Ливонская война 1558-1583

Глава 13. От Киверовой Горки до речки Плюсы

Мы оставили папского посла Антония Поссевина на старой московско-литовской границе, где-то в районе Сокола, когда король Речи Посполитой, не слишком веря в успех затеянного римским первосвященником мероприятия, тем не менее пожелал иезуиту удачи в его нелегкой миссии и, расставшись с ним, отпустил в Москву. Зато, абсолютно не сомневаясь в собственном успехе, король тогда же двинул свою армию к Пскову. Уверенность короля, как мы знаем, оказалась напрасной. Под Псковом Батория поджидала неудача, во всяком случае, не такая удача, как в прошлых кампаниях. Король не сумел овладеть крепостью, но такой результат мог считаться для русских победным только на фоне понесенных ими ранее тяжелых поражений. Противник продолжал владеть стратегической инициативой, хоть активность его заметно спала, причем спад этот стал следствием категорического отказа сейма поддерживать войну дальше. Но псковский гарнизон во главе с воеводой Шуйским оставался запертым за крепостными стенами, а тем временем другие московские воеводы, располагавшие огромными контингентами войск, предпочитали предаваться пассивному и безучастному созерцанию происходящего. Во всем этом с русской стороны не было заметно даже предпосылок хоть к какой-нибудь активности. Вот в такой расстановке сил между воюющими сторонами посланник блюстителя престола Св. Петра начал справлять при дворе русского царя свою дипломатическую миссию.

Надо сказать, что папское посредничество для самого Рима не было бескорыстным, и глава католической церкви оставался заинтересованным в своем дипломатическом успехе не меньше, чем терпящая катастрофу Москва, а потому он предельно серьезно отнесся к задуманному предприятию. Прежде всего, это сказалось в выборе им своего полномочного представителя. Следует заметить, что в Западной Европе тогда трудно было найти более искусного и опытного дипломата, чем Антоний Поссевин. Правда, он не был знаком с Россией, но на Западе с ней толком не был знаком никто. Зато он хорошо знал основных противников Москвы по войне — поляков, литовцев и шведов. Ему приходилось посещать ранее их земли, встречаться со многими влиятельными лицами, а что касается Швеции, то там он не только был лично знаком с королем Юханом, но даже склонил того в свое время к переходу из протестантства в католицизм. Здесь надо отметить, что основной чертой посла была сверхмерная склонность к кипучей политической деятельности.

Свое незнание России Антоний старался компенсировать заочным знакомством с ней, для чего в папской канцелярии он внимательным образом изучил все документы прежних отношений Рима с Москвой, письменные свидетельства купцов, путешественников и прочих, кому доводилось бывать в русских краях.

По всему видно, что на миссию Поссевина ставка в Риме делалась очень высокой. На иезуита возлагалась надежда склонить русского царя к союзу против турок, и не просто к союзу, а к непосредственным военным действиям. В окружении папы почему-то полагали, что едва вылезши из одной истощившей ресурсы государства бойни, Грозный тут же с удовольствием окунется в другую, сулящую ему еще меньшие перспективы на успех. Ну и, конечно, самой большой грезой блюстителя апостольского престола оставалась мысль о соединении церквей. Здесь Рим в первую очередь рассчитывал на то, что для русского царя духовное подчинение Константинопольскому патриарху, который, будучи главой православной церкви, в то же время оставался подданным турецкого султана, то есть мусульманина, должно быть унизительным. Отсюда Григорий XIII полагал, что находиться под духовным владычеством Римского первосвященника для московского властелина будет предпочтительней. Так, в папском наказе послу, между прочим, говорилось:

«Приобретя расположение и доверенность государя московского, приступайте к делу, внушайте как можно искуснее мысль о необходимости принять католическую религию, признать главою церкви первосвященника римского, признаваемого таковым от всех государей христианских; наводите царя на мысль, как неприлично такому великому государю признавать патриарха Константинопольского, который не есть законный пастырь, но симониан и раб турок; что гораздо лучше и славнее для него будет, если он вместе с другими государями христианскими признает главою церкви первосвященника римского; с этой целью возьмите с собой изложение веры, составленное на Тридентском соборе, в греческом переводе. Так как, быть может, монахи или священники московские частью по грубости своей и отвращению к латинской церкви, частью из опасения потерять свое значение будут противиться нашему благочестивому намерению и употребят все усилия, чтоб не допустить государя оставить греческую веру, то старайтесь всеми силами приобрести их расположение; более всего старайтесь приобрести сведения обо всем, касающемся веры этого народа. Внушайте государю, какие великие следствия будет иметь союз христианских государств против турок, внушайте, что на его долю достанется большая часть славы и выгод, что ему, как соседнему и могущественнейшему владетелю, должны будут достаться многие страны турецкие; вы должны узнать подробно о количестве и качестве военных сил московских, сколько пехоты, конницы, с какой стороны государь московский думает лучше напасть на турок, нет ли какого соседнего народа, с которым бы можно было вступить в союз. Но после всех этих разговоров, воспламенивши желания государя к славным подвигам, вы обратитесь опять к главному — к духовному союзу. Если встретите затруднения, не теряйте духа, делайте что можете, употребите все средства, чтоб получить от вашего посольства хотя какой-нибудь плод; вы должны испросить позволение на постройку одной или нескольких католических церквей в Москве для тех католиков, которые будут приезжать по торговым делам; объясните, что иначе никогда не установятся торговые сношения с католическими народами».

Как видим, помимо сколачивания антитурецкого союза и объединения христианских церквей, послу вменялось множество иных поручений. Тут и налаживание торговых отношений, и получение прав на проезд в Москву купцов из государств, духовно подчиненных римской курии, и права на постройку в Москве католических храмов. Римский первосвященник снабдил посла обширными инструкциями, причем особый интерес представляют те из них, что предписывали не брезговать откровенно шпионскими действиями. В приведенной цитате явно просматривается интерес Рима к военному потенциалу Москвы, но там он преподносится как естественная потребность в информации о возможностях потенциального союзника в предстоящей войне против Турции. Но, кроме того, послу поручалось собирать и другие сведения о военных силах Московской державы: о числе войск, о вооружении, о содержании имеющихся и строительстве новых крепостей и т. п.

И если процесс снаряжения посольства и его отправка запомнились в Риме своей тщательной подготовкой, выдававшей важность и особую значимость мероприятия, то еще больше запомнилась встреча посольства и его прием на московской земле, но уже своей необычайной торжественностью и какой-то вычурной помпезностью. История московской дипломатии не помнила до тех пор случая оказания таких почестей прежним послам каких бы то ни было иностранных государств. Чуть ли не от самой границы посольский поезд сопровождался кавалерийским конвоем из дворян и детей боярских, причем пышность убранства как коней, так и самих всадников не уступала той, что можно было видеть только на царских выездах по особо важным и торжественным случаям. Начиная от Смоленска, поезд останавливался в каждом местечке, где посреди парадного построения войск послов приветствовали, низко кланяясь им до земли, высокопоставленные московские чиновники.

Наконец, 18 августа посольство прибыло в Старицу, где тогда со всем двором находился царь Иван Васильевич, а 20 августа послу была устроена первая аудиенция. Среди множества даров папа прислал Грозному в богатейшем издании книгу о Флорентийском соборе. Собор это стал знаменит тем, что сделал попытку положить начало объединению западной и восточной ветвей христианства. Именно с него берет начало знаменитая уния, позже, достаточно преуспевшая на западнорусских землях. Своему подарку римский первосвященник придавал особое значение, наивно полагая, что книга подтолкнет московского властелина к исполнению давнейшей мечты всех избранников папского престола в Риме. В переданном тогда царю через посла письме Григорий XIII писал:

«Присылаю твоему величеству книгу о Флорентийском соборе печатную; прошу, чтоб ты ее сам читал и своим докторам приказал читать: великую от того Божию милость и мудрость, и разум получишь; а я от тебя только одного хочу, чтоб святая и апостольская церковь с тобою в одной вере была, а все прочее твоему величеству от нас и от всех христианских государей будет готово».

Встречи как лично самого царя, так и его ближних думных бояр с гостем из Рима стали регулярными и продолжались в течение трех недель. Были затронуты все вопросы, причем ловкий, поднаторевший в словесной казуистике иезуит старался всем им придать одинаково важное значение, но все-таки больший акцент делал на союзе против турок и, как на духовной основе для такого союза, настаивал на единении церквей. «К царствам и богатствам, — говорил Поссевин царю, — которых у тебя много, к славе той, которую ты приобрел расширением земли своей, прибавь славу единения с верою апостольскою и тогда великое множество небесного благословения получишь».

