Логика птиц

Хвала тебе, о предводителем ставший Удод,

поистине посланником ставший в каждой пустыне.

О, как восхитителен твой полет до края Сабы![43]

О, сколь чудесна твоя беседа с Сулейманом и птицами!

Ты стал обладателем тайн Сулеймана,

поэтому и пришёл горделиво, увенчан короной.

Держи дьявола в цепях и в тюрьме,

дабы тайны Сулеймана хранить.

Когда дьявола бросишь в тюрьму,

сможешь войти в шатёр к Сулейману.

Хвала тебе, о щегол, подобно Мусе,

поднимись, сыграй же на поле познания!

Постигший гармонию, всей душой

будь благодарен музыке всего творения.

Подобно Мусе, издалека ты увидел огонь,

и поэтому стоишь ты, мусидже[44], на горе Тура![45]

Держись подальше от фараонова зверя,

приходи на место свидания и стань птицей Туры.

А потом осознай без ума и услышь без ушей

молчаливую, спокойную речь.

Хвала тебе, о Попугай, сидевший на Тубе[46]

в райском наряде с огненным ожерельем!

Оставь огненный ошейник для ада,

а райский наряд предназначен лишь благородным.

Тот, кто, как Ибрахим, освободился от Намруда,

и над огнём пребывать может с лёгкостью.

Отсеки Намруду голову как верхушку бамбука,

вступи в огонь, подобно Ибрахиму, другу Аллаха.

Когда очистишься от страха Намруда,

надевай райский наряд, не страшись огненного ожерелья.

Хвала тебе, в самом кокетстве идущая кокетливо Куропатка,

сошедшая с горы познания!

Радостно смейся от встречи с этим путём,

постучись в дверь дома Бога.

Огнём нужды сожги гору,

дабы из неё вышел верблюд.

Когда увидишь молодого верблюда,

заметишь и текущий ручей из меда и молока.

Если нужно, отпусти верблюда пастись,

ведь сам Салих[47] тебе выходит навстречу!

Ты молодец, о блистательный Сокол,

но до каких пор будешь ты в гневе и в ярости?

Привяжи к ноге письмо предвечной любви

и не открывай его вплоть до вечности,

замени логичный ум сердцем,

дабы увидеть одинаковыми и начало, и вечность.

Сломай клетку своей натуры бесстрашно,

найди успокоение в пещере единства,

а когда обретёшь в этой пещере покой,

Предводитель мира[48] станет твоим товарищем по пещере.

Хвала тебе, о тетерев, ты — ступеньки «Аласт»[49],

увидевший на голове «да»[50] корону «Аласт»!

Раз сердцем воспринял «Аласт»,

возненавидь послабление нафсу.

В водоворот бед затянет попустительство нафсу,

хорошо ли пойдут твои дела в этой воронке?

Подожги свой нафс, как Иса — осла,

затем сам стань душой словно Иса и душу зажги.

Сожги ишака и займись птицей души,

чтобы Рухоллах[51] радости двинулся навстречу тебе!

Хвала тебе, о соловей сада любви,

ею обжигаясь, от боли издай радостный стон!

Пусть, как у Давуда[52] от боли из сердца вырывается стон,

чтобы каждый миг сотни душ себя посвящали тебе.

Возвысь голос Давуда и толкуй о понятиях[53],

к музыке творения[54] укажи людям путь.

На проклятый нафс ты столько слоев брони одеваешь, —

подобно Давуду, преврати в воск это железо своё.

Если твоё железо размягчится как воск,

согреешься в любви, подобно Давуду.

Хвала тебе, о павлин восьмидверного сада,

израненный ожогом семиглавого змея.

Общение со змеёй в кровь столкнуло тебя

и изгнало из вечного рая.

Оно отняло Седре[55] и Тубу с твоих дорог,

от суровости мест изгнания сердце твоё почернело.

Пока ты не уничтожишь эту змею,

не заслуживаешь ты тайны любви —

когда освободишься от этой мерзкой змеи,

в раю сам Адам тебя приблизит к себе.

Хвала тебе, о прекрасный, зоркий фазан,

увидевший источник сердца, утонувшего в море света.

О ты, оставшийся в середине тёмной ямы,

застрявший в зиндане[56] клеветы,

вытащи себя из этой тёмной ямы,

чтобы на вершине трона милости оказаться.

Пройди через тюрьму и яму вслед за Йусуфом,

дабы в Египте уважения воцариться.

Если такое царство станет твоим,

искренний Иусуф станет твоим собеседником[57].

Молодец, о горлица, сердечно вспорхнувшая,

ушедшая радостно, но пришедшая грустно.

Печаль твоя оттого, что осталась в крови,

взаперти, в тесной темнице Зоннуна[58].

О ты, в рыбе своего нафса потерянная,

до каких пор ты намерена терпеть его зло?

Отсеки голову этой злой рыбе,

чтобы макушкой ты могла бы коснуться луны!

Когда от рыбы своего нафса избавишься,

станешь в круге избранных собеседником Иунуса.

Хвала тебе, о кукушка, запой,

чтобы семь небес осыпали тебя драгоценностями!

Раз на твоей шее — ошейник верности,

то проявить неверность некрасиво с твоей стороны.

Но пока даже волосок тебя прежней остаётся на месте,

с ног до головы неверной я тебя буду звать.

Если покинешь себя и войдёшь в себя подлинного,

мудрость покажет тебе дорогу к понятиям[59].

Когда мудрость приведёт тебя к пониманию,

сам Хизр живую воду подарит тебе!

Хвала тебе, о прилетевший Сокол!

Улетев непокорным, вверх ногами ты и вернулся.

Не будь строптивым, раз стал перевёрнут,

подчинись, раз стал окровавлен.

Ты — в плену гниющего мира,

поэтому ты пришёл, отдалён от понятий.

Забудь и этот мир, и иной,

сбрось шапку и затем оглянись.

Когда откажешься от обоих миров,

обретёшь ты макам Зу-ль-карнейна[60].

Молодец, о птица-золото, входи,

приступай к делу и входи, подобно огню.

Сожги всё, что тебе повстречается,

от творения отводи взор души.

Когда сожжешь всё, что тебе навстречу идёт,

дар Истины каждый миг на тебя начнёт изливаться.

Когда совершенной птицей в деле Истины станешь,

не будет тебя, но останется Истина! Вот и всё.

Слетелись все птицы мира,

сколько их было, и скрытые, и заметные,

и сказали: «Сейчас, в наше время,

не найти ни одного города без шахрияра![61]

Можно ли нашей земле без царя оставаться?

Без правителя жить дальше нельзя.

Возможно, если сплотимся,

то какого-то царя и отыщем.

Ведь в стране, остающейся без царя,

порядок не сохранить и войсками».

Затем в одном месте все птицы собрались,

на поиски готовясь отправиться.

Удод, взволнован, переполнен надеждами,

неся вдохновение, приблизился к публике.

На нём — тариката[62] наряд,

чело венчает хакиката[63] корона.

Он пришёл, обладая тонким умом,

появился, зная о добре и о зле.

«О птицы, вот я. Нет во мне фальши, — он сказал, —

я и Его гонец, и посланец мира иного.

Я здесь, зная о Господстве Его,

и пришёл, обладая тайной и мудростью:

в своём клюве несший «Во имя Аллаха»[64],

о многих тайнах узнал, не удивительно это.

Коротаю я дни в своём горе,

нет ко мне дела ни у кого.

Поскольку людьми я не занят,

то и я свободен, и люди,

ведь если я болью Падишаха[65] охвачен,

никогда у меня боли войска не будет.

Я способен различить воду в воображении,

но мне известны и тайны, что этой поглубже.

В беседе я опережал Сулеймаиа,

а значит, опередил и его окружение.

Если кто исчезал из его владений — о диво,

Сулейман о том и не спрашивал, его не разыскивал.

Едва пришлось мне отлучиться на миг,

на мои розыски отправил во все стороны много желающих,

потому что без меня он не мог оставаться и мига.

И Удоду довольно этого вплоть до наступления вечности.

Я передал его послание и вернулся,

став причастным к его тайне сокрытой.

Того, кто Богом упомянут по-доброму[66],

ни одной птице не обогнать.

Если ставшего любимым посланником

венчает корона, то её он достоин.

Годами летал я над морями и сушей,

ходил по дорогам[67] словно безумный.

Побывал в полях, пустынях, горах,

во время потопа весь мир облетел.

Провёл шесть дней в пути с Сулейманом,

многие страны я облетел.

Узнал я своего Царя.

Можно ли было идти одному? Я не смог.

И если вы станете мне попутчиками,

приблизитесь к Царю и Его дворцу.

Сбросьте позор своего самолюбия,

до каких пор в неверии можно жить?

Умерший в Нём освобождается от себя,

на пути влюблённых освобождается и от добра, и от зла.

Он отдаёт душу и отправляется в путь,

и, танцуя, у того порога голову складывает.

Несомненно, у нас есть Падишах,

Он — за горой, называемой Каф.

Его имя — Симург[68], Господин птиц,

близок Он к нам, но мы от Него далеки[69].

Во дворе Его Величия — абсолютный покой.

Не любой язык достоин произносить Его имя.

Перед Ним — сотня тысяч завес, и даже более,

и из света они, и из тьмы[70].

Никому в обоих мирах не удастся

своей волей что-то взять у Него.

Он неизменен и вечен, наш Царь,

в Своём Величии на вершине абсолютного совершенства.

Там, где Он есть, других просто нет;

ни мудростью, ни знанием не достигнуть Его.

Нет пути к Нему, но и не выдержать без Него.

Сотни тысяч стали безумными, устремляясь к Нему.

Дать Ему описание не под силу даже чистой душе,

поэтому не осознать Его и уму,

и поражены и ум, и душа,

ослеплены их очи Его качествами.

Нет ни одного мудреца, постигшего Его совершенство,

ни один видящий не смог созерцать Его красоту.

Им сотворено всё, но всё это — вне Его совершенства,

бессильны и знание, и видение перед Ним.

В том совершенстве и той красоте и людям отведена доля,

если избавятся они от мусора воображения.

Одним лишь воображением этот путь не пройти —

разве за один месяц до луны доберёшься?

Сотня тысяч голов там мячам уподобится,

слышны там будут лишь крики и возгласы.

На пути туда столько морей и суши,

что и не думай, что путь этот короток.

Нужен отважный для этой дороги,

ибо она длинна, а моря глубоки.

Следует идти в изумлении,

на Его пути в один и тот же миг и смеются, и плачут.

Если найдём следы Его — совершим великое дело,

ведь иначе, без Него, жить просто позорно.

Душа без Любимого никому не нужна.

Если ты мужчина, не оставляй душу свою без любимых.

Мужчиной надо остаться на всём этом пути,

жизнь отдать следует на этом дворе —

забыть о ней надо отважно,

чтобы сказано было: ты — мужчина этого дела.

Раз жизнь без любимых ничего и не стоит,

откажись от любви к жизни мужественно.

Если пожертвуешь жизнь по-мужски,

множество жизней тебе Любимый подарит.

«Симург впервые явил Себя в полночь,

в Китае, вот диво!

Его перо там упало,

приведя все народы в волнение.

Каждый избрал себе некий образ,

и каждый, образ увидев, что-то дальше предпринял.

Это перо находится в китайских капищах,

вот почему говорится: «Ищите знание даже в Китае»[71].

Если бы не обнаружился образ Его пера,

не всполошился бы мир в такой мере.

Искусство обязано сиянию того пера своим бытием,

и вся красота мира — лишь отражение того сияния.

Однако объяснение этого не имеет ни конца, ни края,

и рассуждать об этом не следует более.

Теперь те из вас, кто в себе чувствует мужество,

пусть вперёд выступят и собираются в путь».

Всех собравшихся птиц

вдохновило величие их Падишаха.

Предчувствием радости видеть Его вдохновились их души,

каждая проявляла сильное нетерпение.

Шагнули вперед, намереваясь выступить в странствие,

влюбившиеся в Него, настроившиеся против себя.

Но, поскольку цель была далека и дорога длинна,

птицам трудно было первый шаг предпринять.

Хотя путь необходим был каждой из них,

каждая оправдывала свою неподвижность.

Пьяный-пьяный явился обезумевший Соловей.

От беспримерной любви словно и здесь он, и его нет.

В каждой из тысячи песен его — одно понятие,

и мир тайн — за каждым понятием.

Начал рыдать о тайнах понятий

и этим птиц заставил притихнуть.

«Мне уже ведомы тайны любви, — он сказал, —

каждую ночь я о ней повторяю.

Не найти томящегося влюблённого,

кому я не читал бы Забур[72] любви, как Давуд.

Моя речь — причина стона свирели,

моему печальному крику вторит мелодия лютни.

Сады из-за меня приходят в восторг,

в сердцах влюблённых волнение — из-за меня.

Я каждый миг открываю новую тайну,

каждый час запеваю новую песню.

Когда любовь набирает силу во мне,

душа моя ликует как море,

пропал тот, кому передалось моё упоение:

хотя он трезвым пришел — опьянённым ушёл.

Поскольку не могу в лицо поверенного[73] смотреть круглый год,

бью себя, но ни одной тайной ни с кем не делюсь.

Когда моя возлюбленная с приходом весны

по всему миру раздает мускус своего аромата,

моё сердце этому радуется,

при взгляде на неё исчезают мои затруднения.

Когда же она пропадает, вновь

обезумевший Соловей петь начинает.

Далеко не каждый осознаёт мою тайну,

но, вне сомнений, цветок о ней знает.

Я так увлечен любовью к цветку,

что совсем забыл о себе.

Заботы о любви к цветку мне довольно,

ибо прекрасный цветок — вот мой вечный любимый.

Соловью трудно о Симурге заботиться,

любви к цветку достаточно Соловью.

Раз сотней лепестков богата возлюбленная моя,

то нет мне дела до нищеты.

