Литературная Газета, 6609 (№ 32–33/2017)

Шахтёрская Глубокая

Шахтёрская ГлубокаяВыпуск 3

Спецпроекты ЛГ / Энергия будущего / НОВИНКА

Современный памятник «доброму Шубину» в Донецке

Ганна Шевченко

Не надо воспринимать буквально то, что происходит в повести поэта и прозаика Ганны Шевченко, ведь это увлекательная фантасмагория и чуть ли не первая в мире готическая сказка про… шахтёров. Книга уже собрала положительные отзывы критиков и выйдет осенью 2017 г. в издательстве «Эксмо».

В Чумаках проживало около двух тысяч человек. В центре, недалеко от поссовета, стояли музыкальная школа, несколько магазинов, чуть дальше, в проулке – библиотека и клуб, на окраине – аптека. Шахта, как голова осьминога, возвышалась стволами и терриконами, а в разные стороны от неё ползли улочки-щупальца.

В 1979-м мы прославились на весь Союз. Шахта наша была самой опасной из-за внезапных выбросов газа и угля. Бороться с этим можно только взрывами, поэтому учёные решили провести эксперимент – на глубине 900 метров взорвать атомную бомбу.

Населению чего-то наговорили, объявили учения по гражданской обороне, нагнали автобусов и вывезли из посёлка с кормёжкой, водкой и культурной программой. Шахту оцепили воинские подразделения. Неподалёку расположились научные лаборатории на колёсах, советские и зарубежные обозреватели. Ровно в двенадцать часов дня заряд, заложенный между самыми опасными пластами, подорвали. Даже те, кто находился далеко от шахты, почувствовали, как под ногами дрогнула земля.

После взрыва образовалась остекленевшая полость с десятиметровым диаметром, вокруг неё – зона смятия и дробления радиусом около двадцати метров. Горизонт этот изолировали бетонными перемычками, и шахта продолжила работу.

Эту подземную конструкцию в документах для служебного пользования назвали «Объектом «Кливаж». Но вскоре в стране случилась перестройка, республики разделились, и все, кто проводил и контролировал этот взрыв, оказались за границей – о десятиметровой ядерной капсуле забыли. Шахта жила своей обычной жизнью, лишь иногда из объединения приезжал человек с дозиметром и проверял радиационный фон.

<…>

Я почувствовала запах угольной пыли. Посмотрев наверх, не увидела света – дыра, в которую я провалилась, затянулась. Вокруг было черно, и я стала ощупывать дно. В момент падения меня словно разделили пополам. Я прежняя была скована страхом и спряталась глубоко внутрь, но другая, новая, прежде незнакомая, оказалась собранна, спокойна и действовала решительно, как солдат на учениях. Я присела, как лягушка, и двинулась вперёд, ощупывая перед собой поверхность.

Ладони шарили по угловатым кускам породы и царапали руки. Так я проползла метра два, пока не уткнулась в стену, потом встала в полный рост и медленно, на ощупь пошла вдоль стены. Если я через шурф попала в штольню, то рано или поздно она выведет меня на поверхность. Если в штрек, то у меня будет шанс добраться до выработки и встретить там забойщиков. Они вывезут меня из шахты, и я спасена. Некоторое время я медленно шла по коридору, держась за стену. Там, на поверхности, было жарко, градусов тридцать, а здесь, под землёй, сыро и холодно. К тому же я ощущала давление, как в морской глубине. Иногда я кричала «эй!» и слушала, как мой крик превращается в эхо и медленно тонет в подземной толще.

Я часто видела в приключенческих фильмах, как герой, оказавшись на большой высоте на краю пропасти, боялся смотреть вниз, чтобы не сорваться. У нас в школе на спортивной площадке стояло гимнастическое бревно. Я довольно уверенно ходила по нему туда и обратно, но как только представляла, что подо мной пропасть, тут же теряла равновесие. Главное – не думать, не только на высоте, но и глубоко под землёй.

Постепенно глаза привыкли к темноте. Когда в глубине тоннеля посветлело, я прибавила шагу, а потом побежала, чтобы поскорее добраться до светового источника. Приближаясь к нему, я стала разбирать очертания тёмной фигуры и фонарь на шахтёрской каске. Я решила, что попала в забой и сейчас встречусь с одним из рабочих. Я крикнула, но он не услышал.

Я бежала ему навстречу и кричала «эй!». Думала, он как-то отреагирует, что-нибудь крикнет в ответ или помашет рукой, но он молчал и, как мне казалось, безучастно смотрел в мою сторону.

