенное за год пребывания на факультете политических наук и за два года дипломатической работы, я оправил свою форму, которая и без того, впрочем, была в безупречном порядке, подошел к толпе и высокомерным движением руки растолкал зевак. Обратившись к будущим воителям с подчеркнутым спокойствием и с умыслом без тени грубого южного акцента выговаривая слова, я первым делом упомянул кое-какие органы, присущие равно мужчине и женщине. Затем, высказав ряд предположений по поводу профессии, которой занимались их достопочтенные мамаши, я в мельчайших подробностях расписал, что именно я готов проделать не только над упомянутыми мамашами, но и над их сестрами, тетками, бабушками и прочими представительницами женского рода, не скрыв судьбу, которую уготовил мужчинам, причем здесь не поскупился на кое-какие уточнения. Я посоветовал им обратиться к грекам и пройти у них соответствующий курс обучения, весьма для них подходящий. В заключение я подчеркнул, что нечего смешивать казарму со злачными местами и подозрительными заведениями, в посему я требую от них, чтобы они вели себя пристойно, если же кто-нибудь посмеет ослушаться - здесь я имел в виду не только зачинщиков драки, но и всех присутствующих,-то я подвергну их пренеприятнейшей и в высшей степени унизительной хирургической операции.

Общее оцепенение длилось несколько секунд, которые показались мне долгими, как вечность. И чудо свершилось: мои однополчане, присмиревшие и ошалелые, молча разошлись по местам. С тех пор, не прилагая никаких к тому усилий, кроме небольших ораторских выступлений, к которым я прибегал время от времени, я прослыл за сердитого, но справедливого малого, с которым надо держать ухо востро и не лезть в драку. Благодаря мне наша казарма стала образцом спокойствия и дисциплины.

Как и предвидел Пуаре, мое уменье щелкать каблуками привлекло внимание офицеров и, в частности, лейтенанта Мэндибюля. До того он работал клерком нотариуса и был антимилитаристом, а теперь отбывал службу так же, как и я, и был произведен в Шершеле в свой первый чин. Военный мундир, алжирские бордели и неограниченная власть гарнизона в богоспасаемом городке сделали из него совершенно другого человека. Он вообразил себя рыцарем, призванным защитить христианство и Запад. Он резко осуждал де Голля, медлившего в деле ликвидации анти-Франции и даже сокрушался по поводу того, с какой вялостью действуют в защиту своих собственных интересов преданные французскому правительству алжирцы. Меня он полюбил. Оглушительно звонкое щелканье моих каблуков было для него лучшим доказательством моей верности французскому Алжиру.

- Ле Герн,-говаривал он,-вы интеллигент, но вы француз. Если завтра от вас потребуется выступить против капитулянтского правительства для спасения Запада от материализма и арабо-марксистской негрофикации, пойдете вы на это добровольно?

Щелк! Каблуки мои щелкнули особенно звонко, так как я вовремя позаботился о металлических набойках.

- Всегда готов вызваться добровольцем, господин лейтенант. И это была правда. Следуя второму совету Пуаре, я всегда и во всем был добровольцем. Благодаря этому через неделю после прибытия в Бельхад меня вызвали в канцелярию майора Пелюша.

Майору Пелюшу, сухопарому и хмурому, со слезящимися глазами и отвислой нижней губой, было под пятьдесят.

- Рядовой Ле Герн прибыл по вашему приказанию, господин майор!

Услышав щелканье моих каблуков, он поднял глаза. Потом снял очки и внимательно оглядел меня с еле приметной ухмылкой.

- Ну что ж, сынок, примите мои поздравления... Отлично щелкаете... Мне это никогда не удавалось, даже в Сен-Сире. А жаль. Судите сами: прошел Нарвик, Сирию, Бир Хакейн, Италию, Нормандию, Индокитай, Алжир-и все еще майор. С такими каблуками, как ваши, я был бы уже по меньшей мере бригадным генералом. Вам следовало бы оставаться в армии. У вас есть образование?

- Я доктор наук, господин майор.

- Довольно щелкать. Достаточно одного раза. Доктор медицины?

- Никак нет, господин майор, доктор эстетической лингвистики.