Когда цветок восхитительно раскрывается,

радость всем лицом ко мне поворачивается.

Когда цветок созреет в бутоне,

созерцаю я улыбку его.

Разве может Соловей даже одну ночь

без любви к улыбающимся губам провести?»

«О ты, во внешнем застрявший, — сказал Удод. —

Довольно хвастаться любовью к цветку.

Тебя измучила любовь к его личику,

повлияла на тебя так, что ты связанным стал.

Несомненно, цветок красотой обладает,

но длится это всего лишь неделю.

Любовь к смертным вещам

принесёт совершенным только недуг.

Любовь к цветку тебя увлечёт,

а впоследствии заставит горько петь и ночью, и днём.

Брось цветок, ведь каждую весну он не улыбкой тебя одаряет,

а над тобою смеётся, неужели не стыдно тебе?»

Дочь шахрияра была красой подобна луне,

окружённой несметным роем ослеплённых поклонников.

Не прекращалась смута вокруг неё,

ибо её полуприкрытые глаза опьяняли.

Её лицо белое, словно камфара, кудри — словно из мускуса.

Насыщенный водой рубин рядом с её губами казался сухим.

Если из-под покрывала приоткрылась бы её красота,

ум опозорился бы в наступившем безумии.

Если бы кто отведал сахара её губ,

замер бы и сгорел от стыда.

По иронии судьбы мимо шёл бедный дервиш

и бросил взгляд на сияющую эту луну.

Буханку хлеба он нёс,

черствую, забытую пекарем.

Взор как он обратил на эту луну,

так руки и выронили хлеб на дорогу.

Прошла мимо девушка, словно огонь,

и над дервишем весело посмеялась.

Бедняк, увидав её смех,

затем увидал и себя, в крови, упавшего на дороге.

Было у дервиша полбуханки и полжизни —

в миг потерял и то, и другое.

Едва выдерживал он дни и ночи,

едва дышал он от слез и от стонов.

Лишь вспоминал смех прекрасной девицы,

рыдать начинал, как дождь льющее облако.

Так семь лет он пробыл, сам не свой.

Ночевал с собаками на улице девушки.

Прислуга девушки, слуги

устали ему удивляться.

Жестокие люди сообща решили

бедняка обезглавить: так тушат свечу.

Тайком девушка вызвала дервиша и сказала:

«Для такой, как я, станет ли парой подобный тебе?

Тебя хотят погубить, уходи.

Не сиди у моих ворот, вставай и беги».

«В день, когда я стал пьяным тобой,

забыл я о жизни», — дервиш ответил.

«Пусть тысячи взволнованных жизней, подобно моей,

становятся жертвами твоего лица ежечасно.

Раз несправедливо мне смертью грозят,

окажи милость, на прощанье ответь:

Когда и ты ни за что мне отрезала голову,

почему смеялась тогда надо мной?»

«Разглядывала я сначала идиотский твой вид,

рассмешил он меня, о несведущий, — сказала девушка. —

Но если над тобой и возможна усмешка,

то тебе в глаза смеяться — ошибка».

Произнесла и исчезла, как дым.

Пустотой было всё, что было.

Попугай прилетел с полным сахара клювом,

в наряде фисташкового цвета с золотым жабо —

в его сиянии и сокол становится мухой.

Вся зелень вокруг — лишь отражение его перьев.

Слова его — сладкая патока, когда заводит он речь.

Спозаранку встаёт он, чтобы свой сахар клевать[74].

«Жесткосердные и подлецы, — сказал Попугай, —

такого, как я, заточают в железную клетку.

В плену я в этой железной тюрьме,

сгорая от жажды живой воды Хизра[75].

И сам я словно Хизр птиц, одетый в зелёное,

из источника Хизра я мог бы испить.

Не по силе мне быть у Симурга,

из родника Хизра довольно мне капли воды.

Бросаюсь я в путь подобно безумному,

прохожу повсюду подобно бродяге[76].

Но, когда на следы живой воды нападу,

мне, живущему в рабстве, достанется царство».

Ответил Удод: «О ты, не отмеченный и знаком богатства!

Не способный собой пожертвовать — не мужчина.

Тебе жизнь дарована ради того, чтобы

в нужный момент ты послужил бы достойно ней другу!

Алчешь живой воды и бессмертия?

Тогда уходи, ибо ты — скорлупа без ядра.

Что вцепился ты в жизнь? Отдай любимым её,

ради любимых свою душу отдай, как мужчина».

Жил некто, достигший великого безумия[77].

Хизр повстречал его и сказал: «О совершенный!

Желаешь быть мне товарищем?»

«С тобою мои дела не решатся, — ответил безумец. —

Не единожды живую воду ты пил,

чтобы душе своей жизнь надолго продлить.

А я только и жду, когда час мой пробьёт,

ибо невыносимо быть без Любимого.

Ты — в заботах, сохраняя душу подольше,

а я готов отдавать её каждый день.

Будет лучше, чтобы, как птицы держатся подальше от западни,

и мы бы держались друг от друга подальше, и всё».

Следующим Павлин подошёл, украшенный золотыми перьями,

не сотни — тысячи рисунков на них!

Принялся красоваться, словно невеста,

своим цветом засияло каждое перышко.

«Когда тайный художник нарисовал меня,

пальцы у китайцев стали кистями[78].

Я являюсь Архангелом птиц,

однако зло подшутила судьба надо мной.

Мерзкая змея в раю подружилась со мною однажды,

из-за неё изгнали из рая меня.

Когда изменилось место моего покоя,

ноги стали причиной моего одиночества[79].

Хочу я найти провожатого,

пусть в рай меня выведет из этой тёмной земли.

К царю идти не настолько я храбр,

достаточно мне добраться до рая.

Кто я для Симурга? Он и не заметит меня.

Я удовольствуюсь раем прекрасным.

В этом мире одна мне забота:

поскорее в рай возвратиться».

«О ты, потерявший дорогу к себе, — ответил Удод, —

из тех, кто у Царя себе дом выторговывает.

Не лучше ли стать ближе к Царю, чем свой дом заиметь?

Быть с Царём в Его доме лучше всего.

Рай, тебя соблазняющий, —дом желаний,

но дом сердца — вот истинное твоё назначение.

Его Святейшество Истина — величайшее море,

рай со своим изобилием — это капля воды.

У кого море, тот владеет и каплей.

Всё, кроме моря — иллюзия.

Раз можно приблизиться к морю,

зачем же охотиться за каплей росы?

Тот, с кем всё солнце делится тайнами,

крупинку света и так уже не упустит.

Кто стал целым — тому не до части,

кто стал душой — тому не до тела.

Если постиг главное, так уже не смотри на вторичное,

пожелай сути! Стань целостным и выбери сущностное».

Ученик задал вопрос учителю:

«Отчего Адама изгнали из Рая?»

Наставник ответил: «Адам был с превосходными

качествами.

Но когда опустил он в рай свою голову[80],

то голос услышал:

«О ты, кого сотней канатов рай спеленал!

Знай: у любого, кто в обоих мирах, что вне Нас,

склонит голову перед чем-либо ниже Нас,

Мы подвергнем порче всё, чем он обладает,

ибо, кроме Возлюбленного, ни к чему нельзя прикасаться».

У Возлюбленного отыщется сто тысяч мест.

Зачем вообще нужно место без Любимого?

Тот, кто оживлён иным[81], чем Возлюбленный,

падет, если даже он — сам Адам».

Людям рая подали весть:

первое, что даруют в раю — это сердце.

Если тайну человеку рая знать не дано,

то снова и снова будут давать[82] ему сердце.

Утка выбралась из воды сто раз омытой,

в опрятном наряде приблизилась к публике.

Сообщила: «Никто не скажет, что в обоих мирах

отыщется кто-то чище меня среди идущих чистым путём.

Я совершаю гусл[83] каждый миг,

а потом вновь на воде расстилаю молитвенный

Разве кто-то способен, как я, стоять на воде?

Довольно и этого, чтобы поверить в мои чудесные силы!

Я — аскет среди птиц с чистым знанием,

всегда чисты мои одеяния и место моё.

Хотя в моём сердце поселялось огромное горе,

его смыла[84] вода, мой друг задушевный.

Вода в моём ручье течёт непрерывно.

Разве удовлетворит меня суша?

Раз я с водою накрепко связана,

то как же от неё отделиться?

Всё, что есть на свете, благодаря воде живо.

Вот так, запросто, воду нельзя забывать.

Мир без воды для меня бесполезен:

родилась я в воде и в ней обитаю.

Мне путь пустыни не одолеть,

ибо с Симургом лететь не могу.

Если у тебя закончится вода на вершине,

возместит ли такую утрату Симург?»

Удод ответил: «О ты, обрадованная водой,

охватила вода твою душу, подобно огню.

Легко посреди волн ты уснула,

капнула капля воды и тебя унесла.

Вода каждому хаму доступна,

если ты хам, то, конечно, воду ищи...

До каких пор будешь, подобно прозрачной воде,

разглядывать лица всех проходящих невежд?..»

Безумца спросил некий прохожий:

«Что же такое эти два мира, со всеми их образами?»

«Эти два мира, и наверху, и внизу, — ответил безумец, —

будто капля воды.

Не разберёшь даже, есть она или нет.

Сначала возникла капля воды,

затем, бликами на её поверхности, и вся эта роскошь».

Любая красота, разумеется, это красота на воде,

даже если вещь — из железа.

Крепче железа нет ничего,

но и эта крепость зиждется на воде.

Однако всё, что основано на воде,

снится нам, далее если представляется огненным.

Никто не видел воду устойчивой,

на воде не установишь опору».

Куропатка появилась бодрая, кокетливая,

Горделивая, опьянённая. С рудника

с красным клювом, пёстрая прилетела она,

глаза красные, будто кровь кипит в них.

То взмывала она над скалами и вершинами,

то слетала со скал и вершин.

«Я всегда искала в руде,

видела много драгоценных камней, — сказала она.

Я всегда жила в горах и на скалах,

дабы стать властелином камней.

Любовь к драгоценностям воспламенила меня,

довольно мне и удивительного этого пламени.

Едва разыграется внутри меня этот огонь,

как обращает все мелкие камни во мне в мою кровь.

Под действием этого жара

камень сразу превращается в кровь.

Остаюсь я в волнении и размышлениях

между огнём и камнями.

Ем я мелкие камни, волнуясь,

наполнив сердце огнём, сплю на камнях.

Откройте пошире глаза, о мои друзья,

взгляните на мою пищу и мою постель.

Что докажешь тому,

кто ест камни и спит на камнях?

Это трудное дело, сотней переживаний ранено сердце,

ибо к горам меня приковала любовь.

Тот, кто предпочитает Любимого драгоценностям,

выбирает не вечное царство.

Вечен мир драгоценностей,

горы и его бытие неразрывны.

Я — рыцарь гор и страж драгоценностей,

не покину я ни на миг свои скалы.

В горах есть всегда драгоценности,

вот я и ищу их постоянно в горах.

Ценнее и лучше, чем драгоценности, я ничего не'нашла,

дороже драгоценностей ничего не видала.

Дорога к Симургу слишком сложна,

и привязалась я драгоценностям.

Доберусь ли я к крепкому сердцем Симургу?

Оголько трудностей в этом пути, как я дойду до Него?

Нестерпима страсть к камню — жжёт, подобно огню,

или умру, или найду я свои драгоценности,

Мне нужно найти драгоценности.

Без них не нужен ты никому».

«О, ты сама переливаешься гранями, как драгоценность,

и так много ты говоришь, но нет логики в твоих доводах», — ответил Удод.

«Испачкала кровью сердца ты когти и клюв,

бездарно посвятив себя камню.

Что есть драгоценности? Это крашеный камень.

От любви к камням и ты стала жёсткой.

¥,сли камень цвет потеряет, то превратится в булыжник,

и никакого нет веса у лицемера.

Кто чувствует аромат, не нуждается в цвете,

имеющий драгоценное не нуждается в камне».

Ни один камень не мог сравниться своим великолепием

с камнем в перстне Сулеймана.

Всей славой и известностью Сулейман

обязан был этому камню с незначительным весом.

Когда Сулейман установил камень на перстень,

над всей землёй появилась власть у него.

Осматривая свои грандиозные владения,

Сулейман видел, что повинуются ему все горизонты.

[Поперечник шатра был в сорок фарсангов[85],

ветер переносил шатер по приказу владельца.]

Размер царского шатра был сорок фарсангов,

но установлен он был на маленьком камешке.

«Раз это царство и заботы, с ним связанные, — однажды сказал Сулейман, —

в такой мере зависят от этого камня,

не хочу я, чтобы кто-либо в мире из-за него

потерял бы и жизнь, и веру свою.

Оком мудрости, о Владыка,

ясно увидел я опасность этого царства.

Мизерным станет всё это могущество в преддверии Судного Дня.

Больше никому, никогда не даруй такой власти.

А мне уже не до царства и не до войска.

С этого часа я буду плетельщиком».

Хотя благодаря игрушке ювелира Сулейман стал царём,

этот же камень на пути его стал препятствием:

только спустя пятьсот лет после пророков

Сулейман попадёт в рай[86].

Если драгоценность так навредила самому Сулейману,

принесёт ли она удовлетворение тебе?

Если перстень — лишь камень, то не копай в стольких рудниках.

Если и копать, то лишь ради того, чтобы увидеть Любимого.

Забудь о драгоценностях, о ты, ищущий драгоценное,

и неослабно ищи Создающего драгоценное.

Возникла на собрании Хома[87], дарующая тень.

Тень её любому царю заменит богатство.

Благословенной она стала птицей,

ибо выше всех она своей волей[88].

«О вы, птицы суши и моря,

отличаюсь я ото всех прочих птиц, — молвила она. —

Моё усердие столь высоко,

что живу я отшельником вдали от людей.

