Лоцман кембрийского моря

БЕРЕСТЯНАЯ СКАЗКА, ПРОЧИТАННАЯ НА СОХРАНЕННЫХ БЕРЕСТАХ, ДОСТАВЛЕННЫХ СЕМЕНОМ АГАФАНГЕЛОВИЧЕМ ТАРУТИНЫМ — РУССКИМ-ЖИЛЬЦОМ В НИИЛИЯЗ ЯАССР

В осень люди мерли от водяные тяготы. Ноги пухли и животы синие от воды. Не с кем таскать. Едаков много, а работать некому.

Пошли по озеру Ямбу-то, в длину от сухого волоку до Зеленые реки верст десять, шли с половину дни. Зеленая река пошла из озера Ямбу-то с западу и пала устьем в губу реки Оби; ее зыряне называют Об-ва, по-ихнему Тетка-река. Шли на низ Зеленою рекою, повозили запас в павозках, а кочи тянули порозжие всеми людьми ден с десять. Близко устья птицы живут дивно, так маленько поели свежева.

От устья Обскою губою побежали парусным погодьем, а оставя Тазовскую губу и путь на Мангазею в летней стороне, и там вся Русь, а впереди ни единого, думали, русского человека. Ано погода и окинула море — и гребми погреблись, тосняшеся, поворотясь лицом на лето.

Обская губа очень длинная до моря и бурная.

Потянул ветер с моря, и на них пришла стужа и обмороки великие, свету не видели. Восстала буря ветреная, и на берегу насилу место обрели от волн, неведомо — живы, неведомо — прибиты.

Кочи и павозки перевернули от стужи, кое-какую защиту поделали детишкам. Сами мокрые. Пошли наносной лес сбирать — обогрелись и студеным ветром обсушились. Там и зимовали.

Было им нужды великие, непривышно. Ни деревца, ни кустика на земле, ни красного светила в небе, ни луны. Без тепла весь мир озяб голой, белой. Волк в знатной шубе — и та побелела. Медведь — и тот побелел, сердешной. А день 53 дня русских и 53 ночи прожил белой и кончился, пришла тьма беззвездная, иноземская, и осталась жить, не пропускает русскую зорюшку в небо, не дает просвета.

Люди едят, а чего в рот кладут — и того не видят.

И девки петь боятся. Детишки плачут, у матерей просят красного солнышка.

Тут бабы искали Меншика и вопили: «Убить вора, да и тело его собакам кинем!»

Бить хотели батожьем, и были бабы с рычагами, да во тьме не нашли Меншика.

Мужики же от баб попрятались.

Бабы к лодке приступили. И пенеженю вытащили из лодки собранием. И по полю молва велика. И Лев Меншик свету-богородице докучает: «Владычице, уйми дурех!»

Скричал бабам: «Будет вопить — тово! Увидите чюдо на сивере, красные обновы и наряды!»

Поворотились на север и увидели пестрообразную прелесть: хвост птицы райской, на полнеба распустила цветные перья сияньем, яко трепетные пламена, осветивший весь мир поднебесной, а звезды в восточной стороне лентами перевиты, межи звезд отласные платы развешаны и бахрамы шелковые дрожат.

Пустоозерец Микифор Важеник воскричал: «Бабы, полно убиваться! Вот ваши обновы в восточной стороне. А пенеженина убьете, кто же отведет вас в Палестину?»

Детишки возрадовались: «Красный петел!» И бабы повеселели, и девки припомнили смеяться.

Промышляли рыбу и зверя, пенеженя да пустоозерец научили нас. Так сыто на Руси не ели, мяса ели вдоволь не надо и хлеба.

Двадцать пять дней и двадцать пять ночей жила ночь — прорвалось-таки солнышко.

На весну паки поехали впредь. О Петрове дни вышли в усть-море и мимо заворота на восток, а за ним льды наморозило до облак и белые громады блистают, путь загражден.

Воды морские закаменели, горы ледяные зело высокие, яко стена, стоят, и поглядеть — заломя голову. Наверху их полатки и повалуши, врата и столпы, ограда ледяная и дворы, — все богоделанное без рук человеческих.

В горах тех обретаются зайцы морские, моржи; в них же витают гуси и утицы, перие красное. Тамо же лебеди, измененное против русских птиц имеют перие. Тамо же птицы бесперые, шерстью одетые, без крыл, руки без пальцев имеют и ходят переваливаясь, яко богатые людие. И бабы, и гаги, и иные дикие — многое множество, скажу базар — птицы разные. На тех же горах гуляют звери дикие: медведи белые, и волки, и песцы — воочию нашу, — а взять нельзя!

