Ливонская война 1558-1583

Заключение

Изнурительная, тяжелая, кровопролитная Ливонская война наконец закончилась. В подобных случаях исследователи обычно переходят к подведению итогов и, конечно же, к указанию причин либо победы в войне, либо поражения в ней, в зависимости от ее исхода. В нашем случае итог войны лучше всех других историков подвел оставшийся неизвестным псковский летописец. Всего одной фразой, подкупающей своей лаконичностью и в то же время сполна отразившей суть произошедшего, он по окончании войны записал: «Царь Иван не на долгое время взял чужую землю, а вскоре, людей вдвое погубив, и своей не удержал».

Видимые, явные результаты войны освобождают нас от излишнего труда по выявлению каких-либо еще ее последствий. А вот что касается причин такого бесславного финала, то тут есть простор для полемики. Так, например, историк Б.Н. Флоря относительно главного результата Ливонской войны говорит:

«Расцвет «нарвского плавания», превращение этого небольшого городка под русской властью в крупный процветающий центр лучше, чем что-либо другое, показывает, что у русской государственной власти были серьезные основания для того, чтобы добиваться выхода к Балтийскому морю и установления прямых экономических связей со странами Западной Европы. Очевидно также, что, предприняв такие шаги, русское правительство неизбежно оказалось вовлеченным в конфликт с целым рядом государств, стремившихся установить свое господство на торговых путях, связывавших восток и запад Европы. Избежать перерастание Ливонской войны в крупный международный конфликт было совершенно невозможно, но был ли неизбежен столь плачевный исход этой войны для русского государства? Не привели ли к такому шагу ошибки и просчеты, допущенные самим главным инициатором войны Иваном IV, который, верно наметив цель, не смог найти верные средства для ее достижения? Будущие поколения исследователей, может быть, сумеют найти убедительный ответ на эти вопросы».

Это высказывание ученого для нас замечательно тем, что оно, как никакое другое, определяет отправную точку для дальнейших рассуждений, наиболее осязаемо указывает на предмет анализа тех событий, о которых идет речь. Оставим пока в стороне вопрос о средствах, так и не найденных русским царем для достижения своей цели. Еще раз вернемся к самой цели, поставленной перед собой Грозным, и которую автор приведенной выше цитаты считает верной, следовательно, он является сторонником взглядов царя на решение Балтийской проблемы.

Выше мы говорили, что многие наши исследователи оправдывают царя в его стремлении к завоеванию Ливонии необходимостью иметь морские ворота в Европу. При этом они упорно не хотят видеть того, что Россия, не имея на тот час морских ворот, тем не менее, имела морское побережье, которое для того, чтобы стать воротами, должно было быть соответствующим образом обустроено. Русскому царю показалось гораздо легче, удобнее и дешевле воспользоваться готовыми. И эти готовые находились рядом, правда, они были чужими. Ну, так что ж из того? Значит, это чужое следует завоевать, захватить силой. Сформировавшееся к тому времени у московских правителей имперское сознание, помноженное на вкус к завоеваниям и на безудержную страсть к наращиванию территорий, продиктовало именно такую цель устремлений, которую впоследствии, когда такие устремления в России станут твердой основой государственного мировоззрения и сутью национальной политики, многие наши историки и общественные деятели назовут верной.

Да, надо признать, что полоска морского берега, которым владела Россия в начале царствования Грозного, была мала. Но до тех пор, пока она не была приведена к необходимым нормам торгового мореплавания, то есть, пока на ней не устроены гавани, обеспечивающие прием и отправку судов с требуемой пропускной способностью, не подведены дороги, связывающие морские порты с внутренними районами страны и пр., ее нельзя называть недостаточной. Сначала нужно все это сделать, обеспечив приток караванов торговых судов из Европы и отправку туда своих. А вот когда всего этого будет не хватать для реализации накопленного в стране торгового потенциала, то можно будет говорить о том, что морского берега в русских владениях мало, и ставить вопрос о его расширении. Но даже и тогда приемы, с которыми русская сторона в середине XVI столетия принялась за такое расширение, будут называться военной агрессией.

Но Россия даже не попыталась использовать имевшийся у нее морской берег, который так и остался пустынным. И не следует приписывать достоинству московского завоевателя «расцвет нарвского плавания», которым восхищается историк, автор приведенной выше цитаты. Давно налаженное на Балтике судоходство и готовый механизм работы нарвских гаваней достались Москве в качестве военного трофея. Точно так же, как чуть позже все это было снова потеряно, а вместе с ним потерянным оказалось и свое, кровное, пусть даже и не обустроенное.

И здесь совершенно неуместны встречаемые иногда сопоставления положения дел в России накануне Ливонской войны, то есть в лучшие годы правления Ивана Грозного, и в начале царствования Петра I. Те же историки зачастую пытаются найти аналогию во внешней политике того и другого, что исторически некорректно. И дело даже не в том, что Петр, вступая в Северную войну, не замахивался ни на что иное, как лишь на то, что за 120 лет до него потерял Иван IV. И что при всей своей неуемной тяге к морю Петр ставил целью только вернуть некогда утраченное. А дело в том, что едва только выйдя к морю, далеко еще не имея даже той полоски, которой владел его далекий предшественник, вступив на Балтийский берег лишь в одной его точке, Петр тотчас же заложил в этом месте город и, толком не успев укрепить его, несмотря на внешнюю угрозу, стал возводить корабельную верфь, строить гавань и т. п. Вот в этом кроется принципиальная разница между Петром и теми его предшественниками, в том числе и Иваном IV, что ранее располагали морским побережьем, но не попытались из него извлечь и минимальной пользы.

Не будем говорить о предках Грозного, которые, имея выход на Балтийский берег, не попытались приспособить его к государственным нуждам. Вероятно, у них были более важные задачи. Но вот наступила эпоха Грозного, и к несомненным достоинствам царя следует отнести то, что он понял выгоду владения морским берегом. Тут еще надо сказать, что принадлежавшее до начала Ливонской войны России Балтийское побережье не вызывало серьезных забот в смысле внешней опасности. К этому времени давно канули в Лету, времена, когда в бассейне Невы гремели жаркие баталии новгородцев со шведскими пришельцами. Еще к началу XVI века, после вспышки очередного русско-шведского противостояния времен великого княжения Ивана III, здесь установилось довольно устойчивое равновесие. Поколебать его не смог даже разразившийся в канун Ливонской войны очередной конфликт Москвы с северным соседом, так что из всех отдаленных окраин русского государства трудно было тогда найти более спокойное место, чем низовья Невы. С севера граница со Швецией проходила по Карельскому перешейку, начинаясь от устья реки Сестры, и единственным военным форпостом Швеции в этом регионе оставалась крепость Выборг, но от русско-шведской границы она отстояла довольно далеко. По другую сторону невского устья принадлежавший русским Балтийский берег простирался до реки Наровы, то есть, до границы с Ливонским Орденом. Внешняя граница здесь отстояла еще дальше, чем граница со Швецией, но главное в том, что приближающийся к своему окончательному развалу Орден в силу своей крайней слабости давно перестал являть для Руси опасность. Обстановка сама располагала к спокойному, методичному обустройству Балтийского берега в районе невского устья, но Иван IV и близко не обладал необходимым для этого гением Петра.

Какое же решение принял русский царь в середине XVI века?

А на его решение повлияла-таки внешняя обстановка в регионе, но только в несколько ином ее понимании.

На северном краю русско-ливонской границы, в самых низовьях реки Наровы, на ее левом берегу, стояла немецкая крепость Нарва. Напротив ее, на правом, русском берегу Наровы, еще дед Грозного, великий князь Иван III основал город-крепость Ивангород, которому надлежало стать первым русским морским портом. Естественно, что шведы не пришли в свое время в восторг от появления на Балтике новой морской державы и предприняли ряд покушений на новый город, но безрезультатно. В конце концов, они отступились от Ивангорода, махнув на него рукой. Орденские же власти, в силу своей немощи, ко всем стремлениям Руси «ногою твердой стать при море» оставались безучастными с самого начала. Оставленный всеми в покое город вырос, но портом не стал. Несколько поколений ивангородцев с любопытством смотрели через реку, как встречает и провожает корабли соседняя Нарва. Русские люди так и не сумели вынести из этих впечатлений сознания того, что им никто и ничто не мешает поступать также. Зато их царь под воздействием этих впечатлений пришел к тому выводу, что проблема решается просто: Нарву нужно просто завоевать, а за ней заодно и всю Ливонию.

Мы не случайно провели этот экскурс в общем-то известную область, с которой знакомили читателя и ранее, дабы можно было лучше оценить степень верности намеченной царем цели. Давайте обратим внимание на одну деталь. Историк Б.Н. Флоря, отстаивающий правильность выбранного Грозным курса, в чем, кстати сказать, он не одинок, и на тех же позициях стоит целый ряд других наших отечественных исторических деятелей, в то же время приводимой выше цитатой утверждает, что «избежать перерастания Ливонской войны в крупный международный конфликт было невозможно…».

Тогда о какой верности намеченной цели можно говорить, если следование этой цели ведет к крупному международному конфликту?

Правда, историк тут не оговаривается насчет того, когда именно стала ясной неизбежность международного конфликта. Может быть, он имеет в виду, что до развязывания войны перспектива крупного конфликта еще не просматривалась, и о том, что его было не избежать, стало понятно только позднейшим поколениям исследователей. В этом случае ученый оставляет русскому царю основания для оправдания — мол, он выбрал правильную цель, но кто мог тогда подумать, как оно на самом деле обернется. Если так, то это слабая и жалкая попытка выгородить Грозного. Не понимать, чем закончится его вторжение на земли Ордена, было нельзя уже тогда. Обстановка на западе, интересы сопредельных государств, общий настрой соседей не оставляли шансов на иной исход событий. И тому, кому этого было не видно, вообще нельзя претендовать в истории на роль политического деятеля, тем более такого, которому можно со временем будет приписать правильность намеченной цели в чем бы то ни было.

Так что историк, называя намеченную русским царем цель верной, противоречит как объективным обстоятельствам, так и ходу событий. Но вот далее Флоря задается вопросом насчет того, а был ли столь плачевный исход той войны неизбежен? и не привели ли к такому печальному результату ошибки и просчеты самого Грозного?

