Литературная Газета, 6614 (№ 38/2017)

Юрий Любимов и фонарик-светофор

Юрий Любимов и фонарик-светофор

Искусство / Искусство / Век

Маленко Влад

У себя дома. Москва, 1957 год

Фото: РИА Новости

Теги: Юрий Любимов , память , театр , искусство

Юбилей основателя легендарного Театра на Таганке

«А вот ведь будет на Таганской площади стоять бронзовый Юрий Петрович Любимов и моргать своим фонариком-светофором. Сам увидишь! Его и люди, и машины станут слушаться!» – так говорит мне возле метро современная блаженная, спешащая с жёлтыми цветами к Матронушке. Я и не спорю. Прохожу себе, не оглядываясь на окна театра, чтобы не замечать пустоту осеннего дождя… Легко кому-то писать и говорить о человеке, с которым шапочно знаком… Ну а если вы прожили часть жизни, если даже сор в избе стал родным дымом? Имею ли я право говорить, как было, или надо размывать, подслащивать, а?

Гром гремит, и дождик льётся,

Ну а я водой торгую…

А вода не продаётся

И не пьётся ни в какую…

Нет ничего в театре прекраснее и опаснее, чем театральный роман. Это явление булгаковского порядка, имеющее отношение исключительно к творческим материям, возникло в таганской команде в самой середине девяностых годов. Юрий Любимов обнаружил во мне центрового клоуна-изобретателя и дал, что называется, карт-бланш на все мыслимые и немыслимые придумки. Актёры шептались и ревновали, театральные службы млели, зрители умирали от живых реакций. Удалось не просто наблюдать за шефом вблизи, а жить и творить в одном ритме, не обращая внимания на величину исторической личности.

Стенограмма любимовских реплик, неожиданных предложений и оценок наматывалась, как говорится, под корку…

Приходили Андрей Вознесенский и Сергей Капица, Эрнст Неизвестный и Василий Аксёнов, Андрей Битов и Белла Ахмадулина, Геннадий Рождественский и Евгений Евтушенко, Игорь Моисеев и Валентин Никулин…

– Покажи им пародии, поспорь, поругайся! – Юрий Петрович радовался как ребёнок (он обожал программу «Куклы», в которой я был, как и все, кто её делал, политическим хулиганом), – завтра Лужков приедет на спектакль, поговори с ним от имени Ельцина. И лук, когда порежешь, то кинь колечко в зал. (Это в роли Смердякова мне всё время приходилось резать лук и плакать)…

– Так я ж могу в него попасть?

– И хорошо! Он футболист. Должен прыгнуть и поймать!

– Отлично. Тогда уж вы меня прикройте, если он обидится…

– А послезавтра поедем с тобой и поздравим Яковлева Юру, у него юбилей в Вахтанговском. Ты придумай куплеты, ты же сочинитель. Я тоже их прочту… А Полковник нас отвезёт, если его собака ещё не съела… (Полковник – водитель шефа. Тут везде у всех таганские кликухи. Шаповалов – Шапен, Высоцкий был Высотой, Хмельницкий, разумеется, – Хмель, Дмитрий Межевич – Скалолазка, Бортник – Злой мальчик, Антипов Феликс – Филимон, я – Глазастый… А собака самая настоящая – Любимов увидел её где-то на обочине и взял с собой в театр. Она у нас на вахте жила. Мохнатая, огромная. Выборочно страшно лаяла на «плохих», и они шарахались и ругались.) А машина тогда ещё была – красный «жигуль»-купе. Любимов говорил так: «Зачем «мерседес»-то? Мне на таком авто легче по начальству ездить – они поймут, что мы нищие, и, может быть, тогда совесть проснётся – театру денег дадут хоть немного… Вы же все – птички небесные, а мне надо думать, где денег добыть, ясно?

Юрий Любимов. Время в овечьей шкуре.

Семнадцатый год. Храм, обращённый в клуб.

Когда Ленин умер, семь лет исполнилось Юре.

Маяковский играл на флейте таганских труб.