На льстивые увещевания иезуита московский властелин отвечал:

«Мы никогда не желали и не хотим, чтоб кровопролитие в христианстве было; и Божиим милосердием от младенчества нашего чрез много лет кровопролитие в христианстве не велось. Но ненавидящий добра враг со своими сосудами ввел в Литовской земле новую веру, что называется Лютер Мартын; в ваших странах эта вера сильно распространилась; и как это учение утвердилось, так в христианстве и кровопролитие началось, а как и которым обычаем началось и почему между нами и Стефаном-королем недружба стала, мы тебе об этом после скажем; а теперь извещаем тебе, как нам быть в дружбе и любви с папою и цесарем Рудольфом. Что нынешний папа Григорий хочет между всеми нами, государями христианскими, мирное постановление утвердить, то нам приятельно и любительно. Его пресветлейшеству опасную грамоту даем, что послам его к нам приехать и отъехать добровольно; а дети наши в нашей воле: Иван, сын, еще государским именем не почтен, а Федор еще не в том возрасте, чтоб мог с нами государством править, и потому их в опасную грамоту писать не нужно, тем более что наше слово ни от кого превратно не будет, у нас не так, как в других государствах: дети, братья и вельможи превращают слово государево. Венецианцам в наше государство приезжать вольно с попами и со всякими товарами, а церквам римским в нашем государстве быть непригоже, потому что до нас этого обычая здесь не бывало, и мы хотим по старине держать».

Но главной для русского царя оставалась проблема мира с польским королем, и при этом он хотел сохранить для себя что-нибудь из Ливонии, дающее ему право на владение морским берегом, а потому далее Грозный говорил:

«Паны радные говорят, что если б Ливония была исстари нашею, то предки наши с нею перемирия не заключали бы: эта земля была особая, а у нас была вотчиною в прикладе, жили в ней все немецкие люди и писали перемирные грамоты с нашими вотчинами, Новгородом и Псковом, по нашему желанью, как мы им велим, точно так, как мужики волостные между собой записи пишут, как им торговать, а не так, как государи между собою перемирные грамоты пишут; Лифляндия была нашею прикладною вотчиною точно так, как у Стефана-короля Пруссия: пишется он прусским, а в Пруссии свой князь. Ты говоришь, чтоб нам собрать все свои силы на турецкого; но как нам это сделать, пока между нами и Стефаном-королем не будет мира? Мы велели послам своим поступаться, но он ни в чем меры не знает. Он просит у нас денег за убытки: он же нас воюет, нам же ему убытки платить; так не ведется и в басурманских государствах; а кто его заставлял убытчиться? Удивляемся, как это Стефан-король делает, что ни в каких государствах не ведется; уцепится за которое дело, да и хочет на своем поставить. Стефан-король тебе говорил, что не хочет с нами мириться до тех пор, пока не отдам ему обещанной земли, но этому как статься? Хотя бы ему ц уступили Ливонию, но вперед миру не будет же! Он и так на нас всю Европу поднял. Недавно к нам привели пленника, французского человека: ясно, что он на нас всю Европу поднял. Тут которому миру быть, что на одну сторону высоко, а на другую низко? Добро то мир, чтоб на обе стороны ровно было. Да и потому нам нельзя уступить королю всей Лифляндской земли: если нам ее всю уступить, то нам не будет ссылки ни с папою, ни с цесарем, ни с какими другими государями европейскими и поморскими местами, разве только когда король польский захочет пропустить наших послов. Король называет меня фараоном и просит у меня 400 000 червонцев; но фараон египетский никому дани не давал».

Но для Рима мир России с ее западным соседом не был главной целью устремлений, и то ли сам Грозный, то ли ведавшие переговорами бояре с первых встреч с римским послом это поняли. А потому дело надо было вести так, чтобы, не раздражая папского представителя отказами на его притязания, оставляя ему надежду на все его просьбы, уговорить сначала посодействовать перед Баторием, дабы склонить того к приемлемым для Москвы условиям мира, после чего можно будет перейти ко всем другим вопросам. На словах русский царь поддерживал идею объединения церквей и, конечно же, хвалил папу за мысль создания военного союза против турок. Но, прежде всего, Москве нужен был мир, и ради него царь уступал королю более шестидесяти городов как в Ливонии, так и в своих землях, завоеванных в последние годы Баторием. Грозный соглашался оставить в руках врага Велиж, Невель, Холм, Заволочье и даже Великие Луки, а это не просто потеря значительной части своей территории. В случае отдачи названных городов противнику литовские владения клином врезалась бы между смоленскими и псковско-новгородскими областями и тем самым создавали бы угрозу отторжения от Московского государства самых западных русских земель. Это означало крайне невыгодную для Москвы стратегическую обстановку на будущее. Но Грозный сознательно шел на это, единственно требуя оставить за собой Дерпт, Нарву и еще 35 мелких ливонских городков, что сохраняло бы России морские ворота в Европу.

Туманные обещания к союзу против турок и к объединению церквей царь не скупился подкреплять уступками на более мелкие требования Рима. Например, он разрешал итальянским купцам свободно торговать в России, держать при себе священников и молиться какому угодно Богу, правда, при этом строго оговаривал, что латинских церквей на московской земле нет и не будет. Так или иначе, но царские обещания и боярская изворотливость, помноженные на радушный прием, достигли своей цели, и после многих поражений московская дипломатия одержала, наконец, победу. Нет, не в дипломатической схватке с Баторием, ибо там условия, выдвигаемые московской стороной, по-прежнему останутся в категории неприемлемых. Пока победа была одержана лишь над римским иезуитом. Не продвинувшись на деле ни на один шаг в главных устремлениях Рима, Поссевин был вынужден взяться за посредническую миссию примирения русского царя с польским королем. Вообще говоря, победить в этом вопросе для московской стороны особого труда не составляло, ибо у нее перед римским послом была незыблемая позиция. И заключалась она в том, что Москва не может не только говорить о вступлении в войну против Турции или против какого-то другого противника, но и не может даже думать о создании военного союза, пока она находится в состоянии войны с другим государством. А коль скоро она не может вступать в военный союз, то зачем в этом случае ей нужно объединение церквей? Все сходилось на том, что в первую очередь московскому царю необходим мир с Баторием, все остальные вопросы можно будет рассмотреть позже. Иезуиту ничего не оставалось иного, как отбыть в королевскую ставку под Псков с мирными инициативами Москвы.

При прощании с Поссевином перед отъездом того к Баторию царь сказал ему: «Мы теперь тебя отпускаем к Стефану-королю за важными делами наскоро, а как будешь у нас от короля Стефана, тогда мы тебе дадим знать о вере».

Конечно, победа московской дипломатии, пусть даже всего лишь над папским посредником, оставалась лишь номинальной. Поссевин был достаточно политически дальнозорок для того, чтобы уже по одному только отказу в постройке на Москве католического храма не питать особых надежд в главном вопросе своей миссии, касающемся объединения церквей. В какой степени иезуит надеялся здесь на удачу, сказать трудно, но он понял, что, не примирив Грозного с Баторием, он так и не продвинется к своей главной цели. И он взялся за мирное посредничество всерьез и ответственно, так, как если бы у Рима в этом была собственная заинтересованность.

Нельзя сказать, чтобы у Рима не было совсем такой заинтересованности, во всяком случае, если суметь склонить воюющие стороны к миру на условиях, которые бы давали пользу стороне посредника. А найти такие условия и настоять на них иезуиту оказалось под силу. Оставшись с сомнительными перспективами на счастливое разрешение в своей главной цели, Поссевин приложил много усилий для того, чтобы выжать максимум выгоды от примирения польского короля с русским царем. Прежде всего, иезуит переступил через химеру беспристрастного посредничества между противниками и явно встал на польско-литовскую сторону. Католик Стефан Баторий, король католических Польши и Литвы, был ближе Риму, а потому, отдав под его владычество Ливонию, можно было ожидать обращение в католицизм и ее. Протестантство еще не успело как следует закрепиться на бывших орденских землях, на которых несколько сотен лет до этого господствовало католичество. Учение Лютера только-только проникло в эти края, следовательно, можно было рассчитывать на то, что, попав в подданство польской короны, население легко обернется к прежней религии.

Приступая к посреднической миссии, папский посол докладывал письменно в Рим:

«Есть надежда, что при помощи Божией, оказанной католичнейшему королю, вся Ливония скоро отойдет к Польше, и тогда не должно упускать случая к восстановлению здесь католической религии при короле, который среди забот военных не оставляет святых мыслей о поддержании и распространении истинной веры. Кроме того, на Руси, в Подолии, Волыни, Литве и Самогитии жители упорно держатся греческого исповедания, хотя имеют господ-католиков. Сенат и особенно король, подозревающий их верность, желает обратить их в католицизм, ибо найдено, что жители этих областей по приверженности к своим единоверцам-москвичам публично молятся о даровании им победы над поляками».