Вот относительно этого и следует вести весь дальнейший разговор.

На каждый из этих двух вопросов ответ тоже ясен, и при неизбежности перерастания войны в международный конфликт и, следовательно, сколачивания антирусской коалиции война для Московского государства не могла закончиться иначе, чем она закончилась в действительности. И ошибки высшего руководства, причем ошибки, доходящие до преступлений, тоже не должны вызывать споров. Но вот этого уже русский царь понять был не в состоянии. Он, может быть, и ожидал неизбежности союза против себя, но продолжал надеяться на свои силы и не предвидел того, что финал окажется столь драматичным. Ну и конечно, ни о каких собственных ошибках и просчетах царь не допускал даже мысли, он к тому времени давно устоялся во мнении о своей безошибочности и божественной непогрешимости.

Известный истории исход Ливонской войны был предопределен самой неизбежностью международного конфликта, о котором говорит тот же историк. Противостоять такой коалиции России было не под силу, и нужно признать объективность этого положения. Ошибки и просчеты русского царя только усугубили ситуацию, но и не будь их, трудно было ожидать иного итогового результата. Россия не могла победить, даже если бы царь, говоря грубо, и «не наломал дров». Правда, в этом случае война бы могла обойтись меньшими материальными затратами и, что самое главное, меньшими человеческими жертвами, но трудно представить, чтобы общий итог мог стать другим. Зато, если, пофантазировав, допустить, что Россия при другом руководстве была бы способна сокрушить противостоящую ей коалицию, то при всех тех же условиях, но, находясь под Грозным царем, она одинаково была бы обречена на тяжелое поражение. Иными словами, для того, чтобы Московской державе оказаться побежденной, было достаточно любого из двух условий, поставленных историком в виде вопросов. И к неудаче в войне неизбежно привела бы как одна лишь недостаточность материального и физического потенциала Московского государства, так и безумная внутренняя и внешняя политика его царя.

Второе условие должно быть более или менее ясным, и с проявлениями такой, мягко говоря, политики царя мы знакомили читателя по ходу повествования. А потому оставим разбирательство этого условия на потом и вернемся к нему несколько позже. Посмотрим сначала на сугубо материальные причины, обусловившие невозможность для Москвы противостоять сложившемуся против нее на западе альянсу.

После знакомства с некоторыми деталями военной машины России кануна Ливонской войны и организацией московского военного лагеря тех лет, а также с аналогичными сведениями о ее соперниках по войне может сложиться впечатление о, по меньшей мере, равенстве военного потенциала Москвы такому же суммарному показателю всех стран противостоящей ей коалиции. А то, может быть, даже следует говорить и о некотором превосходстве России в военном отношении над общим противником. Но такое впечатление обманчиво, и создается оно только потому, что, приводя данные о численности войск, количественном и качественном составе артиллерийского парка, характере вооружения и т. п., мы не назвали еще одного показателя, более других определяющего военную мощь государства, — уровня владения военным искусством. А именно в этом показателе в ходе Ливонской войны обнаружился факт отставания русской военной машины даже далеко не от самых лучших европейских аналогов.

Веками оттачивая воинское мастерство исключительно в борьбе с кочевой степью, где победа решалась преимущественно числом и, может быть, в какой-то степени, внезапностью, Русь научилась одолевать Орду, собственный военный механизм которой не получил со времен Чингисхана и Батыя существенного развития. Развал монгольской империи привел в не подлежащую восстановлению ветхость его отдельные узлы, а потому ко времени падения ордынского владычества Русь в военном отношении стояла на порядок выше своего бывшего поработителя, что и позволило ей постепенно переподчинить того своей воле. Завоевания Казанского и Астраханского царств явились прямым следствием возвышения московского военного могущества над ордынским, и только удаленность и природная защищенность Крыма, а также опека и покровительство над ним со стороны Турции отодвигали на время такую же перспективу для ханства Гиреев.

По-иному выглядит сравнительная оценка русского военного механизма с западным. По сути дела, до самой Ливонской войны военный контакт России с Европой ограничивался мелкими обоюдными нападениями на псковско-ливонском порубежье, сопровождавшимися разорением с обеих сторон мирного сельского населения и разбивавшимися о стены первого встретившегося на пути укрепленного места. То же самое можно сказать и о новгородско-шведских конфликтах, носивших локальный характер, сводившихся в основном к обоюдным осадам и оборонам небольших крепостей и не выливавшихся в открытые полевые сражения. Наиболее памятными для Москвы из войн с западными соседями оставались, конечно, русско-литовские столкновения. Но характер литовского военного лагеря до самого последнего времени очень напоминал собой московский, а потому русским воеводам до поры, до времени удавалось с успехом противостоять западному соседу, хотя нельзя не отметить, что при несравненно больших материальных и людских ресурсах особо громких побед у Москвы над Литвой отмечено не много. Зато к середине XVI столетия в Литве все больше начинает сказываться влияние Запада, что, в первую очередь, проявляется в устройстве и организации ее армии. Окончательный толчок к перестановке литовской военной машины на общеевропейские рельсы дало объединение с Польшей в одно государство. Прежде всего, это сказалось на увеличении удельного веса наемного элемента в литовском войске.

Нашей отечественной военно-исторической наукой, получивший на Западе широкое распространение, институт наемничества долгое время подвергался резкой критике. При этом отстаивалась мысль о негативном влиянии наемной военной силы на боеспособность национальных армий. В несколько меньшей мере, но все-таки такой взгляд сохраняется и сегодня. В качестве аргументации неизменно приводится тот довод, что наемник не имеет морального стимула и воюет лишь за деньги. В подходе к этому вопросу сказалась общая тенденция, свойственная нашему национальному взгляду на вещи, причем не только связанные с войной. Особенность этого взгляда, относительно любого предмета, в том, что он традиционно не придает значения такому понятию, как профессионализм. Безусловно, не следует умалять роль морального стимула, но не стоит забывать и того, что наемник — это высокопрофессиональный воин, и, как всякий профессионал, он с предельной ответственностью и с максимальной отдачей относится к своему делу. Да, он воюет до тех пор, пока ему аккуратно выплачивают жалование, и складывает оружие в тот момент, когда наниматель перестает ему платить, что только говорит в его пользу, ибо характеризует его как профессионала. Он добросовестен к своему делу сам и требует к себе такого же отношения от других, то есть выполнения договорных условий теми, кто его нанял. Действительно, нашим соотечественникам такое понять трудно. Исторически сложилось так, что в нашем Отечестве ни в какой сфере деятельности настоящих профессионалов никогда не было, а потому и ни в чем не было хоть сколько-нибудь развитого чувства профессионализма, и все делалось абы как, по наитию, в лучшем случае под воздействием морального стимула.

В особенности моральным стимулом всегда любили приобщать нашего соотечественника к выполнению военных обязанностей. И, надо сказать, стимул этот иной раз во многом компенсировал материальные недостачи. Но так могло быть лишь там, где речь шла о защите своей земли. Иное дело Ливонская война, особенно в той ее части, когда военные действия проходили за рубежами Отечества. Ведь поднять людей моральным стимулом на не справедливую, захватническую войну, на агрессию практически невозможно. И при всех обращениях царя к народу, зачитываемых дьяками с Лобного места, и при сутками несмолкаемого над Москвой колокольного звона, призывающего постоять за Святую Русь, русские воины в Ливонии не могли подспудно не понимать, что они воюют чужую землю, и все, что они ни делают, далеко от справедливого дела защиты своей страны. Идет захватническая война, возбудить на которую людей можно всякого рода стимулами, но только не моральным. А потому у русского ратника, воюющего в Ливонии, перед противостоящим ему наемным воином пропадало последнее преимущество — моральный стимул, и он оставался один на один с противником, вооруженным высоким профессионализмом.

Вызванное изоляцией России незнание передовых достижений европейской военно-теоретической мысли привело к заметному отставанию в области военного искусства, что и сказалось на полях сражений Ливонской войны, где против России выступили довольно мощные, но все же далеко не самые лучшие представители европейской военной школы. Характерно, что сам факт такого отставания, похоже, впервые проявился уже в ходе войны, став неожиданным открытием для всех воюющих сторон. До этого московская военная машина не имела на этот счет возможности себя проверить. Но куда хуже то, что она имела слишком много возможностей ошибочно убедиться в обратном. В частых столкновениях с пусть многочисленными, но не стройными толпами казанцев, крымцев, ногайцев московские рати неизменно одерживали верх, по-видимому, не догадываясь о существовании такого понятия, как военный строй, служащий средством ведения боевых действий и получивший на Западе название «правильного оружия». И вот этому сознанию превосходства над азиатскими толпами в Москве придали слишком много значения, что, наверняка, послужило лишним аргументом в пользу развязывания Ливонской войны, полагая, что точно также можно воевать и против европейских профессиональных армий. Впрочем, о понятии военного профессионализма на Москве тоже никто ничего не слышал. Но уже самые первые годы войны лучшим московским воеводам, воспитанным на тактике борьбы с беспорядочными и неорганизованными толпами, показали, что есть принципиально иная военная школа, перед которой их методы ведения боевых действий бессильны. В первую очередь, это прекрасно поняли в самом русском лагере. А потому на протяжении всей войны московские воеводы всячески стремились избегать открытых полевых сражений с любым из противников, вступая в них только в крайнем случае и только тогда, когда имели ощутимый численный перевес, но и при этом далеко не всегда одерживали победы.

Характер отставания московской военной машины даже не от самых лучших западноевропейских, а более близких ей, соседских аналогов, очень верно подчеркнул историк С.М. Соловьев:

«Как в Московском государстве, так в Польше и в Литве почти не было постоянного войска: служилое, или дворянское, сословие собиралось под знамена по призыву государей… Таким образом, войско в Восточной Европе сохраняло еще прежний, средневековый, или, лучше сказать, азиатский, характер: в нем преобладала конница, тогда как на Западе этот характер уже изменился: здесь конница, видимо, уступала первое место пехоте, здесь государи давно уже убедились в необходимости иметь под руками постоянное войско, состоявшее первоначально из наемных ратников. Мы видели характер наших войн не только до Ивана III, но при нем, при сыне и внуке его войн с Литвою: ратные толпы входили в неприятельскую землю, страшно опустошали ее, редко брали города и возвращались назад, хвалясь тем, что пришли поздорову с большою добычею; литовцы платили тем же; но движения с их стороны были слабее… и потому Москва выходила постоянно с выгодами из войн с Литвою. Несмотря, однако, на это, даже и в войсках литовских, или, лучше сказать, между вождями литовскими, не говоря уже о шведах, легко было заметить большую степень военного искусства, чем в войсках или воеводах московских: это было видно из того, что во всех почти значительных столкновениях с западными неприятелями в чистом поле московские войска терпели поражения…».