Я смогла подчинить собаку желаний,

и даже Афридун и Джам могуществом обязаны мне[89].

Под моей тенью воспитываются только цари,

неблагородные её не достойны.

Собачьим желаниям бросаю я кости,

пусть всегда пребывает в покое эта собака.

Оттого, что я пса накормила костями,

моя душа и обрела столь почётное место.

Если царство получают благодаря тени от моего пера,

то как царю и впоследствии не подчиняться его ореолу?

Всем надо стремиться под моим крылом посидеть

в надежде хотя бы крупицу тени его получить.

Как непокорный Симург мне станет возлюбленным?

Мне довольно того, что я сама выбираю царей».

«О ты, пленённая собственной гордостью, — ответил Удод, -

спрячь свою тень да не выставляй себя на посмешище.

Нынче исчезла возможность царей назначать,

но занята, словно собака, костями ты всё своё время.

Не лучше ли себя освободить от костей,

чем царей назначать?

Да пусть хоть все цари мира

благодаря тем костям получили престол —

ведь завтра, в той вечной, мучительной жизни

всех царств лишатся они.

Не заметил бы царь твою тень,

в Судный день в беду не попал бы!»

Один благородный муж, стоящий на верном пути,

однажды ночью увидел Махмуда[90] во сне.

Спросил: «О благоденствующий Султан,

как живётся тебе в мире отдохновения?»

«Убей меня, но не проливай кровь моей души.

Молчи о том, что есть царство, встань и очнись.

Мое царство было иллюзией и ошибкой,

не достойна власти толпа умирающих.

Царства достоин лишь Истинный,

являющийся Царем всех миров.

Когда своею никчёмностью я стал удивлён,

за своё правление охватил меня стыд.

Иначе, как «разочарованный», и не зови меня,

Султан — это Он, не называй султаном меня.

Царство Его я бы мог обрести,

если бы в мире был нищим.

Уж лучше была бы сотня ям, а не власть,

лучше был бы я дворником, а не правителем.

Теперь нет никакого выхода у меня,

спрос идёт за каждое зёрнышко.

Пусть отсохнут крылья и перья у той Хомы,

что простёрла свою тень надо мной».

Сокол явился, голову горделиво подняв:

открывает[91] он тайны высоких притязаний[92].

О своём владельце рассказывал сокол,

похвалялся своим колпаком:

«От радости сидеть на руке у царя

закрылись глаза мои: ни людей я не вижу, ни мира.

Зажмурился я под своей шапкой,

ведь когти коснулись царской руки.

Деликатность я взращивал,

занимаясь аскезой, подобно аскетам,

чтобы в час, когда к царю меня привезут,

в его свиту я поступил бы воспитанным.

Я Симурга не видывал даже во сне,

так нужно ли мне торопиться к нему?

Достаточно мне лишь кусочка еды, но с царской руки!

В этом мире я счастлив таким уголком —

поскольку не сложен я для ходьбы,

горжусь своим местом на руке у царя.

По мне, похвальней стать достойным султана,

чем бродить по бескрайней пустыне.

Желаю я в радости рядом с царём

провести свои дни в этом мире.

Иногда, дождавшись приказа царя,

я ему на потеху на кого-то охочусь».

Ответил Удод: «О ты, так сходный внешностью с соколом[93],

как же пленился ты внешним, удалившись от сути?

Если есть у царя соперник на трон в его царстве,

то уже нет в нём очарования и красоты.

Ни у кого нет царства такого, которым владеет Симург,

ибо только он и есть единственный Царь.

Ведь царь — не тот, кто, в своей стране сидя,

себе на голову водрузит ещё одну, безмозглую, голову[94].

Царь — тот, кому никто не подобен.

Царь не наделяет ничем, кроме единства и верности.

Правители этого мира сегодня верны,

а завтра тебя предают.

Утех, кто приближен к царю,

бесспорно, дела[95] беспросветнее.

В постоянной боязни правителя

ведут они полную опасностей жизнь,

этот мир — царь, он словно огонь.

Сторонись ты огня, уже это — благое дело.

О ты, кто уже к царям приблизился,

держись их поодаль».

Некий султан из почётного рода

влюбился в белого отрока,

и так крепко, что без своего кумира

в покое не мог он быть и минуты.

Ставил его превыше всех отроков,

перед своими глазами постоянно держал.

Когда султан решил во дворце пострелять,

отрока испуг охватил,

ибо султан вместо мишени

взял яблоко и водрузил его на голову отроку.

Когда пополам яблоко разлетелось,

побледнел отрок от страха.

Неосведомлённый прохожий спросил у него:

«Отчего щеки у тебя пожелтели как золото?

В таком почёте ты у султана!

Объясни, отчего лицо твоё — желтое?»

«Положит он на мою голову яблоко, — сказал отрок, —

и если промахнется и в меня попадет,

молвит: "Вот, словно и не было у меня отрока...

Ладно, одним негодным в моих войсках меньше".

Но если он в цель попадет,

все воскликнут: "Вот везучий султан!"

А я меж двух зол вращаюсь.

За что я жизнью рискую? Да ни за что».

Цапля быстро вылетела вперёд.

«О птицы, это я со своим недугом», — сказала она.

«Мне хорошо возле моря;

никто никогда здесь мой крик не услышит.

Настолько я безобидна, что

даже на миг никто задет мной не будет.

Сижу возле моря, тоскуя,

всегда с болью и всегда грустная.

Мечтаю о воде, и сердце полнится кровью[96].

Но жаль мне пить воду, и терплю, что ж поделаешь.

Птица я не морская, но

на берегу умираю от жажды, о диво!

Хотя море и кипит брызгами,

но не выпью и капли его!

Умру я от ревности, если

хоть каплей воды в море вдруг станет меньше.

Любви к морю достаточно мне,

этой боли моему сердцу хватает.

Кроме томления по морю ничего мне не нужно,

не справиться мне с заботой о Симурге, оставьте меня.

Для того, кому сберечь каплю воды — главное,

воссоединиться с Симургом никак не возможно».

«О ты, моря не знающая, — ответил Удод, —

в море полно акул и животных.

Море то горькое, то соленое,

то спокойное, то бурное.

Взволнованное оно и неустойчивое,

то приближается оно, то отбегает.

Тьму кораблей и великих людей сгубило оно,

засосало многих в его воронку.

Тот, кто погрузился в него, как ныряльщик,

чтобы не сгинуть, от страха держит дыхание.

А если кто-то вздохнёт в его глубине,

сразу умрёт он, пойдёт ко дну, как тростинка.

Не жди верности от такого, как море,

на такого не полагайся!

Если ты не уйдёшь от моря подальше,

в конце концов оно утопит тебя.

Само море в ожидании радости увидеть Друга кипит:

то взволнуется, то взревёт неистово.

Но раз само оно не находит Желанного,

твоему сердцу подавно покоя не будет.

Все моря — лишь родники на Его улице.

Как ты могла удовлетвориться ими без Его Лика?»

Моряк, выйдя в плавание, у моря спросил:

«О море, почему ты синее?

К чему этот траурный наряд?

Почему ты кипишь и пенишься, хотя огня не заметно?»

Море ответило благородному моряку:

«Волнение моё из-за разлуки с Другом.

Не хватает мне воли стать достойным Его,

поэтому от боли Его и одето я в синее.

Теряя от жажды сознание, сижу с пересохшими губами,

и вскипели от огня любви мои воды.

Найди я лишь каплю влаги с Его Каусара[97],

и стану вечно живым у дверей Его дворца.

А пока я — среди тех сотен тысяч, что с пересохшими губами

умирают на Его пути днём и ночью».

Словно безумная, прилетела сова.

«Я нашла себе развалины! — восклицала она, —

Родилась я в руинах беспомощной,

летаю без вина опьянённой.

Подыскала я как-то неплохой особняк,

завистник вытурил оттуда меня, зато вдохновил на поиск руин.

Если хочешь общаться с людьми,

привыкай ходить опьянённым.

Гнездо я, мучаясь, строю в развалинах,

ибо развалины — место сокровищ!

Любовь к сокровищам привела в руины меня,

только пьяный разыщет к руинам дорогу.

Скрывала я тщательно труды ото всех,

чтобы найти своё сокровище без талисмана[98].

Когда я обнаружу сокровище,

насладится свободой моё упорное сердце!

Любовь к Симургу похожа на сказку.

Его любить редкий способен.

Я Симурга не смогу полюбить,

я люблю руины и клады, в них я нуждаюсь».

«Ты совсем обезумела от любви к своим кладам, —

ответил Удод. —Допустим, и обретёшь ты сокровище,

но над ним обнаружишь себя погребённой —

растратила жизнь, не выполнив миссию.

Любовь к драгоценностям, к золоту — признак неверности,

сделавший кумира из них — просто скряга.

Поклонение золоту — это неверность.

Ты же не из самаритян![99]

Золото разрушает любое сердце,

в День Суда потеряешь лицо от позора».

Золотая шкатулка была у несведущего,

осталась шкатулка после его смерти.

Спустя год его сын увидел во сне отца

с крысиной мордой вместо лица, с глазами, полными слёз.

Шустро кружила крыса

вокруг тайника с золотом.

Сын рассказывал: «Я спросил у отца: "Зачем явился сюда?

Говори быстро, в чём дело!"»

«Я здесь золото прятал, — ответил тот, —

не хочу, чтобы золото кому-то досталось».

«А почему крысиная морда у тебя вместо лица?» — спросил сын.

«Если сердце очаровано золотом, — получил он ответ, —

[Воскреснет такой в облике крысы,

и всегда будет кипеть от сожаления.]

вот лицо его. Взгляни на меня,

запомни урок и от золота избавляйся, сынок».

Прилетел зяблик со слабым сердцем, худой,

в беспокойном трепете весь, как огонь.

«Я дряхл, измождён, — сказал он, —

бессилен и голоден, и вдобавок труслив.

Лишён я мощи и силы Мусы,

настолько я слаб, что одолеет меня муравей.

Ни крепких крыльев, ни ног нет у меня,

смогу ли я до великого Симурга дойти?

Неужели такая слабая птица к Нему доберётся?

Зяблику не суждено к Симургу приблизиться.

Многие в этом мире к Нему устремляются,

и только я единения с Ним не достоин.

Раз у меня с Ним соединиться нет шансов,

не смогу я пройти невозможный путь этот.

Если я лицо к Нему поверну,

либо сразу умру, либо сгорю на Его пути.

Но, если я Его не достоин,

я полезу в колодец искать своего Йусуфа[100].

Потерял я Иусуфа в колодце,

но когда-нибудь я его разыщу.

Если отыщется мой Иусуф в колодце,

взлетим мы с ним от рыб до луны!»

«О ты, возбуждённый в веселье, — сказал Удод, —

в самом смирении сотню раз взбунтовавшийся.

Ты весь — лицемерие, мне это не нужно.

Твоё лицемерие не достойно меня.

Собирайся в путь, молчи, закрыв рот.

Если вспыхнет всё, тогда тоже сгори».

Пусть и мнишь ты себя Иакубом по сути,

но не отдадут тебе Иусуфа, поменьше хитри.

Огонь ревности постоянно горит,

ибо так любить Иусуфа в мире запрещено.

Когда похитили Иусуфа у отца,

потерял Иакуб зрение из-за разлуки.

Море крови волнами текло из его глаз,

непрестанно произносил он имя Иусуфа.

Явился Архангел ему и сказал: «Если ещё раз

произнесёшь имя Иусуфа,

сотрём навсегда твоё имя

в списке пророков и посланников».

Как только приказ Всевышнего был ниспослан Иакубу,

так ни разу тот больше не произнёс имя Иусуфа.

И вот однажды ночью ему Йусуф приснился,

захотелось отцу к себе призвать сына.

Вспомнив о повелении Всевышнего,

не разомкнул губ тот истощённый.

Но чистая душа его не сдержалась,

очень горько он застонал.

Едва он очнулся от сладостного сна,

Архангел явился ему и сказал: «Господь говорит:

"Хотя ты не произнёс имя Иусуфа,

но вместо этого ты горько стонал,

и ведомо, кого ты поминал в своём стоне.

По сути, нарушил ты покаяние, какая в нём польза теперь?

Ум в этом деле себя потеряет.

Взгляни, как с Нами он играет в любовь"».

После этого многие птицы, одна за другой

из этой кучки незнающих, стали ссылаться на множество

причин.

Каждая в невежестве приводила доводы,

и если не упоминала почётное место, то обсуждала

прихожую[101].

Если примусь тебе рассказывать обо всех их доводах,

то, извини, это надолго затянется,

довод каждой был слабым, хромым.

Так никому не удастся Ангу[102] достигнуть.

Тот, кто от души к Ангу стремится,

мужественно расстанется с жизнью.

Тем, у кого нет тридцати зёрен в гнезде,

Симург необходим, если у не имеющего зерен разум остался.

Но если у тебя в зобе[103] и зернышка нет,

разве выдержишь сорок дней[104] быть Симургу товарищем?

Если не выдержишь с мужеством и наперстка вина,

неужели выпьешь с богатырём два бокала?

Если ты и крупицу[105] света не выдержишь,

неужели сокровища на солнце сможешь искать?

Раз ты и в капельке утонул,

как с морского дна сможешь подняться наверх?

Услышав историю, птицы

принялись Удода расспрашивать.

Говорили: «О ты, опередивший нас в предводительстве,

в пределах благородства и наставничества ты пребываешь.

Мы — кучка бессильных и слабых,

без крыльев и перьев, без тел и без сил.

Как же нам до высот Симурга подняться?

Чудо, если кто-то из нас вдруг долетит.

Расскажи, кем Он приходится нам,

ибо не положено искать тайну вслепую.

Знай мы нашу с Ним связь,

потянуло бы к Нему каждого.

Он есть Сулейман, а мы — нищие муравьи.

Смотри сам, где Он, а где мы:

связанный муравей, брошенный в яму,

доберётся ли до вершины Симурга?

