Свидание с прозой


Свидание с прозой

Литература / Литература / Журнальный вариант

Бушуева Мария

Теги: литературная критика



Какие темы больше всего волнуют современных прозаиков

В 2016 году в «толстых» литературных журналах по­явилось немало новой прозы современных российских писателей. В силу того, что нынешняя издательская ситуация почти так же далека от писателей, как декабристы от народа, именно в литературных изданиях бьётся живой и достоверный пульс нашей словесности. Мы предлагаем нашим читателям анализ некоторых произведений, опубликованных в отечественных литературных журналах в 2016 году.

Александр Мелихов. Свидание с Квазимодо. «Нева», 10-2016

«Женский портрет» Генри Джеймса вспомнился. Ведь, на первый взгляд, роман Александра Мелихова «Свидание с Квазимодо» тоже является женским портретом. Перед нами разворачивается вся жизнь Юлии - от ее детства в провинциальном городке до той поры, когда сын ей сообщает, что она вот-вот станет бабушкой. Окончание романа - роковая дорога на свидание с «Квазимодо» из Интернета. Для романа характерна «смешанная техника» - от лирических пассажей до описаний, выполненных в ключе «жесткого стиля». Впрочем, ничего случайного в романе Александра Мелихова нет. Это не игра стилей, не формальные изыски или демонстрирование свей высокой профессиональности. Лирические пассажи – это красота. Противоположное - ее антипод – уродство. И здесь же – прослеживание их невидимой связи: когда одно переходит в другое и наоборот. Автор с печалью размышляет о том, что наступит день когда Квазимодо обязательно о т п л а т и т Эсмеральде за свое уродство .

А, если еще точнее, роман А. Мелихова о красоте как о в е л и к о й и л л ю з и и. Красота по Мелихову это не сосуд и не огонь, мерцающий в нем, а иллюзия совершенства сосуда, которая, в свою очередь, дает иллюзию внутреннего мерцания огня. На самом-то деле, для самого автора, писателя и философа Алексанлра Мелихова, н и ч е г о нет, кроме обнаженной реальности, которая отвратительна ему не своим п р а в и л ь н ы м содержанием наоборот, оно понятно, просто и по сути чисто, а своим н е п р а в и л ь н ы м антиэстетизмом. Потому что само внедрение в обыденную реальность в качестве элемента красоты уже неправильно, красоты там нет и не должно быть, изначально она для А. Мелихова - в н е. В высоком ( аристотелевском) смысле красота - это нравственное совершенство, которое привнесенное в реальность в качестве духовной ауры (но не материального элемента!) облагораживает ее, придавая ее отражению красоту совершенства духовного, в психологическом – это визуальный образ любви - иллюзии, а в обычном обывательском варианте – только киногреза. А, главное, красота – эта всеобщая мечта, миф, структура которого меняется в соответствии со временными и пространственными координатами. И казалось бы, миф о красоте очень созидательно влияет на человека, заставляя его двигаться к некой конкретной жизненной цели «под допингом» иллюзии. Так живет главная героиня романа Юлия, считая свою очень благополучную жизнь с хорошим мужем (который тоже «немного Квазимодо») лишенной той красоты, которая влекла ее с юности своей недостижимостью - красоты внешней, за которую любят в с е., а не один только муж, и красоты чувств, понимаемой Юлией в романтическом ключе, а не в толстовском семейственном. И наконец она возжаждала сказку сделать былью...

Читайте. Есть о чем задуматься. О красоте цветка. О красоте человеческого поступка. О духовном убожестве и уродстве, которые способны уничтожить мир за иллюзию красоты.

Михаил Тарковский. Полёт совы, повесть. "Наш современник», 7-2016

Большая «часть учителей –дети школьного стандарта и телевизора. Они, конечно, скажут: образование нужно. Но не для того чтобы сделать нашу землю лучше, а чтобы «стать успешными»,- пишет Михаил Тарковский в повести «Полет совы», главный герой которой, Сергей Иванович, учитель в далекой сибирской деревне, восстающий против навязываемых обществом и его идеологами прозападных клише. Его монологи ( к сожалению, слишком «газетные» для живой речи и слишком публицистичные для художественной прозы) точно выражают не только анти-западную позицию автора, но и главный стержень его собственных духовных поисков. Острую проблему страны Михаил Тарковский видит в опасности утраты русскости, которой уже фактически не находит в столицах. Потому что на его взгляд «карта русского духа России выглядит нынче, как обратный портрет карты населения». Но в убеждениях Михаила Тарковского нет уклона в неприятный узкий национализм. «Быть русским» для него означает нечто экзистенциальное, уводящее к русской классической литературе, Л.Толстому и Ф. Достоевскому. Насколько я достоин этого звания» - «быть русским» - задает себе вопрос главный герой (или автор).

