Лодки уходят в шторм

Часть вторая

В середине мая Коломийцев на катере "Встреча" добрался до Астрахани. Там он встретился с Кировым, рассказал ему подробности ленкоранских событий, написал памятную записку, в которой изложил все нужды республики и меры помощи ей, и через несколько дней отправился в Москву.

Воскресным днем Коломийцев сошел с поезда на Казанском вокзале и окунулся в толчею Каланчевской площади. Наконец-то он в Москве! Как она изменилась за два года, что он не видел ее! Еще больше насторожилась, посуровела. Близкое дыхание фронта чувствовалось во всем. По улицам торопливо сновали усталые, изможденные голодом и лишениями люди. В толпе то и дело бросались в глаза матросские бушлаты и солдатские шинели. С плакатов, наклеенных на заборах и стенах, красноармеец в буденовке тыкал в прохожих пальцем: "Ты записался в Красную Армию?"

Коломийцев забрался в переполненный, громыхающий трамвай и доехал до Театральной площади.

Наркоминдел занимал часть гостиницы "Метрополь", примыкавшую к Китай-городу. Коломийцеву сказали, что нарком примет его ровно в полночь. Ему дали направление в общежитие, носившее громкое название "Кремль", и талон в столовую. Коломийцев вошел в роскошный зал ресторана "Метрополь". Когда сел за столик, ему на первое подали жиденький суп, на второе — картофельные котлеты из очисток с чечевицей.

Выйдя из столовой, он пошел побродить по городу, вспоминая Москву своих студенческих лет. Так он оказался на Серпуховке, перед зданием бывшего коммерческого института. Теперь в нем разместилось какое-то совучреждение. В коридорах, оклеенных плакатами и лозунгами, сновали служащие, слышался стрекот пишущих машинок.

Пять лет назад, осенью четырнадцатого года, Коломийцев впервые переступил порог этого здания. Ему, сыну пастуха, ставшего позже портным в родном селе Воронцово-Николаевское, не так-то просто было выбиться в люди, стать студентом. Осип Карлович и Феодосия Ивановна берегли каждую копейку, перебиваясь с хлеба на воду, лишь бы старший сын мог учиться. Успешно окончив ставропольскую гимназию, Коломийцев послал аттестат в Москву. Вскоре пришел ответ, что он зачислен на экономическое отделение без вступительных экзаменов и должен внести сто рублей за право обучения. Родители собрали по копейкам какие были деньги и снарядили сына в Москву.

"Как-то они там, мои родные?" — с грустью подумал Коломийцев о родителях, брате и сестрах. Он знал, что на Ставропольщине хозяйничают белогвардейцы. Но не знал он, да так и не узнает до конца (ведь ему оставалось жить всего три месяца), что бандиты арестовали Осипа Карловича, били шомполами и отец, потеряв рассудок, недавно скончался.

Коломийцев вошел в аудиторию Святого Марка, взобрался на седьмой ряд и сел на свое "привычное место".

Сколько воспоминаний связано с этой аудиторией! Здесь проводились общекурсовые лекции, бурлили студенческие митинги, звучали призывы: "Долой Гришку Распутина из царевой опочивальни!" Здесь октябрьским днем шестнадцатого года напутствовали третьекурсников, уходивших в армию. Ушел тогда и Коломийцев…

Теперь воспоминания потекли, как река из истока, и не было ни сил, ни охоты прерывать их то медленное, то бурное течение… Военная школа, краткосрочная муштра, и прапорщик Коломийцев командируется в Персию, в распоряжение Отдельного кавалерийского экспедиционного корпуса генерала Баратова.

Еще в 1907 году Англия и Россия поделили Персию на зоны влияния, а в мае 1915 года по просьбе Великобритании сюда пришел корпус Баратова, чтобы прикрыть фланг британских войск, сражавшихся в Месопотамии, против турецкой армии.

Коломийцева назначили начальником разведывательного отделения в городе Керманшахе, где на вершине холма в глинобитном караван-сарае располагался русский гарнизон. При воспоминании о Керманшахе у Коломийцева больно сжалось сердце — там он впервые увидел Евдокию Ивановну Шевченко, сестру милосердия, милую Дуняшу, ставшую его женой…

Общительный по натуре, Коломийцев скоро подружился с бедняками, купцами, сабзи-фурушами — продавцами зелени, и даже с ажанами — полицейскими. Изнывавшие в летний зной в светло-коричневой форме из толстого шведского сукна (форма персидских ажанов была закуплена в Швеции), в барашковых папахах с жестяным львом, грозившим саблей в поднятой лапе, с обмотками и парусиновыми тапочками на ногах, ажаны были, в сущности, неплохими парнями, всегда готовыми услужить "агаи забиту" — господину офицеру. Коломийцев порой слонялся в крытых полутемных, крикливых и зловонных рядах базара, самого достопримечательного места Керманшаха. Лавки бакалейщиков, мясников, молочников, сабзи-фурушей, чеканщиков, ювелиров, ковроткачей вели на тоже крытую круглую площадь с виселицей в центре. В Керманшахе в живом общении с народом учился Коломийцев поэтической образности речи, постигая мудрость и многозначность фарсидского языка, и вскоре уже свободно владел им. Коломийцев с большой симпатией относился к местным жителям, разбираясь, кто виноват в бедственном положении персидского народа, открыто выражал недовольство колониальной политикой Англии и России.

Когда в сонные улицы и шумные тоннели базара свежим ветром ворвалась весть о революции в России и отречении царя, всполошился, загудел гарнизон Керманшаха. Солдаты и казаки, нацепившие красные банты, офицеры, снявшие погоны, то и дело собирались на митинги, говорили жаркие речи, требовали возвращения домой.

Коломийцева избрали в Совет солдатских депутатов, он вступил в партию эсеров.

Англичане были недовольны происходящими волнениями. Как-то Мак-Дауль, английский консул в Хамадане, обратил внимание Баратова на нежелательные высказывания в адрес англичан, в частности, со стороны прапорщика Коломийцева. Вскоре Коломийцева вызвали в штаб и под предлогом отправки в Петроград, на курсы при Генштабе, удалили из Персии.

В июле семнадцатого года, закончив курсы и возвращаясь из Петрограда в Персию, Коломийцев последний раз видел Москву. И вот он снова здесь, сидит в аудитории Святого Марка и вспоминает бурные дни двух последних лет.

Он вспомнил, как радостно взволновали жителей Хамадана и солдат гарнизона, истосковавшихся по родным российским просторам, добрые вести, долетавшие из Петрограда.

В первый же день образования Советское правительство приняло Декреты о мире и земле. В конце ноября обратилось ко всем трудящимся мусульманам России и Востока: "…Мы заявляем, что договор о разделе Персии порван и уничтожен. Как только прекратятся военные действия, войска будут выведены из Персии".

Бурлили, клокотали гарнизоны Хамадана, Керманшаха, Решта и Эязели. На радостях солдаты палили в воздух: "Домой! Скорей домой!"

Вспомнилась Коломийцеву стычка с казачьим полковником Филипповым. На митинге в полку Филиппов грубо оборвал его:

— Казаки, что вы слушаете изменника? Гоните его в шею!

— Арестовать предателя! — поддержали его в толпе.

— Не трожь! Не те времена! Пусть говорит! — зашумели другие.

И Коломийцев продолжал говорить. Чьи интересы охраняют казаки в Персии? В угоду англичанам держат их здесь баратовы и филипповы, а дома ждут жены и дети, ждет земля, а они торчат в Персии, охраняют путь к английским владениям в Индии.

Казаки снова зашумели:

— А верно говорит, служивые. Вон и турка и германец кончили воевать. Надо и нам вертаться до станиц.

— Пусть кацапы едут, а мы — как прикажут!

— А чего нам ждать? Принимай резолюцию, требуем — домой!

"Ну, прапорщик, встретимся мы с тобой", — пригрозил тогда Филиппов…

Что было потом? В середине декабря семнадцатого года солдатский Совет делегировал Коломийцева в Тифлис на Второй краевой съезд Кавказской армии. Там он сблизился со Степаном Шаумяном, Григорием Коргановым, Иваном Малыгиным. Под их влиянием Коломийцев порвал с эсеровской партией и вернулся в Персию убежденным большевиком. Тогда же его назначили комиссаром корпуса и секретарем Энзелийского ревкома. Председателем ревкома был назначен Антон Челяпин, бывший фельдшер рыбных промыслов Лианозова в Энзели. Вместе принялись за дело. А дел было много.

Генерал Баратов не признавал Советской власти, ревкомов и их решений. Но он понимал, что войска вышли из подчинения, как река из берегов, и, если не разрешить им возврат на родину, они прорвут "запруду", сметут его самого и устремятся в Россию. И он разрешил отъезд, но в то же время сколачивал из числа рьяных монархистов добровольческие отряды для борьбы против Советской России. Тут на помощь ему пришли англичане.

24 декабря командира 1-й пехотной бригады генерал-майора Денстервиля вызвали в штаб армии в Дели и вручили секретный приказ: сформировать отряд и двигаться на Кавказ. В январе Денстервиль выехал в Багдад, а оттуда — в Персию.

В Хамадане Денстервиль встретился с Баратовым и быстро столковался с ним о создании русско-британских отрядов из числа оставшихся в Персии солдат и офицеров: солдаты будут русские, а деньги и контроль — британские.

На пути Денстервиля и его отряда — "Денстерфорса" — к Каспийскому морю стояли две преграды: Кучук-хан и Энзелийский ревком.

Вся провинция Гилян, протянувшаяся вдоль юго-западного побережья Каспия, по плоскогорью Эльбрусского хребта, покрытому густыми лесами, джангалами, была охвачена народно-освободительным движением во главе с Мирзой Кучук-ханом. Джангальцы объявили войну англичанам, требовали: "Англичане, вон из Персии!", "Персия — для персов!" Узнав о намерении Денстервиля пройти по занятому джангальцами Гиляну через Казвин и Решт в порт Энзели, Кучук-хан предупредил генерала, что не пропустит его.

Но угроза Кучук-хана пугала Денстервиля куда меньше, нежели Энзелийский ревком. С небольшим отрядом, разместившимся на легковых и грузовых машинах "форд", в сопровождении броневика он рассчитывал проскочить в Энзе-ли. А там? Выпустят ли ревкомовцы его отряд в море? И прежде чем отправиться в Энзели, Денстервиль решил подготовить почву деньгами и коварством.

День и ночь на дороге в Энзели пылили вереницы двухколесных арб, повозок и двуколок, выносливых хамаданских ишаков, слышался глухой топот сапог нескончаемой толпы. Люди шли вразброд, одиночками или группами, иногда же целыми взводами. Деревянная лестница небольшой двухэтажной школы, в которой разместился ревком, скрипела под ногами посетителей: старшие групп требовали накормить людей, устроить на ночлег, а главное, скорее посадить на пароход. Челяпин и Коломийцев, другие члены ревкома буквально разрывались на части, осипшими голосами успокаивали, обещали. Каждый день из порта, мимо канонерской лодки, уходили в море два-три парохода, осевшие от перегрузки ниже ватерлинии. Счастливцы махали с палубы руками, а оставшиеся пытались брать приступом очередной транспорт. Небольшой гарнизон с трудом поддерживал порядок. Присланный Бакинским бюро Кавкрайкома красногвардейский отряд во главе с комиссаром Иваном Вацеком, чехом из Вены, работавшим слесарем на одном из бакинских заводов, хотя и помогал ревкому, был занят своим нелегким делом — приемом имущества бывшего баратовского корпуса. Поэтому, когда в кабинет председателя ревкома вошел офицер Седашев и доложил, что прибыл с отрядом для поддержания революционного порядка в городе, Челяпин обрадовался ему:

— Кот хорошо! Помощь нам во как нужна!

Коломийцев выглянул в окно и увидел отряд. Солдаты одеты во все новое, английское, как на парад.

— А кто вас прислал? — спросил он.

— Командирован штабом корпуса.

"Очень странно, — подумал Коломийцев. — С каких пор штаб корпуса стал проявлять такую заботу о ненавистном ему ревкоме? Тут что-то не так…"

Седашева прижали к стенке, и он сознался, что прислан штабом по заданию английской разведки. При обыске у него в потайном кармане обнаружили чек на получение из Рештского отделения Британского банка десяти тысяч туманов. Седашева арестовали.

Спустя несколько дней генерал Баратов издал приказ, предписывавший энзелийскому коменданту выдавать отъезжающим денежное пособие.

— Да он с ума сошел! — воскликнул комендант. — Разве не знает, что мы еле концы с концами сводим?

— Прекрасно знает, — ответил Челяпин. — Просто хочет, чтобы солдаты схватили нас за горло.

— Да, хитер старый волк, — раздумчиво произнес Коломийцев. — Что будем делать?

— Пошлем во все роты и эскадроны телеграмму, что комендант Энзели деньгами не располагает, пусть требуют в штабе, — предложил девятнадцатилетний член ревкома, бывший горнист эскадрона Бабух.

— Правильное предложение! — поддержал Коломийцев. — А Баратова и начштаба Ласточкина вызвать в ревком для доклада, пусть отчитаются перед солдатами.

Тут же послали радиотелеграмму во все части и штаб корпуса. Конечно, Баратов не приехал. Вскоре он оставил остатки корпуса и уехал в Тегеран, куда стекалось контрреволюционное офицерье. Вместо Баратова в Энзели неожиданно приехал бывший начальник политической части корпуса, русский офицер арабского происхождения Селим Георгиевич Альхави. Ревкомовцы, и особенно Коломийцев, встретили его недоверчиво: Альхави был близок с Баратовым и казачьим полковником Лазарем Бичераховым. Желая проверить его, ревком дал ему, казалось бы, невыполнимое поручение, и он блестяще справился с ним. Вообще Альхави не раз выручал ревком из самых безвыходных положений, трудился без сна и отдыха, словом, всячески старался доказать ревкомовцам свою преданность Советской власти, и это ему удалось, од вошел в доверие к ним.

Как-то, когда Коломийцев пришел в госпиталь, военврач отвел его в сторону и тихо сказал:

— Тут у нас среди больных, ожидающих отправки, под видом солдата Иванова лежит английский офицер.

На следующий день члены ревкома с патрулем, поднявшись на готовый к отплытию пароход, арестовали "Иванова" и сопровождавшего его второго английского офицера. Это были агенты, которых Денстервиль засылал в Баку.

А вскоре и сам Денстервиль появился в Энзели.

Вечером семнадцатого февраля в маленькой учительской шло заседание ревкома. Вдруг ввалился молодой солдат и сообщил:

— Там англичане пожаловали… сорок "фордиков" и броневик.

— Англичане? Где они?

— На рыбных промыслах расположились, а главный их, генерал, у начальника таможни. Народу собралось поглазеть — тьма-тьмущая!

— Денстервиль пожаловал! Что предпримем? — спросил Челяпин.

Решили послать генералу записку с предложением явиться для доклада о цели прибытия отряда. Прошел час, а Денстервиль не приходил.

— Ну что ж, если гора не идет к Магомету… Пойдем, Антон, — поднялся Коломийцев.

Слуга-перс перепугался при виде комиссаров и побежал в столовую, где начальник таможни давал обед в честь генерала. В ту же минуту Денстервиль вышел к ним. В расстегнутом френче, в брюках навыпуск, гладко выбритый и надушенный, он приветливо улыбался, будто увидел давних друзей, пожал им руки.

— Садитесь, товарищи, садитесь. Разрешите узнать, чем я могу быть полезен? — по-русски, с легким акцентом спросил он.

— Вы получили нашу записку? — садясь, спросил Челяпин.

— Получил, — кивнул Денстервиль, — но, так как в ней не было указано время, я ждал более оботоятельного приглашения, — улыбаясь, но скрывая насмешку над незадачливыми ревкомовцами, ответил Денстервиль.

— Мы хотим, чтобы вы отправились с нами сейчас и дали объяснение комитету, который ждет вас, — сухо сказал Коломийцев.

Не меняя удобной позы отдыхающего в креоле после сытного обеда и приветливо улыбаясь, Денстервиль неторопливо ответил:

— Комитет, должно быть, так же устал, как и я, после дневной работы, и я полагаю, что завтра утром мы смогли бы обсудить обстоятельно все вопросы. — Он извлек из бокового кармана коробку дорогих папирос и зажигалку и предложил ревкомовцам. — Не желаете ли? — Они отказались. Денстервиль закурил и продолжал все с той же улыбкой: — Пока что я могу сказать вам, что мы движимы только лишь чувством дружбы к России и не имеем никаких намерений разводить контрреволюцию.

Подчеркнутая вежливость и галантность генерала, за которыми скрывалась насмешка над нижними чинами, представлявшими революционную власть, бесили Коломийцева, и он, нервничая, то и дело приглаживал волосы.

— Союзной вам царской России больше нет, а Советскую Россию Великобритания не признала. О какой же дружбе идет речь?

Генерал уклонился от прямого ответа.

— Поверьте, я сожалею по поводу общего положения вещей. Признаться, я ожидал от вас теплого отношения и уверен, что завтра утром смогу рассчитывать на всяческое содействие с вашей стороны. Да, я уверен, что мы сговоримся по всем пунктам.

— Хорошо, ждем вас завтра в одиннадцать, — поднялся Челяпин.

— Позвольте еще раз поблагодарить вас за то, что вы взяли на себя труд прийти ко мне. Мне было очень приятно познакомиться с вами. — Денстервиль пожал им руки и проводил до дверей.

— Зачем ты согласился на завтра? — недовольно спросил Коломийцев, когда они вышли за ворота.

— Пойдем, свяжемся с Баку, — предложил Челяпин, не ответив на вопрос Коломийцева.

Они направились на радиостанцию и запросили Баку. Вскоре из совдепа пришел ответ: "Денстервилю препятствий не чинить в случае, если он пожелает возвратиться со своей миссией обратно. В Тифлис не пропускать".

Утром, ровно в одиннадцать, Денстервиль в сопровождении капитана вошел в кабинет председателя ревкома.

Они пожали руки всем присутствующим и сели в конце стола.

— Товарищи, — начал Челяпин, — мы пригласили генерала Денстервиля…

— Ну, зачем так официально? — с улыбкой перебил Денстервиль. — Называйте меня по имени-отчеству — Лев Львович.

Все удивленно переглянулись, а Челяпин продолжал:

— …генерала Денстервиля, чтобы он дал объяснения по поводу внезапного появления отряда и вообще изложил свои дальнейшие намерения.

Денстервиль с наигранной искренностью заговорил о традиционном русском гостеприимстве, о своем глубоком уважении к сидящим здесь представителям власти и о том, что обескуражен их отношением, ему больно за сухой прием, словом, пытался уйти от прямого ответа, сохранить в тайне задачи своей миссии и в то же время хотел расположить к себе этих молодых солдат, казаков и матросов.

— Нам хорошо известно, генерал, — официально, но любезнее продолжал Челяпин, — что ваш отряд пробирается в Тифлис по приглашению контрреволюционного Закавказского сейма, чтобы помочь ему бороться с большевистским совдепом Баку. Тифлисская операция — заранее проигранная игра. Ревком предлагает вам другой план: в письменной форме, официально признайте Советское правительство и тогда можете ехать в Баку и действовать с одобрения большевиков.

Денстервиль усмехнулся:

— Я ничего не имею против того, чтобы стать большевиком, но это не соответствует данному мне поручению.

— В таком случае ревком предлагает вам покинуть Энзели. Мы не выпустим вас в море. В Баку уже знают о вашем прибытии, и нам дано указание не пропускать вас ни в Тифлис, ни в Баку, поскольку вы намерены продлить войну, которая для России кончилась.

Улыбка сошла с лица Денстервиля, он резко поднялся я жестким голосом сказал:

— Мы намеревались лишь помочь России, не вмешиваясь ни в какие политические дела. Меня не страшат ваши угрозы, я не признаю за большевистским правительством права мешать нашему продвижению. У меня достаточно пулеметов, чтобы преодолеть любое сопротивление. Я собираюсь проехать в Баку и проеду в более подходящее время!

Члены ревкома, матросы и солдаты задвигались, зашумели:

— Э, да он угрожает, никак?

— Арестовать его, разоружить!

Но Денстервиль, сохраняя спокойствие, повернулся и беспрепятственно пошел к выходу. Капитан последовал за ним.

Через два дня отряд Денстервиля покинул Энзели.

Дел у ревкома было много. Завершалась эвакуация баратовского корпуса. 23 марта в Москву полетела телеграмма: "…тяжелыми усилиями Военно-революционного комитета Персидского фронта русские войска выведены из Персии…"

Через несколько дней в Энзели узнали о мартовских событиях, о мятеже Дикой дивизии, а затем, в конце апреля, об образовании Бакинского совнаркома во главе со Степаном Шаумяном. И Коломийцев шлет в Баку одну телеграмму за другой:

"Если Баку надобно продовольствие, немедленно вышлите три больших парохода, погрузим тысяч пять пудов риса, консервы, хлеб…"

"Коли нужны автомобили, немедленно вышлите для них особые пароходы".

"С большим трудом ревкомитет наладил выпечку хлеба. Еженедельно сможем доставлять в Баку до четырех тысяч пудов".

"Дня через три Баку получит шесть тысяч пудов риса…"

"Отправлен пароход "Эвелина", везущий полевой госпиталь, отлично оснащенный медикаментами и персоналом…"

Словом, дел у ревкома было много, и Денстервиль выпал из поля зрения.

"Мы сами бросили щуку в реку", — с горечью подумал теперь Коломийцев, вспомнив о том, что последовало через несколько месяцев после изгнания Денстервиля из Энзели.

В Хамадане Денстервиль не сидел сложа руки в ожидании "более подходящего времени" — он развил бурную деятельность, приближая это время.

Денстервиль покрыл сетью шпионов и агентов всю область от Керманшаха до Баку. Вошел в сговор с меньшевиками, дашнаками и эсерами из бакинского совдепа, и они зачастили к нему, Денстервиль нанял на английскую службу казачий отряд полковника Бичерахова, который, нанося поражение войскам Кучук-хана, заставил их отступить в горы и тем самым расчистил англичанам путь к морю.

Выполняя коварный замысел Денстервиля, Бичерахов "сделался большевиком" — предложил Бакинскому совнаркому свои услуги в борьбе с турецко-германскими войсками, наступавшими на Баку. Да, да, это был тот самый "троянский конь", за который англичане произвели позже Бичерахова в генерал-майоры и о котором намекнет через год полковник Ролсон в разговоре с Сухорукиным, Хошевым и Мамедханом!

Большевики не могли отклонить предложения Бичерахова — такая боевая воинская часть была как нельзя кстати, — но отнеслись к нему с осторожностью и недоверием. Запросили Энзелийский ревком: можно ли ему довериться? Челяпин отправил в Баку Коломийцева и Альхави, с которыми переслал Шаумяну письмо. "Бичерахову нужно довериться, — писал он, — правда, я ни одной фразой не обменивался с Бичераховым". Тогда откуда же такая уверенность? От Альхави! О нем Челяпин сообщал: "Альхави — представитель Бичерахова, очень много сделал для Советской власти, и он же является буфером между нами и отрядом Бичерахова".

Коломийцев, сомневаясь в искренности Бичерахова, писал из Баку в Персию, своему сослуживцу и другу, поэту и журналисту Сергею Буданцеву, просил его ответить на четырнадцать вопросов о Бичерахове, о его отряде, о настроениях и разговорах в связи с предстоящей отправкой в Баку. Буданцев подробно ответил на все вопросы и, как человек наблюдательный, подметил даже детали: "Подражание начальнику отряда в манере говорить, ходить с палкой (Бичерахов был ранен в начале войны и с тех пор ходил, прихрамывая, с палкой), подавать левую руку при приветствии распространено до смешного… Офицеры намекают, а при случае говорят открыто, что Бичерахов может сыграть роль кавказского Наполеона…"

Шаумян, лично выезжавший встречать отряд, телеграфировал в Баку: "Сегодня, 6 июля, в девять часов вечера прибыл на станцию Кюрдамир первый эшелон отряда Бичерахова. Следующие три эшелона подходят. Настроение в отряде бодрое. Противник имел сегодня утром временный успех, который немедленно будет ликвидирован".

Отряд Бичерахова вступил в бой и приостановил наступление турецких войск, но в самый критический момент вдруг снялся с позиций, оголил фронт и ушел на север.

Сработали и изменники-капитулянты из бакинского совдепа: они проголосовали за приглашение англичан. Образовали правительство Диктатуры Центрокаспия.

Тем временем англичане заняли Энзели и арестовали ревком во главе с Челяпиным, обвинив его в помощи Кучук-хану. Коломийцев избежал ареста только благодаря тому, что за несколько дней до этого отправился в Тегеран, на дипломатическую работу. Перед отъездом он откомандировал Буданцева в Баку, в редакцию "Известий Баксовета". В те тревожные, последние дни Бакинской коммуны Буданцев публикует страстные, разоблачительные статьи: "Письма из Тегерана", "Англичане в Персии", которые привели в бешенство Денстервиля, назвавшего их "образцом антибританской пропаганды большевиков", и он поклялся арестовать Буданцева, едва вступит в Баку.

В Энзели обосновалась военно-морская миссия во главе с коммодором[14] Дэвидом Норрисом. Англичане поспешно вооружали коммерческие суда, создавая свой "Каспийский флот". Денстервиль вербовал для него русских морских офицеров. Вербовал своеобразно. Как-то к нему обратилась группа бывших офицеров Балтфлота, которых война забросила на Каспий. Из Баку они бежали от большевиков в Персию, в Казвин, намереваясь добраться до Басры, а оттуда, морем, до Франции, где какой-то русский адмирал собирал силы для борьбы с Советской Россией. Из Казвина в Басру через пустыню можно было за неделю Добраться на автомашине, но весь транспорт находился в ведении Денстервиля. Офицеры обратились к нему.

Денстервиль очень любезно ответил, что машины не даст, так как господа офицеры нужны ему для службы на Каспии. Но если господам офицерам угодно, они могут идти пешком.

Один из офицеров ответил:

— Недостаточное знание языка не дает мне возможности оценить заявление генерала английским словом, по-русски это называется шантаж.

Денстервиль расхохотался.

— По-английски это называется "блэкмейль". Господа, зачем вам журавль в небе? У нас с вами общая цель. Вы останетесь русскими морскими офицерами, прикомандированными к Королевскому флоту, будете плавать на русских судах со смешанной англо-русской командой, под андреевским флагом, получать жалованье царскими деньгами. Если угодно получить аванс, пожалуйста. — И он достал из ящика несколько пачек новых, хрустящих, склеившихся по краям кредиток.

— Каким путем эти деньги попадают в Персию?

— Из Басры, конечно, — усмехнулся Денстервиль.

Условия вполне устраивали офицеров-монархистов, а деньги, хоть и фальшивые, нужны позарез. И русские Ивановы, ставшие Айвэновыми, сменили морские кители на английскую сухопутную форму и отправились в Энзели, в распоряжение коммодора Норриса.

В середине августа восемнадцатого года, прибыв вместе с Норрисом на его флагмане, пароходе "Президент Крюгер", в Баку, Денстервиль одобрил арест бакинских комиссаров, потребовал "решительно довести до конца хорошо начатую работу". Только поспешное бегство Денстервиля и "диктаторов" от наступавших турок помешало им расправиться с комиссарами. Это сделали другие контрреволюционеры с ведома другого английского генерала — Маллесона при участии Реджинальда Тиг-Джонса, офицера из "Денстерфорса".

"Да, мы сами бросили щуку в реку, — с досадой и горечью подумал Коломийцев. — Но кто мог подумать, что события примут такой оборот. — Коломийцев усмехнулся: — Кабы знать, где упасть, там соломки подостлать".

… Звонок в коридоре затрезвонил, как тогда, в студенческие годы, возвещавший об окончании лекции, и вернул Коломийцева к действительности. Он так был увлечен воспоминаниями, что не сразу сообразил, где находится, как и почему попал сюда.

Коломийцев поднялся с места, подошел к двери, выглянул в коридор. Рабочий день кончился, и из всех комнат выходили служащие. Смешавшись с ними, он вышел на улицу и направился в общежитие "Кремль".

Ровно в полночь заместитель наркома Лев Михайлович Карахан ввел Коломийцева в просторный кабинет наркома — бывшую гостиную дорогостоящего номера "люкс".

Навстречу Коломийцеву, мягко ступая по ковру, пошел человек небольшого роста, в невзрачном пиджаке, слегка сутулый. Коломийцева поразили на его утомленном лице очень круглые, воспаленные от бессонницы глаза, острые, беспокойные, ищущие, выдавав не кипевшую в нем жизнь. Высокий, открытый лоб, рыжеватая бородка клинышком и острые, как пики, усы невольно напомнили Коломийцеву благородного рыцаря Дон-Кихота, и он с нескрываемым интересом вглядывался в этого когда-то одного из самых богатых помещиков России, самозабвенно отдавшегося делу революции на очень трудном дипломатическом посту.

А Чичерин, кажется, поразился молодости Коломийцева, его по-юношески улыбчивому, открытому лицу.

— Так вот вы какой, Иван Осипович. — Чичерин тепло пожал ему руку, подвел к письменному столу. Карахан сел напротив, а Чичерин прошел на свой диванчик. — Как устроились? Обедали?

— Спасибо. — Коломийцев улыбнулся, хотел сказать, что от таких обедов мало проку: сыт не будешь, но заметил на письменном столе корочку черного хлеба, и у него защемило в груди.

Чичерин перехватил его взгляд:

— Да, плохо кормят. Голодно живем. — Он обратился к Карахану: — Лев Михайлович, голубчик, нельзя ли устроить позавтракать? Ах, да… — спохватился он, вспомнив, что на дворе глубокая ночь.

— Разве что чаю, — поднялся Карахан, и вскоре дежурная принесла горячий чай.

— Стало быть, вы чуть не разделили участь Грибоедова?

Коломийцев, по привычке то и дело поглаживая волосы и сжимая кулаки, ответил:

— Видно, я родился в сорочке. Дважды избежал расправы англичан.

— И со мной им не удалось расправиться, — усмехнулся Чичерин. — В семнадцатом году пять месяцев держали в одиночке Брикстонской тюрьмы. — Он любезно попросил: — Ну-с, расскажите, пожалуйста, о вашей одиссее.

— Я писал вам, не знаю, получили ли…

— Мы получили два письма, не так ли, Лев Михайлович?

— Совершенно верно, Георгий Васильевич. — Карахан раскрыл папку и обратился к Коломийцеву: — Ваше последнее письмо от двадцать пятого октября прошлого года с припиской от двадцать третьего февраля нынешнего года, сделанной в Баку, доставлено нам пятого апреля. И уже одиннадцатого апреля коллегия вынесла по нему специальное постановление, — Карахан вытащил листок бумаги и прочел: — "О насилиях против советских представителей в Персии и в связи с ними против рабочих Тегерана: кроме осведомительных радио, послать радио протеста английскому правительству".

"Одиннадцатого апреля! Два месяца прошло. А они все еще томятся неизвестно где. Бедная Дуняша, душенька моя, неужели в тюрьме родит", — думал Коломийцев.

Чичерин нервно подергал кончик уса.

— Однако надо найти пути преодоления конфликта. Поэтому мы хотели бы услышать от вас подробный рассказ обо всем, с самого начала. — Чичерин говорил любезно и неторопливо, словно приглашая собеседника не беспокоиться о его занятости.

— Ну, началось с того, — пригладил волосы Коломийцев, — что Шаумян вызвал меня и сообщил о телеграмме товарища Кара хана.

Карахан кивнул:

— Да, мы просили Степана Георгиевича, как чрезвычайного комиссара по делам Кавказа, подыскать товарищей для работы в Персии.

— Он предложил мне пост посланника, мотивируя тем, что я больше года работал в Персии, свободно владею фарсидским и французским языками. Я отказался, так как считая себя не компетентным в дипломатии.

— Советская дипломатия родилась только после Октября, где же взять опытных дипломатов? — сказал Чичерин.

— Вот и Шаумян говорил примерно то же самое. Словом, я согласился на пост первого секретаря и временное исполнение обязанностей посланника. Вторым секретарем назначили бывшего редактора "Известий" на армейском языке Иосифа Иоакимовича Караханяна. Он тоже свободно владеет фарсидским и французским языками. Шаумян выдал нам бумаги, и в последних числах июля мы выехали в Энзели. Там я встретился с Челяпиным и другими друзьями-ревкомовцами. Они помогли приобрести автомобиль и все необходимое снаряжение. Это была наша последняя встреча: через три дня англичане арестовали их. — Коломийцев помолчал. — Первую остановку мы сделали в Реште. Я нанес визит губернатору Сардари-Кулю. Когда я сообщил ему, что назначен Шаумяном главой советской миссии, губернатор посмотрел на меня с великой скорбью: "Разве агаи везир не знает, что в Баку новое правительство?" "Как новое? — поразился я. — А Совнарком?" "Аллах милостив", — закатил глаза губернатор. "Кто вам сказал это?" — "Только что имел честь быть на приеме у агаи консула Макларена. Он любезно сообщил мне, что новое правительство пригласило англичан в Баку". Вот когда я пожалел, что мы не арестовали Денстервиля в Эизели.

— И правильно сделали, — вставил Чичерин. — Мы не имеем права уподобляться им.

— Нас было двенадцать человек, из них — две женщины и четверо детей Караханяна. Моя жена носила под сердцем ребенка… — Коломийцев старательно пригладил волосы. — Мы сняли двухэтажный домик с небольшим фруктовым садом. На первом этаже разместились канцелярия и приемная, тут же жили наш завхоз, красноармеец Савва Богдан, шофер и прислуга. На втором этаже у нас была небольшая столовая, находились комнаты Караханяна и мои. Словом, жили в тесноте, но не в обиде. А в центре Тегерана, в белокаменном дворце посреди парка Атабег-Азама, и в загородной резиденции Зеркенд по-прежнему вольготно располагается бывший царский посланник фон Эттер.

— Нонсенс какой-то: посланник несуществующей державы! — усмехнулся Чичерин. — Об этом мы не раз писали в наших нотах.

— Меня бросало в дрожь, когда я видел царский флаг над резиденцией фон Эттера. Английские и белогвардейские офицеры, уголовные типы и проститутки — кто только не собирается там на банкеты и дикие оргии! Мне стало известно, что незадолго до нас в Тегеран приезжал Денстервиль, встречался с английским посланником Чарльзом Марлннгом и фон Эттером. Обо всем этом я написал вам, Георгий Васильевич, и отправил письмо с дипкурьером Кашкаровым, но англичане арестовали его в Энзели и отправили неизвестно куда.

— Вы прибыли в Тегеран накануне прихода к власти правительства Восуга од-Доуле?

— Совершенно верно. Его правительство, подчиняясь воле англичан, отказалось признать нас "по чисто формальным соображениям", так как грамоты подписаны Шаумяном, о судьбе которого правительство ничего не знает. Я сказал министру иностранных дел принцу Фирузу, что его ответ, продиктованный волей английского посланника, удручает меня, но все же я нахожу большое утешение в том, что персидский народ в лице целого ряда ответственных деятелей меня признает, доказательства чему я получаю каждый день.

— Смелый ответ, — ухмыльнулся Чичерин, покручивая острый ус.

— Действительно, несмотря на атмосферу враждебности, которую создали вокруг нас англичане, фон Эттер и белогвардейские газетенки, мы каждый день получали множество писем… У меня случайно сохранилось одно. — Коломийцев вытащил из кармана сложенный в несколько раз листок бумаги, развернул, разгладил его ладонью и принялся читать полустершиеся строки: — "С волнением следим мы за тем, что происходит в вашей стране. Велик и мудр тот, кто понял простую истину: нужно дать человеку то, что ему прежде всего необходимо. Зачем простому человеку война? Ему нужен мир! Большая часть человечества трудится на земле. Но, трудясь на земле из поколения в поколение, эти люди не владеют ею. Справедливо ли это? Нет. Вы дали мир и землю исстрадавшимся людям, и отныне вы непобедимы. Один ручеек можно заглушить, но если ручейки сольются в бурный поток, это уже большая сила. Но мощь тех, кто полон злой корысти, еще очень велика. Хватит ли у вас сил оградить взращенное вами то, что еще не окрепло, если ваши враги не захотят примириться со своими потерями? Вот что тревожит нас!"

— Прекрасное письмо! — горячо воскликнул Карахан.

— Мудрое, как сам персидский народ, — кивнул Чичерин.

— Чего не скажешь о правительстве, находящемся под каблуком англичан, — усмехнулся Коломийцев. — Знаете, что ответил министр на мой протест по поводу того, что на глазах персидской власти, в персидском городе Энзели англичане арестовали членов ревкома и моего дипкурьера? Он премило улыбнулся и сказал: "Что же мы можем сделать, если они и персов арестовывают?"

Чичерин и Карахан рассмеялись.

— Власть без власти! — сказал Чичерин. — Владимир Ильич в прошлом году верно и метко определил, что Англия "теперь скушала всю Персию".

— Вообще, мы были поставлены в положение самозванцев. Я уже не настаивал на незамедлительном признании миссии, я просил хотя бы создать условия для нормальной работы и сношений с Москвой, обеспечить нашу неприкосновенность. Но англичане и фон Эттер добились того, что и эти просьбы были отклонены.

— Разве что только "персона нон грата" не объявили, — резюмировал Чичерин.

— Доброжелатели предупреждали нас, что англичане и белогвардейцы готовят заговор, призывают расправиться с "самозванцами". Тучи сгущались с каждым днем. Гроза разразилась в ночь на третье ноября… — Коломийцев смолк, задумался, то и дело приглаживая волосы. Муки пережитой трагедии, как отблеск далекого пожарища, вспыхнули в его глазах. — Я все думаю: наверное, есть у человека смутное предчувствие беды. В тот вечер мы особенно долго засиделись в столовой за вечерним чаем. Жена Иосифа, Сатеник Акоповна, ушла укладывать детей. Моя Дуняша помузицировала и, что удивительно, впервые за многие месяцы вспомнила вальс Грибоедова. Потом и она ушла, а мы всё сидели и говорили о предстоящих делах, но больше перебирали в памяти минувшие события. Вспомнили бакинских комиссаров. Мы еще не знали о их трагической гибели. Говорили о Мудросском перемирии, по которому турки уступили Баку союзникам. Значит, думали мы, англичане снова оккупируют Баку… Ночью я проснулся от сильного грохота и крика. Вскочил, натянул брюки, кинулся к лестнице. Внизу в потемках множество фигур что-то крушили и ломали. Истошно кричала прислуга, донесся крик Саввы: "Иван Осипович, спасайся!" Я кинулся к кровати, вытащил из-под подушки револьвер, хотел сбежать вниз, но жена заслонила дверь собой. Бледная, дрожащая, в одной сорочке, она держала руки на животе и молила: "Беги, Ваня, беги! Меня не тронут". Я услышал на лестнице грохот сапог. "Ну беги же!" Машинально схватил рубашку и выпрыгнул из окна в темный сад. Но убежать не мог. Посудите сами, как я мог убежать, когда там… Хотел кинуться обратно в дом, но меня будто пригвоздили к земле. Ну, разряжу барабан, уложу несколько человек, а их несколько десятков. Притаился за деревом и смотрел на освещенные окна. И сейчас вижу эти дико сновавшие по комнатам фигуры погромщиков. И сейчас еще в ушах стоит крик женщин и детей.

Мое сердце разрывалось на куски. Немного погодя толпа вывалила из дома, избивая, погнала пленников… — Коломийцев в сердцах стукнул кулаком по столу.

— Успокойтесь, голубчик, мы вызволим их, непременно вызволим!

— Наверное, у меня помутился рассудок. Я кусал губы, колотил себя по голове, слезы ярости душили меня. Я пошел прочь, не сознавая куда, зачем, к кому. Очнулся в предместье Тегерана, возле мечети Шах-Абдол-Азима. Первой мыслью было засесть в бест[15]. Нет, выволокут как гяура. Весь день толкался среди нищих и дервишей вокруг мечети. Хотел поменять свою одежду на рубище одного нищего. Тот отказался. Предложил в придачу денег — согласился. В таком виде решил вернуться в Тегеран, зайти к своему хорошему знакомому, патриоту Персии шейху Мехди. Он жил на базарчике Хаджи-Шейх-Хяди. И брал у него уроки фарсидского языка, пользовался его библиотекой, иногда покупал у него редкие книги. Поздно ночью тихонько постучался к нему. Шейх моментально впустил меня, он уже знал о случившемся, хотя в газетах сообщений об этом не было.

"Я так тревожился за вас, — сказал он. — Вся сыскная полиция поднята на розыски".

Шейх отвел мне комнату в андаруне — внутренних покоях.

"Здесь вы будете в безопасности".

Верно говорится, друзья познаются в беде. Я и не предполагал, что у Советской России так много верных друзей в Персии. Я с благодарностью вспоминаю о шейхе Мехди и других, вплоть до агентов англичан, в домах которых скрывался полтора месяца.

Утром шейх Мехди отправился в город и, вернувшись, рассказал мне подробности налета. Оказывается, в налете участвовало тридцать человек. Это были офицеры казачьей дивизии полковника Старосельского, трое английских офицеров с нарядом английских солдат. Предводительствовал бывший консул царской миссии Гильденбрандт. Тайком подкравшись к дому, погромщики взломали дверь и набросились на Савву Богдана. Избитая прислуга рассказала шейху Мехди, что Гильденбрандт своими руками отрывал от груди Караханяна насмерть перепуганных детей. Вчера же англичане отправили всех в Хамадан…

Каждый день шейх приносил мне газеты. О погроме ни слова. Но из рассказов шейха я знал, что искры слухов о погроме вспыхивали языками пламени — стихийными митингами на базарах и майданах, и наконец пламя охватило весь город — люди высыпали на мощную демонстрацию протеста. "Наш народ, освященный Кораном, считает позором для мужчины расправу над женщинами и детьми", — сказал шейх, отправляясь на демонстрацию. Ну, а как с ней расправились, вы сами знаете.

Когда страсти поутихли, друзья достали мне паспорт на имя армянина из Астрахани, и в середине декабря я покинул Тегеран.

Из Тегерана я выехал в Казвин, там влился в толпу армянских беженцев, дошел до Сенне и остановился у одного курдского хана. Он принял меня как дорогого гостя. Из Сенне отправил несколько нот протеста Восугу од-Доуле и Чарльзу Марлингу. Я писал им, что не вечно же хозяевами Персии будут являться официальные представители иностранного государства, доходящие в своей безнаказанности до того, что средь бела дня в персидской столице арестовывают членов миссии дружественного государства, их жен и детей и ссылают в каторжные тюрьмы Бомбея и Калькутты. Я требовал немедленно освободить членов миссии, ревкома и дипкурьера. Но я прекрасно понимал, что мои ноты — глас вопиющего в пустыне. Словом, двадцатого февраля я добрался до Баку форменным образом "яко наг, яко благ"… Вот и вся моя одиссея, — закончил Коломийцев и, желая рассеять тягостное впечатление от рассказа, шутливо добавил: — Ну, а потом — небольшая увеселительная прогулка по морю в Ленкорань и Астрахань…

— Да, вы прошли все семь кругов дантова ада, — посочувствовал Чичерин и неожиданно сказал: — Будем надеяться, что на этот раз персидское правительство не придерется к вам "по чисто формальным причинам". Не так ли, Лев Михайлович? — Острый взгляд Чичерина вонзился в Коломийцева.

"Значит, опять в Персию! Ну что ж, мы еще поборемся с этой сворой английских интервентов и белогвардейской мразью", — думал Коломийцев, улавливая обрывки ответа Карахана:

— …через Асад-хана… запрос… обращение…

"Да, конечно, мое место там. Я должен сам лично принять участие в освободительной борьбе персидского народа…"

— …если вы сомневаетесь, — услышал Коломийцев слова Чичерина, и решительно ответил:

— Это исключено! Я поеду!

19 июня коллегия постановила: "…Товарища Коломийцева назначить уполномоченным Народного Комиссариата в Персии… для расходов миссии Коломийцева, его издательства и курьерской службы выдать полтора миллиона рублей для израсходования под контролем Ленкоранского Советского правительства".

Через неделю Карахан вручил Коломийцеву "Обращение правительства РСФСР к правительству и народу Персии", в котором оно не только подтверждало аннулирование старых кабальных договоров и огромного золотого долга Персии России, но и сообщало о передаче в дар персидскому народу всего, что было построена русскими в Персии с 1914 года: железной и шоссейных дорог, портовых сооружений, телеграфных и телефонных линий и многого другого.

Миссия Коломийцева выехала из Москвы 27 июня, в тот самый день, когда в Ленкорани хоронили Ульянцева.

После похорон Ульянцева все ответственные работники собрались в Ханском дворце на экстренное заседание горкома партии.

Секретарь горкома Лидак, сочувственно глядя на осунувшиеся от голода и желтые от малярии усталые лица людей, открыл заседание и огласил письмо Бакинского бюро Кавкрайкома РКП (б), найденное в кармане Ульянцева. Написано оно было пять дней назад, 23 июня. Видимо, нарочный доставил его накануне гибели Ульянцева.

Письмо было пространным, инструктивным. "На всем Закавказье, — говорилось в нем, — Мугань представляет в настоящее время единственное место, где идея Советской власти осуществляется при поддержке тюркской[16]демократической массы. Все остальные районы, как-то: Бакинский, Дагестанский, Карабахский, Елисаветопольский, Грузия и Армения, находятся в процессе подготовки организации восстания. Поэтому надо задачи на Мугани отличать от задач других районов. Иноземные империалисты в контакте с местными контрреволюционными элементами постепенно и органически блокируют Мугань, как единственную базу Советской власти в Закавказье, чтобы в один момент раздавить ее и тем самым ослабить общее революционное движение в закавказском масштабе…"

Слушая письмо, люди чувствовали, как проходит растерянность, вызванная гибелью Ульянцева, обладавшего незаурядными организаторскими способностями, железной волей и личным обаянием, благодаря чему он становился душой масс и мог подчинить себе, повести за собой самые различные слои населения. Теперь они получили еще одну возможность убедиться в том, что на них обращены взоры всех трудящихся Азербайджана, всего пролетарского Баку: "Как вы там, ленкоранцы? Крепитесь, мы надеемся на вас!" И было приятно слышать, что Бакинский комитет партии, говоря о задачах на Мугани, пишет не "ваши", а "наши задачи", — значит, прислав на Мугань ответственных работников, нужных там, в самом Баку, Бакинский комитет не ограничился этим, он следит за их успехами и неудачами, помогает советом и делом; значит, пролетарский Баку с ними, не оставит их в трудную минуту.

Когда Лидак дочитал письмо, слова попросил Бахрам Агаев. Он говорил по-азербайджански, с сильным фарсидским акцентом, а Беккер переводил на русский.

— Товарищи, — сказал Агаев, — вы знаете, мы с покойным Тимофеем большими друзьями были. Мы с ним часто вместе ходили в талышские села, беседовали с крестьянами и рыбаками о Советской власти, о большевиках… Смерть Тимофеи большая утрата… Бакинский комитет призывает нас усилить агитацию и пропаганду Советской власти, особенно среди мусульманской бедноты. Правильное предложение! И я прошу, Отто Лидак, пусть горком пошлет меня в села агитировать за Советскую власть.

— Похвальное желание, товарищ Агаев, — ответил Лидак. — Я знаю, ты можешь принести очень большую пользу, работая среди талышей. Но ведь ты и здесь крайне нужен. Ты руководишь Совнархозом, где работы непочатый край. Тем более теперь, когда Бакинский комитет предлагает нам улучшить работу хозяйственно-финансовых органов.

— Отто прав, Бахрам, — вступил в разговор Ахундов, сузив и без того узкие и раскосые, как у китайца, глаза. — Не будь мы с тобой близки, как братья, я подумал бы, что ты кидаешь камушки в мой огород. Как в пословице: дочери выговариваю, чтоб невестка поняла. Слушайте, — обратился он ко всем, — я, бедняк талыш, избран заместителем председателя краевого Совета! Может ли быть лучшая агитация за Советскую власть? Так что в села должен идти я.

— Я думаю, нам вдвоем сподручнее будет, — на чистом азербайджанском языке заговорил Морсин, — не так ли, Ширали? Ты — местный крестьянин, я — бакинский рабочий. И потом, Бахрам ходил с матросом Тимофеем, а ты — с матросом Володей. Что скажешь?

— Скажу: очень хороший союз получится!

— Товарищи, горком непременно усилит агитационно-пропагандистскую работу среди населения, как азербайджанского, так и русского. По мере возможности каждый из нас будет выезжать в села…

Собрание длилось долго. Жаркие споры разгорелись вокруг предложения не предпринимать боевых операций без санкций центра, который занят организацией выступлений всех революционных сил в закавказском масштабе.

С этим предложением не соглашались левацки настроенные горячие головы, в первую очередь, председатель ЧК Блэк, председатель трибунала Лукьяненко и другие работники из "пришлых", мало знакомые с местными условиями.

— В Баку не знают, что у нас произошло. Если мы будем сидеть сложа руки и ждать, пока там готовят выступление в закавказском масштабе, так нас же передушат, как курей! — говорил Блэк. У него, кроме всего, были свои счеты с хошевцами: он не мог забыть, как они окружили здание ЧК и требовали выдать его для расправы. Вот почему он упрекал командующего: — Войска горели революционным гневом. Не останови вы их — всех мятежников порубали бы!

— Не дело говоришь, Женя, — возразил ему Горлин. — Рубить людей, побросавших оружие и загнанных в камыши?

— А если они завтра снова пойдут на нас? — подал голос Лукьяненко.

— Вполне возможно, — ответил Орлов. Он повесил на стену большую карту Ленкоранского уезда, и все увидели на ней три красных круга, в которые с внешних сторон вонзались синие стрелы. Две большие синие дуги охватывали уезд с севера и юга. — Товарищи, мы выиграли бой, навязанный нам Хошевым. Однако положение республики крайне тяжелое. Мусаватские и кулацкие банды расчленили территорию уезда, захватили большую ее часть. — Орлов обвел рукой красные круги на карте. — Как видите, очаги Советской власти сохранились в Ленкорани с прилегающими к ней селами, на южной Мугани с центром в Привольном и в группе сел Белясуварского участка. Под Ленкоранью стоят банды мусаватистов, а в Астаре высадились части полковника Джамалбека. Мы располагаем сведениями, что со стороны Сальян движется карательный отряд генерала Салимова. Мы не имеем права распылять силы, гоняться за муганцами. Надо подумать об одновременном выступлении всех наших войск и партизанских отрядов на севере и на юге республики. У меня всё, товарищи.

Заявление Орлова, пользовавшегося большим авторитетом, несколько охладило пыл, но разногласий не устранило. После долгих дебатов Лидак сказал:

— Товарищи, Бакинское бюро предлагает нам представить доклад о положении на Мугани. Давайте пошлем по одному человеку от обеих половин спорщиков, пусть они подробно там все изложат. Как Баку решит, так и будем действовать.

— Дольный совет! — согласился Горлин. — А тем временем пусть все-таки штаб войск обдумает предложение командующего. Уверен, Баку одобрит его.

Решили послать Горлина и Лукьяненко.

С собрания Горлин отправился к Лидаку, чтобы вместе написать доклад в Бакинское бюро Кавкрайкома.

Лидак и Канделаки жили в одной большой квартире бежавшего богача. Удивительная дружба связывала двух таких разных людей: голубоглазого, светловолосого латыша Отто Лидака, спокойного и добродушного, сдержанно проявлявшего чувства, и чернявого, черноглазого Самсона Канделаки, как и все грузины, общительного и темпераментного — его отличали живость речи, жестов и мимики, однако временами он впадал в глубокую меланхолию. Их дружба зародилась год назад, когда после расстрела двадцати шести бакинских комиссаров Канделаки и других заключенных перевели из Красноводска в ашхабадскую тюрьму, где военнопленный Лидак служил стражником. Иногда Канделаки, разыгрывая друга, с деланным возмущением спрашивал:

— Слушай, Отто, никак не могу понять, почему ты, латышский стрелок-коммунист, согласился стать стражником белогвардейской тюрьмы, стеречь пленных большевиков?

— Характер скверный, — мягко улыбался Лидак. — Попросили… не мог отказать.

— Э, знаю, знаю. Лучше охранять арестованных, чем самому сидеть. Ну, а почему же драпанул из Ашхабада?

— Так ведь ты подбил меня, — тихо смеялся Лидак…

До глубокой ночи работали над докладом. Когда Горлин собрался уходить, Канделаки засуетился:

— Я провожу тебя.

Сунул под мышку какой-то сверток и вышел следом.

Тихая, звездная ночь лежала над Ленкоранью. Только дальний лай собак, цирюканье сверчков и время от времени оклик часовых: "Стой, кто идет?" — нарушали тишину города, уснувшего в черной густоте садов.

Непривычно тихо, с волнением и печалью в голосе Канделаки попросил:

— Ларион, дорогой, если сможешь, зайди к моим детишкам. — Он протянул сверток: — Вот, передай им. Тут три сушеных рыбы. И письмо… Ну, а на словах передай, жив, мол, ваш отец… — И уже громче и злее добавил: — Только ей ни слова обо мне!..

— Хорошо, Самсон, зайду, непременно зайду, будь спокоен. — Горлин знал о семейной трагедии Канделаки, но не винил его жену. Что оставалось делать бедной женщине с двумя детьми, когда до нее дошла горькая весть, что всех бакинских комиссаров, арестованных в Красноводске — а ее муж эвакуировался с ними, — расстреляли? Время голодное, смутное. Ради благополучия детей она вышла за другого, порядочного человека. И вдруг, как снег на голову, возвращается муж!.. Канделаки и теперь тосковал по детям, бесился при мысли, что кто-то другой, пусть даже хороший человек, заменил им живого отца.

В полдень Горлин встретился на Саре с матросом, имевшим бакинский паспорт и рыбачью лодку, приписанную к бакинскому порту, договорился с ним о поездке — матрос как раз собирался отвезти в Баку гостившую у него жену. Горлин вырядился рыбаком, в лодку положили снасти и в сумерки вышли в море. Гребли всю ночь. Перед рассветом в районе Зюйдост-Култука, решив отдохнуть, зашли в густые камыши лагуны и повалились спать.

Проснулся Горлин от сильного шума и яркого света, ударившего в глаза: военный катер держал лодку в луче прожектора. С катера потребовали подчалить к нему. Горлин мгновенно привязал к папке с докладом и письмами кусок железа и незаметно спустил ее в воду. Два вооруженных матроса спрыгнули в лодку, обыскали ее, забрали документы, приладили буксирный трос, и катер потащил лодку за собой. К полудню вошли в Сальянский порт.

Едва Горлин ступил на причал, из толпы людей, ожидавших посадки на пароход "Ленкоранец", чтобы отправиться в Баку, кто-то злорадно крикнул:

— Ай Горлин, попался, сукин сын?

Горлин и офицер оглянулись на голос. Горлин сразу узнал ленкоранского богача, у которого конфисковали землю и дом.

— Горлин? Председатель Ленкоранского ревкома? — поразился офицер. — А говоришь, рыбак, Талахадзе.

Горлина заперли в маленькой каюте и повезли в Паку. На допросе в Министерстве внутренних дел он отказался давать показания.

— Да, я грузинский подданный Илларион Талахадзе, — заявил он, — ехал к себе на родину из Ленкорани, независимой от азербайджанского правительства. На территории, подвластной вам, я не работал, поэтому вы не вправе ни задерживать меня, ни допрашивать.

Горлина отправили в шемахинскую тюрьму. Здесь он встретился с бакинскими революционерами-подпольщиками Борисом Шеболдаевым и Иваном Анашкиным, арестованными в дни майской стачки бакинского пролетариата. Они через надзирателя передали сведения Горлина в Бакинский комитет партии.

Отсидев три месяца административного заключения, Горлин вышел на волю, но через три дня его снова схватили, однако он ухитрился бежать из камеры следователя. Кавказский краевой комитет направил его на работу в Тифлис. Там он снова попал в тюрьму и просидел до мая 1920 года, когда его в числе трехсот большевиков выслали во Владикавказ.

Не меньше мытарств выпало на долю Лукьяненко и его попутчиков. В нескольких милях от Сальянского рейда их лодку остановила моторка береговой охраны. На берегу Лукьяненко предложил начальнику взятку. При виде денег у полицейских разгорелись глаза. Они набросились на ленкоранцев, обобрали их, избили и отпустили на все четыре стороны.

Они побрели по знойной Куринской косе, к рыбной ватаге. Здесь обитали дней десять, кормясь поденным трудом. Наконец напросились в баркас, шедший в Баку.

Хотя сведения, сообщенные Лукьяненко, устарели и до падения Муганской республики оставались считанные дни, Кавкрайком все же оказал посильную помощь.

Лукьяненко предложили остаться в Баку и заняться технической организацией морского экспедиционного отряда для отправки нефти в Астрахань…

— Что же ты, милок, так опростоволосился, а? По усам текло, а в рот не попало, а? — Алексеев семенил короткими ногами вокруг длинного массивного обеденного стола по пестрому талышскому ковру, тряся козлиной бородкой, и ехидно выговаривал Хошеву. Один из богатейших хлеботорговцев Мугани и бывший член краевой управы, он вложил столько денег в организацию мятежа, и все пошло прахом! Как же тут не злиться и не ехидничать?

Хошев же, будто разговор касался не его, сосредоточенно подпиливал маленькой пилкой ногти и только изредка презрительно переводил взгляд с Алексеева на портреты его предков с такими же козлиными бородками.

У стены, понурив голову, скорбно сидел кулак помельче, председатель "ревкома" Жабин из Привольного.

— Был в Ленкорани, ни Ленкорани не взял, ни "батюшки" не вызволил, а? — Алексеев неприязненно посмотрел на полированные ногти Хошева, на его кавказского покроя рубаху из тонкой шерсти, на аккуратно расчесанные волосы, источавшие сладковатый запах одеколона: "Ишь, как расфранчился!"

При упоминании имени "батюшки" Хошева передернуло, он вспомнил пьяного, босого Ильяшевича, насмешливые глаза Ульянцева и злорадно пробурчал:

— Скажите спасибо хоть за то, что сегодня в Ленкорани хоронят матросского комиссара.

— Ты, милок, чужой заслугой не похваляйся, — возразил Алексеев. — Сам в чем преуспел, о том и говори!

— Легко вам тут чаи распивать и мошной трясти! — вскипел Хошев. — Сами-то вы что сделали, чтобы объединиться с мусульманами?

— Ты не ершись! Я посылал верных людей в Перембель подымать мусульман против большевистских сел Мугани и ленкоранских комиссаров.

— Ну и как? Преуспели? — усмехнулся Хошев.

— Не желают мусульмане с русскими крестьянами воевать, — развел руками Алексеев. — Мы, говорят, выступим, если кто к нам в горы сунется. А ты, милок, одно говоришь, другое делаешь. Сам ведь решил перехитрить Мамедхана. Если б заодно с ним, с двух сторон…

— Так ведь с вашего согласия, господа хорошие, — язвительно усмехнулся Хошев. — Если б мы не соврали крестьянам, что идем в Ленкорань, потому что большевики якобы хотят натравить Мамедхана и прочие банды на Мугань, ну и… прикончить "батюшку", черта с два пошли бы они за нами.

