Литературная Газета, 6598 (№ 20/2017)

Весна

Весна

Искусство / Портфель ЛГ

Сандро Боттичелли. «Весна»

Теги: Ирада Вовненко , проза

Отрывок из романа

Ирада Вовненко

«ЛГ»-ДОСЬЕ

Ирада Вовненко – писатель, искусствовед, автор более 10 книг для детей и взрослых, член Союза писателей России, председатель благотворительного фонда «Ренессанс», заместитель директора по связям с общественностью СПб ГБУК «ГМП «Исаакиевский собор».

Родилась в 1973 году в Ленинграде. Окончила Санкт-Петербургский государственный университет культуры и искусств и филологический факультет СПБГУ. В 2004 году основала благотворительный фонд «Ренессанс», целью которого стала помощь больным и обездоленным детям. Принимала участие в проекте восстановления Янтарной комнаты. С 2009 года активно участвовала в деятельности Исаакиевского собора: в частности, руководила проектом «Собрание друзей Исаакиевского собора».

Первой книгой Ирады Вовненко стала история для детей «Волшебный калейдоскоп. Путешествие Петьки в страну Историю», написанная в 2006 году.

Роман «Весна» готовится к печати в издательстве «Пальмира».

Музыка дождя – лучший концерт в жизни

Тонино Гуэрра

Дождь настойчиво барабанил в окно, бесконечный и монотонный, не отпускающий внимания. Звук падающих капель создавал свои лёгкие такты, словно в музыкальных произведениях Эрика Сати, заканчивая мелодию и начиная снова, завершая причудливый витиеватый узор, восхваляя и выписывая бисером грусть, когда чувствуешь себя покинутым, но избранным, ведь ты уже практически научился обходиться без всех и стал единственным наблюдателем и слушателем музыки окружающего мира, – может быть, даже самым лучшим. Дождь успокаивал, в отличие от будоражащего солнца, столь редкого и неестественного в Петербурге, когда нужно соответствовать ярким краскам и неожиданному теплу, которого перестаёшь ждать и так и не успеваешь надеть новые лёгкие туфли и воздушный шёлковый сарафан, повесив нежный шёлк орнаментов в шкаф до следующего лета и на какое-то время забыв о нём. Солнечные блики обнаруживают излишнюю бледность лица и едва заметные фиолетовые тени под глазами, поэтому Лиза не любила яркого солнца, предпочитая дождь, особенно весной, с одинокими печальными вечерами, когда совсем не обязательно быть счастливым и никто от тебя этого не требует. Грусть гармонично и естественно вписывается в унылый пейзаж нахлынувших серых облаков низкого петербургского неба, когда даже такие слова, как «мне страшно одиноко», звучат совсем не страшно.

Мне страшно одиноко. Лиза встала, неторопливо подошла к окну.

Мне страшно одиноко… Капли дождя нервно царапают стекло.

Это то, о чём она не может сказать друзьям, потому что друзьям нечего ей дать. Мы одиночки, мы мчимся на огоньки друг друга, а при встрече не знаем, что сказать. «Я знаю; ты знаешь; мне больно; тебе больно; тебе уже не больно? Мне пока не больно. Послушай, это то, о чём я не могу и не умею говорить вслух, а правда так проста».

Мне страшно одиноко. Как воздух, нужна любовь.

Это то, о чём говорят подругам за чашкой чая. Это то, о чём она уже не говорит никому, потому что это выглядит смешно и надуманно. Господи, как же она устала и привыкла к этому повторяющемуся диалогу с самой собой, ведь только себе как в тактах Сати ты можешь до бесконечности говорить одно и то же, правду, без насмешек и осуждений, вообще без всяких оценок, просто то, что хочешь сказать, до бесконечности, пока сам не начнёшь укутывать её в коконы ожиданий и туманы надежд.

Лиза села на деревянный стул с обветшалой выцветшей обивкой в своей небольшой комнате в коммуналке. Сюда она прибегала из родительской квартиры, просторной трёхкомнатной квартиры на Московском проспекте, чтобы поймать свою музыку и настроение, полелеять грусть, побыть с ней наедине, как с лучшей подругой, и выйти облегчённой с новыми смыслами, готовыми взлететь стройной стаей.

Фасад дома, отделанный барельефами в виде женских профилей с красиво убранными волосами в низкую строгую причёску и гордо смотрящий большими окнами на Мойку, суровую и непреклонную, совсем не сочетался с его внутренним миром, придавал особый лирический настрой и смысл всему, что здесь происходило, всплывало на поверхности густой пеной сомнений, разочарований и реже побед. Усталый, но неизменно цепкий взгляд подмечал запустение, вызывая ощущение безысходности. У всего была своя партия, своя нота в создании диссонанса: дверь, покоробленная временем, так и не дождавшаяся, чтобы её поменяли, и парадная с широкой лестницей и обшарпанными перилами, извергающая сотни запахов, ни один из которых не имеет отношения к «Молекуле»* (модный парфюмерный магазин с марками эксклюзивных духов), и словно выпускающая ту совокупность непристойностей, которыми пропитаны многие парадные в Петербурге. Лизе нравились эта неровность и шероховатость, эти запахи жизни, а не распыляющейся пудры и ванили. Она любила это место и чувствовала свою неделимость с ним, ощущая только здесь так необходимое ей тихое счастье. Ей нравился бесконечный коридор со всевозможным хламом, частью внутреннего мира того, кто скрывался за дверями своих комнат. Несколько допотопных велосипедов, на которых, в сущности, никто и не катался, но так и не набрался храбрости, чтобы выбросить. Корыта, одиноко висевшие на ядовито-жёлтых стенах, покрытые ржавчиной и видавшие самые великие стирки, которые в наше время уже и не представить, комод с пожелтевшими страницами книг и ещё какими-то старыми блюдами и вазами. Это тоже была часть жизни этих людей, с которой они, как ни пытались, но не могли расстаться, как с дорогими воспоминаниями, своей молодостью.