Сергей Иванович ненавидит слова «толерантность», «файл» и прочие, требуя замены их русскими синонимами. В своей борьбе «за чистоту» языка и, так сказать, сохранение всего национального народного архетипического он проявляет непримиримость, например, настаивает, чтобы директор школы не брала на работу учителем биологии Тоню, жену его добрейшего деревенского приятеля Коли Козловского, который тоже приезжий, но « его чужеродность перевешена искренне-священным интересом ко всему плотницкому, столярному, природному, вообще ко всему ремесловому и промысловому». Тоня идеологический антипод главного героя, не только атеистка, но его идейный противник:

Он: «..чем глубже корни, тем крепче дерево... Собственно говоря, патриотизм — это всего лишь верность себе..»

Она: « Вы знаете, если бы так всё просто было, то деревья б никогда не падали». « Вот о любви к Родине... Э-э-э... Я почему-то последнее время с ба-а-альшим подозрением отношусь к разговорам, — она говорила несколько протяжно, — в которых под любовью к Родине понимают совершенно разные вещи. Видите ли, мне кажется, что есть вещи настолько сокровенные, что их нельзя произносить, так сказать, всуе..».

Он: «...любовь, которой всё окружающее проклеиваешь по швам и которая тебя таким смыслом обдаёт, что ни на что не променяешь! Вы не представляете, какое это счастье!»

Она: « Объясните нам, пожалуйста, что такое патриотизм?»

Он: «... Это не так и сложно. У меня ведь тоже была бабушка. Коренная ангарка. Бабушка говорила: “Ране всё миром делали, а тичас наразно”. “У вас, беспут, пошто всё порозь-то?” Ещё она говорила “головизина”. Так вот патриотизм — это когда в твоей беспутной Головизине всё не наразно, не порозь и даже не в кучу, а в жгут».

Главный герой повести, Сергей Иванович, мучим и другими вопросами уже более индивидуального, чем общественно-значимого свойства. Порой он начинает ощущать себя далеким от деревенских людей «книжным человеком» - и тогда маятник его «я» и маятниковой тени – рефлексии – раскачивается от гордыни до самоуничижения. Он постоянно испытывает стыд из-за гордыни и щемящее его душу раздвоение на простого парня «Сережу», который может помочь местным жителям в самом простом деле, мотор подержать, гвоздь забить, не осудит мужика за бытовую матерщину, выпьет с ним и поговорит на е г о языке, то есть намеренно искажая речь «под деревенскую» и учителя Сергея Ивановича, призванного направлять умы в строну «добра и света», стыдящегося того Сережи которым он недавно был. Такое раздвоение сигнал не преодоленной личностной «масочности», когда социальная роль, личина оказывается сильнее внутреннего «Я» , то есть настоящей личности..

Кризис героя, кризис раздвоения, проступает в подтексте повести, - не оттого ли монологи учителя порой так заостренно - пафосны? – и проницательный читатель угадывает, что душевный разлад учителя сигнализирует о внутренней авторской боли – его отзывчивости на сигналы страдания, идущие как со стороны защищаемой,так и со стороны обличаемой. Ведь автор уверен что наградил его «Господь даром защитника». Эхом этой внутренней боли звучат слова о Гоголе, сказанные Евгением Николаевичем Лебедевым, преподавателем Литературного института, к сожалению уже ушедшим с земного плана бытия : « Гоголь, друзья мои, он, как птица, как чибис, степная чайка, с криком, со стоном мечется по-над полем битвы, меж Тарасом, Остапом и Андрием, и сердце Николая Васильевича разрывается на части, и нет и не будет этому огромному и навек подбитому сердцу ни покоя, ни пощады, ни облегчения!».

Обретя событийную плоть, внутренний кризис героя чуть не приводит его к гибели. Спасает его, тонущего в ледяной воде, ученик – Колька, символизирующий в повести, несмотря на свой юный возраст, народную силу и мудрость. Ведь в далекой сибирской глубинке, «каждый человек врастает до символа». А отогревает учителя людская любовь.