Астраханец Миколай Шелоховский сказал: «Двадцать тысяч верст и больши волочился по Руси, а не видал таких нигде».

На те горы выбивала нас нужда со зверями и со птицами витать.

Стояли с неделю, смотрели на те безмерные льды. Погода окинула на море. Затрещала стена перед ними и расступилася от облак до самого моря сюду и сюду, в щели видно синее чистое море.

Парус ростеня и гребми поспешили, подошли близко. О, чюдо! Белые горы полегли перед ними, стены и повалуши, столпы и ограда пали и накрыли большое чистое море. В щелях остались разводья, и в них вошли кочи.

Побежали резвым ходом день и бежали сутки с великою нужею промежи льды-ж, и не видели чистой воды. Лед на восток и на запад, и паки снидеся: гора великая льду стала.

Многое претерпели…

(Пропуск, бересты разрушились.)

А зимовали на Таймырском берегу.

Астраханец Миколай Шелоховский перецынжал. По весне кормили его жирной рыбкой, и поправился.

О другом лете…

(Пропуск, бересты разрушились.)

Паки пробивались сквозь льды. На долгую ночь пришли к устью великой реки. А имяни той реки и по которому языку зовут, не знали.

Зашли вверх, яко по морской губе, другой берег не видно, а вода пресная.

Кочи завели в малую речку, спрятали.

Осыпали себя снегом: струбы в земле, а сверху и около нагребли снегу.

Тоёземцы нартами на оленях приблизились, нашли-таки.

Одеты тако: на теле лисьи дахы, шерстью наверх, шитые серебром с боков и на спине, с оторочью выдрою, торбоганом, рысью, и узоры на спине речным бобром. На голове колпаки соболиные, с черными беличьими хвостами, на лбу серебряная тусахта, по-ихнему. Другие победней одеты. Зовутся саха, думаю, турецкого они кореня. На самоядь похожи, а не страшные. Их убивать не стали, а живыми не отпустили того ради, не привели бы сородичей многих для драки. В распутицу отослали миром.

Кочи починя и паруса искропав, — бабье сарафанишко и кое-што — с малым льдом пошли вниз.

Ано и к усть-морю не допустило.

Все лето стояли ветры противные и до заморозу. Бабы поплакали: на ветер живот не напасешься. У мужиков прошали: здесь останемся жить. А мужики: «Государевы здесь догонят скоро».

На великой реке взял замороз, и в устье зимовали.

Паки приходили летошные сахалары и привели сородичи миром, дратца не умышляли, помнили добро. Торговать стали, наши у них рухлишка накупили, да и отпустили их.

На другой год выплыв к усть-морю, стояли четыре недели за ветры с моря к земле прижимные. Наловили рыбку и насолили.

Посем бежали морем, прибежали к Омолоеве губе и вмерзли. А выдернуло с тем льдом из Омолоевой губы отдирным ветром и носило морем восемь дней. Один коч поломало. Принесло их к острову поблизку от великой реки, где кочуют сахалары. У острова стояли шесть дней.

Два дня просекались и не увидели воды. Опять потянули отдёрные ветры, показалось, отнесло от земли прочь и носило четыре дня, и лед вперед не пропустил.

Токмо увидели воду назад и с великою нужею выбивались и просекались назад день, и от того льду бежали назад к великой реке сахаларской.

Опять возговорили: «Доколе же пойдем? Покуда хлеб съедим? Покуда кочи потопятся?» — «Покуда хватит сил», — сказал Вторай Тарутин.

И увидели у реки Улахан-юрях устья: стоят кочи.

В такой беде, горемычные, наехали русских людей! Споначалу обрадовались, а ближе подойти боятся, бедные, служилых людей государевых. Увидели по берегу сети, а промышленников не видно — попрятались, тоже испугались, сердешные.

Присмотрелись и выскочили, Агеюшко с товарищи. Рады, миленькие, плачут, глядя на нас, а мы на них. И детишек наших, с кочей ухватя, далече унесли бабы ихние, надавали пищи.

Агеюшко Мелентиев Прозвиков рассказал, убежали из устья Двины в 58 году. Забежали подальше Оби, зашли в устье большой реки, а его занесло из моря льдом, лед давной ни о которую пору не изводитца, в толщину сажень тридцать и больши. Зовется река Ени-су, а иные зовут Иоандеси, и первое по-татарски Новая река, а второе по-тунгусски Большая река, на той реке зимовали. Вдругое зимовали на Таймырском берегу, и в три лета милостивым морем прошли до усть-реки большой сахаларской, окрестили Леной рекой.