Итак, после первого знакомства с царским двором папский посол вновь отправился к польскому королю, которого он совсем недавно оставил пребывающим в недоверии к успеху посольской миссии, зато в излишней уверенности в своей скорой военной победе. При дворе Грозного остались двое служителей из Антониевой свиты. Иезуит нашел короля в осадном лагере под Псковом. Йервым делом по прибытии в ставку Батория посол известил Грозного о том, что король, несмотря на неудачу, полон решимости овладеть Псковом и что сил и средств у него для этого предостаточно. И далее, в продолжение всей своей миссии, Антоний, как мог, старался если и не запугать русского царя, то, во всяком случае, поддерживать его в уверенности насчет того, что шансов на сколько-нибудь счастливый исход кампании у него нет. С королевской стороной Поссевин пока вообще не мог вести предметных переговоров, поскольку Баторий твердо решил сначала овладеть Псковом, а уже потом диктовать Москве, а если потребуется, то и посреднику, свои условия. Единственно, на что соглашался король прямо сейчас, то это на мире при условии отдачи ему всей Ливонии, но Грозный царь, даже несмотря на последние поражения, еще не мог примириться с мыслью о потере всех своих прежних завоеваний.

Наконец, увещевания посла все-таки подействовали на русского царя, и тот, если и не устрашился соперника, то, во всяком случае, понял бесперспективность дальнейшей борьбы, потому как он вдруг пошел на уступки. Впрочем, не исключено, что и устрашился, ибо именно тогда, вскоре после отъезда посла к королю, рейд литовских войск под предводительством Кмита потревожил Старицу, и царь в страхе бежал в Александрову слободу, о чем мы рассказывали выше. Может быть, свою роль сыграл и тот факт, что в окружении царя плохо представляли истинное положение армии противника под Псковом, а положение это было близко к катастрофическому. Вероятно не зная этого, Грозный вдруг сообщил иезуиту свое последнее решение:

«Теперь по конечной неволе, смотря по нынешнему времени, что литовский король со многими землями и шведский король стоят заодно, с литовским бы королем помириться на том: ливонские бы города, которые за государем, королю уступить, а Луки Великие и другие города, что король взял, пусть он уступит государю; а помирившись с королем Стефаном, стать на шведского, для чего тех городов, которые шведский взял, а также и Ревель не писать в перемирные грамоты с королем Стефаном».

Другими словами, Грозный соглашался уступить все свои завоевания в Ливонии, которыми он пока еще продолжал владеть в обмен на возвращение ему захваченных королем русских городов. Это означало «статус-кво», Россия тем самым ставила себя в территориальные границы, с которых четверть века назад она начинала агрессию против Ордена. Но во всем этом нетрудно было распознать внешнеполитические расчеты царя на самое ближайшее будущее. Здесь он с головой выдает себя упоминанием о еще одном своем противнике, неуклюже раскрывая свои планы относительно Швеции. Даже у самого что ни на есть неискушенного в тонкостях внешней политики человека не могло оставаться сомнений в том, что, замирившись с польско-литовской стороной, Москва обрушит свой удар на северного соседа, и тогда Баторий, связанный только что заключенным миром с Россией, не сможет поддержать шведов. К тому же Польша по-прежнему продолжает претендовать на все ливонские земли, следовательно, ее настоящий мир со Швецией не крепок. Во всей этой ситуации царю Ивану, не говоря уже о возвращении своих только что потерянных кровных владений — Ивангорода, Яма, Копорья, Корелы, виделась перспектива захвата северных провинций Ливонии, которыми на тот час владела Швеция, а это, как минимум, Нарва, а в случае большой удачи, то и Ревель. Таким образом, московский властелин рассчитывал сохранить за собой море с готовыми гаванями, отчего и всю войну можно было бы считать успешной. Но в королевской ставке под Псковом легко разгадали такой ход кремлевского самодура, а потому в своих мирных инициативах там тоже затронули Швецию, но так, что видевшаяся ранее перспектива завоевания северной Ливонии исчезала из поля зрения самых оптимистично настроенных московских умов. Но об этом несколько позже, а пока инициативы оставались инициативами, и мирные переговоры папского посла с королевской стороной, несмотря на полную расположенность к ней иезуита, почти не продвигались вперед. Король тянул Дело, намереваясь во что бы то ни стало покончить с Псковом, а потому всю осень и начало зимы 1581 года как посольские, так и царские гонцы то и дело сновали между осадным лагерем и Александровой слободой, но постоянный обмен мнениями и бесконечное уточнение условий долго не продвигали давно наболевшую проблему.

Наконец, более податливым стал и король, и если на русского царя подействовали иезуитские запугивания, то на Батория аналогичное действие оказали затянувшаяся осада Пскова и нежелание сейма поддерживать военные инициативы своего монарха. В декабре, после провала всех попыток овладеть Псковом, а потом после таких же провалов склонить сейм к продолжению войны, король согласился на переговоры. Местом их проведения стала деревня Киверова Горка вблизи города Яма Запольского, что в псковском краю, приблизительно на полпути между городами Псковом и Холмом. Еще никогда в нашей истории не было такого случая, да и не будет его позже, чтобы столь высокого уровня дипломатический акт, такой особой важности переговоры, завершавшие собой самую длительную и одну из самых кровопролитных войн, заключались в никому дотоле неизвестной, заброшенной, глухой деревушке. Местность кругом была разорена войной, население по большей части разбрелось в более сытные и безопасные места, захватив все, что оказалось возможным, и угнав с собой скот. Посольским людям пришлось жить и работать в брошенных крестьянских избах. Зима стояла суровая, а топить печи было нечем, так что послы вместе со своими свитами буквально замерзали. Но самым грозным бичом для стороны противника стал голод. Все, что в таких случаях можно раздобыть в окрестностях, давно было выметено под метлу. Королевские послы прибыли на переговоры прямо из осадного лагеря, оторвавшись от военных действий, а потому были в буквальном смысле слова оборванными. Правда, за время осады они хорошо подружились с голодом, следовательно, лишения, ожидавшие их в Киверовой Горке, были им не в новинку. Русское же посольство представляло собой резкий контраст. Оно прибыло сюда с обильными запасами продовольствия, непрерывно пополняемыми из Новгорода, откуда нескончаемым потоком шли обозы. Польские источники, оставившие нам любопытные сведения о тех событиях, в особенности акцентируют на том, что во все время переговоров московские люди щеголяли убранством одежды и ежедневно превосходили самих себя в устройстве пиров и богатых обедов, на которые неизменно приглашали папского посредника. Под непосредственным председательством последнего и проходили все заседания, первое из которых состоялось 13 декабря 1581 года, и на котором были зачитаны верительные грамоты обеих сторон.

С русской стороны посольство возглавлял князь Дмитрий Елецкий, его ближайшим помощником состоял дьяк Роман Алферьев. Польско-литовскую сторону представляли брацлавский воевода Януш Збаражский, надворный литовский маршалок, князь Альбрехт Радзивилл и секретарь Великого княжества Литовского Михаил Гарабурда. Снаряжая посольство и снабдив его соответствующими инструкциями, Грозный, чтобы еще раз попытаться оставить за собой хоть что-нибудь из морского берега и заручиться в этом поддержкой папского посла, как последний аргумент, велел Елецкому сообщить иезуиту: «Если государь наш уступит всю Ливонию и не будет у него пристаней морских, то ему нельзя будет ссылаться с папою, цесарем и другими поморскими государями, нельзя будет ему войти с ними в союз против басурманских государей; какой же это мир?» Как видим, царь, делая ставку на спасительную миссию посредника, не брезговал самыми жалкими и нестоящими доводами.

Но королевская сторона твердо стояла на своем, а своим она считала всю Ливонию, поэтому на любые ухищрения московских послов отвечала: «Что вы не говорите, а государю нашему без Лифляндской земли не мириться; вы, как видно, присланы говорить, а не делать; мы не хотим торговать Лифляндскою землею; нам государь велел все окончить в три дня, и потому вы с нами говорите раньше, а нам без всей Лифляндской земли не мириться, ни одной пяди не уступим».

Посольские заседания проходили чуть ли не ежедневно, но дело продвигалось очень медленно, иногда его не удавалось сдвинуть с мертвой точки по нескольку дней. Основным предметом споров оставались территориальные претензии обеих сторон на Ливонию. Вроде бы царь, как мы помним, еще до начала переговоров согласился уступить ее полностью взамен на возвращение ему занятых Баторием русских земель. Королевская сторона была не против, как вдруг выяснилось, что под уступкой Москва имела в виду только отнятые у нее прежние ее ливонские завоевания, но никак не те, которыми она продолжает на этот час владеть. Баториевы же послы настаивали на всей Ливонии, чтобы у русской стороны не оставалось и пяди из земель бывшего Ордена, и при этом еще и требовали денежной компенсации за военные издержки. Собственно говоря, московские воеводы из более-менее крупных ливонских городов тогда владели одним лишь Дерптом, все остальное было отнято оружием, и теперь царевы послы пытались удержать хотя бы оставшееся. Надежду московским дипломатам подавало плачевное состояние королевского войска под Псковом. В Москве плохо представляли истинное положение дел на театре войны, и там под впечатлением последних поражений на шведском фронте и продолжающейся осады Пскова сгоряча пошли на явно излишние уступки. Но здесь, в непосредственной близости от военных событий, к тому же имея дело с людьми противника, прибывшими из действующей армии, видя, в каком они находятся положении, нетрудно было понять, в каком состоянии пребывает само королевское воинство. Надо думать, что не лишала царских дипломатов оптимизма и наивная надежда на активность дислоцированных вокруг крупных контингентов московских войск. Несмотря на преступную пассивность русских воевод, надежды дипломатов были не безосновательны, поскольку и королевское войско к тому времени полностью утратило наступательную инициативу, а дезертирство там стало массовым явлением. В этой ситуации спор неизменно решается в пользу того, кто сумеет выстоять в пассивном противоборстве, и тут первенство осталось за противником.