А далее известный историк, как еще на одну причину, толкнувшую русского царя к развязыванию Ливонской войны, указывает на стремление Грозного привнести в военную машину своей державы элементы западного военного искусства. При этом он равно указывает и на стремления Запада не допустить Москву до знакомства с этим искусством, а тем более до овладения им:

«Неприятели Московского государства… старались всеми силами не допустить в него искусных ратных людей, мастеров, не пропускать снарядов военных. И в Москве понимали это также очень хорошо, отсюда осторожность московских воевод, нежелание вступать в битвы с войсками, на стороне которых виделось большое искусство; мы должны отдать честь московским воеводам за то, что они не полагались на многочисленность своих войск, сознавая превосходство качества над количеством, превосходство искусства над материальною силою. Понимал это очень хорошо, если не лучше всех, сам царь Иоанн — отсюда господствующее, неодолимое в нем желание овладеть Ливониею, овладеть путями, ведущими к образованным народам; отсюда желаний иметь в своей службе искусных в ратном деле иностранцев,… отсюда домогательство, чтоб шведский король прислал ему отряд ратных людей, обученных, вооруженных по-европейски; отсюда осторожность, уклончивость, робость, происходившие в нем от отсутствия надежды на успех без особенных счастливых обстоятельств, в соединении с родовыми, от предков заимствованными осторожностью и уклончивостью».

К неотъемлемым атрибутам военного искусства следует отнести и профессиональный уровень военачальников, и в этом смысле отставание Москвы от своих соперников по Ливонской войне становится еще более разительным. На первых этапах войны этого, может быть, и не было так заметно, поскольку боевые действия велись исключительно против издыхающего Ордена, где любым рыцарским доблестям на фоне материального московского могущества суждено было оставаться незамеченными. Картина стала понемногу меняться после вступления в войну Литвы. Мы уже говорили о том, что долгое время литовская военная машина во многом оставалась подобной московской. Но где-то к середине столетия веяния Запада начали давать о себе знать, и разгром в январе 1564 года под Оршей русского войска, возглавляемого одним из лучших московских воевод П.И. Шуйским, может служить лучшим тому подтверждением. Люблинская уния Литвы с Польшей и приход к власти в объединенном королевстве Стефана Батория имели следствием окончательное превосходство литовской военной машины над московской. Послушаем суждения Соловьева на этот счет:

«И вот в это время, когда московское правительство так хорошо сознавало у себя недостаток военного искусства и потому так мало надеялось на успех в решительной войне с искусным, деятельным полководцем, на престоле Польши и Литвы явился государь энергичный, славолюбивый, полководец искусный, понявший, какими средствами он может победить соперника, располагавшего большими, но только одними материальными средствами. Средства Батория были: искусная, закаленная в боях наемная пехота, венгерская и немецкая, исправная артиллерия, быстрое наступательное движение, которое давало ему огромное преимущество над врагом, принужденным растянуть свои полки по границам, над врагом, не знающим, откуда ждать нападения. Вот главные причины успеха Баториева, причины недеятельности московских воевод, робости Иоанна… ибо странно было бы говорить об искусстве воевод московских, назначавшихся не по военным способностям, а по месту, которое они занимали в Думе, когда важный боярин, как боярин, был в то же время и воеводою, хотя бы не имел ни малейших военных способностей; да и где было узнать эти способности?»

Мы можем смело утверждать, что в лице седмиградского князя судьба преподнесла объединенному польско-литовскому королевству бесценный подарок, причем сделала это как нельзя вовремя. В самый нужный для себя момент Речь Посполитая обрела именно такого короля, какой и был ей нужен.

Изображая политический портрет Стефана Батория, приписывая ему «разгром создания двух великих Иванов», имея в виду Московскую державу, созданную Иваном III и его внуком Иваном IV, историк Р.Ю. Виппер говорит:

«Перед нами выступает крупный военный, дипломатический и административный талант, по своей гибкости пригодный действовать как раз в трудной обстановке шляхетских республик и в то же время способный развернуться только в беспокойный военный век, когда вся Европа составляла громадный рынок вербовки, когда уже не война вызывала солдат, а воинственные незанятые и неспособные заняться мирным трудом люди создавали войны и до бесконечности тянули их.

Стефан Баторий — один из предводителей пестрых наемных отрядов, начиная от Колиньи, Александра Фарнезе и Морица Оранского и кончая Валенштерном, мастеров военной техники, державших армию верой в свою счастливую звезду и на самом деле бесконечно изобретательных и изворотливых…

В карьере Батория немалую роль сыграло счастье. Трансильванский (седмиградский — А. Ш.) воевода занял престол Ягеллонов и взял в свои руки войну, тянувшуюся уже 20 лет, когда его великий противник успел дойти до полного истощения. С уверенностью можно сказать, что борьба носила бы совершенно иной характер, если бы Грозный и Баторий встретились в 1566 г., в эпоху первого земского собора, когда организация военной монархии была в цвете сил, когда все чины отозвались с готовностью и энергией продолжать военные действия. Правда, Баторий, воитель по призванию, командир, популярный среди солдат, представлял именно тип того государя, какого жадно вызывал в своем воображении Пересветов (приближенный Грозного, писатель-публицист — А. Ш.). Зато Иван IV своими качествами техника и военного администратора мог по-своему уравновесить блестящие данные Батория, как стратега и тактика. Вся беда в том, что его военное устройство находилось в полном распаде, что изобретательность, гибкость и приспособляемость Грозного кончились. Московская военная держава представляла обломки прежней системы, поражавшие теперь своей устарелостью».

Как на одно из проявлений такой устарелости, исследователь указывает на недееспособность высшего командного состава московского войска и самого царя, когда говорит «об упадке личности Грозного».

«Перед нами тень того человека, — продолжает в этом направлении ученый, — который в 50-х и 60-х годах развернул такую мощь военного и торгового империализма. Но бессилие, бездеятельность, утрата веры в свое счастье, обнаруженные царем, находятся в тесной связи с действительным крушением его дела».

В подтверждение последнего положения можно привести достаточно доводов, но главным из них останется выбранная Москвой стратегия, сыгравшая не последнюю роль в поражении. И эта стратегия во многом стала следствием отставания московской военной машины от ее соперников, в том числе и низкого профессионального уровня командного звена армии. У исследователя есть все основания для того, чтобы составить довольно точное представление о планах ведения русской стороной военных действий. Особый интерес в этом смысле представляет стратегия Москвы последних кампаний войны, тех самых, что привели к полному поражению, и их тактика, направленная на осуществление такой стратегии. Даже с учетом того обстоятельства, что при планировании операций на московской стороне царила полная неясность о замыслах противника, вплоть до того, что до конца оставалось загадкой направление его удара, стратегический план оставлял желать лучшего. Для каждой из последних кампаний он, если и не обрекал русскую сторону на поражение, то, во всяком случае, лишал ее шансов на победный исход. То есть, в лучшем случае оставлял ей надежду на ничейный результат.

Нетрудно увидеть, что в основу стратегических планов кампаний последних лет войны русское командование закладывало идею «малой войны». Для этого усиливались гарнизоны русских крепостей, и не только приграничных, но и стоящих в глубине территории. Основная же масса полевых войск, разбитая на небольшие корпуса и отряды, рассредоточенные на большом пространстве, предназначалась для нападения на отдельные части королевской армии. Такая форма ведения военных действий очень хороша как вспомогательная, как партизанская, когда помимо этого армия активными, как оборонительными, так и наступательными, маневренными операциями, чередующимися с открытыми полевыми сражениями, решает основную задачу войны. Но в конкретном случае никакой другой задачи не ставилось, а обреченная на партизанскую войну русская армия была не в состоянии решить проблему защиты своей территории. При этом ситуация не улучшилась и от усиления крепостных гарнизонов. Как известно, кроме Пскова под Баториевыми ударами не устояла ни одна русская крепость.

На счет московской стратегии последних кампаний войны и тактического ее разрешения историк Б.Н. Флоря задается рядом вопросов, вроде: «Чем был вызван выбор такого плана военных действий, который, по существу, обрекал на пассивность главные силы русской армии?», или «На что рассчитывали царь и его советники, разрабатывая подобный план военных действий?»

И далее ученый сам отвечает на свои же вопросы:

«Они (царь и его советники — А. Ш.), несомненно, основывались на опыте предшествующих войн с Великим княжеством Литовским. В этих войнах дворянское ополчение Великого княжества, предпринимая походы на русскую территорию, ограничивалось обычно опустошением вражеской земли, не пытаясь овладеть опорными пунктами русской обороны. Пехота, не обученная ведению осадных работ, составляла небольшую часть литовской армии, и неудивительно, что попытки осады русских крепостей, предпринимавшиеся в первые годы Ливонской войны, как правило, заканчивались неудачей.

Царь и его окружение, очевидно, полагали, что так будет и впредь: русские передовые отряды будут мешать польско-литовскому войску разорять русские земли, а русские крепости, надлежащим образом укрепленные, будут недоступны для неприятеля, который к тому же не сможет долгое время вести осаду, лишившись из-за действий русских войск подвоза продовольствия».

Не трудно увидеть, что в этом и была ошибка высшего руководства. На русской стороне не увидели изменившейся в ходе войны ситуации, не поняли того, что время, когда вести войну можно было первобытным способом, безвозвратно ушло. И первые победы Батория по взятию русских крепостей на самой русской стороне ситуацию не прояснили. Там так и не разглядели того, что под рукой у польского короля теперь стоит армия принципиально нового типа, обученная искусству осадной войны. А потому в Москве не смогли придумать ничего лучшего, как потерю своих крепостей, приведшую к взлому границы, немедленно списать на въевшуюся в кровь и сознание царя причину — измену. В понимании Грозного и его ближнего окружения измена давно к тому времени стала главным и единственным объяснением всех неудач.

