Литературная Газета 6476 ( № 34 2014)

Сны с ангелами

4 августа прекрасному поэту, прозаику, эссеисту, мифотворцу и мемуаристу, многолетнему обозревателю "Литературной газеты", коренному москвичу, члену Союза писателей СССР с 1974 года Сергею Мнацаканяну исполнилось 70 лет. «ЛГ» от своего имени и от имени читателей всея Руси от души поздравляет своего коллегу, друга и автора с юбилеем и желает ему здоровья и творчества.

* * *

Мой ангел, пролетая напролом,

задел меня таинственным крылом.

На улицах качнулись фонари,

и что-то словно дрогнуло внутри.

Невидимая свистнула свирель,

с тех пор я потерял покой и цель.

И словно бы теперь живу во сне,

и в этом сне мой ангел снится мне[?]

Я б закричал в садах, объятых тьмой,

но знаю: не вернётся ангел мой.

Тоскую о единственной душе, -

мне с ней, увы, не встретиться уже.

* * *

Любе Всё, казалось бы, славно на старости лет,

временами фартило,

есть в кармане валюта на хмель и обед,

а любви не хватило.

Ты запоем пролистывал тысячи книг.

Не похож на кретина.

Но зачем-то под рёбрами мечется крик,

что любви не хватило…

Изнутри, ниоткуда такая тоска –

как волна, накатила!

между тем на земле просквозили века,

а любви не хватило…

Ты-то думал, что жизнь хороша и легка…

Ухмыльнись некрасиво:

слава богу, что жизнь до того коротка,

что любви не хватило.

80-е. ОТТЕПЕЛЬ

Весна – невыразимо нежная!

Предвестьем радости иной

по склонам выползли «подснежники»,

из-под ресниц сочится гной...

* * *

...плещет век за спиною – любимый, отпетый, проклятый,

поразвеялись там и любовь и Советская власть...

ну, давай, пацаны, засыпай его грязной лопатой,

чтобы здесь от тоски и напасти иной не пропасть...

Мы ужо над судьбой спохмела нахохочемся всласть!

* * *

Так вот – смещаются критерии,

не выполняются гарантии –

и расползаются империи,

и разбегаются галактики...

А также более иль менее –

и под шумок, и под овации –

претерпевают изменения

устойчивые репутации...

Сомнительное мнётся кружево,

как снег над старою калиткою,

и судьбы, словно сумрак, рушатся,

и правда шьётся белой ниткою.

Пока идёт распад материи

и ломка старого сознания,

осуществляются мистерии

и отзываются рыдания...

Уходит будущее в прошлое,

а настоящее в грядущее,

пока поются песни пошлые

и строятся квартиры душные.

Неужто же венец творения

в руках всевышнего редактора,

который бешенство материи

выплёскивает из реактора?

Ужель промчится жизнь истошная,

по слякоти прощально шаркая?

Но нет – ревёт процесс истории,

и это рушит иерархии...

Покуда ставим многоточие,

учитывая бесконечное,

а также прочее и прочее –

сиюминутное и вечное!..

90-е. НАЧАЛО

Без бога в душе, без царя в голове

Россия летит в океане лавэ –

хрустит мировая валюта…

Куда ты попал, на «Титаник» какой,

а впрочем, махни на всё это рукой,

подумаешь – морок и смута.

Чиновные свечи в ладонях горят,

как будто открылся бы временный ад

в старинной Елоховской церкви,

стоят партократы, не веря в Христа,

но пуза и плечи истошно крестя,

и в чёрных костюмах, как черти…

Вот так промелькнули они по ТэВэ,

вот так-то прошлись колесом по тебе,

твои девяностые годы,

метут сквозняки, только тень на лице,

вот так-то навек обмишурились все,

кто жаждал любви и свободы.

Песка не хватает в песочных часах,

отечество спит – и в его небесах

уже не хватает озона,

под сенью знамён и газетных икон

в России отныне единый закон –

кирзовый закон Черкизона…

* * *

Из коммунального уюта

мы прорвались в капитализм…

…и всё понятней почему-то

тоска перемещённых лиц.

РОКОВОЙ СОНЕТ

...меня Москва с рожденья окружила,

мне подмигнула и заворожила...

Завьюжила окрест – белым-бела,

и закружила и приобняла...

Я поглядел окрест – ну и дела,

такая неприличная морока,

по воле века, а скорее, рока

смыкается немыслимая мгла...

Давным-давно на тыщи мелких льдин

распалась жизнь, которая пленяла...

Ты оглянись – окрест такая синь,

как будто в небесах – и горя мало,

…а я ещё живу – неверный сын

московского Интернационала…

ЮБИЛЕЙ

Я скоро стану стариком,

и остро в горле встанет ком,

что ты в больнице, а не дома,

такой дурак, такой бедняк,

но всё же, господи, не рак,

а язва или аденома...