Русские воеводы так и не тронулись с места против ослабевшего, поредевшего и почти небоеспособного неприятеля, в то же время польским воеводам удалось удержать армию и осадный лагерь от окончательного развала. Обращенные к воинам призывы оставшегося во главе армии гетмана Замойского, вроде тех, что «послы московские смотрят на вас из Запольского Яма: если будете мужественны и терпеливы, то они все уступят; если изъявите малодушие, то возгордятся, и мы останемся без мира и без славы, утратив плоды столь многих побед и трудов!», имели успех, и осада Пскова, пусть даже самая пассивная, продолжалась вплоть до самого завершения переговоров.

Баториевы дипломаты буквально по капле выжимали из московских людей все большие уступки. Был момент, когда русская сторона соглашалась с тем, чтобы единственно из всех ливонских приобретений оставить за собой Дерпт с четырнадцатью окрестными замками, и взамен этого отказывалась от своего кровного: Великих Лук, Усвята, Озерища, Велижа, Холма, Заволочья, Невеля и пр. Но и такие условия не устраивали Батория. Ведь русские отказывались от городов, которыми на тот момент и без их согласия владел польский король. Он завоевал их оружием, и в них стояли гарнизоны его войск. А теперь русский царь требовал Ливонских городов, а взамен предлагал противнику то, что уже завоевано этим самым противником.

Ну и, конечно, не может не обратить на себя внимание то, как русская сторона обходила Швецию.

Царевы послы не случайно не упоминали о Швеции и во всех проектах договорной грамоты не затрагивали этого третьего участника войны, как будто бы его и не было вовсе, стремясь тем самым лишить его поддержки со стороны союзника на будущее. Но на противной стороне расчет Москвы был предельно ясен. Недаром поляки не соглашались с таким вариантом и были готовы скорее уступить захваченные ими русские земли, чем оставить царю что-нибудь из Ливонии. Они понимали, что, выйдя из войны с Речью Посполитой, Москва обрушится на Швецию, в руках которой сейчас находится Нарва — морские ворота в Европу и она же главная цель русского царя. Дерптский округ в этом случае может послужить Москве удобным плацдармом для удара по северным районам Ливонии, занятым шведами. А для каждого из противников России не столь важны были территориальные приобретения или, наоборот, уступки, сколько недопущение русских к морю. Так, например, командующий королевской армией гетман Замойский, комментируя проходившие в Киверовой Горке переговоры, говорил у себя в осадном лагере под Псковом: «Согласись мы сейчас оставить за великим князем Московским только часть Ливонской страны, он усилится от морской торговли и может вернуть прежнее могущество; тогда придется вести новую войну. Гораздо же лучше теперь доканать его».

Можно смело утверждать, что в устах гетмана звучало общее настроение Запада, а потому польская сторона продолжала твердо стоять на недопущении русских в Ливонию.

«Когда вы приехали сюда за делом, — говорил Збаражский Елецкому, — а не с пустым многоречием, то скажите, что Ливония наша и внимайте дальнейшим условиям победителя, который уже завоевал немалую часть России, возьмет и Псков и Новгород, ждет решительного слова и дает вам три дня сроку». Здесь противник прибег к явному обману. Польская сторона вдруг распустила слух, что король идет из Вильно с новым войском, и что он дает русской стороне три дня на раздумье, после чего в случае несогласия с его требованиями он возобновляет войну. Московские послы не поверили фальшивке и не клюнули на эту уловку. Тут королевские люди с головой выдали себя тем, что соглашались вернуть Москве завоеванные у нее земли и настаивали лишь на всей Ливонии. Но окружение Елецкого не было так глупо, чтобы не понять, что если бы король одержал победу на сейме, давшей ему возможность собрать свежее войско, то он не стал бы отказываться от завоеваний, а просто потребовал бы Ливонии без всяких уступок со своей стороны. А потому на угрожающий выпад Збаражского и на все его ультиматумы Елецкий отвечал: «Высокомерие не есть миролюбие. Вы хотите, чтобы государь наш без всякого возмездия отдал вам богатую землю и лишился всех морских пристаней, необходимых для свободного сообщения России с иными державами. Вы осаждаете Псков уже четыре месяца, конечно с достохвальным мужеством, но с успехом ли? Имеете ли действительную надежду взять его? А если не возьмете, то не погубите ли войска и всех своих завоеваний?»

Вместо трех отпущенных королем дней переговоры тянулись три недели. 4 января 1582 года Шуйский, как мы помним, произвел самую крупную вылазку из крепости и атаковал неприятеля. После этого осаду Пскова можно считать законченной. Королевская армия сидела запертой за укреплениями осадного лагеря и уже не делала попыток подступов к городу. В тот же день от Замойского в Киверову Горку прискакал гонец с сообщением, что войско не выдерживает, что если не закончить войну сейчас, то через несколько дней разбежится вся армия. Последняя инициатива псковского воеводы давала кое-какие шансы русской стороне, но не могла существенно повлиять на ход переговоров. То, что Псковом врагу не овладеть, понятно было и раньше, как было понятно и то, что ждать наступательной активности от русских воевод бессмысленно. В этом смысле отступление армии противника от псковских стен мало что меняло в стратегической обстановке. В свою очередь, король на утрату своей инициативы под Псковом отреагировал тем, что позволил послам отказаться от требований денежной компенсации за военные издержки. Во всем остальном позиция Батория оставалась прежней: Россия должна была оставаться в своих довоенных границах, отказавшись от всех завоеваний в Литве и в Ливонии, при этом король освобождал почти все занятые им за последние три года русские земли, сохраняя за собой лишь Велиж с примыкающим к нему уездом. Надо сказать, что Грозный заранее был согласен с подобным исходом дела, а потому, еще только отправляя послов, разрешил им, в случае невозможности добиться большего, заключить мир на таких условиях. Не малую роль сыграла решительность противника, с которой он заявил, что в случае несогласия русской стороны переговоры прекращаются, и это не было пустой декларацией, в то время как русский царь не велел своим послам возвращаться в Москву без мира.

15 января в Киверовой Горке было, наконец, подписано перемирие на 10 лет, по которому Москва вынуждена была освободить от своего присутствия все занимаемые ею земли бывшего Ливонского Ордена, передав их польско-литовской стороне, и отказаться от притязаний на Полоцк, Сокол, Усвят и другие города Литвы, которые в ходе войны какое-то время были в русских руках. В то же время Речь Посполитая возвращала Москве Великие Луки, Остров, Холм, Заволочье и другие, в которых сейчас стояли гарнизоны из войск Батория. Из занятых ранее русских владений на польско-литовской стороне, согласно заключенному договору, оставались лишь Вележ с уездом и приграничная полоска земли в районе Себежа. Это означало, что между Литвой и Московским государством практически признавалась прежняя, довоенная граница, и, сверх того, ее продолжением теперь служила бывшая граница московских владений с Орденом.

Заслугой московской дипломатии можно посчитать и то, что в договоре не упоминалось о шведской стороне. Северная часть Ливонии вплоть до пограничной с Россией Нарвой находилась сейчас в шведских руках. Больше того, в ее руках оставались прибрежная полоса южной стороны Финского залива от устья Наровы и все низовье Невы вплоть до Ижорского устья с русскими городами Ивангородом, Ямом и Копорьем. Таким образом, Россия лишалась выхода к морю, которым владела, вступая в войну. Казалось, договор в Киверовой Горке оставлял Москве права на единоличное разбирательств со шведской стороной, но, как увидим далее, польская дипломатия сумеет подвести дело так, что права эти окажутся призрачными. Но это обнаружится чуть позже, а сейчас последние споры разгорелись вокруг формулировок некоторых условий и, конечно же, вокруг царского титула.

Жаркие прения возникли из-за некоторых выражений насчет передачи русскими полякам ливонских городов. Так польскую сторону особенно обидно задела предложенная московскими послами фраза «царь уступает королю Курляндию и Ливонию». Оно и понятно: уступает, означает дарит, жалует. Выходит, что Грозный делился с королем Ливонией от щедрот своих, в то время как противник имел все основания считать, что он добился такой уступки оружием, то есть вынудил к тому русского царя. Да оно так, по сути дела, и было. Здесь папский посредник решительно вступился за королевских послов. Если раньше он как-то еще пытался завуалировать свое расположение к польской стороне, то сейчас, по поводу этой фразы, иезуит устроил дикую сцену, вырвал грамоту из рук Алферьева, бросил ее на пол, схватил за воротник Елецкого, пытаясь вытолкнуть того в двери, и кричал: «Вы пришли воровать, а не посольствовать! Пойдите от меня вон из избы, я не стану с вами ничего говорить!» Заключению мира снова грозил срыв, послам даже сообщили, что они могут отправляться в Москву, и это уже тогда, когда в принципе договорились по всем вопросам. Но, в конце концов, и тут удалось добиться компромисса, и в окончательном варианте договорной грамоты записали, что царь уступает королю только те ливонские города, которыми на тот час владеет, но не те, что уже завоеваны Баторием.