— Да, да, верно говорит, — подал голос Жабин. — Вот сегодня делегация ездила к большевикам Ленкорани: не хотят крестьяне воевать. Сезонные работы начинаются, теперь их не оторвешь от земли.

— А на кой ляд тебя в "ревком" посадили? — побагровел Алексеев и засеменил вокруг стола. — "Не хотят воевать"! Вы бы больше митинговали! Это ж надо придумать, переговоры с большевиками устроили!

Жабин заерзал на стуле и с мольбой посмотрел на Хошева, ища у него защиты и заступничества. Хошев понял, что этот камушек и в его огород, и в отместку Алексееву бесстрастным тоном подлил масла в огонь:

— Теперь Мамедхан как пить дать возьмет Ленкорань и повесит Ильяшевича.

— Тьфу, типун тебе на язык! — дернулся Алексеев. "Сопляк! Усы отрастил, как у "батюшки"! Куда ему до него! Эх, был бы "батюшка" во главе нашего воинства, он бы избавил нас от большевиков, как в прошлом году спас от мусаватистов. Да где там! Того и гляди, расстреляют. Вот и цацкаемся с этим франтишкой. Мужчина должен потом пахнуть, а от него бабой пахнет… Однако он верно говорит, чего доброго мамедханы скинут большевиков, потом попрут на Мугань…"

Алексеев остановился возле стола:

— Вот что, надо нам идти на поклон к мусульманам, объединиться с ними, как говорил англичанин Ролсон, и общими силами душить Советы. А там видно будет…

В тот же день нарочные поскакали во все русские и азербайджанские села, приглашая представителей сельских общин на съезд.

5 июля в Пришиб съехалось более трехсот делегатов. Съезд принял воззвание к мусульманам, прося их объединиться с русскими для "дружной совместной работы": "Мы призываем вас во имя блага нашей общей родины сплотиться с нами". Воззвание к мусульманам отпечатали в кустарной типографии Пришиба и разослали всем сельским общинам.

Партизаны Герматука, отступая под ударами мусаватских банд, подались в непроходимые леса. Отряд Гусейн-али расположился на большой поляне, недалеко от ущелья, по дну которого стремительно бежала бурная река. Среди могучих деревьев, увитых лианами, партизаны соорудили шалаши, вырыли землянки. Вместе с партизанами жили их семьи. Женщинами верховодила бойкая "амдосты" Салмана, жена его дяди — Етер. Теперь, после смерти матери, Салман называл ее "баладжа-мама" — маленькая, младшая мама.

Салман нигде не находил себе места. Он часто бывал на кладбище, на могилах матери и Багдагюль. Это приносило некоторое облегчение, но ненадолго. Через день-два все же он решал еще раз навестить могилы, хотя это и было связано с большим риском, поскольку кладбище начиналось сразу за селом, занятым бандой Мамедхана. Но ни Гусейнали, ни тетка Етер не перечили ему. Обычно Салмана сопровождал Сергей, он садился где-нибудь в сторонке и ждал: Салман любил один побыть у родных могил.

В то утро Сергея не было, и Салман отправился без него. Дойдя до опушки леса, он пересек дорогу и подошел к высоким островерхим, побуревшим от времени могильным камням.

Ночью прошел дождь, от земли веяло душным, влажным испарением. Холмики свежих могил немного осели, покрылись тонкой корочкой, сквозь которую с трудом пробивались нежные ростки трав. Салман подошел к двум могилам, стал между ними у изголовья, погладил рукой шершавые камни.

— Мама, Багдагюль, опять я пришел к вам, — печально прошептал он. — Я еще не отомстил за вас. — Он вытащил из кармана четыре патрона, подбросил их на ладони: — Эти пули жгут мое сердце…

В тот день, когда он узнал о зверском убийстве Агагусейна-киши, матери и Багдагюль, он над их могилами вытащил из нагана три патрона и поклялся, что не успокоится, пока не всадит их все, один за другим в своего кровника Мамедхана.

Салман поднял с земли небольшой острый камень и, по народному обычаю, нацарапал черточку на надгробиях всех трех могил: матери, Багдагюль и Агагусейна-киши. Он направился было обратно в лес, как вдруг внимание его привлекли всадники, проскакавшие по дороге, ведущей в село. Салман решил незаметно пробраться в село, разузнать, что там происходит, а заодно посмотреть, все так же ли заколочены ставни и двери родного дома, или разбойники сорвали их с петель, опоганили дом. Салман понимал, как опасно идти в село, занятое бандой Мамедхана, но страха не испытывал. В шестнадцать лот безрассудство и бесстрашие сопутствуют друг другу. К тому же револьвер в нравом кармане брюк тяжело бил по ноге, в случае чего Салман сумеет постоять за себя!

Салман подошел к крайнему двору и, перемахивая через низкие камышовые плетни, разделявшие дворы, таясь за деревьями, стал пробираться к своему дому.

Вдруг по улице проскакала группа всадников. Немного погодя со стороны сельской площади донеслись радостные восклицания, раздались ружейные выстрелы, залаяли собаки. Любопытство повлекло Салмана к площади. "Чего они палят? Гостей встречают, что ли? Может быть, у Мамедхана день рождения?" Салмана залихорадило от отчаянной мысли, завладевшей всем его существом: убить Мамедхана! Подкрасться и выстрелить в упор! А йотом… Ему вдруг отчетливо вспомнилось наставление Гусейнали партизанам: "Помните, что говорил Кер-оглы? "Осторожность — украшение героя". "Но я должен отомстить ему, — мысленно возразил Салман командиру. — А потом, потом будь что будет!"

Окинув прощальным взглядом родной дом, Салман напрямик, дворами направился к усадьбе Мамедхана. Он спрыгнул с высокого, сложенного из речного булыжника забора и не сразу сообразил, что находится во дворе моллы Керима. Притаился за кустарником, осмотрелся. На веранде старуха раскатывала тесто для лаваша; под навесом у очага хлопотала молодая женщина; у открытых ворот стояли на привязи две низкорослые лошади. Салман, пригнувшись, побежал вдоль забора к соседнему двору и вдруг лицом к лицу столкнулся с моллой Керимом, который возвращался в дом после омовения.

— Вахсей! Кто ты? — вскрикнул молла, выронив афтафу[17].

Салман, ничего не отвечая, добежал до забора, обдирая ногти, подтянулся и перебросил тело в соседний двор, купца Мешади Аслана.

Молла Керим, узнав Салмана, заорал во всю глотку:

— Держите его, держите!

Салман упал на розовый куст, поцарапался о колючки.

Вскочил, вытащил револьвер, приготовясь стрелять в каждого, кто преградит ему путь, и побежал. Вдруг сильный толчок в спину свалил его с ног. Падая, Салман выронил револьвер. И тут же он почувствовал, как огромный пес, спущенный с цепи моллой Керимом, рвет в клочья его одежду и тело. Салман пытался отбиться от собаки, но не мог.

На крик моллы Керима из дома выбежали Мешади Аслан и его сыновья, близнецы-верзилы. Прибежал запыхавшийся молла Керим.

— Ах щенок! Богохульник! — злорадствовал он, оттаскивая разъяренную собаку. — Попался?

"Как глупо влип! Сам полез в их пасть. Теперь разорвут собаками, от них пощады не жди. А наши даже не узнают, куда я девался, что со мною стало", — думал Салман, тяжело подымаясь с земли.

Молла Керим крикнул сыновьям Мешади Аслана:

— Что стоите? Хватайте его, бейте сукиного сына!

Те рады стараться: скрутили Салману руки за спину, повалили на землю и стали пинать по голове, бить чем ни попадя.

— Говори, зачем забрался в мой двор?! — визжал молла Керим, норовя вцепиться в него костлявыми пальцами.

"Эх, револьвер потерял, я сказал бы тебе, зачем пришел!" — сокрушался парнишка, увертываясь от моллы.

Наконец сыновья Мешади Аслана связали Салмана по рукам и ногам.

— Хан-эфенди обрадуется тебе. Тащите его! — злорадствовал купец.

Перед особняком и во дворе имения Мамедхана толпилось много вооруженных людей. Двое бандитов, засучив рукава, свежевали барана, в летней кухне женщины возились у казанов, источавших аромат риса. Он смешивался с запахом жареного мяса и лука.

Появление моллы встретили шутками:

— Ай молла-ага, это что за диковинную рыбу выудили вы?

— Красную рыбу, большевистскую, — засмеялся молла. — Как раз к столу хана-эфенди. Постойте здесь! — бросил он близнецам и поспешил в сад.

Лежа на земле со связанными руками, весь ободранный, Салман видел, как молла Керим подошел к кюля-франги — летней беседке на высокой вышке.

В беседке, устланной коврами, на мягких тюфячках и мутаках сидели вкруг Мамедхана его гости — предводители мусаватских банд в английских и турецких френчах и гимнастерках, перепоясанные патронташами, в барашковых папахах. К началу июля в их руках находились весь горный Талыш, Себидажский и Ленкоранский участки уезда, кроме узкой прибрежной полосы и нескольких сел, прилегающих к Астаре и Ленкорани. Такой представительный совет собирался впервые. Помимо Чер Усейна Рамазанова, Гаджи Османа и Халилбека, которые с самого начала действовали сообща, к Мамедхану приехал полковник Джамалбек, отряд которого недавно высадился в Астаре, и Аскероглы Шахверан из горного Лерика. Этот "горный орел", как величали его ленкорановские ханы, всего несколько дней назад присоединился со своими пятьюстами всадниками, вооруженными не только английскими пулеметами и карабинами, но и двумя легкими горными пушками, к отряду Мамедхана.

— Ассаламун алейкум! — почтительно приветствовал их молла.

— Ваалейкума салам, — нестройным хором ответили гости.

Мамедхан недовольно посмотрел на моллу. Он недолюбливал его, в особенности после кражи семейного серебра.

— Хан-эфенди, я поймал его! Он у твоих ног. Прикажи…

— О ком ты, молла Керим?

— Сын большевик Джаханнэнэ, урус Салман. Прикажи четвертовать этого богохульника.

Мамедхан нахмурился: "Не хватало еще того, чтобы он проболтался, как я по его наущению расправился с той ведьмой и девчонкой!"

— Послушай, молла Керим, ты же видишь, у нас важный разговор, а ты… какой-то мальчишка. Заприте его в конюшне.

— Я привяжу его к дереву!

— Хорошо, хорошо, ступай…

Под улюлюканье бандитов и аскеров Салмана поволокли на сельскую площадь, усадили спиной к высокому пню, оставшемуся от "святого" дерева, и крепко привязали. Рядом поставили аскера: следить, чтобы никто не дал Салману воды или хлеба. Поодаль, охая и ахая, стояли женщины с детьми. Они знали Салмана и сокрушались, сколько горя выпало на долю семейства Новрузовых.

А в это время предводители банд обсуждали недавние события в Ленкорани и воззвание пришибского съезда.

Полковник Джамал бек, как единственный кадровый военный, к тому же из Баку, говорил со снисходительным превосходством:

— Провожая меня, премьер-министр сказал: ваша задача не только выбросить большевиков из Ленкорани, но и заставить муганцев признать правительство Азербайджана. Если они дадут такое обещание, тогда что ж, можно принять их предложение.

Предводители почтительно закивали, но Мамедхан по праву хозяина полушутя возразил:

— Ай Джамалбек-эфенди, разве можно верить муганцам? Англичанин Ролсон что говорил Хошеву? Вместе с мусульманами — против большевиков. А этот сукин сын хотел и большевиков обмануть, и нас.

— В одной руке два арбуза не удержать, — солидно изрек Шахверан.

— А как же, как же! Вот и остался ни с чем, — засмеялся Чер Усейн. — Как говорится, собака убежала и веревку утащила.

Мамедхан зло посмотрел на него, ему показалось, что Чер Усейн намекает на его позорное бегство с Большого базара, и в отместку сказал:

— Верно, Усейн-гардаш, как говорят мусульмане, не досталось ни плова Али, ни плова Вели.

Пословица задела Чер Усейна за живое: по случайному совпадению его сыновей, убитых при погоне за ним, звали Али и Вели.

Джамалбек, не догадавшийся об оскорбительном подтексте этих безобидных пословиц, невольно подлил масла в огонь:

— И поделом ему!

— И Мамедхану тоже! — бросил Чер Усейн. — Вместо того чтобы еще тогда объединиться с нами, связался с Хошевым.

— Что старое вспоминать, — примирительно сказал Гаджи Осман.

— Это верно, — кивнул Джамалбек. — Давайте подумаем о завтрашнем дне. Как говорится, давайте договоримся обо всем на пахоте, чтобы не ссориться на току.

— Не сочтите, что я берусь учить столь почтенных господ, — вступил в разговор Халилбек, — но я думаю, пусть этот Хоши, или как его там, пусть он расправится с муганскими большевиками, а с ленкоранскими мы сами разберемся.

— Молодец, Халилбек, — похвалил Мамедхан. — Умное предложение.

— С помощью аллаха и благодаря стараниям Мамед-хана, — отвесил поклон в его сторону Халилбек, — наши силы приумножились, и мы сможем всей лавиной ворваться в Ленкорань…

— С трех сторон, с трех сторон! — подсказал Джамал-бек. — Окружить город с трех сторон и ворваться по сигналу всем вместе…

…Погода неожиданно испортилась. Солнце погасло синее небо стало ватно-серым, потянуло душной влагой. Со стороны моря и из леса, цепляясь за ветви деревьев, поплыли рваные, лохматые клубы тумана. Они все больше уплотнялись, и вскоре село потонуло в непроглядной белесой мгле.

Аскер больно ткнул Салмана в бок:

— Ты здесь?

Салман не ответил. Измученный болью, голодом и жаждой, он бессильно опустил голову на грудь и погрузился в забытье.

— Ты что, уснул или подох? — Аскер снова пнул его ногой в бок. Салман вскрикнул от боли. — Живой? Подох бы лучше! Все там гуляют, а я торчу здесь. Чего они не прикончат тебя сразу?

Салман понимал, что ему нет спасения. Ожидание расправы было куда мучительней, нежели боль и жажда. Боялся ли он смерти? Конечно. Страшно и горько было думать, что сегодня ты перестанешь жить. Но еще горше, до слез обидно было сознавать, что он так глупо попал в руки врагов, что он умрет не в бою, не отомстив кровнику. Его просто зарежут на утеху почетным гостям Мамедхана, как одного из тех баранов, что свежевали во дворе.

— Забыли о тебе, что ли? Пойду напомню.

Аскер скрылся в тумане. Салман старался ни о чем не думать, расслабиться, забыться, уснуть…

— Салман, ты живой? Салман, Салман, ты слышишь меня? — трясли его чьи-то руки.

Салман вздрогнул, очнулся.

— Сережка! Откуда ты? Как узнал?..

— Азишка прибежал, он все видел, — шептал Сергей, развязывая зубами тугие узлы веревки. — Ну всё, бежим!

— Не могу…

— Ты ранен? — ужаснулся Сергей.

— Нет… не могу… подожди…

— Да вставай же! Сейчас вернется этот, тогда нам хана. — Сергей помог ему подняться, Салман обвил его за шею, и они направились в сторону леса.

Когда достигли окраины села, со стороны площади донеслись крики и выстрелы. Потом им показалось, грохнула пушка. Но это гром прогремел. Яркая молния раскроила небо. И в ту же минуту на землю обрушился тропический ливень. Косые частые струи хлестали по лицу, груди, освежали, возвращали силы. Салман отпустил Сергея и, не чувствуя боли, побежал к лесу.

Дождь прекратился сразу, как и начался. Тучи растаяли, пролившись на землю потоками воды, и на синем небе снова засияло знойное солнце.

Шел третий месяц существования Муганской Советской Республики, или, как ее зачастую называли, Ленкоранской коммуны, желая подчеркнуть, что она является преемницей и продолжательницей Бакинской коммуны 1918 года. Не случайно руководящие органы власти на Мугани были сконструированы по образцу и подобию ее: бакинскому Совету здесь соответствовал краевой Совет, а Баксовнаркому — крайисполком, избранные в мае на чрезвычайном съезде Мугани.

Многие депутаты краевого Совета вошли в состав крайисполкома, правительства Мугани, возглавили его отделы по иностранным делам, внутренних дел, юстиции, финансов, народного образования, здравоохранения, контрольно-ревизионный, Совет народного хозяйства, Чрезвычайную комиссию, Реввоенсовет…

Такая четкая структура власти дала возможность правительству всего за два месяца, в невероятно тяжелых условиях блокады и постоянных нашествий кулацких и мусаватских банд, раздиравших уезд на куски и угрожавших существованию самой республики, проделать значительную созидательную работу.

В первую очередь краевой Совет объявил о конфискации всех беко-ханских земель" и специальные комиссии занялись распределением ее между крестьянами.

Но что уродит земля без воды? К тому же главной зерновой культурой у талышей был рис, а биджары — рисовые ноля — особенно жадно пьют воду. И крайисполком занялся упорядочением орошения. Как на праздник" с флагами и музыкой, выходили люди целыми содами восстанавливать каналы, запущенные и пришедшие в негодность в годы войны. Всем миром прорыли и новую сеть арыков" чтобы каждый крестьянин, получивший земельный участок, мог напоить его водой. А уж за тем, чтобы никто не остался обделенным, чтобы из-за воды не было, как в прежние времена, вражды и споров" доходивших порой до кровавых драк, когда село шло на село, строго следили новые мирабы — водные старосты. Теперь каждый сельчанин знал свой черед, свой час.

Почти все жилища в талышских селах расположенных среди девственных лесов, были построены из сырого кирпича и крыты камышом — сельчане не смели срубить ни одного дерева, принадлежавшего беку. Теперь крайисполком разрешил крестьянам бесплатный вывоз леса для строительства домов.

Так уже с первых шагов Советской власти крестьяне могли убедиться, что пришла своя, народная власть.

Совнархоз начал ремонтировать и оборудовать всем необходимым кустарные предприятия, восстанавливать заброшенные рыбные промыслы, приступил к хлебозаготовкам, к разработке лесов.

Несмотря на большие затруднения, продолжали выходить "Известия" Мутанского краевого исполнительного комитета. В Ленкорани и Пришибе действовали народные судьи.

Руководители республики ни на минуту не забывали о своей главной задаче, которая с предельной ясностью была изложена в одном из докладов Бакинского бюро Кавкрайкома, направленном в ЦК РКП (б): "…с самого начала, по нашим расчетам, Советская власть на Мугани должна была… превратить Мугань в прочную базу для подхода Красного Флота и высадки десанта Российской Советской Армии с целью дальнейшего движения в глубь Закавказья".

И Реввоенсовет неустанно формировал вооруженны силы республики, комплектовал части, подбирал опытных командиров, создавал новые партизанские отряды, готовился провести мобилизацию, но приостановил ее, чтобы не сорвать уборку урожая.

Краевой Совет санкционировал проведение в селе Привольном съезда революционных сел для избрания районного ревкома с целью координации сил на Южной Мугани. "Настала пора твердых и решительных действий. Прочь всякую расхлябанность и нерешительность!" — призывал муганцев краевой Совет.

Словом, и краевой Совет, и крайисполком, и Реввоенсовет делали все, что могли. Кавкрайком и Бакинский комитет партии оказывали им всю посильную помощь, но два месяца срок очень небольшой для создания достаточных вооруженных сил, способных противостоять превосходящим силам противника. Бои с мусаватскими бандами в районе Астары и с хошевцами, вероломно ворвавшимися в Ленкорань, серьезно ухудшили положение республики.

В связи с гибелью Ульянцева, отъездом Горлина и Лукьяненко в руководстве были сделаны перемещения. Новым политкомиссаром крайисполком утвердил секретаря горкома Отто Лидака. Вместо него секретарем горкома избрали Самсона Канделаки. Председателем Реввоенсовета назначили начальника штаба войск Наумова (Домбровского).

Поляк по национальности, Наумов был человек военный до мозга костей, привыкший к четкой армейской субординации, Возглавляя штаб, он знал свой определенный круг вопросов, своих прямых начальников, командующего войсками и Реввоенсоветом. Теперь же, став председателем Реввоенсовета, он должен был работать в тесном контакте с краевым Советом и крайисполкомом и не сразу сумел разобраться, какой орган над каким стоит, кто кому приказывает и кто что должен исполнять. Это усугублялось еще тем, что норой один и тот же человек был един в двух лицах — и распорядителем, и исполнителем. Так, заместитель председателя краевого Совета Ахундов был одновременно ответственным работником Совнархоза. Там же работал депутат краевого Совета, глава ленкоранской организации "Адалят" Агаев, подчинявшийся Реввоенсовету как руководитель партизанских отрядов талышкских сел.

Наумову досталось нелегкое наследство. Множество важных и второстепенных вопросов требовало неотложного решения, принятия срочных мер. Поэтому Реввоенсовет заседал чуть ли не с утра до вечера, а порой и ночью…

В тот день, когда Салман побывал в селе, занятом бандой Мамедхана, и спасся благодаря Сергею, Гусейн-али, не дав ребятам как следует отдохнуть, вместе с ними и в сопровождении своего адъютанта Азиза прискакал в Ленкорань, осадил взмыленного коня перед Ханским дворцом.

— Идите за мной! — бросил он ребятам и устремился наверх.

Войдя в просторный кабинет Наумова, Салман и Сергей увидели здесь всех членов Реввоенсовета, командиров частей и партизанских отрядов.

Наумов говорил;

— …поэтому Реввоенсовет разработал план одновременного наступления войск и партизанских отрядов… Что там такое? — оборвал он свою речь, увидев, как Гусейнали протиснулся к Агаеву и, жестикулируя, быстро заговорил. — Что случилось, Гусейнали?

Вместо Гусейнали ответил Агаев:

— Он говорит, что Гимназист Салман ходил в село Герматук. Там собрались главари мусаватских банд.

— И офицер, важный такой, — добавил Салман. — Джамалбеком зовут.

— О чем говорили? Не слышал? — спросил Лидак.

— Не знаю, они наверху сидели, на кюляфранги, а я внизу был. Там баранов резали, плов варили…

— Эхма! Чего ж нас не пригласили? — пошутил кто-то. По комнате прокатился смешок.

— Вай, дэдэ, вай! — всплеснул руками Гусейнали. — Они еще шутят!

— Погоди, Гусейнали, не кипятись. Продолжай, Салман, — сказал Наумов.

— Бандиты и аскеры при мне говорили, что теперь они вместе нападут на Ленкорань. Больше я ничего не слышал.

— Спасибо, Салман. Вы ступайте, ребята. А ты посиди, Гусейнали, послушай. — Салман и Сергей вышли. — Ясное дело, товарищи, эти шакалы сбежались не на запах шашлыка, нашей большевистской крови им захотелось. А позавчера, вы, наверное, знаете, в Пришибе устроила шабаш муганская контрреволюция. Съезд обратился к мусульманам, — Наумов потряс листовкой над головой, — с призывом объединиться для "дружной совместной работы". Медлить нельзя, товарищи! Командующий доложит вам план Реввоенсовета. Надо безотлагательно выполнить его. Прошу, Иван Николаевич.

— План Реввоенсовета предполагает следующее, — начал Орлов. — Партизанские отряды товарищей Бахрама Агаева и Бала Мамеда обороняют Ленкорань с юга от мусаватских банд. Тем временем ленкоранские войска ударят на Мугани по Николаевке, а кавэскадрон и партизанские отряды из Привольного и Григорьевки — по Пришибу и Астрахановке. Их поддержат партизаны Пушкино и других сел Белясуварского участка. Наша задача: разгромить контрреволюцию, освободить занятую ею территорию и обезопасить свой тыл для дальнейшей борьбы с внешней контрреволюцией. У меня все.

— Так. Ясно, товарищи? Вопросы будут? — спросил Наумов.

— У меня вопрос, — поднялся член Реввоенсовета Сергей Ломакин. — Я хочу спросить, почему кавэскадрон медлил выступать, когда хошевцы напали на Ленкорань. Видимо, в Привольном не все благополучно с революционной дисциплиной.

— Так ведь у вас с хошевцами уговор был, что они идут оборонять город от мусаватистов, — возразил председатель привольненского ревкома Матвеев. — А что получилось?

— Прискакали бы вовремя, такого не получилось бы, — упрекнул Блэк.

— Бабы не отпускали, — шуткой попытался разрядить обстановку Пономарев.

— И что смешного, не понимаю? — обиделся Матвеев. — Вы люди приезжие, не знаете наших условий. А ты, Иосиф, ты же наш, привольненский, хотя у тебя ни кола ни двора. Сам знаешь, сейчас разгар полевых работ. Почему, например, покойный Тимофей Иванович отменил мобилизацию? Вот то-то и оно!

— Погоди, Матвеев, ты одно с другим не смешивай, — возразил Ломакин. — Если такое повторится, тогда что же, план Реввоенсовета кошке под хвост?

— Ломакин прав, — поднялся председатель Реввоенсовета Наумов. — А для того чтобы такого не получилось, Реввоенсовет решил послать на места своих представителей. Вот ты, Ломакин, с группой товарищей отправишься в Привольное, поможешь товарищам навести порядок и будешь держать связь с нами. С этим вопросом, думаю, все ясно. Переходим к следующему…

"Да, человек не скотина, и словом убить можно", — думал Беккер, глядя на Нину Николаеву, сидевшую перед его столом. Она плакала, вздрагивая поникшей головой, терла глаза тыльной стороной ладони, громко шмыгала носом. Коротко остриженная, в старом, линялом ситцевом платье, не прикрывавшем ее круглых колен, обутая в стоптанные солдатские ботинки, она выглядела смешным подростком.

Её отец погиб в начале войны на германском фронте. Мать умерла с голоду в прошлом году. Из разоренной войной губернии девушка подалась на юг. Скитания привели ее в Ленкоранский уезд. Работала на рыбных ватагах. Едва образовалась ЧК, появилась на пороге кабинета Беккера с узелком в руке.

— Дядечка, вам работница не требуется?

— Какой я тебе "дядечка", — рассмеялся Беккер. Ее стриженная после тифа голова, запавшие от голода глаза, узелок и солдатские ботинки рассказали ему о многом, и он участливо спросил: — А что ты умеешь делать?

— Я все умею! И полы помою, и постирушкой займусь, и сготовлю, если что надо, — торопливо и бойко заговорила девушка, боясь, что ей откажут, как в других учреждениях, по которым она ходила с утра. Она понятия не имела, в какое учреждение пришла сейчас.

— Грамоте обучена? Писать-читать умеешь?

— А как же! Меня тятенька выучил.

— Ну, пойдем к "дядечке" начальнику, попросим его.

Нину Николаеву приняли на должность уборщицы.

Старательная и расторопная, она работала охотно, и сотрудники ЧК ласково называли ее иногда "Огонек" Вскоре ее начали привлекать к оперативной работе, давали поручения разведывательного характера, и смышленая девушка хорошо справлялась с ним.

— Не могу больше, не могу! — плакала Нина. — Я так любила Тимофея Ивановича, а про меня вон чего говорят. Лучше посадите меня, расстреляйте. Или я сама удавлюсь?

— Да перестань ты реветь, в конце концов! — рассердился Беккер.

"Что за страшная штука — клевета, — подумал он. — Кто-то со злым умыслом или по недомыслию пустит слушок, а он поползет по городу, разольется черным дегтем, замарает человека, — пойди обелись потом".

— На улицу хоть глаз не кажи. Куда ни пойду, все на меня пальцем тычут: "Вот она, убийца!"

— Да кто это говорит, кто?!

— Все так думают, — с укором посмотрела Нина на Беккера. — Разве я не понимаю?

— Вбила себе в голову черт знает что! — буркнул Беккер и отвел взгляд. "Ну, конечно, если все твердят одно и то же, и ты невольно усомнишься в человеке. Даже если и не усомнишься, просто начнешь расспрашивать, сочувствовать, утешать, и то ранишь его. Оклеветанный все равно что неизлечимо больной: утешения только напоминают о болезни. Ну чем ей помочь? Беда в том, что клевету невозможно схватить, наказать, пресечь. На каждый роток не накинешь платок…"

— Так и не дознались, кто убил Тимофея Ивановича? — спросила вдруг Нина, с надеждой глядя на Беккера.

— Нет пока… — Не мог он сознаться, что следствие зашло в тупик. Беккер задумался, вспоминая перипетии этого следствия.

Все началось с того, что вскоре после похорон Ульянцева Сергей и Салман по дороге в лес случайно увидели на берегу реки, под забором в зарослях лопуха, труп красноармейца. Сперва они подумали, что это один из тех несчастных, что умирали, схваченные приступом малярийной лихорадки. В то лето много трупов лежало на улицах и во дворах — санитары не успевали увозить их. Обычно, заприметив труп красноармейца, Салман и Сергей да и другие ребята осматривали его, нет ли при нем оружия и патронов. Вот и на этот раз ребята с той же целью подошли к трупу, но увидели, что красноармеец лежит в луже крови, в его правой руке зажат браунинг.

— Застрелился… — тихо сказал Сергей.

— Серега, это он, тот самый офицер! — вскрикнул Салман и склонился над трупом. — Ильяшевич разжаловал его в рядовые.

— Погоди, погоди, я тоже видел его, а где, не вспомню, — призадумался Сергей. — Ага, вспомнил, он Ильяшевича стерег в Ханском! Это ж телохранитель дяди Тимоши!

— Да что ты, Сергей! Видишь, и браунинг офицерский. — Салман хотел взять пистолет, по Сергей остановил его:

— Не трогай! Вот что, я покараулю, а ты скачи за Федей.

Салман убежал и через полчаса вернулся вместе с Федором Беккером. Начальник отдела разведки ЧК присел на корточки, всмотрелся в лицо убитого и неторопливо сказал:

— Верно, это телохранитель Ульянцева…

— Но я хорошо помню, это тот самый офицерик, — настаивал Салман.

— Как же его звали? — не слушая Салмана, вспоминал Беккер. — Алексей… Алексей… Вулевич! Хотел бы я знать, за что его кокнули…

— Он сам застрелился, — подсказал Сергей.

— Сам, говоришь? — Беккер недоверчиво покачал головой, осмотрел браунинг, пересчитал патроны — одного не хватало. Перевернул труп лицом вниз. В затылке зияла кровавая рана. — Сам себе в затылок стрелял?..

Судебно-медицинская экспертиза установила: Вулевич убит в упор из нагана, а пуля, извлеченная из тела Ульянцева… выпущена из браунинга Вулевича! Выходит, Ульянцева убил Вулевич? А кто и почему убрал Вулевича? Может быть, убийца Ульянцева, для того чтобы замести следы, отвести от себя подозрение?

Стали выяснять, кто назначил Вулевича телохранителем. Никто не назначал: ни Реввоенсовет, ни крайсовет, ни штаб войск!

Тем временем, расследуя слух о причастности Нины Николаевой к убийству Ульянцева, Блэк допросил Сухорукина, и тот заявил, что слышал об этом от Рябинина. Послали за Рябининым, но его нигде не нашли. Как в воду канул! Следствие зашло в тупик.

Несомненно, Ульянцева убил Вулевич. Но кто приставил его "телохранителем"? Кто убрал его? Не Рябинин ли? Ведь и слух о Николаевой исходит от него. Исчезновение Рябинина насторожило следствие. Среди убитых его не оказалось. Значит, бежал? Зачем? Что напутало его? Боялся, что и его постигнет участь Вулевича? К кому же ведут нити от Рябинина? Пока на эти вопросы нет ответа, нельзя ставить точку и закрывать дело.

— Злая ирония судьбы: потерять любимого и прослыть его убийцей, — горько усмехнулся Беккер и добавил: — Пока ищем…

— А может, он с Хошевым убежал?

— Возможно. С того дня никто не видел его.

— Товарищ Федя, скажи, чтоб мне дали расчет, уеду я…

Беккер строго вскинул на нее глаза:

— Вот уж тогда все поверят, что ты убила Тимофея, — Беккер заметил растерянность в заплаканных глазах Нины. — Ну что ты нюни распустила? Бороться надо, делом доказать свою правоту, а ты — дезертировать!

— И докажу! — Нина задыхалась от гнева. — Пойду в Пришиб, всю Мугань обойду, а найду этого гада! Я его… я ему… я спрошу эту стерву, кто убил Тимофея Ивановича!

— Ну, это лишнее. Мы сами спросим. Если он жив, никуда от нас не уйдет. Наступит день, спросим за все, строго спросим… А ты выкинь дурь из головы… Слушай, а что, если… — Беккер, пощипывая двумя пальцами верхнюю губу, помолчал, обдумывая, и сказал: — А что, если мы пошлем тебя в Привольное? Туда отправляется группа армейских работников. Предстоят жаркие дела. Можешь сгодиться им.

— А пошлете? — с надеждой спросила Нина и подумала: "Мне бы только попасть в Пришиб!"

Сухорукин сидел в кабинете командующего. Закинув ногу на ногу и сцепив на коленях длинные пальцы, он смотрел на полковника Орлова, разглядывал его седые бак" я залысины, твердый, выступающий подбородок с треугольной бородкой, старую гимнастерку с "разговорами"[18] и белесыми разводами от пота. Орлов только что вернулся из Реввоенсовета и теперь разбирал свою папку.

— Одну минутку, Терентий Павлович, вот только разложу бумаги…

— Ради бога, Иван Николаевич, я не спешу. Мы так давно не общались… Да, тяжкие, печальные времена переживает Ленкорань. Нужна сильная личность, чтобы удержать власть.

Не вслушиваясь, погрузившись в бумаги, Орлов кивнул.

— А помните, когда мы, эсеры, были у власти, порядка было больше. Как вы прекрасно руководили милицией!

Орлов или не слышал, или пропустил мимо ушей.

— Власть, знаете, упоительная штука, — усмехнулся Сухорукин. — Человек растет в собственных глазах, хочет повелевать, поучать, наставлять. Вот и ваш бывший начальник штаба…

— Так о чем речь? — Орлов отложил папку, подался всем корпусом вперед.

— Я говорю, какого замечательного руководителя мы лишились!

— Да, гибель Тимофея Ивановича — большая трагедия для всех.

— Правда, ко мне он не благоволил. Ну да бог простит, я не помню зла. Кстати, Иван Николаевич, почему Наумова, а не вас избрали председателем Реввоенсовета?

— Хм, не задавался таким вопросом. А чем плох Наумов? Он моложе меня, энергичнее.

— Смею вас заверить, дело не в этом, — покачал головой Сухорукин. — Вы обратили внимание, большевики прибрали к рукам все ключевые позиции, а эсеров оттеснили на второстепенные.

— По-вашему, пост командующего…

— Боже упаси! Я этого не говорю. Однако вы, о вашим опытом и способностями, достойны большего.

— Хм… — Орлов поерзал на стуле. — Вы так думаете?

"Кажется, червячок честолюбия начинает точить", — отметил про себя Сухорукин и продолжал:

— Что я? Все так думают! Смею вас заверить, вы наведете здесь железный порядок. Ленкоранские, да и бакинские эсеры окажут вам всемерную поддержку. Это я вам гарантирую, как лидер местной организации партии. — Сухорукин помолчал. — Разумеется, я и сам готов активно сотрудничать с вами.

— На посту председателя крайсовета, не так ли? — перебил его Орлов.

Сухорукин настороженно посмотрел на него: не иронизирует ли? Лицо Орлова оставалось непроницаемым, сосредоточенным.

— Ну, если б вы пожелали, — заскромничал Сухорукин. — Вы-то знаете, опыта мне не занимать. — Помолчал: пусть вспомнит. — Но властолюбие не в моей натуре. Смею вас заверить, готов довольствоваться скромным постом председателя Совнархоза.

— Ну, а командующим кого вы предложите?

Сухорукин воздел длинный палец к потолку.

— Он у вас на третьем этаже.

— Ильяшевич? — поднял лохматые брови Орлов.

— Смею вас заверить, лучшего вам не сыскать. Он один способен положить конец братоубийству и объединить все муганское воинство на борьбу с мусаватом. Только так мы сможем сохранить нашу многострадальную республику для России.

— Какую Россию вы имеете в виду?

Сухорукин помедлил с ответом.

— Советскую, разумеется.

— У вас все? Так вот, Терентий Павлович, участвовать в вашем эсеро-деникинском заговоре не намерен.

— Какой заговор? Боже упаси! — растерялся Сухорукин.

— Вы ошиблись адресом. Хотя я, бывший полковник царской армии, состою в одной с вами партии, я боролся и буду бороться за Советскую власть. У меня все.

— Иван Николаевич, голубчик, вы не так поняли, — заволновался Сухорукин. — Смею вас заверить, я…

— Будем считать, что этого разговора не было. У меня все.

— Иван Николаевич, даю вам честное слово…

— У меня все!

"Старый болван! Не донес бы в ЧК". Сухорукин, растерянно улыбаясь, поднялся, развел руками, поклонился и пошел к двери.

Солнце скрылось за горами, начало смеркаться. Когда Сергей и Салман пришли в Форштадт, тут и там подслеповатые окна домов уже светились тусклым светом керосиновых ламп.

Во дворе, услышав запах жареного, Сергей весело бросил Салману:

— Во, сейчас пошамаем! — и быстро взбежал на крыльцо, вошел в сени.

— Привет, мам! Чего жаришь? — чмокнул он мать в щеку, заглянул в сковородку, протянул было руку, чтобы взять прожаренную дольку баклажана, но мать стукнула его по руке:

— Куда лезешь? Потерпи немного, сейчас накормлю… Проходи, Салман, проходи в комнату. Боже! — всплеснула она руками. — Это кто ж тебя так?

— Били его…

— Ах, господи! — обеспокоилась Мария. Она осторожно прикоснулась к синяку под глазом. — Не тошнит тебя?

— Так, немножко. Э, уже прошло.

— Спину посмотри ему, мам, — подсказал Сергей.

— Э, чего смотреть! — отмахнулся Салман.

— Снимай, снимай гимнастерку. — Мария заголила спину Салмана, принесла какую-то мазь, смазала кровоподтеки и синяки. — Теперь должно полегчать. Ну, садитесь, покормлю.

Она принесла и поставила перед ними тарелки с едой и сама подсела к столу.

— Господи, господи, что за время такое?.. А тебя где носит? — строго обратилась она к сыну. — Совсем дорогу забыл домой.

— Ну, мам, ну что ты, в самом деле? — недовольно пробасил Сергей. — Что я, маленький? Раз не пришел ночевать, значит, с Салманкой пошел к Гусейнали, в отряд.

— Беспокоюсь я за вас, сынок, — словно оправдываясь, сказала Мария. — Ну, ешьте, ешьте. — Она вышла из комнаты.

В два счета опустошив тарелки и выпив по кружке брусничного чая, ребята только теперь почувствовали, как намаялись за день, как клонит их ко сну. Они прошли за ситцевый полог и вдвоем легли на узкую железную койку. С тех пор, как Салман осиротел, Сергей не оставлял его одного, и Салман часто оставался ночевать у Моренных, которые относились к нему как к родному сыну.

Едва голова Сергея коснулась подушки, он захрапел сном здорового человека. А Салман долго не мог уснуть: лежать было больно, неудобно, он то и дело ворочался с боку на бок. Только начал засыпать, как в комнате кто-то громко затопал сапогами, под ними заскрипели половицы.

— Маша, собери поесть.

Салман узнал голос Морсина.

— Тише ты, ребята спят, — предупредила Мария.

— Дома, значит, — шепотом заговорил Морсин.

Салман растолкал Сергея:

— Сережка, Червон, отец пришел.

Сергей через ситцевый полог увидел силуэты отца и матери за столом. Керосиновая лампа, стоявшая между ними, отбрасывала на стены и низкий потолок их изломанные, размытые тени.

— Один идешь? — тихо спросила мать.

— С Ширали Ахундовым.

— Надолго?

— Кто его знает.

— Володя, скажи честно, очень плохо?

— Плохо, Маша, плохо. Самсон Канделаки говорил, что Ленкорань с трудом продержится недели две-три. Реввоенсовет готовит паспорта на случай эвакуации. Если что, отправляйтесь с Серегой в Баку.

— А ты?

Отец ответил не сразу:

— Жив останусь, найду вас.

Мария всхлипнула.

— Перестань, Маша…

— Не буду, Володечка, не буду.

Ребята переглянулись, поднялись и вышли из-за полога.

— А, здорово, братишки, не спите?.. Ну и расписали тебя! — Морсин по-отечески добро, сочувственно посмотрел на парнишку. — Ничего, за одного битого двух небитых дают.

— Мы всё слышали, — подсев к столу, сказал Сергей.

— Подслушивали, чертяги?

— Я пойду с тобой! — твердо заявил Сергей.

— Вот еще придумал! Что тебе там делать?

— Найдется, что делать!

— А мать на кого оставим? Если беда какая, кто ей поможет?

Сергей не нашелся что ответить. Отец поднялся:

— Ну ладно, вздремну малость.

— И вы ложитесь, мальчики, — сказала Мария. — До рассвета еще далеко.

Но ребятам, уже не хотелось спать. Они вышли во двор и уселись на чурках. Ночь была темная, душная. Туман липкой ватой окутывал дома и деревья. Долго сидели ребята, слушая тихий рокот моря и думая каждый о своем…

— Наконец-то приехали, товарищ народный комиссар! А мы-то вас заждались! Вторые сутки стоим на приколе.

Моряк с вооруженного парохода, присланного за Коломийцевым по распоряжению Кирова, понятия не имел о дипломатических миссиях, а потому решил, что такая почесть может быть оказана не иначе как народному комиссару. По личной инициативе он выбил у военкома города легковую машину, в которой доставил Коломий-цева и его сотрудников с вокзала в порт.

По пути он беспокойно сказал:

— Вчера беляки взяли Царицын. Не знаю, прорвемся ли…

— Взяли все-таки! — огорчился Коломийцев. Он вспомнил разговор с Кировым майской ночью, когда ехал из Астрахани в Москву. Тогда Киров сообщил ему, что врангелевцы прорвали линию фронта и устремились к Царицыну.

Пароход, вооруженный легкой пушкой и двумя пулеметами, стоял под парами. Едва Коломийцев и его товарищи поднялись на борт, капитан приказал отдать швартовы. Угрюмый и молчаливый, он ни слова не сказал Коломийцеву о своих опасениях. Выведя пароход на середину реки, он ушел к себе в каюту. На вторые сутки к вечеру, когда на правом берегу многокилометровой полосой открылся Царицын, капитан, увидев Коломийцева на мостике, строго бросил:

— Уйдите в каюту, стрелять могут.

— Будем прорываться с боем? — загорелись глаза Коломийцева.

Капитан посмотрел на него удивленно, но ничего не ответил.

Царицын проходили ночью, на всех парах, с погашенными огнями. Но то ли потому, что в Царицыне не было деникинского флота, а красные угнали в Камышин все сколько-нибудь пригодные для военных целей пароходы и катера, то ли потому, что в порту не обратили внимания на маленький пароход с погашенными огнями, он благополучно миновал город, и только в районе южных предместий вдруг послышался нарастающий рокот мотора, и над пароходом низко пронесся белогвардейский самолет. Он тут же вернулся и начал бомбить. Капитан искусно маневрировал: пароход вилял из стороны в сторону, ложась то на левый, то на правый борт, резко застопоривал и скова вырывался вперед. Вода в реке закипела от взрывов, но ни одна бомба не попала в пароход.

На четвертые сутки пути, 5 июля, Коломийцев сошел на астраханский берег.

Киров радостно обнял его:

— Ну, молодец, Ваня, вернулся. Садись, рассказывай как Москва.

— Трудно, очень трудно.

— Да, положение критическое. — Киров посмотрел на большую карту, которую прорезала жирная черная линия от Киева до Царицына с тремя широкими стрелами, обращенными к красному кружочку. — Позавчера Деникин экстренным поездом прибыл в Царицын и отдал так называемую "московскую директиву", объявил поход на Москву.

— Еще один поход на Москву! — усмехнулся Коломийцев, вспомнив рассказ Кирова о приказе Колчака: "Повелеваю идти на Москву". — Позавчера, говорите? Позавчера мы как раз проходили Царицын, — сказал Коломийцев, словно это имело какое-то значение.

— Владимира Ильича видел?

— Не пришлось.

— Как-то он там? — сочувственно произнес Киров, подумав, как должно быть трудно Владимиру Ильичу сейчас, когда над Москвой нависла смертельная угроза. — Два месяца назад я послал ему с нарочным банку икры, а он отдал ее в детский сад, — с улыбкой вспомнил Киров.

"А ведь и сам живет впроголодь — и возвращает подарки". Коломийцев разглядывал открытое с оспинками лицо собеседника. За месяц, прошедший после их первой встречи, оно еще больше осунулось. Забот у Кирова прибавилось. То и дело звонили телефоны, входили военные с донесениями с фронта. Отголоски боя отчетливо слышались здесь, в кабинете. Иногда от грохота позванивали стекла оков.

— Значит, опять в Персию? — спросил Киров, подписывая бумагу, принесенную его секретарем Шатыровым, — разверстку первых десятков пудов нефти, тайно доставленной из Баку. Этим делом он занимался лично.

— А как же! Иначе дезертирство получается, — улыбнулся Коломийцев. — Но на этот раз еду подкованным вовсю.

Киров с восхищением смотрел на этого высокого молодого человека, поражаясь, откуда в нем такая твердость духа и решимость с улыбкой бросаться в пучину сложной борьбы и новых испытаний после того, что он пережил.

— Ну, а как в Ленкорани, все спокойно? — спросил Коломийцев.

— По нашим сведениям, дела на Мугани осложнились. Из радиоперехвата узнали, что в Ленкорани шли какие-то бои. Убит наш комиссар Тимофей Ульянцев.

— Что вы говорите! — огорчился Коломийцев, близко к сердцу приняв весть о смерти незнакомого ему человека, о котором он слышал много добрых слов от Кирова. Вот и теперь он с печалью в голосе сказал:

— Мы потеряли ценного работника. Трудно предсказать, как теперь сложатся дела на Мугани.

— А ленкоранцы так рассчитывали увидеть вскоре на горизонте дымки Астраханской флотилии.

— Увы, с этим придется повременить. Норрис ужесточил блокаду Астрахани, — ответил Киров.

— Как, Норрис снова командует британскими военно-морскими силами на Каспии? А мне говорили, что в сентябре прошлого года, после бегства из Баку, он в Хамадане в сильном подпитии упал со второго этажа, разбил голову и сломал руку.

— Пьяному море по колено. Выжил. Теперь на лбу у него большой шрам, а правая рука не действует. Крепкий, видать, человек и очень упрямый, — не без иронии отметил Киров. — Презирает русских и в то же время страстно мечтает получить русский орден.

— Бакинские товарищи рассказывали, что англичане конфисковали почти все суда частных владельцев, вооружили их пулеметами и полевыми орудиями. И выкрасили одинаково: корпус в черный, а надстройки — в шаровый цвет. — Коломийцев усмехнулся: — Об этом "флоте" сложили скабрезные стишки:

— Этот, с позволения сказать, флот вкупе с бичераховским причиняют нам немало неприятностей.

— У Бичерахова тоже есть флот? — поразился Коломийцев.

— Есть, — кивнул Киров. — И командует им… казачий ротмистр! Некий Воскресенский.

— Воскресенский? Знаю его по Персии. Как же он командует флотом?

— А вот представь. В Петровске у стенки стоял его штабной пароход "Адмирал Корнилов". Матросы спьяна спалили его. В Красноводске на пароходе "Пир Алаги" команда устроила такой пир, что всю ее списали на берег. Шутки шутками, а хлопот у нас много. С падением Царицына неприятель помышляет взять Астрахань и двинуться вверх по Волге. Так что теперь наша главная задача — усилить оборону Астрахани с моря.

— Да, без помощи Астрахани муганцам придется крайне туго.

— Мы помогаем чем можем. Отправили несколько лодок с оружием, боеприпасами и деньгами, да не знаем, дошли ли они по назначению. Из каждых трех-четырех лодок одна непременно попадает в руки врага… — В карих глазах Кирова Коломийцев снова заметил печаль. — Был у нас замечательный товарищ Буниат Сардаров. Осенью прошлого года отправился в Москву, на Первый съезд коммунистических организаций народов Востока. Там его избрали заместителем председателя Центрального бюро большевиков мусульман. Весной он вернулся к нам, мужественно командовал отрядом мусульман во время белогвардейского мятежа… — Киров помолчал. — В апреле мы отправили его с группой коммунистов в Баку. Англичане захватили лодку и всех расстреляли… Путь по Каспию, ты сам знаешь, очень опасен и рискован. Но иного пути у нас на сегодня нет. — Киров снова помолчал. — Кое-что для ленкоранских товарищей повезешь ты. — Коломийцев согласно кивнул. — С вами поедет англичанин Отто Герман. Поможешь ему пробраться из Ленкорани в Баку.

— Когда можно выезжать?

— Так и рвешься в бой! — улыбнулся Киров. — Побудь дней десять, "Встреча" пока на ремонте.

— "Встреча" еще здесь? Хороший катер, и команда отличная. Сергей Миронович, как бы мне повидаться с товарищем Наримановым?

— Так он в Москве.

— Ну да! Эх, не знал… И прошлый раз не застал его в Астрахани.

— Да, тогда он был в Киргизской стопи, на партсъезде. А теперь его вызвали в ЦК по делам "Гуммета".

— Какая досада! Георгий Васильевич Чичерин настоятельно рекомендовал поговорить с ним.

— Да, товарищ Нариман большой знаток Востока. А ты повидайся с его земляками. Тут у нас много азербайджанцев-"гумметистов". В прошлом году после падения Бакинской коммуны перебрались сюда. Большая сила! Крепко помогают нам. Правда, кое-кого Москва вытребовала для работы в центральных органах. Слышал я, и Нариманова хотят забрать у нас. Ничего не поделаешь, Москва есть Москва. И все же отстаиваем каждого из них, они нужны для работы в Закавказье. Вот недавно вернулся из Москвы Дадаш Буниатзаде. Осенью прошлого года он был на приеме у Владимира Ильича, выступил от "Гуммета" на Первом съезде коморганизаций народов Востока, работал комиссаром по делам мусульман Закавказья при Наркомнаце. А у нас он был членом губкома, редактировал татарскую газету "Тартыш"… Колоритная фигура! Из рабочих, в прошлом камнетес, он самостоятельно овладел такими разносторонними знаниями — хоть сейчас наркомом просвещения назначай! — Киров тепло улыбнулся, вспоминая: — Как-то ночью захожу в редакцию, гляжу, читает "Войну и мир". И такой восторг написан на лице! "Ты читал это? — спрашивает меня. — Ты счастливый человек, а я вот только теперь приобщаюсь к этому прекрасному миру". Или, скажем, Гамид Султанов. Образованный, интеллигентный человек, тоже из рабочих. В Лейпциге институт окончил! Мы избрали его членом президиума губкома и губисполкома, заведует земотделом. Командовал мусульманскими отрядами… — Киров продолжал рассказывать об астраханских коммунистах-азербайджанцах, и, слушая его, Коломийцев поражался, как хорошо знает он каждого из них.

Встречи с Гамидом Султановым, Дадашем Буниатзаде, Газанфаро Мусабековым духовно обогатили Коломийцева, он убедился, что, работая в Москве и Астрахани, они сложились как опытные политические и военные руководители и теперь рвутся в Баку, чтобы принять непосредственное участие в борьбе с англичанами и мусаватским правительством.

Коломийцев побывал в затоне, где ремонтировалась "Встреча". Члены команды обрадовались ему.

— С нами пойдешь, Иван Осипович? — спросил машинист Тутин.

— Пойду, если возьмете, — отшутился Коломийцев.

— Отчего ж не взять хорошего пассажира!

— А что, бывают и плохие?

— Да как сказать. Не то что плохие, а очень уж сухопутные. Вот ведь Серго Орджоникидзе, человек храбрый, прямо-таки бесстрашный. Говорят, один, без оружия отправился в аул и сагитировал взбунтовавшихся горцев за Советскую власть. А когда шли на рыбнице из Баку в Астрахань, не вынес штормовой качки, лежал пластом. Не знаю, верно ли, нет ли, ребята говорили, будто он просил: "Остановите лодку, я сойду". Это в открытом-то море!

— Ведь почему так получилось? — вступился за Орджоникидзе командир катера Комов. — Во-первых, вышли они в море тринадцатого числа, во-вторых, их было тринадцать человек, а в третьих, женщину взяли на борт.

— Оно-то так, — согласился Тутин и вспомнил, как стойко держался Коломийцев в штормовую погоду, как он пел песни, когда их катер обстреливало дальнобойное орудие с Баиловской горы.

Дни проходили в бесконечных хлопотах. Коломийцев несколько раз приходил смотреть, как готовят "Встречу" к дальнему переходу, вникал во все дела, ходил в губком и Реввоенсовет, хлопотал о боеприпасах, обмундировании и медикаментах для ленкоранских частей. А долгие летние вечера коротал в обществе англичанина Отто Германа.

Беседа двух этих молодых, пылких натур, привязавшихся друг к другу с первой же встречи, представляла собой любопытное зрелище: Коломийцев спрашивал по-английски, Герман отвечал по-русски — так каждый из них практиковался в языке, которым плохо владел.

Герман с пятилетнего возраста жил в Лондоне, куда родители эмигрировали в начале века из польского города Ченстохова, входившего в состав Российской империи. В доме родителей часто собирались русские политэмигранты, царила атмосфера ожидания революции. И когда грянул февраль семнадцатого года, двадцатидвухлетний Отто Герман, член Британской социалистической партии, твердо решил: "Надо ехать в Россию!"

— Я обратился в организацию, ведавшую возвращением политэмигрантов в Россию, — рассказывал Герман, — к Георгию Васильевичу Чичерину…

— Нашему наркому? — спросил Коломийцев.

— Да, да. Он был секретарем этой организации. Я знал его, он прежде навещал отца. Удивительный человек! Изложил ему свою просьбу, а он ответил: "Что вы будете делать в России? Вы ведь не знаете ни одного слова по-русски". Через несколько дней я снова сунулся к нему. Он опять отказал: "Разве здесь вы не можете принести пользу нашему делу?" Но я рвался в Россию. И когда я в третий раз появился в кабинете Чичерина, он только развел руками и поддержал мою просьбу.

Осенью семнадцатого года я был уже в Москве, и меня с группой товарищей послали на Полтавщину. Вскоре Украину оккупировали немцы, и работать пришлось в подполье, вел агитацию среди немецких солдат.

— На английском языке?

— Нет, почему же? Я свободно владею немецким… Ну, а весной нынешнего года я снова приехал в Москву. Прихожу в ЦК РКП (б). Здесь меня пригласили к секретарю ЦК Елене Дмитриевне Стасовой. Удивительный она человек! Маленького роста, щуплая, а сколько в ней энергии и силы! Мне запомнился проницательный взгляд ее глаз сквозь толстые стекла старинного пенсне, французский прононс, с которым она деловым, товарищеским тоном говорила: "Есть решение послать вас на нелегальную работу в Закавказье. Там сейчас хозяйничают английские интервенты. И в этих условиях вы будете очень полезны партии, сумеете помочь нашим азербайджанским и грузинским товарищам".

Елена Дмитриевна со знанием дела обрисовала ситуацию, сложившуюся в Азербайджане и Грузии, задачи тамошних большевиков, а затем спросила: "Каковы ваши соображения по поводу поездки в Закавказье? Имеются ли у вас вопросы?" У меня был только один вопрос: "Как сейчас ехать в Закавказье?" "Направитесь через Астрахань", — ответила Елена Дмитриевна. "Через Астрахань? А где эта Астрахань?" — спросил я, сконфуженный плохим знанием географии России. Но Елена Дмитриевна, как бы не заметив моего смущения, подошла к карте, показала на ней Астрахань и добавила: "Там теперь находится товарищ Киров. Приедете в Астрахань и сразу к нему обратитесь"…

Добрался я сюда в конце мая и тут же направился к Сергею Мироновичу. Несколько раз виделся с ним. Необыкновенно интересный человек!

Коломийцев слушал Германа с улыбкой, ему приятно было слышать лестный отзыв англичанина о Чичерине, Стасовой и Кирове, и он в свою очередь рассказывал Герману о том, какую важную роль играет советская Астрахань как связующее звено между Советской Россией и оккупированным англичанами Закавказьем, о положении дел в Баку, на Мугани, о Ленкорани, куда они отправятся на днях…

Коломийцев каждый день встречался с Кировым; Однажды Сергей Миронович вручил ему только что полученный в Астрахани номер "Известий" от 9 июля:

— Вот, познакомься. Письмо ЦК. Судя по стилю, написано Ильичем.

На первой полосе газеты броский заголовок: "Все на борьбу с Деникиным!" Под ним более мелким шрифтом: "Письмо ЦК РКП (большевиков) к организациям партии". Коломийцев жадно впился в текст.

"Товарищи! Наступил один из самых критических, по всей вероятности, даже самый критический момент социалистической революции"[20]…— Уже эти первые слова звучали как набат, будоражили внимание.

"…Надо всё и вся перевести на военное положение, целиком подчинить всю работу, все усилия, все помыслы войне, и только войне. Иначе отразить нашествие Деникина нельзя. Это ясно. И это надо ясно понять и целиком провести в жизнь…" — Коломийцев дважды перечитал эти строки.

— "Тогда мы победим", — вслух произнес он последнюю фразу и восторженно сказал: — Вот это сила! Какая четкая мобилизующая программа работы! Какая вера в победу!

— Ленин! — ответил Киров, и этим было сказано все.

— Дадите мне газету с собой?

— Непременно возьми. Ознакомишь ленкоранских товарищей. Да, кстати, вчера вернулся товарищ Нариманов. Но он болен, так что вряд ли сможет принять тебя.

— Какая жалость! Так и не увижу его…

Однако Нариманов, узнав о дипломатической миссии, сам пригласил Коломийцева.

В прихожей остро пахло лекарствами. Вслед за Гюльсум-ханум, осторожно ступая, Коломийцев вошел в спальню.

При виде гостя Нариманов слабо улыбнулся, пытался приподняться и болезненно поморщился. Гюльсум-ханум поспешила к нему, подложила подушки под спину и неслышно удалилась.

— Салам, салам. Хаиш миконэм, дахил бешавит, — по-фарсидски приветствовал его Нариманов. Голос его был слабым, прерывистым. — Бе фермад, бенишинид[21].

— Тэшеккор миконэм, — поблагодарил Коломийцев, придвинул стул поближе к кровати. — Эхвали шома чэтор аст? — справился он о здоровье.

Нариманов слабо махнул рукой:

— Бэд аст. Плохо. Старая хворь скрутила. Видно, только в могиле оставит в покое.

— Ну, зачем вы так говорите, Нариман Наджафович, вам еще жить и жить.

Нариманов грустно улыбнулся, вытер испарину со лба.

