Литературная Газета, 6614 (№ 38/2017)

Расслышать вечный оригинал

Расслышать вечный оригинал

Литература / Литература / Трудности перевода

Фото: КСЕНИЯ НИЦБЕРГ

Теги: литературный процесс , художественный перевод

Как воплотить русский текст в другой языковой сфере

Переводчик не раб и не соперник, а последнее звено в творческом процессе, считает Александр Ницберг.

– Василию Жуковскому принадлежит знаменитое высказывание: «Переводчик в прозе – раб, переводчик в поэзии – соперник». Вы ощущаете на себе эту «закономерность»?

– Начнём с того, что это не столько закономерность , сколько мнение Жуковского, к которому я, кстати говоря, отношусь скептически. Его переводы, особенно немецкой поэзии, всегда казались мне какими-то комнатными и «прилизанными». Но давайте для наглядности перенесём ваш вопрос в другую область, например, в область музыки: является ли, скажем, пианист, исполняющий Моцарта, его «рабом» или «соперником»? Конечно, нет. Он скорее последнее звено в творческом процессе, тот, кто, собственно, реализует замысел, создаёт музыку. Ведь Моцарт оставил нам не саму музыку, а только ноты – другими словами, некую знаковую систему, своего рода шифрованную карту. Музыкант пытается правильно истолковать все эти знаки, откопать где-то зарытый клад. Как и переводчик художественного произведения, будь то поэзия, проза или драматургия. И если пианист переводит графические знаки (ноты) на язык звуков и тем самым именно создаёт музыку, то переводчик переводит (простите за тавтологию) такие же графические знаки (текст) на язык другой страны, другой культуры и создаёт произведение в совершенно новой среде. Именно от качества перевода зависит, станет ли оно живой частью той другой литературы или останется «всего лишь переводом». Лучший пример – пушкинское стихотворение «В крови горит огонь желанья». Кто ещё помнит, что это перевод из библейской «Песни песен»!

– Что для вас важнее: максимально точно передать стилистику текста или же воссоздать атмосферу произведения?

– Почему «или же»? Что такое стилистика? Это определённая специфика языка, наработанные приёмы и навыки, которыми пользуется автор, оформляя свой материал. В настоящем художественном произведении стилистика не просто украшение, без которого можно было бы обойтись. Что Пушкин без своего персонального стиля? Или Достоевский, или Булгаков? Именно стиль и создаёт атмосферу. Вернёмся к нашему пианисту: может ли он передать настроение пьесы, не сохраняя её стилистики? Или другой пример: чтобы лампочка загорелась, нужно правильным образом соединить провода. Стилистика – это схема проводов, знание, как соединить их, чтобы электричество могло течь. Такая схема может быть предельно простой, а может быть чрезвычайно сложной.

Другое дело, что стилистика на одном языке не всегда эквивалентна стилистике на другом языке. Так, например, «Пророк» Пушкина весь строится на архаизмах. Там и «персты» и «зеницы» и «уста». В немецком тоже существуют архаизмы, но ведь в русском это не просто отдельные устаревшие слова, а целый язык – церковнославянский. К любому русскому слову вы можете подобрать некий «выспренний» вариант. В немецком ничего подобного нет. Современное слово «пальцы» (Finger) ничем не отличается от барочного или даже средневекового. То же касается и глаз (Augen) и рта (Mund). Как же передать особый библейский подтекст стихотворения? Можно, например, прибегнуть к неотёсанному, грубому, немного ломаному языку Мартина Лютера с его спондеями и стыками, что я и сделал. Ведь именно он перевёл Библию на немецкий. Или «Мастер и Маргарита» – если дословно перевести, то выйдет довольно вялый язык немецкого реализма. А по-русски ведь это вещь модернистская! Чтобы и по-немецки она звучала бойко, динамично, нужно учесть специфику немецкого модернизма. Таким образом, переводя Булгакова, мне нужно было перевести его не просто с русского на немецкий, а с языка русского модерна на язык немецкого модерна .

– На чём основывается ваш личный метод перевода? Можете представить его в виде трёх основных правил?

– Во-первых, я уже давно пришёл к несколько парадоксальному выводу, что текст оригинала – это ещё не сам оригинал. Текст лишь указывает на оригинал, являясь некоторого рода его отпечатком во времени и пространстве. Автор, чтобы сделать этот отпечаток, пользовался средствами и языком своего времени и своего пространства. В этих средствах и в этом языке есть что-то глубоко индивидуальное, но есть и некоторые стереотипы и клише (говорю это без всякой оценки). Переводчик же вначале пытается сквозь текст разглядеть и расслышать тот идеальный вечный оригинал, оригинал с большой буквы, который не состоит из слов, являясь скорее силовой структурой, тем, что в древности называли «Музой». Если нам удалось до него подняться, то мы, во-вторых, можем, с помощью подвластной нам «стилистики», дать ему возможность заново воплотиться, но уже в другой языковой сфере, в нашем времени, в нашем пространстве. Переводить же просто текст – значит делать отпечаток с отпечатка, репродукцию с репродукции, что всегда будет намного слабее и бледнее оригинала. Надо переводить не текст, а силу, стоящую за ним. А для этого, в-третьих, совершенно необходимо постоцянно читать свой перевод вслух . Только тогда понимаешь, стали ли выбранные тобой ритмы, звуки и семантические элементы в достаточной степени проводниками той таинственной энергии.