Не меньше дебатов возникло насчет титулов. Грозный во всех грамотах хотел именоваться царем и государем ливонским, на что противная сторона отвечала категорическим отказом, справедливо и основательно находя в этом нелогичность. Как можно называться ливонским царем, если от Ливонии, как от таковой, этому самому царю пришлось отказаться? Сохраняя же титул царя ливонского, Грозный тем самым оставлял за собой юридические права на Ливонию, дающие ему или его потомкам основания претендовать в будущем на эту землю. Тогда что стоит его теперешний отказ от нее? Польские послы не без основания заметили, почему бы тогда Баторию не именоваться королем смоленским. Тут согласие нашли в том, что составили договорную грамоту в двух редакциях. В московской Иван IV значился царем ливонским, в польской тем же титулом был наделен Стефан Баторий, а русский царь значился просто, как государь, без всяких добавок. На том и подписали мир.

Заключенный в январе 1582 года в Киверовой Горке договор вошел в историю как Ям Запольский, по имени близлежащего от места его подписания города. Стороны посчитали, что неловко называть такой важности акт именем заброшенной деревушки.

После заключения мира с Речью Посполитой Москва оставалась в состоянии войны со Швецией, но уже сейчас картина вероятного послевоенного исхода в общих чертах просматривалась довольно определенно, как определенным было и то, что все усилия, потраченные во время двадцатипятилетней бойни, оказывались напрасными. Статьи Ям Запольского мирного договора в достаточной степени оттеняют результаты очередного военного столкновения России с польско-литовской стороной. Этот дипломатический акт, ставший логическим следствием безнадежно проваленной войны, как нельзя лучше отразил суть пережитой эпохи и мог бы служить мерилом ее успехов. Историк H. М. Карамзин со свойственной ему вычурностью слога и может быть с некоторым избытком пафоса, но все же верно по сути, так охарактеризовал результаты войны Грозного за Ливонию:

«Так кончилась война трехлетняя (историк ведет отсчет со времени первой военной кампании Стефана Батория — А. Ш.), не столь кровопролитная, сколь несчастная для России, менее славная для Батория, чем постыдная для Иоанна, который в любопытных ее происшествиях оказал всю слабость души своей, униженной тиранством; который, с неутомимым усилием домогаясь Ливонии, чтобы славно предупредить великое дело Петра, иметь море и гавани для купеческих и государственных сношений России с Европою — воевав 24 года непрерывно (здесь историк считает срок войны только до Ям Запольского мира — А. ДГ.), чтобы медленно, шаг за шагом двигаться к цели — изгубив столько людей и достояния — повелевая воинством отечественным, едва не равносильным Ксерксову, вдруг все отдал, — и славу и пользу, изнуренным остаткам разноплеменного сонмища Баториева! В первый раз мы заключили мир столь безвыгодный, едва не бесчестный с Литвою и если удерживались еще в своих древних пределах, не отдали и более, то честь принадлежит Пскову: он, как твердый оплот, сокрушил непобедимость Стефанову; взяв его, Баторий не удовольствовался бы Ливониею; не оставил бы за Россиею ни Смоленска, ни земли Северской; взял бы, может быть, и Новгород в очаровании Иоаннова страха; ибо современники действительно изъясняли удивительное бездействие наших сил очарованием; писали, что Иоанн, устрашенный видениями и чудесами, ждал только бедствий в войне с Баторием, не веря никаким благоприятным донесениям воевод своих…».

Действительно, царь пребывал тогда в состоянии какого-то очарования, но причинами тому, надо думать, все-таки были не столько видения и чудеса, сколько впечатления от собственных дипломатических просчетов и военных поражений. Не последним фактором, сломившим царя и физически и нравственно, стала смерть старшего сына, в которой виновным был отец. Наверное именно поэтому Грозный царь встретил известие о мире с несвойственными ему ранее смирением и кротостью. Первым делом он написал Баторию грамоту, отправив ее королю с польским гонцом, который в начале последней кампании привозил царю бранное письмо от короля и которого все это время Грозный держал возле себя. В той грамоте московский царь, между прочим, писал: «Прислал ты к нам грамоту и в ней писал многие укорительные и жестокие слова; слова бранные между нами были и прежде, а теперь между нами мирное постановление, и нам, государям великим, о таких делах бранных, которые гнев воздвигают, писать непригоже».

Тут замечательным должно показаться то, что Грозный одинаково называет и себя и Батория государями великими. Начав с того, что долго не желая называть польского короля братом, а только соседом, русский царь, наконец, доходит до того, что уравнивает его с собой в достоинстве. А в ожидании приезда в Москву польских послов встречающим их приставам был дан наказ, в котором сквозило еще большее смирение: «Если послы станут хвалиться, — говорилось в наказе, — что король у государя много городов взял, и королевские люди землю государеву во многих местах воевали, и нигде королю и его людям от государя встречи не было, то отвечать: вы на ту уступчивость не смотрите, сколько городов государь наш уступил Стефану-королю в своей вотчине, в Лифляндской земле; а вам этим хвалиться нечего, то дело Божие, на одной мере не стоит, а безмерного и гордого Бог смиряет, не смиренного же презирает. Нам об этом теперь говорить не надобно, то все в Божией руке; нам теперь о том говорить пригоже, чтоб между государями были братство и любовь и христианству покой, а такое безмерие пригоже оставлять».

В первых числах февраля королевское воинство, отступив от Пскова, вошло в пределы Ливонии с тем, чтобы сменить в крепостях русские гарнизоны на свои. Московские воеводы сдавали литовцам города и замки, последние русские полки покидали земли бывшего рыцарского Ордена. Больше других обидна была потеря Дерпта. Этот ливонский город раньше других был завоеван русским оружием, до него из крупных немецких крепостей пала лишь Нарва. Но в последней кампании Нарва не устояла под натиском шведов, Дерпт же сейчас отдавался без боя. В нем и раньше всегда находилась крупная русская община, на жизнь города в значительной мере влияла русская диаспора, а теперь, более чем за двадцать лет московского владычества, дерптский край совсем обрусел, в нем успело смениться целое поколение русских людей. В городе за это время возникло несколько новых русских церквей, и мы помним, как сразу после взятия его московскими воеводами, еще в далеком 1559 году, там была учреждена православная епископская кафедра. Теперь русское население покидало обжитой край вместе со своими войсками. Переселенцы обосновывались преимущественно в Пскове и в Новгороде.

Уступив Баторию, Москва не утратила надежды взять реванш на шведском фронте. При дворе Грозного шла подготовка к походу на северные районы Ливонии. Начать следовало с возвращения своего, недавно потерянного, но, безусловно, главным объектом промысла должна была стать Нарва. Именно поэтому в Киверовой Горке московская сторона, как могла, старалась не затрагивать Швецию в своих договорных обязательствах. До сих пор это ей удавалось, как удалось уже после Киверовой Горки отклонить предложение Антония Поссевина о посредничестве и с северным соседом. Там Москва не нуждалась в услугах папского легата, считая Швецию не таким уж грозным противником, склонить которого к выгодному для русской стороны миру можно будет силой оружия. Здесь московскую дипломатию ждал очередной просчет, и, очевидно, не малая в том заслуга того же иезуита. Закончив примирение Грозного с Баторием и получив от русских отказ в таком же посредничестве с еще одним их соперником, видя готовность Москвы обрушиться на Швецию, папский посол принялся за главную цель своей миссии — за попытку склонить русского царя к объединению с римской церковью. А в зависимости от успеха, или, напротив, неуспеха в этом начинании, иезуит планировал так или иначе содействовать развитию русско-шведского конфликта.