Но вернемся к той части рассуждений Виппера, где он говорит о счастье, сопутствующем карьере Батория, мотивируя это свое положение тем, что к моменту выступления его против Грозного, война, иссушившая ресурсы России, длилась уже 20 лет. И, случись русскому царю скрестить оружие с польским королем раньше лет этак на 10, результат мог быть иным.

Самый простой анализ событий Ливонской войны покажет, что это не так. То есть, результат действительно мог бы быть и иным, но только еще более не в пользу Москвы, но историк-то как раз считает обратное, полагая, что в 1566 году, то есть за 10 лет до утверждения на польском престоле Батория, в Московской державе «организация военной монархии была в цвете сил». Так ли это? Давайте вспомним ход войны.

Первые четыре года война Россией велась исключительно против Ливонского Ордена. Военные действия открылись в январе 1558 года, а только в ноябре 1561 года Литва, после того как Орден отдался под ее протекторат, официально заявила о своих правах на орденские владения. Правда несколько ранее, в июне того же года, северной частью Ливонии завладела Швеция, но Москва не стала пока предъявлять к ней претензий, а, стало быть, и угрозы войны с северным соседом не было. Да и заступничество Литвы долго не выходило из разряда дипломатического давления на Москву, без малейших попыток покушения на применение военной силы. А свои воинские контингенты Литва ввела только в пять крепостей, расположенных в Задвинье, в Курляндии, куда русские полки не подходили и близко.

Все эти четыре года прошли в попытках московских воевод овладеть Ливонией и установить над ней надежный контроль. И какой же тут результат?

К исходу четвертого года войны русские войска заняли несколько более или менее крупных городов и пару десятков замков, представляющих собой укрепленные поместья; то есть, по сути дела частные имения крупных немецких феодалов. Все это вместе взятое обеспечивало какой ни на есть контроль приблизительно над четвертой частью орденских земель, преимущественно в восточной части Ливонии, прилегавшей к русским областям. При этом только в одном их месте, в Нарве, русские люди вышли к морю, которое и было главной целью всего предприятия. Правда, при этом воеводы регулярно совершали далекие рейды вглубь неприятельской территории, но кроме опустошения незащищенной сельской местности такие походы никакого результата не имели. Установить контроль в центральной и южной Ливонии, в силу их удаленности, Москва не сумела. Да и в восточной части Ливонии, где русским людям, как казалось, удалось закрепиться, покоя не было. Контроль над территорией был относительный, сообщение между гарнизонами оставалось не безопасным, а иногда, как мы помним, немцы вдруг брали в свои руки инициативу и осаждали, и даже отвоевывали свои бывшие замки.

Еще раз заметим, что все это было тогда, когда издыхающий Орден противостоял могуществу Москвы только своими собственными силами. Даже с учетом того, что владения Ливонии представляли собой густую сеть крепостей и замков, такая сопротивляемость Москве должна показаться чем-то необыкновенным. Военные потенциалы соперников были несоизмеримыми, численность орденских войск не могла превышать нескольких тысяч человек с учетом наемников, коих было большинство, а собственно ливонских воинов могло быть только несколько сотен, тогда как армия агрессора насчитывала десятки тысяч человек. При таком соотношении сил Россия должна была смести Ливонию максимум за несколько месяцев, на что, наверняка, и рассчитывали в Кремле, развязывая войну. Так что даже при всех ссылках на крепости и замки говорить о каком-то противодействии до смешного несерьезно. И, тем не менее, говорить приходится, ибо таковы реалии. Тогда не следует упоминать о счастье Стефана Батория, которому не довелось столкнуться с Грозным ранее, потому как напрашивается вопрос: почему же русская сторона позволила такому счастью состояться? Почему она не расправилась с Орденом, когда в течение нескольких лет оставалась с ним один на один? В этом случае вопрос заступничества за Ливонию просто бы отпал, потому что заступаться было бы уже не за кого.

Наконец, в войну вступила Литва, но еще 10 лет во главе ее будет находиться престарелый, пассивный, не решительный, далеко не воинственный и почти недееспособный Сигизмунд-Август. А в России в это время, говоря словами историка «организация военной монархии была в цвете сил». Чем же можно объяснить тогда, что в эти самые годы Россия в деле завоевания Ливонии не продвинулась ни на йоту. Правда, в самой Литве, благодаря неготовности последней, Москва завладела Полоцком, но в орденских владениях она удерживала в своих руках практически лишь то, что удалось завоевать в первые три-четыре года. При этом продолжались все те же, не менявшие стратегической обстановки, скучные вымучивания небольших крепостей и замков, большинство из которых тут же снова приходилось отдавать обратно. Справедливости ради надо сказать, что теперь на стороне Ордена воевала Литва, но в добаториев период ее участие в войне не отличалось ни большой активностью, ни использованием крупных ёоинских контингентов, ни серьезностью задач, ни надлежащей готовностью.

В 1572 году для западного соседа Москвы наступает самый тяжелый период эпохи. И что немаловажно, неимоверно затянувшийся. Бескоролевье с неизменно сопутствующими ему разладом государственного механизма, с расстройством системы управления и безначалием армии, продолжится четыре года. Все это время Россия в Ливонии по-прежнему топчется на одном месте. Прогресса нет никакого.

И вот тут к власти в соседнем государстве, пусть даже к власти очень ограниченной, приходит Баторий. Новым королем Речи Посполитой становится человек умный, энергичный, талантливый, от природы наделенный незаурядными воинскими способностями. Он решительно и уверенно берет судьбу затянувшейся войны в свои руки. А наш отечественный историк делает при этом вывод о его счастье. Дескать, вот если бы он появился пораньше, а именно тогда, когда воеводы Грозного около двух десятков лет беспомощно топтались под стенами одних и тех же ливонских крепостей, то такой удачи у Батория не было бы. Выходит, Москва, еще не истощенная войной, не могла сломать сопротивление жалкой и хилой Ливонии. Позже она также не могла взять верх над вяло и как-то нехотя вступившейся за Ливонию Литвы. Зато если бы Москва к этим противникам получила бы вдобавок еще и седмиградского князя с его громадным военным талантом и обладавшего мощной современной армией, то тут она могла бы выйти победителем.

Наверное, нет надобности уделять слишком много внимания такой концепции известного ученого. И как это будет ни прискорбно, но следует признать: московская военная машина в сопоставлении с западными аналогами не просто проигрывала. Она настолько не отвечала требованиям времени, что оказалась несостоятельной даже в борьбе с противником, уступающим ей в живой силе почти на два порядка.

И хотя для объяснения поражения России в Ливонской войне приведенных причин будет достаточно, для полноты картины сюда же можно отнести и ряд других обстоятельств, не способствовавших успеху. Так, некоторые наши историки сомневаются в достаточной численности русской армии. По этому поводу С.М. Соловьев, например, пишет: «Мы привыкли думать, что Иоанн располагал громадными войсками, которые, однако, вследствие робости его оставались в бездействии; но о числе войск московских во время войны с Баторием мы не имеем достоверных показаний, на свидетельство же псковского летописца в этом отношении менее всего можно полагаться».

А уже неоднократно упоминаемый нами Б.'Н. Флоря на тот же счет высказывается более определенно:

«Со времен Н.М. Карамзина, писавшего о том, как «гибли добрые Россияне, предаваемые в жертву врагам Иоанновою боязливостью», в исторической литературе вплоть до недавнего времени устойчиво сохранялось представление о том, что в распоряжении царя имелась большая армия, вполне способная вести воййу с войсками Батория, но парализованный страхом царь не решался дать ей приказ об активных действиях. Но так ли это?

То, что мы знаем об Иване IV, не позволяет говорить о нем как о человеке, когда-либо отличавшемся храбростью на поле боя. Но от правителя этого и не требовалось… Для осторожного ведения войны был ряд других, гораздо более веских причин.

Во-первых, к 1580 году царь уже не имел возможности собрать такое большое войско, как в 1563 году, когда он отправлялся в свой поход на Полоцк. Многолетняя война, приведшая к небывалому росту государственных налогов, внутренняя нестабильность (частые перемены владельцев, которые стремились, пользуясь моментом, выжать из крестьян максимум возможного, не думая о последствиях) и страшное моровое поветрие начала 1570-х годов — все это привело к резкой убыли населения и запустению обрабатываемых земель…. Следствием этих перемен было резкое уменьшение количества детей боярских, способных нести военную службу, и военных слуг, которых они должны были приводить с собой в войско.

Во-вторых, царь не мог использовать все свое войско в войне с Баторием. Он должен был держать войска и в Ливонии против шведов и на южной границе против татар…

В-третьих, само состояние, боевой дух армии, которую удалось бы собрать для ведения войны, вызывали у царя и его советников серьезные сомнения. По мере того как длилась и никак не кончалась война, и дворян все время отрывали от хозяйства, которое в разоренных поместьях вести было все труднее, нарастало недовольство дворянства создавшимся положением. К концу 1570-х годов это недовольство стало проявляться в массовом уклонении помещиков от несения военной службы… 20 августа 1580 года в самый разгар военных действий воеводы одной из пограничных крепостей, Невеля, сообщали, что со службы «разбежались» находившиеся в крепости дети боярские из Нижнего Новгорода, им туда срочно пришлось отправить подкрепления.

Недовольство находило свое выражение и в нежелании служилых людей жертвовать жизнью ради ненавистной войны. Пример Полоцка был не единственным. После взятия этого города гарнизон ближайшей крепости Туровля оставил ее, отказавшись подчиняться воеводам. С армией, находящейся в таком состоянии можно было вести только «малую войну».

Каскад обстоятельств, приведших к негативному для нашего отечества исходу войны за Ливонию, венчает то из них, на которое указывает историк Н.И. Костомаров:

«Долгие мучительства и развращения, посеянные в народе Опричниною, приносили свои плоды: русские легко сдавались неприятелю и переходили на службу к Стефану Баторию; один Псков представлял собой счастливое исключение благодаря тому, что там находился умный и деятельный Иван Петрович Шуйский. Иван Васильевич трепетал измены, боялся посылать от себя войско; ему представлялось, что его самого схватят и увезут к Баторию».