Начались счастливые гастрольные путешествия: мы выпустили к 80-летию Мастера спектакль «Братья Карамазовы», и он стал первой фреской позднего таганского ренессанса. Потом были сделаны спектакли «Шарашка» к юбилею Александра Солженицына, долгожданный, неожиданный и очень успешный у зрителя «Марат и Маркиз де Сад», дерзкий «Евгений Онегин», шекспировские «Хроники», «Театральный роман»… Города России, Украина, Израиль, Германия, Колумбия, Греция, Чехия, Япония, Франция, Италия, Венгрия, Финляндия, США…

– Ты гимнастикой занимаешься?» – шеф при встрече в отеле утром на завтраке ударяет меня сбоку в плечо. Рука что надо – тяжёлая… Я тут же включаюсь, делаю вид, что еле устоял на ногах:

– Разумеется, занимаюсь немного…

– Мне очень лень бывает. Но и я себя заставляю… 40 минут сегодня делал зарядку! А ты зубы чистишь?

– Ну, разумеется, чищу, Юрий Петрович, кто ж не чистит?

– Ты бери щётку и чисти язык и нёбо. Это тоже очень важно. За ночь бактерии к нам туда набегают… А в сцене с Иваном не кричи так. Поспокойнее будь… Ты – таинственное существо…

– В каком смысле?

– Тайна и есть тайна. Главное – прошу тебя – выдумывай, выдумывай и не обращай внимание на скептиков. Они всегда будут.

Приносят себя на репетиции – все им должны. Хотят делают, хотят не делают… Разве так можно работать? Беспечные пташки… А нам болтать некогда, нам надо репетировать с утра до ночи, тогда мы себя прокормим и семьи свои…

– А почему вы в «Гамлете» набрасывали 10 вариантов встречи с призраком, но самый неожиданный, с зеркалами, убрали, оставив самый простой? Высоцкий сокрушался…

– А зачем фокусы? Они, может быть, где-то и нужны были, но точно не здесь. Стиль нужен, понимаешь: очищенный, выверенный, скупой, как земля и шерсть.

Жизни быстры в России, а зимы долги.

Гвозди сквозь руки целуют кору креста.

Венозная ярославская кровь из Волги.

От деда наследство – жить уж точно до ста.

Когда театру исполнилось 35 лет, мы восстановили первый спектакль театра, и Любимов назначил меня новым таганским Водоносом. Валерий Золотухин прилюдно передал свой помятый старый кувшин, и побежал я торговать водичкой по закоулкам истории… «Добрый человек из Сезуана» – «Синяя птица» Таганки. Этот спектакль ныне во всех мировых учебниках по истории театра ХХ века, как пример продолжения брехтовской линии и приёмов отстранения. Сделав его со студентами Щуки, уже тогда, в 1964 году, Юрий Любимов проявил свои самые главные качества – уникального педагога, терпеливого парадоксального режиссёра и гениального продюсера (хотя слова такого никто тогда и не знал), умеющего собрать, увлечь самых разных талантливых людей, превратить их в «гений коллективного разума». Трудно говорить про доброту и справедливость нестандартно. Сложно и тяжело выявить простой, ясный стиль и держаться метода. Но ещё труднее после успеха выстоять и дальше двинуть вперёд всю древнегреческую машинерию молодого театра. Любимов это сделал. Он в театре жил. И жил театром. А решающую роль в те годы сыграла его супруга – великая Людмила Васильевна Целиковская, о чём никому не позволено забывать. Про неё отдельный разговор, отдельная книга. И не одна. Идеологами театра были сначала Николай Робертович Эрдман, а позже уникальный художественный совет, призванный Любимовым для определения линии театра… Но всё же вторым по значимости пришествием на Таганку стало, конечно же, появление сценографа Давида Боровского, приехавшего из Киева.

Петли дверные скулили, и страшные гаммы те

Память сплетала в поминальный венок.

Эта ночь потом засветится в его Гамлете.

На боровский занавес череп глядит в бинокль.