Теперь живи – иллюзий без,

наперекор, наперерез,

но волею не Бога – чёрта:

вся жизнь – химический процесс,

да, этот мир придумал бес,

дерьмом полна его реторта!..

Природа всё-таки глупа –

готовит старикам гроб[?],

когда бы ими восхищаться,

носить с любовью на руках,

хотя б за то, что знают, как

на свете жить или прощаться.

Ты собирался долго жить,

и горевать, и ворожить,

приняв за чистую монету

весь этот мир, весь этот мрак,

где глаукома или рак, –

ну а зачем? ответа нету...

Я скоро стану стариком,

об этом ведаю тайком,

что вскоре мне взметнуться дымом

в родное небо, но о том,

что близко с вечностью знаком,

не призна ю сь своим любимым.

* * *

В этой повести без названья,

где несбыточный брезжит свет,

на земное существованье

отпускают немного лет…

Скоро кончится эта квота –

замираю на сквозняке:

ослепительная свобода

зябко чудится вдалеке…

* * *

Памяти Ст. Л. Это русский Египет, это сфинксы в ночах Ленинграда,

и потрёпанный Питер, объятый силками скорбей,

это сон Эрмитажа и сумерки Летнего сада,

где проносится «бентли», округлый, что тот скарабей.

То ли власть виновата, то ли просто плохая погода?

То ли в душах опять алкоголь разжигает пожар,

это русский Египет – великое время исхода:

миллионы сограждан заселяют замшелый Земшар.

Русский мiр пирамид и предательства слуг фараона –

вспоминается то, что не высказать в трепетных снах,

это было когда-то – во время, как водится, оно,

но опять повторится, коль дело – ну, попросту швах…

Между тем указует костистая кисть демиурга

в направленьи болот, на холмы и на топи Москвы,

это русский Египет – и магия Санкт-Петербурга,

что расходится снами и с нами выходит на «вы».

Это отсветы мумий витают в ночах Эрмитажа,

как летучие мыши в пещерах ушедших держав,

это русский Египет – утрата, потеря, пропажа,

но за то воровство не схватить никого за рукав…

Распадается мир, в запредельные дали угл[?]бясь,

и – откуда неясно – прощальный доносится вой,

и на это с презреньем взирает бессмертный Анубис,

чуть качая бесстрастно собачьей кривой головой…

МЕЖИРОВ

Мне помнится бильярдный стол в мансарде,

и на сукне тяжёлые шары,

которые в немыслимом азарте

сшибались, словно в космосе миры...

Планеты эти из слоновой кости

и плотное зелёное сукно...

И сам я, бильярдистом званый в гости,

смотрел на мир, как в тёмное окно...

Он был поэт и гений биллиарда,

мистификатор и интеллигент,

один из тех столпов, кто послезавтра

войдёт в число таинственных легенд.

Меняет жизнь свои ориентиры,

и в этом ей подыгрывает власть.

Гудят пиры, взрываются квартиры,

и ослепляют деньги, а не страсть.

Но вечный бой затронул не кого-то,

и почему-то багровеет снег,

и вот уже с разбитого капота

сползает тихо сбитый человек…

А вечность потихоньку убывает,

как будто книгу странную прикрыл.

… – В поэзии прогресса не бывает, –

мне Межиров когда-то говорил.

* * *

Ревёт над миром ночное время,

и человек в тупике вселенной

объят метелью обыкновенной,

поди, поставь его на колени!..

Да, вы навидались Европ и Азий,

не остерегаясь случайных связей!..

А в мире бродит в сетях транзита

синдром иммунного дефицита...

Неужто жизнь навсегда разбита,

и мир у ядерного корыта

вдруг замер: – Аидом сквозит из трещин

на семь миллиардов мужчин и женщин...

– Как поживаете вы? – Хреново!

Не то затменье, не то война...

Как классик молвил бы: – Tempo nuovo...

По-русски – новые времена!

Жизнь – это сон, но весьма опасный,

а вы в ладони её прекрасной

не трепыхались, как светотени

в хитросплетениях сновидений?

Я сам метался в ночной метели

на той планете, под стать Голгофе,

в каких-то барах, не помня цели,

хлебал потёмки, как чёрный кофе.

На захолустных аэродромах

ждал самолётов, как серафимов,

и кисти траурные черёмух

качались, сумерки отодвинув...

ИКЕБАНА

Человека застрелили из нагана –

Вот такая получилась икебана…

* * *

Жизнь прошла и пора оглянуться на

сновиденья, чей алфавит уборист,

нежно вспомнить терпкие имена

юных барышень и молодых любовниц.