Разве нищий встанет рядом с царём?

не под силу это таким, как мы...»

На это Удод ответил: «О! Вы — бесталанные,

разве хороша любовь с задней мыслью?

О нищие, довольно бездарности,

не сочетаются влюблённость и трусость.

Тот, кому любовь открыла глаза,

приходит, ликуя, и жизнь отдаёт.

Знай, когда Симург из-за занавеса

явил свой солнечный лик,

сотни тысяч теней Он отбросил на землю.

Затем Он взглянул на самую чистую тень:

Свою тень Он распространял в этот мир,

и каждый миг возникало несколько птиц.

Лик всех птиц мира, без исключения, —

это Его тень, о незнающий!

Постигни это! Когда впервые это поймёшь,

окажешься на верном пути к Нему.

А если узнаешь — смотри и будь!

Береги эту тайну, узнав.

Тот, кто стал Его частью — в Нём утонул,

но упаси Бог тебя говорить о себе, что ты — Истина.

Если ты в состоянии, мной описанном, ты — не Истина,

ты лишь в Ней навсегда утонувший.

Утонуть в Истине — это не из теории хулулитов[106],

их рассуждения свойственны только нахалам.

Узнав о том, чья ты есть тень,

уже освобождён ты, мёртвый ты или живой.

Если бы Симург не обнаруживался,

то никакой тени бы не возникло,

но и если скрылся бы Он,

то ни одной тени бы не осталось.

Любая тень, здесь появившаяся,

возникла сначала, ранее, у Него.

Если зрения у тебя нет, чтобы увидеть Симурга,

твое сердце ещё не блестящее, словно зеркало.

Ни одно око не узрит Его красоту,

и нужно терпение, чтобы иначе увидеть её.

Восхищаться непосредственно Его красотой невозможно,

и совершенным Своим милосердием Он создал зеркало!

Сердце — это и есть Его зеркало, в сердце вглядывайся,

чтобы узреть в нём Его лик.

Жил некогда прекрасный падишах,

и подобного не найти было в мире красоты.

Все владения мира — книга его тайны,

вся красота мира — лишь образ его красоты.

Не назову никого, кто дерзнул бы

созерцать его красоту.

Из-за него заполнился волнением мир,

и с нетерпением все стремились увидеть его.

Временами он выезжал верхом на вороном коне из дворца,

лицо скрывая под алой вуалью.

Взглянувшего однажды исподволь на вуаль обезглавили,

хотя иной вины на нём не было.

В другой раз произнесшему вслух его имя

язык без промедления вырвали.

И если бы кто надумал свидеться с ним,

потерял бы душу и разум из-за невозможности этого.

Случались дни, когда из-за любви к нему

люди умирали тысячами — вот тебе любовь, и вот дело тебе.

Если кому-то удавалось узреть его красоту,

расставался с душой он и погибал,

но смерть из-за любви к желанному

для всех полагалась достойней сотни лет прежней их жизни.

Разлука с ним не выносима ни на мгновенье,

но рядом с ним никто и мига не выдержит.

Люди умирали, устремляясь к нему,

и рядом с ним, и от него в отдалении не прекращалось

томление их, о диво!

Если бы кто-то имел настоящую выдержку, то, пусть на миг,

но показал бы ему лицо падишах.

Но раз никому не под силу было увидеть его,

оставалось надеяться услышать его.

Не найти мужа, что выдержал бы созерцание лика его,

вот и оставалось всем томиться любовью к нему.

Принести себе зеркало повелел падишах,

чтобы зеркало его отражало.

[Возвели для падишаха прекрасный дворец,

напротив дворца поставили зеркало.

Падишах, войдя во дворец,

в зеркало посмотрел.]

Слышавший о его красоте и великолепии лика его

мог смотреть в зеркало, чтобы увидеть его.

Если красота Друга тебе дорога,

узнай о сердце своём, в этом зеркале ты встретишь Его.

Найди в себе сердце, взгляни на Его красоту,

всмотрись в Его величие, сделав зеркало из души.

Во дворце величия твой Падишах,

дворец освещен солнцем Его красоты.

Взгляни на своего Падишаха в своём сердце —

увидишь Трон, воплощённый в крупице.

Прелесть мира, что ты вокруг замечаешь,

рядом с великолепием Симурга — обычная тень.

Но если Симург явит тебе Свою красоту,

лишь тень Симурга увидишь, если не придумывать лишнего.

Сорок птиц, тридцать ли, —

всё, что ты видел, было тенью Симурга.

Тень Симурга не отделима от Него Самого,

не заблуждайся, если думаешь об их разделении.

Раз вместе они, так ищи их обоих,

шагни через тень, а затем ищи тайну, —

если ты блуждаешь в тени,

достанется ли благо тебе от Симурга?

Если тебе приоткроется одна дверь,

внутри тьмы ты солнце увидишь,

увидишь, как тень непрерывно теряется в солнце,

и, наконец, только солнце видеть начнёшь. Вот и всё!

Говорят, когда владыка Искандар[107]

хотел куда-либо направить посланника,

то, если он оставался последним, кто мог нести весть, владыка мира

одевался и тайно сам отправлялся.

Затем рассказывал о том, чего никто не слышал до этого,

и заявлял: «Так сказал Искандар!»

Никому на целом свете не было ведомо, что

этот посланец и есть Искандар.

Если бы он говорил о себе, что он — Искандар,

никто не поверил бы, ибо ни у кого не было глаз[108] Искандара.

У Царя есть путь к каждому сердцу,

но у заблудившегося сердца нет пути.

Если Царь вне дома — чужой,

не грусти, внутри дома Он твой сосед.

Когда сглазили Аяза[109] и он заболел,

султан тоже начал хворать.

Стоная, Аяз слег в постель,

охваченный бедой и недугом.

Когда об Аязе сообщили Махмуду,

вызвал слугу справедливый правитель.

«Ступай к Аязу, — султан приказал, —

и скажи ему: "О ты, от царя отдалённый,

хотя нет твоего лица рядом со мною,

от твоего горя болею и я.

Пусть моё тело в разлуке с любимым,

но страстная моя душа близка к нему, вот и всё.

Остался здесь, жажду твою душу,

ни на миг о тебе не прекращаю я думать.

Дурной глаз мерзкое дело содеял,

заразив такого красавца, как ты"».

Произнеся это, султан добавил: «Отправляйся не медля,

лети, словно дым, и вернись, как огонь.

Не вздумай по пути задержаться,

беги, словно молния перед дождём.

Если хоть на час где задержишься,

в обоих мирах тебе станет тесно!»[110]

Бедный слуга отправился в путь,

устремился к Аязу, как ветерок.

Вбежал в дом и видит: султан сидит у Аяза.

Встрепенулся дальновидный ум у слуги,

Дрожь скользнула по телу,

будто навеки беда с ним пребудет.

«Как можно с султаном справиться?

Прольёт он теперь мою кровь!» — подумал слуга.

Он клялся, что нигде не задерживался,

нигде не присел и даже не встал отдохнуть.

Прибавил: «Но вообще не пойму, как султан

добрался сюда раньше меня?

Султан сам рассудит, веря мне или нет,

и пусть буду неверным, если я виноват».

«В этом деле ты не поверенный, — ответил султан. —

О! Способен ли заурядный слуга это понять?

У меня есть тайная дорога к нему,

ибо и мига без него мне выдержать трудно.

Каждый раз по этой тропинке тайком к нему бегаю,

так, чтобы никто в мире об этом не знал.

Много тайных путей между нами,

много тайн хранят наши души.

Хотя я снаружи ищу о нём новостей,

за завесой мне всё о нём ведомо.

Если от внешних и скрываю я тайны,

то внутри наши души едины».

Услышав эти слова, птицы

о древних тайнах хорошее понятие получили.

У всех появилось отношение к Симургу,

поэтому появилось желание собраться в дорогу.

От рассказа Удода все в путь поднялись,

став сочувствующими[111] и созвучными.

«О мастер этого дела! — спросили Удода. —

Как же достойно нам справиться с этой задачей?

Ибо в столь почётном месте

такое дело никогда не по плечу слабакам».

Шейх Санаан был пиром[112] своего века,

познаниями превосходил он всех.

Полвека был он шейхом в Каабе[113]

окружало его четыреста учёных мюридов[114].

Любой из них мог удивить

своим воздержанием и ночью, и днём.

Деяния шейха были равны его знаниям

и в явном, и в сокрытом, и в раскрытии тайн.

Пятьдесят раз совершил он хаджж[115]

и всю свою жизнь совершал 'умру[116].

Читал он молитвы и держал пост без меры,

ни одного, следуя Сунне[117], не пропускал.

Предводители[118], бывшие до Санаана,

терялись пред ним, навещая его[119].

Волос мог расщепить — такой был наставник!

В карамате и макамате[120] силён.

Одним своим дуновеньем он

прогнать мог болезнь, недуг исцелить.

И в горе, и в радости люди находили опору

в его удивительной мудрости.

Хотя себя вождём асхабов[121] видел шейх,

несколько ночей один сон ему снился:

будто из Каабы перенёсся он в Рум[122], где

денно и нощно бил поклоны возлюбленной.

Когда понял свой сон бодрствующий мудрец,

промолвил: «Какая боль! Увы, пришло время

утратить достигнутое, оно рухнет, как Иусуф в колодец!

На пути возник трудный склон.

Не знаю, переживу ли предстоящую беду,

ведь если веру отдам — умру.

Нет никого на этой земле, кому

на такой склон ступить надлежит».

Если преодолеть сложную часть дороги вовремя,

до самого преддверия ясный останется путь.

Избегая сложной части,

не минуешь наказания: длиннее станет путь.

Подумав, тот несравненный учитель

мюридам сказал: «У меня есть дело:

поторопимся же двинуться в сторону Рума,

я должен узнать толкование сна».

И вслед за шейхом отправились в Рум

четыреста благородных мюридов.

Все они добрались до пределов Рума,

исходили этот край вдоль и поперёк.

Набрели однажды на прекрасный дворец,

приметили девушку, сидевшую у окна.

Девушка — христианка, одухотворённая,

сто познаний в ней на пути её к Исе[123]

С башни торжества в небе красоты

светила она солнцем, но не заходящим.

Солнце, от зависти к свету её лика,

стало желтей лиц влюблённых на её улице.

Тот, кто возжелал её алых губ,

не успев насладиться, складывал голову;

влюбляясь в кудри красавицы,

завязывал зуннар[124], мечтая о них.

Когда утренний ветер разносил мускусный аромат её кудрей,

даже Индия и Китай тушевались перед Румом.

Глаза её — соблазн влюблённых,

изгиб бровей восхитителен.

Лишь окинет взором лица влюблённых,

от взгляда её они души теряют:

глаза её окружены аркой бровей,

а каждая — словно серп полумесяца.

Поманит одним нежным взглядом этот ловчий —

и сотнями летят в его силки птицы.

Её лицо, прикрытое кудрями,

лучилось, сияло, как пламя,

алый плод её губ влёк своей влагой.

Но пьянящие глаза окружены тысячей клинков —

глядящему в них с жаждой

кинжал ресниц она в сердце вонзает.

Пока не приоткроет уста для беседы,

об этих устах ничего не узнают:

тонкие губы — точно игольное ушко.

Пояс перехвачен косой, словно зуннаром.

Речь её благоуханна, как у Исы.

На подбородке серебряная ямочка,

тысячи раненных сердец, влюблённых в неё,

падали в эту ямочку, как Иусуф в колодец.

Вуаль чёрных волос прикрывала лицо,

а в них сверкал жемчуг солнца.

Лишь слегка она сдвинула вуаль —

тело шейха огонь охватил;

а совсем открыла лицо —

сковала сотней зуннаров из одного волоса;

хотя шейх и отвел тогда взгляд,

любовь совершила ей предназначенное:

загорелась под ногами шейха земля,

потерял он себя и в пламя упал.

Всё, что имел, уничтожилось,

от жара влечения сердце его задымилось.

Выкрала девушка сердце у шейха,

полилось неверие из её локонов на веру шейха.

Шейх свою веру отдал — и христианство купил,

продал благочестие — позор приобрёл.

Любовь покорила его душу и сердце,

настолько разочаровало его сердце, что готов он был умереть.

Сказал: «Раз веру утратил, что мне до сердца?

Трудно выдержать любовь к христианке».

Увидев его плачевное состояние,

мюриды поняли: нагрянула беда.

Переполнило их изумление,

подкралась растерянность и овладела умами.

Долго просили они шейха одуматься, но всё зря.

советовали разное — не было проку.

Ничьим призывам шейх не внимал,

боль его была неизлечимой.

Разве страсть влюблённого укротишь?

Разве боль его не сожжёт все лекарства?

Просидел шейх до ночи весь долгий день:

взора от дворца не отводит, а рот разинут.

Каждая звезда, всходившая в ту ночь,

возгоралась от сердца того несчастного старца.

Его любовь в ту ночь возросла в сотни раз,

и внезапно рассудок он совсем потерял.

Сердце оторвал от себя и от мира,

загрустил, посыпал голову прахом.

Ни на миг от любви не уснул,

всё томился и жалобно плакал.

Думал: «О Боже, эта ночь бесконечна,

неужели погасло небесное светило?

Я провел в воздержании много ночей,

но такой никогда не испытывал.

Сгорел, как свеча, нет больше света,

в печени нет воды — только кровь сердца.

Как свечу, убивали гореньем и светом,

ночью палили, а днем потушили.

Всю ночь подвергаюсь я нападениям[125],

залит кровью из ран с ног до головы.

Каждый миг ночи приносит сто вылазок!

Предчувствую, каков будет день.

У любого, кому после такого дня выпадет подобная ночь,

печень вспыхнет и будет гореть сутками.

Пребывая в горячке ночью и днём,

в эту ночь обрёл я свой день[126]

В день, когда меня сотворили,

только для этой ночи создан был я.