Несмотря на то что эта мысль принадлежит маститому ученому, трудно согласиться с тем его утверждением, что переход некоторых русских воевод на сторону противника мог не то чтобы послужить одной из главных причин поражения, но и сколько-нибудь повлиять на ход войны. Измена со стороны высшего руководства армией и даже со стороны среднего командного звена не стала не только массовым, но и сколько-нибудь заметным явлением. В основном перебежцами становились рядовые ратники, мелкой руки дворяне и дети боярские. Переход на сторону врага А.М. Курбского и еще нескольких более или менее крупных военачальников были единичными явлениями, к тому же случившимися задолго до появления на исторической сцене Стефана Батория, то есть тогда, когда чаша весов в противостоянии еще колебалась и ни на одной из воюющих сторон не было уверенности в том, куда она в конечном счете склонится. Но для нас приведенное выше высказывание Костомарова замечательно тем, что с него удобно перейти к рассмотрению другой стороны обстоятельств, приведших к унижению России, тех, что Флоря назвал ошибками и просчетами Грозного. А эта сторона вопроса не менее важна, чем материальная несостоятельность, так что даже при равенстве военных потенциалов, в том числе и в уровне владения военным искусством, ее одной хватило бы Москве для того, чтобы испить чашу позора Киверовой Горки и речки Плюсы. Например, историк Д.И. Иловайский вообще склонен не придавать особого значения военному превосходству Батория над московскими воеводами, и основную причину печального исхода войны на западе он видит исключительно в личных качествах русского царя. Целиком согласиться с такой концепцией трудно, но нельзя за ней и не признать большой доли объективности.

«Напрасно некоторые новые историки, — пишет ученый, — пытаются оправдать некоторые Ливонские войны Ивана широкими политическими замыслами, а его неудачу военными талантами Батория и отсталостью русских в ратном искусстве сравнительно с западными европейцами. Напротив, чем ближе всматриваемся мы в эту эпоху, тем яснее выступает вся политическая недальновидность Грозного, его замечательное невежество относительно своих соперников по притязаниям на Ливонию, его неуменье их разделить и воспользоваться их слабыми сторонами. Первые успехи совершенно его ослепили: вместо того, чтобы вовремя остановиться и упрочить за Россией обладание ближайшим и нужнейшим краем, то есть Дерптско-Нарвским, он с тупым упрямством продолжал стремиться к завоеванию целой Ливонии и тогда, когда обстоятельства уже явно повернулись против него.

Блестящие успехи Батория можно только отчасти объяснять его талантами и отсталостью москвитян в ратном искусстве. Последнее обстоятельство не мешало им, однако, при деде и отце Ивана и в первую половину его собственного царствования наносить иногда поражения западным соседям, отвоевывать у них города и целые области. Если на стороне Батория было превосходство его личных военных способностей, то на стороне Ивана находилось важное, подавляющее преимущество: его неограниченное самодержавие, которое могло двигать всеми русскими силами и средствами как одним человеком, тогда как Баторий принужден был постоянно бороться с разными противодействиями и препятствиями в собственном государстве. Обстоятельства благоприятствовали Ивану и в том отношении, что во время его борьбы с Баторием южные пределы России не требовали больших усилий для своей обороны; ибо крымские татары были отвлечены происходившей между турками и персами войной, в которой хан участвовал как вассал султана. Но дело в том, что Ливонская война тогда не пользовалась в России сочувствием народным (была малопонятна для народа, непопулярна), что тиран собственными руками истребил своих лучших воевод и советников и остался при худших, а сам он в минуту наибольшей опасности только обнаружил свою ратную неспособность и недостаток личного мужества… Его тиранство вместе с этой неспособностью очевидно отвратило от него сердца многих русских людей. Сие важное обстоятельство во время войны с Баторием особенно сказалось множеством перебежчиков из служилого сословия. В числе их находились и знатные люди; так Давид Вельский, подобно Курбскому, ушел к королю и потом давал ему гибельные для русских советы во время последней войны. Грозный даже не сумел воспользоваться геройской обороной Пскова и, когда надобно было энергически действовать всеми силами для полного отражения неприятеля, ждал своего спасения от иноземного вмешательства и лукавого посредничества иезуита Поссевина.

Если в чем Иван и был лично силен, так это в словесных препирательствах, что не замедлил испытать на себе тот же Поссевин».

Если сейчас взяться за перечисление ошибок и просчетов Грозного, то мы от главного предмета рассмотрения, от Ливонской войны, уйдем в область характеристики русского царя Ивана IV, а это несколько другая тема, хотя во многом напрямую связанная с нашей.

Выше мы достаточно осветили вопрос выбора Грозным цели для своей очередной агрессии, цели, которая стала главным просчетом царя. Вступление в Ливонскую войну и есть самая большая ошибка хозяина московского трона. Ну, а дальше просчеты и ошибки стали плодиться и множиться с трудно вообразимой быстротой. Мы знакомили с ними читателя по ходу повествования и напоминать о них снова, значило бы повторять весь наш рассказ. Единственно, на чем в силу повторяемости исторических процессов и явлений приходится снова заострять внимание, так это на том, что многое из сотворенного Грозным, позже названное ошибками, в действительности было преступлениями. Не сказать об этом лишний раз нельзя хотя бы потому, что на разных этапах нашей истории, вплоть до недавнего времени, преступления Грозного нет-нет да имели продолжения, и у нас нет гарантии того, что мы не станем свидетелями новых ужасов опричнины в ее современном проявлении. Тем более что мы живем в обществе, в котором очень многие мечтают о том, чтобы это случилось именно так. Да, собственно говоря, и современного-то проявления опричнины, как такового, нет. Опричнина на протяжении веков остается той же, не меняясь. И последний, самый мощный ее всплеск 30-х, 40-х, начала 50-х годов XX века отличался от ее проявления четырехсотлетней давности только тем, что массовая резня не становилась публичной, и на площадях наших городов не ставилось плах и виселиц. Во всем остальном наша отечественная опричнина за четыре с лишним столетия не претерпела ни малейших изменений.

Но оставим в стороне воспоминания о тверском, новгородском и псковском погромах, о плахах и застенках, планомерно уничтоживших цвет московского общества второй половины XVI столетия. Остановимся лишь на внешнеполитических ошибках Грозного времен Ливонской войны. А основной его ошибкой здесь стало то, что после своих первых успехов в войне на западе он не смог унять в себе агрессивное начало. Можно с большой степенью вероятности полагать, что, остановившись на завоевании Дерпта и Нарвы, получив, таким образом, во владение готовые гавани и не претендуя на большее, Москва не раздразнила бы соседей, во всяком случае не раздразнила бы настолько, чтобы побудить их к принятию мер против себя, и тогда дело могло бы закончиться хоть и малым, но зато прочным и надежным приобретением. А даже если бы и поднялись на нее те же противники, то удержать завоеванное, не распыляя сил на другие цели и не расширяя сферы завоеваний, было бы более чем реальной задачей. Но Московское государство и его царь не сумели себя сдержать, и это стало, может быть, самым крупным просчетом Грозного после развязывания войны.

Мы знаем, что Ливонская война, как собственно война между Россией и Ливонией, продолжалась недолго. В августе 1560 года, после завоевания столицы ордена, города Фелина, Ливония, как государственное образование, прекратила свое существование. Под ударами русского оружия рыцарская держава развалилась. Но падение Ливонии, как и ожидалось и предсказывалось, не прекратило войны, оно только поменяло для России противников. В 1561 году, когда магистр Ордена передал земли Ливонии в литовское владение, признав над собой власть великого литовского князя, война перестала быть русско-ливонской, как таковой, и стала русско-литовской. Литва долго выжидала случая, пока, наконец, не согласилась взять на себя роль ливонского защитника и покровителя. К тому времени Москва в определенной степени преуспела в своем начинании, она оккупировала многие орденские земли, а приобретением Нарвы расширила свои прибрежные владения. Но нельзя не сказать, что в непрестанных осадах и штурмах немецких крепостей она растратила и свои силы. В этом смысле новый противник удачно выбрал момент вступления в войну за орденское наследство, когда Россия в достаточной мере исчерпала и свои собственные ресурсы. Ливония вдруг оказалась разорванной на несколько частей, каждая из которых досталась одному из соседей: Швеции, Дании, Литве и Московскому государству. Такой первоначальный, непроизвольный дележ в принципе, если не считать частностей и мелких деталей, устраивал всех, кроме Москвы. Вернее сказать, Москва не поняла тогда того, что ее такой дележ тоже устраивал. Москва просто не догадывалась, что на тот момент сложилась ситуация, когда она может с выгодой завершить войну, оставив за собой то, чем на тот момент владеет. Ведь претензии ее главного соперника — Литвы на большее были ничем иным, как ответной реакцией на позицию Москвы, требовавшей всей Ливонии. Договориться тогда о мире на взаимно приемлемых условиях, сохранив «статус-кво», долго еще оставалось более чем реальной перспективой. Тем более что престарелый Сигизмунд-Август, и раньше-то не отличавшийся воинственностью, теперь вообще стал склонен к любому мирному соглашению.

Вступление Литвы в войну за обладание Ливонией стало не последним просчетом московской дипломатии. Не осталась в стороне и дружественная Литве Польша. В 1569 году эти две державы, окончательно объединившись, создают единое государственное образование — Речь Посполитую. Но и этим лагерь противников России в Ливонской войне не исчерпывается. Вскоре в войну против Москвы оказывается втянутой Швеция, и естественно, что Россия оказалась не в состоянии с успехом бороться сразу против нескольких достаточно мощных европейских государств. Но если пытаться объяснить этим фактом поражение Грозного в войне на западе и оправдать царя невозможностью противостоять такой коалиции, то хочется задаться вопросом: а где же была дипломатия царя, позволившая такой коалиции состояться? Почему русский царь оказался в полной изоляции? Ведь такой союз противников Москвы был изначально неизбежен, и в том, что Грозный не предвидел этого, и заключается его очередной просчет. И уж если мы стали говорить о его просчетах, то нельзя не отметить, что даже тогда, создав коалицию, противники продолжали настаивать перед русской стороной на прежних условиях, ничуть не усилив их, оставляя русскому царю полную возможность выйти из войны с честью и в то же время с некоторыми территориальными приобретениями.