И втянуть ноздрями горячий дух

жаркой плоти и сырости из былого –

все они превратились в кривых старух,

ты скажи им спасибо и вспомни снова.

Этот абрис и тонкий овал лица.

Вспомни снова – всё вкрадчивей и дороже

этот нежный запах горячей кожи,

что не скажешь на белых полях листа.

В коридорах редакций и совконтор

я отмерил тысячи километров,

не любил властей и не верил в мэтров,

и ушёл в себя, как в потёмки вор...

Растворилась душа в запредельном мраке,

ниоткудова вырвать небесный свет,

что осталось? – только стопа бумаги

от горячей жизни, которой нет...

...А стихов не датировал – вперемежку

с жизнью, спермой, спиртом судьба текла,

и плевать, если вдруг выпадала решка

вместо задуманного орла.

2001-й. ДЕКАБРЬ

Так второго и третьего сердце щемило,

что и пульс обрывался гнилой бечевой,

и казалось – по сердцу все трещины мира

пролегли, разрывая его.

А сквозь трещины эти являлись виденья,

ослепляя на все времена,

чтобы там, где в просветы срывались каменья,

приоткрылась иная страна.

В ту страну поезда не отходят с перронов,

самолёт не рванёт в те края,

там уже ничего твою душу не тронет,

всё на свете по новой кроя...

Только ветка качнётся, и дрогнет ресница,

и утонет во тьмах материк,

а в разорванном сердце щебечет синица –

на руинах гнездо мастерит...

ПРОРОЧЕСКОЕ

Пошла седина – в бороду, а бес – в ребро,

оказывается, поэты до пенсии доживают,

и в этом виной, наверное, словесное серебро,

за которое почему-то сегодня не убивают…

В бессонной душе поэта проходит за веком век,

несутся на меткий выстрел матёрые бандюганы:

Россия, как мясорубка, работает без помех –

всё перемелят начисто телевизорные экраны.

Поэт всегда одиночка, поэтому обречён

на жизненное забвенье, на мизер посмертной славы,

особенно

если пророчествует,

и вдруг за его плечом

дрожа, как мираж в пустыне, разваливаются державы!

* * *

Как сказал бы нам Эрих Мария Ремарк, –

чтоб протыриться в самую сущность вопроса

посреди президентов и прочих ломак,

надо выпить гранёный стакан «кальвад[?]са»...

Ибо истина выше деревьев и крыш

и страшнее стремительной скорости звука,

даже если окрест захолустный Париж

и тебя, как кусок, заедает житуха...

От Китайской стены до прошедшей войны,

как пока ещё чудится в неком астрале,

веет полураспад бесподобной страны,

от которой одни очертанья остались...

Мы озябли в сетях старорусской зимы,

ну а если взглянуть беспристрастно и мудро,

как нам быть с этой участью, взятой взаймы?

ведь она – боже правый! – такая лахудра.

...................................................................

Памяти Саши Ткаченко

Мой друг, в золотом Симферополе

мы пили портвейн до утра,

мы юность на рифмы ухлопали

в надежде любви и добра...

Гуляли высокие градусы

в твоей катастрофной крови,

а выпало минимум радости

и мало добра и любви...

А где-то великая «Таврия»

и классно положенный гол,

чтоб выла братва легендарная:

«Брависсимо, Саша! Футболь!..»

Из прошлого тянутся синие

в похмельном рассветном дыму

гирлянды прекрасной глицинии

в твоём – наконец-то! – Крыму...

* * *

Во всемирной разлуке,

в европейской ночи

твои тонкие руки

так во снах горячи...

Только милую душу

я впотьмах упустил,

и проспал, и прослушал

шелест ангельских крыл.

Это скоро угаснет –

я и так проживу,

сновиденья ужасней,

чем тоска наяву...

Этот мир беспросветный

как огромный пустырь,

этот свет безответный

шепчет сердцу: – Остынь...

Но беглец и любовник,

продираюсь хрипя

сквозь туман и терновник,

чтоб коснуться тебя.

Это пахнет наивом,

только не утаить:

под ногой – над обрывом –

обрывается нить...

ЛЮБОВЬ ВОДЫ

Женщины были как вода.

Они приникали, обволакивали, обжигали то горячей волной, то ледяным касанием, могли прильнуть и отхлынуть.

Иные казались паром – так быстро испарялась толика нежности, которая едва возникала на губах и молниеносно таяла в атмосфере непрочной встречи.

Иные из них – холодные и рыхлые, как подтаявший ноздреватый лёд, доживающий свои последние минуты.

Непостоянство и зыбкость, характерные для воды, отличали сущность почти каждой особи прекрасного пола, были полной противоположностью мужской, стремящейся к статике и однообразию.