— Как сказал поэт, "хоть сотню проживи, хоть десять тысяч лет, придется все-таки покинуть этот свет", — по-фарсидски продекламировал он.

— Но этот поэт сказал и другое: "Чтоб с наслажденьем жить, живи для наслажденья. Все прочее — поверь — одна лишь суета".

Нариманов, улыбаясь, кивнул, довольный тем, что Коломийцев узнал поэта, которого он цитировал, и спросил:

— В чем вы видите наслаждение жизни?

— В борьбе. Только в борьбе. Для этого мы и приходим в мир. Как сказал тот же поэт, "Мы — цель и высшая вершина всей вселенной, мы — наилучшая краса юдоли бренной…".

— Вы любите Хайяма? — спросил Нариманов.

— Мне больше по душе Саади и Хафиз.

— Да, их философия мудрее и глубже. Персы любят цитировать своих классиков. В их творениях можно найти ответы на любую жизненную проблему. — Помолчал, переводя дыхание. — Сергей Миронович рассказывал мне о вашей работе в Персии. Великая и многострадальная страна! — И, автор исторической драмы "Надир-шах", Нариманов стал увлеченно рассказывать об истории Персии, о нравах и обычаях народа и сообщил такие подробности, которых Коломийцев не подметил за два года жизни в Персии. Нариманов цитировал поэтов, говорил о прекрасной музыке.

— Жаль, руки слабы. Сыграл бы вам персидские мелодии…

Коломийцев перевел взгляд на тар и камышовую свирель, висевшие на стене. "Неужели сам играет?" — поразился он. Как-то не укладывалось в сознании, что этот мудрый государственный муж играет на пастушьей свирели.

Гюльсум-ханум внесла круглый столик с чаем. Потом она еще несколько раз неслышно заходила в комнату.

Когда заговорили о предстоящей работе в Персии, Коломийцев прочел Нариманову обращение Советского правительства:

— "Российский народ верит, что 15-миллионный народ Персии не может умереть, что он, имеющий такое славное героическое прошлое, имеющий на страницах своей истории и культуры имена, пользующиеся справедливым преклонением всего цивилизованного мира, могучим порывом сбросит вековую спячку, свергнет гнет гнусных хищников и вольется в братские ряды свободных культурных народов для нового светлого творчества на благо всего человечества"[22].

— Правильно! — горячо воскликнул Нариманов. — Восток это поймет. В конечном счете, если Запад медлит, то укрепление нашей власти придет с Востока. — Его большие черные глаза загорелись живым блеском, а в голосе почувствовалось волнение. — Недавно я имел счастье познакомиться и беседовать с Владимиром Ильичом. До сих пор нахожусь под впечатлением от этой встречи. Когда я пришел к нему, он сразу признался, что мало знаком с жизнью мусульманского Востока. Я напомнил ему удивительные факты из жизни муганского крестьянства, приведенные в его работе "Развитие капитализма в России". "Это лишь иллюстрация для характеристики национального курса России на Кавказе", — отмахнулся Владимир Ильич. "Да, но какая иллюстрация!" — продолжал я. — Нариманов помолчал, отдыхая, и вдруг спросил: — Кстати, лотосы еще растут на Мугани?

— Лотосы?.. Не знаю. А почему это интересует вас? — удивился Коломийцев.

— Владимир Ильич рассказывал, что еще в четвертом веке до нашей эры Геродот описывал плодородие муганских земель. Позднейшие историки указывали на Мугань как на страну "возделанную и изобильную". В седьмом веке нашей эры арабский завоеватель Омар ибн-Хаттаба, покорив Египет и Персию, вторгся в Закавказье. Среди пленных рабов, пригнанных на Мугань, были жрецы Озириса и Изиды. Они принесли с собой семена "божественного цветка" — египетского лотоса, чтобы здесь вспоминать о берегах Нила. В те века о плодородии и богатстве Мугани слагали легенды… Владимир Ильич говорил, что мы должны возродить Мугань, превратить ее в богатейшую житницу страны.

— Как далеко он смотрит! — воскликнул Коломийцев.

— Очень, очень! — Нариманов улыбнулся. — Я сказал ему: "Владимир Ильич, я, мусульманский литератор, впервые слышу об этом от вас. А вы говорите, что мало знакомы с жизнью Востока". "Мугань, — ответил Владимир Ильич, — нашенская, российская земля. А вот, скажем, о Персии мои познания ограничены сведениями, почерпнутыми всего только из двух книг: Деморньи "Персидский вопрос и война" и Егера "Персия и персидский вопрос".

— Надо бы прочесть их, — сказал Коломийцев. — Они изданы у нас?

— Нет, в Париже и Веймаре. Владимир Ильич читал их на языке оригинала. "Первая книга, — сказал он, — архипоучительна, как описание поистине жалкого состояния Персии, над которой самым бесстыдным образом издеваются и грабят ее три, — в первую очередь три, — великие державы: Россия, Англия, Германия".

— Правильно! — воскликнул Коломийцев.

— "Вторая, — продолжал Владимир Ильич, — очень хорошая книга, обстоятельная, ясная, точное изложение, часто цитирование документов. Превосходная карта Персии, зоны влияния России и Англии. Автор, конечно, империалистическая сволочь"[23].

— Так и сказал? — рассмеялся Коломийцев. — Крепко сказано!

— Мы долго говорили о политике партии на Востоке. Дать ему возможность свободно и самостоятельно развиваться — вот искреннее и горячее желание Владимира Ильича. Ведь не случайно сразу же после победы Октябрьской революции было принято обращение к угнетенным народам Востока. Впрочем, вам лучше знать, какое впечатление произвело оно в Персии.

— Колоссальное!

— А теперь вы везете персидскому народу новое подтверждение братских чувств России. Используйте все возможности, чтобы о нем узнали широкие массы: крестьяне, городская беднота, купечество, духовенство…

— Постараюсь, Нариман Наджафович, — обещал Коломийцев. Он отчетливо представил себе, как нелегко будет ему сломить средневековый фанатизм служителей ислама, и без тени лести добавил: — Мне бы ваше умение разговаривать с духовенством! Георгий Васильевич рассказывал, что в беседе с ним Владимир Ильич расхваливал ваше выступление, кажется, в мечети, перед моллами, назвал его образцом антирелигиозной пропаганды. О чем вы говорили с ними?

Теплая улыбка согрела болезненное лицо Нариманова, польщенного вниманием и оценкой Ленина. Он с усилием повернулся на бок, достал из тумбочки несколько тонких брошюр и, откинувшись на спину, протянул одну из них Коломийцеву:

— Милости прошу, можете ознакомиться… Возьмите на память.

— Спасибо, Нариман Наджафович. — Коломийцев прочел на обложке из грубой серой бумаги пространный заголовок: "Речь товарища Н. Нариманова, произнес на собрании мулл и учителей татарских школ в гор. Астрахани 20 декабря 1918 г. Издание Комиссариата по делам мусульман Закавказья. № 5, 1919" — и принялся бегло просматривать ее.

— Думаю, вот эта больше заинтересует вас. — Нариманов передал вторую брошюру: "д-р Н. Нариманов. С каким лозунгом мы идем на Кавказ. Издатель: Комиссариат по делам мусульман. Закавказья. № 4. Астрахань. Типография "КОЧ". 1919 г.". — В основу положен мой доклад. В конце марта мы провели совещание всех азербайджанских коммунистов…

— Гамид Султанов и Дадаш Буниатзаде рассказывали.

— Находясь в России, мы все время думаем об Азербайджане… Мы твердо знаем, что Азербайджан не может существовать без России. И мы решили, что рабочие и крестьяне должны взять власть в Азербайджане. Отсюда, из Астрахани, мы многое делаем для подготовки вооруженного восстания. Особенно Сергей Миронович, как руководитель работы в зафронтовой полосе — так у нас принято называть работу в Закавказье и Дагестане, — снаряжает одну за другой лодки с оружием, боеприпасами, партийными и военными работниками. В ближайшее время в Баку отправятся Гамид Султанов, Дадаш Буниатзаде, Виктор Нанейшвили, Отто Герман и другие ответственные товарищи…

— Герман поедет со мной. И кое-что из боеприпасов для Ленкорани я прихвачу.

— Очень хорошо… К сожалению, мы узнаем о муганских делах с запозданием, из сообщений Бакинского и Кавказского краевого комитетов, пересылаемых через Астрахань в Москву. Что там сейчас?.. Будете в Ленкорани, разыщите Бахрама Агаева.

— А как же! Я знаком с ним.

— Энергичный, сильный работник! Мы сблизились с ним в Баку, как руководители "Гуммета" и "Адалята" — двух дочерних организаций большевистской партии. Бакинский комитет правильно сделал, послав его в Ленкоранский уезд. По моим сведениям, там на рыбных ватагах около девяноста процентов рабочих — выходцы из Южного Азербайджана. Благодаря работе "адалятистов" и наших "гумметистов" широкие массы мусульман Ленкоранского уезда поддержали идеи Советской власти… Передайте Бахраму горячий, братский привет…

Заметив, что Нариманов совершенно утомился, Коломийцев поднялся:

— Ну, удачи вам… Если сможете, напишите из Тегерана…

— Непременно, Нариман Наджафович, напишу. Поправляйтесь. — Проникшись глубокой симпатией к этому умному, доброму больному человеку, Коломийцев поцеловал его. Нариманов помахал слабой рукой, откинулся на подушки и уставился в одну точку. Вошла Гюльсум-ханум, спросила что-то, он не откликнулся, и она не стала тревожить его.

Немного погодя Нариманов позвонил в колокольчик и попросил жену принести бумагу и чернила. Обмакнул перо и вывел первую строку: "Письмо главе мусаватского правительства Насиббек Усуббекову".

Чуть забрезжил рассвет, Владимир Морсин поднялся и стал собираться в путь. Мария пекла ему в дорогу пресные лепешки.

Сергей и Салман, долго сидевшие ночью во дворе, на чурках, легли только под утро и теперь крепко спали на узкой железной кровати. Морсин не хотел будить их, но стоило ему заглянуть за ситцевый полог, как ребята вскочили, будто по команде.

Быстро позавтракав, все вместе поспешили в город и здесь расстались, разошлись по своим делам: отец вместе с Ширали Ахундовым отправились в села выполнять задание Реввоенсовета, Мария пошла на работу в госпиталь, Салман — в горы, в отряд Гусейнали. Сергей не мог пойти с ним: Федор Беккер велел ему непременно зайти к нему сегодня. Послонявшись по Большому базару, он в назначенный час пришел в ЧК. Беккер сказал ему, что завтра в село Привольное пойдет группа военных работников во главе с членом Реввоенсовета Сергеем Ломакиным, и что в эту группу включены он, Сергей, и Нина Николаева.

— И Нинка пойдет? — обрадовался Сергей, наморщив в улыбке нос.

— Ваше дело — разведка, — строго ответил Беккер. — Будете выполнять задания Ломакина.

Из ЧК Сергей побежал в госпиталь, уговорить мать — ведь отец велел не оставлять ее одну.

— Езжай, сынок, — согласилась Мария. — Только будь осторожен…

Потом он повидался в Реввоенсовете с Ломакиным и наконец пошел на конюшню, где еще недавно работал конюхом, сам выбрал себе коня.

Рано утром на дороге перед домом зацокали копыта.

— Сережка, где ты там? Поспешай! — крикнул Ломакин.

Сергей простился с матерью, вскочил на коня и ускакал.

Всадники ехали парами, словно в строю, впереди — Ломакин и Яков Горбунов из Привольного, за ними — еще двое военных, позади — Нина и Сергей. Миновав Форштадт, свернули в сторону гор. Самый удобный путь от Ленкорани до Привольного проходил по почтовому тракту, через Николаевну и Пришиб, а там по проселочной дороге несколько верст в глубь степи. Но этот путь был отрезан белогвардейцами.

Проезжая через сумеречный, прохладный лес, всадники держали оружие наготове: бывали случаи, когда бандиты, забравшись на деревья, стреляли оттуда или дикой рысью прыгали на спины…

Вскоре маленький отряд благополучно выехал ил опасного леса в поле. На многих участках шла уборка верна. Мужчины с винтовками, женщины, дети, приложив козырьком ладони к главам, настороженно провожали всадников.

За обмелевшей от летнего зноя мутной рекой Гей-Тепе зеленым оазисом раскинулось большое село — Привольное. Его основали еще в прошлом веке рязанские мужики, сосланные на край империи только за то, что предпочли иудейскую веру православной. Переселенцы поставили добротные бревенчатые дома — срубы, как в российских деревнях, возделали благодатные земли под пшеницу-самород, научились выращивать хлопок и рис. Давно истлели кости тех первых поселенцев под могильными камнями с выбитыми на них русскими фамилиями и непонятными письменами — изречениями из талмуда, а дома, поставленные ими, все еще крепко стоят, утопая в садах.

Точно таким же был дом Якова Горбунова на окраине села, куда определили приезжих на постой. Мать Якова, тихая, кроткая женщина, подала на стол запотевшую крынку молока, душистый хлеб, вскипятила самовар. "Ишь, как живут! Верно говорил Блэк, на Мугани одно кулачье", — подумал Сергей, уминая хлеб за обе щеки. Но вот за завтраком разговорились. Горбуновы стали рассказывать о себе, и Сергей понял, как обманчиво поспешное суждение о людях, — перед ним была самая обыкновенная крестьянская семья, всю жизнь не вылезавшая из нужды.

Яков Горбунов был одним из тех, кто создал в Привольном партийную ячейку, революционный кавэскадрон. Сейчас он с грустью рассказывал об Алеше Джапаридзе, приезжавшем на Мугань для хлебозаготовок, о полит-комиссаре Тимофее Ульянцеве.

— Накануне боя за Ленкорань Тимофей Иванович послал меня и красноармейца Семена Иванова на Фор-штадт. Там штаб Хошева расположился и кулацкий "ревком". Как раз в доме Иванова. Брат его — офицер белогвардейский. Мы должны были сагитировать жителей, чтобы они не шли за Хошевым, держали нейтралитет. Очень не хотел Тимофей Иванович напрасного кровопролития. Пришли мы на Форштадт, собрали жителей и только начали говорить, как нас зацапали. Какой-то хорунжий, морда бандитская, приказал отвести нас на пустырь и пустить в расход. Разули нас, связали руки и повели. Идем и думаем: ну, все, поминай как звали. Вдруг слышим, скачет кто-то. Оглядываемся — офицер. Семен аж побледнел: "Брательник!" Каково из рук родного брата смерть принимать? А тот подскакал и командует: "Отменить расстрел, под арест шпионов! Я их сам допрашивать буду". Привели нас обратно, заперли в баньке, часового поставили. Под утро в городе начался бой. Слышим, с Перевала по Форштадту орудия бьют. Эх, думаю, все равно пропадать! Разбежался, толкнулся плечом в дверь, вышиб ее. Часовой с перепугу дал деру. И винтовку бросил. Подобрал я ее и скорей к маяку. К самому штурму подоспели. У меня на глазах Тимофея Ивановича сразило…

После завтрака старшие ушли в ревком, а Сергей и Нина вышли побродить, посмотреть, какое оно, Привольное.

Перед калиткой стояли босоногие мальчишки, разглядывая незнакомого парня и девушку. Кудрявый, смуглый паренек лет пятнадцати в косоворотке навыпуск и коротких холщовых штанах с завистью смотрел на буденовку и портупею, которые Сергей не снимал, несмотря на июльский зной. И, вероятно из мальчишеской зависти, он стал подтрунивать над Сергеем. Раскинув руки и подавшись назад, он насмешливо воскликнул:

— Ой, пацаны, держите меня, а то упаду! Глядите, какой комиссар с мамзелкой!

Мелюзга звонкоголосо подхватила:

— Комиссар! Комиссар!

— Цыц, малявки! — наморщив в улыбке конопатый нос, беззлобно прикрикнул на них Сергей.

— Что, что, что? — зачастил кудрявый и грозно двинулся на Сергея: — А ну, повтори, повтори!

— Врежь ему, Яшка, врежь! — подзадоривали пацаны.

Но Яша был не дурак, он понимал, что противник и старше и сильнее. Просто держал марку забияки. Подойдя вплотную к Сергею, он замахнулся. Сергей ловко схватил парня за шею, подсек ногой и повалил на землю, Яша задергал ногами, как перевернутая черепаха, и вытаращил глаза.

— Ты чего, ты чего, ты чего? Я ж пошутил…

Сергей отпустил Яшу и добродушно сказал:

— Знай наших! Больше так не шути.

— Нашел с кем связываться, — насмешливо бросила Нина. — Ты попробуй повали меня.

— Тебя? Нот еще, с девчонкой связываться! — усмехнулся Сергей и, нахлобучив на голову парня свою буденовку, дружелюбно спросил: — Ну что, Яшка, покажешь нам, что у вас тут интересного есть?

Польщенный доверием Сергея, Яша сразу почувствовал себя его старым другом.

— Пошли, пошли! А портупею дашь поносить? — закинул он удочку и обернулся к своим дружкам: — Ну чего, чего, чего вы тащитесь за нами?

Просторная площадь с синагогой, чайной и керосиновой лавкой — вот, пожалуй, и все достопримечательности Привольного, широко раскинувшегося вдоль двух параллельных улиц. Побродив по селу, ребята пришли к дому бежавшего в Баку кулака. Теперь сельчане называли этот дом "штабным" — здесь помещался привольненский ревком.

В "штабном" доме собрались все члены привольненского ревкома, командиры и комиссары пехотных частей и партизанского отряда, кавалерийского эскадрона и арт-батареи. Такие расширенные заседания здесь громко именовали "военным советом".

Ломакин хмуро слушал председателя ревкома Абрама Матвеева. Тот доложил собранию, что по решению Реввоенсовета ревком преобразован в Комитет военно-революционной обороны южной Мугани, и зачитал список его членов. В него вошли пятеро привольненцев, а из шести работников, присланных Реввоенсоветом, только он, Ломакин.

Этого следовало ожидать. Перед тем как отправиться сюда, Ломакин был на беседе у председателя Реввоенсовета Наумова. Шел откровенный разговор о трудностях, которые ждут ленкоранцев. Наумов предупредил, да это и не было новостью для Ломакина, что привольнепцы заражены болезнью местничества и не захотят выпустить из рук бразды правления. Конечно, на это у них были основания. Они приняли самое активное участие в апрельских событиях. А на съезде Советов никого из привольненцев не избрали в крайисполком — почти все руководящие посты заняли военные и партийные работники, присланные из Баку. В сущности, это было справедливо, так как последние имели больший опыт работы. Но привольненцы, как, впрочем, и многие другие муганцы, затаили неприязнь к "пришлым", которую еще больше разжигало окопавшееся в Пришибе и Привольном кулацкое охвостье, направляемое кулаком Алексеевым и ему подобными, нашептывавшими тут и там: "Видали? Для чужого дяди старались!" Распространяя всякого рода небылицы и ложные слухи, кулачье, как мышь — гору, изо дня в день подтачивало веру привольненцев в Советскую власть, в коммунистов. Кулаки призывали гнать "пришлых коммунистов", через которых, мол, все беды на Мугани, создать "Советы без коммунистов" и, как образец такой власти, сорганизовали свой "ревком" — в противовес привольненскому.

Словом, обстановка в Привольном, наиболее революционном селе Мугани, оставалась сложной, неустойчивой и опасной.

В такой обстановке в роли председателя Комитета обороны привольненцев вполне устраивал Матвеев, человек осторожный и осмотрительный. Неторопливые движения, медлительная речь Матвеева раздражали решительного, скорого на руку Ломакина, рассчитывавшего, что его, как члена Реввоенсовета, к тому же старшего по возрасту, изберут председателем.

Слушая Матвеева, Ломакин присматривался к нему. Что он знал о нем? Говорят, у его отца три десятины посевов и столько же риса, две десятины садово-огородных культур. Но зажиточным Матвеева не назовешь — эта земля кормит семьи трех братьев.

Ломакин перевел взгляд на Горбунова: "А у них ни одной десятины". Он вспомнил рассказ Якова и его матери о мытарствах семьи.

— Не тот хозяин, кто по земле бродит, а кто по ней за сохой ходит, — ответил Матвеев. — Пришибянам не до нас, у самих хлеба созрели. Да и куда им воевать, расколошматили их в Ленкорани. Теперь не скоро очухаются.

— То-то они третьего дня на съезд собрались и мусульман на помощь призвали, — вставил Горбунов.

— Может, пошлем разведать, что они замышляют? — предложил Матвеев.

Его нерешительность вывела Ломакина из терпения.

— Товарищи! Как представитель Реввоенсовета, требую беспрекословно подчиниться приказу. Речь идет о судьбе нашей республики. А мы топчем воду в ступе. Да, я согласен с вами, летний день год кормит. Нам дорого каждое зернышко. Красноармейцы в Ленкорани голодают. Но судьба республики нам еще дороже. Вот тут товарищ Матвеев предлагает послать разведку. Пошлем в любом случае. Думаю, пошлем и ультиматум. Если пришибянам в самом деле осточертело воевать за Алексеева и прочую кулацкую сволочь, пусть сложат оружие. А не сложат — разобьем!..

Утром, когда они шли по селу, напоминающему прифронтовой городок, и видели в садах пирамиды винтовок и дремавших под деревьями солдат, Горбунов говорил Ломакину, что в селе до тысячи бойцов. Кавэскадрон насчитывает около ста пятидесяти всадников. Батарея состоит из четырех орудий и двух пулеметов. Что и говорить, сила большая. Но беда в том, что в частях царит дух партизанщины, нет железной дисциплины. Приказы командиров и даже решения ревкома шумно обсуждаются на митингах, ставятся на голосование. Вот и сейчас, едва Матвеев доложил о плане совместного наступления, принятом Реввоенсоветом, на Военном совете начались дебаты. Мнения разделились. Сторонники решительных действий кричали:

— Правильный приказ! Пора кончать с контрой! Выступать надо!

— Прежде батьки в пекло не лезь! Сказано: совместно, значит, все вместе. Пусть выступят из Ленкорани и Пушкино, тогда и мы начнем, — предостерегали другие.

— Я скажу вам одну русскую пословицу: хлеб на стол — и стол престол, а хлеба ни куска — и стол доска. — Матвеев медленно обвел взглядом людей. — Давайте сперва уберем хлеб, а потом пожалуйста, почему бы и не воевать?

— Да пока вы будете собирать хлеб, хошевцы сожрут Привольное вместе с вашим хлебом! — вскипел Ломакин.

— Авось не сожрут.

— Авось да небось — плохая подмога. Пока мы не разобьем му ганскую контру, мы не хозяева на своей земле.

Пока в доме шло заседание, во дворе, под тенистым деревом, Сергей рассказывал Нине и Яше о том, как он на рыбачьей лодке ходил в Астрахань, встречался с Кировым и Наримановым, как дружил с дядей Тимошей, который запросто приходил к ним домой, потому что служил с его отцом на Балтике. И о том, как он со своим лучшим другом Салманом и его двоюродной сестрой Багдагюль работал в белогвардейской управе и добывал важные сведения.

Яша слушал ого с раскрытым ртом. Он даже в Ленкорани не бывал, но то что в Баку или Астрахани. А Нина временами недоверчиво усмехалась, понимая, что Сергей бахвалится и немного привирает. Когда же Сергей стал рассказывать о коменданте управы Рябинине, который, как выяснилось, был причастен к убийству Ульянцева, и, вытащив из нагрудного кармана патрон, сказал: "Эту пулю я для него припас", Нина переменилась в лице, глаза ее загорелись гневом.

— Нет уж, Рябинин — мой! — возразила она. — Я сама должна рассчитаться с ним!

Из окна высунулся Пономарев:

— Яшка, ступай сюда!

Яша сорвался с места, скрылся в доме. Через некоторое время он вышел довольный и важный, протянул буденовку Сергею:

— Потом дашь поносить еще?

— А ты куда? — спросил Сергей.

— А никуда, никуда…

— Тебе что, задание дали? — догадалась Нина.

— Да ты что, ты что? Кто тебе сказал?

— Но глазам вижу! А ну говори, куда посылают?

— Не могу, не могу. Военная тайна, — заважничал Яша.

— В Пришиб, да? Признавайся! — наступала на него Нина.

— Откуда ты знаешь? — растерялся Яша. — Только смотрите, никому ни гугу!

— А ну, постой здесь! — Нина бросилась в дом, Сергей — следом.

Они заглядывали из комнаты в комнату. Всюду было людно и шумно. В одной из комнат Горбунов диктовал машинистке:

— "С получением сего предлагаю немедля же выехать…"

Сергей захлопнул дверь. В крайней комнате, выходившей окнами на огороды, они застали Матвеева, Пономарева и Ломакина.

— Товарищ комиссар, это что ж такое получается? — напустилась Нина на Ломакина. — Мы для чего сюда приехали?

— Тише, тише, Огонек, — осадил ее Ломакин. — В чем дело?

— Почему нас не посылают в разведку?

— Что, Яшка лучше нас? — Самолюбие Сергея было задето.

Комиссары заулыбались.

— Яшка наш не первый день ходит в разведку, он тут каждую тропиночку знает, — пояснил Пономарев.

— А я Хошева и всех контриков в лицо знаю. Я в краевой управе служил…

— Ладно, ты иди с Яшей. — Матвеев обратился к Нине: — А ты повремени, будет и тебе задание. Поважнее…

Ребята вырядились нищими оборванцами, каких много скиталось в ту голодную пору по стране, не вызывая подозрения.

Провожая ребят, Нина чуть ли не умоляла выследить Рябинина, если он встретится им.

Яша действительно знал окрестные места как свои пять пальцев. Он провел Сергея не проселочной дорогой, а в противоположную сторону, к реке, и уж оттуда они пошли вдоль берега Гей-Тепе, укрываясь от палящего солнца в садах, потом обошли Пришиб, вошли в него с северной стороны.

"Попрошайки" не толкались на базаре и перед лавками со съестным — они держались ближе к казармам, сторожевым постам и покинутому владельцем двухэтажному особняку, обнесенному высокой кирпичной оградой. В этом особняке располагался штаб муганской белогвардейщины.

Ребята пошли вдоль ограды, высматривая, где бы подступиться к ней. Завернули за угол, в глухой тупик. В одном месте над оградой протянулась ветвь яблони, усыпанная крупными желтыми плодами.

— Во, тут и полезем! — обрадовался Яша. — Становись!

Сергей подошел к стене, уперся руками в нее. Яша вскочил ему на плечи, хотел подтянуться, но кончили пальцев едва коснулись листвы.

— Скоро ты? — От натуги лицо Сергея налилось кровью.

— Сейчас, сейчас! — Яша подпрыгнул, ухватился за ветку и повис, раскачиваясь над землей.

Два-три яблока с глухим стуком упали к ногам Сергея.

"Как бы не плюхнулся", — беспокойно следил он за Яшей. Тот передвигался по раскачивающейся ветви, как акробат под куполом цирка, и наконец забросил ноги на кромку стены, удобно уселся.

— Ну, что там? — нетерпеливо спросил Сергей.

— Чего, чего! Контры! — шепотом ответил Яша. Сорвал яблоко, бросил Сергею: — Лови! — Сорвал другое, смачно надкусил его и перебрался на другую ветвь. Теперь густая крона скрывала его от посторонних глаз, а он видел весь двор как на ладони.

В дальнем углу пушкари чистили стволы двух полевых орудий.

Посреди двора стояла телега со старым солдатским обмундированием. Каптенармус, окинув взглядом новобранцев — а их толпилось рядом десятка два, — совал каждому в руки гимнастерку и штаны.

Немолодой капрал муштровал неловких крестьянских парней, переодетых в солдатское, двор оглашали громкие команды: "Коли!", "Руби!", "Ложись!", "Бегом!"…

Сергей ходил по тупику до угла, поглядывая в обе стороны тихой улицы.

Вдруг со двора до него донесся чей-то строгий окрик:

— Ты зачем туда полез, паршивец?

И голос Яши:

— А чего, чего! Яблок нарвать. Жалко, что ли?

— А ну слазь! Слазь, тебе говорят!

Сергея будто кипятком обдало: "Влип Яшка!" Минуты две он растерянно смотрел на дерево, надеясь, что вот-вот появится Яшка. Потом сорвался с места, подбежал к воротам и принялся барабанить кулаками:

— Откройте, откройте!

Калитка отворилась.

— Тебе кого, малец? — оглядел его часовой.

— Пусти! — Сергей пытался прорваться во двор. — Братишку моего, за что зацапали братишку?

— Какого такого братишку? Ступай вон отсюда! — Часовой захлопнул калитку.

Сергей не угомонился: пусть и его хватают, а Яшку он не бросит одного! Он до боли в руках колотил по калитке, но она больше не открылась. Сергей в отчаянии сел под оградой: "Как я теперь вернусь один?"

Вдруг калитка распахнулась, и со двора пробкой вылетел Яша. Вытянув руки, он пробежал несколько метров и едва удержался на ногах.

Сергей кинулся к нему:

— Яшка!..

— У, контры! Гады ползучие! — клокотал Яша, потирая одной рукой лоб, а другой — зад. На его щеке горел багровый след оплеухи.

— Лупили? — участливо спросил Сергей.

— Ничего, ничего, ничего, — затараторил Яша. — Идем, Сережа, идем!

Тем же кружным путем ребята вернулись в Привольное и обстоятельно рассказали Ломакину и Матвееву все, что видели.

Сомнений не оставалось: беломуганцы готовились к бою.

— Видите, а вы говорите: "Авось не сожрут", — упрекнул Ломакин Матвеева. — Мало им в Ленкорани надавали. Не мы их, так они нас разобьют. Выступать надо, пока не поздно, — настаивал он, хотя не знал истинных планов пришибян.

— Ну, так тому и быть, — заключил Матвеев, — завтра пошлем с Ниной ультиматум. А ты, Сергей, пойдешь в Ленкорань…

Прослышав о возвращении ребят, Нина ждала их во дворе и сразу кинулась к Сергею.

— Ну что, нашел?

— Не… Вообще-то видел одного типа. Да черт его знает, он или не он. Походка вроде его: идет, переваливается, как гусак. А вот лицо… не разглядел.

— Гусак! Сам ты гусак! — разозлилась Нина. — Не мог толком разглядеть, что ли?

— Ну не мог! — обиделся Сергей. — Вот завтра, Матвеев говорил, пошлют тебя, ты и разглядывай бородачей.

— Правда? — Нина на радостях порывисто схватила голову Сергея, звучно поцеловала в щеку. — Ой, только бы послали! Я найду его, чует мое сердце, найду… Ну, чего глаза вытаращил? — засмеялась Нина. — Никогда не целовался с девчонками?

— Не… — наморщив в улыбке нос, признался Сергей.

— Ладно, научу после! — Нина махнула рукой и убежала.

Ставни высоких окон были прикрыты, в комнате царил прохладный полумрак, и только косые полосы солнечного света, пронизывая извивы табачного дыма, падали на паркет и круглый стол, за которым четверо молодых мужчин играли в преферанс. Сидели они по-домашнему: кто в майке, кто вовсе голый по пояс. Игра, судя по всему, шла с ночи: часть стола занимали хрустальное блюдо с абрикосами и сливой, ведерко с бутылкой шампанского, хрустальные фужеры и подсвечник с тремя оплывшими свечами.

Неслышно вошел солдат-вестовой, не спеша подобрал с иолу порожние бутылки, высыпал окурки в корзину и, ставя пепельницу на стол, как бы нехотя сказал:.

— Ваше благородие, там вас девка домогается.

— Какая еще девка? — не оборачиваясь, спросил Хошев.

— А это забавно! — оживился падкий на женщин Иванов, тот самый, что упустил на Форштадте своего брата и Горбунова. — Сейчас бы в самый раз…

— Хе, на коровьем реву, как говорится, — осклабился солдат, но тут же согнал улыбку с лица. — А кто ее знает? Командующего требует. Говорит, парламентерша.

— Парламентерша? Из Ленкорани? — насторожился Хотев.

— А кто ее знает? Говорит, принесла это… фу, господи прости, утьюматом.

— Ультиматум?! — Хошев переглянулся с начальником штаба Могилевским и начальником контрразведки Пирумовым. — Где она?

— Да где ж ей быть? Во дворе.

Офицеры подошли к окну, открыли ставни. Внизу, среди гогочущих солдат, неподвижно стояла и озиралась по сторонам девушка в коротком линялом платье и старых солдатских ботинках. В правой отстраненной руке она держала камышовый прут с привязанным к нему белым носовым платком.

Хошев нахмурился. Его оскорбило, что парламентером прислали какую-то девушку-подростка. Он взглядом спросил Пирумова, знает ли он ее? Тот пожал плечами.

А Иванов оживился еще больше:

— Ба! Да это ж сама Жанна д’Арк! Хошев, тебе не кажется…

— Перестань, Виталий! — перебил его Хошев и бросил вестовому: — Зови!

— Однако оденемся, господа: дама! — предложил Иванов.

Вестовой ввел Нину с белым "флагом" в руке. "Лишь бы не оробеть, лишь бы не оробеть", — твердила Нина, чувствуя себя как на пытке под взглядами офицеров, и нарочито вызывающе спросила:

— Который тут главный?

— Допустим, я, — чуть поклонившись, презрительно усмехнулся Хошев. — С кем имею честь?

— Комитет военно-революционной обороны Мугани предлагает вам сложить оружие. На размышление дается три часа, — выпалила Нина заученную фразу.

Хошев побледнел от гнева, протянул руку:

— Давай!

Нина огляделась, не зная, куда деть флаг, положила его на стол, поставила ногу на стул, расшнуровала ботинок, вытащила из него сложенную бумагу. Хошев брезгливо взял ее, развернул, стал читать вместе с Могилевским. Тем временем Иванов полюбопытствовал:

— Вы большевичка?

— Ну, большевичка. А вам-то что?

— Чекистка, скорее всего, — зло глядел на нее Пиру мои.

Хошев передал ему ультиматум.

— Твое счастье, что ты девчонка! — сузил глаза Хошев. — Я б научил тебя, как разговаривать со старшими.

Нина съежилась под холодным блеском его глаз.

— Если я не вернусь через три часа, они откроют огонь, — предупредила она и добавила: — Пришиб окружен нашими.

Хошев метнул взгляд на Пирумова, сказал Нине:

— Вернешься. — И вестовому: — Запри ее пока, а сам скачи за Алексеевым. Да, и найди Жабина. Он где-то здесь ошивается.

— Какая наглость! — Пирумов швырнул ультиматум на стол.

— Ну, Жанна д’Арк, красная Жанна д’Арк, да и только! — восторгался Иванов. — А ляжки видели? Ах, какие ноги! Смуглые, полные… Ах, как славно было бы… чуть-чуть поджарить их на костре!

— Я ее всю изжарил бы. Да нужна она мне, — ответил Хошев.

— Ты намерен отвечать? — удивился Могилевский. — Привольное у нас как бельмо на глазу. Поднять войска по тревоге, опередить их.

— Заманчиво. Только боюсь, пока мы будем разделываться с Привольным, Ленкорань захватят Мамедхан, Рамазан и иже с ними. Вот кого надо нам опередить!

— Несомненно, это ленкоранцы мутят воду в Привольном. Помнишь, Хошев, я докладывал, что на Мугань прибыли специальные комиссары?

— Тебе следовало бы точнее знать, зачем они прибыли!

— Жабин говорил мне…

— Дерьмо этот Жабин! — перебил Хошев. — Какого черта он ошивается в Пришибе? Путь отправляется в Привольное, подбивает мужиков и баб на замирение с нами, настраивает против пришлых комиссаров!

Могилевский недовольно покачал головой:

— По мне — разгромить их, и вся недолга.

— Я того же мнения, — поддержал Иванов.

— Да поймите вы, не резон нам сейчас ввязываться в драчку. Возьмем Ленкорань, тогда и с ними разделаемся. Дерево рубят под корень.

Пришел Алексеев. Маленький, тщедушный, в длиннополом чесучовом пиджаке, подергиваясь и тряся бородкой при каждом шаге, он пыжился, пытаясь соблюсти степенность, приличествующую его положению.

За ним прибежал Жабин с угодливой улыбкой на лице, испугом и настороженностью в глазах; пришли члены "ревкома" Дураков и Дубина.

Хошев ознакомил собравшихся с ультиматумом, сообщил о двух мнениях: немедленно ударить по Привольному или пойти на переговоры с Комитетом обороны — и заметил, как дернулась бородка Алексеева, когда речь зашла о переговорах.

— Как видите, господа, мусаватисты не откликнулись на ваше воззвание. — Хошев со злорадной улыбкой посмотрел на штатских владык Мугани. — И не откликнутся. Нет у них с нами "общей родины". Мы ратуем за единую, неделимую Россию, а они признают только мусаватский Азербайджан.

— Ты, милок, никак, попрекаешь нас? — затряс бородкой Алексеев. — Разве не ты говорил нам о наказе англичанина объединиться с мусульманами? Сам ты намедни не голосовал за это? Теперь предлагаешь идти на мировую с привольненцами. Юлишь ты, милок, ох, юлишь!..

— Ну, голосовал. А только я знал, что им с нами не по пути. Они и без нас возьмут Ленкорань.

Алексеев обеспокоился: "А ведь и то верно, могут взять".

— Так что порешим, господа?

Решили все-таки вызвать привольненцев на переговоры, нейтрализовать их, развязать себе руки для похода на Ленкорань.

"Теперь уж я въеду в Ленкорань не на троянском, а на белом муганском коне", — торжествовал Хошев.

Нине вручили запечатанный конверт, она вышла за ворота и облегченно вздохнула: в темном подвале ей казалось, что она никогда больше не увидит солнца.

Она свернула на широкий тракт, проходивший по центру Пришиба, и шла, оглядываясь по сторонам. Заприметив бородатого человека, придерживала шаг, присматривалась к нему. Нет, не Рябинин. Вот еще один бородач, еще один… Как много на Мугани бородатых!

Битый час толкалась Нина перед лавками, чайханой и на базаре, и все впустую. А время шло, пора возвращаться. В Привольном ждут ее. Если б не пакет, она ходила бы по Пришибу, пока не найдет Рябинина, — она не сомневалась, что он здесь, что не мог он далеко уйти. Нина свернула на проселочную дорогу, ведущую в Привольное. "Ничего, и еще приду сюда, и все равно найду его", — утешала она себя. И вдруг… в трех шагах от нее из калитки вышел бородатый человек, скользнул по ней взглядом и пошел вперевалку вперед. Рябинин! Да, это он! Нина застыла как вкопанная, ноги ослабли, задрожали. Громко, даже слышно, как громко заколотилось сердце, застучало в висках. Потемнело в глазах. Ненависть, столько дней жившая в ее сердце, мгновенно заслонила все на свете. Для Нины ничего больше не существовало — только он, Рябинин, и ее ненависть, жажда справедливого возмездия.

А Рябинин удалялся, по-утиному переваливаясь с боку на бок.

Нина сорвалась с места и последовала за ним…

В Привольном воцарилось затишье, какое бывает перед бурей. Во дворах под деревьями больше не дремали кони, не стояли пирамиды винтовок, не томились бездельем разморенные зноем красноармейцы. Комитет обороны, не питая больших надежд на то, что хошевцы согласятся сложить оружие, с утра привел в боевую готовность все воинские части. Красноармейцы заняли места в окопах, кавалеристы оседлали коней, пушкари расчехлили орудия. Командиры и комиссары ходили по позициям, еще и еще раз проверяли все до мелочей. Ждали сигнала.

Томительное ожидание царило и в "штабном" доме, где тоже стало малолюднее и тише. До истечения срока ультиматума оставалось около часа, но по времени Нина уже должна была вернуться. А ее не было. Члены комитета нервно курили, ходили по комнате, никто не высказывался вслух, но каждый невольно думал, что с ней случилась беда. Скорей всего, хошевцы арестовали ее. И все-таки надеялись, ждали с минуты на минуту, то и дело посматривали на часы.

Задребезжал полевой телефон. Из Григорьевки сообщили о готовности к бою.

Вскоре из Пушкино вернулся брат Матвеева, Моисей. Он ездил туда с начальником краевой милиции Иваном Сурниным, направленным для организации выступления болгарчайских крестьян. И вот с Моисеем пришло около сорока крестьян, вооруженных чем попало.

— И это все? — поразился Ломакин Сурнин ничего не велел передать?

— Сказал, чтобы больше не ждали, никто не придет.

— Вот тебе раз! А мы ждали человек двести — триста. Чего ж ты стоишь? — набросился на брата Матвеев. — Отведи их во вторую роту.

А Нины все не было.

Один за другим вернулись гонцы, посланные в Петровское и другие села. Вернулись, что называется, с пустыми руками: эти села заявили о своем нейтралитете.

— Умыли руки! — возмущался Матвеев. — А мы за них лезь в огонь за каштанами!

"Да, вот она какая, диспропорция… — мрачно думал Ломакин. — Не получается единогласного выступления муганских сил. Выходит, только Привольное и Григорьевка против Пришиба, Николаевки и Астрахановки драться должны. Теперь вся надежда на Ленкорань и поддержку моряков. Куда же Нина запропастилась?.."

— Время вышло! — громко объявил Пономарев, глядя на трофейные ручные часы.

Все посмотрели на него так, словно не поняли, что значат его слова. Потом молча переглянулись.

— Начинаем! — сказал Матвеев и поднял трубку телефона.

Где-то вдали глухо грохнуло — по Пришибу с востока ударило единственное орудие Григорьевки. В ту же минуту раздались три близких залпа — привольненская батарея открыла огонь по Пришибу с запада. Через небольшой промежуток времени залпы повторились. Пришиб молчал, будто застигнутый врасплох. Но вот совсем рядом, за садами, ахнул взрыв, за ним второй, третий. Задрожала земля, зазвенели стекла. Артиллерийская дуэль началась!

Привольное всполошилось. Мальчишки высыпали на улицу, кричали во все горло:

— Стреляют! Стреляют!

За ними выбежали женщины, старики. И все повалили на сельскую площадь, к синагоге.

Перед синагогой, рядом с раввином, в окружении толпы взбудораженных женщин стоял Жабин. Отчаянно жестикулируя и запинаясь от волнения, он с жаром говорил:

— …А кто виноват? Не знаете? Так я вам скажу: пришлые комиссары и наша голь перекатная. Вот. — Он ткнул рукой в благообразного мужчину. — Кто не знает Данилу Захарыча Бочарникова? Уважаемый, рачительный хозяин. Добрейший человек, я вам скажу. Пожалел своего племянника-сироту Моисея, взял в работники, хотел в люди вывести. А как Моисей отблагодарил его? Связался с голодранцами большевиками и всюду вопит, что Данила Захарыч кулак-мироед, надо, мол, пустить его по миру. Вы знаете, как это у них называется? Не знаете? Так я вам скажу: "интернационал" называется. Кто был никто, тот будет царь. Ха, чтоб мне так жилось! — Грохнул взрыв, Жабин втянул голову в плечи. — Вы слышите, что происходит? Светопреставление! — Раввин согласно кивал, женщины всхлипывали. — И что вы плачете? Разве не ваши мужья начали этот кошмар? — Грохнул взрыв, Жабин снова втянул голову в плечи.

— Кара божья обрушится на их головы! — изрек раввин.

— Рэббэ, мудрые люди повелели: на бога надейся, но сам не плошай. — Жабин обратился к женщинам: — Вы хотите пойти по миру, я вас спрашиваю, или вы не хотите пойти по миру?

— Не хотим, не хотим!

— Так почему не спросите своих мужей, зачем они воюют с пришибянами? Сам поручик Хошев предложил ревкому жить в мире и согласии. Да, да, я своими глазами видел, как он дал письмо комиссарской парламентерше. А комиссары… — Жабин осекся, втянул голову в плечи. — Так спросите своих мужей, зачем они поддерживают комиссаров? Что им, больше всех надо?

И расползлась эта фраза по селу, из уст в уста, из дома в дом.

Артиллерийская дуэль, смолкшая к вечеру, возобновилась с утра. На этот раз начали пришибяне. Их огонь был интенсивнее, точнее. Привольненская батарея отвечала на него неохотно и вяло.

Кавалерию и пехоту в атаку не поднимали, ожидая вестей о выступлении ленкоранцев.

Горбунов прискакал в штаб, отозвал Ломакина в сторону:

— Слушай, Ломакин, на передовой какая-то буза начинается. Несколько бойцов и партизан из местных не вернулись. А в окопах кто-то пустил слушок, будто пришибяне предлагали мир, а мы скрыли от бойцов.

— Какой еще мир? То-то Нина не вернулась. Пресекать надо болтовню. Шептунов и паникеров расстреливать на месте!

— Одного я только что пустил в расход. — Горбунов рассказал, что бойцы 1-й роты приволокли к нему какого-то субъекта в полуштатском-полувоенном обмундировании.

— Комиссар, шпиона изловили!

Появившись в расположении 1-й роты, провокатор собрал вокруг себя бойцов и, тараща глаза, стал рассказывать, что он-де недавно из Ленкорани, там, мол, ужас что творится.

— Ну, офицерье постреляли на острове Сара, восемнадцать душ, — говорил он, — туда им и дорога. Так ведь и нашего брата, простого крестьянина, защитника революции, не щадят. Ни мусульман, ни русских. Недавно трибунал кокнул одного почтенного горожанина, Калантаров ему фамилия. За то, что к нему человек пришел в гости. Этот, как его, косой Рамазан.

— Ну, это ты, брат, тово… не тово, — усомнился кто-то.

— Вот те крест! — торопливо перекрестился провокатор. — Это еще что! В одном дворе трупы нашли, в колодце. Красноармейцы, понимаешь ли! Кто их туда покидал? Ясное дело, чекисты. А кому же еще? Следы, понимаешь, замести хотят. Да все одно им далеко не уйти! Скоро Ленкорани каюк, потом разбойники и до вас доберутся. Так что вы помозгуйте, что к чему…

Провокатора расстреляли.

Рассказ Горбунова всерьез обеспокоил Ломакина. Он и сам, бывая на передовой по нескольку раз в день, замечал неладное.

Вчера утром, вскоре после того, как Нина ушла с ультиматумом Комитета обороны в Пришиб и Сергей проводил ее до околицы, ему приказали срочно доставить секретный пакет в Ленкорань, председателю Реввоенсовета Наумову.

Сергей оседлал коня, пустил его галопом и очень скоро доскакал до Ленкорани. На Форштадте свернул к своему домику. Он, конечно, знал, что в такую пору матери не может быть дома, и все же тайная надежда влекла его туда: а вдруг она дома? Или, может быть, отец вернулся. Ведь прошло уже три дня, как он ушел с Ширали Ахундовым в села.

На дверях висел замок. Соседская дочь сказала, что тетя Мария второй день не приходит даже ночевать. Сергей обеспокоился: не случилось ли беды? "Сдам пакет, схожу в госпиталь, разузнаю, что с ней", — решил он.

Не заходя в дом, Сергей напоил остывшего коня, задал ему корму и пешком пошел в город — с Форштадта до центра не так уж далеко, зачем зря гонять коня?

Сергей вышел на знойную улицу, напоенную благоуханием акаций и кипарисов. Ему показалось, какая-то неуловимая перемена произошла в городе за те два дня, что его не было здесь. Он присмотрелся и заметил, что окна многих домов заколочены досками крест-накрест, а по тракту на север, в сторону Перевала, сплошной вереницей идут люди с тележками, груженными домашним скарбом.

Вот и Ханский дворец. В кабинете председателя Реввоенсовета было людно, как всегда. Сергей вручил Наумову пакет. Не распечатывая пакета, Наумов усадил Сергея, стал расспрашивать его о положении дел в Привольном, о действиях Комитета обороны — его интересовали личные впечатления очевидца. Потом прочел письмо.

Привольненский Комитет обороны сообщал: "…отправили ряд товарищей в села Белясуварского участка. Ждем революционных подкреплений. Сегодня послали ультиматум в Пришиб. Если не сложат оружия, не позже как завтра начнем действовать. Ждем и надеемся на ваше одновременное выступление на Николаевну…"

Наумов долго молчал, наконец сказал:

— Вечером решим с командующим Орловым. Если сможем, завтра же выступим.

Сергей радостно закивал головой.

— Если сможем, — задумчиво повторил Наумов. — Когда ты возвращаешься?

— Когда скажете. Только на минутку забегу в госпиталь, мамку проведать.

— Нет госпиталя. Перевели на остров Сару.

"Так вот почему мама не приходит домой", — подумал Сергей и сказал:

— Ну, я смотаюсь туда!

Сейчас он пожалел, что оставил коня: чтобы попасть на остров Сару, нужно сперва добраться до поселка Перевал, а до него из Ленкорани 12 верст!

— Как знаешь, — ответил Наумов. — Только утром — как штык у меня!

— Есть, товарищ председатель! — Сергей поднялся и вышел.

В коридоре Сергей столкнулся с Беккером. Тот спешил, был чем-то сильно озабочен. На ходу перекинулись двумя-тремя фразами. От Беккера узнал, что Салман еще не возвращался с гор, из отряда Гусейнали, и кто знает, когда сможет прийти: банды окружили город с трех сторон, отрезали его от сел…

На Перевале пристань была забита женщинами, стариками и детьми, у всех узлы, чемоданы, корзины. В страшной давке у причала люди старались попасть на катер, баркас или подчалок, надеясь скорее переправиться на остров. Несколько красноармейцев с трудом сдерживали их натиск, увещевали, покрикивали. Сергей пытался протиснуться, но его оттерли. Тогда он отошел в сторону, сел на землю, разулся, связал ботинки шнурками и повесил их на шею и в чем был, в штанах и косоворотке (будь он в гимнастерке и сапогах, еще подумал бы), прыгнул в воду и широкими саженками поплыл к острову, — что ему, заядлому пловцу, несколько десятков метров проплыть!

Госпиталь нашел сразу по белому флагу с красным крестом, развевавшемуся над длинным приземистым бараком. Попросил вызвать медсестру Марию Морсину.

Увидев сына, мокрого с головы до ног, Мария всплеснула руками:

— Батюшки! Сынок, что с тобой? Ты тонул?

— Да не, мам, спешил к тебе… — наморщил в улыбке нос. — А что отец, не вернулся еще?

— Нет, сынок, не вернулся, — вздохнула Мария.

Под госпиталь отвели старую баржу и складской барак на пристани. Весь персонал врачей и сестер хлопотал по размещению больных, прибывающих из Ленкорани. Мария не имела времени поговорить с сыном спокойно, только на ходу, урывками, то и дело убегая по вызову врачей. Покормила чем могла, поцеловала на прощание.

— Ты поосторожней, сынок, береги себя.

Обсохнув на солнце, Сергей сел в баркас — от острова к Перевалу они возвращались порожними, — вернулся в Форштадт и с заходом солнца повалился спать: сморила усталость и волнения двух последних дней. Ах, как все-таки хорошо в собственной постели!..

Темная, пасмурная ночь опустилась на Ленкорань. Изнуренный дневным зноем, как малярик приступом лихорадки, город забылся тяжелым, беспокойным сном. Все спало: и дома с закрытыми ставнями, и черные деревья с поникшей листвой, и стаи птиц на ветках… В ночной тиши, нарушаемой порой далеким лаем собак, звонко, надоедливо и тревожно свиристели сверчки. Через равные промежутку времени мутное небо вспыхивало голубоватым отсветом маяка. Его свет падал и в окно маленькой комнаты в домике на Форштадте, скользил по железной койке, на которой, свернувшись калачиком, спал Сергей.

Ровно в полночь в горной части Ленкорани — Галайчылар взвились к небу языки огромного костра, и его багровые отс-кеты задрожали на мутном небе: но приказу Шахверана бандиты подожгли дом. Это был сигнал к наступлению. И сразу же сотни всадников, смяв сторожевые посты, с трех сторон ворвались в сонные улицы Ленкорани. С дикими криками, гиканьем, стреляя, рубя, тонна, рвались они вперед, к центру города.

Тревожная команда "В ружье!" сдула с постелей красноармейцев, и они, даже не успев одеться, бросились в бой, Дрались за каждый дворик, каждый переулочек, каждую улицу. Дрались упорно, отчаянно. Кончались патроны — бросались в рукопашную, кололи штыками, били прикладами. Дрались даже тогда, когда озверелые бандиты обходили горстку бойцов, окружали их и орущей оравой набрасывались, чтобы изрубить смельчаков на куски.

Никакой четко очерченной линии обороны не было, и ото затрудняло руководство боем, а бандиты, пользуясь внезапностью нападения и ночной темнотой, растекались по улицам, теснили красноармейцев, а те с боем отступали к Маячной площади.

Сергей вскочил, прислушался. С трудом попадая ногой в штанину, быстро оделся и бросился на улицу, добежал до маяка. На площадь с прилегающих улиц, отстреливаясь, сбегались красноармейцы.

Сергей схватил за руку одного из них, спросил, что происходит.

— Не видишь, басурмане прут, мать их растак! — зло выругался тот и побежал за маячную ограду, где собирались красноармейцы, чтобы занять круговую оборону.

И тут Сергей увидел Наумова, который на углу из-за укрытия стрелял из маузера, прикрывая отход красноармейцев. Сергей кинулся к нему.

— Ты здесь? — удивился Наумов. — Боюсь, не удержим Ленкорани. Так что скажи там, пусть сами, как могут…

Сергей застыл на, месте.

— Ну, чего стоишь? — обозлился Наумов. — Беги, пока не поздно!

И Сергей сорвался с места. Когда он подбежал к дому, в город со стороны Форштадта уже ворвались головорезы Шахверана. Коня во дворе не было. Видимо, кто-то из бандитов успел увести его. "Зачем я оставил его! — досадовал Сергей. — Как же теперь добраться до Привольного?" Сергей выбрался огородами в поле и пустился бежать во весь дух. Бежал, падая от изнеможения, переводил дух и снова бежал…

Порвавшись в коридор "штабного" дома, Сергей, тяжело дыша, рухнул и объятия Ломакина.

— Что такое, Серега? Что случилось, говори!

Сергей не мог ответить. Ломакин ввел его в комнату, где постоянно находились члены комитета. Сергей потянулся к графину. Пономарев налил ему стакан. Сергей осушил его большими глотками. Перевел дыхание и выдавил из себя:

— Банды… Они в Ленкорани… Все горит…

— Час от часу не легче! — хмуро произнес Ломакин. — Ну ладно, ступай отдохни.

В дверях Сергей обернулся, спросил:

— А Нина… уже вернулась?

— Нет еще… пока нет ее.

Сергей молча обвел взглядом хмурые лица и вышел.

— Выходит, мы одни остались? — словно еще не веря в случившееся, спросил Пономарев.

— Давайте решать, что делать будем, — предложил Матвеев.

— Да что ж тут решать? Надо идти в Ленкорань! — твердо заявил Ломакин.

— В Ленкорань? А Пришиб? — спросил Горбунов.

— Ну, Пришиб так Пришиб! — раздраженно ответил Ломакин. — Чего мы топчемся на месте? Надо подымать отряды, брать Пришиб и спешить на помощь Ленкорани.

— Легко сказка сказывается, — усмехнулся Матвеев.

— Одни мы не осилим, — поддержал его Пономарев.

— Почему одни? Григорьевцы с нами… — возразил Ломакин.

— От них пользы что от козла молока, — махнул рукой Пономарев. — И моряки почему-то молчат…

Пономарев ошибался. Пытаясь поддержать наступление отрядов Привольного и Григорьевки, вооруженный пароход "Милютин" приблизился к берегу, обстрелял из носового орудия села Николаевну и Кызыл-Агач. Десантный отряд моряков с "Милютина" погрузился в киржим, чтобы высадиться на берегу в районе села Текли, Из Николаевки открыли пальбу по киржиму, потопили его. "Милютин" получил пробоину в надводной части и вернулся на остров Сару…

— Что теперь гадать, — ответил Пономареву Ломакин. — Может, "Милютин" пошел Ленкорань защищать. Давайте решать, что нам делать…

…Еще до того как Сергей добрался до Привольного, в Пришибе, потрясая бланком депеши из Ленкорани, Хошев ворвался в кабинет начальника штаба штабс-капитана Могилевского.

— На, читай! Я же предупреждал, что этим кончится! Ведь говорил вам, говорил! Если они захватят Ленкорань, Конец нашим планам.

— Помилуй, Хошев, а мы-то при чем? Мы, кажется, согласились с твоим предложением, послали привольненцам приглашение на переговоры. А они? Открыли огонь!.. Вообще я склонен думать, что история с ультиматумом — просто коварная уловка комиссаров. Думали, возьмут нас на испуг, мы-де после ленкоранского поражения не очухались и сразу лапки кверху! А сами просто выиграли время, как матрос в Ленкорани… — Хошева передернуло, он зло посмотрел на Могилевского. — Ты прости меня, но разве ты не видишь, что они тянули время, чтобы поднять другие села? Проболталась же девка, что мы окружены. Да и вообще, какая она парламентерша? Скорее всего, разведчица: пришла, разнюхала и ушла…

— Никуда она не ушла, — сказал, входя, начальник контрразведки Пирумов. Следом за ним вошел лейтенант Иванов. Пирумов положил на стол смятый пакет. — Утром из арыка извлекли труп девчонки. Пакет нашли у нее за пазухой.

— Кто убил? — гневно спросил Хошев.

— Неизвестно.

— Надругались? — полюбопытствовал Иванов.

— Нет вроде. Голова разбита тупым предметом.

— Так, выходит, привольненцы не получили нашего письма. — Хошев обратился к Могилевскому, как бы отвечая ему.

— Выходит, так, — согласился Могилевский.

— Значит, надо идти на переговоры.

Могилевский хотел возразить, но Хошев остановил его:

— Тем более сейчас, когда судьба ленкоранских коммунистов висит на волоске.

И Могилевский с Ивановым отправились в Привольное. На подступах к селу их встретили партизаны и препроводили во двор "штабного" дома.

— Братва, офицеры пришли, переговоры предлагают! — крикнул кто-то со двора.

— Какие еще переговоры? Гнать их в шею! — выпалил Ломакин.

— Зачем гнать? Выслушаем, что они предлагают, — возразил Матвеев.

Офицеров ввели в "штабной" дом.

— Садитесь, — предложил Матвеев.

Офицеры сели, внимательно оглядев всех присутствующих, а Иванов задержал взгляд на Горбунове, наверное, узнал его.

— Господа, мы уполномочены… — начал Могилевский, но Ломакин перебил его:

— Где наша парламентерша?

— Она… — Могилевский замялся, — убита, — И поспешно добавил: — Даю вам слово офицера, мы к этому не причастны.

— Разведке даны строгие указания найти убийцу, — доложил Иванов. — Как только найдет, мы передадим его вам.

— С чем пожаловали? — после тягостного молчания спросил Матвеев.

— Нам поручено повторить предложение, сделанное вчера… с парламентершей. Командование уполномочило нас на переговоры о мире. Перед лицом общего врага мы должны сплотиться…

— Постой-ка, — перебил Ломакин, — кто же, однако, общий враг? С мусаватистами вы сплачивались против нас, а с нами — против них. Это как понимать надо?