– Вы переводили стихи Северянина, Гумилёва, Маяковского… Поэты-модернисты, вероятно, самые трудные авторы для перевода. Как вы решились на такую непростую задачу? Довольны ли результатом?

– Мне кажется, что переводить художественное произведение, поэзия ли это или проза, вообще очень трудно. Ведь это сугубо творческий процесс. В этом отношении я не считаю перевод модернистов более сложным, чем, например, перевод классиков. В каждой вещи есть свои загвоздки, свои проблемы, свои задачи. Разница скорее в том, что в литературе модернизма художественный приём зачастую используется в голом виде, лежит на поверхности. Возьмите, например, такие выпуклые аллитерации, как у Асеева: «Со сталелитейного стали лететь / крики, кровью окрашенные». Или у Маяковского: «Взаимных болей, бед и обид». В таком чистом виде вы их не найдёте у Пушкина или Лермонтова. Это не значит, что их там нет, просто они глубже запрятаны. Но и у Пушкина, и у Лермонтова, точно так же, как и у модернистов, каждый слог играет свою особую роль. Мне ещё никогда не приходилось сталкиваться с «простым» стихотворением. Переводить четверостишие Пушкина ничуть не легче, чем переводить целую поэму Маяковского. Но не скрою, Серебряный век я очень люблю и считаю Николая Гумилёва своим учителем. Переводить модернистов для меня – значит открывать для немецкого читателя изысканную, утонченную и душистую поэзию. Дать ему услышать звуки, совершенно чуждые его уху. Результатами я в целом доволен, если не считать самых ранних переводов с их, быть может, несколько преувеличенным буквализмом.

– Кого из русских писателей вам было сложнее всего переводить и почему?

– Максимилиана Волошина. Когда я работал над его поэмой «Путями Каина», мне всё время казалось, что я толкаю перед собой какую-то колоссальных размеров гору. Я думал: вот так, наверное, себя чувствуешь, переводя «Гамлета» или Коран. Смысловая глубина, нравственная бескомпромиссность, чистота образов, максимальная звуковая и ритмическая нагрузка каждой строки...

– Ваш перевод романа Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита» удостоен премии «Читай Россию». Сколько времени потребовалось, чтобы его перевести? Что в этом произведении, на ваш взгляд, наиболее тяжело для восприятия зарубежного читателя?

– Переводил я его больше пяти лет. Самым трудным, наверное, была попытка вырвать этот роман из арсенала холодной войны, в которой он на протяжении вот уже пятидесяти лет использовался в качестве идеологического оружия. Показать в первую очередь его художественную ценность, независимо от политических и исторических аспектов. Они, безусловно, играют роль, но отнюдь не самую главную. Как, впрочем, и в каждом художественном произведении.

– Вы когда-нибудь думали о том, чтобы познакомить немецких читателей с современными российскими авторами?

И думал, и знакомил. Так, я в своё время перевёл, правда, небольшую, но замеченную антологию современной русской поэзии «Щель на цепочке». Отдельным изданием вышел томик Елены Шварц в моём переводе. А совсем недавно сборник – Максима Амелина, поэта, очень близкого мне по духу. Мечтаю издать книгу Ирины Ермаковой, если удастся найти поддержку... Или новые стихи Глеба Шульпякова.

– Как вы думаете, знакомство с литературой и культурой другой страны может отчасти помочь преодолеть многочисленные политические противоречия? Или это утопия?

– Возможно, что на сегодняшний день это и вовсе не утопично. В Германии и Австрии за последние годы читающая публика сильно утратила свою прежнюю слепую веру в средства массовой информации. То, что раньше казалось нейтральным, всё чаще выглядит в достаточной мере манипулятивным, особенно, если речь идёт о России. Люди интуитивно чувствуют, что мир делится не только на чёрное и белое, что истина несравненно богаче и сложнее. В такой ситуации многоголосая и многоголосная русская литература могла бы ознакомить немецкоязычных читателей с нашей культурой во всей её полноте и силе.

Беседу вела Валерия Галкина

«ЛГ»-досье

Александр Ницберг – поэт, переводчик. Родился в 1969 г. в Москве в семье художников. В 1980-м переехал в Германию. Автор четырёх сборников стихов и учебника поэзии. Перевёл на немецкий произведения более тридцати русских поэтов, в том числе Пушкина, Ахматовой, Цветаевой, Гумилёва, Волошина, Маяковского, Хармса, Бродского, а также прозу Достоевского, Булгакова, Савинкова и пьесы Гоголя, Ростопчиной, Островского, Чехова, Замятина и др. Лауреат многих литературных премий, в том числе премии «Читай Россию» (2014) за перевод «Мастера и Маргариты».

Живёт и работает в Вене.