Вернувшись после дипломатических баталий из Киверовой Горки в Москву, папский посол, уже немало постаравшийся к выгоде польской стороны, приступил к основной задаче. Поскольку основанием для духовного объединения выставлялась идея общей борьбы против мусульманской Турции, ее союзников и сателлитов, то иезуит начал с попытки поднять русского царя на старого врага Москвы, вассально зависимого от Стамбула крымского хана, понимая, что султан не оставит того без своей защиты и покровительства. Римский посол полагал, втянув Русь в новую, обещавшую стать изнурительной войну, получить для своей игры лишние козыри. Попавшая в тяжелую ситуацию Москва скорее пойдет на духовное единство со своим союзником. Здесь, надо сказать, также в первую очередь преследовались интересы Речи Посполитой. В завершившейся войне Литва постоянно страдала от татарских набегов, оставалась такая угроза для нее и на все обозримое будущее. Москве с этой стороны в последние годы было спокойнее. После разгрома орды при Молодях крымцы вот уже в течение десяти лет серьезно не покушались на московские пределы. Во весь последний период Ливонской войны, несмотря на его напряженность, Москве удавалось держать на окском оборонительном рубеже солидные контингенты войск, что и гарантировало там безопасность. Теперь, после прекращения военных действий на западе против основного соперника, война против Крыма и его вероятного заступника, Турции, была бы войной больше за интересы своего вчерашнего противника. Пытаясь подбить к такой войне Грозного, папский посол начал свои увещевания так:

«Король Стефан велел тебе сказать, что он желает Московской земле прибытка, а не завладеть ею хочет, чтоб всяким московским торговым людям был вольный проезд через его земли, а литовским людям точно также во все московские земли, чтоб оба государства всякими прибытками полнились. Король Стефан хочет идти на Перекопского (крымского хана — А. Ш.), чтоб тот вперед христианской крови не разливал, говорит: Перекопский с обоих нас, государей, берет деньги, а наши земли воюет беспрестанно. Стефан-король пойдет на него с одной стороны, а с другой пошел бы на него государь московский или рать свою послал. Когда король пойдет сам на Перекопского, то государь прислал бы к нему в обоз человека доброго посмотреть, как он пойдет против Перекопского мстить за кровь христианскую. А что мы теперь с обеих сторон даем Перекопскому деньги, то лучше эти деньги отдать своим людям и защитить христианство от басурман. Королевским бы людям ходить против Перекопского через государеву землю, как по своей земле, а государевым людям ходить через королевскую землю, по воде и по суше, как по своей земле, чтобы между государями было все заодно. Король говорил также, что он, Стефан, на государстве пришелец, ни поляк, ни литвин, родом венгерец, пришел он на то, чтоб правду и любовь сыскать, а христианство освободить от басурман, чтоб при его государствовании не было от Перекопского разлития крови христианской».

У русского царя после заключения мира с Баторием не было особой заинтересованности в расположенности к нему вчерашнего посредника, а потому Грозный отвечал просто:

«Нам теперь нельзя послать рать свою на Перекопского, потому что наши люди истомились от войны с королем Стефаном, да и потому, что послы наши писали из Крыма о мире, который они заключили с ханом. Мы не знаем еще, на каких условиях заключен этот мир, и если король хочет стоять с нами заодно на басурман, то он бы приказал об этом со своими послами».

И хотя посла по-прежнему принимали с почестями, оказывая все знаки уважения, иезуит не мог не чувствовать, что при московском дворе в нем более не нуждаются, а за его посредническую миссию особой благодарности не испытывают. А по-иному и не могло быть, и на русской стороне прекрасно понимали, что старания Поссевина были направлены не на ее пользу, и что выгод от мира с Баторием Москва не получила никаких. Слишком явно благоволил иезуит противнику, чтобы сейчас, после Киверовой Горки, русские люди к нему могли питать надежду и доверие. И все же папский посол, может быть и не окрыленный надеждой на большой успех, но довел до конца попытку склонить царя к соединению церквей. Уже потерпев неудачу в подстрекательстве к войне с Крымом, что означало провал в организации союза против турок, Поссевин буквально навязал-таки Грозному разговор о вере.

Грозный долго противился, мотивируя тем, что подобные разговоры ведут к вражде, ибо каждый будет отстаивать свою правоту, и спор перерастет в ругань. Посол настаивал на диспуте, уверяя, что разговор о вере не может быть бранным. При этом иезуит вызывал русского царя к такому разговору наедине, на что царь парировал тем, что о таких важных делах он не только не принимает решения без своих думных людей, но даже и не обсуждает их. «Мы с тобою говорить готовы, — отвечал Грозный, — только не наедине: нам без ближних людей в это время как быть? Да и то порассуди: ты по наказу наивышнего папы и своею службою между нами и Стефаном-королем мирное постановление заключил, и теперь между нами, дал Бог, христианство в покое; а если мы станем говорить о вере, то каждый по своей вере и ревнитель, каждый свою веру будет хвалить, пойдет спор, и мы боимся, чтоб от того вражда не воздвиглась».

Антоний стоял на своем. «Ты государь великий, — льстил он Грозному, — а мне, наименьшему вашему подданному, как бранные слова говорить? Папа Григорий XIII, сопрестольник Петра и Павла, хочет с тобою, великим государем, быть в соединении веры, а римская с греческою одна. Папа хочет, чтоб во всем мире была одна церковь: мы бы ходили в греческую, а славяне греческой веры приходили бы в наши церкви. Если греческие книги не сполна в твоем государстве переведены, то у нас есть подлинные греческие книги, Иоанна Златоустого собственноручные и другие великих святителей. Ты будешь с папою, цесарем и другими государями в любви и будешь не только на прародительской вотчине, в Киеве, но и в Цареграде государем будешь; папа, цесарь и все государи о том будут стараться».

Ловкий иезуит, похоже, знал чувствительные струнки русских государей, иначе бы он не упомянул Киева, который всегда оставался заветной, сказочной целью хозяев кремлевского трона. Но здесь, надо думать, папский посол хватил через край, на этот раз он перехитрил самого себя, и упоминание Киева сыграло обратную роль. Римский ставленник только что способствовал потере Россией добытого ею большой кровью, а тут вдруг он обещает, что стоит только московскому властелину признать над собой духовное владычество папы, как тот же Киев, который на сегодняшний день есть принадлежность польской короны, станет московским достоянием. Причем ради этого, по уверениям посла, будут стараться все христианские государи. Следовательно, и Стефан Баторий тоже. Выходит, что король Речи Посполитой будет стараться, чтобы Киев перешел из его державы в Московскую. И уж совсем ни к чему зарвавшийся иезуит преподнес царю в подарок и Царьград. Всеми этими перегибами он только навредил себе. На такие, не столько заманчивые, сколько не реальные перспективы, Грозный, понимая цену всей этой сладкоречивой словесной казуистике, отвечал, что ему хватает своих земель, а на другие он не замахивается. Здесь русский царь откровенно кривил душой, он еще толком не вылез из войны, причиной которой стало именно замахивание на чужую землю. Но Грозный иногда знал, что и где говорить, и сейчас он разыгрывал роль, далеко не похожую на роль агрессора. А потому на все следовавшие одна за другой уловки полномочного представителя Св. престола русский царь отвечал:

«Нам с вами не сойтись о вере: наша вера христианская с издавних лет была сама по себе, а римская церковь сама по себе; мы в христианской вере родились и Божьею благодатью дошли до совершенного возраста, нам уже пятьдесят лет с годом, нам уже не для чего переменяться и на большее государство хотеть; мы хотим в будущем принять малое, а в здешнем мире и целой вселенной не хотим, потому что это к греху поползновение; нам, мимо своей веры истинной, христианской, другой веры хотеть нечего. Ты говоришь, что ваша вера римская с греческою одна, но мы держим веру истинную, христианскую, а не греческую; греческая слывет потому, что еще пророк Давид пророчествовал: от Эфиопии предварит рука ее к Богу, а Эфиопия все равно что Византия, Византия же просияла в христианстве, потому и греческая слывет вера; а мы веру истинную, христианскую исповедуем, и с нашею верою христианскою римская вера во многом не сойдется, но мы об этом говорить не хотим, чтоб не было сопротивных слов. Да нам на такое великое дело и дерзнуть нельзя без благословения отца нашего и богомольца митрополита и всего священного собора. Ты, Антоний, хочешь говорить; но ты затем от папы прислан, и сам ты поп, так ты и смело говоришь».

В результате не обошлось без оскорблений, так что Грозный царь оказался прав, когда предупреждал, что не стоит поднимать вопрос о вере, ибо все закончится бранью. Поведя речь о различии в догматах веры и заостряя больше внимания на внешних особенностях и проявлениях, царь увлекся до того, что, согласно своему неукротимому нраву, быстро дошел до резких выражений, чересчур страстно стал обличать порядки римской церкви, при этом досталось и самому папе. Особенно он нападал на папскую гордыню, в пользу которой римские первосвященники предпочли смирение. Зная натуру Грозного, его характер и ревностное отношение к божественному происхождению своей власти, можно понять, что более всего в римской церкви его раздражало главенство духовной власти над властью светской. Он даже мысленно не мог мириться с тем, что римский первосвященник вознесен над монархами, что ему воздаются почести большие, чем те, что воздаются королям и императорам, отчего он уподоблен Христу. Обвиняя блюстителя апостольского престола в том, что он живет не по учению Христа и не по апостольским заповедям, царь, распалившись, договорился до того, что назвал папу не пастырем, а волком.

«Если уже папа — волк, то мне нечего больше говорить», — только и мог на последний выпад своего царственного собеседника ответить Поссевин.

Разгорячившийся царь спохватился слишком поздно, и все чем он мог загладить грубость, то это напомнить собеседнику о своем предупреждении, что споры о вере без ругательств не обойдутся. При этом он даже, по-видимому, не заметил того, что ругательства имели место только с его стороны.