Ну а меня как читателя в повести порадовали те крупицы настоящей поэзии которые, точно снег под солнцем, вспыхивали иногда на страницах: «Нельзя быть настолько пронизанным тишиной, в которую вслушиваешься, поваливаешься, и она раступаеся, рассталивается на столько звуков, звонов... Позывка-стон невидимого куличка, шелест севшего табунка утиного... Все невидимое, наощупь, на доверии. На тайне.».

… в поэзии родной земли и сокрыта тайна настоящей любви к Родине. И никаким «инновациям» этой поэзии не отменить...

Эдуард Веркин. Звездолёт с перебитым крылом. «Октябрь», 6-2016

Хорошо пишет Эдуард Веркин. Читается легко, сюжет держит, каждый новый поворот сюжета к месту. Диалоги достоверные, мальчишки-герои зримые, характеры живые, детали точные. Действие происходит в 1980 году. Реалии оттуда же. Современные дети могут с интересом сравнить т е марки ( еще не «бренды»!) велосипедов к примеру, со своими.

А вообще эта повесть такой вот немного «Бежин луг», но без тургеневской поэзии. Дети в ней тоже пугают друг друга «страшными историями», одна из которых воплощается в реальности. Правда. «Бежин луг», расширенный инопланетно-уфологической тематикой, снабженный уже современными «страшилками» и с перевернутым концом: в рассказе И.С. Туренева мы узнаем, что мальчик Павлуша все-таки утонул, у Веркина Дюшку спасает странная девочка Аня. Собственно вокруг нее и ее брата Марка строится сюжет.

Один только вопрос возник по завершению чтения: зачем журналу «Октябрь» потребовалось публиковать эту повесть, адресат которой неясен - то ли дети предподросткового возраста, то ли их родители? Наверное, просто понравилась и ностальгию вызывала по восьмидесятым прошлого века, по детству. Но возможно, есть у редакции и надежда – с помощью Эдарда Веркина привлечь самое зеленое поколение читателей. Что ж, кто знает, может быть и получится – ведь есть и электронная версия журнала.

Виктор Лихоносов. Позднее послесловие. "Сибирские огни", 7-2016

У В.И. Лихоносова все хорошо: и слог, и лиризм, и чистота языка. Одним словом – талант. Только мне как читателю мешает самоощущение автора, которое проступает из-под текста, а не из подтекста (простите за каламбур) – В.И. Лихоносов ощущает себя живым классиком. Советским. В. С. Маканин. и А А. Ким тоже ведь оттуда. Но Маканин постоянно меняющийся писатель при сохранении основы, а поэтический А Ким просто вневременной. Лихоносов же - золотая пчела в янтаре.

Тем интереснее было прочитать повесть «Позднее послесловие», в которой писатель перешагнув через пятьдесят с лишним лет, возвращается к очень известной своей повести «Чалдонки», чтобы сделав шаг назад, оказаться в нашем времени.

Получилась у него так называемая «метапроза».

К « Чалдонкам» В. Лихоносов прибавляет две маленькие повести (или большие новеллы). «Мне порою казалось, что и заставил меня дописать забытую читателем простенькую повесть «Чалдонки» кто-то неведомый. И рукою моей водил кто-то такой же..»,- признается он. В первой новелле герой повести, ставший уже пожилым человеком, приезжает в тот же дальний поселок Остяцк, где когда-то побывал в давние советские годы студентом со строительным отрядом, потому что хочет повидать Оньку и Клавку, тоже давно уже пожилых и которых читатель воспринимает сначала как вымышленных героинь. Но во второй новелле в те же места приезжает уже сам писатель и мы узнам, что имена девушек и сами девушки вполне были вполне реальными : «Уже в Барабинске чувствовал я себя неудобно: а чего я еду туда, где жили мои герои, чуточку придуманные, обласканные и искаженные моими мечтаниями? «Чалдонки», чего доброго, кто-то прочитал в двух номерах «Литературной России», газету выписывают для школ и клубов, и как я стану выкручиваться?».

Что влекло писателя? Некое чувство вины перед живыми людьми, судьбами которых он по-писательски распорядился? Или несбывшееся? Ведь талантливый человек раб своего таланта, заставляющего порой отрезать от своих чувств самое нежное, чтобы вложить это нежное в роман или повесть?