Мы видели, как на протяжении почти всех последующих лет войны, за исключением последних лет двух, от силы трех, главные воюющие стороны — Московское государство и Речь Посполитая вроде бы претендовали каждая на всю Ливонию. Но нам более чем понятно, что ни одна из сторон реально на это не рассчитывала и предъявляла свои требования только в противовес сопернику как встречные. А что касается польско-литовской стороны, то она этого и не скрывала. Вплоть до утверждения на престоле Стефана Батория Речь Посполитая постоянно показывала готовность уступки, но, не встречая понимания Москвы, вынуждена была оставаться в конфронтации. Наверняка в Кракове и в Вильно были готовы к тому, что земли бывшего Ордена придется разделить между собой и Москвой. И во всех предложениях польско-литовской стороны до появления на исторической сцене Батория просматривается именно такая перспектива.

Но Москва с тупым упрямством продолжала стоять на требовании всей Ливонии. Больше того, она, совершенно не соизмеряясь с реальным положением вещей, нет-нет начинала вдруг требовать от противника Киева, Волыни и других южнорусских уделов, давно попавших под власть Литвы. Сколько бы это еще продолжалось, если бы к власти в соседнем государстве не пришел Стефан Баторий, сказать трудно. Кстати, в избрании на краковский трон седмиградского князя кроется, может быть, самая большая ошибка Грозного.

Интересно послушать мнение на этот счет историка Костомарова:

«Нельзя приписывать личной мудрости царя Ивана высказанное им много раз сознание права на возвращение русских земель, как древнего достояния державы, имевшей название русской и хотевшей быть всерусскою перед целым миром. То же говорилось и предшественниками Ивана; этому надлежало повторяться из уст его преемников; то было прирожденное стремление Москвы. Но отношения царя Ивана к Польше и Литве были иные и исключительные; его предшественники не бывали в таком положении, как он. Прекращение Ягеллоновой династии не только открывало новый путь будущности соединенной державы Польши и Литвы, но должно было отразиться важным влиянием на историю всего севера Европы. Была известная партия, желавшая избрать в короли принца из московского дома, но была партия, искавшая, напротив, таких связей, которые бы вели к враждебным отношениям с Москвою. В чем же состояла задача русского царя? Воспользоваться обстоятельствами и стараться повернуть их как можно лучше для московской державы, и, разумеется, так или иначе, но возможно ближе к заветной цели.

Царь Иван Васильевич показал в этом случае неуменье и сделал так, как только можно было сделать хуже для Москвы».

Действительно, русскому царю вдруг явилась возможность бескровно повернуть ситуацию в свою пользу, когда кандидатуру его сына, а потом и его самого выдвинули на польско-литовский престол. Как распорядился Грозный царь такой возможностью, мы видели. Он сделал все для того, чтобы результат стал отрицательным, и виной этому было все то же болезненно ревностное отношение к своей власти. Для успеха дела нужно было всего-то поубавить высокомерия и пустить в оборот такое мощное средство, как деньги. Но пойти и на то, и на другое означало для русского царя поступиться моральными атрибутами своей власти, чего Иван Васильевич допустить не мог. При этом заметим, он не поступался бы атрибутами власти у себя в России. Разговор шел о Речи Посполитой, в которой у него пока не было никакой власти. Но болезненность и воспаленность воображения царя к тому времени достигли такой степени, что уже при первом озвучивании его имени на сейме как кандидата на престол соседнего государства он посчитал себя располагающим в Польше и Литве всеми теми же атрибутами власти, что и у себя в Москве. Иначе и сама власть в Речи Посполитой ему была не нужна.

То же высокомерие сквозит во всех его отношениях с сеймом. Остается Грозный до поры до времени верным своей заносчивости и в дипломатической переписке с польским королем об условиях мира. Это уже перед последней кампанией, когда Россия встала перед фактом тяжелого военного поражения, спеси у ее царя заметно поубавилось. А до того блестящие военные победы Стефана Батория над войсками Ивана Грозного в глазах московского самодура имели мало смысла и значения только потому, что они одержаны монархом выборным, располагающим ограниченной властью. Несмотря на свои поражения, Грозный долго еще не убавлял высокомерия в тоне, ощущая себя монархом природным, абсолютным. То, что на западе взломана граница Московского государства, то, что одна за другой падают его крепости, и Баторий идет по русской земле, занимая на ней город за городом, для Ивана не так важно. В ответ на предложения о мире, естественно, на невыгодных для Москвы условиях, предложения, подкрепленные Баторием перечислением его побед, Иван Васильевич с тонкой иронией, тоном человека, обладающего неоспоримыми преимуществами над всеми победами врага и компенсирующими все собственные военные поражения, колет противнику глаза избирательным характером его власти: «Мы, смиренный Иоанн, царь и великий князь Всея Руси по Божиему изволению, а не по многомятежному человеческому хотению». В этом был весь Иван. К сожалению, не только в этом.

Следствия дипломатической несостоятельности Грозного времен избирательной компании в соседнем государстве стали очередной причиной военных поражений Москвы. Вынудив сейм к снятию своей кандидатуры, русский царь способствовал успеху Батория.

Все безумство внешней и внутренней политики Грозного, которому он не изменил до конца, привело к Ям Запольскому, а еще через полтора года к Плюсскому соглашениям. Упоминание об этих дипломатических актах избавляют нас от лишней работы по подведению итогов правления Ивана Грозного.

Приводя причины поражения России в Ливонской войне, нельзя обойти стороной то обстоятельство, что все эти причины должны были померкнуть перед главным преимуществом Москвы над ее соперником. И преимущество это заключалось в неограниченной власти русского царя, в беспрекословном подчинении ему всех государственных и частных структур, в безропотном повиновении их престолу и в абсолютном праве государя распоряжаться как материальными ресурсами государства, так и жизнями своих подданных. Причем право это отнюдь не было продиктованным свыше, не вымученным самой властью. Оно исходило снизу, из недр людских масс, населявших Московскую державу, было неотъемлемой частью народного самосознания, составляло главный атрибут общественного мышления. А потому первооснова всевластия базировалась не только и не столько на том, что царь осознавал свое господствующее положение над вся и над всеми, сколько на том, что все его подданные, независимо от положения на социальной лестнице, осознавали себя холопами, пребывали в глубокой убежденности своего рабского положения. И что совсем интересно, были согласны с ним. Такое положение вещей сложилось не случайно. Оно стало неизбежным атрибутом российского самодержавного абсолютизма, сформировавшегося в жесточайших условиях выживания под ярмом азиатского ига, а потому много что впитавшего в себя от ордынских начал.

Близкий Баторию человек, польский шляхтич Рейнгольд Гейденштейн, много бывавший в России, хорошо для иностранца знавший ее и оставивший о ней любопытные записки, делясь своими впечатлениями о власти Грозного и повиновении его подданных, замечает:

«То обстоятельство, что он один сохраняет во всем высшую власть и что от него одного исходят все распоряжения, что он волен принимать те или другие решения и властен над всеми средствами для выполнения оных, что он может в короткое время собрать самое большое войско и пользоваться имуществом граждан как своим для установления своей власти, — все это имеет чрезвычайно важное значение для приобретения могущества и успешного ведения войн».

Последнее замечание шляхтича для нас особенно интересно. Оно акцентирует внимание на том моменте, что русский царь для достижения поставленной цели имел возможность мобилизовать все государство, никого о том не спрашивая и ни с кем не делясь своими соображениями. Его противник Стефан Баторий находился в совсем другом положении. Его власть в Речи Посполитой, как, впрочем, всех его предшественников и последователей, была настолько ограниченной, что в сравнении с властью московского государя, можно сказать, ее не было никакой.

Уже цитированный нами Виппер, автор интересной монографии об Иване IV, называет два источника трудностей Батория: разноплеменное, по большей части состоявшее из иностранцев, войско и внутригосударственная оппозиция, начинающаяся с сейма и заканчивающаяся в отдаленных шляхетских имениях. «В войске Батория, — пишет историк, — встречаются чуть ли не все нации Европы: помимо поляков, литовцев, русских и венгерцев, которых он набрал в своих старых и новых владениях, под его знамена стекаются немцы, бельгийцы, шотландцы, французы, итальянцы. Очень трудно было держать дисциплину среди этих искателей счастья и добычи, выходцев всех стран Европы…

Не менее трудно было политическое положение Батория. Шляхта не хотела ни служить в войске, ни платить налоги; в автономных сеймиках менее всего находилось охотников вникать в интересы государства. Как тут было осуществить план нового короля, состоявший в снаряжении хорошей ударной армии, которую следовало быстрым натиском повести в центральные области Московского государства, чтобы отрезать Ливонию и вырвать ее у Грозного».

И действительно, история помнит постоянные баталии нового польского короля с сеймом и просто с магнатами, вельможами и, наконец, со средней и мелкой руки шляхтой по поводу ведения войны. Эти баталии, хоть и без кровопролитий, но по накалу страстей не уступали тем, что гремели на полях сражений. Нам трудно, даже невозможно представить Грозного или какого другого русского государя в подобных условиях. И вот эта разница властных положений, казалось, должна была скомпенсировать все недостатки военного потенциала Москвы, в том числе и ее отставания в области военного искусства. Однако этого не получилось. Польский король, чередуя жаркие схватки на сеймах с военными баталиями на Ливонском фронте, по крайней мере из последних вышел победителем. Таланты и энергия седмиградского князя взяли верх над абсолютистским всевластием московской деспотии.

Продолжая свою мысль, Виппер пишет:

«Баторий сумел удержаться в этих шатких условиях, мало того, искусно использовать таланты шляхты, увлечь большую ее часть к войне, начертавши перспективы польского империализма. После его смерти это дело попадает в слабые руки бесталанного Сигизмунда III, но все, что смог осуществить жалкий преемник — завоевание Смоленска, Северской области и временное занятие Москвы, — исполнено силами и личностями, которые набрал и вдохновил Баторий. У него был верный глаз на способных людей и обаяние, привлекавшее их. Из военной школы Батория вышел его неизменный спутник, сначала канцлер, потом гетман Замойский, «завоеватель городов», дипломат и политический оратор. Учеником Батория был и молодой Жолкевский, восходящая звезда короткого, рано оборвавшегося империалистического периода Польши, уже не нашедший настоящего применения своих разнообразных дарований».

Невольно напрашивается вопрос: а каковыми могли бы быть результаты внешнеполитической деятельности Стефана Батория, каким мерилом можно было бы измерить его успехи в случае, если бы он располагал внутриполитическими возможностями русского царя?