- Как? Это еще что за штуковина? А я-то считал себя ученым с моим литературным дипломом. Да, да... Я мечтал стать преподавателем французского языка. И даже защищал диплом о сонетах Бенсерада. Интереснейший писатель Бенсерад, такой тонкий... Но я вас не для того вызвал, чтобы болтать о литературе, хоть и люблю поговорить на эту тему.

Так вот, мой мальчик, недели не прошло, как вы здесь, но из рапортов, поступивших от вашего начальства, следует, что вы чуть ли не четырнадцать раз записывались добровольцем... добровольцем в наряд на кухню, добровольцем в школу альпинизма, добровольцем на курсы картографов... и бог его знает куда еще... Не далее как сегодня утром вы просили направить вас добровольцем в отряд парашютистов. Скажите, милый, вы записываетесь добровольцем по привычке или по призванию?

- Служу родине, господин майор!

- Отлично понимаю вас и весьма за это хвалю, но будьте же благоразумны; на все вас не хватит. Надо выбирать. Идти в парашютисты, к примеру, я бы вам не советовал: вы попросту физически не выдержите. И потом, нам в пехоте нужны такие люди, как вы. Если из нашего состава систематически будут забирать лучших людей в парашютные части, с чем, спрашивается, останемся мы? Взываю к вашей лояльности. Щелк! Каблуки мои ответили раньше меня.

- Слушаю, господин майор.

- Если вы будете настаивать на своей просьбе о переводе в отряд парашютистов, вас поймают на слове. Неужели вы и в самом деле так туда рветесь? Еще успеете побывать в Алжире, прежде чем кончится война. Милый мой, я хочу просить вас о небольшой жертве.

- К вашим услугам, господин майор.

- Так вот... м-м... скажите, не можете ли вы щелкать каблуками под сурдинку? Меня это нервирует... Так вот, я давно уже задумал создать здесь нечто вроде небольшой газеты, дабы подготовить нашу молодежь к их будущему воинскому долгу и вбить им в головы хоть немного культуры, которой им так не хватает. Мои офицеры помогут, да и я лично готов принять участие... поскрипеть чуток пером, верно? Все это прекрасно... Но для общей организации, для руководства мне нужен не простой человек, а обладающий, так сказать, интеллектуальными и моральными достоинствами... В наши дни ум как таковой может убить военный дух. Но я, мне думается, неплохо разбираюсь в людях. Вы как раз тот человек, которого я ищу. Вы сумеете поднять газету на должный уровень. Разумеется, для этого вы должны пообещать мне отказаться от перехода в парашютисты. Знаю, знаю, это нелегко.

Зато я освобожу вас от всех мелких тягот военной жизни: нарядов, муштры... Могу я рассчитывать на вас?

Удача свалилась на меня нежданно-негаданно, я постарался скрыть радость, однако мне не сразу удалось изобразить на своей физиономии жестокую внутреннюю борьбу. И только через несколько мгновений, когда лицо мое исказили муки, а кадык судорожно заходил и зубы забили дробь, я проговорил упавшим голосом:

- К вашим услугам, господин майор!

Когда Пелюш отпустил меня, я помчался к Мэндибюлю и стал молить его похлопотать перед майором, чтобы тот освободил меня от данного обещания и разрешил перейти к парашютистам. Мэндибюль строго взглянул на меня и покачал головой.

- Нет, Ле Герн, - сказал он. - Майор все видит. Существуют различные способы борьбы, и в наши дни всего важнее борьба духовная. Вы призваны к психологическим битвам. Это благороднейшее поле боя. Будьте же достойны его. Я вам завидую.

Бедняга недаром мне позавидовал - весной его убили в Орэ.

А я, я воспользовался своей счастливой судьбой. Она еще лучезарнее улыбнулась мне к концу месяца, когда вышел специальный номер еженедельника Фермижье, посвященный литератрону.