Когда рабочий был от меня метрах в пяти-шести, тоннель закончился, и я оказалась внутри горной выработки эллипсоидной формы, словно кто-то сделал выемку для гигантской таблетки. Шахтёр сидел в кресле в самом центре этой сферы. Я замедлила ход и тихо подошла к нему.

Он был чёрным, как угорь. Его шахтёрская роба пропиталась блестящей угольной пылью и, казалось, захрустит от прикосновения, как фольга. Кирзовые сапоги внушительного размера были изувечены вмятинами и царапинами. Чёрные пальцы имели странную форму, словно их вытянули и утончили. Он держался за подлокотники – кисти рук оплетали их, словно корневища. Глаза были закрыты.

Кресло, на котором он сидел, напоминало деревянный трон. Высокая спинка треугольной формы с тремя набалдашниками – два по краям, один в центре. Мощные подлокотники, изгибаясь, перетекали в толстые ножки. Коричневая краска потемнела от сажи.

Рядом с креслом стоял напольный торшер. Похожие светильники я часто встречала в поселковых квартирах, но у этого металлический каркас абажура был густо увит узорной паутиной и припорошен блестящей антрацитовой пылью. Вдоль ножки болтался выключатель – кусок технического шпагата с привязанной металлической гайкой на конце. Из-под абажура лился мягкий свет, и шахтёр вместе с креслом был очерчен границей светового круга.

Я тронула его за колено. Он открыл глаза и сказал:

– Бледная ты какая-то…

Глядя на меня, он рассмеялся. Смех его был детский, непосредственный, совсем не мужской.

– Вот, провалилась в шурф, – сказала я.

Он снова рассмеялся, а я думала, что ему сказать. Решила сообщить, что перед ним бухгалтер расчётного отдела, которая в дни сверки может дать без очереди талон, шахтёры обычно заводят дружбу с расчётчицами.

– На каком участке вы работаете? – спросила я. – У кого сверяетесь? У Аллочки? Что-то я вас не помню!

Вместо ответа он зевнул и стал задумчив. Его лицо мне показалось странным, оно было продолговатым, как огурец, черты острые, птичьи. Но особенность заключалась в том, что его будто бы перекосило. Словно оно зигзагообразно отразилось в кривом зеркале и навсегда приняло форму своего изображения.

Я сказала:

– Вы мне хотя бы покажите, куда идти, я сама выберусь.

– Мы находимся на глубине девятьсот метров, – сказал он.

Я ничего не понимала во всех этих внутришахтных делах, цифра не произвела на меня впечатления. Но мне показался знакомым его голос.

Он продолжил:

– Хочешь, я сделаю тебе бабочку?

Вспомнила. Таким мягким голосом говорил Арамис из фильма «Д’Артаньян и три мушкетёра». Я пожала плечами и равнодушно ответила:

– Ну сделайте…

Он оторвал руку от подлокотника, сжал в кулак длинные пальцы и протянул мне:

– Дунь!

Я дунула. Он разжал пальцы, и я увидела на его ладони мерцающий трепет, который мгновенно принял форму бабочки, и, взмахнув крыльями, вспорхнул с ладони. Бабочка переливалась. Её крылья были нежно-лилового цвета, а на передних фиолетовым контуром очерчены карие окружности. Казалось, бабочка смотрела на меня своими крыльями.

Шахтёр улыбнулся и сказал:

– Дарю.

Бабочка летала вокруг меня. Я протянула ей ладонь, она села и тут же растворилась в воздухе. И вдруг все эти пазлы – странные беспорядки на шахте, кресло с торшером внутри горной выработки, глубина девятьсот метров, светящаяся бабочка – сложились в одну невероятную картину. И картина эта не была страшной, а напротив, светилась и переливалась тихими спокойными красками. Случись эта встреча там, наверху, в конторе, я бы, наверное, умерла от испуга, а здесь, в шахте, мысль о запредельном, наоборот, раззадорила меня. Когда поняла, кто сидит передо мной, я спрятала в карман руку, на которой только что сидела бабочка, и сказала:

– Вас зовут Игнат.

Он облегчённо вздохнул, словно избавился от тяжёлой ноши:

– Хорошо, что ты пришла.

– Говорят, что вы призрак…

– А что ещё говорят?

На фоне покрытого сажей лица голубоватые белки светились, как неоновые.

– Ну… что вы были влюблены в откатчицу Христину…

– Не откатчицу Христину, а табельщицу Тамару. А ещё?