Любимов-Боровский – великая театральная пара победителей, крушителей шаблонов, суперноваторов. Занавес из «Гамлета» изменил судьбу европейского и мирового театра. В те же годы (конец 60-х) в театре родился большущий поэт. Вернее, он уже был им, но таганская команда и, прежде всего её седовласый красавец-вожак, утвердили во Владимире Высоцком убеждение в верности своей колее и радость востребованности. В этом смысле сам любимовский метод, метод поэтический, вобравший прежде всего опыты Бертольда Брехта и Всеволода Мейерхольда, явился той спасительной средой для Высоцкого, которая позволила ему не просто продолжить своё поэтическое творчество, но вывести его на совершенно новый уровень – стать голосом поколения, вырасти в фигуру, сопоставимую и с театром в целом, и с каждым из поэтов современников поодиночке.

Любимец Любимова – один из самых мощных актёров поколения – Николай Губенко ушёл тогда в мир кино, и его место занял Владимир Семёнович. Однако в результате этого восхождения уже назревали свои сложносочинённые обстоятельства и глубинные конфликты: Высоцкий–Любимов–труппа… И это тоже тема отдельного исследования, которой, впрочем, уже касались многочисленные биографы, щеголявшие весьма поверхностными оценками. Но, несмотря ни на что, – слава золотой любимовской стае, павшим и живым – слава Зинаиде Славиной и Николаю Губенко, Ивану Бортнику и Владимиру Высоцкому, Валерию Золотухину и Семёну Фараде, Алле Демидовой и Леониду Филатову, Виталию Шаповалову и Вениамину Смехову, Феликсу Антипову и Любови Селютиной, Сергею Савченко и Борису Хмельницкому, Анатолию Васильеву и Татьяне Сидоренко, Юрию Смирнову, Марине Полицеймако, Александру Трофимову, Всеволоду Соболеву, Александру Сабинину, Сергею Подколзину, Дальвину Щербакову, Дмитрию Межевичу и многим другим…

Ржавое петушиное «ку-ка-ре-ку»!

Утро теперь, не ночь. Нынче – смена вех.

Юрий Любимов – это юность навеки

Зины, Володи, Вани, Валеры... всех.

Порой уроки Любимова были чересчур жестоки. Он мог вдруг железно при всех перейти «на вы» и, раздражённо останавливая репетицию, говорить в микрофон:

– Стоп… Это всё не годится. Вы сейчас какой-то девятиклассник… Вы плохо говорите текст. Но я не могу всех из-за вас держать на сцене, тут много ваших коллег… Это некрасиво – их терпение испытывать… Давайте ещё раз! – а через минуту снова:

– Стоп! Это ни в какие ворота не лезет! Вы даже не можете сухо и отстранённо сказать фразу, написанную хорошим писателем! Помню, как меня уже начала бить дрожь, как подошёл Валерий Золотухин: «Сынок, зайди ко мне!» И уже потом, там, в гримёрке: «Пойми ты, что шеф… садировал нас с Володей гораздо сильнее! Терпи. Не выходи из себя! Вот Володя на репетициях «Гамлета» чуть от него с ума не сошёл! Шеф ему: «Вы вахлак из подворотни, а не принц…» А Володя ему: «Ну так покажите, как надо-то!!!» Так что это всё, Влад, ерунда! Получится у тебя! Читай «Отче наш» и терпи! Вот, помню, в канун выпуска «Гамлета» я встретил на «Мосфильме» Иннокентия Михайловича Смоктуновского, – резюмировал Золотухин уже с улыбкой, – он мне:

– Валера, а что, Юрий Петрович «Гамлета» ставить решил?

– Так и есть, ставит…

– А кто репетирует? Володя?

– Да, Володя репетирует…

– С гитарой?

– Не без этого…

– Ох, шалуны…

«Шеф он и есть шеф, – думал я, – столько он прожил, пережил, перемолол, превозмог… Спорить с ним совершенно бесполезно, он и сам об этом говорит. Так что вперёд. Творчество, выдумка, сочинительство, а ещё работа и только работа. Идеология Любимова – труд. Он родом из времени постоянного труда и борьбы».

Ночь по стране гуляла со смертью в паре.

Стук повсеместный – не театральный жест.

Юрий Любимов – вроде рубаха-парень.

А под рубахой нож, под рубахой крест.