О Боже, эту ночь уже не сменит день,

не возродится светоч небосвода.

О Боже, сколько же знаков[127] в этой ночи?

Или День воскресения[128] наступил этой ночью?

Или от моего вздоха угас светоч небосвода?

Или так посрамлён он ликом любимой моей, что скрыли его завесой?

Хорошо, что ночь длинна и черна, словно её волосы,

иначе сто раз уже умер бы, не видя её лица.

Совсем сгорю я от страсти,

нет сил усмирить бунт любви.

Где молодость, чтобы годами описывать несчастье

и жаловаться на свою судьбу?

Где выдержка мужа, чтоб скрыть свои чувства

и осушить бокал крепкого вина?

Где удача, чтобы я пробудился

и добился ответной любви?

Где разум, чтобы я вернул себе знание,

и какой хитростью возвратить мне его?

Где рука, чтобы посыпать голову пылью дороги[129]

или из-под земли и крови поднять голову?

Где ноги, чтобы пройти на улицу любимой,

где глаза, чтобы увидеть лицо её?!

Где любимая, чтоб сердцем отозвалась на боль,

где друг, чтоб руку подал хоть на миг?

Где день, чтобы плакать и стонать,

где сознание, чтоб вернуть рассудительность?

Ум исчез, иссякло терпенье, ушла любимая,

разве это любовь, откуда такая боль, что это такое?!»

Все друзья, услышав стенания шейха,

собрались в ту ночь его поддержать.

Один друг сказал: «О великий шейх!

Встань, искушение уничтожь омовеньем».

Шейх ответил: «В эту ночь кровью сердца

я сделал сто омовений, о незрячий!»

Вот другой спросил: «Где же чётки твои?

Как твоё дело будет правым без чёток?»

Ответил: «Бросил я чётки —

мешали зуннар затянуть».

Вот другой сказал: «Эй, старый учитель,

если ты заблуждался, покайся скорей!»

Ответил: «Покаялся всей честью и совестью[130],

чтобы не быть шейхом и выйти из этого невозможного состояния».

Вот другой предложил: «Эй, знающий тайное,

поднимись, возьми себя в руки, намаз соверши!»

Ответил: «Мой михраб[131] — лицо любимой моей! Где оно,

чтоб молитвы я стал читать непрерывно?»

Воскликнул один: «Хватит кощунствовать, встань

и в укромном месте преклони перед Богом колени!»

Ответил: «Если моя возлюбленная здесь,

поклонение перед ней и нахожу я прекрасным».

Вот один упрекнул: «Нет у тебя сожаления,

ни на миг не болеешь душой об исламе».

Ответил: «Сожалением я переполнен сверх меры:

почему не был влюблён я до этого?»

Вот один сказал: «Дэв[132] дорогу твою пересек,

стрелой безнадежности твоё сердце вдруг поразил».

Ответил: «Передай тому дэву:

пусть стреляет и впредь, его выстрел прекрасен и меток».

Вот другой сказал: «Если о нас проведают,

пустят слух: предводитель сбился с пути!»

Ответил: «Я свободен уж от славы и стыда,

разбил я о камень склянку двуличия».

Вот один сказал: «Старые друзья

на тебя в обиде — сердца всех разбиты».

Ответил: «Когда рядом прелестная христианка,

нет сердцу дела до чужих обид».

Вот другой сказал: «Послушай друзей,

чтобы уйти назад этой ночью в Каабу».

Ответил: «Нет рядом Каабы, но есть монастырь.

В Каабе я трезв. В монастыре — пьян».

Вот один сказал: «Собирайся-ка в путь,

сядь, вернувшись, в Каабе и моли о прощении».

Ответил: «Милости прошу, склонив голову

к порогу красавицы, отвяжись от меня!»

Вот другой сказал: «На пути твоём ад!

Ты знаешь, что там тебя ждёт, и не посмеешь грешить».

Ответил: «Возьму я ад себе в спутники:

семь адов сейчас могут вспыхнуть от одного моего вздоха».

Вот один сказал: «С надеждой на рай

вернись и покайся в этих мерзостях».

Ответил: «Когда райское лицо у возлюбленной,

рай — её улица, если он тебе нужен».

Вот другой сказал: «Побойся Бога,

воистину, почитай Всевышнего».

Ответил: «Этот огонь, что Он во мне зажёг,

я не в силах потушить в одиночку».

Вот один сказал: «Отрекись от нее,

повернись снова к вере, набожным стань».

Ответил: «Кроме неверия, от меня, ошеломлённого, ничего не жди.

У ставшего неверным веры не просят».

Увещевания на него не подействовали, и

наконец отказались мюриды от горемычного шейха.

Всколыхнулась от прилива крови завеса их сердец.

Что же покажется снаружи, из-за завесы?

День, как лихой турок с золотым щитом,

рассёк мечом чёрную голову ночи.

С наступлением утра этот горделивый мир,

подобно морю, заполнился светом из родника солнца.

На улице девушки шейх то сидел в одиночестве,

то с собаками её улицы вместе бродил.

Сидя в придорожной пыли, похудел,

стал тоньше волоса из пряди своей луноликой возлюбленной.

На её улице почти месяц провёл,

упорно ждал он восхода солнца её лика.

В конце концов захворал без любимой,

не мог приподнять голову с её порога.

Заменила шейху постель земля её улицы,

подушкой стал порог её дверей.

Так как он не уходил с её улицы,

девушка поняла, что с ним происходит.

Напустив на себя недогадливый вид, спросила красавица:

«Эй шейх, отчего так взволнован?

О пьяный вином неверия, поведай,

с каких это нор отшельники сидят на улице христиан?

Или шейх хочет признаться в любви моим кудрям?

Тогда, глядишь, это сумасшествие пойдёт ему на пользу».

Шейх ответил: «Ты видела меня беспомощным,

поэтому украла ты моё уже украденное сердце.

Или верни моё сердце, или будь со мной ласкова.

Сделай, что я прошу, и не кокетничай.

Откажись от высокомерия и гордости,

видишь — я влюблён, стар, застрял на чужбине.

Моя любовь не переменчива, о красавица,

или голову мне оторви, или стань другом.

Вели — за тебя отдам душу, и если захочешь —

одним поцелуем меня к жизни вернёшь.

О, твои губы и локоны — мои польза и вред,

твоё прелестное лицо — мои цель и желание.

Не распаляй меня завитками своих волос,

не усыпляй томными глазами.

Сердце в огне, глаза полны влаги из-за тебя,

нет друга мне в моём одиночестве, и не вытерпеть мне его без тебя.

Из-за тебя погибаю, всё я распродал

и сшил мешок[133] из твоей любви.

Слёзы дождём льются из глаз —

не видя тебя, только плакать им остаётся.

В разлуке сердце скорбит от бесконечных рыданий,

но лишь увижу твоё лицо — и вновь сердце в горе.

На что довелось мне взглянуть, того никто не видал.

Боль, причинённую мне моим сердцем, никто не испытывал.

От сердца моего, кроме крови, ничего не осталось,

сколько можно терпеть боль, если уже нечему болеть?

Больше не мучай душу несчастного,

полонён я тобой, не язви побеждённого.

Я жизнь потерял в ожидании,

если воссоединюсь — вновь её обрету.

Каждую ночь караулю я душу в засаде —

на твоей улице бродит моя душа-беглянка.

Лёжа ничком в пыли у твоих ворот, жизнь отдаю,

дешевле праха теперь её предлагаю!

Столько плачу за твоей дверью, отвори её,

хоть миг со мной поговори.

Ты — солнце, как от тебя отдалиться?

Я — твоя тень, куда ж мне без солнца?

И дрожу я, словно зыбкая тень,

светом солнца проникла ты в щель моей ямы.

Семь небес я возьму под крыло,

если ты склонишь голову к скитальцу».

Девушка сказала: «Эй, выживший из ума,

постыдись, пора готовить тебе саван и камфару[134].

Нет в твоих словах тепла, не болтай о любви,

стар ты стал, о любви и не думай.

Сейчас тебе лучше саван шить,

чем меня желать.

Ты в преклонных годах и зависишь от куска хлеба,

любить тебе не под силу, уходи.

Как ты надеешься царства добиться,

если досыта хлеба не можешь добыть?»

Шейх ответил: «Попрекай хоть сто тысяч раз,

но, кроме твоей любви, ничто уже меня не заботит.

Не разбирает любовь, кто молод, кто стар,

страсть задевает любое сердце».

Девушка сказала: «Если ты искренен,

откажись от ислама.

У того, кто не следует за своим возлюбленным,

любовь лишь пустой цвет без запаха».

Шейх ответил: «Сделаю всё, что велишь,

всё, что прикажешь, выполню душой.

Я твой раб с кольцом в ушах, о белотелая,

лентой из локонов окутай мое горло».

Девушка сказала: «Если ты мужчина в этом деле,

то должен исполнить четыре деянья:

поклонись моей красоте[135] и сожги Коран,

выпей вина и откажись от веры».

Шейх ответил: «Я выбираю вино,

прочие три — не по мне.

Я выпью вина за твою красоту,

а другие три дела не для меня».

Девушка приказала: «Поднимайся, иди и выпей вина.

Когда выпьешь — начинай буянить».

Привели шейха в кабак,

за ним вошли, стеная, мюриды.

Шейх, однако, счёл сборище приятным,

хозяина — вполне приветливым.

Огонь любви уничтожил его репутацию,

локоны христианки унесли его судьбу,

Не осталось ни капли разума, ни зоркости,

на миг он замолк, не роняя ни звука.

Принял кубок вина из рук возлюбленной,

выпил и сердце отнял от своего дела.

Когда воедино слились любовь и вино,

его любовь к той луне окрепла в сто тысяч раз.

Едва он взглянул на соседку в застолье

и её алые губы в смехе увидел,

Как ему огонь страсти в душу запал,

даже выступили слёзы на ресницах.

Попросил снова налить, выпил, затем

кольцо из её кудрей на уши накрутил.

Шейх помнил чуть не сто книг о вере,

знал весь Коран наизусть.

Когда полилось вино из чаши в чрево,

вытек их смысл, остались пустые слова.

Всё, что помнил, он позабыл.

Пришло вино, и вылетел разум, подобно ветру.

Всё, что хранил он и помнил,

с доски памяти начисто смыло вином.

Любовь к красавице стала сильнее,

всё остальное, что было, напрочь ушло.

У захмелевшего шейха, побеждённого чувством,

душа взволновалась, как море.

Увидев подвыпившую красавицу с вином в руках,

шейх вмиг себя позабыл, потерял рассудок

и сердце отдал. Разгорячившись от вина,

захотел её за шею обнять.

Девушка сказала: «Да ты не мужчина в этом деле!..

О любви рассуждаешь, но смысл её от тебя ускользает.

Благочестие не уживается с любовью,

помни — влюблённость ведёт к неверию.

Если ты твёрд на пути к любви,

прими мазхаб[136]этих вьющихся кудрей[137].

Держась за них, входи в неверие[138],

потому что любовь — серьёзное дело.

Когда ты подчинишься моим локонам,

в тот миг и можешь меня обнять за шею.

Если не захочешь подчиниться,

встань и уйди. Вот посох, а вот и плащ».

Шейх повиновался, дело было сделано,

оставил беспечно сердце на произвол судьбы.

Во времена трезвости

желания земной жизни у шейха и не мелькали.

Когда же опьянел влюблённый шейх,

душа и разум его исчезли.

Не совладав с собой, опозорился он,

не побоялся никого, стал христианином.

Хорошей выдержки оказалось вино,

ударило в голову — закружило старца.

У него — старое вино и молодая любовь,

и любимая рядом, кто же здесь устоит?

Уснул старик и во хмелю рассудок растратил.

Когда влюблённый пьян, считай, что потерян.

Спросил старец: «О луноликая, мне узнать не терпится,

чего ты хочешь от меня, потерявшего сердце?

Когда трезвым был, на идолов не смотрел,

ныне, пьяным, сожгу Коран пред кумиром».

Ответила девушка: «Сейчас ты мой человек,

да будет сладок твой сон, ты достоин меня.

До этого ты был для любви не созревшим.

Стал созревать? Постарайся дозреть, вот и всё».

Когда долетела до христиан весть,

что знаменитый шейх выбрал их путь[139],

Пьяного шейха привели в монастырь,

затем велели зуннар надеть.

Шейх, оказавшись в оковах зуннара,

сжёг хирку и уподобился христианам.

Сердце освободил он от веры своей,

не вспоминал ни Каабу, ни то, что он шейх.

После стольких лет правоверия

черты лица его размыло вином.

Дервиш низвергся вниз с прежних высот,

любовь к дочери христианки сделала своё дело.

Думал шейх: «После этого любой приказ её выполню,

что может быть хуже того, что я уже натворил?

В дни здравого рассудка не замечал истуканов,

а чуть подвыпил — превратился в язычника».

Затем произнёс: «О любимая девушка, что ещё?

Выполнил всё, что велела, что осталось ещё?

Вино проглотил, поклонился идолу из-за любви.

Врагу не желаю того, что я испытал из-за любви.

Если кто-то как я влюбится, неминуемо опозорится,

даже если это будет такой шейх, как я.

Полвека дорога была мне открыта,

море тайн волнами накатывало на моё сердце.

Пылинка любви стремительно прыгнула из засады

и привела меня к началу первого круга».

Любовь не раз так поступала и поступает,

хирку превратила в зуннар и превращает.

Замкнувший себя в Каабе[140] приступает к алфавиту любви.

Но, выйдя в поле любви, он потеряет дорогу.

Добавил: «Прими в расчёт уже сделанное

и намекни, когда соединишься со мной.

Всё, что мне нужно, — единство с тобой.

Всё, что я сделал, совершено мной в надежде на это.

Хочу единения и близости с тобой,

просто сгораю от разлуки».