Отсюда Лев Меншик и Агей с товарищи, восемь кочей вместе, побежали Омолоеву губу, и как перебежали к усть-протоке, со всех кочей заедино стали просекаться и пробиваться к земли. Шли своею силою сутки по заледью возле земли, и в протоке паки встретили русских людей! И опять не знали, радоваться ли, горевать ли. А привелось горевать.

Те люди были не ружейны, без луки, худы и драны, иных и ноги босы. Видно, скитающеся по горам и по камению острому, сами горе мычут.

Ослабли. Плачут и говорят. Ныне назад возвратилися с собачьей реки Индигирки. Одва с голоду добрели, а еще домечаются идти на Лену. А в пятьдесят четвертом году, — еще за год до нас, слушайте, — бежали от всякие тяготы. Всеми же свирепыми морями пробежали великое и дальнее расстояние, в немерные погоды запасы выметали вон, и все розмыло до крохи. Через самые непроходимые злые места пробились до Индигирки реки, ее же клянут собачьей рекой за то, что иноземцев много юкагирей.

Плачутся: наскочили человек пятьсот, сбруйны и лучны, разноружейны, с пальмами острыми, дерутся сильно и в драке страха не ведают, а сами-де с шитыми рожами, на вид дикообразны, очима грозны и криком свирепы, обычаем грубы.

От них бежали с одною душою. Руки и ноги ознобили. По болотам скитаяся и по лесу, траву и коренья копали, и сосну огрызали. Иное от волков пораженных зверей кости находили — и что у волка-де осталось, то мы глодали, говорят. И голод измял их.

А вы куда устремляетесь? Повертайтеся назад!

Постели и ременье, испод лыж камасы и собак, и мертвых людей, друг друга ели. И ныне-су, перед вами от глада исчезаем.

Вторай Тарутин, то слыша и увидя, что наши закручинились зело, сказал: «Кто хочет назад идти, бог дал товарищи. А кто с нами, тому потянули ветры пособные. Спытаем тех юкагирей».

Пособным ветром пробежали устье Янское, а льдом задавило — пробивались подле земли многое время. Августа 29-го число, — я-су дни мерял, — за Святым носом в Хромой губе и в море далече льды стояли большие, и между больших учали быть ночемержи, льды тонкие, что успели в ночь намерзнуть.

У многих кочей тем тонким льдом прутья и нашвы испротерло.

Пристигла ночная пора, стало быть темно, и наутрие море стало, замерзло.

Кочи остались на простой воде, вместе. Глубины было с сажень, от земли недалече.

В три дня лед почал быть толщиною на ладонь. Надо бы волочиться нартами, да в Семен день, волею божьего, потянули ветры отдерные от земли в море — и к земли прихватиться нельзя было.

Относило пятеры сутки. Посем море стало и замерзло одною ночью.

На третий день почал лед человека вздымать…

(Пропуск.)

Домечались они земли под летом.

Тут же Агей Мелентиев послал человека: мужика того не любил Агеюшко.

Три человека с утра день до вечера ходили под лето, а земли впрям не нашли…

(Пропуск.)

Тот лед толщиною был пол-аршина.

В третий раз послали проведывать земли впрям. Послали со всех кочей двух человек — сверх одного человека, который не возвратился…

(Пропуск.)

…положа на нарты свой борошнишко, почали ясти в казенках, за последний раз со столов.

Волею божею, грех ради наших…

(Пропуск.)

И на Индигирке реке собрание стояло юкагирей: ждали наших побить…

Увидели наши юкагирей издалече, а делать нечего, надо к ним идти.

Смело подходили, якобы почестные гости званые ано сваты желанные инодальние!.. А видят себя в иноземских руках. Из колчан стрелу не вынули, луки за плечо.

Юкагири с луками обскочили их.

Наши кинули копье на землю, обниматься с ними стали и говорят: «Христос с нами, а с вами той же!»

И юкагири до наших добры стали, и жены своя к женам нашим привели. Жены наши также с ними лицемерятся, как в мире лесть совершается. И бабы удобрилися. И мы-то уже знаем: как бабы добры бывают, так и всё бывает добро.

Спрятали юкагири луки и стрелы своя, торговать с нашими стали, да и отъехали вовсе, оставили место нам жить. Мы и назвали его «Русское жило».

Жены огляделись — начали плакать. Видят: земля с водой перемешана божьим попущеньем. При самом сотворении бог попустился этой земли, не стал отделять воду, и вода не вся собралась в свои места, и суша на Индигирке явилась не вся сухая. Хлеба на ней не будет. Русскому хлебу и зябко здесь, не возрастет. Чем будем жить?