Но поздняя встреча с Остяцком, Ургулем и рекой Тарой открывает читателю, если не цель поездки (она так и остается смутной), то замысел души героя (автора) – он жаждет возвращения не в прошлое, не в свою молодость, а возвращения к утраченной п о д л и н н о с т и. Возвращение состоялось... надолго ли? Вслушаемся в слова самого писателя: «целый час, пока ждал поезда, все, что читал и о чем думал, тайно, глубоко сравнивалось с тишиной и сиротством двух деревень — Остяцка и Ургуля. Под потолком в фойе вокзала пестрели картинки в телевизоре, на скамейках кто-то, торопясь к прибывшему поезду, побросал газеты и журналы, и то, что мелькало с экрана, и то, что печаталось в цветных газетах и сверкающих лоском журналах, казалось чужим, пустым, даже оскорбительным».

Неужели состоялось всего лишь на час?

Владимир Лорченков. Гавани Луны. «Урал», 2-2016

О творчестве Владимира Лорченкова – известного писателя, живущего в Канаде, я писала дважды; статья «Вдоль по турецкой Лете» была опубликована в сетевом журнале «Лиterraтура» http://literratura.org/criticism/1680-mariya-bushueva-vdol-po-tureckoy-lete.html, а статья «Лорченков и Лоринков» тоже в сети, в журнале «Гостиная», издаваемом Верой Зубаревой в Филадельфии http://gostinaya.net/?p=11561. И там, и там я подчеркивала,что Владимир Лорченков –«писатель, находящийся в развитии, а не в стагнации». И вот его новый «жестокий роман» «Гавани Луны», блещущий яркой стилистикой, метафорической образностью, эксгибиционистской гротескностью, нанизанными на вечный лорченковский нарциссизм. Собственно говоря, пишет он один условный метароман. Почему –условный? Потому что настоящей писательской рефлексии ( да и вообще рефлексии) в романе нет Хотя главный герой снова тот же писатель Лорченков (иногда превращавшийся в прежних книгах в Лоринкова), секс-символ округи страны,эпохи) , человек-фаллос, одержимый лишь одной страстью к свей жене Ирине, Рине, со временем принявшей форму почти что наркотической зависимости, но параллельно имеющий еще несколько любовных связей, не брезгуя и свингующими партнершами. Роман «Гавани Лугы» как бы завершает разнузданно-эротическо - семейно - молдавский период. Герою удается избавиться от своей жены, которую он видит обаятельной стервой, умницей, ведьмой, алкоголичкой, эротоманкой и прочая, прочая, а параллельно разделаться и с несколькими любовницам. Похоронив их всех (в прямом смысле) , он с новой вакханкой отправляется вдаль... Джон Фаулз мелькнул с его «Коллекционером», Генри Миллер, как всегда у Лорченкова, появился и похлопал читателя по плечу, Керуак подмигнув из окна машины... Таков метод Лорченкова: слиться с близким ему по духу автором прошлого, стать им, и, эмпатически зачерпнув из чужого творчества то, что наиболее близко ему, довести с их помощью до крайней точки свою нарциссическую фарсовую роль, на которую отбрасывает тень настоящая трагедийность. Пожалуй, лучше всего выразил сущность лорченковского метода В. Топоров - эпиграф к роману выбран самим писателем: «Сила его, помимо чисто стилистического блеска, заключается в том, что он,подобно Мейлеру, скользит по опасной грани психологического (и не только) эксгибиоционизма, и вместе с тем у него,как у Фолкнера, есть своя Йокнапатофа»

И все-таки – вернусь к главному - что нового открывает роман «Гавани Луны»? Есть ли в нем знаки писательского развития ? Писательского –нет Но психологическое есть - это освобождение от образа Ирины, Рины, жесткой садомазохистски, умной стервы и неистовой блудницы.

А может быть просто от той мучительной единственной любви, которая была послана герою как испытание?