Девушка сказала: «О пленённый старец,

плата за меня высока, а ты нищ.

Нужно мне серебро и золото, о несведущий,

или золотые руки у тебя, чтобы обойтись без денег?

Нет у тебя золота — забирай свою голову и иди,

прими от меня милостыню, эй, старец, и уходи.

Шагай легко, словно солнце,

стойко терпи и оставайся одиноким».

Шейх сказал: «О белотелая со станом кипариса,

хорошо же ты выполняешь свои обещания.

Кроме тебя, красавица, никого нет у меня,

брось наконец эти лукавые разговоры.

Каждый миг у тебя новые капризы,

норовишь каждый миг свести меня с ума по-новому.

Ради тебя перенёс всё, что было,

ради тебя выполнил всё, что просила.

На пути к твоей любви всё, что имел, потерял,

неверие и ислам, разницу между вредом и пользой.

Что же ты держишь меня в тревожном ожидании?

Мы сговорились совсем о другом.

Все друзья от меня отвернулись,

теперь они — враги моей беспокойной души.

Ты так, они эдак, а мне что делать?

Не осталось ни сердца, ни души, куда мне податься?

Я теперь предпочёл бы, о душой подобная Исе,

быть с тобою в аду, чем без тебя в раю».

Наконец, когда боль шейха обожгла той луне сердце,

поняла девушка, что он искренен.

Сказала: «О несовершенный, калым за меня таков:

ты должен будешь пасти свиней целый год.

И лишь минует год, соединимся мы,

чтоб жизнь вместе провести в радости и горе».

Шейх от приказа любимой не уклонился —

тот, кто увиливает, не приносит плодов[141].

Пошёл шейх Каабы и пир кубаров[142]

свиней пасти целый год.

В душе каждого живёт сто свиней.

Либо убей в душе свинью, либо зуннар повяжи.

Эй, приятель, похоже, ты думаешь,

в такую беду попал только пир, и больше никто?

Эта опасность скрыта в каждом,

она проявляется, когда человек отправляется в путь.

Если ты не сведущ о своей свинье,

нет на тебе и ответственности. Ты — не человек пути.

Когда ты выходишь в путь, о человек дела,

встретишься с кумиром и свиньями сто тысяч раз.

Прикончи свиней, сожги кумира в поле любви,

если не можешь, то прими позор подобно шейху.

Весь Рум переполошил шейх,

приняв христианство. Загудел Рум.

Друзья его так разочаровались во всём,

что не знали, куда и податься.

Когда увидели его несчастье,

перестали его поддерживать.

Все сбежали из-за его позора,

посыпали головы пеплом из-за его беды.

Нашёлся один друг среди сборища,

пришёл к шейху и сказал: «О слабый в деле человек,

давай уйдём сегодня в сторону Каабы,

каков твой указ будет, тайну открой.

Или всем войти за тобой в христианство

и сделать себя михрабом позора?

Тебя одного так не бросим мы,

как и ты, зуннары завяжем.

Иначе не сможем смотреть на тебя в таком виде,

быстро сбежим без тебя отсюда.

В уединении в Каабе мы сядем,

чтобы не вспоминать того, что видели мы».

Шейх сказал: «Душа моя исстрадалась,

куда хотите, туда уходите скорей.

Пока я жив, винный кабак — моё место,

и только девушка-христианка мне радует душу.

Вы не постигли причину своей свободы,

потому что вас миновала беда.

Попади вы в такую беду, тогда и смогли бы

мои мытарства понять своим сердцем.

Возвращайтесь, о дорогие друзья,

я не знаю, что станется дальше.

Если спросят обо мне, рассказывайте правду,

где сейчас тот упавший, свою голову потерявший:

остался он в пасти дракона,

глаза полны крови, рот полон яда.

Ни один неверный в мире не согласится

повторить, что выпало сделать этому пиру ислама.

Поманили издалека его лицом христианки,

и утратили для него смысл разум, вера и шеихство.

Судачат повсюду, как вокруг него завился

локон её, кольцо за кольцом.

Если начнут меня упрекать,

скажи: на пути любви такое случается часто.

На этом пути, что без конца и начала,

никто не защищен от коварства и опасности».

Произнёс это, от друзей отвернулся,

направился своих свиней пасти.

Пока он удалялся, мюриды плакали непрерывно.

Взглянут на него — и снова слёзы текут.

Наконец двинулись в сторону Каабы,

оставив свои души в пламени, а тела в горячке.

Думали: шейх остался в Руме один,

пустил свою религию на ветер, стал христианином.

От стыда растерялись они так, что

попрятались по своим углам.

У шейха в Каабе остался верный мюрид,

в надёжности ему не было равных.

Был он прозорливым и мудрым,

и никто не знал шейха лучше, чем он.

Когда шейх из Каабы отправился в путь,

мюрида в тот день не оказалось на месте.

Когда же он возвратился,

обитель шейха застал уже без хозяина.

Расспросил он вернувшихся о состоянии шейха,

и поведали они ему обо всём:

какими рогами[143] награждён он судьбой

и чем он занят по воле Провидения[144].

Свою судьбу, мол, прочно связал с христианкой,

путь к вере со ста сторон закрыл.

Играет в любовь с локоном и родинкой,

хирка стала ложью. О чём ещё говорить?

Совсем перестал он молиться,

и, верно, пасёт свиней в этот час

тот больной господин, что

окован зуннаром в четыре кольца.

Хотя шейх на пути веры душу отдал,

он так изменился, что невозможно узнать...

Когда мюрид до конца дослушал, от изумления

лицо его пожелтело, как золото, и застонал он.

Ответил рассказчикам: «О грешники,

в верности и не мужи, и не женщины.

Любому нужны сотни тысяч надёжных друзей.

Верный друг необходим в тяжёлые дни.

Если были вы сподвижниками шейха,

почему не помогли ему?

Позор вам, предавшие дружбу,

где ваша верность и благодарность?

Раз шейх завязал себе зуннар,

все обязаны были завязать по зуннару.

Вам отрекаться от него нельзя было,

все должны были стать христианами.

Вы отступили от дружбы, а это нельзя,

вы показали себя лицемерами.

Если ты нашёл друга, стал ему помощником,

то другом и оставайся, даже если тот в неверие впал.

Друг принимает твою беду сердцем,

если сам в тот момент сто тысяч раз счастлив.

Когда шейх попал в пасть кита[145],

вы все испугались стыда и позора.

Но позор — основа любви,

каждый, кто от этой тайны отворачивается — недозрелый».

Все оправдывались: «Зря ты нас упрекаешь,

к рассудку его мы взывали не раз и не два.

Готовы были мы и остаться с ним,

и вместе жизнь провести в радости или в горе,

воздержанность продать и позор купить,

от веры отречься и христианами стать.

Однако шейх повелел,

чтобы каждый из нас от него отвернулся.

Он не увидел в нашем присутствии пользы

и обратно нас всех отослал.

И вот — мы по его приказу вернулись,

всё рассказали, не утаив ничего».

Но возразил асхабам мюрид:

«Если вы приложили усилие, то

ваша заслуга видна только Богу,

в Его присутствии всегда вы с головы до ног.

Но пока перед Ним лишь в жалобах на невзгоды

вы опередили друг друга.

Если бы Истинный увидел вашу тревогу,

Он быстро вернул бы вам шейха.

Вы покинули своего наставника,

но зачем вы от Истинного отвернулись?»

Когда мюриды услышали эти слова, от стыда

никто не поднял глаз.

Муж сказал: «Сейчас от стыда нет толку,

дело сделано. Встанем же быстро.

Быть на пороге Истинного следует нам,

жалуясь Ему, посыплем головы пеплом.

Одежду из бумаги[146] наденем все,

дойдём наконец до нашего шейха все».

Вышли они в сторону Рума из арабской земли,

ночью и днём держа затворёнными двери душ своих.

У порога Истинного каждый сто тысяч раз

то милосердия просил, то горько плакал.

Полных сорок дней и ночей

не сходили они с одного места.

Никто из них не спал сорок ночей,

никто не ел и не пил сорок дней.

От смиренной мольбы благородных мужей

бурно вскипели небеса,

все ангелы на небесах и земле

от скорби оделись в синее[147].

Наконец была принята молитва стоящего впереди,

долетела стрела молитвы до цели.

После сорока ночей тот благородный мюрид

сидел в одиночестве, погрузившись в себя.

Ранним утром принёс ветерок мускусный аромат,

открылся тайный мир сердцу мюрида.

Мустафу[148] увидел — появился, словно луна,

с вьющимися чёрными волосами.

Тень Бога на земле, солнце лика Его,

сто миров полных душ посвящены одному его волосу.

Ступает величаво, улыбается,

любой, кто его увидит, растеряется.

Мюрид, его увидев, вскочил на ноги:

«О Посланник Аллаха, помоги мне!

О указывающий всем путь во имя Бога,

шейх наш заблудился, ему путь укажи».

Ответил Мустафа: «О великий в усердии,

ступай, снял я с шейха оковы.

Не ослабевало твоё великое усердие,

пока не освободило шейха, достигло оно своей цели.

Между шейхом и Богом с давних времен

лежали пыль и прах, очень чёрные.

Эту пыль мы убрали с его пути,

во тьме его не оставили.

Каплями из безграничного моря Милости, словно росой,

мы обрызгали шейху жизнь.

Сейчас дорога свободна от пыли,

покаялся он, грех простился ему.

Ты верно знай, что сто миров греха

от одного искреннего покаяния прощается.

Когда взволнуется море доброты,

стирает оно грехи и мужчин, и женщин».

Услышав его, мюрид от радости лишился чувств,

издав такой вопль, что небо вздрогнуло.

Известил он всех асхабов,

одарил их доброй вестью и собрался в путь.

Бежал он к шейху с асхабами, рыдая от радости,

пока не добрался до места, где шейх свиней пас.

Увидели шейха — стал тот словно огонь,

мятущийся, радостный.

Забыл про христианство,

зуннар свой развязал.

Скинул шапку габров[149]

душа его вышла из христианства.

Шейх, заметив асхабов вдали,

среди них себя тусклым увидел.

Разорвал одежду на себе от стыда

и голову прахом осыпал от безысходности.

То кровавую слезу ронял, словно туча,

то вообще от души хотел отказаться.

То завеса небосвода сгорала от вздоха его,

то кровь закипала в венах его от раскаяния.

Мудрость и тайны, Коран и хадисы,

что с его души были полностью смыты,

всё это разом на память ему пришло,

разорвал он путы невежества и беспомощности.

Когда увидел он своё состояние,

пал на землю в поклоне, заплакал навзрыд.

Выплакал слёзы, пошла из глаз кровь вместо слёз,

от стыда весь покрылся испариной.

Когда асхабы увидели его в таком состоянии,

впавшим в горе вперемешку с радостью,

ринулись к нему во весь дух,

так благодарны, что были готовы с жизнью расстаться.

Шейху сказали: «О видящий тайное за завесой,

разогнаны облака перед солнцем твоим.

Вера заменила неверие,

идолопоклонник Рума вернулся к Единому.

Взволновалось вдруг море признания,

Посланник стал заступником твоим.

Пришло время благодарить мир,

благодарить Бога, не надо скорбеть.

Хвала Аллаху, в море темноты и заблуждения

сделавшему путь ясным, как солнце.

Тот, Кто может делать светлое тёмным,

принимает покаяние, даже когда много грехов.

Огонь покаяния, который Он зажигает,

сжигает все, что должно быть сожжено».

Сокращу я рассказ с этого места.

Пора им сейчас в обратный путь.

Шейх омовение совершил и вновь надел хирку,

отправился вместе с асхабами в Хиджаз[150].

Снится девушке-христианке:

взошло рядом солнце, приблизилось к ней.

Солнце вдруг заговорило:

«Беги тотчас за шейхом своим.

Прими его веру, стань прахом пред ним.

Осквернила его ты — очисти теперь!

Он искренне встал на твой путь,

последуй и ты за ним всем своим сердцем.

Сбила его ты с пути, он пошёл за тобой,

но раз он вернулся на свой путь — стань ему спутницей,

иди рядом с ним, хватит тебе

пребывать в заблуждении, очнуться пора».

Когда пробудилась девушка ото сна,

свет брызнул из сердца, словно солнечный луч.

Объяла сердце её дивная боль,

взволновало её желание Истины.

В опьянённой душе вспыхнул огонь,

обратилась она к сердцу и нашла его влюблённым.

Не ведала эта смятенная душа,

что за семя внутри неё дало росток.

Попала в беду, некому было помочь,

обнаружила себя в удивительном мире.

В мире без признаков дороги

учись быть немым — язык неизвестен.

В тот же миг всё кокетство и пустое веселье

потоком из неё вылились, о чудо!

Выбежала с криком, платье порвала,

посыпала голову прахом и, сбивая в кровь ноги, побежала прочь.

Сердце полно боли, и сама слаба,

устремилась за шейхом и мюридами.

Бежала она с потерянным сердцем,

пот лился ручьями, словно ливень в грозу.

Но не знала она в пустыне, в степи

ни направления верного, ни дороги.

Обессилев, заблудилась, расплакалась,

лицом тёрлась о землю в отчаянии.

Запричитала жалобно: «О всем помогающий Боже!

Я женщина, от которой ничего не зависит.

Многих мужчин, идущих по Твоему пути, я сбила с дороги.

Ты не бей меня, потому что била я их, пребывая в неведении.

Успокой кипящее море гнева Своего,

не знала я — и ошиблась, Ты прости.

Что бы я ни сделала, с меня, бедной, не взыщи,

я веру выбрала, пощади неверную».

Голос объявил шейху изнутри:

«Та девушка вышла из христианства,

осознала она Наше Божество.

На пути к Нам у неё возникли препятствия.

Вернись, встань рядом с кумиром своим,

будь другом и спутником любимой своей».

Шейх тотчас свернул с дороги, как ветер,

поднял он среди мюридов волнение.