Могилевский пристально посмотрел на него, но не ответил.

— Судьба Ленкорани решена. Мусаватисты с часу на час займут ее, если уже не заняли. На этом они не успокоятся. Как и в прошлом году, они с огнем и мечом пойдут на Мугань, не делая разницы между вами и нами. Какой же смысл в нашей братоубийственной войне? — миролюбиво сказал Иванов.

"Ишь, как заговорил! — ухмыльнулся Горбунов. — Небось забыл, как запер меня и родного брата в баньке для расправы".

— Складно говорите, — усмехнулся Пономарев. — Вас послушать, так мы с вами вроде родные братья получаемся.

— Наши религиозные расхождения не должны служить причиной вражды.

— А классово-политические?

— Господа, мы предложили вам переговоры о мире, а не дискуссию на политические темы, — сухо ответил Могилевский. — Угодно ли будет ответить, принимаете вы наше предложение или нет?

Матвеев оглядел членов комитета.

— Посоветоваться надо, — сказал Пономарев.

Офицеров увели.

— Мое слово — в переговоры с контрой не вступать! — категорически заявил Ломакин. — Кто предлагает переговоры? Хотев! Ему верить можно? Забыли, как он хотел провести комиссара Тимофея Отраднева? Письмо тогда прислал: "Мы — единокровные братья". Ишь, какие братья выискались! Теперь нас провести хочет. На-кось, выкуси! Даю голову на отсечение, хошевцы усыпляют нашу бдительность, чтобы поспеть на помощь мусаватистам.

— Ты что скажешь, Иосиф? — обратился Матвеев к Пономареву.

— Ломакин прав, мы, революционные большевики, не можем брататься с врагом.

— Конечно, брататься не будем, — согласился Матвеев. — Но, я думаю, надо договориться о временном прекращении огня. Это ж нам только на руку. Тем временем ленкоранцы разобьют мусаватистов и поспешат нам на помощь. Так и так без них нам не взять Пришиба.

— Это малодушие! Надо выступать! — настаивал Ломакин. — Мы упускаем возможность ударить по Пришибу.

— Ничего мы не упускаем, товарищ Ломакин! Поймите же вы, нет у нас такой возможности. Выступать одним против Пришиба, без поддержки Ленкорани и окрестных сел, — это безрассудство!

— Мы, большевики, не можем сидеть сложа руки. Действовать надо, действовать! — настаивал Ломакин.

— А вот это уже демагогия! Действовать надо с умом. Разве вы не знаете, что делается на передовой? Люди устали, не хотят воевать, расходятся по домам… — возразил ему Матвеев.

После жарких споров и резких слов решили в переговоры не вступать, боевых действий не прекращать, но и наступательных операций не предпринимать, ждать исхода боев в Ленкорани и помощи оттуда.

Ломакин и Пономарев голосовали "против".

Парламентеры ушли ни с чем.

А вскоре в Привольное прискакали всадники из соседних сел Агдаш и Астанлы. Прослышав о боевых действиях привольненцев против Пришиба, коммунисты этих сел предлагали свою помощь — сто пятьдесят всадников. Но их предложение вызвало новые споры. Одни считали нужным воспользоваться братской помощью соседей-азербайджанцев, другие говорили, что в этом нет нужды, поскольку комитет только что решил не наступать на Пришиб. Большинством голосов решили отклонить помощь, и это было еще одной ошибкой привольненцев.

Дурные вести разносятся быстро. Яша разыскал Сергея и сообщил ему о гибели Нины.

— Врешь! — вскрикнул Сергей, схватив его за ворот.

— Ты чего, ты чего, ты чего! — зачастил Яша обиженно.

— Балбес я, дурацкая моя башка! — Сергей колотил себя кулаками по голове. — Зачем я сказал ей про Рябинина!.. Ну, я найду его! — И Сергей стремглав бросился в "штабной" дом.

— Ты хочешь пойти в Пришиб? — бежал рядом Яша. — И я с тобой!

— Сам, я сам управлюсь! И за дядю Тимошу, и за Нинку!..

Сергей вошел в кабинет Матвеева, у которого все еще сидели, споря, Ломакин, Пономарев и Горбунов, и, пунцовый от гнева, стал просить, чтобы его отпустили в Пришиб.

— Это я виноват, — казнил он себя, — это я сказал Нинке про Рябинина… это он, сука, убил ее. Больше некому… Отпустите, я расквитаюсь с ним. А не отпустите — сам уйду!

— Что-о? — вышел из себя Ломакин. — Я тебе уйду! Ишь, какие новости — самовольничать! Да за такие штучки ты знаешь, что полагается? Под трибунал! — Овладев собой, продолжал спокойно, ласково: — Думаешь, у нас душа не болит? Мы ли не хотим отомстить за нее? Эх, бедовая девчонка, сама себя загубила! Иди, иди, успокойся, возьми себя в руки.

Сергей молча вышел и, не обращая внимания на шедшего рядом и без умолку тараторившего Яшу, направился на берег Гей-Тепе, забрался в камыши и уткнулся лицом в землю. Яша присел рядом, пытался разговорить Сергея, но тот не отвечал. И тогда Яша оставил его одного, но все же прибегал время от времени, принес кусок хлеба с салом. Сергей пробыл в камышах до вечера, а потом пошел в "штабной" дом и стал просить, чтобы его отпустили на передовую.

Это ему разрешили. Яша решил тоже идти с ним.

Утром следующего дня на площади перед синагогой собралась толпа женщин и двинулась по улице к "штабному" дому. Невероятный грохот огласил село: многие женщины стучали кружками, кастрюлями и сковородами. Впереди толпы бежала орава босоногих мальчишек и, не понимая что к чему, кричала "Ура!".

Толпа ввалилась во двор "штабного" дома, где уже собрались члены Комитета обороны. Услышав шум, они вышли на крыльцо.

Возбужденные женщины выкрикивали:

— Кончайте войну!

— Отдайте наших мужиков!

— Долой пришлых! Пусть уходят!

Задние напирали на передних, и те придвигались все ближе к крыльцу, грозя смести и растоптать членов комитета.

Матвеев, пытаясь утихомирить толпу, поднял руки.

— Тихо, женщины, тихо! Дайте сказать!

— Наслушались вас, большевиков! Хватит!

Ломакин понимал, что этот бабий бунт — результат работы кулаков и унять его будет не просто. Он растерянно посмотрел на Матвеева, не зная, что делать. И тут Матвеев выстрелил в воздух и крикнул во всю глотку:

— Да угомонитесь же вы!

И как ни странно, а женщины вдруг перестали стучать посудой, поприутихли. А Матвеев сразу перешел на шутливый тон:

— Что, бабоньки, давненько мужики не ласкали вас кулаками по спине? Соскучились? Так зачем же ломать кастрюли? Ступайте домой, варите щи, взбейте перины. Мы все поняли, придут ваши мужья, придут. — И обратился к нескольким старухам: — Ну, они молодухи, их дело понятное. А вам какая шлея под хвост попала? Или опять рэббэ напугал вас светопреставлением? Так вы же сами и устроили его!

— Не слушайте его, бабы, он дурит ваши головы! Ишь, решил шутками отыграться! завопила одна из старух, известная всем своим знахарством и гаданием. — Шутил Мартын, да свалился под тын!

И женщины снова зашумели, закричали, загремели посудой.

— Ты нам зубы не заговаривай!

— Свою бабу гладь по спине!

— Когда воевать перестанете?

— А все они, пришлые!

— Да тихо же вы! — повысил голос Матвеев. — И чего вы шумите? Видите, мы тут собрались. Для чего? Как раз об этом и говорили — как быстрее закончить войну. А вы пришли, только помешали. Ступайте, ступайте по домам.

То ли слова Матвеева обнадежили женщин, то ли миролюбивый тон его подействовал успокоительно, а только они не стали больше кричать и греметь посудой. Возбужденно гудевшая толпа начала постепенно рассасываться, распадаться на маленькие группки оживленно разговаривавших женщин. Многие сразу же ушли, иные еще долго стояли перед домом, спорили, никак не могли успокоиться. Наконец ушли и они…

Не прошло и часа после "бабьего бунта", как во дворе появился всадник, тот самый солдат-вестовой, который прислуживал офицерам и сообщил Хошеву о прибытии девушки-парламентера. Он устало сполз с лошади, прошел в "штабной" дом и, узнав, кто старший, передал Матвееву пакет от Хошева.

Матвеев отпустил солдата, распечатал конверт и прочел вслух:

— "Ленкорань пала. Ваше сопротивление бессмысленно. Во избежание лишних жертв предлагаем сложить оружие и выдать ленкоранских комиссаров и местных большевиков. В противном случае Привольное будет уничтожено. Всем, кто сложит оружие, гарантируем жизнь и свободу…"

Матвеев бросил письмо на стол, не дочитав до конца, обвел долгим взглядом членов Комитета обороны.

— Что скажете, товарищи?

Ломакин смотрел на мрачные лица товарищей, видел, как они отводят глаза, и понимал, что после "бабьего бунта" весть о падении Ленкорани, на помощь которой они все-таки очень рассчитывали, окончательно сломила их стойкость, волю к сопротивлению врагу. А что будет, когда эта весть расползется по передовой, среди красноармейцев и партизан? Ведь и без этого там черт знает что происходит… Да, Ломакин понимал состояние товарищей, но сознавал и то, что ничего не сможет предпринять, чтобы изменить ход событии, предотвратить трагическую развязку. Не в его это силах.

— Так что скажете, товарищи? — нарушил затянувшееся молчание Матвеев.

Никто не откликнулся.

— Лично я думаю, — сказал он, — что ленкоранским комиссарам, да и нам, местным большевикам, надо уходить.

— Куда уходить? — вскочил Ломакин. — Что ты говоришь, Абрам? Ты предлагаешь капитулировать? Сложить оружие? Сдаться на милость врага?.. Да лучше с честью умереть в бою, чем принять такой позорный ультиматум! Пусть предатели революции прячутся под юбками баб, а мы… — Он не успел закончить: в кабинет ворвались запыхавшиеся Сергей и Яша.

— Дядя Сережа, буза на передовой! — выкрикнул Сергей.

— Что там делается, что там делается! — затараторил Яша.

— Ну так что там происходит? — резко спросил Ломакин, недовольный тем, что слишком много неожиданностей случилось в этот злосчастный день: "бабий бунт", ультиматум, а теперь еще какая-то "буза" на передовой. — Говорите, только кто-нибудь один.

Сергей начал рассказывать, и вот что услышали члены комитета.

Оказывается, после бунта некоторые женщины пошли не домой, а за село, в окопы, в расположение 2-й роты, состоявшей преимущественно из солдат-привольненцев, стали звать мужей домой, уверяя, что Матвеев обещал кончать войну и распустить отряд. Одни мужья гнали своих жен: "Не твое бабье дело, не суйся куда не следует!" Другие покорно уходили с ними домой. Командир и комиссар роты, пытавшиеся удержать дезертиров, слышали в ответ слова, пущенные Жабиным: "А мне что, больше всех надо? Кто хочет, пусть стреляет, а с меня хватит!"

Об ультиматуме Хошева на передовой узнали раньше, чем в Комитете обороны: бойцы остановили гонца, и тот своими словами пересказал его содержание. Бойцы 2-й роты переполошились, их охватила растерянность и замешательство. Сразу же члены солдатского комитета с бумажкой и огрызком карандаша стали обходить бойцов, собирать подписи за полное прекращение военных действий. В 1-й роте, более дисциплинированной и стойкой, где было немало красноармейцев, пришедших на Мугань из Баку, не стали слушать сборщиков подписей, отказались от прекращения огня, прогнали членов солдатского комитета 2-й роты. А там продолжалась "буза". Не прошло и часа, как 2-я рота в полном составе ворвалась в расположение первой и после короткой стычки разоружила её. Командиров, комиссаров и батарейцев взяли под стражу, вытащили замки из орудий. Во время этой схватки то и дело слышались выкрики: "Братва, кончай воевать! Громи комиссаров! Айда в штаб!.."

Сергей еще не закончил своего сообщения, как в коридоре загромыхали башмаки и десятка два бойцов ворвались в комнату.

— Ни с места! — крикнул кто-то из них. — Если кто пошевельнется, будем стрелять!..

— Солдатский комитет постановил прекратить войну, а вас, которые пришлые, арестовать, — заявил другой.

— Предатели! — Ломакин выхватил револьвер, но двое бунтовщиков навалились на него, скрутили руки.

— А ну, выкладывай оружие! Будет, покомандовали! — выкрикивали бунтовщики, и трудно было понять, кто из них главный. Они разоружили членов Комитета обороны, увели Ломакина и военных специалистов, присланных ревкомом, а остальным сказали:

— Ну, а вы ступайте куда глаза глядят…

Члены Комитета обороны Матвеев, Пономарев, Горбунов, а вместе с ними Сергей и Яша вышли на улицу, сопровождаемые насмешливыми и колкими репликами бунтовщиков. Они понимали, что сами только случайно избежали ареста, но хошевцы, ворвавшись в село, поспешат исправить их ошибку.

— Ты был нрав, Абрам, нам надо уходить, — сказал Пономарев. — Эти предатели только по глупости не арестовали нас. А может, пощадили как односельчан…

— Да, теперь уж тут делать нечего, — поддержал его Горбунов. — Сергей говорил, что войска из Ленкорани должны эвакуироваться на остров Сару. Подадимся и мы туда.

— Как мы посмотрим в глаза ленкоранским товарищам? — спросил Матвеев, ни к кому не обращаясь.

— А что мы могли сделать? — вопросом на вопрос ответил Горбунов. — Бунт, он вроде селевого потока; прорвал запруду — и давай крушить все на своем пути. Небось многие из этих бунтовщиков, подхваченных потоком, сами не осознают, что они сделали…

— Что теперь говорить? — перебил Пономарев. — Борьба еще не кончена. Сегодня их взяла, завтра наша возьмет.

— Надо бы домой заскочить, — подсказал Горбунов. — Оружие прихватить, у кого что есть… ну, и попрощаться со своими.

— Это верно. Ровно через час встречаемся у переправы, — сказал Матвеев. — И других товарищей оповестите, кто захочет уходить.

Все разошлись. Сергею некуда было идти, и он вместе с Яшей направился к переправе на Гей-Тепе. Там он снял с себя портупею и вместе с буденовкой протянул Яше:

— Возьми на память. Спрячь пока. Вернется Красная Армия, наденешь, выйдешь встречать.

— А ты не вернешься?

— Конечно вернусь. А куда же я денусь… если не убьют.

— Ну ты что, ты что?..

В назначенное время у переправы собралось человек пятнадцать. Матвеева все не было. Время не терпело, его не стали ждать. Переправившись через обмелевшую реку, подались к болотам, к рисовым плантациям.

Отряд беломуганцев во главе со штабс-капитаном Могилевским прискакал в Привольное сразу же, как только в Пришибе стало известно о бунте.

Могилевского провели в сарай, где сидели арестованные. В полумраке он присмотрелся и, узнав Ломакина, довольно хмыкнул.

— Видите, как все обернулось. Не пожелали миром… Вы, кажется, однажды уже побывали в Петровске? Бежали?

— Допустим, — вызывающе ответил Ломакин.

— Там будут рады вам, — сказал Могилевский и обернулся к бунтовщикам. — А где остальные, ваши, местные большевики?

— Мы только пришлых взяли. Некоторые драпанули…

— Немедленно в погоню! — приказал Могилевский старшине, сопровождавшему его. — И обшарить все село! Брать всех, у кого найдете оружие!..

В селе начались повальные обыски и аресты. Матвеева взяли в доме брата, когда они прятали на чердаке винтовки и пулемет. После облавы всех арестованных связали друг с другом длинной веревкой и под конвоем погнали в Пришиб, во временную тюрьму.

Горстка беглецов не успела уйти далеко. Увидев погоню, Пономарев приказал рассыпаться, по одному уходить в лес, в горы и пробираться на остров Сару.

Сергей бросился в лес, обдирая лицо и руки о колючие ветки, уходил все дальше и дальше. Где-то позади долго раздавались выстрелы, наконец все смолкло. Только птичий гомон наполнял лес.

На следующий день Сергей добрался до острова Сара и — сразу в госпиталь, к матери.

Увидев сына, изодранного, грязного, со слипшимися от нота волосами, Мария кинулась к нему, обняла и, шепча, стала целовать.

— Сынок! Живой… хоть ты живой… А папку нашего…

— Что?! Что с отцом? — Сергей отшатнулся от матери и только теперь заметил горе в опухших от слез глазах.

— Убили… — хрипло выдавил он.

Мария опустилась на табурет и стала причитать:

— Нету папки… нету… нету…

Столько ударов обрушилось на голову Сергея за последние дни, что, казалось, чувства его притупились — он не в состоянии был ни говорить, ни плакать. Словно окаменев, смотрел он на скорбно сгорбленную мать, на ее усталые руки, бессильно лежащие на коленях. Ему вдруг отчетливо вспомнился голос отца: "А мать с кем оставим? Если беда какая, кто ей поможет?" Больно сжалось сердце.

— Что ж я сижу? — поднялась Мария. — Ты голоден иебось? — Осторожно коснулась пальцами ссадин на лице сына: — Тебе не больно?

И тут Сергей не выдержал.

— Мама! Мама! — Он обнял мать, стал гладить ее голову. — Прости меня, мама. Я больше никуда не уйду от тебя, никогда не оставлю тебя одну… Расскажи мне, как это случилось?

— Потом, сынок, потом…

— А где дядя Ширали? — спросил Сергей, подумав, что лучше расспросить о гибели отца Ахундова, который был рядом с ним, чем расспрашивать мать и причинять ей лишнюю боль.

— Не знаю, сынок… Говорил, должен снова идти в села… Уж как он убивался!.. Ты сходи в Ленкорань, может, он еще там.

— Как? — поразился Сергей. — Разве Ленкорань наша?

— Наша, сынок, наша…

— И Реввоенсовет там?

— Где же ему быть? Там, все там…

— Ну, тогда мне непременно нужно сходить в Ленкорань! — твердо сказал Сергей и, помолчав, добавил: — Значит, обманул нас Хошев… Да ведь и Наумов говорил, что не удержат Ленкорани. А вот удержали все-таки! — радовался Сергей.

— Удержать-то удержали, да трудно пришлось. Вон сколько раненых привезли, — указала мать на открытую дверь палаты.

Сергей прошел в палату и разговорился с ранеными.

Да, действительно, исход ночного боя, казалось, не вызывал сомнений. К рассвету мусаватисты почти полностью захватили город, за исключением узкой прибрежной полосы, маяка и площади перед ним — сюда они не могли сунуться из-за губительного огня с башни маяка.

Но с рассветом в ходе боя произошел крутой перелом. Реввоенсовет и военное командование разобрались в обстановке, разработали план ответного удара. Красноармейские части, сосредоточившиеся за маячной оградой, под прикрытием броневика перешли в наступление. С моря по городу ударили орудия "крейсера" "Милютин". Бандиты не отдавали без боя ни одной улочки, ни одного дома. И когда красноармейцы занимали дом, они снова и снова бросались в атаку, пытались выбить их оттуда. Иногда это удавалось. Некоторые дома по нескольку раз переходили из рук в руки. Бандиты не считались с потерями. Боясь гнева своих начальников, они отчаянно шли на смерть.

К вечеру красноармейцы все же потеснили противника, освободили центральную крепостную часть города. Бандиты отступили и окопались на окраинах.

И все-таки Ленкорань держалась…

Сергей пришел в Ленкорань ни свет ни заря. Он спешил застать Ширали Ахундова дома, пока тот не ушел: уйдет — ищи ветра в поле.

Город еще хранил свежие следы недавнего боя с мусаватистами. Тут и там чернели пепелища, от них несло горьким запахом гари. Пожары еще продолжались, горели дома, покинутые жильцами, и никто их не тушил. Черный дым облаком стлался над городом.

Ахундова дома не было, оказывается, он еще вчера ушел в тыл мусаватистов, в горный отряд Гусейнали. "Расскажет Салману о моем папке", — подумал Сергей. В Реввоенсовет идти было рано, и Сергей направился к Беккеру.

Беккер и удивился, и обрадовался Сергею.

— Сережка, Червон, ты когда вернулся? Как там, в Привольном?

Сергей вкратце сообщил обо всем, что там произошло, и спросил:

— Федя, ты знаешь, как погиб мой отец?

— Знаю, дружок, знаю, — опечалился Беккер.

— Расскажи мне, я должен знать.

— Да, ты должен это знать, — кивнул Беккер.

И вот что он рассказал.

За пять дней, что Ширали Ахундов и Владимир Морсин ходили по талышским селам Ленкоранской низменности, занятой бандами мусаватистов, и настраивали сельские отряды и дружины самообороны, чтобы те ударили по бандам с тыла и шли на соединение с ленкоранскими красноармейскими частями, они крепко подружились. Ахундов знал Морсина со времени его приезда в Ленкорань весной прошлого года. Больше того, Морсин был одним из тех, кто три месяца назад рекомендовал Ахундова в ряды большевистской партии. Но особенно Ахундов проникся большим уважением к Морсину теперь, узнав, что тот уже семь лет состоит в партии; что он не только плавал вместе с Ульянцевым на крейсере "Россия", но и дружил с ним; работал в Петроградской партийной организации и вернулся в Баку по ходатайству Алеши Джапаридзе, который и направил его в Ленкорань.

— Ты и с Лениным знаком? — поинтересовался как-то Ахундов.

— Не-е… Я только издали видел его. В апреле семнадцатого года мы, группа кронштадтских моряков, встречали Владимира Ильича на Финляндском вокзале. А вот Тимоша знал его…

Накануне, когда они возвращались из села Вель, им встретился дальний родственник Ширали из селения Герматук. От него узнали, что банды Мамедхана нет сейчас в селе, ушла куда-то. И Ахундов предложил Морсину побывать в Герматуке.

Придя в село, они собрали аксакалов на площади перед цирюльней, и Ахундов начал рассказывать им о том, как крестьяне других сел возделывают земли, отобранные у беков и ханов. Селяне слушали его хмуро, недовольно. Ну зачем Ширали травит им душу? Разве он не знает, как дорого обошлась им попытка сделать то же самое? Месяц назад Мамедхан ворвался в село, приказал напихать земли в рот аксакалу Агагусейну-киши, а многих из них велел перепороть.

Аксакалы то и дело опасливо озирались на моллу Керима, стоявшего перед мечетью и, перебирая четки, слушавшего Ахундова: "Уши Мамедхана! Все донесет ему!"

— Послушай, Бахшали оглы Ширали, — ехидно заговорил молла, — голос твой хорошо звучит, но поешь ты не из Корана. Среди этих гяуров, — указал он на Морсина, — ты тоже гяуром стал. Зачем смущаешь рабов божьих греховными разговорами?

— Молла, это вы одурачили их, забили им головы бредовыми россказнями, будто земля ханов и беков чуть ли не от бога, что грех зариться на нее. Именем бога вы держите этих несчастных в вечном страхе и покорности таким паразитам, как Мамедхан. А Советская власть говорит: довольно! Земля принадлежит тем, кто трудится на ней!

— Вот как? — побелел от гнева молла Керим. — Ты эти слова и Мамедхану-эфенди в лицо сказать можешь?

— И скажу!

— Все скажем, — спокойно добавил Морсин. — Придет день, за все сполна спросим с него!

— Да покарает вас аллах! — зло выкрикнул молла Керим и засеменил прочь…

После беседы один из аксакалов пригласил Ахундова и Морсина к себе домой. Поужинали, переночевали. Утром за чаем аксакал сказал:

— Ширали, ты знаешь нашу пословицу: гость в доме — праздник в доме. Мне приятно, что вы гостите у меня, мой дом открыт для вас. Но этот молла… как пить дать пошлет человека сообщить о вас Мамедхану, где бы он ни был. А тот не упустит случая…

— Ты прав, аксакал. Спасибо за гостеприимство. Нам гостить некогда. Мы пойдем…

Ахундов и Морсин направились в русское село Алексеевну. Едва вошли в аллею могучих платанов, ведущую в село, из кустарников выскочил парень с карабином. Следом вышли еще двое с дедовскими самопалами.

— А ну стойте-ка! Кто такие будете? — спросил парень.

Услышав, кто они, проводил в село.

На площади Алексеевки Ахундова и Морсина обступили сельчане с винтовками, подошли другие. Узнав, что из Ленкорани пришел заместитель председателя краевого Совета Ахундов, собралось чуть ли не все село. Пришельцев встретили настороженно: алексеевцы жили по принципу "моя хата с краю", и если и создали отряд, то лишь для того, чтобы обороняться от возможных нападений банд, но пока, как говорится, бог их миловал.

Как и в других селах, Ахундов представил Морсина, отрекомендовал его как личного друга матроса Тимофея. И это сразу изменило отношение к нему — алексеевцы знали и любили Ульянцева, просили рассказать о нем.

И Морсин начал рассказывать, потом умело свел разговор на самих сельчан, заговорил о их насущных задачах:

— Тимофей Иванович многое сделал, чтобы создать на Мугани крепкое войско. Легко переломить прутик. А попробуйте-ка переломить веник! Вот и он хотел собрать все красноармейские части, все партизанские отряды в одно крепкое войско, которое бы уничтожило врагов революции. Тимофей Иванович умер, но мы-то с вами живы, мы должны довести его дело до конца!.. Вот гляжу я на вас, у всех винтовки и карабины. В село к вам не всякая банда сунется: вмиг отпор дадите. Одним словом, живете, как в крепости, молодцы! А на Ленкорань то беломуганские, то мусаватские банды лезут…

— Ты, никак, пришел медведя дразнить? — перебил его бородатый сельчанин.

— Это только присказка, — улыбнулся Морсин. — Сказка впереди.

— Любо ли слушать будет? — скрипучим голосом спросил старик.

— Не любо — не слушай, а врать не мешай, — ответил ему бородатый, и все рассмеялись. — Ты не обижайся, матрос. Сказывай свою сказку.

— Мой сказ простой: надо вам сговориться с отрядами окрестных сел и всем миром ударить по бандам, обложившим Ленкорань. И поделиться с ней чем можете: рыбой, рисом, хлебом. Там голодные, разутые, раздетые красноармейцы живота своего не щадят, чтобы отстоять Советскую власть, они за вас же и дерутся. Ведь стоит бандам взять Ленкорань, как они примутся за вас. И тогда не спасут вас ваши карабины и берданки. А если вы сейчас…

— Бандиты! Бандиты скачут! — с криком прибежал на площадь парень с карабином.

— Вот тебе и присказка! — сердито бросил бородатый и крикнул вслед своим, бежавшим на окраину села: — Занимай посты, ребята!

Ахундов и Морсин понимающе переглянулись: ясное дело, ото молла Керим известил Мамедхана о "большевиках-смутьянах", и банда устремилась по их следам.

— Ширали, ты уходи, мы задержим их! — приказал Морсин и побежал за бородатым.

— Никуда я не уйду! — не отставал от него Ахундов.

— Ты вот что, беги в Нель, подымай тамошних на подмогу!..

Алексеевцы, засевшие в укрытии на окраине села, открыли дружный огонь по всадникам, галопом скакавшим по платановой аллее. Передние всадники попадали, задние бросились врассыпную, но, подгоняемые Мамедханом, снова ринулись вперед, открыли огонь, стали теснить сельчан. Те, отстреливаясь, отступили к центру села, заперлись в деревянной церквушке, заняли круговую оборону. Морсин поднялся на колокольню и бил оттуда из нагана по бандитам, залегшим на площади. Когда кончились патроны, он схватил веревку колокола и начал звонить. Жидкий медный звон набатом разнесся по селу, оглашаемому перестрелкой и воплями женщин и детей. Бандиты сосредоточили огонь на колокольне. Через какое-то время звон прекратился.

Ахундов, быстро собрав вооруженных селян Веля, спешил на выручку. Он слышал тревожный набат колокола, который почему-то внезапно прекратился. Когда отряд самообороны Веля ворвался в Алексеевку, Мамедхан приказал своим людям уходить: в его расчеты не входило ввязываться в затяжной бой. Но прежде чем оставить село, бандиты обложили церквушку соломой и подожгли. Сухое дерево мгновенно занялось, и вскоре церквушка превратилась в высокий ревущий костер, из которого начали выскакивать объятые пламенем люди. Женщины и дети, прибежавшие на площадь с баграми и ведрами, обливали их водой, пытались погасить пожарище.

Ахундов, помогая спасать людей, спрашивал каждого:

— Морсина не видели? Матроса… Где Морсин?

Церквушка сгорела дотла. На горячем перелище нашли несколько обуглившихся трупов. Ни в одном из них Ахундов не смог опознать Морсина…

— Значит, даже могилы его не будет? — спросил Сергей, выслушав печальный рассказ.

— Не будет, — подтвердил Беккер. — Но когда мы разобьем наших врагов, мы поставим в центре Ленкорани большой памятник, твоему отцу и всем героям, кто пал и еще падет за революцию!..

Сергей тихо плакал.

— Перестань, Сергей. Будь мужчиной… Возьми себя в руки. Ну же! Успокойся, и пойдем в Реввоенсовет. Доложишь о Привольном.

А за десять дней до этого, 12 июля 1919 года, в Астрахани поздно вечером С. М. Киров и новый командующий Астраханско-Каспийской флотилией Ф. Ф. Раскольников пришли на стрелку реки Кутум, в которой стоял готовый к отплытию парусно-моторный катер "Встреча". На причале их ждали пассажиры катера — Коломийцев, секретарь его миссии Руманов-Асхабадский и англичанин Отто Герман. Киров вручил Коломийцеву шкатулку с деньгами и драгоценностями, которые предназначались для оплаты расходов подпольных Кавказского краевого и Бакинского комитетов партии, а Раскольников подарил ему красный корабельный флаг.

— Пусть он всегда будет при вас как символ Советской России, — сказал он.

Крепкие мужские рукопожатия, скупые напутствия, и катер медленно отвалил он причала, вышел из Кутума в Волгу, взял курс на юг. Остались позади астраханские огни, проплыли мимо волжские берега. Вскоре "Встреча" вышла в открытое море.

Летняя ночь усеяла черное небо россыпью крупных, мерцающих звезд. Из мрака водного простора повеяло прохладой. Ветер крепчал, волнение Каспия усиливалось.

Катер приближался к двенадцатифутовому рейду, за которым, блокируя Астрахань с моря крейсировали вражеские суда.

Коломийцев вошел в рубку. Комов стоял у штурвала, напряженно всматривался в темноту.

— Акулы ждут? — спросил Коломийцев, указав на темные силуэты кораблей.

— Ждут…

— Вели ребятам готовить гранаты. И пулемет расчехлить. Прикажут подойти — откроем огонь, закидаем гранатами и уйдем. Шторм начинается, не отважутся погнаться за нами.

— А если снарядом накроют? — покосился на него Комов, потом высунулся из рубки, крикнул: — Ребята, ставь паруса! Максим, стоп машина!

Стук мотора оборвался. На мгновение воцарилась оглушительная тишина, потом ее заполнил гул расходившегося моря.

— Примут за рыбаков — не обратят внимания. Ну, а если что…

Затрещали под ветром паруса, катер понесло, зашвыряло с гребня на гребень.

Вскоре темные громады кораблей остались позади.

Шторм разыгрался вовсю. Скрипели мачты — вот-вот обломятся. Перегруженный, глубоко сидевший в воде катер заливало водой, ее не успевали выкачивать.

На всякий случай Комов держал катер ближе к восточному берегу.

На рассвете из туманной мглы выплыли очертания еще одного сторожевого судна. Катер несло прямо на него. Комов дал команду срочно переставить паруса и направить катер в открытое море. На судне заметили маневр, ударили из орудия. Коломийцев ликовал как ребенок, когда снаряды ложились за кормой и подымали столбы вспененной воды…

Шторм утих на третьи сутки под вечер.

Среди ночи Коломийцев проснулся, поднялся на палубу. Комов уже был в рубке.

— Чего не спите, Иван Осипович?

— Так. Не спится…

Подошел машинист Тутин:

— Командир, смазка кончается. На час ходу едва хватит.

Комов молча кивнул. Тутин постоял и, не дождавшись ответа, ушел.

— Почему не запаслись в Астрахани? — удивился Коломийцев.

— В Астрахани ни грамма минерального масла. Мазут и то чуть ли не мензуркой отпускают. А он расходуется быстро, — ответил Комов. — Машина просто жрет его. Заменили мыльной эмульсией, и та на исходе…

— Стало быть, ляжем в дрейф, пока англичане не возьмут на буксир? — сыронизировал Коломийцев.

— Пойдем под парусами с попутным, — спокойно ответил Комов.

— А если заштилит? Наляжем на весла, как галерные рабы?

— Весел нет… — невозмутимо ответил Комов, глядя в бинокль.

Коломийцев присмотрелся и различил в предрассветных сумерках черную полосу земли.

— Берег? — спросил он.

— Остров Жилой.

— Это недалеко от Баку?

— Часа три ходу.

Коломийцев взял бинокль из рук Комова и увидел на острове несколько продолговатых строений.

— Рыбачий остров?

— База Каспфлота, — тем же бесстрастным тоном ответил Комов.

— Военная? — насторожился Коломийцев.

— Топливная…

— Что же ты сразу не скажешь? — Коломийцев весь преобразился, глаза его озорно заблестели, он принялся часто приглаживать волосы. — Вот где мы разживемся смазкой!

— А как же! — ухмыльнулся Комов. — Только нас они и ждут.

— Вот что, прикажи замазать бортовое название катера, — живо заговорил Коломийцев. — Держи курс на остров!

— Зачем лезть на рожон, Иван Осипович? Дойдем как-нибудь.

— Не медли, Федя, делай, что тебе говорят! — Он выскочил из рубки: — Ребята, готовь канистры!

Коломийцев вбежал в каюту, растолкал спавшего Германа:

— Отто, вставай, надевай френч, пойдем на берег за топливом! — и убежал.

Герман со сна не понял, что происходит, куда они пойдут в открытом море, но быстро оделся и поднялся на палубу.

Монотонный стук мотора оборвался, катер остановился, загремела якорная цепь, качка усилилась.

— Почему стали?

Услышав голос Коломийцева, Комов оглянулся и невольно вздрогнул: перед ним стояли деникинский и английский офицеры.

— Ближе не подойдешь, мелководье, — объяснил Комов.

— Тогда спускай лодку! — приказал Коломийцев.

— Так нет ее, лодки-то…

— Ну что ты будешь делать! — досадливо всплеснул руками Коломийцев. Потом измерил взглядом расстояние до берега, где смутно вырисовывались деревянные бараки и небольшие домишки с темными окнами. Он решительно сбросил китель, принялся стаскивать сапог.

— Ты что надумал, Иван Осипович? — встревожился секретарь миссии Руманов-Асхабадский, разбуженный шумом на палубе.

— Пригоню лодку…

— Не дело говорите, Иван Осипович, — обиделся Комов. — А ну, братцы!

Матросы начали раздеваться.

— Один управлюсь! — Машинист Тутин, раздевшись раньше других, прыгнул за борт. Раздался шумный всплеск, и темнота поглотила матроса.

Томительными казались минуты ожидания. Люди на борту до рези в глазах всматривались в темноту, чутко прислушивались к тишине. Только чавкала вода возле борта. Но вот наконец послышался плеск весел, и немного погодя рыбачья лодка-подчалок глухо ткнулась о борт катера.

Коломийцев, Герман в форме офицеров и двое матросов спустились в лодку, и она направилась к берегу.

Перед складским бараком, обняв винтовку, спал солдат в овчинном тулупе. Коломийцев тихо подошел и осторожно вытянул из его объятий винтовку. Солдат почмокал губами и удобнее прилег к стене.

— Встать! — крикнул Коломийцев.

Солдат вздрогнул, вскочил, вытянулся по стойке "смирно" и часто заморгал, глядя с испугом на офицеров.

— Так-то ты несешь караульную службу? Да ты знаешь, что за это полагается?

— Так точно, ваш бродь!..

— Где начальник базы?

— Спят, ваш бродь.

— Ну, пусть спит. Открой склад, срочно нужна смазка.

— Никак не могу, ваш бродь, ключи у начальника.

— Ну, тогда буди! — Коломийцев вернул солдату винтовку.

— Слушаюсь, ваш бродь! — с готовностью отозвался солдат, почувствовав, что гроза миновала, и поспешил к дому начальника.

Немолодой интендантский офицер, встревоженный и недовольный появлением господ офицеров в такой неурочный час, накинул шинель поверх исподнего и, почесывая волосатую грудь, спросил, что угодно господам офицерам.

Герман, жестикулируя, торопливо заговорил по-английски.

— Не обессудьте, господа, не владею… Что он говорит? — обратился начальник к Коломийцеву.

Коломийцев взялся исполнять роль переводчика.

— Он говорит, что ночью из Баку бежала парусная лодка с бензином. Нас по тревоге подняли в погоню, и мы не успели запастись маслом.

— Тьфу, будь они прокляты! Эдак весь флот угонят. Вы на каком баркасе?

— "Перебойня", — не задумываясь ответил Коломийцев. — Англичанин говорит, что вы должны отпустить нам масла.

— Бумага есть у вас? Специальное отношение нужно…

— Какое еще отношение? — возмутился Коломийцев. — Говорят же вам, что мы вышли по тревоге среди ночи. Вы что, не верите английскому офицеру?

— Да верю я вам, верю… Но как же без указаний…

Герман снова сердито заговорил по-английски.

— Англичанин говорит, — переводил Коломийцев, — если мы упустим лодку, вы головой ответите перед коммодором Норрисом.

При упоминании имени Норриса начальник почувствовал озноб и натянул рукава шинели, застегнулся.

— Так нет у меня машинного масла, господа офицеры, — начал он оправдываться. — Я бы и рад, да не завезли…

— Ну и порядки: не завезли!

— Мазут найдется, если желаете.

Коломийцев оглянулся на Тутина.

— Черт с ним, дойдем на мазуте, — ответил тот.

Начальник открыл склад, матросы наполнили канистры и понесли их к лодке.

— Может, подбросить вас на моторке? — вызвался начальник, довольный тем, что ловко обманул непрошеных гостей: минерального масла на складе было хоть отбавляй.

— Сделайте милость, — согласился Коломийцев, в свою очередь довольный тем, что так искусно разыграл начальника.

По пути начальник пожелал успеха господам офицерам, сообщил им, что всех большевиков, бежавших два месяца назад из Баку на катере "Встреча", в Астрахани посчитали за шпионов и расстреляли.

Коломийцев расхохотался:

— Туда им дорога!

Моторка подошла к катеру, матросы подняли на борт канистры. Поднялся и Герман, как вдруг начальник заметил спасательный круг с четкой надписью: "Встреча".

— Так вы что, изловили "Встречу"? — изумился начальник.

"Вот черт, забыли сиять!" — подумал Коломийцев.

— Нет, не изловили, а угнали. Мы угнали ее, — с улыбкой ответил Коломийцев. — И, как видите, никто из нас не расстрелян. — Иван Осипович явно потешался над растерянным начальником базы. — Большевики не такие страшные, как вам кажется. — И пригрозил: — Не подплывайте к берегу, пока мы не отойдем от острова на пушечный выстрел, иначе пулемет достанет вас.

Начальник покорно закивал.

Коломийцев поднялся на борт, мотор весело застучал, и катер понесся навстречу редеющей мгле. Продолжая широко улыбаться, Коломийцев смотрел на моторку с оцепеневшим начальником. Угроза быть срезанным пулеметной очередью не на шутку испугала его.

Удачно проведенная дерзкая операция, недоуменно вытянувшееся лицо начальника развеселили всех, и только Комов обеспокоенно поглядывал на полоску земли, открывшуюся справа по борту. То были мелкие вулканического происхождения острова Бакинского архипелага, а за ними — изогнувшаяся с севера на юг оконечность Апшеронского полуострова — Шахова коса с мысом Тюленьим, напоминающим птичий клюв. Стаи гусей и лебедей, летавших над мысом, казались розовым облаком в лучах раннего июльского солнца.

— Теперь старый хрыч сообщит в Баку, — пробурчал Комов, поворачивая катер на юго-восток, подальше от апшеронских берегов.

— Это уж точно, — подзадорил Коломийцев. — Эх, Федя, бывалый моряк, а так оплошал!

— Да кто ж знал, что вы на его моторке пожалуете?

— Сам вызвался довезти, неудобно было отказываться.

— Вам все шуточки, Иван Осипович. А если погоня из Баку?

— Кто угонится за "Встречей"? Самый быстроходный катер на Каспии. Ну, а если погонятся, встретим как подобает.

Вдруг Коломийцев сорвался с места, спустился в каюту и вернулся с корабельным флагом, подаренным Раскольниковым.

— А ну, ребята, подсобите, — разворачивая полотнище, обратился он к Руманову-Асхабадскому и Тутину, стоявшим на корме.

— Иван Осипович, ведь этим мы можем загубить себя, — ужаснулся Руманов-Асхабадский. — Увидят с кораблей — дадут знать в Баку.

— Ничего, пусть дают знать! Зато какое впечатление произведет на бакинских рабочих то, что на Каспийском море развевается красный флаг!

Ветер подхватил полотнище, и оно затрепетало, запылало на кормовом флагштоке. Коломийцев смотрел на него восторженно, в сильном волнении сжимал кулаки.

— Пусть знают, мы — первая ласточка, за нами придет весь краснофлагий флот!

Мазута, взятого на острове Жилом, все же не хватило до конца рейса. Комов сделал большой крюк, чтобы обойти стороной опасную зону, и только в районе острова Обливного лёг на прежний курс. Надо было снова добывать топливо.

Когда проходили мимо Сальянского рейда, увидели выходивший из Куры в открытое море пароход с двумя баржами на буксире.

— Что за пароход? — спросил Коломийцев.

— "Лиза Соколова", общества "Кавказ и Меркурий".

— Вот у "Лизы" и одолжим горючее, — сказал Коломийцев.

Комов с ухмылкой покосился на него, протянул бинокль.

— Посмотрите, какие на нем пассажиры.

Коломийцев разглядел на палубе "Лизы Соколовой" несколько мусаватских офицеров в маленьких барашковых папахах, а на баржах "Масис" и "Демосвен" до двухсот стриженых сельских парней.

— Новобранцев везут? Ну что ж, устроим им боевое крещение.

Коломийцев увидел в глазах Комова удивление.

— Вы что, Иван Осипович, шутите или как?

— Какие шутки, Федя! — с упрямым блеском в глазах ответил Коломийцев.

Он подозвал Руманова-Асхабадского, Германа, Тутина, и они вместе притащили на палубу несколько ящиков с патронами, установили на носу катера, накрыли брезентом — ни дать ни взять торпедный аппарат. Коломийцев расставил людей возле него и у пулемета, приказал Комову:

— Федя, полный вперед наперерез "Лизе". Просигналь капитану: "Стоп машина! Иначе торпедируем!"

Капитан "Лизы Соколовой" увидел мчащийся к нему "торпедный" катер с красным флагом на корме, прочел его требование и перевел ручку семафора на "стоп". У страха глаза велики. Капитан знал, что большевики создали на острове Сара военную базу и их вооруженные суда курсируют вдоль берега и в открытом море. Всего три часа назад радист "Лизы Соколовой" принял из района Ленкорани паническую радиограмму с парохода "Ленкоранец", шедшего очередным рейсом из Баку в Астару, о том, что за ним гонится большевистский пароход "Милютин". Потом связь внезапно оборвалась. Вероятно, подумал капитан, "Милютин" пустил "Ленкоранца" на дно. А что-то ждет его?

Завидев приближающийся катер, мусаватские офицеры мигом покинули палубу, а парни на баржах, наоборот, с любопытством столпились у бортов.

"Встреча" сбавила обороты, медленно подошла к пароходу, глухо стукнулась о его борт кранцами — автомобильными покрышками, гирляндой развешанными вдоль борта.

— Что вам угодно, господа? — перегнувшись с мостика, в рупор спросил капитан.

— С каким грузом идете? Оружие есть?

— Какое оружие? У меня имущество общества "Кавказ и Меркурий". Можете осмотреть, если желаете.

— А это тоже имущество "Меркурия"? — Коломийцев повел маузером в сторону барж.

— Я на службе, господа большевики. Выполняю долг моряка. Мне предписано буксировать баржи.

— Хорошо, капитан, я вас понимаю. Передайте господам офицерам, где они там, в трюме попрятались? Передайте им, что большевики не трогают тех, кто не воюет против них. И прикажите спустить две бочки мазута.

— У меня нет лишнего мазута.

— Долг моряка, капитан, помогать ближнему, если он терпит бедствие, — назидательно с усмешкой сказал Коломийцев. — Если хотите, мы вам заплатим.

— Я не торгую мазутом.

— В таком случае считайте, что мы реквизируем его.

— И дадите мне расписку для отчета? — усмехнулся капитан.

— Вот моя расписка! — Коломийцев потряс маузером. — Поторапливайтесь, иначе "Кавказ и Меркурий" останутся без "Лизы" и имущества!

— Хорошо, подчиняюсь грубой силе. Боцман, распорядитесь.

Загрохотала лебедка, на палубу катера опустили две железные бочки, и катер отвалил от парохода.

— Семь футов под килем, капитан!

Катер продолжал путь на юг.

Спустя некоторое время справа показались синие горы, резко очерченные заходящим солнцем. Потом на горизонте протянулась черная полоса дыма. Горела Ленкорань.

Недобрые предчувствия охватили Коломийцева при виде черного дыма над городом. Он взял бинокль и отчетливо увидел причал с облепившими его кулазами и баркасами, суетящуюся толпу на берегу: женщин, детей, красноармейцев. "Свой", — облегченно вздохнул он.

Катер по мелководью подошел к причалу. Оставив Руманова-Асхабадского при ценностях и грузе, Коломийцев протиснулся сквозь толпу и направился в Ханский дворец.

На Маячной площади он остановился перед могилой Ульянцева, грустно покачал головой: "Вот как суждено было нам встретиться…"

В кабинете Наумова находились Орлов, Лидак и Агаев. Они слушали рассказ Сергея о трагедии Привольного.

При виде Коломийцева Агаев радостно вскочил с места:

— Ай дад-бидад Ардебиль! Агаи Вания?

Они обнялись и заговорили на фарси:

— Каким ветром занесло?

— Попутным. Еду в Персию.

— Опять?

— На этот раз я хорошо подкован. Ну, а что у вас, как тут дела?

— Хуже некуда, — махнул рукой Агаев.

Коломийцев почувствовал на себе любопытные взгляды присутствующих и поспешил представиться.

Узнав, что перед ними человек из Москвы, люди обрадовались, крепко пожали его руку, почувствовали облегчение, будто он специально прислан к ним на помощь, стали рассказывать ему о трагическом положении Ленкорани, говорили, как им трудно без поддержки Москвы и Астрахани.

— Там тоже не легко, — признался Коломийцев. — Но кое-что Сергей Миронович прислал. Мы привезли гранаты, патроны, обмундирование, хинин… Хорошо бы, несмотря на сложность обстановки, провести городской актив, познакомить коммунистов с ленинским письмом, обсудить текущие дела. Я думаю, это мобилизует людей.

Предложение Коломийцева одобрили и тут же поручили политкомиссару Реввоенсовета Лидаку и секретарю горкома партии Канделаки заняться подготовкой актива.

Договорившись о разгрузке "Встречи", Коломийцев вместе с Агаевым вышли из кабинета.

— Бахрам, я хотел бы положить цветы на могилу Ульянцева, — сказал Коломийцев.

— Цветы? Сейчас достанем, — ответил Агаев и посмотрел по сторонам, увидел Сергея, вышедшего из кабинета вслед за ними, подозвал его и послал за цветами.

На улице, ожидая возвращения Сергея, Агаев рассказал Коломийцеву подробности гибели Ульянцева.

Сергей вернулся очень скоро с большим букетом чайных роз. Коломийцев похвалил его за расторопность, и они втроем пошли на Маячную площадь.

После боя могила была приведена в порядок. Коломийцев рассыпал свежие цветы по увядшим венкам, постоял минуту в скорбном молчании, низко опустив голову, потом печально сказал:

— Да, большая утрата. Сергей Миронович тяжело перенес весть о его гибели.

Когда возвращались, Коломийцев попросил Агаева проводить его на передовую: хотелось ближе познакомиться с защитниками города, побеседовать с ними.

Идти было недалеко. Миновали тюрьму, пошли к реке. Здесь, на крутом левом берегу, сразу за садами и огородами, были вырыты окопы в полный профиль. Спасаясь от жары, почти все красноармейцы укрывались в садах, оставив в окопах наблюдателей.

Войдя в сад крайнего дома, принадлежавшего родителям доктора Талышинского, Коломийцев и его спутники увидели большую группу бойцов, обступивших молодого человека лет девятнадцати. Он с жаром читал стихи. Коломийцев остановился в сторонке, чтобы не прерывать его, и тоже стал слушать.

— Кто это? — спросил Агаева Коломийцев.

— Сын папахчи[25] Самеда, учитель Али Мамедов. Очень смелый человек, дай бог ему жизни, далеко пойдет. При Ильяшевиче в Пришибе директором школы был. Как будто родительское собрание проводит, а на самом деле — заседание большевистской ячейки.

Мамедов кончил читать, ему захлопали.

Коломийцев подошел к красноармейцам. Агаев представил его.

— Хорошие стихи, — похвалил Коломийцев. — Ваши?

— Нет, Гамкюсар из Нахичевани написал, знаете такого? Гамкюсар его псевдоним, а зовут Алигулу Наджафов.

— Не слышал.

— В Тифлисе в журнале "Молла Насреддин" работал. Вот за такие правдивые и смелые стихи мракобесы пристрелили его из-за угла.

— Да, слово правды — острое оружие. И вы хорошо делаете, что несете его людям…

Попрощавшись с красноармейцами, Коломийцев отправился на причал. "Встречу" уже разгрузили. Команда катера занималась ремонтом, готовила его в обратный рейс: через два дня он должен был уйти в Астрахань.

Вечером Коломийцев пришел к Агаеву в его полутемную комнату позади Ханского дворца. Положил на стол большой сверток:

— Это тебе. Пешкеш.

— Вай, Вания, зачем утруждал себя? — смутился Агаев, но тут же развернул сверток, и его глаза заблестели при виде маузера, часов со светящимися стрелками, хромовых сапог и синего шевиотового костюма. Как ребенок дорогую, давно желанную игрушку, разглядывал Агаев часы, послушал, как они тикают, надел на руку и потом часто поглядывал на них. Примерил пиджак — впору.

— Надену, когда праздник будет. — Он убрал костюм в комод, а маузер повесил на спинку кровати.

Сели ужинать. Кусок сушеной рыбы, размягченной над паром, несколько ленкоранских сладких луковиц, черствый лаваш — вот и весь ужин. Но каким вкусным показался он изголодавшемуся за день Коломийцеву…

Утром Коломийцев тщательно побрился, надел свежую сорочку и вместе с Румановым-Асхабадским отправился в персидское консульство, которое помещалось в двухэтажном доме против гостиницы "Москва". Перед высокой аркой стояли аскеры охраны. Коломийцев вызвал начальника охраны, велел доложить о себе. Тот быстро вернулся и повел их за собой. Со двора каменная лестница в два марша, с площадкой посередине вела на второй этаж.

"Удивительно, — думал Коломийцев, поднимаясь по лестнице, — как это англичане не требуют от Персии закрытия консульств в Астрахани и Ленкорани? Не потому ли, что эти консульства служат им ушами и глазами?"

В стеклянной галерее советских дипломатов встретил секретарь консульства. Скрестив руки на груди и низко поклонившись, он проводил их в зал и скрылся за противоположной дверью.

Немного погодя к ним вышел консул Садых Хаи в черном фраке, с орденом на груди, в белом жилете, стягивавшем тугой живот, в маленькой смушковой шапке, с любезной улыбкой на круглом лице, обрамленном черной бородкой. В его глазах Коломийцев уловил хорошо скрываемое удивление. Садых Хан, конечно, знал о назначении Коломийцева посланником, был оповещен о его прибытии в Ленкорань и все же смотрел на него, как на пришельца с того света.

— Уважаемый а гаи консул, я рвался в Ленкорань, чтобы засвидетельствовать вам свое глубокое почтение, — слегка поклонился Коломийцев.

Садых Хан смотрел так, словно не верил, что перед ним действительно Коломийцев, а не его двойник, и с улыбкой подумал про себя: "Очень наглый человек…"

— Мне поручена приятная миссия передать вашему народу и правительству искренние чувства дружбы советского народа и правительства, подтверждения коим изложены в ноте. — Коломийцев полуобернулся к Руманову-Асхабадскому, и тот начал читать ноту.

Садых Хан слушал внимательно, с большим интересом, особенно ту часть, в которой говорилось о щедром даре Советского правительства Персии.

— Прекрасно! Дар нашего северного соседа и брата велик, как он сам. Мое правительство будет радо принять вас в Тегеране.

"Ну, положим, не очень…"

— Я не дождусь дня, когда попаду в Тегеран. И если вы, агаи консул, поможете нам…

— О конечно, конечно! — Садых Хан распорядился заготовить письмо пограничным властям, предлагая им оказать миссии всяческое содействие при переезде границы. — Я сегодня же сообщу моему правительству, чтобы оно приготовилось к встрече.

Что-то не понравилось Коломийцеву в последней фразе, насторожило его.

Получив письмо, Коломийцев откланялся.

— Примите, агаи консул, мои уверения в совершеннейшем к вам уважении.

Как только они ушли, Садых Хан продиктовал шифровку в Тегеран.

Коломийцев и Руманов-Асхабадский медленно пошли через "Сад начальника" в Ханский дворец.

"Ну вот, главное сделано, — думал Коломийцев. — Теперь осталось договориться с "Перебойней". Доставит нас в Энзели, а оттуда…" Ему вспомнилась последняя встреча с Челяпиным год назад. Как тепло встретил его Антон, как он радовался его браку с Дуняшей, как заботился о них. Теперь нет с ним Дуняши, и Челяпина нет в Энзели. Не давала покоя последняя фраза Садых Хана. Почему он улыбнулся при этом? Ничего не значащая улыбка дипломата или за ней кроется коварство?

— Ну что, Иван Осипович, когда двинемся?

"Хоть завтра", — хотел ответить Коломийцев, но промолчал. Конечно, он может ехать в любую минуту, даже обязан ехать. Но как оставить ленкоранских товарищей в таком положении на произвол судьбы? Ведь это все равно что бросить раненого товарища в окопе, а самому спасаться бегством. Нет, днем раньше, днем позже, не имеет значения. Надо остаться, помочь им удержать власть. Это очень важно. Не зря же Сергей Миронович называл Мугань нашей политической базой на Кавказе… Но чем он может помочь? Завтра состоится актив, там и решится, что делать…

— Завтра решим, — ответил он Руманову-Асхабадскому.

К полудню коммунисты, командиры и рядовые скрытно, чтобы враг ничего не заподозрил, потянулись к Народному дому. Делегатов снаряжали всем миром: кто гимнастерку одолжил, кто галифе, кто фуражку или пояс. Войдя в гудящий накуренный зал, Коломийцев подумал было, что в Ленкорань прибыла новая, свежая воинская часть.

В президиуме заняли места члены крайсовета и Реввоенсовета. Заседание открыл секретарь горкома партии Канделаки. Когда он сообщил, что среди них находится посланец Советской России, и предоставил ему слово, зал встретил Коломийцева громом аплодисментов.

Коломийцев начал с того, что передал защитникам Ленкорани, коммунистам всей Муганской Советской республики привет от Кирова и Нариманова, от всех коммунистов Астрахани.

— Товарищи Киров и Нариманов просили передать вам, что они гордятся вашим мужеством, вашим героическим подвигом! — сказал Коломийцев, переждав аплодисменты. — Товарищ Киров прислал вам некоторое количество боеприпасов и обмундирования… — И снова гром аплодисментов. Послышались голоса: "Вот за это спасибо! Побольше бы патронов!" Коломийцев поднял руку: — Эта помощь была бы значительно большей, если б не крайне напряженное положение в Советской России. Деникин прет на Москву и, чего уж скрывать от вас, пока что прет успешно. — Он высоко поднял в руке газету "Известия": — Вот здесь напечатано письмо Центрального Комитета РКП (б) ко всем коммунистам, к вам лично. Это письмо написал сам Владимир Ильич Ленин! Я вам прочту его: "Товарищи! Наступил один из самых критических, по всей вероятности, даже самый критический момент социалистической революции…"[26]

Люди с напряженным вниманием слушали содержание письма. Комиссары делали пометки в записных книжках, чтобы потом пересказать письмо ЦК красноармейцам и партизанам в окопах.

Салман сидел, тесно прижавшись к Сергею. О гибели его отца он узнал от Ахундова, когда тот пробрался в горы, в отряд Гусейнали. Первым порывом Салмана было немедленно вернуться в Ленкорань, чтобы разделить с другом, с тетей Марией их горе. Но он не имел права уходить: отряд готовился ударить в тыл бандам, обложившим город. Только после того как бандитов отбросили и отогнали от Ленкорани, Салман, отпросившись у командира отряда Гусейнали, пришел в Форштадт и вот уже второй день неразлучно находился рядом с Сергеем. Вместе пришли они и на заседание актива.

Гусейнали, плохо владевший русским языком, понимал не все, что читал Коломийцев. Когда встречалось непонятное слово или фраза, он толкал Салмана в бок:

— Что он сказал?

Салман отмахивался:

— Тс-с! Потом объясню…

Гусейнали тихо сказал:

— Ленину надо было написать по-азербайджански, чтобы мы прочли нашим крестьянам.

Ребята прыснули, зажав рты.

Орлов сидел в президиуме, присматривался к людям и поражался, как электризуют их слова ленинского письма. Ему подумалось: крикни им сейчас: "В бой, товарищи!" — и они мгновенно выбегут грозной лавиной, устремятся на противника, сметут и раздавят его.

— "…Эсеры и меньшевики держат нос по ветру и колеблются в сторону победителя Деникина"[27],— прочел Коломийцев, и Орлов невольно посмотрел на Сухорукина, сидевшего в первом ряду, на виду у президиума.

"Что он уставился на меня, старый болван! — отвернулся Сухорукин. — Ну, были у меня колебания, не скрою. Но ради чего? Ради свободы и революции! Смею вас заверить…" После того как Орлов отверг его предложение взять власть в свои руки и вместе с Ильяшевичем создать новое правительство по типу краевой управы, Сухорукин пребывал в состоянии постоянного страха, каждую минуту ждал, что за ним придут чекисты. И этот страх и инстинкт самосохранения побуждали его к активной деятельности. Он просто из кожи лез, чтобы снабдить войска хлебом и продуктами, и все видели, как он самозабвенно старается.