Результаты Ливонской войны, ставшей основным историческим событием эпохи, включившим в себя целый комплекс показателей успехов во внешней и внутренней политике первого русского царя, могут служить достаточной оценкой его деятельности. Позор Киверовой Горки высветил всю никчемность этой царственной личности как государственного деятеля. Статьи Ям Запольского и Плюсского договоров, ставших следствиями безнадежно проваленной войны, можно поставить в один ряд с такими же бесславными событиями нашей истории, как подписание унизительного для России Тильзитского мирного договора в 1807 году, Парижского мирного договора в 1856-м и Портсмутского мирного договора в 1905-м. Договор на Киверовой Горке открывает эту позорную серию. В каждом из названных случаев очередной дипломатический акт отражал суть пережитой эпохи, становился мерилом ее успехов. Что касается первого такого случая, связанного с Ливонской войной, тот же Виппер так характеризует не столько сам его финальный результат, сколько личностное участие в нем главного действующего лица эпохи:

«Судьба Ивана IV — настоящая трагедия завоевателя, который сорвался на слишком крупной игре, потому что бросил на весы счастья все свое достояние и вместе с потерей новой колониальной добычи глубоко расстроил основы старой империи…. Его вина или несчастье состояло в том, что, поставивши громадную цель превращения полуазиатской Москвы в европейскую державу, он не мог вовремя остановиться перед возрастающим врагом, что он растратил и бросил в бездну истребления одну из величайших империй мировой истории. Опять-таки оправданием или объяснением этой невольной трагедии может служить его личная судьба: так же как он быстро исчерпал средства державы, он вымотал свой могучий организм, истратил свои таланты, свою нервную энергию».

Тут следует заострить внимание на еще одной особенности Грозного и всей его эпохи.

Необыкновенная способность Ивана IV обставлять любое из своих начинаний большой помпой и сопровождать его излишней шумихой, когда громкое и броское легко принять за великое, настолько подействовало на нервы и впечатления его современников и передалось потомкам, что царя даже иной раз стали называть Великим, подобно Петру I. И не только на бытовом уровне. Такому сопоставлению двух известных деятелей нашей истории и даже отчасти уравниванию их перед ее судом, очевидно, во многом посодействовало то, что оба чем-то были схожи в своих устремлениях. В частности, оба ставили целью утвердиться в Прибалтике. Но, пожалуй, на этом сходство между ними и заканчивается. Например, основоположник марксизма, на которого, как и на его идейных последователей, сейчас не очень принято ссылаться, сугубо положительно оценивая личность Ивана Грозного, говорит:

«Он был настойчив в своих попытках против Ливонии; их сознательной целью было дать России выход к Балтийскому морю и открыть пути сообщения с Европой. Вот причина, почему Петр I так им восхищался».

Поскольку автору этой цитаты напомнить уже ничего нельзя, то напомним читателю, что до Ливонской войны у России был выход к Балтийскому морю, и выход достаточный, для того чтобы начинать открывать те самые пути сообщения с Европой, о которых говорит Маркс. Вместо этого русский царь ввязался в войну, в результате которой потерял этот выход, не оставив за собой ни пяди Балтийского побережья. Вообще говоря, не понятно, где Маркс разглядел восхищение Петра царем Грозным. Петр признавал за своим далеким предшественником некоторые позитивные стороны, но восхищения перед ним, как известно, не испытывал. А что касается деятельности Петра, и в особенности ее результатов, то тут не просматривается ничего общего с Иваном Грозным.

В свое время Н.И. Костомарову доводилось в ученой среде, на довольно высоком ее уровне, отстаивать существование принципиального различия между Петром и Грозным, различия, не допускающего признавать последнего Великим. Ученого возмущала и больно задевала попытка со стороны некоторых его коллег уравнять между собой обоих. Правоту своего взгляда на этот вопрос известный историк доказывал прописной истиной, что настоящее, подлинное величие определяется не только замыслами, какими бы грандиозными они ни были, но и результатами. Высказываемая при этом историком мысль предельно ясна. Он понимает величие только в достижении высокой цёли, причем конечной целью, коль скоро речь идет о государственном деятеле, он считает принесенную своему отечеству пользу. Мнение Костомарова на этот счет звучит так:

«Если перед нами стоят два человека с одинаковым характером, с одинаковыми целями, с одинаковыми почти средствами для достижения их, за изменением только некоторых несущественных обстоятельств, то мы обыкновенно отдаем преимущество, венчаем лаврами того, который одержал полную победу; мы видим человека, достигшего последних результатов, видим торжество блистательное — унижение соседнего государства, стоявшего прежде на первом плане на всем Севере, — мы видим полное достижение цели и видим его торжественно сходящим со своего поприща. Мы говорим: вот великий человек! Обращаясь к другому, мы видим, что цели были те же, но не было того торжества, и говорим: этот не был великим человеком!»

Особенно для автора последнего положения характерно то, что ученый не снимает при этом ответственности с исторического лица за нравственную сторону вопроса.

«Прежде всего, — рассуждает далее Костомаров, — нужно уяснить себе, что следует называть великим, что действительно достойно этого названия. Нам кажется, следует строго отличать великое от крупного. Победы, кровопролития, разорения, унижение соседних государств для возвышения своего — явления крупные, громкие, но сами по себе не великие. Сочувственное название великого должно давать только тому, что способствует благосостоянию человеческого рода, его умственному развитию и нравственному достоинству. Только тот великий человек, кто действовал с этими целями и достигал их удачным, сознательным выбором надлежащих средств. Относительная степень исторического величия может быть определена как суммою добра, принесенного человечеству, так и уменьем находить для своих целей и пути, средства, преодолевать препятствия и, наконец, пользоваться своими успехами. Если историк называет человека великим только тогда, когда видит за ним успех, и настолько признает за ним величие, насколько деятельность его была плодотворна, — историк вполне прав; это, без сомнения, не лишает его права на сочувствие к тем, которые имели хорошие цели, но не могли или не умели найти средств и путей к их выполнению; нужно только при этом быть уверенным, что действительно такие цели существовали».

Наверное, сказанного выдающимся историком будет вполне достаточно для того, чтобы даже не ставить вопрос об уравнивании царя Ивана с Петром. Конечные результаты их деятельности говорят за себя сами: для одного итогом стал Ништадтский триумф, для другого — позор Киверовой Горки. Цели были одни, результаты диаметрально противоположны. Ну а средства достижения, приемы каждого, которые, как иногда считается, у обоих были по сути одинаковыми, на самом деле таковыми окажутся только при поверхностном рассмотрении. Но это уже совсем из области другого предмета.

Резюмировать причины поражения в Ливонской войне ошибками и просчетами русского царя лучше всего словами историка В.О. Ключевского, который, не отказывая Грозному в заслугах его правления, тем не менее, подчеркивал, что «важнее отрицательное значение этого царствования. Царь Иван был замечательный писатель, пожалуй, даже бойкий политический мыслитель, но он не был государственный делец. Одностороннее, себялюбивое и мнительное направление его политической мысли при его нервной возбужденности лишило его практического такта, политического глазомера, чутья действительности, и, успешно предприняв завершение государственного порядка, заложенного его предками, он незаметно для себя самого кончил тем, что поколебал самые основы этого порядка. Карамзин преувеличивал очень немного, поставив царствование Ивана — одно из прекраснейших поначалу — по конечным его результатам наряду с монгольским игом и бедствиями удельного времени».

Но особый интерес для нас должны представлять те суждения о Ливонской войне и ее итогах, которые переводят рассматриваемый предмет в область послевоенную, указывают на состояние, в котором оказалась Россия в результате своего поражения. В этом смысле замечательно суждение историка В.Г. Вернадского, отличающееся к тому же, помимо всего прочего, предельной краткостью. Итог не только Ливонской войны, но и всего царствования Грозного он подвел одной фразой:

«В целом политика Ивана IV — как внутренняя, так и внешняя — провалилась». А касательно только самой войны ученый утверждает, что «она потребовала от русских людей максимального напряжения для преодоления многих тягот и жертв и вместе с последствиями опричнины ввергла Россию в глубокий социально-экономический кризис».

Не останавливаясь на причинах провала, историк заостряет наше внимание лишь на его следствиях. Надо сказать, что большинство исследователей почему-то не очень любит касаться этой стороны предмета. Еще как-то рассказывая о ходе самой войны и во всех подробностях перечисляя причины поражения в ней, те же авторы, как правило, затем избегают пробы своих сил в изображении картины послевоенной стагнации. В качестве исключения следует назвать Карамзина, который, по словам Ключевского, сравнивал состояние России последних лет жизни Грозного с последствиями ордынских нашествий времен Батыя и с наиболее яркими вспышками феодальных войн времен удельной Руси. Интересно, что сам Ключевский свое мнение на этот счет высказывал очень сдержанно. Зато куда более определенно звучит мнение историка Иловайского:

«Бедственно для России окончились усилия царя Ивана, направленные на завоевание Ливонии и приобретение балтийских берегов. Почти двадцатипятилетняя непрерывная война с западными соседями крайне расстроила и разорила Московское государство; она стоила ему огромных материальных жертв; многие тысячи людей погибли в битвах, в плену, от болезней и голода; множество городов и сел было выжжено и в конец опустошено».

А ведь не обрисовав хотя бы в общих чертах картину положения дел в России в первые послевоенные годы, наш рассказ о самой войне будет неполным.