Все спросили: «В чём тайна твоего возвращения,

какова цена пустых разговоров и покаяний?

Вновь примешься за любовные забавы,

окунёшься в разврат после стольких покаяний?»

Шейх сообщил им то, что узнал о девушке,

и едва не умерли все, кто услышал.

Повернули обратно шейх и асхабы, шли,

пока не добрались туда, где была услада сердца шейха.

Увидели лицо её, жёлтое, как золото,

локоны, покрытые дорожной пылью.

Платье совсем изодрано, ноги босые,

лежала на земле подобно трупу.

Когда заметила та луна с израненным сердцем

своего шейха, лишилась чувств.

Пролил шейх на её лицо потоки слёз,

пока была она в объятьях сна, в обмороке.

Очнувшись, взглянула на шейха красавица

и сама разразилась слезами, подобно утренней туче.

Перед взором её прошли его верность и любовь,

сама бросилась ему в ноги, взяла его руки в свои.

Сказала: «Мне стыдно перед тобой, душа моя в пламени,

больше не могу гореть за завесой.

Сбрось эту завесу, чтоб прозрела я,

позволь мне принять ислам[151], перед тем как умру.

Когда шейх ей прочёл шахаду,

волнение охватило друзей шейха.

Когда увидела красавица свет истины,

потоки слёз они пролили:

наконец-то красавица нашла свою дорогу,

насладилось её сердце верой.

Её упоённое сердце почувствовало

безмерное одиночество, и не было утешителя.

Сказала: «О шейх, иссякло мое терпение,

более не могу переносить разлуку.

Ухожу из этого мира, полного горя,

прощай, о шейх Санаан, прощай!

И речь моя будет краткой,

и сама я слаба, прости меня и не держи обиды».

Промолвила эти слова та луна и отдала Богу душу.

Половина души у неё осталась[152] — и всё отдала Любимому.

Скрылось её солнце за тучей,

отделилась от неё сладкая душа, какое горе!

Была она чистой каплей в этом мире лжи,

в сторону моря правды отправилась.

Как ветер, уйдём мы из этого мира,

ушла она, и мы все уйдём.

Так было много раз на дороге любви,

это известно тому, кто познал любовь.

Всё, о чём поведано, возможно на этой дороге:

милость и отчаяние, обман и счастье.

Нафс человека глух к этим тайнам,

и слабому не победить врага.

Эти тайны постигаются душой и сердцем,

их не поможет понять красота глины и воды[153].

Битва сердца с нафсом с каждым мигом трудней.

Пой горькую песнь, ибо скорбь станет ещё тяжелей,

Когда выслушали птицы все эти рассказы,

то увидели себя готовыми души отдать.

Симург отнял безразличный покой их сердец,

любовь к возлюбленному умножилась в сто тысяч раз.

Тверды в намерении, отважно и

споро все выступили в путь.

В один голос все восклицали: «Нам сейчас

нужен вожак, что на наши вопросы ответит!

Пусть он поведёт стаю в путь,

в нашем деле своеволие неуместно.

В таком перелёте нам нужен чудесный вожак,

способный уберечь от глубокого моря внизу.

Прислушиваться к нему будем мы всей душой,

вели он плохое, прикажи он хорошее — выполним всё,

чтобы наш мяч с поля бесед

долетел до вершины горы Каф,

чтобы искорка попала на Великое Солнце,

а тень Симурга осенила нам головы».

Постановили наконец: раз нет предводителя,

надо выбрать его. По традиции,

кому выпадет жребий, тот и станет вождем,

среди младших он станет старшим.

Когда речь об этом зашла, волнение улеглось,

стих гомон, все приумолкли.

Вверив свою судьбу жребию,

встревоженные птицы успокоились.

Бросили жребий. Выбор пал на достойного,

он пал на Удода влюблённого.

Все согласцлись с его предводительством,

скажи он: «Отдайте голову!» — и отдали бы.

Затем приняли обет подчинения: он — вожак всех

в этом пути, глава и предводитель,

его слово — последнее, его повеление — решающее.

И Удоду свои души и тела вверили.

Тогда указывающий путь Удод шагнул вперёд, как богатырь,

и увенчали его короной.

Сотня тысяч птиц выступила в путь,

тенью крыльев закрыли и рыб, и луну.

Когда завиднелось начало пути,

до самой луны поднялись крики толпы.

Величие пути объяло их сердца,

пламя его опалило их души.

Все разом в полёт поднялись,

не думая о крыльях, ногах, головах.

Забыв о жизни, преисполнились все отвагой,

ведь дорога длинна и нелегка ноша.

О диво! Был странен тот путь и безлюден,

без крупицы зла и без следа добра!

Пребывали в нём тишина и глубочайший покой,

ничто не увеличивалось и не уменьшалось в нём.

Кто-то из идущих спросил: «Отчего так пустынна дорога?»

«Из-за величия Падишаха», — ответил Удод.

Однажды ночью Баязид[154] вышел из города.

Тихо в поле: ни шума, ни людских голосов.

Сияла луна — мир залило светом

ночного солнца, и было светло, словно днём.

В небе — россыпи блистающих звезд,

кружатся все по орбитам своим.

Долго шейх по округе прогуливался,

ни одной живой души не встретив.

Переживание его охватило.

«Боже, я переполнен волнением, — произнёс. —

Твой Трон — высочайший,

почему же в Твоём дворе так мало страждущих?»

«О ты, путём изумлённый! — голос раздался. —

Падишах к себе допускает не всякого.

Высота этого места требует держать

всех бедняков подальше от Нашего двора.

Когда разливается свет Нашего Величия,

гонит он прочь и спящих, и легкомысленных.

Годами людское ожидание длится, пока

один из сотен тысяч будет допущен».

Все птицы, переживая ужас при виде пути,

застонали, словно крылья их окровавились:

дорогу увидели бесконечную

и боль увидели без лечения.

С такой мощью ветер состоятельности вдоль неё дул,

что и небо над ней надломилось.

Вела она в пустыню, где и павлин ангелов[155],

несомненно, никем вдруг покажется.

Разве найдутся у какой-либо птицы в мире

силы двигаться по этому пути даже на миг?

Путём перепуганные, все птицы

в одном месте собрались.

Потерянные, подошли к Удоду,

уже сочетая в себе желание с умудрённостью.

Обратились: «О ты, знающий дорогу!

Нельзя подойти к Шаху невежливо.

Ты долго был с Сулейманом,

ты был в царстве султана.

Все традиции служения знакомы тебе,

наряду с местами и опасными, и спокойными.

Ты видел и подъемы, и спуски на этой дороге,

вокруг мира ты не раз облетал.

Раз ты наш имам, открывающий или закрывающий цель[156],

мы хотим, чтобы ты сейчас,

здесь, взошёл на минбар

и свой народ подготовил к пути.

Расскажи нам об обычаях и традициях царей,

ибо в неведении пройти этот путь не возможно.

Трудность у каждого в сердце,

но сердце в пути должно быть свободно.

Сначала разреши затруднения в наших сердцах,

чтобы твёрдо за дело мы взялись.

Когда расскажем тебе о своих трудностях,

сотрём из своих сердец все сомнения.

Ибо знаем, что эта дорога длинна,

и останется она тёмной для нас, если остаться в сомнениях.

Когда освободятся сердца, отдадим пути тело,

без тела и сердца у порога голову сложим».

Тогда поднялся Удод на миибар

и принялся говорить.

Когда в короне Удод на возвышении восседал,

счастливым стал видевший его лицо!

Более ста тысяч птиц

выстроились перед Удодом в ряды.

Подошли соловей вместе с горлицей,

чтобы запеть вдвоём.

Обе птицы принялись петь в этот час,

от их мелодии переполох охватил мир.

Услышавший их голоса,

покинув себя, словно сознание потерял.

У каждого появилось состояние,

когда никто собой не был, однако присутствовал здесь.

«О ты, обогнавший! — кто-то спросил. —

В чём же ты обогнал нас в действительности?

Раз и ты искатель, и мы ищем правду,

так откуда разница между нами возникла?

Чем провинились наши тела и души,

что твоя доля стала чистой, а наша — осадком?»

«Сулейман на нас смотрел целый миг, о вопрошающий! —

воскликнул Удод. —

Ни золотом, ни серебром я бы этого не добился,

все мои богатства — из-за этого взгляда.

Разве достигнешь этого только покорностью?

Дьявол долгое время в повиновении был.

Но если кто-то говорит, что не нужно покорности,

проклятие льётся на него каждый час.

Не бросай ты покорность ни на один вздох,

но если повинуешься, то её в себе не оценивай.

Проведи в смирении свою жизнь,

дабы Сулейман взглянул на тебя.

Если же Сулейманом ты будешь принят,

и моих искусных слов не хватит для описания твоего состояния».

Однажды султан Масуд случайно

оторвался от своего войска,

и гнал он коня в одиночестве.

На берегу моря приметил он мальчика,

бросавшего сети. Поздоровавшись,

присел султан рядом.

Мальчик сидел грустно,

усталый душою и сердцем.

— Почему ты грустишь? — спросил султан.

— Никого я не видел печальней тебя.

— О мудрый эмир, — ответил мальчик, —

нас — семеро сирот.

У нас только мать,

бедны мы и одиноки.

Только рыбе и рады с утра и до вечера.

Бросаю я сети в воду,

если с трудом вытаскиваю я рыбу,

она и становится нашей пищей, о эмир.

— О грустный мальчик!

Хочешь, поиграем в твою игру вместе? — спросил эмир.

Мальчик согласился, начали они игру.

Султан забрасывал в море сеть.

Рука мальчика стала дланью султана, поэтому

в тот день выловил он сотню рыб.

Увидев столько рыбы перед собой, мальчик сказал сам себе:

«Странно, что такое пришло мне изобилие.

О отрок, ну и богатство у тебя

с таким уловом в твоей сети!»

— Исчезнешь ты, мальчик, — заметил вполголоса и Масуд, —

если узнаешь о своём рыбаке.

Ты здесь богаче меня,

ибо твоим рыбаком стал султан.

Произнеся это, султан сел на коня.

— Забери свою долю, — сказал ему мальчик.

— Сегодня свою долю я не возьму, — ответил султан, —

а вот всё, что выловим завтра, пусть будет моим.

Завтра ты будешь нашим уловом,

а это значит, не отдадим улов никому!

На следующее утро султан, войдя во дворец,

вспомнил о вчерашней игре.

Отрядил некоего полководца, тот вызвал мальчика во дворец.

Султан усадил мальчика рядом с собой, стал с ним играть.

Кто-то удивился: «О султан! Он же бедняк!»

— Кем бы он ни был, с нами играет он, — ответил султан, —

раз мы его приняли, то выгнать не можем.

Промолвил это и сделал мальчика султаном рядом с собой.

Некий хам спросил мальчика:

— Как ты нашёл это совершенство?

— Пришла радость и прошло горе, — ответил мальчик, —

ибо мимо меня прошёл Владыка.

Казнён был шахом некий убийца.

Приснился он суфию:

живёт он в раю радостно,

проводя время в веселье, в прогулках.

«Ты же убийца, — суфий спросил, —

на тебе — тьма преступлений.

Как ты попал в это место?

С твоими поступками его достичь невозможно».

«Когда полилась моя кровь, — ответил тот, —

Проходил мимо Хабиб Аджами[157].

Тот пир пути неприметно

на миг на мне взгляд задержал.

И эти почести, и много других

обрёл я благодаря тому взгляду».

У того, на кого учитель взглянул,

душа в одночасье познает сотню тайн.

Пока на тебя не смотрит наставник,

как о душе своей ты можешь что-либо знать?

Даже долго пробыв в уединении,

всё равно не сможешь найти путь без чьей-либо помощи.

Не иди один! Нужен пир на пути,

не бросайся слепым в это море.

Пир необходим тебе на пути,

во всех делах он защищает тебя.

Сам ты никогда не отличишь дороги от ямы,

без его помощи не найдёшь направления.

Нет у тебя ещё зрения, и дорога длинна,

пир — твой проводник в этом пути.

Тот, кто нашёл приют в тени владельца богатств,

никогда в пути не будет смущён.

У того, кто растворился в богатстве,

в руках и шипы оживают цветами.

Однажды Махмуд на охоте

от войска своего оторвался,

повстречал держащего ишака дровосека:

у того хворост упал, и печально он чесал голову.

Махмуд, увидев его, измученного,

с рассыпанным хворостом и уставшим ишаком,

обратился к нему, подъезжая: «О неспокойный,

нужна ли помощь?» — «Да, о всадник, нужна! — тот ответил.—

Если поможешь мне, предосудительного не случится:

мне — только впрок, а тебе — не в ущерб.

Предвижу пользу, видя лик твой красивый[158],

от красавца идущее благо неудивительно».

Из милости спешился шахрияр,

протянул руку к хворосту, словно к цветку.

Набросал на ишака вязанку знаменитый Махмуд

и погнал обратно коня, в сторону войска.

«Идёт старик-дровосек, за ним — ишак с хворостом, —

сказал войску Махмуд. —

Перекройте со всех сторон ему путь,

дабы я смог лицо его рассмотреть».

Войска перекрыли дровосеку дорогу,

не осталось тому ничего, кроме как продвигаться к султану.

«С таким худым ишаком добраться вряд ли удастся.

Вот ведь злодейское войско!» — думал старик.

Хоть боялся, но на шатер султана поглядывал,

и на дорожку, к нему ведущую, тоже.

Гнал он ишака поближе к султану.

Его рассмотрев, устыдился пир дороги.

Увидев знакомое лицо под зонтом,

стал он внимательным, неловкость он ощутил.

«О Боже, с кем делить своё состояние? — старик обронил. —

Махмуда я своим грузчиком сделал».

«О ты, мой дервиш! — обратился султан к старику. —

Что здесь тебе нужно?»