Но червь властолюбия продолжал точить его. И сейчас, когда он слушал письмо, его захватила коварная идея: надо убедить крайсовет заключить с муганцами мир и провести всеобщий съезд, чтобы избрать новые органы правления. Крайсовет пойдет на это, не может не пойти, у него не остается иного шанса сохранить власть. "На съезде большевики, несомненно, потерпят фиаско. Алексеев и К° забили головы муганцам лозунгом "Советы без большевиков". Вот тогда я… смею вас заверить! Только не спешить, не спешить! — Сухорукин огляделся по сторонам, будто его мысли могли услышать. — Только не спугнуть их. Надо сделать так, чтобы эта мысль им самим пришла в голову…"

Когда Коломийцев дочитал последнюю фразу письма "…Тогда мы победим!", зал в едином порыве встал и зааплодировал.

Начались выступления. Канделаки говорил о мобилизующей силе обращения ЦК. О том, что его надо донести до каждого коммуниста, до каждого красноармейца. Хорошо бы размножить его. Напечатать в типографии экземпляров сто.

— На чем печатать? Бумаги нет! — крикнули из зала.

— Я достану два рулона обоев! — заявил с места Сухорукин.

Агаев сказал, как важно, чтобы о письме узнали в талышских селах, и предложил Ахундову, Мамедову и Гимназисту Салману срочно перевести его на азербайджанский язык.

Один за другим сменялись ораторы на трибуне. С тревогой за судьбу республики говорили они о самом, на их взгляд, важном, что надо предпринять немедленно.

Председатель ЧК Блэк призывал к усилению борьбы с паникерами и клеветниками, саботажниками и спекулянтами; предложил потребовать от хошевцев освобождения комиссаров, арестованных в Привольном, в противном случае расстрелять полковника Ильяшевича.

Доктор Талышинский говорил о тяжелом положении госпиталя, предложил начать сбор в изобилии произрастающих в лесах и горах Талыша целебных трав и ягод, которые могли бы в какой-то мере возместить недостающие медикаменты.

Ахундов сказал, что в лесах Талыша во множестве бродят кабаны, но талыши не охотятся на них из религиозных предрассудков. Надо, мол, Совнархозу заняться заготовкой кабанины для русского и армянского населения Ленкорани.

— Помилуйте, товарищи! — раздраженно воскликнул Сухорукин, нервничавший оттого, что разговоры о повседневных, насущных нуждах защитников Ленкорани уводили в сторону от задуманного им. — Мы собрались говорить о спасении нашей республики, а нам предлагают странные вещи: гоняться по лесам за кабанами, собирать травки и ягодки. Кто-кто, а вы, доктор Талышинский, умный человек, как вы можете всерьез вносить такое поистине удивительное предложение? Ну как можно смешивать высокое и мелкое? Или это насмешка над революцией, смею вас спросить?

— Позвольте, позвольте, товарищ Сухорукин, — с места возразил ему Талышинский. — Мелкое, вы говорите? Вы часто и подолгу лежали в нашем госпитале. И если б мы не лечили вас этими "травками и ягодками", не поддерживали бульоном из кабанины, вы давно протянули бы ноги и не занимались бы сейчас демагогией, смею вас заверить.

В зале рассмеялись. Сухорукин беспокойно поерзал в кресле, поняв, что оплошал.

— Не вижу предмета спора, товарищи, — успокоил людей Канделаки. — Судьба республики зависит не только от наличии боеприпасов, но и от того, здоровы ли, сыты ли ее защитники.

— Добавлю только, — вставил Коломийцев, — что Сергей Миронович прислал вам вместе с патронами и бомбами ящик хины.

— Помилуйте, — начал выкручиваться Сухорукин, — меня не так поняли. Я имел в виду, что эти мелкие вопросы неуместны на сегодняшнем активе, их можно решить в рабочем порядке…

Словом, выступлений было много. Давно не проводилось в Ленкорани такого широкого и представительного собрания. Вот и хотелось каждому высказаться, поделиться наболевшим.

Коломийцев вспомнил такое же людное и бурное собрание в этом зале. Тогда здесь царило радостное возбуждение и ликование, в речах ораторов звучала твердая уверенность в победе над врагом. То было в начале мая, в первые дни рождения Муганской республики. А теперь… неужели это ее последние дни?

Слово взял Лидак. Зал — само внимание. Многие впервые слушали нового политкомиссара, и им хотелось узнать, что за человек сменил всеобщего любимца матроса Тимофея.

— Товарищи! Мы только что прослушали обращение Центрального Комитета партии. Я слушал, и мне вспомнились слова Владимира Ильича, сказанные им на Восьмом съезде партии. Не помню их точно, но он сказал, что вот мы собрались в самую опасную минуту потому, что империалисты делают очень сильную попытку раздавить Советскую республику. Будто о нас с вами сказано. Мы тоже собрались в самую опасную минуту. Английские империалисты натравили на нас мусаватистов и беломуганцев, чтобы раздавить нашу маленькую республику. Мы с вами вроде оазиса Советской власти, окруженного врагами. Но письмо товарища Ленина — сильное оружие в наших руках. Вот тут говорили, надо бороться с болтунами и шептунами. Правильно, надо. Но этого мало. Мы с вами должны противопоставить вражеской агитации свою, большевистскую агитацию. Конкретно: мы должны послать делегацию к беломуганцам, поговорить с обманутыми крестьянами, рассказать им ленинскую правду о Деникине и кулаках. А потом спросить их, какую власть они хотят иметь, свою, рабоче-крестьянскую, или они хотят, как сказано тут, — он взял газету и прочел, — "…довести дело до того, чтобы позволить Колчаку и Деникину перебить, перестрелять, перепороть до смерти десятки тысяч рабочих и крестьян"? Давайте пригласим их сюда, вот в этот зал, и спросим, какую власть они хотят. Я уверен, они сумеют разобраться, какая власть лучше…

— Правильно! — воскликнул Сухорукин, поднялся на трибуну, сп осил у Канделаки: — Вы позволите? — И, не дожидаясь разрешения, заговорил: — Смею вас заверить, идея общемуганского съезда… — Он обернулся к Лидаку: — Ведь именно съезд вы имеете в виду, не так ли?

— Ну, можно и съезд, — согласился Лидак, не догадывавшийся о далеко идущих планах Сухорукина.

— Вот именно, съезд! — поднял вверх указательный палец Сухорукин и тоном учителя продолжал: — Что для нас сейчас важнее всего? Отстоять свою республику от внешнего врага. А что для этого необходимо? В первую очередь — мир и согласие в собственном доме. Как видите, план Реввоенсовета разгромить муганское кулачество, чтобы обеспечить спокойствие в своем тылу и затем обрушиться на внешнего врага, не удался. А почему? Потому что в дом соседа с ружьем не ходят…

— Так это ж они к нам с ружьем суются! — крикнули из зала.

— Пришибяне предлагали мир привольненцам, но те отказались. И что же? Сегодня мы скорбим о наших товарищах. Я уверен, если мы сегодня предложим муганцам мир, они не отвергнут его и плечом к плечу с нами пойдут против мусавата. Заключим мир и сразу же, немедленно, — вы помните, как сказано в письме: "Прозевать или растеряться — значит потерять все", — немедленно созовем съезд. Вот тогда и спросим их, как сказал товарищ Лидак, какую власть они хотят иметь.

— Дельно говорит! Правильно! Послать делегацию! — огласился выкриками зал.

Поднялся председатель Реввоенсовета Наумов.

— Вполне согласен с вами. Оба предложения — и товарища Лидака, и товарища Сухорукина — дельные. Только спешить со съездом не будем. Сперва посмотрим, захотят ли хошевцы пойти на мировую. Пойдут, тогда поведем работу среди крестьян, откроем им глаза…

Утром делегация, состоявшая главным образом из уроженцев муганских сел во главе с Румановым-Асхабадским, обойдя стороной Форштадт, направилась в Николаевку. Но едва они вошли в Кумбаши, их тут же окружили солдаты.

Кумбаши — это промысел в устье небольшой, заросшей камышами болотистой реки Кумбашинки, впадающей в море у Кызыл-Агачского залива, неподалеку от Перевала. Кумбашинка издавна славилась обилием кутума, любимой рыбы талышей, которая водится исключительно в южных водах Каспия. Крестьяне из окрестных сел каждую весну собирались здесь на массовый лов кутума. В прошлом веке промысел облюбовали новоафонские монахи. Они взяли в откуп реку и рыбу, запретили населению лов. Построили хорошо оборудованный промысел, кирпичную церковь — скит, двухэтажный каменный дом с кельями монахов. В начале революции монахи бежали, и дом пришел в запустение.

Вот в этот дом привели задержанных.

В сводчатой трапезной франтоватый Хошев, в нарядной белой чохе, подошел к ленкоранцам, присмотрелся к каждому, будто выискивая знакомое лицо, и наконец спросил:

— Ну-с, что скажете, "товарищи"? С чем прибыли?

— С добром и миром, — ответил Руманов-Асхабадский.

— Ах вот как! — иронически протянул Хошев. — А я думал, и вы хотите предъявить нам ультиматум.

Офицеры рассмеялись.

— Мы должны встретиться и побеседовать с вашими солдатами, — заявил Руманов-Асхабадский.

— Никаких митингов! — отрезал Хошев.

— Любопытно, о чем вы хотите говорить с ними? — спросил Могилевский.

— Потолкуем по-братски, растолкуем им, кто их настоящий друг, а кто враг.

— Они знают, их враги — большевики! — усмехнулся Хошев.

— Полагаю, вы не хотите, чтобы вас растерзали за смерть полковника Ильяшевича? — спросил Могилевский.

— Полковник жив.

— Неправда! — перебил начальник контрразведки Пирумов. — Его нет в Ханском дворце. Чекисты вывезли его из города.

— Повторяю, он жив, — ответил Руманов-Асхабадский. — А вывезли из города, чтобы не подвергать его жизнь опасности.

— Где он сейчас? — недоверчиво просил Хошев.

— На Саре. Под домашним арестом.

— Чем вы можете доказать это?

— Ну, если вы не верите мне на слово…

— Не верю! И пока вы не принесете собственноручного письма полковника Ильяшевича, никаких переговоров!

— Пусть кто-нибудь один идет, — подсказал Могилевский.

Хошев кивнул в знак согласия.

— И дайте ему коня, — сказал он. — Вы в седле держаться умеете? — иронически оглядел он "цивильную" внешность Руманова-Асхабадского.

Делегатов заперли в церкви, а Руманов-Асхабадский поскакал на остров Сару. Через два часа он вернулся с запиской Ильяшевича. Полковник подтверждал, что он жив и здоров, заперт в кубрике баржи, и слезно просит прислать ему самогона, потому что вот уже сколько дней у него во рту ни капли не было.

— "Батюшка" в своем амплуа, — буркнул Хошев. — Зовите делегатов.

Солдаты привели ленкоранцев.

— Итак? — высокомерно сказал Хошев.

— Реввоенсовет предлагает вам заключить мир и совместно выступить против мусаватских банд. Только по-честному, а не так, как в прошлый раз, когда вы…

— Короче! — резко оборвал Хошев.

— Вопрос власти на Мугани, как и во всем уезде, будет решен в дальнейшем представительным съездом, — ответил Руманов-Асхабадский.

Хошев внутренне ликовал. Он догадывался, зачем пришли делегаты большевиков, и заранее приготовил ответ. "Раз противник пришел с поклоном, значит, он обессилен, и теперь самое время добивать его".

— Что, "товарищи" большевики? Невмоготу стало? Гнали нас из Ленкорани по болотам, а теперь зовете спасать Ленкорань? А что, с оркестром встретите или пулеметами? — с издевкой говорил Хошев, наслаждаясь возможностью потешиться над делегатами за оскорбления и унижения, перенесенные им после позорного бегства из Ленкорани.

Делегаты молчали.

Но вот Хошев перестал насмехаться и резко сказал:

— Так вот вам наш ответ. Мира заключать не будем. Совместно с вами против мусавата драться не будем. Без вас управимся. Только не путайтесь у нас в ногах! Уходите из Ленкорани! Вы не в силах удержать ее. Еще день-два, и бандиты ворвутся в город, перевешают вас на деревьях. Мы же предоставляем возможность всем комиссарам, большевикам и красноармейцам покинуть город. Черт с вами, уходите. Даем вам два дня сроку, не считая сегодняшнего. Не уйдете — пеняйте на себя. Щадить не будем!..

Делегация вернулась в Ленкорань, и в тот же час состоялось экстренное заседание Реввоенсовета. Все члены Реввоенсовета были вынуждены признать, что выбора нет: надо эвакуироваться. Фактически то же самое советовало им Бакинское бюро Кавкрайкома партии. Сегодня на рассвете в Ленкорань с трудом пробилась рыбачья лодка опытного моряка Федора Исаева, доставившего снаряды, патроны и письмо Бакинского бюро. Бакинские товарищи писали, что, поскольку оперативная связь с Ленкоранью затруднена, ленкоранцы сами должны принимать окончательное решение с учетом обстановки. В крайнем случае использовать, суда и лодки для эвакуации с Мугани, в первую очередь вывести тех, кому грозит гибель, если они попадут в плен.

Да, надо эвакуироваться, чтобы сохранить людей для будущих сражений. Ясное дело, Хошев отпускает их с миром не из гуманных побуждений. Ему важно опередить соперников и занять Ленкорань без лишних хлопот и потерь. Что ж, надо послать к нему человека, сообщить об эвакуации и предупредить, чтобы его люди не совались в Ленкорань, прежде чем последняя лодка не отчалит от Сары. В противном случае Ильяшевич будет расстрелян.

Ну, а если мусаватисты увидят, что красноармейские части снимаются со своих позиций? Они ворвутся в город и изрубят всех. Решили уходить скрытно, оставив на передовых арьергард. Командовать им вызвался заместитель председателя ЧК Хасиев.

С тяжелым сердцем расходились люди с заседания Реввоенсовета.

К вечеру погода переменилась. Небо обложило дождевыми тучами, зашуршали под ветром деревья, по морю пошли белые барашки. Близился шторм.

С наступлением темноты к морагентству небольшими группами потянулись красноармейцы. Лодки и киржимы сновали между Ленкоранью и островом Сара всю ночь. На катере "Перебойня" покинули город Коломийцев, Руманов-Асхабадский, многие члены Реввоенсовета.

Утром они собрались в кают-компании "Милютина" на свое последнее заседание, чтобы решить единственный, но очень важный нелегкий вопрос: куда идти?

"Милютина", пришвартованного в тихой бухточке, слегка покачивало.

Внимание собравшихся в кают-компании отвлекали грохот лебедок, стук молотков и громкие голоса на носовой палубе — там матросы демонтировали оружие. Грозный "крейсер" "Милютин" приобретал свой прежний мирный вид, готовился принять на борт беженцев из Ленкорани.

Так куда же идти? Отсюда, с острова Сара, был один путь. — в море. И конечно, все подумали в первую очередь об Астрахани. Вот куда бы податься! Там — Киров, там Красная Армия. Астрахань! Это слово звучало для них как возглас "Земля!" для терпящих бедствие мореплавателей. Но каравану рыбачьих лодок, на которых ленкоранцы должны были пуститься в путь, не миновать встречи со сторожевыми кораблями англичан и деникинцев, крейсирующими на подступах к дельте Волги. Допустим, быстроходный катер "Неребойня", еще одна-две лодки смогут проскочить, а остальные? Нет, путь на север закрыт. Тогда куда же? Все остальные порты Каспия: Петровск, Дербент, Баку, Сальяны, Астара, Энзели — на западном побережье; Гурьев, форт Александровский, Красноводск — на восточном, заняты противником: англичанами, деникинцами, мусаватистами. Куда же податься? Не поселяться же на каких-нибудь пустынных островах!

Впрочем, Коломийцев думал об этом, думал об острове Ашур-Аде у юго-восточного побережья Каспия, принадлежавшим России. До революции там находилась русская военно-морская станция. Коломийцев знал радистов ашурадинской радиостанции и утром радировал им: "Можно ли приехать к вам? Положение тяжелое. Отвечайте". Ответа не было. Значит, и Ашур-Аде отпадает.

— Мне кажется, все-таки надо пробиваться в Баку, — сказал Орлов. — Высадимся где-нибудь на Апшероне, рассредоточимся и проберемся в город.

— На Апшероне вам не пристать, весь берег утыкай полицейскими, — вмешался в разговор молодой, коренастый моряк Федор Исаев. — Вы на нас не смотрите, у нас добротные бумаги от начальника порта Чингиза Ильдрыма, к тому же мы на этом деле собаку съели и в случае чего знаем, кого напоить, кому красненькую сунуть. А вы пропадете почем зря.

— Ну, а если мы поедем с вами? — спросил Орлов.

— Так ведь и мы не миром мазаны, — отшутился Исаев.

— С ними поедет Отто Герман, ему непременно надо в Баку, — добавил Коломийцев.

— Мы можем взять на борт человек пятнадцать…

— Нот и прокрасно! Вы как хотите, а я отправляюсь в Баку, — твердо заявил Орлов.

— Воля ваша, Иван Николаевич, — сухо ответил Коломийцев. — Ну, а мы что решим, товарищи?

— Я предлагаю пойти на соединение с Кучук-ханом. Надеюсь, энзелийский берег не утыкан персидскими ажанами, — сказал Сухорукин. Когда белому ганцы отклонили предложение о мире и съезде, он понял, что его игра проиграна. Хошев не простит ему активного сотрудничества с большевиками. Мусаватисты тем более. И едва Реввоенсовет принял решение об эвакуации, велел жене складывать чемоданы.

— Это исключено! — категорически возразил Коломийцев. — Кажется, вы сами, товарищ Сухорукин, третьего дня напомнили нам пословицу "в дом соседа с ружьем не ходят".

— Да, но мы… — смешался Сухорукин, — мы же на помощь персидскому народу.

— Он не просил нас об этом.

— Да что толковать впустую! — раздраженно махнул рукой Наумов. — Я вот о чем думаю. По последним сводкам дела на Туркестанском фронте идут хорошо, Красная Армия заняла Мерв, Кушку, Асхабад и продвигается к Красноводску. Поэтому предлагаю высадиться в Карабогазском заливе, ударить с тыла по Красноводску, взять его и идти на соединение с частями Красной Армии.

— Скоро сказка сказывается, — ехидно усмехнулся Сухорукин. — Где гарантии, что к Карабогазу мы подойдем незамеченными? Нет таких гарантий!

— Это во-первых, — поддержал Канделаки, — во-вторых, я сидел в Красноводской тюрьме с нашими дорогими бакинскими комиссарами и знаю, какой там гарнизон. Впрочем, что я, пусть лучше Лидак скажет. Где Лидак?

— В Ленкорани. Ликвидирует дела.

— Словом" одни мы Красноводск не возьмем.

— Все же надо попытаться, это единственный вариант, — настаивал Наумов.

Вошел начальник ленкоранской радиостанции Бойцов и протянул Коломийцеву телеграфную ленту: "Помочь не можем, но, если будет туго, перебрасывайтесь к нам. Кушнаренко". Коломийцев оживился, приглаживая волосы, сказал:

— Ну что ж, попытаемся. Только предлагаю несколько изменить маршрут этого варианта. — И он рекомендовал отправиться сначала на Ашур-Аде, а затем по Михайловскому заливу добраться до пустынного берега туркменской степи и идти на соединение с Красной Армией, чтобы вместе с ней наступать на Красноводск. И добавил: — А я отправляюсь в Тегеран, исполнять свои дипломатические обязанности.

Перед тем как разойтись, Наумов предложил с лодкой Исаева послать в Баку доверенного человека для доклада Кавкрайкому о падении Муганской республики.

— Пусть Миша едет, — указал Коломийцев на Руманова-Асхабадского.

— Я? — поразился тот. — Но я же должен с тобой в Тегеран. Отто Герман едет, Орлов едет в Баку. Разве они не могут рассказать?

— Поезжай, Миша, поезжай. Я обоснуюсь, тогда вызову тебя, — дружески похлопал Коломийцев его по плечу.

Какое-то смутное предчувствие, вызванное фразой Садых Хана о том, что персидские власти приготовятся к встрече, не покидало его все это время, и, памятуя о трагической судьбе Караханяна, он решил ехать один, дабы не подвергать риску товарища. Но как сказать об этом, чтобы не обидеть его? И вот как нельзя кстати подвернулся повод.

Руманов-Асхабадский не мог ослушаться своего начальника. Только спустя некоторое время он понял, сколько благородства и какую дружескую заботу о нем проявил тогда Коломийцев.

Началась посадка на пароход "Милютин", отплывавший в Баку. Первыми остров покидали женщины и дети. Расставание было печальным и тревожным. Мужья обнимали плачущих жен, целовали детей, просили не беспокоиться о них.

Вскоре пассажиры заняли все каюты, разместились на носовой и кормовой палубах, под тяжелыми брезентовыми тентами. Женщины, теснившиеся вдоль борта, наперебой кричали что-то мужьям, оставшимся на пристани, те отвечали им, но в этой суматошной многоголосице трудно было что-либо разобрать.

Густой бас пароходного гудка заглушил все голоса.

Наконец подняли трап, и "Милютин", ведя на буксире рыбницу Исаева, медленно отвалил от пристани. Провожающие долго смотрели вслед удалявшемуся пароходу, за которым тянулся белый шлейф вспененной воды и черный дым из трубы. Оставшиеся махали близким и не знали, что расстаются с ними навсегда…

Вторые сутки Хасиев не смыкал глаз. Днем и ночью, верхом и пешим появлялся он то в одной части города, то в другой, то на одном участке фронта, то на другом. Вторые сутки его сводный отряд, состоявший из красноармейцев, чекистов и партизан из окрестных сел и рыбных ватаг, держал оборону города. Единственный броневик оказывал защитникам большую поддержку. Он двигался вдоль линии окопов, устрашая бандитов одним своим видом, и косил пулеметными очередями. Боеприпасы, доставленные Коломийцевым из Астрахани и Исаевым из Баку, очень пригодились, теперь можно было вести непрерывный интенсивный огонь из всех видов оружия.

А партизанские отряды, находившиеся в тылу врага, то и дело атаковали бандитов, которые, отбиваясь от них, не могли сосредоточить главные силы для штурма города.

Агаев находился в отряде Гусейнали, наступавшего на село Дыгя, занятое бандой Мамедхана. В самый разгар боя к партизанам пришел крестьянин, ходивший в Ленкорань.

— Что вы здесь воюете? Вся власть убежала из Ленкорани, — сказал он.

Агаев, Ахундов, Гусейнали, Сергей и Салман ушли из Ленкорани после актива, поэтому ничего не знали об ультиматуме Хошева и эвакуации.

— Ай дад-бидад Ардебиль! Что за чепуху ты несешь? — рассердился Агаев. — Куда это она убежала?

— Говорят, на остров Сару.

— Салман, одна нога здесь, другая там! — приказал Агаев. — Выясни, что происходит в Ленкорани.

— Я тоже с ним! — вызвался Сергей.

— Ну хорошо, — согласился Агаев. — Только будьте осторожны!

Через час Салман вернулся один.

— А Сережа где? — заволновался Ахундов. После гибели Морсина, в которой он считал повинным отчасти себя: не уберег друга, не подоспел вовремя на помощь, — он с отцовской нежностью относился к Сергею и с согласия Марии держал его при себе, не спускал с него глаз.

— На Сару пошел, к тете Марии, попрощаться с ней, — ответил Салман. — В Ханском дворце никого, кроме политкомиссара Лидака. Вот, он передал. — И Салман протянул Агаеву записку.

Лидак писал: "Тов. Агаев, на основании договоренности с Хошевым мы освободили Ленкорань. Муганцы будут утром. Возьмите нескольких надежных товарищей, отправляйтесь на Сару и уезжайте".

Ай дад-бндад Ардебиль! — воскликнул Агаев и передал записку Ахундову и Гусейнали. — Что вы скажете на это?

— Что я скажу? — помедлил Ахундов. — Есть такие баяты:

Я останусь в отряде Гусейнали. А тебе надо уходить, Бахрам.

— Обязательно уходить! — поддержал Гусейнали. — А я остаюсь здесь, ленкоранская земля — моя колыбель. На своем пепелище и петух храбрится. А ты уходи, по твоей шее английская веревка плачет.

Тем временем на острове Сара шли последние приготовления к отплытию — эвакуации. Одни перетаскивали на лодки бочонки с водой, вещи и более чем скромные съестные припасы, другие топили орудийные замки, третьи ставили паруса…

Коломийцев и руководители республики пришли в госпиталь проститься с тяжело раненными красноармейцами, которых нельзя было транспортировать. Трудно им было смотреть в глаза людям, оставляемым на милость врагу.

В укромном уголке госпиталя сидели Мария и Сергей. Мария плакала. Тщетно пыталась она уговорить сына уехать с ней, вместе со всеми остальными на рыбницах. С юношеским упрямством, забыв о недавнем обещании не оставлять мать одну, Сергей твердил, что он останется — не все же эвакуируются! — чтобы отомстить за гибель отца, а ей надо ехать.

— Зря ты вчера на "Милютине" в Баку не уехала! — упрекнул он мать.

— Да как же без тебя-то, сынок?

— Мама, ну пойми же ты, я партизан, все равно что красноармеец. Как я могу бросить отряд, товарищей?..

— Понимаю, сынок, понимаю… Ну тогда и я останусь.

Доктора уехали — им опасно было оставаться. А меня не тронут, я сестра милосердия…

— Ты же большевичка! Тебе нельзя оставаться в Ленкорани!.. Ну тогда пойдем к нам, в отряд.

— Нет, Сережа, я останусь при раненых…

Блэк пришел на баржу, велел часовому открыть кубрик, в котором находился под арестом полковник Ильяшевич. Заросший, нечесаный, в одном нижнем белье, полковник сидел на койке, подобрав под себя ноги. При появлении Блэка он обернулся в его сторону, и в его потухших, водянистых глазах мелькнул страх, но он остался неподвижно сидеть.

— Одевайтесь, — начал Блэк, и Ильяшевич покорно поднялся, взял галифе, но так и замер на месте, когда Блэк сказал: — Вы свободны, так что выметайтесь! Мы пока уходим… Но можете не радоваться, все равно вернемся! А вы запомните: если тронете кого из наших товарищей, которые остаются, — головой ответите! Сам расстреляю! Лично! — Он повернулся и вышел.

Ильяшевич постоял с галифе в руках, потом швырнул их в сторону и, снова с ногами забравшись на койку, уставился мутным взглядом в открытую дверь, скрипевшую под ветром на ржавых петлях…

Катер "Перебойня" с Коломийцевым и членами Реввоенсовета на борту, взяв на буксир парусную лодку, первым вышел в неспокойное море. За ним потянулись баркасы "Кура", "Чайка", "Святая Нина" и вереница рыбниц с поднятыми парусами.

Поздно вечером на утлой лодчонке последними уходили Лидак с женой, Агаев и еще несколько человек. Когда их лодка отчалила с южной стороны острова, на северной култучной стороне уже показались всадники в белых чохах.

Это было 25 июля 1919 года, ровно через три месяца после рождения Муганской Советской Республики.

В утренних сумерках на все четыре стороны простиралось вспученное штормом море. В этом бушующем просторе "Милютин" казался детской люлькой, раскачиваемой крутыми волнами. Пароход дрожал всем корпусом, тяжело плюхался в провалы между волн.

На мокрой палубе, под мокрым тентом, среди чемоданов и узлов, пластом лежали вконец измотанные качкой женщины и дети. "О господи, есть ли на свете пытка страшнее морской болезни?" — стонали люди.

В еще худшем положении оказались пассажиры рыбницы Исаева, следовавшей на буксире за "Милютиным". Седые валы швыряли ее то вверх, то вниз, словно ореховую скорлупу, и всякий раз казалось, что очередная волна отправит рыбницу на дно кипящей пучины. На траверзе Баку с парохода отдали конец буксирного троса, и лодка, подняв паруса, понеслась к апшеронским берегам, а "Милютин" продолжал идти своим курсом.

Поздно ночью пароход миновал остров Наргин и вошел в Бакинскую бухту. Здесь штормило слабее. Люди немного ожили, приободрились: еще час-два, и они ступят наконец на твердую землю.

Капитан связался по рации с диспетчером порта:

— Я — "Дмитрий Милютин", иду из Ленкорани с беженцами. Разрешите швартовку.

— "Милютин"? — переспросил диспетчер. — Подождите. — Немного погодя добавил: — Швартуйтесь у двадцать второй.

"Милютин" на малых оборотах вошел в капал бухты, обозначенный светящимися буями. Полоса огней, не очень яркая в этот поздний час, протянулась от рабочего пригорода Баку-Баилова к мысу Султан. Капитан всматривался в этот светящийся пояс, пытаясь отличить портовые и навигационные огни, отыскать среди многочисленных пристаней, ощетинившихся причалами вдоль всего побережья, пристань № 22. Три месяца "Милютин" не заходил в Бакинский порт, и нынешнее возвращение очень сильно тревожило и настораживало капитана. К тому же 22-я пристань была пассажирской и находилась в районе Петровской площади, а сухогруз "Милютин" никогда не швартовался там.

Вдруг из порта навстречу "Милютину" выскочил катер береговой охраны и просигналил фонарем: "Застопорить машину!"

Капитан перевел ручку семафора на "стоп".

Полицейский катер поравнялся с бортом "Милютина", и мегафон усилил властный голос:

— Капитан, ночная швартовка запрещена! Станьте на рейде, швартуйтесь в семь утра. Как поняли?

— Вас понял, — ответил капитан, — иду на рейд, — и перевел ручку семафора на "задний ход". Капитан не знал того, что диспетчер, приняв радио с "Милютина" и разрешив швартовку, немедленно известил об этом пристава Бакинского порта.

— "Милютин"? — Пристава будто ветром сбросило с дивана, сон сняло как рукой.

Всего пять дней назад здесь, в его кабинете, сидел капитан "Ленкоранца" и рассказывал о том, как на него внезапно напал "Милютин".

— Черт бы побрал этих большевиков! — проворчал пристав. — Совсем жизни от них не стало. А этот "Милютин"; до того обнаглел, что теперь в Баку пришел. С беженцами? А может, с десантом? Высадят под покровом ночи… — И пристав приказал береговой охране не впускать "Милютина" в порт и тут же позвонил заведующему транспортным отделом Великобританского военного управления капитану Янгу.

Капитан Янг был дисциплинированным офицером флота его величества и службу знал хорошо. Хотя в его практике такого еще не случалось, он помнил, как поступили его соотечественники в подобной ситуации год назад в Красноводске, когда туда прибыл пароход "Туркмен" с беженцами из Баку, среди которых оказались бакинские комиссары. Он поступит точно так же! Может статься, что и на "Милютине" среди беженцев окажутся комиссары…

Утром, когда "Милютин" медленно пришвартовался к причалу, здесь его ожидали капитан Янг, чины полиции и сотрудники контрразведки. Вся пристань была оцеплена полицейскими, аскерами и английскими солдатами.

— Тщательно осмотреть весь пароход! — приказал капитан Янг. — Разбирайте все подозрительные места палубы и полов. Не забудьте осмотреть дно и пространство между стенками.

Полицейские сыщики поднялись на пароход и приступили к осмотру — искали оружие и боеприпасы.

Пассажиров выпускали с парохода по одному. Здесь же, на пристани, агенты контрразведки бегло опрашивали людей, отбирали документы, ощупывали карманы, обыскивали даже женщин и детей, тщательно рылись в багаже, раскидывая вещи по пристани. Потом всех под конвоем отправили в контрразведку для дальнейшего допроса, а наиболее подозрительных — около шестидесяти красноармейцев — препроводили в баиловскую тюрьму.

В тот же день сторожевое судно привело в военный порт схваченную в море рыбницу Исаева. Когда ее взяли на буксир, Отто Герман, Орлов и другие ленкоранцы выбросили за борт оружие и все компрометирующие документы.

В порту Исаев предъявил судовую квитанцию, выписанную в Энзели, куда якобы возил бензин для англичан и за взятку выкупил лодку и команду.

Отличный лондонский костюм и произношение настоящего британца помогли Герману убедить дежурного офицера, что он пробирается из Персии в Батум, чтобы скорее отплыть на родину. Офицер был итальянцем, из тех, кому англичане намеревались передать Баку, и, не захотев обострять отношений с союзниками, освободил высокомерного англичанина. Через несколько дней Герман легализировался, устроился на работу в одном из британских учреждений и, связавшись с Бакинским комитетом, приступил к нелегальной работе.

Орлова и других ленкоранцев отправили в тюрьму до выяснения их личности. Там они встретились с Илларионом Горлиным (Талахадзе), отбывавшим трехмесячное административное заключение, рассказали ему о падении Муганской республики.

Орлову удалось доказать, что он — бывший полковник русской армии. Мусаватское правительство не возражало против выезда русских военнослужащих за пределы республики, и Орлова освободили с условием покинуть Азербайджан. Прощаясь в Горлиным, Орлов попросил его дать адрес явки в Тифлисе, куда решил ехать.

А вереница баркасов и рыбниц с защитниками Ленкорани на борту, покинувшими остров Сару на следующий день после ухода "Милютина", вторые сутки с трудом продвигалась в штормующем море на юг, к берегам Персии.

Свирепые порывы ветра рвали паруса, ломали мачты: высокие стены воды обрушивались на суденышки, замедляя их продвижение и сбивая с верного курса. В первый же день пути шторм разметал лодки по бушующему морю, и они потеряли друг друга из виду. Какие-то рыбницы не выдержали единоборства со стихией и пошли ко дну, другие понесло к закаспийским берегам.

Только "Перебойня" благодаря своей сильной машине упорно продвигалась вперед. Ночью лопнул трос, и парусник, который "Перебойня" вела на буксире, мгновенно исчез в непроглядной мгле. "Перебойня" повернула обратно, светила прожектором, тревожно сигналила, но парусника не было: то ли затонул, то ли ветер подхватил и понес его в сторону. "Перебойня" легла на прежний курс.

На вторые сутки пути" погода неожиданно резко переменилась. Холодный, порывистый ветер разом осекся, волны устало опали, штиль разгладил поверхность сине-зеленой воды. Густой туман, усложнявший видимость, стал быстро таять, оголяя линию горизонта. Облака рассеялись, небо очистилось, засияло солнце, и вдруг, к удивлению и радости пассажиров "Перебойни", высоко в небе перед курсом катера появился величественный розовый снежный конус горной вершины.

— Демавенд! — восторженно произнес Коломийцев.

— Это уже Ашур-Аде? — спросил Наумов, председатель Реввоенсовета Мугани, которому теперь, из-за отъезда командующего Орлова в Баку, поручили временно исполнять его обязанности, хотя три сотни красноармейцев, покинувших Ленкорань, нельзя было назвать войском.

— Что вы! — ответил Коломийцев. — Демавенд — главная вершина хребта Эльбрус. И расположен он в глубине территории Персии. До него миль сто шестьдесят, если не больше.

— А такое впечатление, что рукой подать…

Немного погодя на горизонте показалась земля — пологий берег с песчаными дюнами и зарослями камыша. "Перебойня" подходила к Ашур-Аде.

Хотя принято называть Ашур-Аде островом, в действительности это три острова, разделенные проливами, продолжающие длинную Потемкинскую косу. Они тянутся параллельно юго-восточному берегу Каспия, образуя глубоководный, тихий Астрабадский залив.

Наумов, стоя на носу катера, смотрел в бинокль, а Коломийцев давал пояснения:

— Видите маяк слева? Между ним и восточным берегом проходит фарватер. Иного пути в залив нет. Проливы между островами мелкие — всего двух-трех метров глубины. Суда не пройдут, а на лодках можно. Рейд в заливе просто отличный! Напрочь закрыт от ветров. Теперь посмотрите правее. Это — Большой Ашур-Аде. Бывшая русская военно-морская станция. А еще правее, на косе, разрушенная Потемкинская крепость.

Наумов разглядывал высокие мачты, здание больницы, деревянную церковь, опреснитель, нефтяную баржу, домики рыбаков.

— Это и есть Бендер-Гяз?

— Нет, Бендер-Гяз на противоположном берегу залива. Отсюда не видно. Бендер-Гяз — единственная пристань в заливе. Бывшая русская фактория. Но там уже территория Персии…

Катер вошел в пролив и медленно причалил к острову.

Рыбаки на берегу обступили Коломийцева и его товарищей закидали вопросами: "Кто такие? Откуда? Зачем?"

— С прибытием, Иван Осипович. — Начальник морской станции Кушнаренко радостно пожал руку Коломийцеву, приветствовал других ленкоранцев. — Добрались, значит. А мы волновались.

— Добрались, как видишь. Лучше скажи, что у вас? Какая тут власть?

— А никакая! Маемся сами по себе. Который месяц без жалованья стережем казенное имущество.

"Удивительно! — подумал Коломийцев. — В России идет гражданская война, а они живут, как на необитаемом острове, на этом осколке бывшей империи и, забытые всеми, несут свою никому не нужную вахту".

Тем временем на берегу собрались почти все обитатели острова, всполошенные небывалым событием в сонной жизни их поселка.

— Пойдем-ка потолкуем с народом, — сказал Коломийцев, прихватив красный сверток.

— Товарищи! — обратился он к островитянам. — Я недавно приехал из столицы Советской России — Москвы, где живет и работает вождь мирового пролетариата товарищ Ленин! — Не скрывая правды, Коломийцев рассказал о тяжелом положении в стране, о временных успехах Колчака и Деникина, об Антанте. — Но Рабоче-Крестьянская Красная Армия разобьет их всех! Дела в Астрахани идут хорошо, освобожден Асхабад, теперь очередь за Красноводском. Недалек день, когда Красная Армия и Флот очистят Каспийское море и все ого порты и города от неприятеля. Недалек день, когда корабли Красной флотилии подойдут и к вашим берегам! — вдохновенно продолжал Коломийцев.

— Ура-а-а! — вдруг прокатилось по толпе.

— Пока эти острова остаются частью Советской России, — я говорю "пока", потому что Советское правительство дарит их дружественному народу Персии, — так вот, пока они остаются частью Советской России, мы провозгласим здесь временную Ашурадинскую республику! — Коломийцев развернул красный флаг. — Под этим флагом я пересек Каспийское море. Так пусть он развевается теперь у вас, на самой южной точке Советской России! Ура, товарищи!

И снова "Ура!" прокатилось по площади.

С мачты спустили трехцветный андреевский флаг, подняли красный.

Предложение Коломийцева провозгласить временную Ашурадинскую республику пришлось по душе всем: и бывшим руководителям Муганской республики, и начальнику морской станции Кушнаренко. Конечно, все они понимали, что громкое название "республика" чисто символично. В самом деле, какая это республика, сфера действия которой ограничивается тремя небольшими островами с одним-единственным поселком, бывшей военно-морской станцией и разрушенной крепостью? Но все верно поняли намерение Коломийцева, что он хочет сплотить защитников Советской власти в жизнеспособный коллектив, сохранить его для грядущих сражений, и потому тут же, на площади, в присутствии всех жителей небольшого поселка избрали временный Реввоенсовет под председательством Коломийцева, распределили обязанности между ленкоранцами и ашурадинцами.

К вечеру из Ленкорани прибыли баркас "Кура" и шхуна "Святая Нина", на следующий день — пять рыбниц.

Коломийцева очень беспокоила судьба остальных семи лодок. И он принял смелое решение: завладеть в Бендер-Гязе каким-нибудь пароходом и выйти в море на поиски. Он спросил Кушнаренко, что в Бендер-Гязе, какие там стоят войска, есть ли англичане?

— Англичан нет, — отвечал Кушнаренко. — Они в Энзели, иногда наведываются. Помимо персидских пограничников и ажанов стоит казачья сотня есаула Залесского.

— Ва, русские казаки в Персии? — поразился Канделаки.

— Это персидские "казаки", — усмехнулся Коломийцев. — По просьбе шахского правительства царская Россия еще в прошлом веке создала здесь карательную дивизию по образцу и подобию наших казачьих. Персов и курдов вырядили в казачью форму, русские офицеры-инструкторы обучили их казачьим навыкам. Весь командный состав дивизии — русские. Они на службе у шахского правительства…

В тот же вечер "Перебойня" причалила к дебаркадеру, у которого стоял почтово-пассажирский пароход "Ван". Шла посадка пассажиров. Коломийцев, Сухорукин, Канделаки и двое матросов поднялись на борт, вошли в каюту капитана. Сухорукин стал у дверей с парабеллумом в руке.

— Капитан, нам нужен пароход! — без предисловий заявил Коломийцев.

— То есть как это "нужен пароход"? — опешил капитан. — Кто вы такие?

— Мы — большевики из Ленкорани. Наши товарищи целую неделю скитаются на лодках по морю без провизии и воды. Их надо собрать и прибуксировать на Ашур-Адо.

— Какое мне дело до ваших товарищей? У меня пассажиры, четыреста человек. Паломники, возвращаются из святых мест.

— Паломники подождут, — сказал Канделаки. — Пусть помолятся пока, и за нас тоже. А там люди могут погибнуть.

— Не могу, не могу, у меня рейс, — упрямо отвечал капитан.

— В таком случае мы реквизируем пароход, — спокойно предупредил Коломийцев.

— То есть как это "реквизируем"? — округлил глаза капитан. — По какому праву? Предъявите ордер!

Коломийцев постучал по деревянной кобуре маузера:

— Вот мой ордер! Если не подчинитесь приказу, я буду вынужден арестовать вас. — Коломийцев подал знак, и Сухорукин направился к капитану, но тот замахал руками:

— Хорошо, хорошо, я сейчас распоряжусь! — Сторонясь Коломийцева, он вышел из каюты.

Прошло минут пятнадцать, а капитан не возвращался. Послали Сухорукина узнать, в чем дело. Тот быстро вернулся:

— Капитан сбежал, как крыса с корабля!

— Помчался к Залесскому. Надо спешить!

Все вышли из каюты. Нашли старпома, он объявил в мегафон об отмене рейса по техническим причинам и попросил паломников покинуть пароход. Пассажиры заволновались, грозились, ругались, но все же спустились на дебаркадер.

"Ван" с потушенными огнями вышел из залива, ведя на буксире "Перебойню".

Вскоре на дебаркадер прибыл Залесский с казаками, принялся допрашивать возмущенных пассажиров о людях, угнавших пароход.

Вернувшись в Бендер-Гяз, он приказал выставить вдоль всего берега казаков с пулеметами и послал подробное донесение в Карасу, своему начальнику, командиру второго полка казачьей дивизии полковнику Филиппову о том, что на Ашур-Аде из Ленкорани прибыли красноармейские части во главе с большевистскими комиссарами.

А "Ван", оставив "Перебойню" у Ашур-Аде, взял курс на север, вышел в открытое море на поиски отставших лодок. Двое суток крейсировал он вдоль южного побережья Каспия, то уходя далеко на север, то возвращаясь обратно.

Улегшийся было шторм разыгрался снопа и затруднил поиски.

Только на третий день, когда небо очистилось от туч, впередсмотрящий вдруг выкрикнул:

Слева по борту лодка!

"Ван" развернулся и полным ходом пошел навстречу рыбнице. Приблизившись к ней, с "Вана" увидели, что на борту рыбницы со сломанной мачтой сгрудилось человек пятнадцать заросших бородами людей. Они смотрели хмуро, настороженно, полагая, видимо, что попали в руки белогвардейцев, но, увидев на пароходе красноармейцев, радостно замахали руками, стали выкрикивать:

— Братишки! Наши! Ура!..

На этой лодке оказались начальник службы связи Реввоенсовета Владимир Бойцов, тот самый, что был у Ленина, начальник радиостанции Богданов, работники радиостанции и телеграфа.

Отбуксировав рыбницу Бойцова к Ашур-Аде, "Ван" вернулся продолжать поиски. В тот же день он встретил утлую лодку, в которой находились политкомиссар Отто Лидак с женой, Бахрам Агаев и его секретарь по партии "Адалят" и несколько красноармейцев.

Сойдя на берег и встретившись с Коломийцевым, Лидак сообщил, что они видели, как баркас "Чайка" свернул на север и как одна рыбница пошла ко дну.

"Наверное, и остальные лодки потонули. Больше никого мы не найдем", — решил Коломийцев.

Лидак привез с собой два с половиной миллиона рублей и архив Реввоенсовета и горкома партии.

Двенадцатый день над Ашур-Аде развевалось Красное знамя Страны Советов.

К тому времени у ашурадинцев была уже своя флотилия. В руках большевиков находились кроме "Вана" пассажирский пароход "Эльбрус" и сторожевое судно "Часовой". Команду "Эльбруса" сагитировали Лидак и Бойцов. А команда "Часового", узнав о провозглашении Советской власти на острове, ссадила на берег офицеров, подняла красный флаг и привела судно в Ашур-Аде.

Если прибавить к трем этим судам катер "Перебойня", баркас "Кура", шхуну "Святая Нина" и множество рыбачьих парусников, то действительно получалась флотилия, достаточная для похода к берегам Закаспия, и ашурадинцы готовились к нему. Оставаться дольше на острове не имело смысла: на исходе были запасы питьевой воды и продовольствия.

7 августа, услышав нарастающий гул мотора, члены Реввоенсовета, женщины, дети — все высыпали на берег и увидели, что со стороны моря к острову приближается гидросамолет. Он на бреющем полете пронесся над причалами, над домиками и лёг на разворот.

— Разведчик! Стреляй в него, братва! Огонь по нему! — послышались голоса.

Красноармейцы открыли огонь из винтовок, пулеметов и даже револьверов. Пилот сделал еще один круг над островом и лёг на обратный курс. Пролетая над пароходами, он сбросил бомбу, но она не попала в цель, только подняла столб воды.

Гидросамолет скрылся из виду. Спустя некоторое время на горизонте появились дымки, затем выросли силуэты двух военных кораблей. "Орленок" и "Биби-Эйбат" под английским флагом подошли к острову и открыли орудийный огонь…

После того как последняя лодка отчалила от острова Сара, утром 26 июля хошевцы ворвались в Ленкорань. Впереди конного отряда на белом коне и в белой чохе красовался сам Хошев. Наконец-то сбылось его тщеславное желание: он захватил Ленкорань, причем без всякого боя! Он вырвал город из рук комиссаров, опередил мусаватские банды — пусть теперь Мамедхан кусает локти!

Горстка красноармейцев под командованием Хасиева и Беккера защищала город до последнего патрона. Когда хошевцы ворвались в город, Хасиев приказал Беккеру с оставшимися бойцами отступить в горы. Но сам не успел вырваться из окружения и попал в плен.

Вслед за конницей в город хлынули толпы вооруженных муганцев. Они заняли все оборонительные рубежи, покинутые красными, опустевшие помещения Ханского дворца, Реввоенсовета, ЧК, гимназии, гарнизонных казарм.

Немного погодя перед Ханским дворцом остановилось ландо с полковником Ильяшевичем. Горожане и муганцы, толпившиеся перед зданием, ликовали и восторженно кричали:

— Батюшка наш! Избавитель наш!

Многие бросались на колени, пытались поцеловать подол его плаща, нечищеные сапоги, наконец подхватили его и на руках внесли в подъезд.

Ильяшевич был растроган до слез и напуган шумной встречей. Нервически подергивая обвисшим усом, он растерянно озирался по сторонам, вздрагивал от прикосновения множества рук.

В гостиной Ильяшевича встретил Хошев.

— Ваше превосходительство, вы свободны! — артистически произнес он, словно желая подчеркнуть, что своим избавлением Ильяшевич обязан ему, — Муганская армия просит вас занять пост командующего и возглавить краевую управу!

Все находившиеся в гостиной зааплодировали.

— Спасибо, господа офицеры, спасибо, — затряс головой Ильяшевич. Он сел в глубокое кресло, провел рукой по письменному столу, будто проверяя, нет ли на нем пыли.

Подошел Могилевский с бумагой и карандашом.

— Ваше превосходительство, надо издать приказ о вашем вступлении на пост.

— Да, да, сейчас…

Но тут в гостиную шумно ворвалась дородная Кузьминишна и с причитаниями бросилась к Ильяшевичу:

— Батюшка ты мой! Жив, слава богу. Уж моя-то душенька как изболелась. Видит бог, ночи не спала, все глаза проплакала. А отощал-то, отощал как, господи милосердный! Небось изголодался на комиссарских-то харчах…

— Ну будет, Кузьминишна, будет, — засмущался Ильяшевич неподдельной радости своей немолодой сожительницы в присутствии лукаво ухмыляющихся офицеров: "Ай да "батюшка"! Седина в бороду — бес в ребро".

А Кузьминишна не унималась:

— Что же ты, батюшка мой, сразу и за дела. Поедем домой, попаришься в баньке, отдохнешь на перине. Уж я тебя попотчую пирогами! И наливочки припасла, твоей любимой…

— А что, господа, разве что в самом деле… — с мольбой посмотрел Ильяшевич на офицеров.

…Хасиева втолкнули в пустую камеру № 10, полутемную, с земляным полом, на первом этаже круглой башни-тюрьмы. Еще недавно здесь содержались офицеры-деникинцы. Часть из них была освобождена, другая — переведена на остров Сару и теперь вышла на волю.

На следующий день из пришибской временной тюрьмы перевели арестованных в Привольном Ломакина, Пономарева, братьев Матвеевых…

В просторной камере становилось все теснее.

О падении Муганской Советской Республики в Баку знали уже от пассажиров "Милютина". А когда пришла весть о занятии Ленкорани беломуганцами, мусаватское правительство спешно назначило в уезд особоуполномоченного, решило ускорить отправку отряда генерала Салимова. Но распоряжению правительства градоначальник Баку Гудков командировал в Ленкоранский уезд сто учащихся школы городовых и пеший резерв полиции: семь обер-офицеров, восемь прапорщиков и четыреста семьдесят пять нижних чипов.

Управление особоуполномоченного Джавадбека Мелик-Еганова и штаб войск расположились в селе Горматук. Между мусаватскими частями и беломуганцами завязались затяжные бои.

Тем временем и мусаватисты и муганцы кинулись за поддержкой к своему "высокому покровителю" генералу Томсону.

Томсон успокоил министра-иредедателя Усуббекова, обещал принять все меры к защите законных прав азербайджанского правительства и бескровному подчинению ему Ленкоранского уезда.

Через день из Ленкорани в Баку прибыла делегация муганцев во главе с полковником Ильяшевичем. Она не сразу нашла резиденцию Томсона: генерал то и дело переносил ее с места на место. Вначале он обосновался в гостинице "Метрополь", потом уступил ее мусаватскому правительству, а сам перешел в трехэтажный дом бывшего генерал-губернатора на набережной, а теперь перебрался на пароход "Президент Крюгер", на котором развевался флаг командующего "британским флотом на Каспии" коммодора Норриса.

Томсон принял Ильяшевича в кают-компании, отделанной красным деревом, устланной дорогими персидскими коврами. Поджарый, стройный, выбритый до синевы, он прямо держался в кожаном кресле, будто аршин проглотил. Позади кресла, чуть склонившись, стоял его переводчик.

— Генерал, — волнуясь, заговорил Ильяшевич, — мы уполномочены ходатайствовать перед английским командованием, перед вами лично об оставлении на Мугани власти за краевой управой, вплоть до созыва Учредительного собрания.

— Вы имеете в виду Учредительное собрание в Петербурге? — спросил через переводчика Томсон.

— Да, генерал.

Томсон хмыкнул, помолчал, потом ответил:

— Я высоко ценю заслуги муганцев и ваши личные в борьбе с местными большевиками, полковник. И не позволю ущемлять интересы муганцев. Я решил послать в Ленкорань чрезвычайную миссию, чтобы она на месте урегулировала вопрос. Кстати, ее возглавляет ваш старый знакомый и добрый друг полковник Ролсон. Надеюсь, вы получите удовольствие от общения с ним и все уладится.

Услышав фамилию Ролсона, Ильяшевич сник — ничего хорошего от этой встречи он не ждал.

В тот же день делегация муганцев отбыла из Баку.

По возвращении в Ленкорань Ильяшевич узнал, что английская миссия уже прибыла и расположилась в селе Герматук, и сразу понял, на чьей стороне симпатии генерала Томсона.

Миссия не замедлила нанести визит Ильяшевичу.

Полковник Ролсон удобно расположился в том же кресле, что и в марте, и так же дымил черной массивной трубкой, вынимая ее изо рта только для того, чтобы произнести слово. Полковник долго молчал, оглядывая комнату. Сколько воды утекло с тех пор! Где эта красивая девочка, что подавала чай? Говорят, Мамедхан зарубил ее. И этого долговязого учителя Сухорукина нет. Как он возмущался, когда Мамедхан назвал его большевиком! И что же? Бежал вместе с большевиками, Ну, далеко им не уйти, их участь решена, уже принято решение… А Ильяшевич, как он обрюзг и вылинял!

Ролсон ткнул трубкой в сторону Ильяшевича:

— Дорогой полковник, как говорят русские, вы родились в белой рубашке.

— Сорочке, — машинально поправил Ильяшевич.

— Благодарю вас. Я счастлив видеть вас… э-э… на лошадке.

— На коне, — снова поправил Ильяшевич. Лицемерная любезность Ролсона начинала раздражать его. — Э, батенька; я такого натерпелся!

— Пеняйте на себя! Помните, еще в марте в этой же комнате я передал вам приказ генерала Томсона; объединитесь с мусульманами и совместно боритесь с большевиками. А вы? До сих пор воюете с ними.

— Так они ж… — попытался было возразить Ильяшевич.

— Прошу не перебивать! — сухо оборвал его Ролсон. — Британское командование поручило нам положить конец кровопролитию. — Он ткнул трубкой в сторону капитана Кональ-Рояла и снова задымил.

Капитан извлек из папки крокодиловой кожи плотный лист бумаги и принялся читать:

— "Британские власти, следуя постановлению союзников и адмирала Колчака, вынесенному их представителями в Париже, решили, что Муганская область и Ленкоранский уезд, как территория, находящаяся внутри границ Азербайджанской республики (при этом Ролсон высоко поднял руку с трубкой, как бы подчеркивая смысл прочитанного), должны управляться властями вышеупомянутой республики, имеющими быть водворенными в указанных местах". — Капитан вежливо протянул бумагу хмурому Ильяшевичу, он передал ее командующему фронтом подполковнику Ляшенко, а Ляшенко — штабс-капитану Могилевскому.

Чтобы подсластить горькую пилюлю, Ролсон, тыча трубкой в Ильяшевича, поспешно добавил:

— Заверяю вас, мы обяжем законные власти уважать интересы муганского русского населения.

— Русское население Мугани не согласится с таким ущемлением его интересов, — ответил Ильяшевич. — Ваша бумажка мира не установит. Дайте нам срок, надо подготовить массы, доложить муганскому съезду о решении союзников.

Ролсон согласно замотал головой, не вынимая трубки изо рта.

5 августа в Пришибе состоялся общемуганский съезд. После долгих и жарких споров решили выразить принципиальное согласие о признании власти азербайджанского правительства, но оружия не сдавать, так как оно может понадобиться для защиты от разбойных банд, якобы наводнивших уезд.

Согласие согласием, а бои продолжались, муганцы освобождали Ленкорань не для того, чтобы здесь обосновались мусаватские правители.

На этот раз Ильяшевича посетил заместитель Ролсона майор Тори.

— Если вы не сложите оружия и не признаете азербайджанского правительства, боевые стычки могут принять нежелательные размеры. Должен вам сказать, что со стороны Сальян идет отряд генерала Салимова и мы ничего не сможем сделать, чтобы защитить вас от него.

Это была явная угроза.

— Как начальник штаба всех муганских войск, — ответил Могилевский, — то есть как лицо, распоряжающееся всеми действиями фронта и тыла, с согласия его превосходительства, кивнул он в сторону Ильяшевича, — я заявляю, что муганское офицерство считает преступным воевать с азербайджанским правительством, раз существует таковое, признанное высшей властью на Мугани со стороны английского командования и генерала Деникина.

— Прекрасно. Б таком случае, господин полковник, прошу вас дать письменное заверение, что вы сдадите власть краевой управы особоуполномоченному Мелик-Еганову не позже десяти часов утра десятого августа.

Ильяшевич сел за стол и написал такую бумагу.

В час ночи одиннадцатого августа Могилевский известил английскую миссию о полном прекращении огня.

Муганские землепашцы, кто добровольно, кто по принуждению ставшие под ружье, охотно побросали оружие и поспешили домой. Иные отказались подчиниться приказу и ушли в степь.

Хошев считал себя оскорбленным и униженным. Он приложил столько сил, чтобы взять Ленкорань и освободить Ильяшевича, а тот, выйдя на волю, назначил командующим фронтом подполковника Ляшенко и теперь не смог отстоять Ленкорани, да еще согласился на разоружение! Это уж слишком! Нет, он не сложит оружия, он уйдет с верными людьми в горы и будет продолжать борьбу!

В воскресенье 12 августа с утра лил сильный дождь.

Мелик-Еганов, произведенный к тому времени в генерал-губернаторы, промокший с головы до ног, ехал впереди на коне, осененный знаменем мусавата. За ним следовали музыканты, далее — небольшое воинское подразделение. Колонну замыкали пулеметные тачанки и три орудия на конной тяге. И люди, и кони с трудом переставляли ноги в чавкающей грязи, колеса тачанок и орудийных лафетов вязли по самые оси, аскерам то и дело приходилось впрягаться и на руках вытаскивать их из глубокой колеи. И при этом надо было соблюсти строй и подтягивать песню, которую, фальшивя, исполнял оркестр на мокрых инструментах: барабан глухо бухал, в трубах булькала вода. Аскеры пели:

Жалкий вид промокших, усталых аскеров никак не вязался со словами этой бравой песенки-марша, вызывал улыбку и насмешки людей, собравшихся с Кораном, цветами и хлебом-солью в предместье Галайчиляр для встречи губернатора.

Мелик-Еганов поднялся в здание краевой управы и, наследив на паркете, принял власть от Ильяшевича. Полковник Ролсои, дымя трубкой, удовлетворенно кивал головой, как командир полка, примиривший двух своих повздоривших офицеров. Переступая с ноги на ногу в луже, натекшей с его одежды, Мелик-Еганов произнес короткую речь о наступлении новой эры в жизни Ленкоранского уезда, выразил надежду на дружное сотрудничество с муганцами ради окончательного искоренения большевиков.

На этом церемония приема-сдачи власти завершилась.

Над краевой управой взвилось мусаватское знамя.

А вечером состоялся банкет. Во главе стола сидел полковник Ролсон, по правую сторону от него — Мелик-Еганов, по левую — Ильяшевич. Разморенный экзотическими яствами талышской кухни и французским коньяком, закупленным в бакинском магазине "Космополит", Ролсон, неразговорчивый по натуре, произнес большую речь.

— Господа, — говорил он, — в момент торжества мне приятно отметить, что наша миссия выполнила задачу британского командования. Мы водворили порядок в этом многострадальном крае, внесли успокоение. Все события войны между муганцами и мусульманами должны быть забыты, и никакие претензии ни вы, — ткнул он трубкой в сторону Ильяшевича, — ни вы, — в сторону Мелик-Еганова, — не должны предъявлять друг другу и сообща пользоваться плодами победы над нашим общим врагом…

Так состоялось примирение вчерашних противников. А через три дня оно было скреплено "мирными условиями", подписанными членами британской миссии, мусаватского правительства и муганского командования. Во исполнение одного из пунктов этих условий Мелик-Еганов пригласил Ильяшевича и других его офицеров сотрудничать в военных органах. Ильяшевич согласился. И когда в Ленкорань прибыл генерал Салимов со своим отрядом, на Форштадте, украшенном коврами, зеркалами и цветами, рядом со встречавшими его Мелик-Егановым и прочим мусаватским начальством находился и Ильяшевич со своими офицерами.