Конт постарался на совесть. Под заголовком "Дано ли машине глаголить?" на шести страницах были помещены в два столбца цветные фотографии: библиотека, битком набитая насквозь пропыленными архивными документами, и рядом электронный оператор ИБМ в лилово-лимонных тонах, бородатый деревенский учитель, зачитывающий список награжденных, и класс африканских школьников, слушающих телевизионный урок, греческий поэт, увенчанный лавровым венком, и лысый техник, управляющий каким-то аппаратом, который при ближайшем рассмотрении подозрительно смахивал на обыкновенную стиральную машину, но благодаря искусной ретуши мог сойти за весьма внушительный литератрон. Были помещены многочисленные интервью, где Бриджит Бардо, Франсуа Мориак, Фернвн Райно, Р. П. Рикэ, Луи Арагон и Андрэ Мальро высказывались в положительном или отрицательном тоне о моем изобретении. Так как они понятия не имели, о чем речь, - что и не мудрено, - было не слишком трудно придать их уклончивым ответам оттенок благожелательности. Этот раздел заканчивался беседой с Больдюком, взятой по телефону и весьма вольно интерпретированной. И в самом конце упоминалось впервые мое имя, имя скромного ученого, вынужденного жить вдали от родины, дабы продолжать свои опыты, значение коих во Франции еще не понимают. Стремясь проиллюстрировать всю глубину этого непонимания, Конт поместил вслед за беседой Больдюка статью Альфреда Сови, усматривающего в литератроне мальтузианство, и заявление Жана Ростана, осуждающего его с позиций гуманизма.

Засим шла историческая справка о литератронных машинах и их предшественниках, начиная с Научной Машины, описанной Свифтом в "Путешествии Гулливера", до machina speculatrix [думающей машины (латин.)] современных кибернетиков. Мое имя упоминалось хоть и не броско, но довольно часто. Создавалось впечатление, будто мое открытие - это итог многовековых поисков, венец усилий нескольких поколений, осуществление заветной мечты человечества. Об этом нигде не было сказано прямо, но это чувствовалось.

На последней странице между двумя рекламными объявлениями была помещена моя небольшая фотография, черно-белая, со следующей подписью: "Ему столько лет, сколько было Эйнштейну, когда тот открыл свою знаменитую теорию относительности. Сейчас он отправляется в Алжи р". Мундир, в котором я был сфотографирован, должен был досказать печальную историю моей жизни:

гений в расцвете таланта, которого неблагодарная родина обрекла на гибель.

Не многие из офицеров и солдат моего подразделения были заядлыми читателями еженедельников. Экземпляр специального выпуска валялся в нашей армейской лавке, и еще один, вероятно, имелся в нашем клубе, но я всячески избегал привлекать к этому номеру внимание моих товарищей или начальства. Я приступил к своим новым обязанностям при Пелюше, и мы деятельно работали над подготовкой первого номера газеты, который предполагалось напечатать к концу недели на батальонном множительном аппарате В названии, которое мы выбрали для газеты, - "Д'Артаньян" - было что-то мужественное, воинственное, театральное-словом, рассчитанное на то, чтобы польстить местному патриотизму, но баски находили его претенциозным, а ланды бесцветным. Заметим, что Д'Артаньян был беарнцем.

Накануне знаменательного дня я пришел в нашу редакцию и почувствовал, что обстановка изменилась. Пелюш держал перед собой ту страницу еженедельника, на которой была напечатана цветная фотография литератронной стиральной машины. Он поднял на меня глаза и покачал головой.

- Вы преподали мне хороший урок скромности, Ле Герн, - сказал он.

- Да что вы, господин майор, мне просто повезло.

- Вы должны были довериться мне. Я понимаю ваше желание идти в бой, но такой человек, как вы, обязан служить родине по-иному и в ином месте.

Я счел уместным, невзирая на запрет Пелюша, щелкнуть каблуками.

- К вашим услугам, господин майор.

- Генерал хочет вас видеть. Он лучше меня объяснит, что вам следует делать. Будьте у него ровно к двенадцати. Вероятно, он пригласит вас к завтраку.

Генерал Галип был высокий сухощавый старик с обритой наголо головой и орлиным носом. Он напоминал мне одновременно и мумию Рамзеса II и моего давнего врага священника из Гужана.

Когда я явился к нему с высоко поднятой головой и щелкнул каблуками, мне подумалось, что он похож на стервятника, терзающего падаль. Глаза его блестели радостно и плотоядно.

- А,-воскликнул он,-вот и наш безвестный гений! Садитесь, мальчик мой. Рад с вами познакомиться. Говорят, вы малый с головой. Что ж, это несколько освежит личный состав моего штаба: у меня ведь там только старые хрычи, задницы и деголлевцы. Вы, надеюсь, не деголлевец?

- М-м... Никак нет, господин генерал.