Не подвигнув русского царя к войне против вассально зависимого от Турции Крыма и еще меньше преуспев в вопросе соединения церквей, то есть, не достигнув главных целей своей миссии, Поссевин снова, было, заикнулся о постройке в Москве католического храма и, кроме того, просил Грозного для более тесного сближения русских с Западом отпустить нескольких молодых людей в Рим для обучения наукам. Но и здесь римский посланник столкнулся со стеной непонимания, и на последнюю его просьбу царь отвечал:

«Теперь в скорости таких людей собрать нельзя, которые бы к этому делу были годны; а как, даст Бог, наши приказные люди таких людей наберут, то мы их к папе пошлем. А что ты говорил о венецианцах, то им вольно приезжать в наше государство и попам их с ними, только бы они учения своего между русскими людьми не плодили и костелов не ставили: пусть каждый остается в своей вере; в нашем государстве много разных вер; мы не у кого воли не отымаем, живут все по своей воле, как кто хочет, а церквей иноверных до сих пор еще в нашем государстве не ставливали».

И хотя встречи и беседы царя с послом продолжались, прений о вере больше не было, причем табу на эту тему разговоров исходило исключительно от царя. Грозный попросил лишь иезуита изложить отличие в верах, как он их понимает, письменно, поскольку присланную папой книгу о Флорентийском соборе никто на Москве не может перевести на русский язык. Посол исполнил просьбу и, покидая Москву, оставил царю рукопись о своем видении различий между католической и православной религиями. Перед отъездом посла царь предложил иезуиту посетить митрополичье богослужение в Успенском соборе, на что тот отказался.

В первых числах марта 1582 года Антоний Поссевин отправился в обратный путь. Надо полагать, посол остался неудовлетворенным своей миссией. В главных намерениях Рим потерпел неудачу, и сейчас отправленный с иезуитом к папе гонец вез грамоту от русского царя, содержание которой, ни к чему не обязывая обе стороны, лишний раз убедительно показывало, что все старания блюстителя Св. престола оказались напрасными.

«Мы грамоту твою, — писал Иван Васильевич Григорию XIII, — радостно приняли и любительно выслушали; посла твоего, Антония, с великою любовию приняли; мы хотим быть в братстве с тобою, цесарем и с другими христианскими государями, чтоб христианство было освобождено из рук мусульманских и пребывало в покое. Когда ты обошлешься с цесарем и со всеми христианскими государями и когда ваши послы у нас будут, то мы велим своим боярам договор учинить, как пригоже. Прислал ты к нам с Антонием книгу о Флорентийском соборе, и мы ту книгу у посла твоего велели взять; а что ты писал к нам и посол твой устно говорил нам о вере, то мы об этом с Антонием говорили».

Итоги папского посольства и Обусловленное ими состояние самого посла кратко и в то же время очень верно охарактеризовал историк Д.И. Иловайский, когда говорил, что «неутешительные впечатления увозил с собой из Москвы иезуит Поссевин: все его хлопоты и дипломатические способности разбились о непоколебимую преданность русских своему православию и сильную нелюбовь к латинству, в чем Иван Васильевич явился верным представителем своего народам.

Можно ли этим считать дипломатическую миссию римского представителя исчерпанной? Последующие события не снимают с повестки дня этот вопрос.

Что же произошло дальше?

В войне на западе оставалось исполнить последний аккорд, и на него в Москве делали высокую ставку. Впечатления от всех поражений последних лет, отдачу завоеванного большой кровью и унизительный Ям Запольский мир — все можно было сгладить победным финалом над Швецией. Если бы Грозному удалось тогда отвоевать у нее хоть что-нибудь из Балтийских берегов с ливонскими гаванями, пусть даже всего только одну Нарву, история простила бы ему многие прегрешения и забыла бы про горечь последних неудач. Но и здесь судьба не благоволила России.

Поначалу, казалось, ситуация для Москвы складывалась вполне благоприятно. Договор в Киверовой Горке гарантировал мир с Речью Посполитой сроком на десять лет, следовательно, лишал шведскую сторону союза и поддержки со стороны Батория. Больше того, к весне 1582 года отношения Польши со Швецией обострились до крайности, так что недавние союзники могли легко стать врагами. Причиной такого поворота дел стали претензии Речи Посполитой на всю Ливонию, в том числе и на ту ее часть, которой на тот момент владела Швеция. Приняв от русских воевод контролируемые теми ранее районы Ливонии и поставив в городах и замках гарнизоны своих войск, польский король намеревался то же самое проделать и с северной частью орденских владений, занятых шведами. Он написал тогда Юхану шведскому вызывающее послание, требуя очистить занятые орденские земли, грозя в противном случае войной. «Ты воспользовался моими успехами, — заявлял Баторий, — и присвоил себе Нарву с другими городами немецкими, собственность Польши», на что шведский король отвечал: «Что приобретено кровью нашей, то наше. Я был в поле, еще не видя знамен твоих. Вспомни, что вся Европа трепетала некогда имени готов, коих мы наследовали и силу и могущество: не боимся меча ни русского, ни седмиградского».

Швеция была готова встать между двух огней. С одной стороны на нее, получив последнее послание от шведского короля, намеревался идти Баторий, бросивший тогда Юхану открытый вызов: «возьму, чего требую», с другой стороны в очередной поход против Швеции из Новгорода уже выступили московские полки.

В начале лета 1582 года воеводы Хворостинин и Катырев-Ростовский двинулись в направлении Яма, имея конечной целью Ивангород и Нарву, а воевода Андрей Шуйский вел войска на север, за Неву, в Финляндию, причем успех сопутствовал русским на обоих направлениях. Сначала весть о победе пришла в Москву из Вотской пятины, когда под селом Лялицы воевода Хворостинин наголову разбил пытавшегося заступить русским дорогу неприятеля. В сентябре шведы осадили Орешек, крепость на Ореховом острове, что в истоках Невы. Мы помним баталии вокруг этой твердыни тех же соперников в прошлые времена, теперь история была готова повториться. Орешек запирал выход из Ладоги в Неву и, напротив, открывал ворота к Балтийскому побережью. Сейчас невское устье, благодаря победам неприятеля в последней кампании, находилось в руках шведов, но они намеревались закрепить успех тем, что отрезать Русь и от невского русла. Во главе осадного корпуса под Орешком стоял генерал Делагарди, тот самый, перед которым ранее не устояли Нарва и Ивангород. На этот раз удача отвернулась от генерала. Отчаянные приступы не удавались, гарнизон отбивал все попытки взять крепость штурмом, а тем временем к театру событий из Новгорода спешил Андрей Шуйский. Узнав о приближении русских, Делагарди снял осаду и поспешно отступил.

Победа под Лялицами и успешная оборона Орешка открывали хорошие перспективы для развития наступления. Перед Хворостининым лежал открытый путь на Ям и далее на Ивангород, а бежавший с невских берегов шведский генерал оставил без малейшей защиты перешеек и южные районы Финляндии. Как вдруг неожиданно Москва остановила военные действия. Что же произошло?

Еще в конце июня 1582 года в Москву из Речи Посполитой прибыло королевское посольство для подтверждения заключенного в Киверовой Горке перемирия. Посольство состояло из тех же самых лиц, что мы видели на переговорах в зиму 1581–1582 гг., во главе с князем Збаражским. Совершенной неожиданностью для Москвы стало то, что в условиях договора польская сторона выставляла русской стороне требование не воевать против Швеции во все время десятилетнего перемирия с Польшей. Требование звучало категорически; без признания его Москвой Речь Посполитая наотрез отказывалась ратифицировать Ям Запольское перемирие, что грозило возобновлением войны.

Анализируя складывавшуюся с начала последней военной кампании на русско-литовском участке фронта военно-политическую ситуацию, напрашивается вывод, что неожиданная для русских инициатива польско-литовской стороны на самом деле была задумана заранее и, отнюдь, не стала плодом результатов последних военных действий Москвы против Швеции. Равно как к ней не могли привести и ухудшения польско-шведских отношений.

То, что шведы не уступят Баторию контролируемую ими северную часть Ливонии, было понятно и ранее. Не за то они более десяти лет насмерть стояли против Москвы, чтобы сейчас все отдать другой стороне, пусть даже и считавшейся союзной. Как понятно и то, что шведы и литовцы могли между собой оставаться союзниками лишь до тех пор, пока у них есть общий враг — Россий. В Польше и в Литве прекрасно понимали, что этот враг обратит все свои силы против Швеции, едва лишь вылезет из войны с Речью Посполитой. И его упорное не упоминание о шведской стороне на переговорах в Киверовой Горке не ушло из поля зрения королевских послов. Только с московской наивностью и доверчивостью можно было рассчитывать на то, что противник не придает этому моменту должного значения. А противник хорошо подыгрывал московским простакам, делая вид, что не понимает, к чему клонится дело, и давая им тем самым основания надеяться на последующее единоличное разбирательство с северным соседом.