Генерал Салимов незамедлительно начал чинить расправу над большевиками.

Утром следующего дня горожане узнали, что в уезде введено военное положение, а проходя мимо Маячной площади, с удивлением заметили, что в треугольном сквере исчез могильный холм с увядшими венками, обнесенный металлической решеткой. Не знали горожане, что ночью полицейские оценили площадь, а похоронная команда разрыла могилу, вытащила гроб с останками политкомиссара Ульянцева и на подводе увезла за город. Венки, побросали в могилу, сровняли ее с землей.

Расправившись с останками комиссара, каратели принялись за живых. Рыскали по селам, вылавливали укрывавшихся у друзей-азербайджанцев русских красноармейцев и партизан, хватали всех сочувствующих Советской власти. В городе и селах свирепствовали грабежи. Аскеры ограбили даже библиотеку и кабинеты гимназии, в которой их разместили.

Бесчинства приняли такой размах, что генерал-губернатор Мелик-Еганов был вынужден заметить Салимову:

— Ваши репрессивные меры совершенно расстроили мои планы.

— Но иначе мы не сможем очистить уезд от большевиков.

Ответ Салимова не удовлетворил губернатора. Он потребовал у своей канцелярии представить ему список содержащихся в тюрьме. В результате такой проверки кое-кто был отправлен в Баку или Петровск, некоторые освобождены под расписку о невыезде.

Ломакин подал губернатору прошение отправить его в Баку. Он рассчитывал, что там товарищи смогут (за взятку, конечно) вызволить его из тюрьмы. Пономарев отговаривал его:

— В Баку тебя не станут держать, Сергей, отправят в Петровск, к деникинцам.

— Ты, Иосиф, молодой судить, — отмахнулся Ломакин.

Вскоре его под конвоем привезли в Баку и сдали в портовый участок. Связаться с товарищами из Бакинского комитета партии ему не удалось, и все произошло так, как предсказал Пономарев.

Пономарев вышел из тюрьмы под расписку о невыезде. Освободили еще нескольких красноармейцев и партизан.

Перед морагентством табором расположились люди с чемоданами и узлами, ожидавшие посадки на очередной рейсовый пароход в Баку. Среди них находилась и Мария. Оставшись на острове Сара при больных и раненых, она мало чем сумела помочь им: сперва хошевцы, затем мусаватисты перетрясли госпиталь, одних расстреляли, других бросили и тюрьму, третьим предложили покинуть Ленкорань. Марию таскали на допрос, грозили тюрьмой, отправкой в Петровскую контрразведку, наконец потребовали покинуть уезд.

Сергей, ушедший после эвакуации советских войск в горы, в отряд Гусейнали, где находились и Салман и Ширали Ахундов, изредка спускался с гор, тайком пробирался в Форштадт, навещал мать, ожидавшую своей очереди на пароход в Баку. Это было связано с большим риском, и Ширали никогда не отпускал Сергея одного, посылал с ним группу крестьян-партизан, скрытно охранявших его и готовых в любую минуту броситься ему на выручку. Сегодня Сергей пришел проводить мать. Она больше не уговаривала сына ехать с ней, хотя тревожно было оставлять его, тяжело расставаться. Она без конца целовала сына, просила его быть осторожным, беречь себя.

Простившись с матерью, Сергей вернулся в отряд Гусейнали.

Каждый день пароходы увозили из Ленкорани одних беженцев, а из Баку доставляли других. Возвращались ханы, беки, торговцы, помещики — все те, кто бежал от белогвардейской краевой управы и муганской Советской власти. Возвращались, чтобы снова владеть землями и пастбищами, лесами и реками — всем, что было недавно национализировано и роздано крестьянам Советской властью. Беки и помещики жестоко мстили крестьянам, посмевшим пользоваться их исконными владениями. Эта месть была такой изощренной и невыносимой, что крестьяне забросали генерал-губернатора потоком слезных жалоб и прошений, посылали к нему ходоков.

Однажды пришли к резиденции губернатора десятка два крестьян из селения Герматук. Они сели на землю и заявили, что не двинутся с места, пока к ним не выйдет губернатор.

На крыльцо выскочил новый уездный начальник:

— Это еще что такое?! Вы знаете, кто я такой? Я бывший царский пристав Рустамбек Керимбеков! Запорю нагайками! Прочь отсюда!

— Не кричи, Рустамбек, мы помним тебя. Но даже в царское время помещики не издевались над нами, как сейчас, — сказал Азиз.

После падения Муганской республики и эвакуации большевиков многие партизаны из отряда Гусейнали, в том числе и его верный адъютант Азиз, разошлись по домам и попрятали винтовки. И вот, не вынеся издевательств Мамедхана, Азиз подбил односельчан идти с жалобой к губернатору.

— А ну взять его! — приказал Керимбеков, и полицейские кинулись к Азизу, но в это время на крыльцо вышел губернатор.

— Погоди, Рустамбек, не горячись. Встаньте, люди, встаньте и расскажите, с каким горем вы пришли ко мне.

Сельчане мгновенно поднялись и заговорили наперебой, спеша излить свою боль и обиду.

— Погодите, погодите, не все сразу! Пусть один скажет.

Сельчане подтолкнули Азиза.

— Бек, наше горе словами не опишешь. Мамедхан совсем озверел. Даже при Николае над нами так не издевались.

— Короче!

— Куда ж еще короче? Урожай в этом году будет плохой, не знаем, как уплатить ему обычную долю аренды, а он требует за все три прошлых года. Разве это справедливо?

— А разве справедливо захватывать чужие земли?

— Мы не захватывали, нам законная власть дала…

— Какая это власть? — рассвирепел Мелик-Еганов. — Грабители! Голь! Чужим добром легко распоряжаться!

— Ай бек, мы всего три месяца пользовались ею, еще ни одного урожая не сняли. Где же нам взять урожай за три года? Да бережет тебя аллах, на тебя уповаем, помоги нам, и так дети пухнут с голоду.

— Хорошо, я помогу вам. Уездный начальник приедет, разберется. Ступайте с миром, — заявил губернатор.

Обрадованные сельчане, кланяясь и благодаря судьбу, вернулись в село.

Губернатор сдержал слово. Уездный начальник действительно прибыл в Герматук. Пока полицейские сгоняли сельчан на площадь, Рустамбек сидел в прохладной комнате Мамедхана, пил холодное шампанское с засахаренным миндалем и рассказывал о жалобе сельчан. Мамедхан смеялся, сотрясаясь всем телом. Они не спешили. Распили вторую бутылку. Мамедхан надел барашковую папаху, взял в руки красную трость, подаренную ему Джамалбеком в качестве талисмана, оберегающего от пули большевиков, и они отправились на площадь. Там под знойным небом уже давно томились сельчане, окруженные полицейскими стражниками.

Мамедхан насмешливо оглядел людей.

— Так вот, значит, как, жаловаться решили? — Он укоризненно покачал головой. — Зачем же было беспокоить нашего уважаемого губернатора? Пришли бы ко мне, мои двери всегда открыты для вас. — Интонация и улыбка Мамедхана насторожили сельчан, они слушали потупив головы. — Ну хорошо, что было, то прошло. Слово губернатора для меня закон, я освобождаю вас от уплаты аренды за прошлые годы. Пудом считать, что ее, как говорит мусульмане, собака утащила.

Сельчане приободрились, подняли головы, но не спешили благодарить.

— Но, — Мамедхан поднял руку с красной тростью, которой имел привычку хлестать крестьян по лицу, — как говорится, долг платежом красен. И вы рассчитаетесь со мной иначе, — Он ткнул тростью в сторону Азиза: — Ада, Азиз, подойди ближе! Ты почему в таких лохмотьях ходишь? А где мой бостоновый костюм? Уже сносил или продал на Большом базаре? Что глазами землю буравишь? Почему молчишь как рыба? — жестко звучал голос Мамед-хана. — Думаешь, не знаю, что ты был правой рукой итого сукина сына Гусейнали? Сгноил бы тебя в тюрьме, да кучу твоих щенков жалею. Но сегодня ты мне за все заплатишь. — И он взмахнул тростью.

Двое стражников схватили Азиза, заголили ему спину, третий зажал его голову между ног, а еще двое принялись стегать его кизиловыми прутьями. После каждого удара на спине оставался багровый след.

Покончив с Азизом, стражники принялись за следующего. В тот день они перепороли всех мужчин села. Ночью Азиз и другие сельчане выкопали свои карабины и ушли в горы к Гусейнали.

Прочтя донесение Залесского о появлении на Ашур-Аде отряда ленкоранских большевиков, полковник Филиппов сразу догадался: "Коломийцев!" Он вспомнил начальника разведывательного отделения в Керманшахе, молодого, горячего прапорщика Ивана Коломийцева, свою стычку с ним в октябрьские дни семнадцатого года на митинге в полку. Несколько дней назад Филиппов был извещен командиром казачьей дивизии полковником Старосельским, что в ближайшее время посол Советской России прибудет из Ленкорани в Персию и надо принять все меры, чтобы он не добрался до Тегерана.

Среди ночи Филиппов вызвал к телефону Залесского и приказал немедленно уточнить, находится ли на Ашур-Аде Коломийцев?

На следующий день Залесский сообщил, что Коломийцев возглавляет Ашурадинскую республику.

"Ну вот и свиделись!" — Филиппов довольно потер руки, будто арестованный Коломийцев уже сидел перед ним, и сообщил в город Решт полковнику Старосельскому, Старосельский телеграфировал в Тегеран, председателю Совета министров Восугу од-Доуле и царскому посланнику фон Эттеру: "На острове Ашур-Аде расположился отступивший из Ленкорани большевистский отряд. Среди них находится бывший посол большевиков Коломийцев, бежавший от ареста законных властей в Тегеране".

Фон Эттер тут же кинулся к английскому посланнику Перси Коксу. Эта весть встревожила обоих. Фон Эттер знал, что с прибытием законного посланника России ему придется убираться из дворца. Перси Кокс приложил немало усилий для подготовки нового англо-персидского договора, очень выгодного Англии и вовсе невыгодного Персии. Договор вот-вот должен быть подписан. Но если приедет Коломийцев, а он, несомненно, приедет не с пустыми руками, все его, Перси Кокса, труды пойдут насмарку. И оба посланника попросили аудиенции у министра иностранных дел принца Фируза. Принц спокойно выслушал их и, премило улыбаясь, сказал:

— Ленкоранский консул известил нас о намерении везир мухтара Коломийцева в ближайшие дни осчастливить нас прибытием в Тегеран. Да сохранит его аллах, если везир мухтар благополучно доберется. — Эти слова принц произнес с необыкновенно милой улыбкой и помедлил, чтобы дать возможность собеседникам осмыслить их. — Мы, конечно, будем рады принять посланца нашего великого северного соседа.

Перси Кокс и фон Эттер поклонились и вышли. Они прекрасно поняли, что означает пауза принца: правительство его величества шаха Ахмед Мирзы Каджара не может воспрепятствовать приезду советского посланника. Но если им, Коксу и фон Эттеру, это нежелательно, пусть они сами влияют на ход событий.

И они начали действовать. Фон Эттер приказал полковнику Старосельскому поднять на ноги все береговые казачьи части. Перси Кокс связался с британским командованием в Реште и коммодором Норрисом. Одновременно он просил отделение Британского банка в Тегеране ускорить перечисление соответствующих сумм на счета известных членов кабинета.

На второй день нападения английских кораблей на Ашур-Аде Восуг од-Доуле и Перси Кокс подписали англо-персидское соглашение "О британской помощи для содействия прогрессу и благополучию Персии". За этим фарисейским названием скрывалась хищническая суть. Если в соглашении говорилось, что Англия обязуется "безоговорочно уважать независимость и цельность Персии", фактически это означало, что Персия вся, целиком и полностью, попадала в зависимость Англии, превращалась в ее протекторат. Англия прибирала к рукам персидскую армию, берясь поставить для нее офицеров-инструкторов, вооружение и снаряжение — все за счет персидского правительства. Создавались англо-персидские предприятия для строительства железных и шоссейных дорог — Англия превращала Персию в свой стратегический плацдарм. Образовывались смешанные комиссии для пересмотра таможенного тарифа в пользу Англии… Словом, осуществление всех статей соглашения сулило Англии огромные барыши. Полмиллиона туманов, перечисленных на счета членов персидского кабинета, были каплей в море по сравнению с ними.

Мог ли Перси Кокс все это поставить под удар из-за одного Коломийцева? Вот почему он немедленно связался с коммодором Норрисом, и военные суда "Орленок" и "Биби-Эйбат" на всех парах поспешили к Ашур-Аде.

Залпы судовых орудий были так неожиданны, что люди заметались по поселку. Женщины хватали на руки плачущих детей, прятались в погребах и сараях.

Руководители Ашурадинской республики следили за военными кораблями, понимая, что они бессильны против них. Может ли "Часовой", с его единственной пушкой, вступить в бой с двумя военными кораблями?

И хотя с острова не раздалось ни одного выстрела, "Орленок" и "Биби-Эйбат" продолжали обстреливать пароходы, стоявшие в открытом море, перед островом. Взрывы поднимали столбы воды в опасной близости от них, вода обрушивалась на палубы. Пассажирские пароходы начали подавать тревожные гудки.

Постреляв полчаса, военные суда отошли к плавучему маяку. И казалось, они не заметили, как пароходы снялись с якорей и вошли в залив. А может быть, англичане этого и добивались? Теперь пароходы были заперты в заливе, а военные суда сторожили выход из него.

Около шести часов вечера "Орленок" и "Биби-Эйбат" вошли в залив и снова открыли огонь. И снова тревожно заревели пароходы, раскачиваясь на вспененной воде. На этот раз огонь был более прицельным. "Эльбрус" получил пробоины и сел на грунт. Англичане выпустили по нему еще несколько снарядов. "Эльбрус" поднял белый флаг. Его примеру последовали "Ван" и "Часовой".

"Часовой" выбросился напротив керосинового завода. Часть команды сошла в воду и с белым флагом направились к персидскому берегу. Их встретила пулеметная очередь. Несколько человек упало замертво, остальные попрятались в камышах, ожидая прекращения огня.

Пароход "Ван" выбросился на Потемкинской косе.

Английские солдаты на шлюпках подошли к пароходам, поднялись на палубы, приступили к обыску команд и судовых помещений — искали оружие и ценности. На "Часовом" при обыске солдаты отдирали обшивку, переворачивали койки, отнимали у матросов деньги, вытащили из кармана капитана серебряный портсигар.

Командам приказали заделать пробоины, откачать воду из трюма, подготовить пароходы к отплытию.

Ночью военные корабли сняли пароходы с мели, "Ван" увели с собой на внешний рейд, "Часовой" и "Эльбрус" отошли своим ходом к Бендер-Гязу.

До поздней ночи в помещении ревкома сидели руководители Ашурадинской республики, обсуждая создавшееся положение.

— Надо думать, англичане выполнили только часть своей задачи: лишили нас плавсредств. Что они предпримут дальше? — вслух рассуждал Коломийцев, глядя на товарищей.

— Я полагаю, — ответил Наумов, — утром высадят десант.

— Они и сегодня могли бы сделать это, — усомнился Лидак. — Почему же не высадили?

— Смею вас заверить, никакого десанта не будет. Чтобы англичане пошли в атаку? — усмехнулся Сухорукин.

— Так они не сами — индусов погонят, — сказал Канделаки.

— Не думаю, теперь у них не стало веры индусам, — приглаживая волосы, возразил Коломийцев. — Побоятся, что мы обратим их в свою большевистскую веру.

— Смею вас заверить, Иван Осипович абсолютно прав. Никакого десанта не будет, — снова заявил Сухорукин.

— А что, по-вашему, будет? — спросил Кушнаренко.

— Поживем — увидим, — развел длинными руками Сухорукин.

— Слушайте, товарищи, что вы гадаете: придут, не придут? — вскипел Блэк. — У нас есть пушка и пулеметы. Сунутся — дадим бой. Ляжем костьми все до единого.

— Полечь костьми — не задача, товарищ Блэк, — остудил его пыл Коломийцев. — Да и боеприпасов у нас не так уж много. Надо подумать, как сохранить людей. Надо уходить с острова. Не сегодня, так завтра мы все равно ушли бы. Теперь из-за англичан мы должны уйти сегодня же, сейчас же, под покровом ночи.

— Раньше надо было уходить, — упрекнул Лидак. — А теперь ни по суше, ни по морю не уйдешь.

— Надо прорываться! Небольшими группами покинуть остров, перейти по Потемкинской косе на материк, к Бендер-Гязу, податься в камыши, пробиться к восточному побережью, уходить к своим… — настаивал Коломийцев.

— Что ж, это можно, — спокойно начал Наумов. — Если и не всем, то кому-то и удастся уйти. Но коли мы хотим сохранить людей, надо действовать иначе. Мы две недели как на острове. Персидские власти убедились, что мы не собираемся вторгаться на их территорию. Они укрепили свои берега и не предпринимают никаких попыток выдворить нас отсюда, поскольку мы на своей, русской земле. И вот сегодня — англичане. Какую цель они преследуют? Уничтожить нас? Тогда почему же не обстреляли остров? — Наумов оглядел товарищей и продолжал: — Я думаю, их беспокоит наше близкое соседство с Энзели. Вы же знаете, товарищи, персидский порт Энзели, оккупированный англичанами, — это их ворота в Каспийское море, путь в Баку и на Кавказ. Вероятно, узнав, что мы завладели пароходами, они встревожились, как бы мы не напали на Энзели, вот и лишили нас этой возможности. Если мы доведем до их сведения, что не намерены дольше оставаться на острове, думаю, они не станут возражать против нашей открытой организованной эвакуации.

— Ой ли! — Коломийцев сердито сжал кулаки. — Плохо вы знаете англичан. Они закупорили нас на острове и ждут, когда мы подымем белый флаг.

— Возможно, — согласился Наумов. — Тем более давайте пошлем мирную делегацию, изложим свое предложение.

— Ну что ж, утро вечера мудренее, — не стал перечить Коломийцев, в душе не веря, однако, что англичане отпустят их с миром, как беломуганцы.

Утром небольшая моторка под белым флагом устремилась к "Орленку", на котором находился старший британский морской офицер. Едва делегаты поднялись на борт, их заперли в каюте, не пожелав даже выслушать.

— Все, мышеловка захлопнулась! — проворчал Наумов, чувствуя себя виноватым перед товарищами. — Флибустьеры Великобритании! Пираты Каспийского моря! Нельсон перевернулся бы в гробу, узнай он о таких методах ведения войны!

— Видать, нас заложниками взяли, — предположил Кушнаренко.

— Вряд ли. На кого нас выменивать? Ночью колосники на шею, и за борт.

Делегаты не интересовали англичан как заложники. Коммодор Норрис отдал ясный приказ: разрушить военную базу на Ашур-Аде, взять в плен ленкоранскую армию со всеми ее судами и вооружением, — англичане предполагали, что из Ленкорани бежала сильная, хорошо вооруженная армия, — следовательно, ни о каких переговорах не могло быть и речи. А заперли делегатов для того, чтобы собраться в кают-компании и подготовить текст ультиматума. Работали над ним весь день, и только когда начало смеркаться, делегатов, изнуренных духотой и томительным, тревожным ожиданием своей участи, привели в салон кают-компании, прохладный, с медленно вращавшимися под потолком большими лопастями вентилятора, и вручили пространный ультиматум, состоявший… из сорока пунктов!

Делегаты спрыгнули в моторку под белым флагом, весь день болтавшуюся под кормой "Орленка" на буксире, моторка отвалила от него и понеслась в сторону Ашур-Аде. Там, перед зданием ревкома, в ожидании делегатов столпилось чуть ли не все население острова.

— Ну как? С чем вернулись? — спросил Агаев.

Наумов махнул рукой:

— Хорошо хоть живыми вернулись. Вот, ультиматум привезли.

— Чего требуют?

— Читай! Вслух читай! — раздалось из толпы.

Наумов при гробовой тишине громко прочел категорические требования англичан: к шести часам утра следующего дня арестовать и выдать всех коммунистов, комиссаров и командиров; сдать все оружие и указать, где спрятано остальное; сдать все деньги, ценности, бумаги, печати, шифры и прочее; пригнать на рейд к пароходу "Ван" все моторные лодки и парусники, перевезти на них все мужское население острова, будь то ленкоранские красноармейцы или ашурадинские рыбаки…

— Что скажете, товарищи? — спросил он.

Толпа молчала. Тишину прорезал громкий голос Кушнаренко:

— Пусть нас всех расстреляют, а арестовать мы никого не позволим!

— Не станем выдавать своих!

— Так ведь через большевиков и мы страдаем! — завопил бородатый рыбак. — Жили мы бедно, да тихо. Кто их звал сюда?

— Ну ты, рыбья холера, кончай бузить! Ишь, как бедствовал, аж харя трещит! — ответил ему другой рыбак.

— Братва, оружие в море покидаем! Пусть ныряют за ним!

— Да как же так? За что наших-то мужиков? — возмущалась женщина с двумя детьми на руках. — А сирот на кого?

Коломийцев поднял обе руки, но люди угомонились не сразу.

— Товарищи, дорогие мои товарищи! Реввоенсовет поручил мне сказать вам горькую правду. Вы слышали ультиматум. Наше положение безвыходное. Тугая петля сдавила нам горло. Сопротивление бессмысленно. Нам не устоять против английских кораблей. Сегодня сила на их стороне. Но, товарищи, не дадим англичанам торжествовать победу! Топите оружие, прячьте его, возьмите с собой и уходите! Сейчас мы раздадим вам все деньги из партийной кассы. Получите — и уходите! На рыбницах, на кулазах — кто как может, но уходите. Ночь ваша союзница. Уходите, товарищи, чтобы вернуться победителями. И если кого-то из вас настигнет вражеская пуля, пусть он, умирая, помнит, что не вечно же эти господа из заморской страны будут бороздить наше море, топтать нашу землю. Недалек день, когда они ответят нам за все, сполна ответят, и за сегодняшнее поражение тоже ответят, можете не сомневаться! Прощайте, товарищи! — Коломийцев низко, в пояс поклонился народу.

И сразу толпа пришла в движение. Заголосили женщины, заплакали дети. Люди засуетились, в толчее окликая друг друга, и собирались отдельными группами.

Хлопот было много. Одни получали деньги, другие готовили лодки, третьи собирали в дорогу все, что могли.

Наступила ночь, встречная и полнолунная. Луна то скрывалась за облаками, то выплывала и заливала сиянием землю и море.

"Перебойня" еще в день налета вошла в бухту. Там она простояла весь следующий день, а с наступлением темноты команда обмотала тряпьем медную трубу, чтобы не блестела в лунном свете, и катер тихим ходом тенью проскользнул мимо "Биби-Эйбата" и вышел из залива.

Баркас "Кура" принял на борт председателя Реввоенсовета Наумова, группу ленкоранских моряков и красноармейцев и тоже тихо вышел в море, взял курс к восточному берегу.

Группа бывшего начальника краевой милиции Ивана Сурнина, состоявшая из девятнадцати человек, среди которых была и жена командира катера "Ласточка", захваченного в море сальянской береговой охраной, погрузила на парусную лодку пулемет, бочонок воды, немного рису и муки и под покровом ночи пошла по протоке, через камыши. На рассвете она была в нескольких километрах от Ашур-Аде.

Группа Василия Бойцова, в основном радисты, пошла в сторону Потемкинской косы. Недалеко от мыса, около рыбацкой ватаги, остров рассекали небольшие проливы. В одном из них стояла лодка-туркменка. Разбудили хозяина, пожилого туркмена. Предложили денег, чтобы он доставил их в Красноводск.

— Не могу, — отказался туркмен, — подписку дал не выходить в море. Там старый кулаз есть. Хочешь, бери, сам плыви. Деньги не надо, так бери.

Радисты вышли в море на кулазе.

Лидак с женой и несколькими красноармейцами ушли на той же утлой лодке, на которой приплыли из Ленкорани.

Еще много лодок, больших и малых, парусных и весельных, ушли в ту ночь в неизвестность.

А те, кому не хватило места в лодках — а таких набралось около двухсот человек, — ушли по Потемкинской косе. Они шли через проливы, по грудь в воде и тине, над ними витали тучи комаров, от которых не было никакого спасения.

Агаев вместе со своим секретарем перешли по косе на материковый берег, договорились с персом, и он повел их через камыши и леса в сторону города Мешедесера.

Канделаки, секретарь горкома партии Ленкорани, решил тайком пробраться в Бендер-Гяз.

Сухорукин навязался идти с ним.

Последним покинул остров Коломийцев. Деньги, выданные ему наркоминделом, он раздал красноармейцам, оставив себе небольшую сумму на первое время. Сейф с драгоценностями — золотым подносом и кувшином для мытья рук, кальяном, украшенным драгоценными камнями, — он зарыл в землю, распихав по карманам небольшие по размеру предметы: золотой портсигар, бриллиантовое кольцо и золотой мужской перстень. На груди, в специальной подкладке рубахи, лежали его верительная грамота, обращение Советского правительства и письмо консула Садых Хана. Коломийцев намеревался миновать опасную зону сосредоточения казаков и пробраться в Тегеран…

Едва небо позеленело и на востоке над морем запылала багровая полоса восхода, все население острова собралось на берегу. Сотни две мужчин грузились на лодки. Это были и красноармейцы с Мугани, — они настолько устали, что не могли пойти со своими и решили сдаться на милость победителя: будь что будет! — и ашурадинские рыбаки и солдаты. Их матери и жены причитали и ревели в голос, сердцем чувствуя, что провожают их на погибель. Мужья с трудом отрывали от себя голосящих жен и по воде догоняли отчалившие лодки. Крики женщин и плач детей долго неслись вслед каравану лодок, удалявшемуся от берега.

Как только лодки столпились у борта "Вана", с "Орленка" и со шлюпок с английскими солдатами на них навели пулеметы, приказали подняться на борт всем прибывшим.

На палубе солдаты в шортах и пробковых шлемах обыскивали людей, отбирали деньги и все мало-мальски ценное, допрашивали:

— Большевик? Комиссар?

И кое-кто отвечал:

— Ушли комиссары! Упустили вы их, господа хорошие!

Всех сдавшихся загнали в душный, темный трюм.

А женщины еще толпились на берегу, еще голосили и плакали.

За их спиной послышался топот копыт. С материкового берега по мелководью и косе прискакал командир казачьего полка полковник Филиппов с отрядом казаков. Он громко, во всеуслышание заявил:

— Если кто из мужчин остался на острове, пусть явится добровольно. Обнаружим — расстреляем на месте!

Казаки обшарили весь остров, но не нашли ни одного мужчины.

По Потемкинской косе, по всему южному побережью от Бендер-Гяза до Карасу, по дороге на Астрабад, в окрестных селах и лесах день и ночь рыскали казаки, охотясь на беглецов с Ашур-Аде.

В первый же день на персидском берегу выловили большую группу красноармейцев. Их избили и отправили на "Ван".

Вечером следующего дня в Бендер-Гяз к есаулу Залесскому привели связанных по рукам Канделаки и Сухоруки на.

— Кто такие? Большевики? — начал допрашивать Залесский.

— Красноармейцы мы, из Ленкорани. Шли в Бендер-Гяз, чувяки купить. — Канделаки выставил вперед босую грязную ногу.

— Чувяки? — рассвирепел Залесский. — Будут тебе белые тапочки! — Он криво усмехнулся. — Напрасно врете, мы знаем, что вы оба большевистские комиссары.

— Я не большевик, — замахал руками Сухорукин. — Я эсер. Да, я сотрудничал с большевиками, но у нас с ними идейные расхождения.

— Расхождения, говоришь? Ничего, мы тебе вправим мозги, все тютелька в тютельку сойдется, — пригрозил Залесский, ухмыльнувшись.

Длинный Сухорукин сник — сложился почти вдвое.

— Слушайте, вы не имеете права арестовывать нас, тем более грозить расправой, — запротестовал Канделаки. — Мы граждане Советской России, а она не воюет с Персией. Если мы попали на персидскую территорию, то это чистая случайность, и вы обязаны интернировать нас.

— Поучи у меня! — врезал ему в скулу Залесский. Канделаки отшатнулся, зажал разбитую губу. — Я тебя интернирую куда следует!

Канделаки и Сухорукина отправили к Филиппову в Карасу. Там Канделаки заперли в подвале, а Сухорукина с партией выловленных ленкоранцев препроводили на "Ван".

Трюм "Вана" был набит до отказа. Лечь и вытянуть ноги не было возможности. Люди спали стоя или сидя на корточках. От жары и духоты дышать становилось все труднее, некоторые теряли сознание.

Наконец "Ван" снялся с якоря и, буксируя всю флотилию пустых лодок, под конвоем "Орленка" направился в Энзели.

Вечером начался шторм. Восемь долгих суток шел "Ван" вдоль южного берега Каспия, хлестаемый ветром и огромными волнами.

В Энзели арестованных пересадили на "Грецию": ленкоранцев загнали в трюм, ашурадинцам и командам захваченных пароходов разрешили расположиться на палубе. Конвой англичан заменили индусами.

Простояв больше суток, "Греция" направилась в Петрове к. В районе острова Жилого из-за поломки машины она бросила якорь. На следующий день к ней подошел пароход "Эвелина". В его трюмо, среди мешков с цементом, сидело около шестидесяти ленкоранцев, арестованных на "Милютине". Был здесь и Ломакин. Его надежды на спасение не сбылись, и вот его второй раз везли в Петровок, к деникинцам. Удастся ли ему спастись во второй раз? Всех арестованных пересадили с "Греции" на "Эвелину", и она взяла курс на север.

В Петровске на пристани арестованных окружили казаки с шашками наголо и повели на окраину города в тюрьму. Тюремщики, вталкивая их в камеры, отбирали последнее, что осталось после англичан: сапоги, гимнастерки, шаровары, даже исподнее.

— Это казенное. Тебе оно уже ни к чему.

Порт-Петровская контрразведка занимала второй этаж бывшей гостиницы "Гуниб". В первый же день сюда на допрос привели Ломакина. Он наотрез отказался отвечать на вопросы. Тогда его избили до потери сознания, вернули в тюрьму и бросили в железную клетку в рост человека, стоявшую у входа в камеру кандальников. В эту клетку запирали приговоренных к расстрелу. Утром казачий караул вывел Ломакина за тюремную ограду и приказал рыть могилу.

Позже в клетке смертников, ожидая расстрела, сидели и Сухорукин, и председатель Ревтрибунала Карлюк, и старший следователь трибунала Садовников, и многие, многие другие ленкоранцы — имена всех не перечесть, слишком велик печальный список.

Случайно избежал расстрела Яков Горбунов. В день падения Привольного ему удалось уйти от преследователей. Он укрылся в соседнем азербайджанском селе у своего друга лодочника Сардара. Но, стосковавшись по семье, тайком пробрался в Привольное. Утром, когда собрался уходить, его выследили, схватили и отправили в ленкоранскую тюрьму. Оттуда переправили в Баку, а из Баку — в Порт-Петровск.

Долго сидел Горбунов в холодной камере петровской тюрьмы в одной компании с уголовниками, среди нагих людей: прежде чем отвести кого-то на допрос, тюремщики предусмотрительно отбирали кальсоны: "Потом кровь не отстираешь".

Незадолго до падения Петровска Горбунова в числе трехсот арестованных деникинцы погрузили в трюм парохода и перевезли к пустынному берегу Закаспия. Начался беспримерный "поход смертников". Люди шли по горячим, зубчатым барханам, сходили с ума от жажды, замертво падали от палящего зноя. Мало кто из них добрел до спасительных становищ туркменов, где имелся колодец…

Взяв в плен все мужское население Ашур-Аде, англичане поняли, что Коломийцев и многие другие комиссары ушли у них из-под носа. Это не на шутку встревожило их. Зная крутой нрав Норриса, они не ждали ничего хорошего и послали в погоню за катерами, баркасами и рыбницами "Биби-Эйбат", подняли в небо гидроплан. Но вскоре начался шторм и "Биби-Эйбат" поспешил обратно, укрылся в тихом астрабадском заливе.

А баркасам и лодкам, застигнутым штормом в открытом море, негде было укрыться. Надо же, благополучно вырваться из-под огня английских кораблей — и оказаться во власти разбушевавшейся стихии. Восемь долгих дней и ночей ураганный ветер гнал по небу черные тучи, вздымал огромные валы, и они с грохотом обрушивались на рыбницы, кружили, переворачивали, разносили в щепы, подхватывали людей, увлекая в кипящую пучину.

Только несколько катеров и рыбниц выдержали схватку с дикой яростью Каспия.

И что удивительно, одной из уцелевших была утлая лодка группы Лидака. Обессилев, отрешась от бесполезной борьбы и надежд на спасение, люди ждали своей гибели, привязались веревками к лодке, чтобы погибнуть вместе. И когда лодка закачалась, как детская люлька, на успокоившейся воде, люди, пережившие страх смерти, долго не в силах были пошевелиться.

Через несколько дней лодка уткнулась в песчаный берег Закаспия. Лидак со своими спутниками пошли по пустыне в сторону Кызыл-Арвата…

Лодка Бойцова добралась до Красноводска. Здесь люди рассредоточились, многие пошли на соединение с наступавшими частями Красной Армии.

Катер "Кура" с группой Наумова проходил форт Александровский, когда на его пути появилось белогвардейское судно. Оно взяло катер на буксир и привело его в Красноводск, где красноармейцев тут же посадили в тюрьму. Их пытали, избивали, требуя признаться, кто они, откуда и куда шли, но, ничего не добившись, всех расстреляли…

…Рыбница с работниками муганской милиции во главе с Иваном Сурниным успела уйти далеко в море от острова Ашур-Аде, как вдруг в небе показался гидросамолет, посланный белогвардейцами на поиски бежавших красноармейцев.

— Быстро! Прячьтесь! — приказал Сурнин.

Беглецы шмыгнули кто в трюм, кто под брезент.

Гидроплан на бреющем полете пронесся над лодкой, развернулся и стал кружить над ней. Пилот увидел на палубе только старого рыбака и молодую женщину, которая радостно помахала ему. Пилот лёг на обратный курс.

На подходе к Красноводскому заливу рыбницу застиг шторм. Восемь суток лодку швыряло по волнам, сносило в открытое море, заливало водой. Пробовали бросить якоря, но ураган легко оборвал цепи и, как спичку, переломил мачту.

И все же рыбница выдержала шторм и пришвартовалась у пристани поселка Рыбацкий. Надо было подремонтироваться, запастись солью, водой, продуктами, да и людям, измотанным вконец, не мешало отдохнуть.

Они еще не успели сойти на берег, как к пристани подошел дежурный белогвардейский баркас "Красноводск". На его борту находились фельдфебель и четыре солдата. Они развозили продовольствие по маякам, а сюда зашли прихватить своего офицера, гостившего у любовницы. Солдаты, оставив винтовки на баркасе, побежали искать что-нибудь выпить, а фельдфебель увидел изрядно потрепанную рыбницу и подошел к ней.

— Кто такие будете? — строго спросил он.

— Беженцы мы, с того берега. От большевиков бежим, — заморгал рыжими ресницами Сурнин.

— А документы есть, что беженцы? — потребовал фельдфебель.

— Да кто ж нам даст такой документ?.. Вот хотим вступить в Добровольческую армию господина Деникина, послужить отечеству…

— Не господина, а его превосходительства, — поправил фельдфебель.

— Ну, конечно, конечно! Ваше благородие, сделайте милость, отбуксируйте нас в форт Александровский, — вопросил Сурнин.

— Туда нам не по пути. В Красноводск можем…

— Вот и хорошо! По такому случаю… — хихикнул Сурнин. — Тут лавка-то имеется?

— Туда нам как раз по пути, — оживился фельдфебель. — Ступай за мной!

В лавке Сурнин купил две бутылки водки и заплатил николаевскими деньгами. Фельдфебель насторожился: "А рыжий, кажись, из совдепии! Откуда у него эти деньги?"

— Ты вот что, ступай на лодку, я сейчас вернусь, разопьем, — засуетился фельдфебель и помчался докладывать офицеру, потом побежал в трактир за солдатами.

Когда они прибежали на берег, баркас "Красноводск" с беглецами с Ашур-Аде, тарахтя мотором, уходил от причала.

— Наши вещи!.. Винтовки… — в отчаянии бегали по берегу фельдфебель и солдаты.

Несколько дней спустя баркас "Красноводск" пришел в Астрахань. В тот же день Сурнин доложил Кирову о трагической судьбе Муганской Советской Республики, а Сергей Миронович об этом сообщил в Москву:

"3 сентября прибыли в Астрахань 22 товарища с Мугани, оставившие Мугань после того, как там пала Советская власть… Какова судьба остальных — неизвестно, но прибывшие рассказывают со слов рыбаков, что "Перебойня" дважды подходила к острову Челекен, обстреливала его и захватила муку и проч., а также угнала четыре больших лодки. Последнее говорит о том, что, очевидно, и остальные товарищи живы и только ищут способов передвижения…"[30]

Увы, когда Киров писал эти строки, многих из остальных муганцев уже не было в живых.

Охота за большевиками с Ашур-Аде продолжалась на персидском берегу. Тех, кого схватили уже после отплытия "Вана" в Эязели, поместили во временный лагерь, расположенный рядом с казармами казаков, поскольку в маленькой тюрьме Бендер-Гяза не хватало мест. Лагерь представлял собой большой загон, обнесенный колючей проволокой, в котором люди томились под открытым небом. Знойное солнце палило нещадно, от жажды пересыхало горло, трескались губы.

Время от времени пленных партиями в десять человек выводили в степь. Там их раздевали догола, приказывали бежать, а конные казаки настигали их и рубили шашками. Так белогвардейские офицеры натаскивали молодых солдат, обучали рубке на живых людях. По условиям "занятий" казаки должны были бить шашкой плашмя или тупой стороной лезвия. Даже от таких ударов многие падали замертво. Но казаки, разгоряченные азартом погони, рубили пленных от плеча, отсекали им головы. Никто из выведенных в степь не возвращался.

Во время одного такого "занятия" Бочарников из Привольного получил несколько сабельных ударов по голове и плечам. Его оттащили в канаву, в которую сваливали зарубленных. Ночью груда обезображенных тел зашевелилась, из-под них выбрался Бочарников. Придя в себя, он собрал остаток сил и отполз в лес — единственный пленный, чудом оставшийся в живых…

Каждую новую партию задержанных принимал сам полковник Филиппов. Он надеялся увидеть наконец среди них Коломийцева, но его снова и снова ждало разочарование.

— Где Коломийцев? Куда он ушел? В море? В лес? — настойчиво допытывался он.

Никто этого не знал, а Филиппов был уверен, что пленные знают, но не хотят выдавать комиссара.

— Говори, куда он скрылся, говори! — яростно стегал он плеткой каждого пленного по лицу.

"Ушел! Опять ушел! Оборотень, а не человек!" — свирепствовал Филиппов. И тогда он решил поднять на поиски Коломийцева местное население…

Староста села Галюла созвал на площадь всех мужчин и прочел им бумагу, полученную от русского сахиба серхенга — господина полковника Филь-заде. В ней говорилось, что с Ашур-Аде бежал опасный русский преступник, укравший казенные деньги и драгоценности.

— Тот, кто узнает, где он скрывается, получит очень большие деньги. Надо только сообщить ажанам или на пограничный пост.

Сельчане выслушали старосту молча. Седобородый старец с коричневым лицом, потрескавшимся, как земля от безводья, по праву аксакала сказал:

— Староста, у нашего великого поэта Омара Хайяма есть такое рубаи:

Что у нас общего с русским серхенгом Филь-заде? Ему нужно поймать русского преступника? Пусть ловит! А нам заработок мардумазара [31] ни к чему.

Сельчане закивали в знак одобрения и начали расходиться.

И только двоих это объявление лишило покоя.

Молодой сельчанин Багир, собирая в узелок лепешки" комок вареного риса, несколько луковиц, беспокойно думал: "Неужели он вор? Нет, не может быть! Это, наверное, другого ищут. Ну а если он не вор, то почему скрывается?.."

Бедняк Мехти Фарзали сидел перед своей хибарой, курил чубук и думал о награде, обещанной русским серхенгом. Что бы он сделал, получив эти деньги? Поставил бы новый дом под черепичной крышей, с бассейном и цветником в саду… Э, на что ему новый дом? И в этой хибаре можно жить. Лучше он купит несколько овец. Они расплодятся, и у него будет большая отара. Он начнет торговать мясом и шерстью… нет, из шерсти лучше пусть жена и дочь ткут ковры… "Куда это он собрался? — внимание Мехти привлек Багир с узелком в руке, направлявшийся в лес и изредка опасливо оглядывавшийся. — Как будто боится кого-то? А что за узелок у него в руке?"

Любопытство и подозрительность подняли Мехти с места, и он осторожно, украдкой последовал за Багиром, держась на расстоянии и прячась за деревьями.

Вот Багир остановился в лесу под большим карагачем и, приложив руку ко рту, трижды прокричал кукушкой. Где-то рядом прокуковала другая кукушка. А может быть, Мехти показалось? У него над головой раздался такой же крик. Мехти невольно посмотрел вверх, а когда снова перевел взгляд в сторону карагача, Багира уже не было. Как сквозь землю провалился! Но Мехти заметил, что кустарник за карагачем шевелится. Он решил ждать и следить.

Багир скрылся в кустарнике и, согнувшись, вошел в землянку — большую яму, искусно укрытую сверху широкими ветками и дерном.

— Здравствуйте…

— Здравствуй, Багир, садись, — на фарси ответил человек с загорелым лицом, заросшим щетиной. Он сидел, по-восточному поджав под себя ноги, — подняться в рост в низкой яме было невозможно.

— Вот, я принес вам покушать, — Багир протянул сверток.

— Спасибо, Багир, — благодарно посмотрел на него Коломийцев. — И не знаю, как отблагодарить тебя. Денег ты не хочешь принять…

— А у вас много денег? — беспокойно спросил Багир.

— Ну, не так уж много, но кое-что есть. — Коломийцев внимательно присмотрелся к ному и уловил в его глазах тревогу. — А почему ты спрашиваешь?

— Так просто…

— Говори, говори, я ведь вижу, ты хочешь сказать что-то.

— Серхенг Филь-заде издал фирман. Какого-то русского преступника ищут. Кто найдет его, большие деньги получит, — торопливо сообщил Багир, пытливо глядя на Коломийцева. — Это ведь не вас ищут, правда? — с надеждой спросил он.

Коломийцев грустно усмехнулся. "Вот как! Решил натравить на меня персов. Хочет разжечь алчность нищих, бедствующих людей".

— Меня, Багир, меня. Так что ты можешь получить большие деньги, — сказал Коломийцев.

— Я не мардумазар! — обиженно дернулся Багир. — Значит, вы правда вор?

Коломийцев рассмеялся.

— Нет, Багир, дорогой брат мой, я ни у кого ничего не крал… кроме покоя серхенга и ему подобных. Они — враги вашего и нашего народов. Я пришел сказать вам эту правду. Вот почему меня хотят схватить и заткнуть мне рот.

— А я подумал… — Глаза парня засверкали от радости, и он сказал: — Вы не выходите отсюда!

— Надо, Багир, я должен идти в Тегеран.

— Зачем спешите? Подождите пока. А еду я буду носить… Если уйдете, вас могут поймать…

Мехти Фарзали наконец увидел Багира, вышедшего из кустарника. Узелка у него в руке уже не было. Мехти съежился под деревом, затаил дыхание. Сердце его громко стучало. "Неужели русский здесь? Почему же Багир не выдает его? Ведь такие деньги обещали!.."

Когда Багир скрылся из виду, Мехти поднялся и, крадучись, подошел к кустарнику. Осторожно раздвинул ветки и вздрогнул — перед ямой сидел человек и ел.

Коломницев мгновенно вскочил и навел на Мехти револьвер:

— Ни с места!

Мехти плашмя бросился на землю, взмолился:

— Не убивай меня, ради аллаха, не убивай!

— Подымись! Кто ты?

Мехти встал на колени.

— Я покорный раб аллаха, крестьянин Мехти Фарзали из Галюла, — быстро заговорил Мехти. — Я знаю, кто ты, и хочу помочь тебе. Багир ребенок, ты не полагайся на него.

— Ты видел Багира?

— Да, он показал мне твое укрытие, — закивал Мехти, отводя воровато бегающие глаза.

Коломийцев понял, что сельчанин врет. Он спрятал наган, поднял его за плечи и, стараясь заглянуть в глаза, сказал:

— Я верю тебе, Мехти, верю, что ты поможешь мне. Выведи меня на тегеранскую дорогу, и я дам тебе много денег, больше, чем обещал серхенг Филь-заде. — Он увидел, как у Мехти расширились зрачки.

— Правду говоришь? — спросил тот с надеждой и сомнением одновременно, чем еще больше выдал себя. — Я провожу тебя, куда скажешь, я тут каждую тропинку знаю. Собирайся, пойдем.

— Портному сказали: "Собирайся", он воткнул иголку с ниткой в лацкан и ответил: "Я готов", — ответил Коломийцев.

— А где же твои сокровища? — опешил Мехти, озираясь по сторонам.

— Здесь! — Коломийцев похлопал себя по груди.

Мехти прикоснулся рукой к его рубахе, ощутил плотность бумаги за пазухой. "Сколько тут может быть? А говорят, очистил банк урусов".

— Ну, если ты все взял, пойдем. — Мехти направился в глубь леса, то и дело оглядываясь на Коломийцева.

Коломийцев ободряюще улыбался ему. Ориентируясь по солнцу, он убедился, что они действительно идут на юг, в сторону Тегерана, но потом ему показалось, что они свернули куда-то в сторону. Коломийцев смотрел в спину Мехти, на его грязную шею, поношенный, прогнивший от пота архалук и почему-то испытал необъяснимую жалость к нему. "Будь она проклята, нищета! На что только не толкает она людей! Ведь этот несчастный выдал бы меня, если б я не обещал награды большей, чем полковник. Странно, и его зовут Мехти, как моего доброго шейха. Увы, цветы и сорняки растут на одной земле…"

"Э, пусть он хоть шахскую сокровищницу обокрал, какое мне дело? — думал Мехти, оглядываясь на Коломийцева. У него гора с плеч свалилась, когда этот русский предложил вознаграждение и тем избавил его от предательства. — Зачем делать подлость? Выведу его на дорогу и получу свои честные деньги… А вдруг обманет? Что, если вместо денег — пулю в затылок? — Мехти испуганно оглянулся. — Нет, не похож на такого… Хорошо, а меня не спросят, откуда у меня такие деньги? Что я отвечу? И деньги заберут, и самого посадят. Верно говорят: зачем искать кредит, когда есть наличные?" Мехти стал незаметно сворачивать в сторону и вскоре вывел Коломийцева прямо на военный пост.

— Хватайте его, это вор! Я поймал его! — кинулся он к персидским солдатам.

Те вскинули винтовки.

"Цветы и сорняки растут на одной земле…" — с жалостью посмотрел Коломийцев на Мехти.

Из глинобитного домика вышел молодой красивый офицер, начальник поста Манучер-хан.

— Агаи забит, это тот самый урус, которого ищет серхенг Филь-заде. Я поймал его, прикажите, чтобы мне выдали награду.

— Урус? Ленкорань бежал? — по-русски спросил офицер Коломийцева, которого солдаты схватили за руки и подвели к нему.

— Я — советский посол Иван Коломийцев, — с достоинством ответил Коломийцев на фарси.

— Вы?..

— Агаи забит, а как же моя награда?

— Ступай вон! — рассердился Манучер-хан. — Придешь завтра.

Мехти покорно кланялся. Схватил руку офицера, хотел поцеловать ее, но офицер вырвал руку:

— Ступай вон, тебе сказано!

Солдаты оттеснили его, прогнали.

— Чем вы можете подтвердить свои слова? — спросил офицер Коломийцева.

— Сперва прикажите им отпустить мои руки.

Манучер-хан махнул рукой солдатам и пригласил Коломийцева в домик. Коломийцев снял рубаху, подпорол подкладку, извлек письмо Садых Хана и свои верительные грамоты.

Внимательно прочитав их, Манучер-хан приветливо заулыбался и сказал:

— Извините, агаи везир, я не узнал вас. Вы так изменились…

— А вы видели меня прежде?

— Как же! В прошлом году в Тегеране. Эй, кто там, принесите чаю! Слава аллаху, вы живы. Поверьте, персидский народ не причастен к тому, что произошло тогда.

— Знаю.

— Хотите, я расскажу вам одну легенду? Она имеет прямое отношение к вам.

— Любопытно, — ответил Коломийцев, проникаясь все большим доверием к молодому офицеру.

— Люди рассказывают, что приехал в Тегеран большевистский везир мухтар и снял себе скромное жилище с маленьким садиком. Сам везир рано утром выходил в сад и работал, как простой крестьянин. Но большевики прибыли в Тегеран в разгар лета, когда поздно сажать цветы, и их сад выглядел хотя и чистым, но бедным красками. А ведь кто не знает, что цветы — частица радости? Но вот однажды везир выходит в сад и видит, что за ночь сад стал неузнаваемым: деревья подстрижены, дорожки посыпаны и подправлены, газоны блестят свежестью, а по их зеленому ковру ласково пестрят узоры новых цветов. Удивился тут везир и спрашивает садовника, что за чудо произошло? А тот разводит руками и улыбается: ничего не знаю…

Слушая Манучер-хана, Коломийцев кивал головой, а когда тот закончил, сказал:

— Но это быль, а не легенда! Откуда вы знаете об этом?

— Старый садовник — мой отец, — улыбнулся Манучер-хан. — А я был среди тех, кто помог ему убрать скромный сад вашего посольства… Да, но что же я вас одними разговорами угощаю? — спохватился он. — Вы, вероятно, голодны, а чай только развивает аппетит.

— Не беспокойтесь, Манучер-хан, я завтракал. Спасибо за чай. Лучше скажите, как вы намерены распорядиться мной?

— Аллах смилостивился над вами, когда этот негодяй привел вас на мой пост.

— Его нетрудно понять…

— Однако вам нельзя задерживаться. Я провожу вас под видом задержанного на тегеранскую дорогу, а там пробирайтесь сами.

— Да вознаградит вас аллах.

Манучер-хан, Коломийцев и двое солдат-"конвоиров" прошли лесом и вышли на дорогу, ведущую в городок Сари. Оттуда Коломийцев должен был один направиться в сторону Тегерана. Но едва они добрались до местечка Ашрафе, как путь им преградили офицер и солдаты военного поста. Офицер вручил Манучер-хану телеграмму. Он прочел ее и переменился в лице. Недобрые предчувствия сжали сердце Коломийцева.

— Что за телеграмма? — спросил он.

Манучер-хан, помедлив, молча протянул ему бланк.

"Приказываю задержать в Ашрафе арестованного государственного преступника Коломийцева до моего прибытия. Полковник Филиппов".

Коломийцев дважды перечитал текст, словно не мог вникнуть в его смысл, и в то же время напряженно искал выхода из создавшегося положения, но ничего утешительного придумать не мог. Он понял, что выхода нет. При всей своей доброжелательности Манучер-хан не осмелится ослушаться приказа, дать ему возможность уйти, потому что этому воспрепятствуют другие.

— Ну что ж, подождем, а то ведь конному за пешим не угнаться, — спокойно сказал Коломийцев и сел на большой камень под тенистым деревом. С улыбкой безмятежного спокойствия (чего она стоила ему!) он обвел взглядом лица обступивших его людей. Одни разглядывали "преступника"-уруса, как заморское диво, другие смотрели на него с явным сочувствием и симпатией, третьи — зло, исподлобья, но его самообладание одинаково поразило всех. Он даже шутить пытается в такую минуту!

Глядя в расстроенное, виноватое лицо Манучер-хана, Коломийцев принялся ободрять его:

— Не беда, Манучер-хан, на все воля аллаха. Я знаю, что меня ждет, и не боюсь смерти. Не станет меня, на мое место сыщется много других. Однако не надо падать духом. Аллах милостив.

— Может быть… у вас есть какое-нибудь поручение? Вы скажите, я все сделаю.

— Спасибо. А впрочем, есть. Запомните все, как было.

Придет время, расскажете.

Прискакал Филиппов с отрядом казаков, осадил взмыленного коня прямо перед Коломийцевым.

— Здорово, прапорщик! Вот и свиделись! — злорадно усмехнулся полковник.

— Никак, соскучились по мне?

— По тебе пуля скучает. Встать!

Коломийцев продолжал сидеть.

— Встать, арестант! — заорал Филиппов и стегнул его плеткой.

Коломийцев резко вскочил, сжал кулаки.

— Я не арестант, а незаконно арестованный дипломат! И вы ответите за это перед моей страной!

— Молчать! Обыскать его!

Казаки кинулись к Коломийцеву, нащупали за пазухой бумаги, разорвали ворот, вытащили их и передали Филиппову. Тот принялся читать с большим интересом и ухмылкой. Тем временем казак выгреб из карманов Коломийцева золотой портсигар, бриллиантовое кольцо и другие драгоценности. У Филиппова загорелись глаза, он быстро сунул бумаги Залесскому, подставил ладони ковшиком и, разглядывая драгоценности, приговаривал:

— Ай да большевичок! Ай да дипломат краснопузый! Хотел бы я знать, какому несчастному персидскому купцу ты перерезал горло.

Коломийцев молчал, отвечать не имело смысла. Ему связали руки, другой конец веревки привязали к седлу коня, и отряд двинулся в Бендер-Гяз…

Оттуда Филлипов телеграфировал в Решт, своему начальнику:

"Господин полковник Старосельский, все бывшие большевистские комиссары во главе с их начальником Коломийцевым арестованы. После того как они будут препровождены ко мне, представлю вам рапорт. Захвачено значительное количество находившихся при них документов".

О драгоценностях Филиппов умолчал.

Старосельский незамедлительно передал текст этой телеграммы премьер-министру Восугу од-Доуле, присовокупив от себя:

"Благоволите, Ваше высокопревосходительство, дать инструкцию относительно арестованных, так как у полковника Филиппова их находится в настоящее время около 150 человек, а судна, на котором их можно было куда-нибудь отправить, не имеется".

— Хвала аллаху! Наконец-то! — воскликнул премьер.

Телеграмма обрадовала и озадачила его. Он с удовольствием приказал бы заковать Коломийцева в кандалы, доставить в Тегеран и повесить на площади Тон-Хане. Но премьер не может позволить себе такого удовольствия. Он должен быть осторожным и осмотрительным. Эти русские и англичане и так норовят втянуть его в скандальную историю. В прошлом году фон Эттер и бывший английский посланник Чарльз Марлинг разгромили большевистское посольство, а позор лёг на плечи его правительства: почему допустили? Теперь русские белогвардейцы и англичане разгромили ленкоранких большевиков на Ашур-Лде и опять пытаются подставить под удар его правительство. Вот, пожалуйста" позавчера, 18 августа, разведка перехватила секретную телеграмму Иереи Кокса в Лондон, Ллойд Джорджу: "По просьбе персидского правительства британский коммодор, поддержанный с берега, разрушил большевистскую базу на Ашур-Аде и захватил корабли, орудия и пленных". Кто их просил об этом? Ну, помнится, был какой-то разговор об Ашур-Аде, но зачем же валить с больной головы на здоровую? Ах, как ловко они умеют выходить сухими из воды! Теперь просят у него инструкции. Ясное дело, сами не решаются расправиться с Коломийцевым, вот и хотят заполучить официальную бумагу и в случае чего предъявить ее: видите, мы только исполнители воли Восуга. Ну нет, он не даст им в руки такого козыря. Он ответит так, чтобы в будущем его не могли обвинить в причастности к этой грязной истории.

Премьер вызвал секретаря и продиктовал ответ:

— Пиши: "Сардару Старосельскому, Главнокомандующему казачьей дивизией. Прикажите полковнику Филиппову, чтобы он, обезоружив арестованных большевиков, препроводил их в надежное место и держал бы их там под надзором впредь до получения окончательных распоряжений относительно их участи". Написал? Отправишь только завтра, понял? А копию вместе с телеграммой сардара Старосельского положишь в особую папку.

Секретарь поклонился и вышел.

Премьер был доволен. А что, разве плохо ответил? Он ведь не приказал казнить кого-то, а велел держать под надзором до получения окончательных распоряжений. А таких распоряжений он не даст. В конце концов эти солдафоны сами должны догадаться, что значит "препроводить в надежное место". Подождем, пока догадаются.

Ждать пришлось недолго. На третий день, 25 августа, Старосельский прислал новую телеграмму:

"Его превосходительству Председателю Совета Министров г-ну Восугу од-Доуле.

Полковник Филиппов сообщает: "27 числа текущего месяца Зи-Ка-Дэ (т. е. 25 августа), в то время как арестованных большевиков перевозили из Карасу в Бендер-Гяз, Коломийцев, являвшийся одним из командиров большевистских войск, предпринял две попытки к бегству. При второй попытке он был убит выстрелом из винтовки. Коломийцев прежде неоднократно хвастался ловкостью, проявленной им при бегстве из Тегерана".

— Слава аллаху! — облегченно вздохнул Восуг и протянул телеграмму секретарю: — Положи в особую папку. Для истории.

…Пройдет несколько лет. В Персии будет работать посол Советского Союза Борис Захарович Шумяцкий. Он получит возможность ознакомиться с этими телеграммами, подтверждающими официальную версию гибели первого советского посланника Коломийцева. Шумяцкий встретится также с очевидцами событий, запишет их показания и расскажет в своем очерке правду об убийстве Коломийцева. Нам остается только уточнить и дополнить его рассказ новыми под-робностяки и деталями из ранее неизвестных воспоминаний других очевидцев и современников.

…Коломийцева со связанными руками привели в Бендер-Гяз.

— Из Тегерана сбежал, а отсюда не сбежишь, — усмехнулся Филиппов, глядя на разбитые в кровь ноги Коломийцева, на разодранную, мокрую от пота рубаху.

— Стереги, полковник, могу и убежать! — вызывающе ответил Коломийцев.

— Твоя песенка спета! Заприте его в одиночку! — скомандовал Филиппов и поскакал к себе в Карасу, небольшой поселок в семи верстах от Бендер-Гяза, где в большом каменном доме, некогда принадлежавшем бакинскому миллионеру Лианозову, жили инструкторы казачьей дивизии. Филиппов написал подробный рапорт об аресте бежавшего от тегеранских властей посла Коломийцева и обнаруженных при нем документах, а также драгоценностях, причем указал только половину суммы и не все драгоценности — остальные он присвоил.