- Прекрасно. Вижу, что у вас есть голова на плечах. Будь вы деголлевцем, ее бы у вас не было и вы ответили бы - да. Что и требовалось доказать. Скажите, мой мальчик, я видел фотографию вашего аппарата в этой газете, - не находите ли вы, что он сильно смахивает на стиральную машину?

Тут я понял, что говорю с мастером своего дела, и тотчас же генерал Галип вызвал во мне настороженное восхищение, какое я некогда испытывал к Пуаре.

- Это экспериментальная модель, господин генерал.

- А в какой стадии ваши опыты сейчас?

- Работа продолжается, господин генерал.

- Без вас?

Я указал глазами на свой мундир, мысленно щелкнув при этом, каблуками.

- Но ведь и это необходимо.

- Нет, почему же? Армия вовсе не обязана быть такой же шлюхой, как правительство. Пелюш мне о вас говорил. По его словам, вы одержимы манией добровольчества. Либо вы хитрец, каких мало, либо герой. В обоих случаях вы представляете собой немалую ценность. Точно так же, как и ваше изобретение. Или это что-то настоящее, и тогда честь вам и хвала! Или же это полное дерьмо, и тогда вам дважды честь и слава! Потому что в этом случае вы их всех оставили с носом. Поняли?

- Уверяю вас, господин генерал...

- Не уверяйте меня, вы слишком многим рискуете. Как бы то ни было, министр вами заинтересовался. Я получил указание относительно вас. Полагаю, что вы не так уж горите желанием стать офицером. Для этого надо сначала послужить во взводе, потом кончить школу. Не говоря уж об опасностях... Представьте себе на минуточку, мой мальчик, что вас пошлют бить феллахов, каково, а?.. Это вам не стиральная машина... К тому же унтер-офицерское звание вам больше подходит. Для начала получите завтра же нашивки капрала. Что же касается всего прочего, то вы поступите в распоряжение моего старого приятеля Питуита, который руководит Бюро синтеза и изысканий в министерстве. Он вам мешать не будет. Что такое синтез, он еще догадывается, а насчет изысканий, тут уж он пас. Главное, не вздумайте ему объяснять. А то еще, не дай бог, окончательно его запутаете.

Вот таким образом через пять недель после этого разговора я с сержантскими нашивками в петлицах покинул своих товарищей: Мэндибюля, Пелюша и редакцию газеты "Д'Артаньян".

Эту газету постигла занятная участь. Пока я ею занимался, мне без особого труда удавалось сдерживать рвение Мэндибюля и присных в рамках разумной осторожности, делая притом вид, что я разделяю их пыл. В случае чего я ссылался на Пелюша. Вопреки своей карьере он был человеком скрупулезно честным и считал, что политика в военной газете неуместна. Галип, который после моего визита издали следил за нашей работой, ни во что не вмешивался и предоставлял все нам самим. Но после моего отъезда был открыт один из тех военных заговоров, которые время от времени лишают министров сна. Галипу было приказано занять своими частями аэродром Леоньян, но он предпочитал держаться в тени, готовый ринуться на помощь .победителю. Ядро заговора составляли трое молодых офицеров, среди которых, конечно, был и Мэндибюль. В подполье они звались Атос, Портос и Арамис. Галипа они окрестили Букингемом. Само собой разумеется, газета "Д'Артаньян" была причастна к этому делу. Накануне дня "Д" Букингем передал трем мушкетерам воззвание, призывающее войска Бельхада пойти на новую уступку. Ночью без ведома Пелюша был выпущен подпольный номер "Д'Артаньяна" и на рассвете распространен по казармам. На первой странице было напечатано воззвание Галипа.

К сожалению, ни в казармах, где все уже были в курсе событий благодаря своим транзисторам, ни в Париже, где правительство после нескольких часов вполне законной паники, казалось, начало успокаиваться, события не приняли того оборота, на который рассчитывали заговорщики. Галип держался великолепно. Он первый заверил префекта в своей лояльности, затем, собраз солдат, посадил под арест человек двадцать пять капитанов, лейтенантов и взял под стражу Пелюша.

Мэндибюль и его друзья воспользовались этим и поспешно выехали в Алжир, где двое из них, очевидно обладавшие хорошим вкусом, погибли смертью героев. Пелюш получил отставку. Он был создателем "Д'Артаньяна", напечатавшего "подложный" приказ Галипа, что само по себе внушало подозрения, и начальство, не задумываясь, свалило на него всю ответственность, когда по ходу дела выяснилось, что он в 1945 году служил во французских силах внутреннего Сопротивления в передовом подразделении Грав под командованием генерала Лармина. Ему не простили дурного вкуса.