Время непрерывно отсчитывает ровный ритм хаотичных событий, создавая сложные узоры судьбы, с которой мы пытаемся идти рука об руку, не ссорясь, потому что не понимаем её силы, но надеемся на любовь и умение решить за нас все самые важные и сложные повороты, оправдывая свой страх её настойчивостью. За каждой дверью в коммуналке скрывалась своя история, своя жизнь. Раньше в этом доме, сохранившем все внешние атрибуты классического особняка с выдающимися колонами и барельефами, жила графская семья и занимала его целиком. Начиная от задумки архитектора, его желания гармонично соединить экстерьер с интерьером, дом привык ощущать заботу и внимание и долгое время хранил своё великолепие и имперское величие, словно врождённое внутреннее достоинство, которое сложно унизить даже самыми большими несчастьями. Всё изменилось с приходом большевиков и их отношением к собственности: владение стало коллективным и по сути – ничьим.

Лизе комната досталась от бабушки, коренной петербурженки. Кроме внучки, у неё никого не осталось, и вся её жизнь превратилась в череду воспоминаний, которые порой казались мнимыми и уже не ранили так сильно, а просто вспоминались без оценок. Бабушка никогда не жаловалась и не сетовала на судьбу, с любовью просматривая те самые мнимые события своей жизни. Зачастую, оправдывая наши неудачи и ошибки, мы говорим о том, что всё что ни делается – к лучшему. И снова совершаем ошибки, ленимся, снова терпим неудачу и снова верим в лучшее. Но ничего хорошего не происходит. Со временем приходят болезни и недуги, казавшиеся такими далёкими и почти невероятными в молодости. И каждое утро в голове противно и уверенно занимает своё прочное место мысль о том, что судьба несправедлива. Так живут многие, но не жила Маргарита Семёновна, бабушка Лизы. Она каждое утро говорила жизни: «да», негромко и доверчиво, находила во всём обыденном своё собственное тихое очарование.

В её трудовой книжке была одна-единственная запись: «Школа номер 50, учитель младших классов». Многие приписывают учителям то, о чём они сами и не догадываются: несостоятельность и нереализованность, загубленную и невозвратную молодость. Но бывают счастливые истории, когда человек выбирает специальность по своему призванию и зову души, просто потому, что ему нравится делиться открытиями с теми, кто сидит за партой и ждёт знаний, чтобы слепить свой мир и свою жизнь, поверив в себя. Вот тогда жизнь учителя наполняется радостью и каждое утро становится частью чего-то очень важного. Маргарита Семёновна любила своих учеников, не считала их балбесами, а пыталась научить, как она говорила, мыслить. К каждому первому сентября она обязательно шила два строгих костюма – тёмно-синего и серого цвета. Ей казалось, что серый цвет подчёркивает достоинства женщины, позволяя добавлять любые оттенки. В этой строгости и простоте отображались, словно в венецианском зеркале, невероятная элегантность и женственность. Муж Маргариты Семёновны, единственный мужчина в её жизни, ушёл из жизни, когда ему было всего лишь пятьдесят. Это не был несчастный случай или внезапная болезнь, у него просто однажды остановилось сердце, как и у многих мужчин в его возрасте. Просто остановилось, как и жизнь бабушки Лизы.

Невозможно отлистать жизнь назад, вернуться в прошлое, задать вопрос, получить на него ответ – почему? Почему всё произошло именно так?

Когда Елизавета вспоминала бабушку, она черпала из этих воспоминаний силы для нового дня, как в картинах, вернее, репродукциях, украшавших стены её комнаты. Это были две картины итальянского живописца Сандро Боттичелли, аккуратно вырезанные из какого-то журнала и оформленные в паспарту.

Богиня с развевающимися волосами цвета меди и улыбкой недосказанности, сочетание невероятных сказочных фигур, сплетённых неведомой нитью событий и судьбы, благословляемой лёгким движением руки Венеры, дающей добро на всё происходящее. В них было столько силы, а главное – итальянский художник опередил Достоевского, провозгласив каждым движением кисти и сплетением светотеней, что красота спасёт мир , – во всяком случае, он сам искренне в это верил, создавая совершенные пропорции и формы, словно слагая гимн утончённости и гармонии. «Ну если красота и не может спасти мир, – думала Лиза, рассматривая по вечерам репродукции, – то разве не может она спасти человека? Отчаявшегося, потерянного в этом сумасшедшем мире? А что если может?» Венера спокойно и загадочно смотрела на неё со стены, не умея или не желая давать ответы на её вопросы. «Сама поймёшь», словно говорил весь её облик.

Почему-то все всегда отталкиваются от настроения, словно это – основная заслуга художника, а вовсе не умение передать форму, перспективу, сложность композиции. Наверное, всё дело в цвете и лёгких, ритмичных мазках. Цвет придаёт энергию и задаёт настроение, которые мы улавливаем и вдруг ощущаем замысел творца, словно он нашёптывает нам свои мысли. Красота, способная спасти мир, вытащить его из омута страданий, в который он погружался столетиями. Красота, заключённая в совершенной художественной технике и сочетании цветов. Простая, как будто даже банальная – и невозможная истина, уравнение, которое не имеет решения.