– Что эта Христина, то есть Тамара, погибла из-за какого-то начальника. Вернее, шахтовладельца. Было, типа, нарушение техники безопасности. Давно, в девятнадцатом веке. А вы потом этого владельца убили. А сами бросились в шурф, не выдержав разлуки с возлюбленной, и стали призраком, который покровительствует шахтёрам и ненавидит начальников.

– Какая романтическая история… – он хохотнул, – всё было не так.

– А как?

– Мы с Тамарой познакомились в горном техникуме. Я пришёл учиться на электрика, она на маркшейдера. Помню, стоим первого сентября на линейке, и она проходит мимо с подругой, такая лёгкая, нарядная, в светлом шёлковом платьице. Меня словно горячим ветром обожгло. Вскоре познакомились, стали встречаться, через два года поженились. Она жила на Собачьем хуторе, в многодетной семье. Отец у неё был пьющий. После свадьбы я привёз её к себе, сначала жили с моей мамой, потом нам дали квартиру. Я ребёночка очень хотел, но она всё откладывала. Она хотела сначала обустроить быт. А потом ей «Жигули» захотелось. Я перевёлся в лаву крутого падения, там платили до тысячи в месяц. «Жигули» стоили пять-шесть тысяч, я думал – куплю машину, уйду с опасного участка. Жена работала в табельной. И вдруг до меня стали доходить слухи, что во время ночных смен у неё в каптёрке подолгу засиживается начальник ВТБ. Я задал ей вопрос. Она ответила, что он инвентаризацию делает. А потом был взрыв… Ты помнишь ядерный взрыв?

– Мне рассказывали.

– Перед взрывом всех выводили из шахты, эвакуировали посёлок. Я помогал учёным устанавливать оборудование. А в табельной как раз Тамара дежурила, её смена. Я задержался, одно крепление долго не мог приладить, последним ушёл с участка. Прихожу к клети, жду-жду, клеть не опускается. Никто не собирается выводить меня из шахты. Забыли. А Тамара взяла мой номерок с доски учёта и в карман себе положила, а начальству сообщила, что в шахте никого не осталось.

Он замолчал.

– И что потом? – спросила я.

– С тех пор я здесь.

– Вы живёте под землёй двадцать лет? Но как?

– Давай на «ты». Угнетают меня эти официальные отношения.

– Давай, – согласилась я, – а как ты выжил?

– Не знаю. Со мной произошло что-то странное. Когда бабахнуло, я очутился внутри сияния. Видела северное сияние?

– На картинке.

– До этого я тоже только на картинках видел. Только там полосы изображены вертикальные одного или двух цветов, а там, где я очутился, полосы ходили вокруг меня, как спирали. Яркие. Всех цветов радуги. Там, внутри, я провёл двенадцать часов, но времени не чувствовал, словно его не существовало.

– Но откуда ты знаешь, что именно двенадцать?

– Знаю и всё. Мне трудно это объяснить.

– И бабочку трудно объяснить?

– И бабочку… Я очень изменился после взрыва.

– Слушай, – спросила я после недолгой паузы, – а как ты узнал, что твоя Тамара тебя предала? Может, это как-то случайно получилось? Может, её подменили на рабочем месте? Может, ей стало плохо, её отвезли в больницу, а другую табельщицу забыли поставить в известность, что человек остался в шахте?

– Я всё проверил в архиве. В журнале учёта за тот день стоит её подпись.

– Так это ты шухер навёл в архиве?

Шубин захохотал:

– Я! – он хохотал, как ненормальный.

– Чего ты ржёшь? Что тут смешного?

– А всё смешное, – он всхлипывал от смеха и утирал слёзы. Казалось, что он сейчас задохнётся от смеха.

– Но после взрыва прошло двадцать лет…

Я пыталась вернуть его к разговору, но он продолжал хохотать. Он всхлипывал и вытирал рукавом слезящиеся глаза.

– Да успокойся ты! Расскажи, что ты ешь? Где берёшь воду? Как спишь? Как человек может столько лет провести под землёй?

Внезапно он замолчал и стал серьёзен. Смена настроения произошла так быстро, словно он механически переключил режим во внутренних настройках.

– Теперь я не совсем человек. Еда и вода мне не нужны. Я не ем и не пью. А отдыхаю здесь, в этом кресле.

<…>

Я проснулась от щебета дверного звонка. Тело ломило, и побаливали ладони. Я увидела свежие царапины с въевшейся угольной пылью и тут же нахлынула уверенность: Шубин существует.