Илья Кочергин. « Ich любэ dich». «Знамя», 8 -2016

Еще одна нарциссическая повесть, которую,.прочитав, печально думаешь: писать умеет, человек далеко не бездарный этот Илья Кочергин, а вот писать-то ему не о чем. В отличие от Владимира Лорченкова – балансирующего между правдой и вымыслом с виртуозностью гениального циркового артиста, Илья Кочергин вымысла чурается, возможно не только потому что в его писательской палитре нет таких красок, но по причине более глубокой: он сам себе представляется не совсем реальным, нет остроты чувствования, вместе чувств туманность, в центре которой не глаз бури , а глаз сомнения. Но, если читатель надеется обнаружить в повести «Ich любэ dich», беспощадный самоанализ в духе дневников Льва Толстого, он разочаруется, найдя всего лишь вместо него легкую самоуспокоительную деперсонализацию, подменяющую честный взгляд героя на самого себя. Впрочем, есть и один интересный момент: И. Кочергин открывает в себе вторичность: «я не умею создавать такие красивые сюжеты. Я лишь проигрываю некоторые неоконченные отцовские. Самая красивая женщина в моей жизни была встречена не в Иркутске, не в Улан-Удэ, даже не в аэропорту, но, тем не менее, оказалась ровно наполовину буряткой. Я женился на ней и живу с ней. Папе, наверное, было бы интересно».

Это и есть Люба. Снова - главная героиня жена. Умная красивая, яркая. Смешавшая в своих генах четыре национальности. Очень сильная. Невротические инфантильные мужчины-нарциссы и сильные женщины – след русской классики? Или примета времени?

В приведенной чуть выше цитате любопытны два момента: во-первых, глагол «проигрываю» - его двоякий смысл можно угадать в подтексте – это и собственная жизнь героя всего лишь как игра и просто проигрыш - сын проиграл в мифологическом соревновании с отцом, который ему представляется алтайским эпическим богатырем:«.. видел себя довольно отчетливо на месте Адучи-мергена, а отец часто вспоминался мне таким же сильным и требовательным, как Сартакпай». Да, пожалуй, повесть, интересна именно как психологический феномен литературно-компенсаторного свидетельства подавления личности авторитарным отцом, который служил идее, то есть имел содержание, пусть и почерпнутое из коллективной идеологии. А сын ничем не заполнен, кроме нескольких, прямо скажем, возвышающих представлений о самом себе, он просто типичный представитель п о т е р я н н о г о «перестроечного» поколения – хотя автор вряд ли ставил перед собой задачу создать портрет эскаписта и дауншифтера, убежавшего от социума по причине того, что занять то социальное место, которое бы соответствовало его амбициям, он был просто не в состоянии. Но смягчу интонацию: возможно, у самого Кочергина такой способ жизни (о котором он и пишет) все-таки веление души, так сказать, зов писательства. И, вполне возможно этот способ жизни позволяет сохранять душевную чистоту... У автора ведь для удачной писательской карьеры есть две важные составляющие – своя интонация (правда, порой с оттенком Арсеньева - но кто из читателей ныне знает Арсеньева?) – и удачные биографические координаты. И хотя, как писал Белинский о М.С. Жуковой, его повести «не относятся к тем высшим проявлениям творчества, которые носят на себе название х у д о ж е с т в е н н ы х», читать то, что он пишет любопытно именно с точки зрения социальной психологии.

Марина Кудимова. Большой вальс. «Москва», 5-2016

Ретро-повесть Марины Кудимовой «Большой вальс» – начинается неторопливо, как нетороплив вечер главной героини Ирины Васильевны и маленькой Муси, оказавшихся в забытом Богом (но не властью) посёлке ссыльнопоселенцев; как медленно течение их общих снежных зим и всегда постоянна смена времен года – то есть, казалось бы, точно по классическому образцу. И архаично звучащее «очувствовалась» должно было бы нас убедить в этом, однако не убеждает – ведь внимательный читатель по вкравшемуся в первую фразу словесному обороту – «попросила оценить», – сразу определит: написано сейчас. И признаки этого «сейчас» от страницы к странице станут все отчётливее, пока не образуют в повести особый слой рассуждений о сущности искусства – слой концептуальный не по направлению, не по типу высказывания, но по идеям, то есть именно по авторской концепции.