Они текли и обтекали его на протяжении всей жизни, и мой герой уже перестал воспринимать присутствие женщины в его жизни как некую постоянную константу.

В некотором смысле он был героем драмы, в которой не было ничего статичного и постоянного.

Когда они припадали к плечу своими прелестными головками, вспоминалось, что внутри черепов, задрапированных неотразимыми локонами, плещется девяносто процентов воды, из которых состоит мозг. Груди стекали вниз по милым телам и растекались, как блины под твоими жадными пальцами. Эта вода выплёскивалась из ладоней, растекалась окрест и истекала без остатка, ничего не оставляя в ладонях и разве что оставляя на душе следы расплёснутой кислоты и обожания.

Это был непрерывный в своих изменениях бесконечный поток прелестной, алчной, соблазнительной воды, украшающей жизнь мужской половины человечества.

Я и поныне люблю эту мерзкую и прекрасную воду.

ЯПОНАМАТЬ

Весь бомонд читает Мураками…

– Надо ж быть такими чудаками!

БЛАГОДАРЕНЬЕ

Отзовётся былое метельной Москвой,

словно эхо последнего класса, –

ты под вьюгой с открытой стоишь головой,

жизнь ещё почему-то прекрасна.

Ах, какая погода гудит в январе –

из рассветного снега в забаву

упоительно было на школьном дворе

конструировать снежную бабу.

Ту, что не из ребра, ту, что из серебра

чуть примятого школьного снега,

словно в белом халате своём медсестра

опускается запросто с неба...

Просто так куролесить, валять дурака

и снежком запустить вслед знакомым,

и не ведать, что жизни крутые снега

собираются яростным комом.

Старый друг да подруга московских снегов

от самих от себя уносились –

вслед не кинуть снежком, нет оттуда звонков,

только гиблая зимняя сырость.

Дурачки и юнцы, далеко-далеко

это таинство тяги взаимной,

там свернулось рассветных снегов молоко

над моею окраиной дымной...

Там забытая жизнь, там Медведково спит,

там по кухням бегут тараканы,

из-под крана вода, как разбавленный спирт,

закипает в гранёном стакане.

Там растаяла снежная баба твоя,

а потом завертела житуха...

Где простая и нежная баба моя? –

ни привета, ни слуха, ни духа.

Спотыкаясь впотьмах среди свадеб и тризн,

протираешь глаза рукавицей –

это тает твоя расчудесная жизнь,

пролетает метельною птицей.

Не вернуться назад, в школьный тот палисад

и не хлопнуть забитою дверью,

только хлопья над городом, хлопья летят,

словно выстрелом выдраны перья...

Но сквозь ночь и сквозь гиблый туман января

продирается что-то наружу –

и замрёшь, словно вкопанный, благодаря

память, эту душевную стужу...

ЛЮБОВНОЕ

Ты так прекрасна в этой жизни волчьей,

где не простят такую красоту!..

Моя душа, изорванная в клочья,

твоё дыханье ловит на лету…

Не более того, мой друг мгновенный,

ты скрылась, словно синий шелест вьюг…

Из-за такой не страшно резать вены

или стреляться в ярости, мой друг.

Не жалуюсь, а всё такая жалость,

что пеплом разметался нежный жар.

Прости меня, потерянная радость,

за то, что рук твоих не удержал…

* * *

Эхо музыки советской,

историческая хрень,

сквознячок замоскворецкий

вознесенская сирень.

Это было да не сплыло –

но осталось навсегда:

легендарные могилы

и всеобщая беда…

Эта музыка звучала

так, что шар земной гудел,

и переполнялась чара

полугениальных дел.

Планов полукриминальных,

тень ложилась на чело,

и от дней твоих фатальных

не осталось ничего…

МОСКОВСКИЙ МАЗОК

…а на балконе – снег взбивая, как суфле,

синица светит жёлто-синим опереньем

* * *

Всё непрочно в мире, что имеем,

словно на доске рисуем мелом,

влажной тряпкой – раз и стёр мелок,

словно стёр ещё один мирок…

Всё на этом свете эфемерно,

а на том?... Да и на том, наверно,

где скитаться до скончанья дней

тенью в мире зыблемых теней…

МАМА

В мире горя и аварий,

по-душевному светла,

Мама тихо напевала

у плиты и у стола…

Мама пела тихо-тихо

у стола и у окна,

но прошло земное лихо,

наступила тишина…

Время остаётся мало,

остаётся ни на грош…

Что сказать?

– Спасибо, Мама,

что из прошлого поёшь.

* * *

Он скоро оборвётся, путь короткий,

от «Бога нет» – до «Господи, прости»,

ты лучше выпей на прощанье водки

иль «Осень патриарха» перечти»...

Теги: Сергей Мнацаканян