Я умею быть благодарным, если это стоит мне не слишком дорого. Пелюш-самый преданный из всех работников в моем бюро. Я придумал для него должность директора-распорядителя и плачу ему не больше, чем дворнику. В свободное время он пишет книгу о военном искусстве, получившем свое отображение в аристократической литературе.

Так окончилась моя военная карьера, ибо я не считаю службой те несколько месяцев, которые провел в министерстве под началом добродушного полковника Питуита. Я надевал форму лишь в те дни, когда мне приходилось бывать в бюро, то есть крайне редко. Впрочем, не прошло и года после моего поступления на военную службу, как благодаря растущему влиянию Фермижье я был отчислен из армии как страдающий хроническим неврозом. Мне требовалось много свободного времени. Начиналась эра литератрона.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ, в которой, наконец, рассказывается, для чего нужен литератрон

Еще в лагере Бельхад, воспользовавшись очередным отпуском, столь любезно предоставленным мне Пелюшем, я навестил Ланьо, который пригласил меня к себе в бытность свою в Польдавии. Холостяцкой квартирой ему служила дворницкая бывшего прелестного особняка XVIII века в квартале Шартрон в Бордо. Он встретил меня на пороге дружеской улыбкой и гостеприимным жестом попросил войти, что внушило мне доверие. Потом он усадил меня и с любопытством стал разглядывать.

- Подумать только, целый год не виделись! Как время летит!

Он молча покачал головой, не спуская с меня глаз. От смущения я вдруг стал необыкновенно болтлив.

- Время идет, да и события не стоят на месте... Вот и мои опыты уже воплощаются на практике, Теперь мне требуется некоторая помощь. Мы тогда говорили, помнится, о Буесинго... Я решил, что разумнее всего первым делом связаться с тобой...

Он поднял палец.

- С вами.

- То есть как?

- Я говорю-с вами, а не с тобой. Так уж и быть, я согласен терпеть ваше "тыканье" перед послами, министрами и прочими, раз это может быть вам полезно, но в частной беседе, согласитесь, дорогой, это несколько неестественно.

Я почувствовал, что бледнею от оскорбления.

- Ну, если вы так это воспринимаете...

- Спокойствие, друг мой, спокойствие. Зря вы так горячитесь. Главное-результат. Поэтому публично я готов продолжать игру, полезн/ю для вашей карьеры. Ведь вы карьерист, если не ошибаюсь?

- Возможно, но ведь и вы тоже!

- Нет, я уже своего достиг. А это совсем другое дело. И действовали мы по-разному. Послушайте, давайте раз и навсегда определим наши отношения. Я вам до смерти докучаю, вы даже чуть побаиваетесь меня, но считаете, что с моей поддержкой и поручительством вы выиграете время и избавитесь от лишних забот. Кстати, так оно и есть: я для вас одновременно и опасен и полезен. С другой стороны, не буду скрывать, я не питаю к вам ни малейшего уважения или симпатии, но в нашем лучшем из миров люди, подобные вам, легче других входят в доверие к власть имущим. Вы можете послужить мне ледоколом в административной сфере, снегоочистителем в сфере техники, консервным ножом в сфере финансов, и на том ваша роль для меня заканчивается, тем более что вы намерены поручить мне роль университетской отмычки и зонтика для защиты от научных бурь. Словом, каждый из нас надеется заставить другого таскать каштаны из огня. Выиграет тот, кто хитрей, иными словами, я: карьеристы глупы от природы.

- Надеюсь доказать вам обратное.

- Браво. Разрешите, я разбавлю ваше виски, У меня создается впечатление, что вы слишком упоены своим успехом, а это опасно. Но давайте поговорим о нашем деле. Вы хотите, чтобы я преподнес вам на блюде Буссинго. Ну, а что вы собираетесь предложить мне взамен? Протекцию Рателя, что само по себе не так плохо, или еще более серьезное одолжение, поддержку Фермижье как журналиста, что много серьезнее. Кстати, специальный номер о литератроне-подлинный шедевр. Примите мои поздравления.