Сюжет выявляет ещё одну авторскую концепцию – теорию супружеских измен. На первый взгляд, повесть об адюльтере: пара средних лет, Ирина Васильевна и Ян Янович, воспитывающие свою внучку, считающую их родителями, а не дедушкой с бабушкой вследствие отпавшей в свою жизнь их дочери Надежды, живут в мире и согласии. Он привычно изменяет, поскольку убеждён, что мужчина «так устроен», она привычно терпит, обеспеченная всем необходимым и даже сверх того: ведь муж – директор леспромхоза этой колонии-поселения, в котором работают все сосланные из разных мест – кто после срока в лагере, кто по религиозным мотивам. Ян, по отцу латыш, «был абсолютно русским по воспитанию, но по характеру оставался типичным ливонцем – то есть «крайним индивидуалистом и амбициозным трудолюбцем», – так его характеризирует автор. И к вопросу супружеских измен он подходит соответственно – то есть совершенно индивидуалистически: жену он любит, но эротические флюиды давно улетели из их жизни, так почему не «добрать» на стороне? Вот семья друзей Яна – Штейнов, Цезаря и Доры, с их ветхозаветным раем (мечтой Розанова), в котором Штейны не потеряли «ни грана молодых желаний (…), Цезарь при каждом удобном случае старается прикоснуться к Доре, и как он на неё смотрит». «В них древняя кровь, вечно кипучая, как в гейзере», – думает Ирина Васильевна «без зависти, ибо недоступному не завидуют. – А нас нынешний век остудил и приморозил, как мечтал консервативный мыслитель», – фамилию его она забыла. От этого пугающего остывания, осложнённого родовой латгальской прохладностью, и бежал Ян в свои бесконечные адюльтеры. Так в топку подбрасывают дрова, не дожидаясь выгорания, загодя».

Привычные измены Ирину Васильевну мало трогали, ни к номенклатурным женам, ни к актрисам она не ревновала, – и вдруг Ян изменил ей с красавицей-черкешенкой, такой Бэлой ( все-таки Марина Кудимова – поэт!), но из низшего социального слоя – учётчицей и по совместительству нарядчицей. И вот здесь – кульминация сюжета. Ирину Васильевну, никогда не ревновавшую ни к одной любовнице мужа, охватывает не поддающаяся контролю разума ревность, и она… избивает соперницу! Как-то было бы естественнее представить обратную ситуацию – ведь Ирина Васильевна, любительница опер, музыки и книг, подаётся автором как интеллигентная женщина во всех отношениях. Кроме того, повесть называется «Большой вальс», и читатель вправе ждать аллюзий, отсылая к когда-то культовому фильму о любви женатого Иоганна Штрауса к оперной певице Карле Доннер, служившей в Императорском театре. Жена в фильме борется за счастье и за сохранение семьи, и, в конце концов, актриса отступает. В «Большом вальсе» Марины Кудимовой всё жестче. Не любовница отбивает мужа, а жена – только в прямом смысле. Денщик – охранник – бывший уголовник сочувствует Ирине Васильевне не столько потому, что она ему симпатична, сколько из-за того, что адюльтер, в котором фигурирует учетчица, роняет в его глазах авторитет шефа. И читатель, когда черкешенка в конце повести погибает, вправе подумать: а не причастен ли к её гибели Анатолий – автор предлагает тонкие намекающие детали: после ночи красные с чёрными обводами глаза Анатолия, пустой бак с бензином, который вечером только был наполнен и т. д. Но я эти намёки отметаю. Черкешенка гибнет вследствие бездушия Яна и по воле рока – то есть так именно, как лермонтовская несчастная княжна. Черкешенка Верка не княжна, ведь «большой вальс» Марины Кудимовой танцуют в телогрейках, в колонии – посёлке ссыльных, – и это наделяет повесть тем подспудным драматизмом, который пронизывает всю ткань текста. Мне всё время слышалось сквозь текст тяжёлое дыхание ещё одной героини – врачихи посёлка Агнессы, прошедшей лагеря по трагически знаменитой 58 статье. Пожалуй, это самое главное.. В посёлок ссыльных вальсы жизни долетают только из репродуктора…

Есть в повести совершенно бесспорные мысли и бесспорные удачи. Я уж не говорю о том, что «Большой вальс» открыл для меня Марину Кудимову как прозаика, причём умеющего показать именно «вязкую инерцию драмы человеческой жизни» – то редкое качество писателя, которое сразу же заставляет вспомнить Чехова. И пусть Чехов подает драму жизни как бы л е г к о, именно оттого она и производит такое сильное впечатление, а Марина Кудимова верна закону соответствия формы содержанию, и слог её тяжел, и, кстати, потому всегда узнаваем.

Старая керосиновая лампа – это многогранный символ для главной героини повести и для автора: и символ спокойного домашнего очага, и прошедшей молодости, и времени, и вечного тихого огня любви…

(всю статью о повести М. Кудимовой «Большой вальс» можно прочитать в сетевом журнале «Гостиная»: http://gostinaya.net/?p=12339)

Загрузка...