В конце 90-х мы с Юрием Петровичем вдвоём встречали ночью Пасху в главном православном соборе Таллина. Шли против балтийского ветра и против часовой стрелки Крестным ходом. Потом люди в храме становились к нему, как на исповедь: «Спасибо, что вы приехали к нам. Это так важно прикоснуться к легендарной истории, посмотреть новые спектакли!» Любимов говорил тогда: «Ты знаешь, если наш театр и называть чьим-то именем, то у нас точно театр имени Пушкина. Я так считаю. Мы всегда к нему прибегали, и всегда он нас выручал. Как, впрочем, и Достоевский. Для меня Достоевский и его «Преступление и наказание» – кормильцы…» И я вспомнил, как на генеральную репетицию «Карамазовых» к нам в гости пришёл епископ Василий Родзянко. Как благословил эту сложную работу и сказал слова, которые потом часто повторял Юрий Петрович: «Только, пожалуйста, дорогие мои, проявляйте побольше сердечности…»

Юрий Любимов чувствовал время лёгкими.

Ангелы ему писали судьбу молоком:

«Вы взвешены и не найдены слишком лёгкими...

Ибо иго Его благо, и бремя Его легко».

Потом театральный роман оборвался. Интриги сделали своё дело. Не хочу вдаваться в подробности. Мне пришлось уйти из театра. Так было правильно и честно. Два года каждую ночь я видел во сне шефа с фонариком – мы что-то всё время репетировали, о чём-то разговаривали, придумывали немыслимые ходы. Однажды мне сказали: «Он ждёт твоего звонка». Я позвонил. Мы хорошо поговорили и встретились в Переделкине в музее Бориса Пастернака, с которым молодой Юрий Петрович в своё время товариществовал. Я вернулся в театр, который был уже иным. Но это был единственный данный судьбой путь. И здесь, на этом труднейшем для Любимова отрезке времени, он совершал ежедневный подвиг творческой работы. Вопреки многому. Помню, его спросила одна журналистка: «Что самое главное для режиссёра?» Любимов долго молчал и ответил: «Главное – держать всё в голове». И он следовал этому кредо. Умудрялся помнить про гвозди и реплики, световые блики и музыку. Я совсем не сказал ещё в этой статье о Любимове – музыкальном гении. Поинтересуйтесь, сколько опер он поставил в Европе и мире, с какими композиторами работал! Никогда не забуду его рассказы о Шостаковиче и Шнитке. О том, что сам Юрий Петрович превращал постепенно Таганку в явление музыкальное, чему способствовала преданная Татьяна Жанова – уникальный хормейстер и настоящий солдат театра. Сам я считаю, что главным качеством Юрия Любимова была звериная интуиция на грани пророчества, постоянное стремление соответствовать времени, опережать его и быть молодым, несмотря на возраст. Это так. Моцартианство, совмещённое с прочным театральным домостроем. Помню, как он сказал однажды на репетиции спектакля «Владимир Высоцкий»: «Я за демократию, но не в моём театре». А ещё любил цитировать из «Матери» Горького фразу, брошенную рабочим человеком: «Я театров не люблю. Цирк – другое дело. Там сила, ловкость!» Об этом Любимове, разном и мощном, о его творениях и судьбе коллектива я сделал спектакль «Таганский фронт» к 50-летию театра.

А теперь, заканчивая свой небольшой, довольно сбивчивый рассказ и возвращаясь к поздним годам Мастера, я всё же хочу предостеречь многих «чужаков-знатоков» от поспешных однобоких суждений и питательных для них сплетен. Эти годы театра и Юрия Любимова, как и, кстати, преклонные годы Константина Станиславского, дано и дозволено описывать чудесникам уровня Михаила Булгакова, а не случайным администраторам. Сейчас, когда где-то в небесном медовом саду между моей облачной Россией и прозрачной Италией Юрий Петрович обсуждает со своим другом Тонино Гуэррой новые постановки, когда они счастливы, когда страсти улеглись и зданию театра на Таганке, в который раз, вернули белый цвет, все мы с благодарностью думаем о великом художнике, изменившем наши судьбы, а заодно историю мирового и русского театра, о Мастере, который родился ровно сто лет назад.

Время искрится проводом оголённым.

Новый родится театр и новый хлев.

Фонарик мигает на перекрёстке зелёным.

Двигайтесь, выбирайте – сигналит шеф.