Отправив рапорт в Решт, Филиппов стал ждать дальнейших указаний.

Старосельский позвонил на следующий день, пересказал содержание телеграммы премьер-министра.

— Будем ждать инструкций, — сказал он.

— А долго ли, господин полковник?

— Не могу знать. Я премьеру не указ.

— Видите ли, господин полковник, этот Коломийцев — опасный человек. Туземцы благоволят к нему, даже из числа офицерства. Боюсь, как бы он не упорхнул из одиночки…

— Головой ответите! — закричал Старосельский. — Примите все меры! Вы понимаете, что будет, если Коломийцев окажется на воле?

— Понимаю, господин полковник.

— Ну так действуйте! Мне ли вас учить, что случается "при попытке к бегству"?

Опасаясь, как бы большевики во главе с Коломийцевым в самом деле не вступили в сговор с персидской охраной тюрьмы, Филиппов приказал доставить их в Карасу, хотя здесь не было тюрьмы. Лучше, решил он, держать их под своим надзором, под охраной верных казаков.

Около пяти часов вечера жители Бендер-Гяза шпалерами выстроились вдоль улиц, высыпали на балконы домов, провожая печальную процессию: длинной вереницей растянулись связанные друг с другом изнуренные, избитые, оборванные люди, охраняемые конными казаками. Впереди шел Коломийцев. Руки связаны за спиной, полы разорванной рубахи развеваются на ходу, ноги босы, окровавлены. Голова высоко поднята, гордый взгляд устремлен вперед, ступает твердо.

В Карасу пленных ввели во двор, оцепленный казаками. Из дома вышли Филиппов и группа офицеров.

— А, прибыли, товарищи комиссары? Добро пожаловать, хлеб да соль, — издевательски усмехался Филиппов. — Глядите, сколько большевиков. Вот это улов так улов. Сам Лианозов позавидовал бы такому!

— Большевик я один, — смело ответил Коломийцев. — Нечего хвастать богатым уловом. Вы схватили рядовых солдат, они не большевики, и напрасно вы держите их под замком.

— Вот как! Что же они бежали из Ленкорани?

— Подчинились моему приказу.

— Распоряжаться да агитировать ты умеешь, это я помню. А теперь я буду распоряжаться. А ну, дайте ему метлу, пусть подметает двор!

Пленным развязали руки, развели по подвалам и баракам, а Коломийцева и нескольких ответственных работников Мугани заставили подметать двор, чистить уборные, колоть дрова.

Филиппов издевался над Коломийцевым, унижал, рассчитывал сломить его волю.

Глядя, как Коломийцев работает, Филиппов спросил:

— Что б ты сделал со мной, если б я попал к тебе в руки?

Коломийцев пригладил рукой спутанные волосы и спокойно ответил:

— Расстрелял бы как собаку!

Филиппов зловеще расхохотался.

— Ну так не ты меня, а я тебя расстреляю как собаку!

Вечером Филиппов собрал офицеров полка, чтобы решить участь Коломийцева.

Наступило утро 25 августа. Пленные сидели в полутемном подвале. Всю ночь, отбиваясь от комаров, они не сомкнули глаз.

Скрипнула дверь, в проеме выросла фигура молодого офицера:

— Агаи Коломийцев, выходите!

Коломийцев поднялся не сразу. Пожал руки сидевшим рядом, а поднявшись, окинул прощальным взглядом остальных пленных.

— Куда его ведут? — выкрикнул кто-то.

— Приказано отвести в Бендер-Гяз, в тюрьму, — охотно ответил офицер. Он не знал, что это неправда. О том, что произошло в пути, он позже расскажет советскому послу Шумяцкому и по известным причинам попросит не называть его имени, а потому так и остался для нас "офицером Ш.".

— Прощайте, друзья! — Коломийцев решительно направился к выходу.

Офицер Ш. с нарядом конных казаков повел его по дороге Карасу — Бендер-Гяз. Дорога пылила между чахлыми кустарниками. Слева вдали синел и сверкал залив, справа в небе розовел снежный конус Демавенда. Лучи еще нежаркого солнца ласкали ноющее тело Коломийцева, снимали боль, усталость. Хорошо было идти, просто идти, дышать, ни о чем не думать…

Сзади послышался конский топот, Коломийцев оглянулся, увидел двух всадников: это были полковник Филиппов и офицер Шазда Мирза. Филиппов приказал офицеру ШШ.:

— Пусть конвой возвращается, а вы останьтесь. Мы сами доставим его в Бендер-Гяз. — И бросил Коломийцеву: — Ступай вперед!

Высокий и худой, заложив руки за спину и чуть подавшись всем корпусом вперед, Коломийцев шагал широко и быстро, словно куда-то спешил. "Сейчас выстрелит… сейчас выстрелит… в затылок? Или в спину, под сердце? — Лихорадочные мысли проносились в уме, как рваные тучи в бурю. — Эх, как мало… только двадцать три года… А Дуняша, родила ли?.. Что ж не стреляют?.."

— Стой! — хрипло крикнул Филиппов. — Беги!.. Беги, говорю!

Коломийцев усмехнулся и, высоко подняв голову, засмотрелся на розовый конус Демавенда, который переливался в мареве, словно знамя, вознесенное в небо.

— Тогда молись! — бросил Филиппов нетерпеливо.

— Господь не услышит. — Коломийцев насмешливо посмотрел на Филиппова, тот отвел глаза и буркнул:

— Ну тогда проси… последнюю волю…

— Серхенг, разрешите дать ему покурить, — попросил офицер Ш.

Филиппов кивнул. Коломийцев взял папиросу, закурил, благодарно кивнул офицеру.

Два выстрела грохнули почти одновременно. Коломийцев рухнул, как подрубленное дерево. Филиппов подъехал к нему, перегнулся с седла. Обе пули попали в голову. Полковник отъехал в сторону, приказал офицерам:

— Заберите его!

Офицеры спешились, перебросили тело Коломийцева через коня офицера Ш. и продолжали путь. Руки Коломийцева свисали, как плети, волочились по земле, будто он и мертвый хотел ухватиться за нее.

На окраине Бендер-Гяза остановились возле плетня, перед которым рос густой кустарник.

— Положите его здесь и поезжайте за лопатами, — приказал Филиппов офицеру Ш.

Пока тот ездил в поселок, Филиппов сидел в стороне и курил одну папиросу за другой.

Офицер Ш. вскоре вернулся с лопатами. В густых зарослях вырыли неглубокую яму и торопливо зарыли.

В Ленкорани Федор Беккер, как на базаре, показывал новому генерал-губернатору уезда Хану Нахичеванскому шкуру леопарда.

— Я долго охотился за ним, ваше превосходительство.

— С тех пор как бежал из Ленкорани? — усмехнулся губернатор, поглаживая шелковистую шкуру.

— Да, ваше превосходительство, — охотно признался Беккер. — Надоела мне бесконечная война. До каких пор? Не лучше ли, подумал я, уйти в горы, жить среди дикой, первозданной природы? Поверьте, я не вернулся бы в Ленкорань, но подумал, как эта шкура украсит вашу гостиную.

— Очень, очень, — кивнул губернатор. — Спасибо за подарок. Значит, ты отрекаешься от большевиков?

— Ошибка юности, — развел руками Беккер.

— Пора, пора поумнеть! Ты уже не безусый юноша. Вот и партизан Бала Мамед. На что похоже? Разъезжает по селам с красным флагом, громит наших аскеров… Ты вот что, отправляйся в горы и скажи ему, что мы простим его, если он согласится сотрудничать с нами. Захочет, весь Зуванд поручим ему, пусть начальствует! Скажи, губернатор хочет видеть его, пусть приедет в Ленкорань, встретим как национального героя.

— Непременно передам, ваше превосходительство.

— А сам дай подписку о невыезде. И помни, если опять запишешься в большевики, шкуру спущу, как с этого леопарда, — расхохотался Хан Нахичеванский.

— Что вы! Я б охотно записался в вашу партию.

— Нельзя. Мусават — партия азербайджанцев, — с достоинством ответил губернатор.

— Тогда, по крайней мере, разрешите мне открыть специально для господ мусаватских офицеров сапожную мастерскую.

— Ты умеешь тачать сапоги?

— А как же! Я потомственный сапожник. Мой отец обувал весь Ленкоранский гарнизон.

— Да-да, вы, немцы, аккуратные мастера. Открывай, это благое дело.

Выйдя из кабинета губернатора, Беккер почувствовал облегчение, какое мог бы испытать человек, вырвавшийся из тисков обвившего его удава.

На следующий день в двух шагах от Ханского дворца, над дверью небольшого частного дома, появился фанерный щит с изображением сапога и словами: "Сапожных дел мастер". Очень скоро Беккер стал модным сапожником, от заказчиков, главным образом офицеров гарнизона, но было отбоя. И никто из них не догадывался, что ходит на явку большевиков-поднольщиков.

Подмастерьем у Беккера был Сергей. Беккер замечал, что после гибели отца в Сергее словно надломилось что-то: прежде живой и веселый, он посуровел, ушел в себя. "Да, повзрослел парнишка, горе закалило его, как огонь — железо", — думал Беккер, глядя, как Сергей сосредоточенно, ловко протыкает подошву шилом и вбивает в нее деревянные шпильки. Отказавшись эвакуироваться с матерые, Сергей остался в отряде Гусейнали, где находился и Салман, который месяцем раньше потерял самых близких ему людей: мать и невесту. Возвратясь в Ленкорань и открыв сапожную мастерскую, Беккер предложил Сергею работать с ним. Сказал, что ему нужен подмастерье, а главное — связной для подполья. Трудился Сергей добросовестно, старательно, часами не разгибал спины. И с обязанностями связного справлялся как нельзя лучше.

Но Беккер замечал, что иногда Сергей тосковал, ему становилось тесно в сапожной каморке, пропахшей клеем, гуталином и канифолью, все валилось у него из рук, в голубых глазах вспыхивал всплеск тревоги. В такие минуты он отпрашивался в лес к Гусейнали и Салману. "Сколько волка ни корми, он все в лес смотрит", — подшучивал Беккер и отпускал Сергея.

Однажды, заметив тревожное состояние Сергея, он сказал:

— Завтра пойду в горы, к Бала Мамеду. Пора все-таки выполнить поручение моего друга-приятеля господина губернатора, — усмехнулся он. — А ты тем временем погости у Салмана денька три.

Сергей благодарно взглянул на него.

На небольшой поляне, под железными деревьями, обвитыми лианами, Ахундов ничком лежал на охапке соломы, а пожилая женщина смазывала его исполосованную спину жидким тестом, перемешанным с золой. Несколько дней назад Ахундова схватили в селении Дыгя и привели в Герматук, к предводителю мусаватских отрядов Джамалбеку, пожелавшему лично допросить "важного большевика". Он делал это так изощренно, что крик Ахундова разносился по всему селу. Выпоров Ахундова, с него взяли подписку о невыезде.

Чуть поодаль командир отряда Гусейнали и его адъютант Азиз играли в нарды. Несколько партизан, Сергей и Салман наблюдали за игрой. Гусейнали был в ударе, ему везло: он выиграл уже две партии, и третья складывалась удачно для него.

— Да, Азиз, пора признаться, что ты проиграл. Сейчас я сделаю тебе "марс", — шутливо давил на нервы соперника Гусейнали, бросив "шеш гоша" — две шестерки.

— Опять шеш гоша! — с досадой воскликнул Азиз. — Что делать, если тебе зары [32] подыгрывают. Который раз гоша выпадает.

— Да, не везет тебе, во всем не везет, — сверкнул лукаво черными глазами Гусейнали. — Порядочных людей сам Джамалбек сечет, а тебя какой-то плешивый Мамедхан.

Все рассмеялись. Салман заметил, что Азиз был в отряде тем чудаковатым человеком, которые обычно становятся мишенью для насмешек, чем-то вроде громоотвода, снимающего нервное напряжение, разряжающего обстановку, и этот человек никогда не обижается на шутки друзей, а, наоборот, поддерживает их. Наиболее подходящим моментом для таких шуток была игра в нарды. Тон шутливого отношения к Азизу задавал сам Гусейнали: чуждый всякой сентиментальности, он не мог иначе выразить свою дружескую привязанность к нему.

— Если б я был счастливый, то родился бы девочкой, — хихикнул в ответ Азиз.

— А ты еще раз сходи к губернатору, — поддел Гусейнали. — Авось он лично удостоит тебя палки.

— Откуда у меня такое счастье! Я же не Багирбек.

Все рассмеялись при упоминании этого имени.

— Кто такой Багирбек? — спросил Сергей у Салмана.

— Не знаю, Гусейнали, чему вы смеетесь?

— Марс! — торжествующе произнес Гусейнали, сделав последний ход, и, потеряв интерес к нардам, охотно начал рассказывать: — Был у нас такой староста, Багирбек Садых-беков, еще до того, как вы на свет появились. Вызвал он как-то богатого сельчанина и говорит: "Мешади Али Аббас, жена его превосходительства Фидарова письмо прислала мне". — "Да? — поразился Мешади. — Что же она пишет?" — "Пишет, что родила сына". — "Ай, как хорошо, — обрадовался Мешади, — да хранит его аллах!" — "Она и о тебе упоминает". — "Обо мне? — поразился Мешади. — Не может быть!" — "Что ж, по-твоему, я вру? Вот, пожалуйста, я прочту". Багирбек взял со стола газету "Каспий" и как будто письмо читал: "Передай Мешади Али Аббасу, пусть пришлет в подарок моему сыну четырех баранов, коня и ожерелье из империалов…"

Все хохотали до слез, и сам рассказчик тоже.

— Что такое империалы? — спросил Салман.

— Царские золотые десятки.

— Хорошо, а разве Мешади не видел, что Багирбек читает ему газету? — спросил Сергей.

— Ай, Червон, Мешади когда-нибудь видел газету, чтобы знать, что это такое? К тому же он так опешил от радости! Шутка ли, жена самого губернатора обращается к нему с поручением! Да он ей не только коня, самого себя принесет в жертву. На радостях Мешади отвалил вдвое больше того, что просил Багирбек. А Багирбек продолжал читать "Каспий" другим сельчанам. Жена губернатора оказалась очень плодовитой, каждый год рожала то сына, то дочь.

Партизаны хохотали.

— Но шила в мешке не утаишь. Как-то губернатор приехал в Ленкорань, прослышал о жульничестве Багирбека и приказал уездному начальнику Карповичу доставить его к нему. Перед домом Карповича, где остановился губернатор, толпились жалобщики, ждали приема у Фидарова, а Багирбека без всякой очереди провели к нему. На столе — коньяк, шампанское, шоколад, пирожные. Багирбек низко поклонился и положил на стол коробочку с бриллиантом — ослепить хотел губернатора. А тот подошел к нему: "Ты что же, негодяй ты эдакий, для моих "сыновей" подарки собираешь? А знаешь ли ты, что я бездетный? От кого мои сыновья?" — Насчет бездетности Гусейнали присочинил, но слушателям это понравилось, и они захохотали еще сильнее. А Гусейнали продолжал: — Фидаров уже хватил коньяку, сил прибавилось, и он набросился на Багирбека с кулаками. Мутузил его долго, с наслаждением. Лицо у Багирбека опухло и покраснело, голова закружилась, он упал. Карпович и казаки вывели Багирбека, а Фидаров видел в окно, как Багирбек остановился на крыльце и, пошатываясь, что-то сказал сельчанам. "Что он сказал?" — спросил Фидаров вернувшегося Карповича. "Сказал, что вы угостили его коньяком и шоколадом. Фидаров расхохотался: "Вот это настоящий староста! Сколько ему осталось служить?" — "Еще год". — "Продлите еще на пять лет", — приказал Фидаров и положил бриллиант в карман.

— Значит, у Фидарова родилось еще пять сыновей? — усмехнулся Салман.

— Насчет сыновей не скажу, но популярность Багир-бека выросла: шутка ли, сам Фидаров отлупил! Так что, Азиз, ты подумай. — И, подымаясь, добавил: — Пошли, Гимназист!

Следуя за Гусейнали, Салман вспомнил, как после недавнего партийного актива, на котором Коломийцев зачитал письмо ЦК, тот безапелляционно заявил:

— Слушай-ка, Гимназист, с сегодняшнего дня будешь учить меня читать по-русски.

— По-русски? — удивился Салман тому, что безграмотный Гусейнали, ставивший крестик вместо подписи, решил учиться русскому языку. — А может быть, лучше сперва по-азербайджански?

— Ты не учи меня, чему мне учиться! — сверкнул глазами Гусейнали. — Не хочешь, так и скажи. Червон-Сергея попрошу.

— Ай Гусейнали, какой ты вспыльчивый, — миролюбиво улыбнулся Салман. — Разве я против? Просто говорю, лучше сперва научись по-азербайджански…

— Опять он свое!.. — всплеснул руками Гусейнали. — В гимназии учился, а такой недотепа. Ленин на каком языке пишет? На русском! Значит, мне надо сперва научиться читать по-русски. — И уже спокойнее, нравоучительным тоном продолжал: — Ты пойми, революция к нам из России пришла, а я, революционер, не понимаю по-русски. Тебе повезло, ты учился в гимназии, а я даже в моллахане не ходил. Нас у отца тринадцать ртов было, а теперь своих десять, мал мала меньше. Сколько помню себя, не вылезал из топкой жижи биджаров, трясся над каждым зернышком риса…

— Не огорчайся, Гусейнали, — вступил в разговор Ахундов. — Вот закончим революцию, как говорил матрос Тимофей, в мировом масштабе, тогда учись какому хочешь языку. Ты прав, революция началась в России, но она интернациональная, многоязыкая. Возьми хотя бы нашу Ленкорань. Кто только не борется здесь за Советскую власть! — Загибая пальцы то одной, то другой руки, он начал перечислять: — И русский, и азербайджанец, и украинец, и грузин, и армянин, и еврей, и латыш, и немец, и поляк, и лезгин, и цыган…

Едва только Гусейнали и Салман скрылись в маленьком командирском шалаше, прилепившемся к отвесной скале, и Салман разложил на полу самодельную азбуку — картонные квадратики с буквами, в дверях появилось несколько босоногих, оборванных детишек. Замерев на пороге, они с любопытством таращили черные глаза, такие же горящие и беспокойные, как у Гусейнали.

— Вай, дэдэ, вай! И они тут как тут! — досадливо воскликнул Гусейнали. — Просто лезут, как комары в щели! — и прикрикнул: — Кыш! Кыш отсюда!

В голосе его не было строгости, и дети, тонко чувствуя это, не бросились врассыпную, а, наоборот, подбежал и к отцу, девчушка лет двух потянулась к нему на руки, а трое мальчиков постарше повисли на нем, так и норовя вытащить патроны из патронташей, крест-накрест обхвативших грудь Гусейнали. Самый старший, десятилетний мальчик, точная копия отца, присел на корточки, стал перебирать картонки-буквы.

Дети были слабостью Гусейнали. Суровый и грозный командир, беспощадный к врагам, в обществе детей он становился сентиментальным добряком. По его тонкому, смуглому с малярийной желтизной лицу расплывалась тихая улыбка, нервно бегающие глаза успокаивались, жмурились от удовольствия, он степенно поглаживал длинные усы. Зная об этой слабости Гусейнали, его друг и адъютант Азиз шутя говорил: "Хочешь выпросить что-то у Гусейнали — повидай его детей".

— Слушайте, я кому говорю, кыш отсюда! — улыбаясь, с напускной строгостью прикрикнул Гусейнали и обратился к старшему: — Уведи их, ты же видишь, мы заняты важным делом.

— Мы тоже учиться хотим, — ответил сын.

— Будете, обязательно будете! Я не я буду, если не открою гимназию в имении Мамедхана. Дай только расправиться с ним…

— А скоро ты расправишься с ним?

— Скоро, сынок, скоро. Ну, ступайте!

Беккер преодолел крутой подъем и остановился, чтобы перевести дух, оглянулся назад. Дорога, по которой он прошел, петляла по склонам лесистых гор, толпившихся одна над другой, сбегала вниз, в долину, подернутую синей дымкой, сквозь которую просматривались серебристая жилка реки, маленькие зеленые островки сел и поля, похожие на лоскутное одеяло бедняка. Такая ширь, такая глубина открылись взору Беккера, а на вышине гор в прозрачном и синем воздухе так близко проплывали легкие, перистые облака, что казалось, протяни руку, и можно ухватиться за них и птицей полететь высоко-высоко над землей.

Отчего это, думалось Беккеру, в горах человек кажется самому себе мудрее и величавее, освободившимся от всего мелочного, суетного, земного? Но оттого ли, что застывшие вокруг молчаливые горы располагают к раздумью о бесконечности времени и пространства?

Легко, свободно дышалось путнику вблизи снеговых вершин, которые сверкали над селом Мистан, приютившимся в этой заоблачной выси, на горной площадке.

Пройдя по единственной улице села, Беккер еще издали услышал ритмичный звон, доносившийся из кузни — низкого, сложенного из неотесанных камней строения, прилепившегося к отвесной скале.

В сумеречной кузне, озаряемой отсветом горна, двое кузнецов попеременно молотили по длинному раскаленному куску железа. Это были восьмидесятипятилетний крепкий, жилистый Абдулла Гасанов и его сын Бала Мамед. Бала Мамед был обнажен по пояс, только брезентовый фартук висел на груди. При каждом ударе кувалдой на его руках и бронзовой лоснящейся спине вздувались сильные мускулы.

Старый кузнец приветливо кивнул Беккеру и сказал что-то, потонувшее в перезвоне, а Бала Мамед посмотрел мл него, как всегда, исподлобья, но глаза его дружески улыбнулись. Приблизившись, Беккер залюбовался, как расплющивается под звонкими ударами кувалды податливое тускнеющее железо, принимая форму косы. Наконец Бала Мамед бросил заготовку в чан с водой. Железо зашипело, поднялся пар.

— Добро пожаловать, Федя, — приветствовал старый кузнец, выходя из кузни. Он опустился на валун, раскурил чубук. Беккер и Бала Мамед уселись рядом. — Кажется, воздух Ленкорани не по душе тебе, опять к нам пришел.

— Да, воздух у вас медом пахнет, — уклончиво ответил Беккер.

— Спокойно ли в Ленкорани?

— Пока спокойно… как перед бурей, — усмехнулся Беккер. — А вы, значит, косы точите? — Беккер метнул взгляд на Бала Мамеда, почтительно молчавшего в присутствии отца. В вопросе Беккера ему послышался упрек, и он исподлобья вонзился в него глазами.

— Куем, куем, — кивнул старый кузнец, выпустив едкий дым в седые прокуренные усы. — Или ты пришел сказать старому Абдулле, что пора ковать мечи?

— Мудрецу и намека довольно, — усмехнулся Беккер.

Старику понравился иносказательный ответ Беккера.

— Старый Абдулла еще покажет, на что он способен. Ты босиком бегал, когда и вот с ним, — указал он на сына, он тоже совсем молодым был, ковал мечи для воинов Саттар-хана[33]. В Ленкорани Бахрам Агаев работал, ты, конечно, знал его?

— А как же! — обрадовался Беккер. — Он еще любил говорить: "Ай дад-бидад Ардебиль!"

— Да, да, — закивал старик. — Так вот этот самый Бахрам Агаев специально приезжал ко мне из Тавриза заказывать оружие.

— Ну, я пришел не специально для этого. Хотя, как гласит пословица, посеянное вовремя жемчугом взойдет.

Старик снова закивал:

— Верно сказано… Вижу, не за тем пришел: на Балу поглядываешь. Говори, не таись.

— Я по поручению губернатора…

— Тьфу! — Старик легко поднялся и зашагал прочь.

— При нем о паршивой собаке говори, только не о губернаторе, — засмеялся Бала Мамед. Ты плохо пошутил, Федя.

— Но я не шучу, Бала, — еле сдерживая смех, ответил Беккер. — Губернатор обещает помиловать тебя и назначить начальником всего Зуванда, если ты явишься с повинной.

Бала перестал улыбаться. Он исподлобья пристально уставился на Беккера.

— И ради этого ты проделал долгий путь в горы?

— Как видишь… — лукаво усмехнулся Беккер, увидев, как в зрачках Балы Мамеда вспыхнул гнев, хотя внешне он оставался таким же спокойным и сдержанным. — Так что передать губернатору?

— Куда спешишь? Погости у меня. В Ленкорани жара…

— Погощу денька два. Дольше не смогу. Жаркие дни еще впереди.

— Когда вернешься, передай губернатору: Бала Мамед придет в Ленкорань, обязательно придет. Но не с повинной головой, а с острым мечом, чтобы отрубить ему голову. Так и передай!

Беккер обнял Балу:

— Молодец, Бала, хорошо сказал! Не знаю, будет ли ждать тебя губернатор, а я — с нетерпением! И обязательно с мечами Абдуллы-киши!

— Всему свое время. А пока, по запаху слышу, Абдулла-киши жарит в твою честь шашлык. — Бала Мамед поднялся, снял с гвоздя рубаху, надел ее и неторопливо направился к дому.

Несмотря на подписку о невыезде, Пономарев в один из теплых дней ранней осени приехал в Баку: ленкоранское подполье поручило ему восстановить связь с Бакинским комитетом партии, прерванную после падения Муган-екой Советской Республики.

Как-то, проходя по Молоканской улице, Пономарев невольно остановился у подъезда театра "Пель-Мель", веред фанерным щитом с броской рекламой: "На днях. Премьера. Американский писатель мистер Мен. "Большевичка, или Тайна запломбированного вагона". Трагедия в трех действиях".

— Иосиф, ты? — вдруг кто-то окликнул его.

Пономарев оглянулся. Перед ним стоял респектабельный господин в канотье, кремовом чесучовом пиджаке, бежевых в полоску брюках дудочкой, желтых ботинках. По тонким чертам улыбчивого лица, по острому, чуть вздернутому носу и лукавым искоркам в глазах Пономарев моментально узнал Анатолия Лукьяненко, близкого друга Тимофея Ульян-дева, бывшего председателя Ленкоранского ревтрибунала, о судьбе которого ничего не знали со временя его отъезда в Баку. Пономарев так опешил от метаморфозы, происшедшей с Лукьяненко, что, когда тот бросил: "Иди за мной!" — покорно подчинялся приказу. Шля долго. В конце набережной Лукьяненко вошел в одну из лавок под вывеской "Торговля пеньковыми канатами". Немного погодя Пономарев вошел следом. Звякнул колокольчик над входной дверью. В полутемной лавке, набитой бухтами канатов, никого, кроме плотного азербайджанца с черной бородкой, не оказалось.

— Извините, — растерялся Пономарев, думая, что ошибся дверью. Уж хотел было выйти, но в глубине комнаты открылась дверь, показался Лукьяненко, который ввел его в маленькую комнату с диваном и столом.

— Ну, здравствуй, Иосиф! Садись, садись. Давно в Баку? — обрадованно спросил Лукьяненко.

— Третий день, — сухо ответил Пономарев и, оглядев Лукьяненко с головы до ног, с упреком добавил: — Мы-то думали, что вы томитесь в баиловской тюрьме. А вы вон как устроились, "товарищ Ян Кредо"!

— Во-первых, хозяин лавки не я, а Ягуб Мамедов, которого ты только что видел, — кивнул Лукьяненко на дверь. — Во-вторых, я не товарищ Ян, а "господин Титорец", владелец артели по выгрузке и укладке военного снаряжения, закупаемого правительством у отступающих из Дагестана деникинцев.

— Лучше некуда! — презрительно бросил Пономарев.

Лукьяненко, еле сдерживая смех, ответил как ни в чем не бывало:

— Если ты не у дел, могу устроить и тебя.

Пономарев встал и готов был плюнуть в лицо предателя, но сдержался и резко сказал:

— Гусь свинье не товарищ! — и направился к двери.

Лукьяненко, смеясь, удержал его за руку:

— Погоди, Иосиф! Не горячись…

Пономарев невольно опустился на место.

Звякнул дверной колокольчик, и тут же заглянул Ягуб Мамедов.

— Шура пришла, — сказал он.

— Пусть войдет, — кивнул Лукьяненко и пояснил все еще хмурому Пономареву: — Наша "ходячая касса".

Вошла красивая молодая женщина, настороженно посмотрела на Пономарева.

— Свой, — успокоил ее Лукьяненко. — Принесла?

Шура отвернулась к стене и извлекла из-под чулка стопку новеньких николаевских ассигнаций. Лукьяненко и Шура заговорили негромко. Пономарев все больше недоумевал, слыша известные ему фамилии бакинских большевиков: кто же он на самом деле, этот "господин Титорец"?

Шура ушла. Пономарев вопросительно посмотрел на Лукьяненко.

— Взятку надо дать, — кивнул Лукьяненко на деньги. — Спасать товарищей. Портовые полицейские придрались при осмотре рыбницы; говорят, смешно, что вы берете с собой пять пудов муки и два мешка сухарей. Для поездки в Персию, говорят, столько запасов не нужно. Ну и потащили всю команду рыбницы в портовый участок. А в рыбнице припрятаны бидоны с пятьюстами пудов бензина Миронычу "на зажигалку".

— Ничего не понимаю, кто же ты, Анатолий? — наконец спросил Пономарев.

— Ах, Иосиф, — обнял его Лукьяненко. — Кто я, спрашиваешь? Я технический организатор Особой морской экспедиции, созданной Бакинским бюро Кавкрайкома для тайной морской связи с Астраханью. Готовим и отправляем лодки с нефтью в Астрахань, принимаем оттуда лодки с оружием.

— А как же артель?

— Работаем, работаем! Как видишь, дел много. Вот почему крайком не отпустил меня в Ленкорань. Но он помнит и все время думает о вас. На днях к вам выедет группа товарищей во главе с Мустафой Кулиевым.

— Кто это?

— Сильный работник. Недавно вернулся из Киева, там он учился в университете, был председателем мусульманской секции Киевского городского комитета партии.

— Ты можешь свести меня с ним?

— Устроим. Еще кое с кем познакомлю, — обещал Лукьяненко.

На следующий день, встретившись в условленном месте, Лукьяненко повел Пономарева по тесной и душной Армянской улице, застроенной двух- и трехэтажными домами с претензией на роскошь. Это был район обеспеченных горожан, преимущественно врачей: что ни подъезд, то табличка с фамилией терапевта, стоматолога, венеролога. Дойдя до угла Каменистой улицы, Лукьяненко свернул вправо, вошел в подъезд дома № 144, поднялся на второй этаж, позвонил. Дверь чуть приоткрылась, пожилая азербайджанка выглянула в щель и, узнав Лукьяненко, спокойно сбросила цепочку.

— Заходи, заходи, сынок, — приветливо закивала она седой головой. — Гамид ждет вас.

Войдя в комнату, Пономарев стал с нескрываемым интересом разглядывать двух мужчин, поднявшихся из-за стола: Гамида Султанова и Дадаша Буниатзаде. Лукьяненко сообщил ему по дороге, к кому они идут.

…27 июля 1919 года к северному побережью Апшерона, в районе села Фатмаи, подошла рыбачья лодка. Едва она скребнула днищем по песчаному дну, "рыбаки", а их было человек пятнадцать, прихватив поклажу, спрыгнули на берег и тут же разошлись в разные стороны. Только трое задержались, вытаскивая на берег и укрепляя лодку: старый лодочник, его одноногий помощник и Дадаш Буниатзаде. И тут перед ними как из-под земли возникли полицейские. Потребовали разрешение на выход в море. Такой бумаги у лодочника не было. Полицейские обыскали рыбницу. Ничего не нашли, кроме нескольких крупных рыбин и случайно оброненного коробка спичек, которые стоили тогда баснословных денег. Всех троих доставили в участок. Рыбу, конечно, присвоили, а спички предъявили в качестве вещественного доказательства: дело в том, что на коробке была этикетка нижегородской фабрики. Как попали спички из Советской России в Баку? Только через Астрахань! Арестованных десять дней допрашивали, били и пытали сперва в селении Фатмаи, потом в поселке Бинагады и наконец в Баку. По как ни мучили старого лодочника и его одноногого товарища, они упорно твердили легенду: ходили на Куринскую косу промышлять рыбу. Никого не выдали. Впрочем, они и не знали, что "артель рыбаков", доставленная ими из Астрахани, была группой военных и партийных работников, направленной в Баку по особому заданию ЦК РКП (б). Больше всего чины полиции и контрразведки усердствовали над Дадашем Буниатзаде, грузным, сильным человеком. В контрразведке его несколько дней держали в душной камере, не давая ни еды, ни воды, на допросах совали в глотку дуло револьвера, били до того, что у него горлом пошла кровь. Так и не добившись признания, всех троих привели к градоначальнику Гудиеву, пожелавшему лично допросить их. Насмешливо оглядев старого лодочника, его одноногого товарища и Дадаша Буниатзаде, босых и голых, в одних только подштанниках, — обобрали полицейские, — градоначальник сказал: "Если все коммунисты в таком виде, как вы, то нам ничего не угрожает. Убирайтесь вон!" Арестованные не стали медлить. А спустя несколько дней, узнав, кого он выпустил, градоначальник схватился за голову и назначил награду за поимку Дадаша Буниатзаде.

Пономарев поражался, с каким юмором, как живо и весело рассказывал Дадаш Буниатзаде о своих мытарствах, следы которых — желто-фиолетовые разводы и ссадины — еще оставались на его полном и круглом лице. Вообще, несмотря на свою грузность и полноту, Дадаш Буниатзаде был очень подвижным, энергичным, словно начиненным ртутью человеком.

В противоположность ему хозяин дома Гамид Султанов казался человеком степенным, сдержанным. Что-то простое, крестьянское виделось Пономареву в его интеллигентном лице. Высокий лоб, цепкий взгляд черных глаз, две резкие складки, пролегшие по щекам от крыльев крупного с горбинкой носа, массивный подбородок выдавали в нем человека умного, волевого, решительного.

Ждали Мустафу Кулиева. Тем временем Лукьяненко, знавший Султанова и Вуниатзаде по Баку, когда он работал токарем на нефтеперегонном заводе, а еще больше и ближе — по Астрахани, расспрашивал их о Кирове, Нариманове и других общих знакомых, а те в свою очередь хотели больше узнать о положении дел на Мугани, о тех, кто уцелел после разгрома. Султанов дал Пономареву несколько брошюр Нариманова "С каким лозунгом мы идем на Кавказ" и сказал, что сейчас главная задача коммунистов-подпольщиков Мугани — укреплять интернациональные связи азербайджанских и русских крестьянских масс, собирать распыленные силы, возрождать партийные ячейки и вооружать, вооружать и еще раз вооружать людей.

Вскоре пришел Мустафа Кулиев. В белой рубахе апаш он казался моложе своих двадцати семи лет, хотя носил длинные усы, сросшиеся с ассирийской бородкой. Говорил он по-русски с украинским акцентом, мягко и певуче, иногда вставляя в свою речь украинские слова — годы учебы в Киеве не прошли бесследно. Никогда раньше Кулиев не бывал на Мугани и в Ленкорани. Но в разговоре с Пономаревым и Лукьяненко проявил такую осведомленность о географии и истории уезда, о руководителях Муганской республики и причинах ее падения, о тех, кто сегодня работал в подполье, словно долго жил в Ленкорани и только что вернулся.

Кулиев сообщил, что скоро приедет в Ленкорань легально, на должность фининспектора, — это даст ему возможность свободно передвигаться по всему уезду и вести нелегальную работу.

— И вы не теряйте времени зря, — сказал он Пономареву. — Дадим вам мандат парторганизатора. Начинайте с Привольного, с других сел Мугани. Пусть пламя народного гнева разгорается, як пожар!

После того как в Ленкорани водворились мусаватские правители во главе с генерал-губернатором, Мамедхан стал полновластным хозяином всей Ленкоранской низменности, от Талышских гор до Каспийского моря. Жил он в своем поместье в селе Герматук, но часто, велев оседлать копя, скакал во главе банды то в одно, то в другое село, чтобы держать людей в страхе и повиновении. Бандиты пороли селян, устраивали сущий погром.

В тот день банда Мамедхаиа возвращалась на села Шахагач после очередного погрома. Впереди всадников, растянувшихся по лесной дороге, ехали Мамедхан в белой чохе и Джамалбек, поигрывавший красной тростью-талисманом. Бандиты, привязавшие к седлу награбленное добро, бодренько распевали песенку "Тюрк оглуям мен…". Вдруг кто-то спрыгнул с дерева на дорогу прямо перед конями и в упор выстрелил в Джамалбека. Тот взмахнул красной тростью и мешком свалился с седла. В ту же минуту лес огласился винтовочными залпами. Оказавшись в огненном кольце, бандиты заметались, давили друг друга, палили наугад. Ошалевшие кони вставали на дыбы, топтали упавших. Мамедхан в этой мешанине кричал, приказывал занять круговую оборону. Но головорезы не слушали своего предводителя.

Выбрав момент, Салман прыгнул с дерева на Мамед-хана, повалился вместе с ним на землю и стал яростно бить его кулаками по затылку. На помощь Салману пришли Сергей и адъютант командира Азиз, они вместе связали руки Мамедхану.

Когда бандиты увидели, что сопротивление бесполезно, они побросали карабины, повалились на колени, запросили пощады.

Пленных привели в село, усадили на площади, заставив положить руки на голову. Вокруг них столпились сельчане.

Ширали Ахундов вскочил на пень "святого" дерева Шахнисы и высоко поднял саблю Мамедхана.

— Люди, — сказал он, — те, кто вложил эту саблю в руки кровопийцы Мамедхана, обещали ему место в раю за отсеченные головы большевиков. На ней не просыхает кровь наших братьев и сестер. Но Мамедхан забыл, что каждое мгновение диктует свою волю, он забыл, что сила народа подобна селю и она рано или поздно обрушит эту саблю на его голову. Еще утром он был на коне, а сейчас стоит на коленях. Судите его всем миром!

— Смерть ему! Смерть! Отрубить голову! — зашумели сельчане.

Услышав эти слова, Мамедхан втянул голову в плечи, словно сабля уже была занесена над ним, и дико озирался по сторонам.

— Братья! — выкрикнул Гусейнали. — Помните, я обещал привязать Мамедхана к хвосту ишака и проволочь по селу? Дайте мне выполнить свою клятву, потом казним его.

— Помним, Гусейнали! Тащите сюда ишака! — поддержали Гусейнали сельчане.

— Тогда лучше пусть сперва каждый, кого Мамедхан высек, — громко заговорил Азиз, — ответит ему всего-навсего одним ударом этой красной палочки. — И он потряс тросточкой Джамалбека.

— Тоже правильно! Высечь Мамедхана! — поддержали сельчане и это предложение.

— Погодите, погодите! — поднял руку Ахундов. — Можно, конечно, высечь Мамедхана, привязать его к хвосту ишака… Но, братья мои, мы не должны уподобляться этим разбойникам. Мы собрались не для того, чтобы сводить личные счеты, а чтобы покарать ярого врага Советской власти. Таким, как он, нет места на нашей земле! Именем революции мы приговариваем его к расстрелу. Кто "за", поднимите руку.

Взмыл лес рук.

— Единогласно, — кивнул Ахундов. — Исполнение приговора поручаем Салману и Сергею. — И обернулся к ним: — Уведите его, ребята!

— Пошли, Салман, — сказал Сергей.

— Кончай ты, Сергей, мне противно, — ответил Салман. В эту минуту он не испытывал к Мамедхану ничего, кроме отвращения.

Мамедхан, пошатываясь, пошел сквозь расступившуюся толпу…

Утром Салман и Сергей пришли на пристань Перевала, чтобы проводить Ширали Ахундова, который арендовал рыбницу, надеясь добраться до Астрахани. Сергей рассказал ему об Астрахани, о том, как найти Кирова, где живет Нариманов.

На обратном пути Салман решил идти через Ленкорань, проводить Сергея до сапожной мастерской.

У Беккера они застали Пономарева, только что вернувшегося из Баку. Он рассказывал о встрече с Гамидом Султановым, Дадашем Буниатзаде, Мустафой Кулиевым и, протянув мандат, заключил:

— Вот, меня назначили парторганизатором уезда. Скоро еще приедет несколько партийных работников, будем восстанавливать в селах партячейки. Да и партизанские отряды надо укрепить, активизировать их действия.

— Это хорошо, — ответил Беккер. — Значит, работа пойдет лучше. Но и мы тут, пока ты был в Баку, не сидели сложа руки. — И Беккер рассказал Пономареву о разгроме партизанским отрядом Гусейнали банды Мамедхана. Ребятам приятно было узнать, что их удачная операция наделала шуму в уезде и теперь и в других селах крестьяне по их примеру отбирают земли и поместья у богачей.

Салман собрался уходить. Сергей решил проводить его до Большого базара. На первом же перекрестке путь им преградил патруль.

— Сколько тебе лет? — спросил Салмана мусаватский офицер.

— Шестнадцать.

— Врешь, конечно. Приказ о призыве в армию читал? Почему не явился на призывной пункт?

— Так мне нет восемнадцати!

— Ну и что ж? Ты азербайджанец, должен быть патриотом своей родины. Ведите его, — приказал он аскерам.

— Этого тоже? — ткнул аскер в Сергея.

— Болван, не видишь, он желтоволосый!

— Не пойду я никуда! — заартачился Салман, но аскеры стали подталкивать его дулами винтовок.

Сергей проводил Салмана до ворот призывного пункта, дальше его не пустили, в дверях стоял часовой.

Во дворе толпилось десятка два призывников, охраняемых аскерами. Салман разговорился с двумя парнями и стал возмущаться, что его силой пригнали сюда. Парни усмехнулись.

— У нас в Тангеруде все ребята отказались идти в армию, убежали в лес. А меня вот поймали, — сказал один.

— А я из селения Арчивань, мы тоже сбежали в лес. Но аскеры арестовали мою мать и сказали, что не выпустят ее, пока я не явлюсь. Что мне оставалось делать? Но я сбегу, с винтовкой сбегу. Пусть тогда попробуют сунуться к нам! — пригрозил второй.

Оформление призывников проходило поспешно, без всякой проволочки. Записывали в тетрадь имя и фамилию, адрес и отправляли на медосмотр.

Раздевшись догола, стыдливо прикрываясь руками, Салман вошел в комнату медкомиссии и узнал в одном из военных врачей доктора Талышинского.

"Как, он вернулся? — изумился Салман. — А впрочем, что ему? Племянник военного министра, из здешних ханов. При Советской власти сочувствовал большевикам, а теперь переметнулся на сторону мусаватистов…"

— Жалобы есть? — ощупывая ключицы и руки Салмана, спросил Талышинский.

— Есть. Доктор, вы меня не узнаете?

Талышинский присмотрелся к нему поверх очков, хмыкнул, мельком взглянул в сторону второго врача.

— Вас много, всех не упомнишь. На что жалуешься?

"Видал, даже узнавать не хочет!" — обиженно подумал Салман.

— Мне только семнадцатый год пошел, а они схватили меня и пригнали сюда…

— Это не по моей части, — перебил Талышинский и обернулся ко второму врачу: — Доктор Парпетов, по моей части жалоб нет.

Приложив стетоскоп, Парапетов послушал сердце и легкие, хлопнул по спине:

— Легкие как мехи. Поздравляю, ты новобранец. Ступай к парикмахеру!

"Сбегу, с винтовкой сбегу!" — вспомнились Салману слова парня из Арчивани.

На следующий день рано утром, улучив момент, Салман выпрыгнул из окна казармы и, таясь патрулей, добежал до дома Беккера, постучал в стеклянную галерею. Открыл Сергей и не сразу узнал в бритоголовом парне своего друга.

— Салманка, какой ты зудовый без волос!

Вышел Беккер.

— Сдурел, парень! — пробурчал он и напустился на Салмана: — Почему сбежал? Да еще ко мне! Хочешь явку провалить? А ну ступай обратно, пока тебя не хватились. И считай, что это наше тебе партийное задание. Нам нужны свои люди в армии.

Салман опешил от такой встречи и между прочим сказал, что видел доктора Талышинского.

— Знаем, — ответил Беккер. — Он тоже не случайно вернулся в Ленкорань. Мог бы сидеть в Баку, заниматься частной практикой. Понял, что я говорю?

— Чего ж не понять? Понял, — вяло ответил Салман.

— Ты держись его, — посоветовал Беккер и, видя, что Салману не очень улыбается солдатчина, решил ободрить его. — Мы поговорим с ним, попросим устроить тебя медбратом в лазарет.

— За больными горшки таскать? — скривил губы Салман, потирая стриженую голову.

— Думаешь, мне любо офицерикам сапоги тачать? Надо, брат. Так что служи, выслуживайся.

Сергей проводил Салмана до казармы, обещал навещать его.

Стояли тихие дни поздней осени 1919 года. Редкие деревья были тронуты желтизной и багрянцем увядания. Все чаще шли веселые, шумные дожди, но быстро прекращались, и над омытым городом ложился душный туман.

В один из таких осенних вечеров вся ленкоранская знать потянулась в бывшему Народному дому. Афиша у входа извещала, что сегодня силами местной любительской труппы будет дан спектакль по пьесе Мирзы Фатали Ахундова "Мосье Жордан, ботаник, и дервиш Масталишах, знаменитый колдун".

На спектакль прибыл и сам губернатор со своей свитой. Он разглядывал из ложи публику, заполнившую зал, и испытывал чувство глубочайшего самодовольства: благодаря ему собралась публика в этом зале.

Два месяца назад совсем юный учитель Али Мамедов обратился к нему за разрешением поставить любительский спектакль "для увеселения местной интеллигенции". "Что ж, дело, достойное похвалы, — согласился губернатор и внимательно прочел список труппы — все люди благонадежные. "А чем вы намерены увеселить нас?" — "Хотим поставить комедию Мирзы Фатали Ахундова "Визирь ленкоранского хана". Против Ахундова губернатор не имел возражений: как-никак Ахундов служил в Тифлисе при самом наместнике, а вот его комедия… "О чем эта комедия?" — спросил он. "Простая бытовая комедия с любовной интригой", — ответил Мамедов, умолчав о ее социально-философском содержании. "Боюсь, как бы наши ленкоранские ханы не усмотрели в ней намека на себя, — засомневался губернатор. — Нет ли у господина Ахундова другой комедии?" — "Как же, конечно есть. Ну, скажем, "Мосье Жордан и дервиш Масталишах". — "А эта о чем?" — "Шарабаны-ханум ревнует своего мужа Батамхана к фривольным француженкам, а дервиш обещает ей разрушить Париж с помощью джиннов". — "А что же делает этот мосье?" — "Жордан — враг французской революции…" — "Ах вот как! Это, пожалуй, подойдет. Ставьте спектакль", — разрешил губернатор…

Прозвенел третий звонок, подняли занавес, и мужчина, загримированный и одетый в женское платье, произнес первую реплику.

А в это время за сценой, в репетиционной комнате, сидело человек тридцать. Здесь были и Мустафа Кулиев, и Пономарев, и прапорщик Бегдамиров, и командир партизанского отряда Гусейнали. То и дело сюда заглядывал загримированный под мосье Жордана учитель Али Мамедов. Пока на сцене шла пьеса, тут большевики Ленкорани и секретари сельских партийных ячеек провели первое после падения республики общее нелегальное собрание.

О многом говорилось в тот вечер. Если б губернатор, хохотавший до слез над проделками предприимчивого дервиша, услышал хоть часть этих разговоров, он с ужасом понял бы, что разгромленная большевистская Мугань, как птица феникс, возрождается из пепла, берется за оружие, готовится к восстанию; что большевистская "крамола" разъедает и армию, его опору и надежду; что отныне всю нелегальную работу в Ленкорани и на Мугани возглавит уездный комитет партии, в который наряду с неизвестными ему лицами, вроде Мустафы Кулиева, и помилованным им мастером Пономаревым вошли Беккер и непокорный Бала Мамед, а также совсем юный учитель Мамедов, так блестяще исполняющий роль врага революции мосье Жордана.

Наступил январь двадцатого года. Зима в Баку выдалась холодная. Третий день шел проливной дождь. Крупные капли тревожно барабанили по стеклу. Отсюда, из окна своего кабинета на третьем этаже гостиницы "Метрополь", в которой, будто временный гость, поселилось мусаватское правительство, премьер-министр Усуббеков видел, как на углу Базарной амбалы на руках и на спине переносили горожан через широкий поток мутно-коричневой воды, низвергавшейся по Николаевской, и ему казалось, что вода размоет, обрушит гостиницу, подхватит и понесет ее обломки, как ту рухлядь и нечистоты, что несет она из нагорной части.

Внимание Усуббекова привлек небольшой мерный предмет, который нёс мутный ноток. Но как он ни присматривался, так и не смог определить, что это такое. Нажал кнопку звонка, подозвал вошедшего помощника к окну:

— Посмотри-ка, что это плывет по воде. Черное, видишь?

Помощник тоже не мог разобрать. Выскочил на балкон, перегнулся через перила, кричал что-то прохожим, указывая рукой, и вернулся мокрый, улыбающийся.

— Калоша, ваше превосходительство.

— Что?

— Старая калоша.

— Хорошо, иди, — буркнул Усуббеков недовольно.

"Старая калоша!.. И меня вот так закружил и несет мутный поток времени", — подумал Усуббеков. Сколько забот, огорчений и неприятностей принес ему минувший девятнадцатый год! Впрочем, и двадцатый начался с тех же неприятностей. Только что генерал-губернатор бакинского укрепрайона генерал-майор Мурад Гирей Тлехас принес ему свежий номер большевистской газеты "Новый мир". Усуббеков вернулся к столу и прочел подчеркнутое место:

"Если правительство Азербайджана не согласится на выступление против Деникина ("Конечно, не согласится!"), то бакинский пролетариат совместно с крестьянами Азербайджана через голову мусаватского правительства, а может быть перешагнув через его труп ("Какая наглость! Они смеют угрожать мне!"), подаст братскую руку революционной России в ее борьбе с российской и мировой реакцией…"

Усуббеков отшвырнул газету. "Через мой труп!" Ему снова вспомнились строки письма Наримана Нариманова; "Близок уже грозный час, когда вам придется предстать перед судом рабочих и крестьян…" "Не этот ли час предсказал мне большевистский провидец Нариманбек?"

Усуббеков извлек из ящика стола письмо Нариманова.

"Слушайте, Насиббек, я не знаю, дойдет ли это письмо до вас, но знаю, что чувство, которое заставляет меня написать эти строки, не будет мучить меня, так как я свое сделал… моя жизнь вам известна… я, весь разбитый, стою одной ногой у могилы…" [34]

Усуббеков получил это письмо полгода назад, в конце июля, через большевиков, тайком приплывших из Астрахани. Прочитав письмо, Усуббеков положил его в ящик и потом неоднократно перечитывал. Он мысленно спорил с автором, пытался разбить обвинения, выдвинутые против него, найти оправдания своей политике, но каждый раз спокойная логика Нариманова одерживала верх, а время подтверждало его правоту.

"Где это место? Ах, вот оно". Усуббеков прочел:

"…Но будьте уверены, что Советская Россия разобьет Деникина. Колчак уже разбит. Скоро будет конец и Деникину. Близок уже грозный час, когда вам придется предстать перед судом рабочих и крестьян…"

Усуббеков передернул плечами: "Легко ему рассуждать! Как я выступлю против Деникина, если англичане возражают?"

Несколько дней назад по его личному указанию министр иностранных дел Хан-Хойский телеграфировал в Тифлис своему дипломатическому представителю: "Получена телеграмма от Российского Советского правительства с предложением вступить с ним в переговоры о заключении военного соглашения для борьбы с Деникиным. Повидайтесь немедленно с Уордопом и выясните точку зрения английского правительства". И что же? Сегодня Хан-Хойский вручил ему ответ англичан: "Заявить о нейтралитете".

Ну как тут не запутаться между англичанами, деникинцами и большевиками как между трех сосен!

Взгляд Усуббекова наткнулся на слова: "…Англия систематически обезличивала вас…"

И снова из письма: "Теперь Англия уходит…"

"И это он верно предсказал: 26 августа последние английские части покинули Баку".

"…и уходит не потому, что вы заставляете ее уйти…"

"Заставляете? — мысленно возразил Усуббеков. — Да разве мы хотели ее ухода? Это большевики воду мутили. Какая-то "группа говорящих по-английски коммунистов в Баку" распространила среди солдат листовку "Почему вы не возвращаетесь домой?". Вот солдаты и взбунтовались. Пятерых Томсону пришлось повесить на мачтах кораблей, для устрашения. А наше правительство никогда не было против пребывания англичан в Азербайджане. Все политические круги, с точки зрения своих национальных и государственных интересов, сочувствовали присутствию в Азербайджане англичан. Мы, мусаватисты, шли еще дальше…"

"…но, уходя, она хотела бы вас передать (какое унижение!) в руки Италии, но и эта последняя не может…"

"Зато Америка может", — грустно усмехнулся Усуббеков. Недавно Хан-Хойский сообщил ему любопытное высказывание члена американской военной миссии в Армении генерала Джорджа Мосли: "Мы должны иметь полную власть над всей территорией, где проживают армяне, — не только в Армении, но и в России, Грузии, Азербайджане, Турции", Усуббеков покачал головой: "Ну и аппетит! Не подавились бы!"

"…Наконец Англия нашла надежного человека в лице Деникина. Вы… прекрасно понимаете, что несет вам Деникин… Он заставит вас петь "Боже царя храни"…" — писал Нариманов.

"Ну, если англичане пели…" — Усуббеков вспомнил, как несколько месяцев назад генерал Мехмандаров с возмущением рассказал ему о бестактном поступке англичан. На приеме, устроенном местными офицерами в Шуше в честь английских офицеров, последние поднялись и начали петь "Боже, царя храни". Гостеприимные хозяева были вынуждены подняться и стоя выслушать ненавистный гимн.

"Да, очень двуличные люди эти англичане, — досадливо покачал головой Усуббеков. — В феврале прошлого года приказали спустить на кораблях андреевские флаги, а в августе…"

В начале августа Томсон вызвал Хан-Хойского и заявил ему:

"Как уже вам передано, британский Каспийский флот был создан для борьбы с большевиками. В продолжение этой политики, когда наш уход был решен, британское правительство приказало передать, эти пароходы генералу Деникину".

Усуббеков в сильном волнении зашагал по кабинету. До сих пор он не мог успокоиться: "Почему Деникину? Пароходы-то наши! Кому, например, принадлежит их флагман "Президент Крюгер"? Обществу "Кавказ и Меркурий"! Теперь на "Крюгере" вместо флага коммодора Норриса полощется брейд-вымпел деникинского каперанга Сергеева. Деникин спешно произвел его в контр-адмиралы, а Норрису в Таганроге нацепил на грудь царский орден Владимира III степени. А нам — одни лживые заверения в том, что деникинский флот не предпримет никаких действий против Азербайджана. А что происходит на самом деле? Сперва деникинцы завладели нашим флотом, теперь хотят прибрать" к рукам все Каспийское море. Верно говорят русские: "Посади свинью за стол, она и ноги на стол".

Забыв о письме Нариманова, натолкнувшем его на эти грустные воспоминания, Усуббеков вытащил из ящика стола папку с надписью: "Переписка Азербайджанского правительства по поводу претензий Добровольческой армии на флот в Каспийском море" — и принялся листать документы.

Вот приказ Деникина от 2 сентября 1919 года:

"Вследствие ухода англичан из Каспийского моря приказываю осуществить контроль над судоходством в пределах Каспийского моря средствами вооруженных сил на юге России".

Следующий документ от 21 сентября:

"…Морское управление при Главнокомандующем Вооруженными Силами юга России считает необходимым объявить… что оно не может допустить в Каспийском море Азербайджанского военного флота и плавания торговых кораблей под каким-либо флагом, кроме русского".

"Какая наглость!" — всплеснул руками Усуббеков, словно только что получил это заявление.

Правительство не ограничилось нотами протеста, оно приняло более действенные меры: приказало укрепить свой "флот", состоявший из двух канонерских лодок "Карс" и "Ардаган" и вооруженных пароходов "Греция" и "Пушкин", выписало из Турции морских офицеров, запретило кораблям деникинского флота заходить в Бакинский порт, пользоваться его доками.

Деникин, конечно, взбеленился. 19-го ноября он приказал установить блокаду всего побережья Азербайджана и запретил ввоз каких бы то ни было грузов в его порты из российских портов Каспийского моря. Командующему флотом Сергееву приказали разработать на кампанию двадцатого года план высадки десанта для захвата Баку.

Это донесение агентов очень встревожило Усуббекова. Но вот совсем недавно те же агенты сообщили, что дела Деникина плохи: Красная Армия успешно наступает на Петровск, и Деникин прислал из Тихорецкой вице-адмиралу Герасимову такое письмо:

"…В случае захвата Петровска флоту надлежит перейти в Баку, предварительно уведомив правительство Азербайджана, что этот акт не преследует никаких агрессивных целей в отношении Азербайджана, а преследует единственную задачу сохранения флота для продолжения борьбы с большевиками на Каспийском море".

Впервые прочитав это письмо, Усуббеков решительно заявил: "Ни за что! Не впускать!" Теперь же Усуббеков усомнился в правильности своего решения: "А может быть, разрешить? Все-таки его флот так много сделал для борьбы с большевиками. А то ведь что происходит! Пока мы цапаемся с Деникиным, хозяевами моря фактически стали большевики. Вот, пожалуйста, начальник штаба деникинского флота доносит: "Установлено, что в Астрахань почти беспрерывно идет морем подвоз с юга муки и топлива. За последние три недели, например, доставлено около пятисот пудов бензина, которого там совершенно не имелось". Ясное дело, бензин — из Баку, а мука — с Мугани. И там большевики опять подымают голову. Только сегодня военный министр Мехмандаров принес ему секретное донесение адъютанта Ленкоранского гарнизона прапорщика Гашимова: "Среди населения в связи с последними успехами большевиков наблюдается усиление большевистской организации, очагом которой является: Привольное, Григорьевка, Отрубинцы и др…" Что это за губернаторы, и Тлехас, и Нахичеванский! Брали бы пример с Норриса. Как он говорил? "Моя задача — это не выпустить красных в Каспийское море и не допустить подвоза нефти в Астрахань". Да, англичане умеют блокировать, — с завистью подумал Усуббеков. — А как они поддерживают Деникина! — Он порылся в папке и прочел донесение о выступлении представителя английской миссии при Деникине полковника Роуландсона: "Вы не должны думать, что Англия вывела свои войска из Тифлиса и Баку, потому что она против Деникина. Англия помогает Деникину снарядами, танками, аэропланами, пулеметами и будет помогать до исполнения Деникиным его цели — уничтожения большевизма…" А мы отказали в помощи деникинскому флоту, — обеспокоился Усуббеков. — Как посмотрят на это цивилизованные страны Европы? Конечно, надо разрешить. Сегодня же поговорю с Мехмандаровым…" И тут взгляд Усуббекова снова упал на письмо Нариманова:

"…если бы вы были уверены в том, что Деникин так же оставит вас в покое, как Англия, только чтобы не иметь связи с Советской Россией, то вы хлебом-солью встретили бы этого негодяя…"

Усуббеков швырнул письмо на стол: "Ошибаетесь, Нариманбек! Я верой и правдой служу своей нации и исламской религии. Ни белых, ни красных русских не пущу в Баку! — Он схватил со стола газету "Новый мир" и потряс ею. — А с этими я еще посчитаюсь; Сегодня же прикажу Тлехасу опечатать типографию и арестовать типографских рабочих, осмелившихся набрать и напечатать такую гадость! Посмотрим, кто через чей труп перешагнет! Ну, а если… если… тогда прикажу поджечь промысла! Пусть горит Баку…" Усуббеков распалился от гнева, в горле пересохло. Нажал кнопку звонка.