А последующих вариантов, решающих судьбу Северной Ливонии, могло быть не так уж много.

В том случае, если все оставить в русско-польском договоре так, как оно было постановлено первоначальным вариантом в Киверовой Горке, то, заключив его, обе стороны набросились бы на Швецию, и поскольку та представлялась значительно слабее и России и Польши, то последние поделили бы контролируемые ей районы Ливонии между собой в пропорции, кому сколько удалось бы отхватить. При этом между Россией и Речью Посполитой столкновения быть не могло, поскольку они связаны только что заключенным на 10 лет мирным соглашением. Вот этого варианта более всего и хотелось Москве. Там, конечно, понимали, что солидная доля наследства досталась бы и Польше, но потерпевшую от последней поражение в очном споре Москву устраивал такой исход. Наверняка близлежащие к русским границам территории достались бы ей, а это Нарва — морские ворота в Европу. Зато такой вариант не устраивал Батория. Ведь в этом случае ему, победителю, пришлось бы делиться Северной Ливонией с побежденным русским царем.

Другой вариант мог иметь место в том случае, если сейм не поддержит короля и в этой войне. Кстати, так оно и вышло, и королю было отказано в финансировании войны не только против Московского государства, но и против Швеции. Тогда для Польши реально возникало опасение завоевания русскими всех районов Ливонии, занятых сейчас шведами, а это уже полный дипломатический провал. Пусть уже тогда лучше шведы владеют Северной Ливонией. При всех взаимных противоречиях и разнице интересов у западных соседей России было одно общее стремление — недопущение русских к морю. К тому же Речь Посполитая всегда предпочла бы иметь большее соседство со Швецией, чем с непредсказуемым и неукротимым московским самодержцем.

Наконец, был еще один вариант, заранее предусматривающий для Москвы запрет военных действий против Швеции. Но при этом оставалась большая вероятность, что русские не пойдут на такое условие, и тогда заключение мира в Киверовой Горке ставилось бы под сомнение или существенно затягивалось. А мы помним, в каком состоянии находилась тогда королевская армия, да и вся противная сторона, которой мир был нужен не меньше, чем Москве. На польской стороне понимали, что не стоит заранее выдвигать условие, с которым можно было повременить и огласить его тогда, когда в том будет нужда. Царские послы не затрагивали в своих договоренностях Швецию, королевские делали вид, что им не ведом этот примитивный прием. В окружении Батория знали, что русские не пойдут на шведа сразу после выхода из войны с Речью Посполитой. Им потребуется какое-то время на восстановление сил. Правда, такое же время для восстановления сил требовалось и польско-литовской стороне, но не забудем, что на той стороне этих сил изначально было больше, иначе бы она не вышла победителем. Мобилизация активности обеих сторон произойдет не раньше, чем придет пора подтверждать достигнутое в Киверовой горке соглашение. И когда такая пора пришла, польская сторона огорошила русскую новым требованием. Это было как снег на голову. Не подчиниться ему значило продолжить войну теперь уже и против Швеции и против Речи Посполитой одновременно. Сейм отказал королю в финансировании наступательной войны, но он целиком поддержал заключенный сторонами в Киверовой Горке мир, в том числе и в той его части, что требует от Москвы отступиться от Швеции. А это значит, что, не приветствуя войну, цель которой захват чужой территории, сейм не откажет в военной поддержке Швеции, потому как в противном случае в результате завоевания Москвой Северной Ливонии Речь Посполитая вынуждена будет расширить свои границы с потенциальным агрессором.

В этом плане, рассматривая последний ход литовской дипломатии, встает вопрос: а не была ли эта инициатива внушена королевским людям римским иезуитом? Если так, а оно согласуется с его общей миссией и отвечает его позиции в польско-русском конфликте, то это его самая большая заслуга в посредничестве. Вообще говоря, трудно поверить в то, что королевские люди на переговорах в Киверовой Горке с такой простотой сумели обойти московских послов. Нет, Речь Посполитая не страдала недостатком дипломатического искусства, и ее тонкий ход никого бы не Удивил, если бы со стороны Польши участие в переговорах принимали действительно люди из посольского ведомства. Но ведь в Киверовой Горке королевскую сторону представляли люди, далекие от дипломатии. Король послал их туда прямо из осадного лагеря из-под Пскова, выбрав тех, кто был у него поблизости, что называется, под рукой. Это были военные люди, оторвавшиеся от боевых действий, вынужденные окунуться в непривычную для себя атмосферу несвойственной им политической деятельности. Один только Гарабурда, далеко не самый первый человек в делегации, представлял там из себя дипломатический корпус Речи Посполитой. В другом бы случае такие поспешные действия короля вызвали удивление. Что мешало ему вызвать опытных дипломатов из Кракова или Вильно? Ведь в Киверовой Горке должна была решаться проблема особой государственной важности. Все объясняется просто, если вспомнить, что переговоры вел Антоний Поссевин. А король с первой встречи с ним понял, чью сторону держит этот так называемый посредник.

Мы никогда не узнаем действительную роль Поссевина в последней инициативе Речи Посполитой, да это и не так важно. Важно то, что шведская кампания внезапно прекратилась, чему, кроме требований Батория оставить Швецию в покое, способствовали и иные обстоятельства. Главное из них то, что мир с самим Баторием оставался очень непрочным и грозился быть нарушенным в любую минуту. Насколько быстро и точно выполнила условия Ям Запольского договора русская сторона, освободив все занимаемые ею места в Ливонии, настолько долго и неохотно уходили польские и литовские гарнизоны из занятых ими ранее русских мест. Демаркация границы проходила очень напряженно, сопровождаясь постоянными оскорблениями московских чиновников. Литовские воеводы держали себя вызывающе, не признавали границ там, где это было более чем ясно, в нарушение договоренностей занимали русские места и погосты и даже пытались ставить на русской территории крепости. Особенно они препятствовали размену пленных, требуя за именитых московских пленников выкупа, что шло вразрез с условиями перемирия. Русская сторона обращалась с жалобами напрямую к Баторию, тот то обещал разобраться и посодействовать, то, обвиняя царских людей, оправдывал своих. Одним словом, обстановка царила такая, что до разрыва перемирия и вспышки новой бойни оставался один шаг.

Другим обстоятельством, способствовавшим прекращению всякой войны, стали внутренние неурядицы.

В конце лета 1582 года вспыхнул бунт в казанском краю. Озлобление местных жителей разного рода притеснениями, произволом царской администрации, мздоимством чиновников и жестокостью полицейского режима привело к восстанию луговых черемисов, которых поддержали ногайцы, татары и другие недавние подданные Московского государства, прозванные в нем инородцами. С первых лет включения их в свою державу Москва повела политику, за которую позже получит прозвище «тюрьмы народов». Движение приняло такой размах, что казанский воевода князь Туренин не только не сумел справиться с ним, но и не мог высунуться из города и вынужден был отсиживаться за крепостными стенами. Царю на подавление восстания пришлось бросить целую армию во главе с лучшими воеводами Иваном Воротынским и Дмитрием Хворостининым.

В таких печальных и тревожных обстоятельствах, царивших внутри страны, в бушевавшей на ее западных рубежах четверть века Ливонской войне была, наконец, поставлена последняя точка.

Если раньше мы отмечали, что местом заключения мира с польско-литовской стороной стала не соответствовавшая важности такого мероприятия заброшенная деревушка, то в еще большей степени такое несоответствие относится к месту перемирия со Швецией. Собственно говоря, там и места никакого нет, в том смысле, что нет не то чтобы города, но и какой-нибудь деревеньки вроде Киверовой Горки. Больше того, там не было никакого населенного пункта и рядом, чтобы позже можно было назвать его именем заключаемый тогда мир, как это стало с Ямом Запольским. Местом подписания договора о перемирии России со Швецией стала лужайка на берегу речки Плюсы, что в Вотской Пятине на самом западном краю Новгородской земли, куда съехались представители обеих воюющих сторон, решившие все проблемы за один день 5 августа 1583 года, отчего и сам заключенный тогда дипломатический акт вошел в историю как Плюсский мирный договор. Согласно ему, Россия признавала шведскими владениями все занятые ею районы Северной Ливонии и, что самое важное, оставляла за Швецией Ивангород, Ям, Копорье с южным побережьем Финского залива, с устьями рек Наровы и Луги. Кроме того, к Швеции отходили земли на Карельском перешейке, а также охватывающие с запада, севера и северо-востока Ладожское озеро, включая и город Корелу. За Московским государством оставалась лишь южная часть перешейка, так что граница со Швецией проходила тут сейчас чуть севернее невской поймы.

Для Московского государства это означало почти полную потерю выхода к Балтийскому морю, того самого, которым до войны владела Россия. В целом Ям Запольское и Плюсское перемирия по результатам всей войны означали для Москвы признание своего поражения; они как бы подводили итог общей деятельности русского царя Ивана IV, явились обобщенным показателем его царствования, результатом всей его политики.