Внутреннее состояние Московского государства, в каком оно оказалось к концу войны на западе, представляло из себя, может быть, главный итог бесславной двадцатипятилетней бойни. Оно получило в нашей истории название «великого разорения». Россия тогда являла из себя печальное зрелище. Все началось с упадка деревни, затем разруха коснулась и городов. Усиление податного гнета ставило крестьянские хозяйства и хозяйства городских кустарей в крайне неблагоприятные условия, приведшие эти сословия к полному разорению. Долгая, тяжелая война иссушила внутренние ресурсы государства, а череда военных поражений свела на нет первые успехи и сделала бессмысленными все усилия и материальные затраты нескольких последних десятилетий. Даже ценой неслыханных жертв отстоять свои рубежи в полной неприкосновенности не удалось, при этом силы государства оказались подорванными, а его казна истощена. Невыгодные, а главное непрочные перемирия в Яме Запольском и на Плюсе остановили войну, которой, казалось, не будет конца, но с юга российские рубежи как никогда оставались слабыми для отражения не унимающейся крымской агрессии. В довершение удручающей картины страну посетили голод и мор, и обнищавшее население толпами уходило с насиженных мест, разбредаясь во все концы в поисках лучшей для себя судьбы. Земля запустела, даже в центральных областях России оказались брошенными десятки и сотни сел и деревень. Большинство бросивших оседлый и привычный образ жизни людей пополняло собой наводнившие леса шайки бродяг и разбойников. Душегубство и грабежи на дорогах стали тогда наиболее характерной чертой российского бытия, и не только по глухим окраинам. Дерзкие разбои наблюдались в ближних окрестностях Москвы и даже на улицах столицы. Многие подавались на вольные земли, в казаки. Ну и, конечно, самой отличительной чертой эпохи, отмеченной многими летописями, стало то, что, потеряв терпение и надежду на лучшее, люди тысячами шли в Литву (здесь под Литвой следует понимать принадлежавшие ей земли православных Украины и Белоруссии). Бросая отечество, московские люди все-таки уходили к единоверцам.

А в Москве, чередуя безумные кровавые оргии с исступленным и неистовым богомольем, досиживал последние месяцы на троне царь Иван IV.

Неотъемлемой частью картины общего состояния государства, охватившего его в последние военные и в первые послевоенные годы, смотрит на нас конец жизненного пути последнего героя минувшей войны.

Личная судьба легендарного воеводы, князя Ивана Петровича Шуйского не стала отличной от судеб большинства других героев его эпохи, несмотря на то, что он пережил тирана. Его слава и популярность не могли дать покоя продолжавшему безумствовать на троне царю Ивану, к тому же ненавидевшему всех Шуйских. Но менее чем через год после окончания войны, в марте 1584 года, Иван Грозный умер, не успев расправиться с псковским героем, однако судьба Ивана Шуйского от этого не стала менее трагичной.

После смерти Грозного на московский трон взошел его сын Федор. Это был слабоумный, безвольный, болезненный человечек, взрослый ребенок с постоянно блуждающей на лице улыбкой, менее всего подходящий к уготованной ему роли московского самодержца, все время проводивший на колокольне за своим любимым занятием церковного звонаря. Состоявший при московском дворе посол Речи Посполитой Лев Сапега при первой встрече с царем Федором Ивановичем сделал о нем следующее заключение, оставшееся в записках дипломата: «Хотя про него говорили, что у него ума не много, но я увидел, как из собственного наблюдения, так и из слов других, что у него вовсе его нет».

Перед смертью Грозный, зная о неспособности сына, о его непригодности к правлению державой, завещая Федору престол, назначил ему нечто вроде опекунского совета, своего рода боярского правительства, среди которого значился и Иван Шуйский. Но очень быстро все дела в государстве стало прибирать к своим рукам другое доверенное лицо нового царя, боярин Борис Федорович Годунов. Еще при жизни Грозного Годунов сделал головокружительную карьеру, а сейчас, пользуясь особым доверием царя Федора и близким с ним родством (новый царь был женат на родной сестре Годунова), Борис сумел оттеснить от недееспособного царя других членов боярского правительства, проложив себе дорогу к полной и единоличной власти. Вокруг трона завязалась ожесточенная борьба.

Не остался вне политической игры и Иван Шуйский. Его противник Годунов был умным, деятельным, высокообразованным человеком, но для авторитета во всех слоях московского общества ему не хватало главного — воинской славы. Это условие в России было необходимым для собственного престижа правителей всех рангов, и недаром российские самодержцы и высшие чины из их окружения стремились принять участие, пусть даже символическое, в военных походах, дабы запечатлеться в глазах общества в образе воина. Годунов же сделал карьеру исключительно при дворе, ни разу не поучаствовав ци в одной военной кампании, и даже его доброжелатели, перечисляя массу достоинств Бориса, вынуждены были признавать за ним то свойство, что он «в ратном деле зело не искусен», а потому боярин не был популярен ни в верхах московского общества, ни в народных массах.

В этом смысле Шуйский являл собой полную противоположность, но способный с оружием в руках сразиться в открытом бою с любым врагом, мужественный воевода оказался бессильным перед гнусным коварством трусливого политического противника. Пока Шуйский и ему подобные на окских переправах отбивали нашествия крымских Гиреев, штурмовали замки в Ливонии, проводя годы и десятилетия в бесконечных походах и битвах, в Москве у трона Ивана IV в атмосфере грязных интриг, кровавых безумств и всеобщего страха выросло новое поколение русской аристократии, отличительной чертой которого была явная предрасположенность к подлости. Типичным представителем этого поколения и был боярин Борис Федорович Годунов, и псковскому герою, победителю Батория, прямому и открытому, оказалась не по плечу политическая игра, столь чуждая дерзкому духу его профессии.

Прошедшему школу выживания при Иване Грозном, два десятка лет простоявшему у его трона Годунову не составило большого труда оклеветать героя перед слабоумным царьком. Своим указом Федор сначала сослал Шуйского в его имение в Кинешму, но и там, в глубокой глуши, герой, которому Россия осталась обязанной спасением своего достояния на западных границах — Пскова, оставался опасен Годунову. Вскоре царь, наученный шурином, бросил прославленного воеводу в заточение в Кирилло-Белозерский монастырь, и там, в монастырской тюрьме, герой провел только несколько дней. Подосланными Годуновым людьми 16 ноября 1588 года Иван Петрович Шуйский был задушен в своей келье.

Судьба Ивана Шуйского лишний раз подтверждает правило: люди, отдавшие себя целиком военной профессии, как правило, прямодушны, а потому легко гибнут в хитросплетениях дворцовых интриг, победителями в которых выходят люди трусоватые и начисто лишенные военных дарований.

Нам осталось назвать последний результат Ливонской войны, вернее не только войны, но и всей политики Грозного, которой он следовал на протяжении своего царствования, и все проявления которой вобрала в себя Ливонская война. Своими безумствами царь под свое государство заложил мину, имя которой — Смута. Все, что случилось через десяток-полтора лет после смерти Грозного, было невольно запрограммировано им самим при жизни.

Период конца XVI — начала XVII столетия в нашей истории известен как Смутное время Московского государства, поставившее само государство на грань развала. Историческая наука точно определяет время окончания Смуты — 1613 год и связывает его с восшествием на престол первого царя новой династии. А вот дату начала Смуты определить и однозначно назвать трудно. Одни деятели науки, и таких большинство, начало Смуты относят к смерти царя Бориса или, что в принципе по времени почти одно и то же, к факту свержения и убиения его сына и преемника на троне, не успевшего толком воцариться Федора Борисовича. Другие склонны вести отсчет Смутного времени с момента появления первых слухов о самозванце, а то даже и с воцарения Годунова. Например, В.О. Ключевский утверждает, что «признаки Смуты стали обнаруживаться тотчас после смерти последнего царя старой династии, Федора Ивановича… Значит Смутным временем в нашей истории можно назвать 14–15 лет с 1598-го по 1613 г.» В любом случае все согласны с тем, что объективные причины Смуты зародились намного раньше, их корни следует искать еще в царствовании Ивана IV. Позже ростки Смуты тщательно возделывались на благоприятной почве, сдабриваемой безумствами царя Грозного, а после смерти последнего безликим царствованием его слабоумного сына, продолжившимся годуновской авантюрой воцарения. Нет ни смысла, ни надобности спорить о точной дате начала Смуты, ибо не это главное, но нельзя не согласиться с тем, что весь известный истории расклад событий, связанных со Смутным временем, был предопределен намного раньше. В пользу этого можно приводить много аргументов.

Вызванное долгой войной запустение вотчинных хозяйств и ремесленного кустарного производства привело экономику страны к упадку. Разорение поместий имело следствием обнищание служилого класса а отсюда, и расстройство военной машины государства. В том же духе можно продолжать еще долго, называя все новые обстоятельства, благодаря которым та эпоха и получила название «Великого разорения», и перечислять которые не имеет смысла.

Но одного обстоятельства не назвать нельзя.

Смута начала XVII века имела и собственные, отечественные корни. Но она никогда не достигла бы тех размеров, не довела бы страну до такого состояния, была бы преодолена намного быстрее и пережита менее болезненно, если бы не воздействие извне со стороны враждебной Речи Посполитой. От интервенции вооруженных формирований отдельных польских и литовских гетманов, действующих пока не от лица своего государства, а как бы на собственных началах, под предлогом установления порядка в Московской державе Речь Посполитая постепенно пришла к открытой агрессии, поставившей вопрос о сохранении русской государственности, как таковой. И вот в этой инициативе западного соседа не трудно узреть прямые последствия Ливонской войны. Раздразнив той войной западного соседа в очередной раз, Москва при этом же указала ему пути агрессии на будущее и познакомила его со своими слабыми сторонами. Так что причины Смуты, конечно, не все, но некоторые из них, следует искать в недрах времени правления Грозного, в частности, в самом памятном внешнеполитическом событии его царствования.

Мировая история знает много примеров военных авантюр, направленных на покорение одних народов другими и присвоение себе их земель. Мы рассказали об одной из них, закончившейся для автора и инициатора авантюры неудачей. Тут надо помнить о том, что Московская империя создавалась не сразу, ее строительство растянулось на несколько столетий. Набрав силу инерции еще в недрах эпохи ордынского владычества, удачно используя центробежные устремления большинства древнерусских уделов и успешно преодолевая противоположные им, Москва не смогла остановиться даже тогда, когда захватила многие владения своего бывшего властелина, аннексировав ставшие к тому времени самостоятельными государственными образованиями некоторые его осколки. После таких успехов Россия повела наступление на запад. Чем диктовалось такое направление, мы достаточно подробно рассказали выше, как рассказали и о причинах того, почему захватнические ухищрения Москвы тогда потерпели фиаско. В конце концов, со временем успех придет и там, но это случится еще очень не скоро, к нему Россия будет двигаться медленными и мелкими шагами, до конца не изменив выбранной раз стратегии наращивания своих территорий за счет соседних.

Но тогда, во второй половине XVI столетия, одна из величайших военных авантюр мировой истории полностью провалилась.