— Чаю! — сердито бросил вбежавшему помощнику.

Помощник скоро вернулся с подносиком и поставил его на стол, прямо на письмо Нариманова, и Усуббеков увидел у края подноса две последние строки:

"… Так имейте же мужество сказать… мы сходим со сцены и да будет Советская власть в Азербайджане!"

— Нет, не будет! — ударил Усуббеков кулаком по столу.

Помощник, который был уже в дверях, вздрогнул, оглянулся:

— Что, ваше превосходительство?

— Ничего! Ступай вон!

Шел апрель двадцатого года. Минула зима с бесконечными дождями и ветрами. Весь март — самый ветреный месяц зимы — над Баку бесновался холодный, свирепый северный ветер хазри. Он вздымал огромные валы на сером море, гнал рваные облака по серому небу, носил тучи песка и мусора по немощеным улицам, над плоскими крышами серых домов, теснящихся на бакинских холмах. Он сбивал с ног пригнувшихся пешеходов, срывал с них головные уборы. Трещали деревья на Приморском бульваре, в Губернаторском и Молоканском садах, звенели выбитые стекла, завывали провода — все вокруг дрожало, звенело и выло под тугими ударами порывистого холодного ветра.

И как не было силы, способной преградить путь ветру, так ничто не могло удержать ветер революционного обновления, сметающий мусор старого мира, удержать стремительное наступление Красной Армии. Освобождая город за городом, она продвигалась на юг. Деникин не выдержал ее ударов, бросил свою армию и подался в Крым.

22 марта в семь часов вечера, когда Деникин на английском миноносце отбыл из Феодосии за границу, генерал Драгомиров огласил его последний приказ:

"1. Генерал-лейтенант барон Врангель назначается главнокомандующим вооруженными силами на юге России.

2. Всем, честно шедшим со мной в тяжелой борьбе, — низкий поклон.

Господи, дай победу армии и спаси Россию!"

Вступив в командование, Врангель в приказном порядке оповестил армию: "С верой в помощь божью приступаем к работе".

Вслед за Деникиным покинул Добровольческую армию генерал Баратов, который последнее время был "министром" иностранных дел деникинского "правительства".

Их примеру последовал "командующий добровольческим флотом на Каспийском море" контр-адмирал Сергеев. Он прихватил с собой кассу флота и бежал в Крым — для "доклада" Врангелю.

Офицеры с семьями погрузились на корабли, и флот во главе с новым "командующим" кавторангом Бушеном покинул Петровск. Через неделю, 28 марта, в город вошла Красная Армия.

Тем временем добровольческий флот подошел к берегу Баку. Мусаватское правительство все-таки запретило ему входить в порт. Продав несколько сторожевых судов и вооружение, флот двинулся к берегам Персии.

В Энзели англичане остановили добровольческий флот на рейде, отказались предоставить ему базу.

Генерал Бичерахов, стоя на мостике "Президента Крюгера", флагмана добровольческого флота, насупившись, смотрел на жерла береговых орудий, наведенных на них, и поражался подлости англичан: не впускают его в Энзели, тот самый Энзели, куда он полтора года назад расчистил путь англичанам, откуда он, поступив к ним на службу, отправился в Баку и так много сделал для того, чтобы они оккупировали его!..

Впрочем, чему же поражаться? Разве Бичерахов не знал, как обошлись англичане с другими своими "союзниками", членами Диктатуры Центрокаспия, пригласившими их в Баку? В сентябре восемнадцатого года, убежав из Баку на этом же самом "Президенте Крюгере" от турок в Энзели, Денстервиль и Ноис запретили войти в бухту судам с "диктаторами" и беженцами, последовавшими за ними. Началось двухнедельное "энзелийское стояние" судов, переполненных бакинцами, умиравшими от голода и эпидемических заболеваний. Сколько трупов, похороненных в море, выбросило волнами на берег к ногам англичан! В те дни бывший член Диктатуры Велунц, всего месяц назад произнесший пылкую приветственную речь на официальном приеме в честь англичан, потребовал личных переговоров с Денстервилем. Велунцу разрешили сойти на берег. Но едва он возмущенно заявил протест, представитель английского командования влепил ему звонкую пощечину…

Теперь началось "стояние" добровольческого флота. Спустя несколько дней англичане поставили условие: убрать андреевские флаги и интернировать команды. Деваться было некуда, корабли спустили русские флаги, вошли в бухту и снова стали называться "Хис Мэжестис Шип" — корабль его величества…

Да, много грозных предзнаменований принес мартовский ветер.

"Март пройдет — минует горе", — говорят азербайджанцы.

Шел апрель двадцатого года. Но и он не сулил Усуббекову ничего хорошего.

С началом весны отовсюду шли тревожные сообщения: крестьяне захватили землю, подожгли усадьбу, солдаты дезертировали из армии.

Еще в начале марта генерал-губернатор Хан Нахичеванский с тревогой сообщал: "По негласным сведениям, полученным мною агентурным путем, главным образом в сел. Котляревка, Карягино, Барятинское и Пушкино Джеватского уезда ведется разными подозрительными личностями сильная агитация в пользу большевистского переворота. Агитация перебрасывается и в сел. Покровка, Привольное Ленкоранского уезда. По сведениям, агитаторы снабжены большими денежными средствами, а население этих сел хорошо вооружено".

Усуббеков вызвал Нахичеванского и устроил ему разнос.

— Вы что, отменили военное положение? Нет? Так что же вы либеральничаете? Пресекайте агитацию всеми доступными мерами, вплоть до расстрела! Оцепите побережье, чтобы ни одна лодка извне не пристала к берегу!

А в начале апреля Усуббекова еще больше "порадовал" генерал-губернатор Тлехас:

"Большевистская организация от слов уже приступила к действиям, причем действия эти предполагаются в самом широком масштабе. С этой целью и для установления связи с большевиками, проживающими за пределами республики, была сделана местной большевистской организацией попытка похищения баркаса "Маштага", не удавшаяся вследствие случайных лишь обстоятельств, причем документами, обнаруженными у бежавших на баркасе лиц, и их собственными показаниями было установлено, что одной из задач, поставленных себе этими лицами, был тайный провоз в Азербайджан огнестрельного оружия все с той же целью свержения власти путем вооруженного восстания".

"Близится грозный час…" — снова и снова вспоминались Усуббекову слова из письма Нариманова. Красная Армия уже на границе Азербайджана, у Самур-чая, Красный Флот — в Петровске. Неужели это конец?

Однажды, оставшись наедине с Мехмандаровым, он спросил:

— Скажите, генерал, наша армия сможет противостоять противнику?

— Какого противника вы имеете в виду?

— Разумеется, Красную Армию.

— Не более получаса.

— И это говорите вы, военный министр!

— Господин премьер, вы же знаете, две трети нашей тридцатитысячной армии дерется с дашнаками в Карабахе. На границе с Дагестаном Красной Армии противостоит не более трех тысяч солдат, а в самом Баку их всего две тысячи. Поручиться за их преданность не берусь…

"Значит, все! Поджечь промысла и бежать!.."

Двадцатого апреля Пономарев снова приехал в Баку. Последний раз он был здесь в феврале вместе с Али Мамедовым и другими ленкоранцами на Первом съезде Компартии Азербайджана. Съезд проходил нелегально в помещении легальной профсоюзной организации — Центральной рабочей конференции, которая размещалась в самом центре города, в двухэтажном доме на Николаевской улице. Два дня делегаты от всех партийных организаций республики собирались под самым носом правительства, рассказывали о положении дел на местах. С докладом по организационному вопросу выступил Дадаш Буниатзаде.

Съезд называли объединительным: он провозгласил создание Коммунистической партии Азербайджана, в которую наряду с Бакинским комитетом РКП (б) вошли организации "Гуммет" и "Адалят", хотя фактически они слились еще осенью девятнадцатого года.

Председателем ЦК АКП(б) стал двадцатишестилетний большевик, инженер-экономист Мирза Давуд Гусейнов. Он учился на том же факультете коммерческого института в Москве, что и Иван Осипович Коломийцев. Членами ЦК были набраны Гамид Султанов, Дадаш Буниатзаде, Али Гейдар Караев, Али Байрамов.

Съезд призвал рабочих и крестьян Закавказья готовиться к свержению своих буржуазно-помещичьих правительств.

Теперь, два месяца спустя, Пономарев приехал по заданию ленкоранекого ревкома, чтобы информировать ЦК о готовности ленкоранской организации выступить для захвата власти. Сойдя с парохода, он сразу же направился в лавку "Торговля пеньковыми канатами", намереваясь повидаться с Лукьяненко и просить его устроить встречу с членами ЦК. Хозяин лавки Ягуб Мамедов узнал Пономарева и сказал, что Анатолий будет только завтра утром.

— Ну что ж, придется подождать до завтра, — огорчился Пономарев.

Он пошел побродить по городу, чтобы скоротать время до вечера, когда можно будет пойти к своим землякам, у которых он обычно останавливался.

Апрель — лучшее время года в Баку.

Деревья миндаля и абрикосов оделись в розовое и белое кружево. По Ольгинской и Торговой гуляли нарядные дамы, господа и офицеры в форме мусаватской, русской, английской, турецкой и итальянской армии. Шла бойкая торговля на Будаговском, Мясном и Угольном базарах, в пассаже Лалаева. Магазин "Космополит" предлагал американские макароны, французскую обувь, английский крем для обуви, швейцарские сезонные ткани.

На углу проезда Лалаева чинно восседал на козлах фаэтона известный в Баку кучер Саттар-хан. Чуть подальше, на тротуаре, прислонясь спиной к стене, сидели в ожидании клиентов амбалы во главе со своим "королем" амбалом Дадашем, гороподобным богатырем в кожаном фартуке и кожаных нарукавниках.

В синематографах "Феномен", "Ампир" и "Французский" шли фильмы с участием Ивана Мозжухина и Веры Холодной. Не было отбоя от посетителей в духанах и шашлычных, в Немецкой кондитерской на Торговой. До двух часов ночи работали первоклассные рестораны "Тили-пучу-ри" и "Медведь".

Город жил своей привычной будничной жизнью, которая, казалось, не предвещала никаких перемен.

Утром следующего дня, придя в лавку, Пономарев застал Лукьяненко на месте. "Господин Титорец" сильно переменил-ся со времени последней встречи, осунулся, выглядел озабоченным и не таким франтоватым, как прежде. В каморке находились еще двое молодых людей.

— А, Иосиф, заходи, — поднялся навстречу Лукьяненко. — Садись, я сейчас освобожусь… Вот, знакомься, ребята с "Вана".

— С "Вана"? — заинтересовался Пономарев. — Знакомый пароход. На нем англичане наших товарищей с Ашур-Аде в Энзели везли.

Молодые люди представились. Это были кочегар Константин Рожковский и машинист Иван Фролов.

— Вот предлагают угнать "Ван" в Красноводск, — как бы советуясь, сказал Лукьяненко. — Послезавтра "Нан" должен идти в Энзели с пассажирами и грузом для англичан.

— Семь вагонов сахару, семь тысяч пудов бензина, два вагона авторезины и еще много прочего, — перечислил Рожковский.

— Это было бы здорово! — оживился Пономарев.

— Только нам деньги нужны, товарищ Ни, тысяч двадцать, — сказал Фролов. — Надо купить наган, да и мало ли что…

— Деньги дадим. А вот как вы пронесете оружие на пароход? Такой тщательный досмотр…

— Моя жинка пронесет, — успокоил Фролов. — Придет ко мне на пароход с ребеночком, попрощаться вроде бы. Мальца же не станут обыскивать. Она вместе с ним и запеленает…

Оговорив с моряками детали операции по угону парохода и выдав им деньги, Лукьяненко проводил их и вернулся.

— Ну, здравствуй еще раз! — Лукьяненко сел на диван рядом с Пономаревым, обнял его за плечо: — Как там у вас? С чем приехал?

Пономарев изложил ему свою просьбу.

— Встречу устроим, — призадумавшись, ответил Лукьяненко. — Только придется тебе повременить. У них сейчас хлопот не оберешься. Время горячее, напряженное… — И Лукьяненко рассказал Пономареву о том, что правительство усилило репрессии. Министр внутренних дел публично грозился "беспощадно искоренить большевизм". По его приказу полиция разгромила центральный рабочий клуб, закрыла ряд газет, ведет повальные аресты. В первых числах марта, сообщил Лукьяненко, контрразведка напала на след Центрального военно-революционного штаба, созданного еще в октябре девятнадцатого года. При обыске на квартире члена штаба Габиба Джабиева были обнаружены списки организации, документы, планы. В тот же день контрразведка арестовала несколько десятков человек, и среди них многих членов ЦК. Арестованных распределили на три партии: одних заключили в баиловскую тюрьму, других этапировали в Гянджу, третьих отправили в распоряжение петровской контрразведки.

— Помнишь Дадаша Буниатзаде?

— Как же! Он тоже арестован?

— Приговорен к расстрелу.

— Не может быть!

— Сам губернатор Тлехас вынес приговор. Говорят, вызвал Дадаша на допрос, стал корить его: "Ну что вы идете против правительства? Вы же мусульманин. Ну, допустим, придут русские. Они же заставят вас подметать улицы!" А Дадаш с усмешкой ответил: "Не вижу в этом ничего страшного, так как один коммунист должен управлять, а другой, если нужно, подметать улицы".

— Неужели расстреляют?

— От них всего жди… Месяц назад полиция схватила Али Байрамова.

— Члена ЦК?

— Да, и члена Военно-революционного штаба. Тоже из "гумметистов", капитаном плавал на Каспии. В ночь на двадцать третье марта полицейские зверски убили его. Весь пролетариат Баку шел за его гробом, когда хоронили.

— Что же теперь будет?

— Потери большие, трудности неимоверные, — признал Лукьяненко. — Но штаб продолжает действовать. Председательствует Мирза Давуд. И Гамид Султанов активно сотрудничает. Так что продолжаем вооружать рабочих, создавать боевые дружины, отряды кавалеристов, пулеметчиков, подрывников. Специальные отряды охраняют промыслы… Вот такие дела, Иосиф, — закончил Лукьяненко свой невеселый рассказ. — Завтра я должен повидаться кое с кем, скажу и о тебе. Ты где остановился?

— Есть тут земляки…

— Пойдем ко мне, у меня поживешь.

— Спасибо, Толя, не беспокойся об этом.

— Нечего, нечего! — настоял Лукьяненко и интригующе добавил: — Познакомлю тебя с одним интересным человеком. Обрадуешься. Ну ладно, мне сейчас надо идти в порт. А ты никуда не уходи, сиди здесь. Ягуб покормит тебя. Вернусь, вместе пойдем.

Вернулся Лукьяненко не скоро, перед самым закрытием лавки.

Шли через центр города, но Молоканской улице. Проходи мимо театра "Поль-Мель", Пономарев невольно обратил внимание, что афиши спектакля с запомнившимся ему названием "Большевичка, или Тайна запломбированного вагона" уже нет. Спросил об этом Лукьяненко.

— Конфуз получился, — ответил он. — Выяснилось, что этот бред сочинил не "американец мистер Мен", его состряпали двое ловких дельцов из театра, чтобы обстричь доверчивых обывателей.

Лукьяненко снимал квартиру в районе Кубинки. Вдоль немощеных улиц с непросыхающей зловонной грязью тесно лепились приземистые домишки с маленькими, темными дворами. По улицам бегали босоногие ребятишки, запускавшие бумажных змеев, важно ступали навьюченные верблюды, бойко семенили ослики с тяжелой поклажей, на углу гудела жаровня продавца каштанов, прямо на тротуаре, облепленные мухами, пылились лотки халвачи с ореховой и кунжутовой халвой. Подозрительные личности останавливали каждого нового в этих местах человека, предлагая ему контрабандные товары.

В полутемной комнате, куда Лукьяненко ввел Пономарева, навстречу ему с лежанки поднялся невысокий плотный человек с окладистой красновато-рыжей от хны бородой, похожий в своих рубищах на дервиша.

— Салам, Иосиф, — улыбаясь, обнял он Пономарева. — Не узнал? Ай дад-бидад Ардебиль!

— Бахрам?! — Пономарев, отстранясь, стал разглядывать его. — Живой! Вот радость-то какая! Мы-то думали…

— Бахрам чудом спасся, — сказал Лукьяненко. — Расскажи, расскажи ему, Бахрам. А я помозгую, чем вас покормить.

— Что рассказывать? Когда англичане напали, мы ушли кто куда. В лесу мне встретился хороший перс, пожил я у него в селе, потом отправился в город Мешедесер. Там меня схватили ажаны, привели к своему начальнику. Ну, я стал заливать, что я купец Кяблеи Дадаш из Тавриза — там на самом деле есть такой купец, — что меня в Бендер-Гязе ограбили большевики. Конечно, рисковал сильно: а вдруг начальник знает Кяблеи Дадаша? Но мне повезло, начальник поверил. В Тавриз я не пошел. Подался в горы, пешком от села к селу, добрался сюда…

Вернулся Лукьяненко с горячим чуреком, зеленью, сыром.

— Ну вот, сейчас заварим чаек…

— Позволь, я заварю.

— А, ну да, пожалуйста, Бахрам. — Лукьяненко вспомнил, что Агаев любил и умел заваривать отличный чай.

— Ну, а что в Ленкорани? — спросил он.

— Многие в тюрьме. И все же работаем, набираем силы. Приедешь, сам увидишь, — ответил Пономарев.

— Не придется приехать, — покачал головой Агаев. — Бакинский комитет посылает меня в Армению. Большевики Эривани попросили. А ты когда возвращаешься в Ленкорань?

— Да вот как закончу дела, — ответил Пономарев, посмотрев на Лукьяненко.

— Завтра, завтра решим, — уверенно обещал тот.

До позднего вечера беседовали друзья, вспомнили героические дни Муганской Советской Республики, Тимофея Ульянцева, Ивана Коломийцева, всех, кто отдал жизнь за революцию…

Пономарев встретился с членами ЦК только на пятый день своего пребывания в Баку. Лукьяненко повел его в старую часть города, в тихий Шахский переулок. Пересекли двор частного дома и из длинной галереи вошли в просторную комнату с тремя окнами, выходящими на крышу соседнего дома, — в любую минуту можно выскочить и скрыться. Сейчас ставни были прикрыты, комната освещалась тусклой электрической лампочкой. За обеденным столом сидели трое: председатель ЦК Компартии Азербайджана Мирза Давуд Гусейнов и члены ЦК, член парламента Али Гейдар Караев и член Центрального военно-революционного штаба Гамид Султанов.

Пономарев подробно информировал их о ленкоранских делах и передал Гусейнову выписку из протокола заседания Ленкоранского объединенного комитета АКП(б) от 20 марта 1920 года. На продолговатом, по-юношески чистом, безусом лице Гусейнова, в его больших, широко открытых умных глазах, на припухлых, четко очерченных губах играла добрая улыбка, когда он читал вслух наивно, но искренне деловито написанный протокол:

"1…Среди мусульман есть организованная кучка 35 или 40 чел., сочувствующих много. Среди аскеров есть 3 организованные ячейки в 30 чел. и сочувствующих 85 чел. Всего в городе аскеров с артиллерией и пулеметной командой 926 чел.

2. Посему комитет постановил провести поименную регистрацию.

3. Регистрировать по программе также интеллигенцию, которая сочувствует партии, как русская, так и мусульманская. Есть два сочувствующих офицера, с которыми нужно войти в связь. Есть пулемет, у которого есть какое-то количество патронов.

Эту связь скоро выясним. Понадобятся деньги, о которых постановляем ходатайствовать перед краевым комитетом.

Согласно докладам из селений, как в русских, так и мусульманских, настроение революционное.

4. Есть разрешение на читальню. Просим прислать средства.

5. Нужно переменить штемпель объединенного комитета Азербайджанской партии.

При сём комитет ходатайствует перед бакинской организацией по возможности прислать литературу и газеты и постановляет протестовать против закрытия рабочей газеты, в особенности протестует крестьянство.

Ленкоранский комитет.

Председатель Али Мамедов".

Когда Гусейнов прочел это имя, Караев и Султанов улыбнулись, вспомнив горячее выступление на съезде партии самого юного делегата, девятнадцатилетнего Али Мамедова из Ленкорани.

— Очень хорошо, — сказал Султанов, потирая высокий, чуть покатый лоб. — В первую очередь займитесь укреплением связи с офицерами и аскерами. Так и передайте Мустафе Кулиеву: ЦК предлагает усилить работу в гарнизоне.

— А с читальней и литературой повремените, — кивнул красивый, худой и очень высокий Али Гейдар Караев, редактировавший несколько газет на русском и азербайджанском языках. — Думаю, в самое ближайшее время начнем издавать новые, советские газеты.

— Вопрос взятия власти — дело ближайших дней, — пояснил Гусейнов. — К восстанию все готово. Так что вы не задерживайтесь в Баку. Поезжайте и ждите сигнала.

Двадцать шестого апреля Пономарев вернулся в Ленкорань. А в этот день в Баку…

Утром двадцать шестого апреля на частной квартире по улице Колюбакинской, против русского собора, тайно собрались члены ЦК АКП(б), Бакинского бюро Кавкрайкома РКП (б), Центральной рабочей конференции и товарищи, вызванные на это экстренное совещание.

Как председатель ЦК и Центрального военно-революционного штаба, Гусейнов сообщил, что восстание против мусаватского правительства намечено начать завтра утром. Для руководства им из числа членов Центрального военнореволюционного штаба образован Главный штаб восстания, в который вошли он, как председатель, Гамид Султанов, Виктор Нанеишвили, Исай Довлатов. Главный штаб будет располагаться в помещении бывшей женской гимназии по Гимназической улице, 195. В Шахском переулке, на нелегальной квартире ЦК, все время будут дежурить члены ЦК. Затем Гусейнов доложил план восстания и распределение заданий. Чингизу Ильдрыму, назначенному командующим Красным Флотом, поручили обеспечить выступление кораблей. Абиду Алимову — занять станцию Баку-пассажирская. Камо (Аршаку Тер-Петросяну) — заминировать Баладжарский мост и выставить оборону. В полдень, когда вооруженные отряды займут все стратегически важные объекты города, Гамиду Султанову с группой коммунистов вручить парламенту ультиматум.

Гусейнов сообщил также, что неделю назад в Баку состоялась встреча с представителями XI Красной Армии. Договорились, что по первому зову восставшего народа части Красной Армии поспешат в Баку. Для связи с командованием выехал Габиб Джабиев. В Петровске находится Газанфар Мусабеков.

Поскольку успешный исход восстания не вызывает сомнений, сказал Гусейнов, ЦК постановил образовать Азербайджанский революционный комитет, который примет власть и станет первым Советским правительством Азербайджана. Предложение назначить председателем Азрев-кома Наримана Нариманова, находившегося в Москве, собравшиеся встретили дружными аплодисментами. Заместителем председателя избрали Мирзу Давуда Гусейнова, членами — Гамида Султанова, Али Гейдара Караева, Газанфара Мусабекова, Абида Алимова и Дадаша Буниат-заде. Последний хоть и сидел в камере смертников, не падал духом, пересылал на волю бодрые письма, просил прислать ему книги и газеты.

Поодиночке расходились участники совещания, расходились в таком приподнятом настроении, словно власть уже перешла в руки коммунистов, хотя оставалось сделать самое главное и трудное: взять ее.

— Где вы изволили пропадать, господин Титорен? — сердито выговаривал начальник порта Чингиз Ильдрым, плотный человек в папахе и кавказской рубахе, перепоясанной тонким ремешком. — Какого дьявола вы не выполнили задания?

— Извините, господин начальник, я болел, лихорадка трясла, — виновато ответил Лукьяненко.

— Я могу идти? — робко спросил стоявший рядом старший техник порта, плешивый старый человек.

— Идите, — кивнул ему Ильдрым и, когда тот вышел, мгновенно переобразился, поднялся из-за стола: — Ну что, Ян?

— Началось, товарищ Чингиз! — радостно сообщил Лукьяненко. — Рабочие отряды захватили вокзал, телеграф, почту…

— Знаю, знаю! Что у вас? Снаряды приготовили?

— Все сделали, как вы приказали, товарищ Чингиз, — улыбаясь, ответил Лукьяненко. — Осталось только погрузить. Но это уж вы сами должны распорядиться.

— Хорошо. А пока, Ян, свяжись с Ягубом Мамедовым, пусть приготовит восемь красных полотнищ.

— Есть, товарищ Чингиз! — весело козырнул Лукьяненко и выскочил из кабинета.

Ильдрым направился к начальнику охраны, поручил ему выставить в порту и на пристанях своих, надежных людей и поехал на Гимназическую, в Главный штаб.

В кабинете директрисы гимназии Гусейнов и Султанов заслушивали донесения представителей районных штабов.

Присланный из Завокзального района связной сообщил, что вооруженные рабочие задержали поезд, в котором мусаватисты хотели увезти в Гянджу деньги и ценности из бакинских банков, отцепили паровоз, выставили охрану у вагонов.

— Пусть постерегут, пришлем грузовик, вернем все на место, — сказал Султанов. — А сейчас давайте послушаем нашего командующего флотом. Докладывай, Чингиз.

Ильдрым подробно доложил обо всем, что сделано для перехода плавучих средств на сторону Советской власти.

— Очень хорошо, — сказал Гусейнов. — Только ты, Чингиз, не спеши открывать огонь. Два часа назад делегация коммунистов во главе с Гамидом вручила правительству ультиматум. Мы потребовали сдать власть в течение двенадцати часов. Вечером ты пошли ультиматум от имени флота. Если откажутся, тогда тряхнешь. Дадим тебе знать. А пока поручаем тебе захватить орудия на Баиловских высотах и береговую артиллерию.

Возвратясь в правление порта, Ильдрым сел в свой служебный баркас "Врач" и направился в военный порт. Там, возле ящиков со снарядами, стоял часовой. Эти снаряды деникинцы сдали при отступлении мусаватскому правительству, а "артель господина Титорца" рассортировала их под руководством Ильдрыма, который одновременно был заместителем начальника военного порта.

С "Пушкина", "Карса", "Ардгана" и других судов уже прибыли шлюпки. Ильдрым проследил за погрузкой, а когда шлюпки отвалили от причала, вернулся в управление, пошел проверить, как начальник охраны выполнил его поручение. Все в порядке, на часах стояли свои люди.

Ильдрым решил заскочить домой. Наскоро перекусив, он перепоясался патронташем, сунул в голенища сапог по револьверу, третий, в кобуре, нацепил на пояс, прихватил винтовку.

— Ай Чингиз, что ты обвесился оружием, как курдский качаг[35]? — изумилась и забеспокоилась жена. — Ты что, уходишь в горы?

— Не волнуйся, дорогая, — засмеялся Ильдрым. — Куда я уйду от тебя? А вот ночевать, наверное, не приду, горячая ночь предстоит. Ты не жди и спи спокойно.

Ильдрыму вполне достаточно было и одного револьвера, но зачем оставлять оружие в тайнике, если оно может сгодиться кому-либо из товарищей в бою?

Проходя по 12-й пристани, увидел на посту вместо часового портовой охраны аскера-турка. Подошел ко второму, третьему посту — и там турки.

— Кто тебя здесь поставил?

— Забит-эфенди.

— А куда девался часовой, который до тебя стоял?

— Спросите Забит-эфенди. Вот он идет.

В мусаватской армии служило немало турецких офицеров и солдат — забитов и аскеров. Мусаватское правительство пригласило их на службу осенью восемнадцатого года, когда армия Нури-паши была вынуждена покинуть город" и англичане не возражали против этого.

Забит с двумя аскерами подошел к Ильдрыму, сурово оглядел его с головы до ног и строго спросил:

— Кто вы такой? Что вам здесь нужно?

— Я начальник порта Чингиз Ильдрым!

— Взять его! — приказал забит. Аскеры кинулись к Ильдрыму, отобрали винтовку, сняли патронташ, вытащили из кобуры револьвер, а Забит продолжал: — Знаем, какой вы начальник! Вы — большевик! Зарезать вас мало! Ведите его к градоначальнику!

Это было так неожиданно и нелепо, что Ильдрым, при всей своей железной воле, смешался: "Что же это такое? Правительство опередило нас? Неужели мы проиграли? Товарищи так надеются на поддержку флота… Что же делать? В сапогах два револьвера, но сопротивляться бесполезно, их много. Как же вывернуться?.."

Забит привел Ильдрыма к градоначальнику, ввел в большую комнату начальника охраны. Аскеры остались за дверью.

— Забит-эфенди, я требую объяснений, на каком основании вы задержали меня при исполнении служебных обязанностей?

— Сейчас придет начальник охраны, он вам все объяснит!

"Неужели восстание захлебнулось?"

— Тогда позвольте мне позвонить военному министру.

— Сядьте! Вы арестованы!

Ильдрым опустился на стул у стены, но когда Забит обернулся и выглянул в окно, выхватил из-за голенища револьвер, бросился к нему и приставил дуло к его затылку.

— Не шевелиться, или я размозжу вам череп! Руки!

Забит покорно поднял руки, они тряслись. Ильдрым вытащил из его кобуры револьвер, сунул за голенище.

— Отойдите от окна!

Забит обернулся. Куда девалось надменное и гордое выражение его лица! Оно побледнело, исказилось страхом.

— Скажете аскерам, что вышло недоразумение, меня арестовали по ошибке, — властно приказал Ильдрым. — Проводите меня в порт. Вместе с аскерами. Одно лишнее слово или движение — застрелю!

Забит покорно кивнул, пошел вперед, Ильдрым шел чуть позади, держа руку с револьвером в кармане.

— Хайды, проводим господина начальника, — на ходу бросил Забит аскерам, и те последовали за ними.

Лукьяненко начал волноваться: назначенный час прошел, а Ильдрыма нет. На него это не похоже.

И вдруг онемел, увидев Ильдрыма в обществе Забита и двух аскеров.

Ильдрым взял Забита под руку, ввел в кабинет, шепнув Лукьяненко:

— Ян, зайди, — и бросил вошедшему Лукьяненко револьвер: — Постереги этого типа! — а сам вышел в приемную, вытащил из-за голенищ сразу два револьвера, навел их на аскеров: — Бросай винтовки! Живо!

Обезоруженных турков заперли в кладовой, потом Ильдрым и Лукьяненко на баркасе "Врач" понеслись к военному порту.

На вершине Баиловской горы четко вырисовывались две гигантские дальнобойные пушки, установленные англичанами. Взгляд Ильдрыма был прикован к ним: эти пушки — большая ударная сила в руках мусавата, если не обезвредить их, они могут причинить много бед и флоту, и отрядам восставших.

Ильдрым велел Лукьяненко ждать его в баркасе, а сам прошел в мастерские военного порта и, прихватив двух мастеров, поднялся к пушкам.

Часовой у входа на артплощадку остановил их, вызвал дежурного офицера. Молодой подпоручик узнал заместителя начальника военного порта, разрешил пропустить его и мастеров.

Ильдрым направился к пушкам, осмотрел их и приказал мастерам:

— Снять замки!

Офицер опешил.

— Что вы сказали, господин Ильдрым?

— Приказываю снять замки!

— Как так?.. Без письменного распоряжения начальника батареи… я не могу позволить.

— Вы намерены выполнить мой приказ? Или я немедленно арестую вас.

— Но они каждый пудов по пятнадцати. Тут инструмент нужен.

— Исполняйте! — бросил Ильдрым мастерам.

Те осмотрели замки, один из мастеров сбегал за носилками и инструментом. Сам офицер помог мастерам снять замки, уложить их на носилки и отнести на баркас.

Затем Ильдрым спустился вниз, к радиотелефонной станции, где стояли орудия полевой артиллерии. Они не представляли большой опасности, но шуму могли наделать немало. Лучше, чтоб и они безмолвствовали. Орудия были обезврежены также без шума.

— Ну, мы отрубили им руки! — задорно сказал Ильдрым, спрыгнув в баркас, который тут же понесся к пароходам, выстроившимся на рейде.

Ильдрым поочередно побывал на всех пароходах, убедился, что орудия готовы открыть огонь, приказал поднять на мачтах красные флаги и поехал на пароход "Пушкин". Здесь вместе с Лукьяненко они уединились в кают-компании. Засунув руки за тонкий кавказский ремешок, Ильдрым шагал по мягкому ковру и диктовал Лукьяненко:

— Правительству и парламенту Азербайджана.

Красный Флот Социалистической Советской Азербайджанской Республики предлагает вам немедленно сдать власть Советскому рабоче-крестьянскому правительству во главе с тов. Наримановым. Красный Флот в этом случае гарантирует спокойствие и мир всему населению города Баку без различия национальностей. Ответ должен быть представлен с получением сего через два часа, в противном случае будет открыт огонь".

Вдвоем отредактировав текст, Ильдрым переписал его начисто и подписал: "Командующий Красным Флотом Советского Азербайджана инженер Ильдрым. 27 апреля 1920 г.".

— Ну, Ян, — взволнованный важностью момента, Ильдрым торжественно протянул бумагу Лукьяненко, — передай по назначению.

Баркас "Врач" принял Лукьяненко и устремился к берегу…

…Когда поступили первые сообщения о начале вооруженного восстания, мусаватские правители срочно связались по телефону с британским верховным комиссаром в Тифлисе Люком, но ни Антанта, ни меньшевистская Грузия уже не могли прислать свои войска.

Главные силы мусаватистов были скованы в Карабахе, а из тех, что находились в Баку, два полка перешли на сторону восставшего пролетариата. Бойцы полка "Ярдым алайы" заняли несколько кварталов города, послали в распоряжение Азревкома броневик, задержали поезд, в котором пытались бежать английская миссия и несколько мусаватских министров.

Тревожные для мусаватистов сообщения поступали со станций Худат и Хачмас: бронепоезд "Третий Интернационал", громя мусаватские заслоны, приближался к Баку.

Паника в парламенте усилилась, когда в полдень на Спасской улице, на квартире доктора Агагусейна Кязимова делегация коммунистов во главе с Гамидом Султановым вручила парламентариям ультиматум ЦК АКП(б), Бакинского бюро Кавкрайкома РКП (б) и Центральной рабочей конференции. Прочитав его, главный парламентарий побледнел и растерянно сказал:

Мы ведь хотели переговоры вести с вами о мире и соглашении. Нельзя же так нарушать международный принцип самоопределения народов.

— Какого народа? Кучки мародеров-буржуа, которая наслаждается кровопролитием? — спросил Султанов.

— Какую кровь льет буржуазия? — сделал удивленное лицо главный парламентарий.

— Примеров очень много, — ответил Султанов. — Межнациональные столкновения, вакханалия, беззаконие, взяточничество, грабежи, убийства и так далее и тому подобное. Вот что нас, азербайджанских коммунистов, заставляет предложить вам немедленно сдать власть Центральному Комитету Азербайджанской Коммунистической партии. В противном случае вся ответственность падет на вас за всякое напрасное кровопролитие. Даем вам срок до четырех часов дня, о чем и прошу передать вашему правительству.

Парламентарии поспешно удалились. Парламент тут же избрал комиссию, предоставив ей карт-бланш в переговорах с коммунистами. Комиссия до хрипоты обсуждала ультиматум, наконец решила пригласить представителя ЦК на переговоры.

На этот раз Гамид Султанов был резок:

— Говорите, что вы хотите? Только короче! Мое время ограничено. Даю вам пятнадцать минут.

— Мы просим полчаса на составление ответа.

— Пятнадцать минут! Ваша власть повисла в воздухе, и поддержки вам ждать неоткуда. Армия, флот, полиция перешли на нашу сторону, железная дорога, почта, телеграф, радиостанция — всё в наших руках.

Но комиссия не уложилась в пятнадцать минут. Она работала над ответом, когда Лукьяненко доставил ультиматум Краевого Флота. В семь часов вечера председатель комиссия зачитал акт о передаче власти Азревкому в 24.00, и парламент тут же утвердил его.

Тем временем вооруженные рабочие заняли обе бакинские тюрьмы, отворили камеры и выпустили на волю всех политзаключенных. Выйдя из тюрьмы, Дадаш Буниатзаде остановил фаэтон и помчался в Шахский переулок.

Среди ночи в эфир полетели радиосигналы: "Всем, всем, всем! Москва, Ленину…" Азревком извещал о восстании народа и взятии власти большевиками, просил братскую Советскую Россию прислать в помощь Красную Армию.

На рассвете члены Азревкома, командиры рабочих дружин собрались на перроне Бакинского вокзала. Медленно подошел бронепоезд "Третий Интернационал". С него сошли командир отряда бронепоездов Михаил Ефремов, группа бакинских большевиков Газанфар Мусабеков, Габиб Джабиев и другие, выезжавшие навстречу Красной Армии, бойцы и командиры XI армии.

Вскоре за первым бронепоездом подошли еще три.

Лукьяненко опешил, когда к нему кинулся статный военный в буденовке и широких галифе, с тремя комсоставскими "разговорами" на гимнастерке.

— Толька! Ян! — радостно воскликнул военный и стиснул Лукьяненко в объятиях.

— Дуда! Вот так встреча! Ты откуда взялся? — обрадовался встрече со старым другом Лукьяненко.

— Вот, приехал с Тимошей. — И Дудин указал на свежую, яркую надпись на броне "Тимофей Ульянцев". — Это я предложил, чтобы бронепоезд назвали именем Тимофея Ивановича. А меня сюда комиссаром назначили.

— Да, не дожил Тимоша…

— А все равно вернулся!

По набережной, среди толпы ликующего народа, с утра запрудившего улицы, вызывая удивление, шел генерал при полном параде. Он высоко держал голову с пышными усами вразлет. В такт его четким и твердым шагам звякали шпоры, ножны шашки бились об сапог. Генерал вошел в здание, где еще вчера заседал парламент.

Член Азревкома, председатель Бакинского ревкома Али Гейдар Караев приветливо поднялся навстречу вошедшему в его кабинет генералу Мехмандарову.

— Здравствуйте, Самедбек, садитесь.

Мехмандаров поблагодарил, но не сел. Он отстегнул именную шашку, полученную в дар за храбрость, бережно положил ее на край письменного стола.

— Гражданин комиссар, я счел своим долгом явиться, чтобы сложить с себя обязанности военного министра Мусадатского правительства.

— Азербайджанский народ уже сложил их с вас, — с улыбкой ответил Караев.

Мехмандаров понимающе хмыкнул.

— Прикажете спороть погоны?

— Не надо, Самедбек. — Караев протянул ему шашку. — И шашку возьмите, вы заслужили ее своими ратными подвигами…

Мехмандаров вышел на улицу, залитую солнцем, музыкой, радостным говором многоязыкой толпы. Генерал был растерян и озадачен. Он был уверен, что его немедленно арестуют. А ему предложили подумать, как он может послужить своим опытом и знаниями молодой армии Советского Азербайджана.

На углу красноармеец наклеивал на стену листовку, перед которой тут же столпились прохожие. Мехмандаров не мог удержаться от улыбки, читая простое до наивности и трогательное по гуманности обращение начальника Бакинского гарнизона Нестеровского:

"Товарищи красноармейцы и командиры XI армии и моряки славного Красного Флота!

Вы всегда должны помнить, что вы приглашены и прибыли в Азербайджан для освобождения рабочих и крестьян и устроения их жизни по образцу Советской России. За все это трудовой народ Азербайджана отвечает вам горячей благодарностью.

".Главную массу населения Азербайджана составляют, как известно, мусульмане, а потому считаю необходимым предупредить красных бойцов об их обычаях и традициях.

1. Женщин-мусульманок не только нельзя затрагивать, но постороннему человеку нельзя с ними даже разговаривать.

2. В квартиру, если не имеется особой мужской половины, квартирантов мужчин допускать нельзя.

3. На религиозные темы с мусульманами не говорить, ввиду их особого взгляда на религию; при входе в мечеть и др. богослужебные места полагается снимать обувь.

4. В помещениях мусульмане головных уборов не снимают; заставлять их при пении народного гимна и "Интернационала" снимать папахи ни в коем случае нельзя.

5. Бани для женщин и мужчин полагаются особо, поэтому в женскую баню входить мужчинам абсолютно нельзя.

6. Свинину не едят и сильно брезгуют.

7. Вино, если он непьющий, нельзя заставлять пить.

8. Днем отдыха у мусульман считается пятница. В этот день заставлять выходить их на работу против желания нельзя.

Имеются и другие чисто местные условия, которые для сведения будут объявлены дополнительно и с которыми надо считаться для успеха рабоче-крестьянского дела и для создания единого фронта всех трудящихся".

— Видишь, Мешади, — обратился молодой азербайджанец к пожилому с окладистой красной, крашенной хной бородой, — турки пришли — резню устроили, англичане пришли — виселицы поставили, а урусы пришли — о твоей чести пекутся!..

"Всем, всем, всем. Москва, Ленину…"

Телеграфист ленкоранской радиостанции записал сообщение Азревкома и побежал будить начальника гарнизона полковника Султанбека Гусейнзаде. Тот кинулся в Ханский дворец к генерал-губернатору Хану Нахичеванскому.

Весть была такой ошеломляющей, что телеграфист не мог сохранить ее в тайне, и к утру она, как пожар в лесу, расползлась по всему гарнизону, перекинулась в город и пошла зажигать радость в сердцах людей.

Беккер и Сергей чуть свет заняли места в мастерской. Беккер заканчивал шить сапоги для молодого офицера — в полдень тот должен был прийти за ними.

И вдруг в мастерскую вихрем ворвался Салман, оживленный, с горящими глазами.

— Чего вы тут сидите! Наши победили! В Баку Советская власть!

Беккер вскочил.

— Сергей, бросай сапоги! Они ему теперь ни к чему, босым драпать сподручнее! — весело крикнул он и отшвырнул сапог в угол мастерской.

Все трое вышли на улицу, заперли дверь. Не сговариваясь, решили идти в центр города, к Ханскому дворцу. Радость их была так велика, что им невольно казалось, будто, придя туда, они увидят, как генерал-губернатор и его свита выносят свои чемоданы, собираясь бежать. По пути Беккеру и ребятам встречались радостно-возбужденные люди, которые обнимались, поздравляли друг друга. А кто-то спешил вывесить красный флаг над воротами дома.

В "Саду начальника", названного так потому, что он находился против Ханского дворца, столкнулись с Пономаревым.

— Слыхали новость? — кинулся он к ним.

— А как же! Наконец-то! — ответил радостно Беккер.

— Я же говорил: со дня на день свершится, — сказал с достоинством Пономарев. — Вот, иду к Хану.

— Зачем? — заинтересовался Беккер.

— А шут его знает! Нарочного прислал, велел немедленно явиться. Ты, Федя, будь у себя, вернусь, расскажу. А вы, хлопцы, сбегайте к Мустафе: что он скажет? Вообще надо бы собраться, решить, что делать будем.

Хан Нахичеванский не заставил Пономарева долго ждать.

— Садись, Пономарев, садись.

Брезгливо оглядев Пономарева с головы до ног, губернатор, будто забыв о нем, в задумчивости зашагал по комнате. Потом сел за стол, принялся читать какую-то бумагу.

— Я получил телеграмму нового министра внутренних дел, — начал он и криво усмехнулся: — Или как он у вас называется, народного комиссара. Ты знаешь такого: Гамида Султанова?

— Знаю, очень даже хорошо знаю.

Ненавистью сверкнули глаза губернатора.

— Надо бы вернуть тебя в тюрьму, а я вынужден сдать вам власть. Так что ступай в своим большевикам, сорганизуйте ваш народный комиссариат.

— У нас есть Военно-революционный комитет, — поспешно ответил Пономарев.

— Слышал, — хмуро бросил губернатор. — Меня не интересуют ваши комитеты. Пришлите одного какого-нибудь приличного человека, чтобы я сдал ему власть.

— Зто можно! — с достоинством сказал Пономарев, выскочил из кабинета и бегом устремился к Беккеру.

Созывать никого не пришлось. Каждый, услышав радостную весть, поспешил к Беккеру, через которого подпольщики поддерживали связь друг с другом. Во дворе собралось уже человек двадцать, открыто, не таясь. Пришли все члены уездного комитета партии и ревкома. Обращал на себя внимание человек с обезображенным лицом и черной повязкой на голове. Это был Моисей Бочарников, чудом спасшийся из плена. Был тут и Ахундов. Он добрался-таки до Астрахани, встретился с Кировым (Нариманова в ту пору уже не было в Астрахани, он был переведен на работу в Москву, в Наркоминдел), с азербайджанскими партийными работниками. По совету Кирова Ахундов вернулся в Ленкорань, был арестован, а по выходе из тюрьмы разъезжал по селам, помогал создавать новые партизанские отряды и сам возглавил один из них.

Бала Мамед, перепоясанный патронташами, прискакал под красным флагом вместе с Гусейнали и несколькими своими бойцами.

Странно выглядел доктор Талышинский с кобурой на боку. Он терпеть не мог оружия, говорил: "Моя задача останавливать кровь, а не проливать ее". Но недавно на него было совершено покушение, видимо, ярые мусаватисты мстили за сотрудничество с большевиками. Поздно вечером, когда он в сопровождении ординарца, возвращаясь из госпиталя, вошел во двор, раздались два выстрела. Ординарец упал замертво. Талышинский бросился в дом, схватил револьвер и керосиновую лампу и выбежал во двор, но нападавших, конечно, и след простыл. С тех пор Талышинский не расставался с револьвером.

Во дворе было шумно и весело, как в доме жениха в день свадьбы. Пономарева моментально обступили, и он пересказал свой разговор с губернатором.

— Очень хорошо, что Нахичеванский согласился добровольно сдать власть, — сказал Кулиев. — Я думаю, вести переговоры с губернатором мы поручим нашему уважаемому доктору Агахану. — Кулиев хорошо знал его еще по мусульманскому землячеству Киева.

— Мне? — удивился Талышинский. — Почему мне, Мустафа? Разве я председатель ревкома?

— Не имеет значения. Назначим временно. Как думаете, товарищи?

Раздались возгласы одобрения.

— Нет, нет, увольте, пожалуйста, — запротестовал Талышинский. — Лучше ты сам, Мустафа. Или вот Беккер, он с губернатором в приятельских отношениях, — засмеялся он.

— Можем и мы, конечно, — ответил Кулиев. — Но, как говорится, зачем дразнить гусей? Ты — представитель местной интеллигенции, человек гуманной профессии. Тебе же не чаи распивать с губернатором. Подпишешь акт, и дело с концом.

Все настаивали, и Талышинский согласился.

— Братцы, что же мы медлим? — крикнул вдруг Беккер. — Товарищи наши в тюрьме, а мы…

— Верно, выручать надо! — загорелся Бочарников.

— Даешь тюрьму! Пошли гамузом!

— Погодите, погодите, товарищи! Не порите горячку. — умерил их пыл Кулиев. — Партизанить не будем. Все надо делать на законном основании. Выделим комиссию ревкома, снабдим ее мандатом.

— Меня пошли, Мустафа-гардаш, — вызвался Бала Мамед. — Я со своими ребятами пойду.

Тут же от имени ревкома написали письмо начальнику тюрьмы с требованием освободить политических заключенных.

На улице к Бале Мамеду присоединились его боевые товарищи.

Начальник тюрьмы заартачился. Никакого, мол, ревкома он не знает и знать не желает и без распоряжения начальника гарнизона никого не освободит.

Бала Мамед пригрозил ему револьвером. Если, мол, он немедленно не освободит пятерых поименованных в письме политзаключенных, то они силой отберут у надзирателей ключи, выпустят заключенных, а его самого и надзирателей запрут в камере.

Начальник тюрьмы был осведомлен о крутом нраве бесстрашного горца и не стал испытывать его терпения, приказал привести арестованных. Но едва Савелий Хасиев, братья Матвеевы и другие освобожденные, обнявшись со своими освободителями, вышли на улицу, он кинулся к телефону и доложил начальнику гарнизона, что Бала Мамед со своими "разбойниками" ворвались в тюрьму и силой увели арестованных.

Гусейнзаде тут же поднял в ружье роту аскеров. Он был взбешен. Мало того что Бала Мамед отказался признать мусаватскую власть и разъезжал по селам под красным флагом, он еще осмеливается среди бела дня в самой Ленкорани врываться в тюрьму! Ну нет, этого он не потерпит!

Горстка людей, обнявшись и оживленно разговаривая, шла по улице, ведущей к пустырю "гала чимени". В конце улицы путь им неожиданно преградила цепь аскеров.

Радостно возбужденные люди остановились метрах в пятнадцати от них, и только Бала Мамед, держа руку на кобуре маузера, решительно подошел к полковнику Гусейнзаде:

— Что такое? Почему стали на дороге?

— Послушай, ты, зувандский разбойник, по какому праву ты врываешься в тюрьму?

— Никто никуда не врывался. Мы выполнили законный приказ ревкома. А разбойник не я, а ты со своими аскерами. Убери их с дороги!

— Что? Ты еще смеешь приказывать мне? А ну, отправляйтесь в тюрьму! И ты тоже!

Бала Мамед усмехнулся:

— Поздно, полковник, твоя власть кончилась. Теперь мы тебя посадим в тюрьму.

— Взять его!

Аскеры кинулись к Бале Мамеду. Офицер, зашедший сзади, ударил его рукояткой револьвера по голове, сбил с ног. Бала Мамед пытался вскочить и выхватил маузер, но аскеры по приказу Гусейнзаде дали залп и изрешетили его пулями.

Безоружные люди бросились врассыпную, укрылись в ближайшем дворе. Друзья Балы Мамеда открыли ответный огонь.

Испугавшись, как бы эта стычка не переросла в затяжной кровопролитный бой, вовсе неуместный в такой день, когда аскеры взбудоражены вестью о победе Советской власти, полковник приказал прекратить стрельбу и увел аскеров в казармы. Горцы, друзья Балы Мамеда, и те, кого он освободил из тюрьмы, и десятки жителей из соседних домов, возмущенно проклиная убийц, обступили распростертое на земле тело. Горцы бережно подняли его и, сопровождаемые массой народа, понесли во двор Беккера, где их ждали все члены ревкома. При виде печальной процессии их охватило гневное возмущение.

Нервная дрожь колотила Савелия Хасиева, ослабевшего после долгого пребывания в темной и сырой камере. Со слезами на глазах он требовал дать ему оружие, рвался пойти в казарму и расстрелять полковника Гусейнзаде.

— Ты сиди, сиди, — успокаивал его Бочарников. — У меня на полковников рука легкая. Продырявлю ему черепушку, как Аветисову. Мне терять нечего, я из покойников воскрес.

— Ай Мустафа-гардаш, — кипятился Гусейнали, — что сидишь раздумываешь? Прикажи поднять отряды! Камня на камне не оставим от казармы. В конце концов, наша власть или нет?

— Наша, Гусейнали, наша, теперь уже наша, и навсегда. — Кулиев говорил негромко, печально. — Мы много жертв принесли ради нее. Тимофей Ульянцев, Иван Коломийцев, сотни ленкоранцев и муганцев, а теперь еще и Бала Мамед… Горько терять друзей, особенно после победы… Наверное, мы тоже виноваты в гибели Балы Мамеда. Поспешили мы с тюрьмой. Я не должен был посылать на такое дело горячего, отчаянного Балу Мамеда… — Он долго молчал, опустив голову и теребя бородку. — Как видите, враг в слепой ярости цепляется за обломки своей власти. Нам еще придется дать бой бандам Шахверана, Рамазанова и прочих. Поэтому надо беречь силы. А гарнизон мы заставим сложить оружие! Без лишней горячности и кровопролития.

В этот же день Кулиев зашел на почту и отправил в Каку, в Азревком, телеграмму с просьбой о помощи. Ответ пришел незамедлительно: "Помощь будет".

Весть об убийстве легендарного сына гор Палы Мамеда с быстротой молнии облетела город, всполошила его.

Казармы раскололись надвое. Аскеры собрались на стихийный митинг, клеймили позором офицеров и аскеров, стрелявших в Валу Мамеда. Начались перебранки и стычки, вот-вот обе стороны схватятся за оружие. Многие аскеры из местных просто-напросто ушли из казарм, прихватив винтовки.

К вечеру город притих и затаился, но не спали ревкомовцы, ожидая новых провокаций со стороны мусаватистов.

На следующий день Талышинский встретился с Нахичеванским, и они подписали акт о передаче власти ревкому.

В типографии на обороте билетов займа Мугани достоинством в двадцать пять рублей, подготовленных краевой управой, но так и не реализованных, спешно напечатали воззвание ревкома, которое извещало "товарищей и граждан" о провозглашении Советской власти в Азербайджане и образовании в Ленкорани Военно-революционного комитета.

"До созыва съезда, — говорилось в воззвании, — верховная власть в уезде и городе сосредоточена в руках ВРК, исполнительным органом является представитель прежней власти, которым своевременно получено приказание не саботировать распоряжений новой власти, а относиться сугубо бережно к представителям ревкома".

Создалось временное двоевластие. Бывший особоуполномоченный по-прежнему сидел в Ханском дворце, во всех учреждениях оставались на своих местах верные мусавату чиновники, оставался гарнизон. Больше того, город наводнили мусаватские офицеры, бежавшие из Баку от Красной Армии. Пароходами, фаэтонами устремились в Ленкорань "бывшие", бегущие от совдепии.

Положение в городе оставалось крайне напряженным.

И все-таки Первого мая ревком провел демонстрацию. По улицам города прошли партизанские отряды. На поляне состоялся большой митинг, играла музыка.

— Корабли! Корабли! — с криком бежали мальчишки по улицам.

Но Михайловской в сторону морагентства спешили горожане. Широким шагом протопали аскеры Ширванского полка во главе с полковником Гусейнзаде. Впереди несли трехцветный российский государственный флаг. За полком прогромыхали пушки.

— А ну, Серега, глянь-ка, что там происходит, — бросил Беккер, занятый починкой сапога.

На улице Сергей столкнулся с Ахундовым и Салманом, у которого под мышкой был большой красный сверток.

— Червон, Красный Флот пришел! — радостно известил Салман.

Ахундов приоткрыл дверь, кликнул Беккера:

— Федя, выходи, пошли корабли встречать! — А потом крикнул приятелям: — А вы, ребята, как приготовите флаги, — туда же, бегом!

Салман и Сергей моментально принялись за дело. Разрезали полотнище на две равные части, развели зубной порошок со столярным клеем и принялись писать, Салман — по-азербайджански, Сергей — по-русски: "Да здравствует Советский Азербайджан!" Потом отодрали от забора две длинные жердины, приколотили к ним полотнища и вышли на улицу. По пути к ним присоединялись горожане, и шествие росло.

На углу Михайловской аскер-часовой с винтовкой наперевес преградил им путь, приказал убрать красные флаги. Ребята вступили в перебранку с ним. Тут подошла группа аскеров, приятелей Салмана. Они отобрали у часового винтовку и двинулись вперед, к морю.

Флагман Волжско-Каспийской военной флотилии "Карл Либкнехт" бросил якорь на ленкоранском рейде. На некотором расстоянии от него остановились миноносцы "Расторопный" и "Деятельный", а также транспорт с батальоном моряков-десантников, которым командовал Иван Кожанов. "Расторопный" привел на буксире большой нефтеналивной пароход "Галилей". Краснофлотцы задержали его на параллели устья Куры. На "Галилее" оказалось несколько английских офицеров, сопровождавших тюки с документами различных британских миссий и представительств, которые они тайком вывезли из Баку, спеша к своим в Эн-зели.

Командующий флотилией Федор Раскольников, его жена, отважный политкомиссар Лариса Рейснер, член Азревкома Абид Алимов и командир "Карла Либкнехта" Андрей Синицын с мостика разглядывали в бинокли берег. Они видели трехцветный флаг, стволы пушек, обращенных в море, шпалеры солдат, до них долетали звуки духового оркестра, исполнявшего "Марш славянки". Командующий был озадачен: если войска выстроены для встречи, то почему с пушками и царским флагом? Какую команду подать: "Боевая тревога!" или "Поднять флаги расцвечивания!"?

А народу на берегу прибывало, казалось, весь город высыпал встретить корабли Красного Флота. Толпы стояли не только на Маячной площади, возле морагентства, — они растянулись по всему городскому побережью.

Люди с жадным интересом разглядывали строгие контуры стальных громад — таких кораблей никогда не видели в Ленкорани; нетерпеливо ждали высадки моряков, говорили, спорили, поругивали аскеров, подшучивали над ними, мол, из ваших пушек только по воробьям стрелять, зачем вы приволокли их сюда?

И вдруг с моря долетело громкоголосое "ура". На мачтах кораблей взмыли вверх разноцветные флаги. На воду спустили шлюпки.

Ответное "ура" раздалось с Маячной площади.

Толпа на берегу оглянулась и увидела шествие, во главе которого Салман и Сергей высоко несли красные стяги.

Строй аскеров смешался, офицеры поспешно скрылись, толпа хлынула на самый берег, к воде.

— Салманка, смотри, смотри, это мой "Карлуша"! Я же был на нем! С дядей Тимошей! — радостно закричал Сергей и побежал в море.

Салман, а за ним десятки других молодых людей тоже вошли в море. Стоя по пояс в воде, они облепили шлюпки, спущенные с кораблей, подхватили на руки Раскольникова, Алимова, Рейснер, Синицына, штабных командиров и вынесли их на сушу.

С других шлюпок на мелководье спрыгивали десантники-кожановцы и выстраивались на берегу.

Потом батальон моряков парадным строем прошел по улицам Ленкорани, запруженным горожанами. С балконов свешивались ковры, отовсюду неслись возгласы приветствий, крики "ура", морякам подносили цветы.

На просторной поляне состоялся многолюдный митинг. После митинга батальон отправился разоружать гарнизон. Аскеры не сопротивлялись, хотя их было втрое больше, чем моряков. Целые подразделения аскеров, сами разоружив и арестовав своих командиров, добровольно перешли на сторону Советской власти.

Сворачивая самодельные флаги, Салман вдруг сказал:

— Слушай, Червон, а ну пошли!

Они побежали к Ханскому дворцу. Поднялись на третий этаж центральной башенки, вылезли из чердака на островерхую крышу, забрались по выступам фигурной цинковой кровли на самую макушку и прикрепили к флагштоку красный флаг. Ленкоранцы увидели высоко над городом алое полотнище со словами: "Яшасын Совет Азербайджаны"[36].

А друзья, обнявшись, долго смотрели сверху на людные и шумные улицы и площади родной Ленкорани, в которую пришел праздник.

Большой праздник!..