«Ты же знаешь о моём деле, не хитри,

притворяясь не знающим ничего.

Я старый дровосек, много детей у меня,

и днем и ночью таскаю хворост из леса.

Продаю хворост, хватает только на хлеб.

Так дай мне хлеба, если ты можешь».

«О печальный старик, назови цену,

я рассчитаюсь золотом. Сколько стоит хворост?» — спросил султан.

«О падишах, дёшево не покупай это у меня,

меньше, чем за десять мешков золота, не продам».

«Умолкни, дурак, — заголосили из войска. —

Слишком дёшево продаёшь... Цена всему этому — два

ячменных зерна».

«Цена хворосту — два зёрнышка ячменя, — согласился старик, —

но редко такой щедрый покупатель случается.

Когда благоденствующий дотронулся до страданий моих,

превратил он мой хворост в сотню цветов.

Теперь желающим купить этот хворост

за корень каждой веточки придётся динар заплатить.

Невзгоды терзали меня, пока

моего хвороста он не коснулся.

Хотя сам по себе этот хворост и дёшев,

но сейчас цена ему — сотня душ, ибо он — из его рук».

Птица спросила: «О опора войска!

Слаба я, как выступить в путь?

Я немощна и беспомощна,

не сталкивалась никогда с подобным путём.

Страшен путь к далекой пустыне,

да умру же я на первой стоянке.

По дороге много огненных гор,

одолеть их не каждому по плечу.

Сто тысяч голов в этом деле стали мячами[159],

рекой полилась кровь от такого желания.

Сотня тысяч умов здесь сдалась,

а головы не склонивший её потерял.

На таком пути, где без тени фальши мужчины

от стыда чадрой накрываются,

от бедняги вроде меня что, кроме пыли, поднимется?

Жалко погибну я, если выступлю в путь».

«О ты, замершая! Сколько же можно об этом? — ответил Удод. -

До каких пор твоё сердце будет в этом капкане?

Раз незначительна твоя цена здесь,

нет разницы, выступишь в путь или нет.

Весь мир полон гадости,

и гибнут в нём люди в мучениях.

Сотни тысяч людей, как жёлтые черви,

с болью в нём умирают.

Погибнуть на этом пути в лишениях

достойнее смерти в гадости, в унижении.

Если в этом желании — ошибка с твоей и с моей стороны,

то даже пусть от горя умрём — так положено.

Ведь ошибок и так в мире много,

и ещё одна ничего не изменит.

Человеку более к лицу опозориться любовью,

чем чистить канализацию и заниматься хиджаматом[160].

Сотни тысяч людей заняты грабежом,

гонясь за богатством и мерзостью.

Допустим, наша сделка не сулит барыша, как грабёж,

да ты поменьше высчитывай, этим меня не растрогать.

Положим, от этой сделки ты отвернёшься,

но сможешь ли заниматься лишь грабежом?

Если скажут: «Всё это — высокомерие и мечты,

никто туда не добрался, неужели ты чего-то достигнешь?»,

отвечу: умереть от этой горделивой мечты

достойней, чем отдать сердце дому и лавке.

Столько мы повидали и выслушали,

но ни на миг не оторвались от себя,

дела затянулись по многолюдью,

что взять с гурьбы не читающих намаз бедняков?

Пока о себе не забудем и от толпы не очистимся,

не выйдет наша душа из горла чистым дыханием.

Тот, кто не смог забыть о толпе,

мёртв и не достоин этой завесы.

Осведомлённой душе поверяются тайны,

живущий толпой для этой дороги не годен.

Вступай в путь, если ты мужчина,

брось лукавить как женщины.

Будь уверен: даже если это желание воспринимается как неверность,

это — правильное дело и совсем не простое.

Плод на дереве любви — нищета,

пусть тот, кто желает плодов, призывает любовь.

Едва любовь поселяется в сердце,

душа человека этот мир покидает.

Человека погружает в кровь эта боль,

вверх ногами выбрасывая из-за занавеса[161].

Ни на миг не оставляет в покое,

убивает его, затем просит прощения.

Если подаст воду — не даст без мучения,

если подаст хлеб — тесто на крови будет замешано.

Если от истощения человек станет слабей муравья,

то любовь с каждым мигом сильнее его прижимает.

Когда мужчина попадает в море опасности,

он не съест и куска без страдания.

Нуганский[162] шейх пришёл в Нишапур.

Трудный переход его истощил.

Целую неделю в драной одежде

в каком-то углу пролежал он голодным.

В конце недели взмолился: «Господи!

Подай мне хлеба буханку».

«Убери дочиста всю площадь Нишапура, —

услышал шейх некий голос. —

Если очистишь всю площадь,

маленький золотой слиток найдёшь; им заплатишь за хлеб».

«Будь у меня веник и сито[163], — сказал шейх, —

легко было бы достать деньги на хлеб.

Коли я очень беден,

просто подай мне кусок, не мучай меня».

«Хочешь лёгкого хлеба? — голос спросил. —

Просеивай землю, если хлеб тебе нужен».

Пир пошёл, долго всех умолял,

и занял-таки у кого-то веник и сито.

Перетирал он землю усердно

и наконец нашёл золото.

При виде золота возликовал его нафс.

Шейх отправился к пекарю и хлеба купил.

Но совсем шейх забыл о венике с ситом,

пока пекарь хлеб ему отдавал.

Душа пира вспыхнула,

прочь он устремился в рыданиях.

«Отчаяннее меня никого нет, — восклицал, —

золота уже нет, чем теперь платить штраф?[164]

Бродил он, словно безумный,

пока не забрался в развалины.

Угрюмо, униженно сидел он в развалинах

и вдруг заметил там и сито, и веник.

Пир обрадовался и воскликнул: «О Боже!

Почему Ты испортил мне жизнь?

Превратил в яд Ты мой хлеб,

вели же пойти, вернуть хлеб — я верну свой покой».

«О ты, безрадостный! — голос ответил. —

Пресен хлеб без закуски[165]

Раз к пустому хлебу, что рядом с тобой,

закуску добавили — благодари!»

Жил некогда глупец и всё сокрушался,

что ходил голый, а люди вокруг наряженные.

«О Боже, дай же мне солидный наряд, — сказал безумец, —

одень и меня, как других».

«Эй, успокойся, греющее солнце дали тебе», —

ответил ему некий голос.

«О Боже, за что мучишь меня? — продолжил безумец. —

Неужели нет у Тебя наряда получше солнца?»

«Иди и подожди ещё десять дней, — сказал голос, —

подарят тебе без лишних разговоров наряд».

Прошло десять дней. Продавец тряпок

принес наряд, весь в нашитых заплатках.

Сто тысяч лоскутов было на нём,

ибо владелец его дервишем оказался.

«О хранитель тайн, — глупец обратился к нему, —

с какого же дня ты шил этот рваный наряд?

Или все одежды сгорели в твоём запаснике,

что пришлось вместе сшить столько тряпок?

Сто тысяч рваных кусков ты зашил!

У кого научился так отменно портняжить?»

Дело не только в стремлении к Его двору:

надо стать на Его пути пылью.

Бывало, много людей добиралось ко двору издалека,

сгорев ли в огне, осветившись ли светом.

И когда после долгой жизни цель всё-таки достигали,

по-разному сожалели, что цели не видели.

Семь лет Рабийя[166] на пути к Мекке

двигалась практически на боку[167] — вот венец для мужчин!

Когда радостно приблизилась к храму,

воскликнула: «Мой хаджж — совершенен!»

В день паломничества подойти собралась к Каабе,

но у неё началась менструация.

С полдороги вернувшись, сказала:

«Семь лет я ползла на боку, о Величайший!

Но едва столь великолепный день[168] я увидела,

Ты бросил под ноги такую колючку!

Либо приюти меня теперь в Твоем доме[169],

либо оставь меня в доме моём».

Пока не станешь таким же влюблённым, как Рабийя,

не узнаешь владельца события[170].

Пока ты закручен в этом бушующем море,

поднимаются волны отторжения и признания.

То из Каабы изгоняют тебя,

то в монастыре тайнами делятся.

Если выберешься из этой воронки,

с каждым мигом начнешь становиться спокойнее.

Но если, застряв, в нём останешься,

твоя голова закружится, словно мельница,

аромат покоя не ощутишь и на миг,

а уравновешенность твою даже муха нарушит.

Сидел на углу улицы безумец униженно,

кто-то из знатных к нему подошёл.

«Вижу в тебе некую приближённость,

а покой — в твоей приближённости», — вельможа сказал.

«Разве я могу быть спокойным, — ответил тот, —

когда нет мне покоя от мух и от блох.

Мухи мучают меня днём,

блохи ночью спать не дают.

Проник Намруду в голову мелкий комар,

и сходил тот с ума, сердце его стало измученным.

Я кто, Намруд этого времени, что от Друга

и блохи, и комары, и мухи мне достались?»

«На мне тьма грехов, — сказала другая. —

С грехами кто доберётся туда?

Муха, безусловно, испачкана гадостью.

Достойна ли она встречи с Симургом на Кафе?

Если сворачивал с пути грешный мужчина,

как найти ему близость Царя?»

«О легкомысленная, надежду не теряй на неё, — ответил Удод. -

Испрашивай у Него добро и вечную щедрость!

Если так просто бросишь ты щит,

труднее станет дело твоё, о незнающая!

Если бы не принималось покаяние кающегося,

не было бы для него и ниспослания[171] ночью.

Если ты грех совершил, то открыта дверь покаяния,

кайся, ибо эта дверь не закроется.

Если хотя бы на миг станешь ты искренен на этом пути,

сотня побед тебе навстречу пойдет».

Жил некто, совершивший много грехов,

от стыда он покаялся и вернулся к пути.

Но вновь, когда нафс набрал силу,

нарушил он покаяние и пошёл вслед за похотью.

На какое-то время сбился с пути,

разные грехи совершал.

И вновь боль сердце его охватила,

от стыда тяжко стало ему.

Но только бездарностью он обладал —

и хотел было каяться, да не посмел.

И ночью, и днём, словно жаркое на сковородке,

окровавленное сердце его пылало в огне,

придорожная пыль

скопилась в его глазах из-за слёз.

Однажды поутру некий голос обратился к нему,

принял участие в нём, выполнив его дело.

«Господь миров говорит, — возгласил, —

что когда в первый раз ты покаялся,

простил Он тебя, принял твоё покаяние.

Мог наказать, но не стал.

На следующий раз, когда нарушил ты покаяние,

дал Он тебе срок, не разгневался.

Если сейчас ты желаешь вернуться,

о незнающий,

возвращайся же! Ибо открыта дверь,

ты ошибся, мы — в ожидании».

Однажды ночью Доверенный дух[172] был рядом с Седрой

и услышал «Лябейк»[173], произнесённое Господом.

«Некий раб сейчас призывает Его, — молвил Архангел, —

не знаю, известен ли кому тот человек или нет.

Знаю лишь, что уважения достоин тот раб,

нафс его мёртв, а сердце — живое».

Пожелал тотчас Архангел узнать, кто же это,

но не нашёл его следов на семи небесах.

Поискал на земле и в море,

не нашёл его ни в горах, ни в полях...

Вернулся он ко Всевышнему быстро,

был ещё слышен голос «Лябейк».

От сильного желания его голова закружилась,

ещё раз он облетел вокруг света.

Не нашел этого раба и сказал: «О Боже,

покажи мне дорогу к нему».

«Иди в Рум, — Всевышний ответил, —

войди в храм и узнаешь».

Архангел пошёл и увидел его: открыто

взывал некто к идолу, горько рыдая.

Это состояние Архангела разгневало,

вернулся он к Всевышнему огорчённым.

«О Ты, Кто ни в чём не нуждается! — начал говорить

Архангел. —

Сними для меня с этой тайны покров.

По причине милосердия своего Ты отвечаешь

тому, кто обращается к идолу в храме?»

«Сердце у него чёрное, — ответил Всевышний, —

он не знает, поэтому спутал дорогу.

Этот ничтожный избрал не тот путь по ошибке.

Но Я — Знающий, Я — не ошибся.

Сейчас допущу его ближе к Себе,

Наша Милость станет причиной его прощения».

Сказал это и открыл его душе дорогу,

и отверз ему уста, чтобы восхваляли Господа.

Чтобы ты знал, это — та вера,

и то, что здесь происходит, — не без причины[174].

Если за этой дверью нет ничего у тебя,

ничего страшного, поменьше крути.

Не всегда приобретают чистую веру —

бывает, покупают и пустоту у Него.

Один суфий, идя по Багдаду,

услыхал чей-то голос:

«Есть у меня много мёда,

продам дёшево, но где ж покупатель?»

«О терпеливый человек! Отдашь ли даром немного?» — шейх спросил.

«Проходи! — ответил тот. —

Разве ты сумасшедший? О легкомысленный,

никто даром ничего не даёт кому-либо».

«О суфий, входи! — иной голос раздался. —

Пройди ещё одну лавку от этого места,

чтобы Мы всё даровали тебе,

и ещё больше дадим, если захочешь».

Милость подобна восходящему солнцу,

что все частички объемлет.

Взгляни на Его милость! Её Он оказывает и неверному,

а за жесткосердие упрекает даже пророка.

Всевышний сказал Мусе:

«Гарун, рыдая, взывал к тебе семьдесят раз[175],

а ты ни разу ему не откликнулся.

Но если бы хоть раз он обратился ко Мне со слезами,

отсёк бы Я с его души ветки неверности

и украсил бы его нарядом веры.

О Муса, ты уничтожил его сотней болей.

Совсем его ты зарыл, и так уже закопанного.

Вот если бы ты его сотворил,

неужели от его наказания спокойно было бы тебе?»

Тот, кто прощает беспомощных,

делает Милостивого своим господином.

Моря Его Милости даруются всем.

Грехи для этих морей — словно капли дождя.

Кто чувствует себя одарённым таким прощением,

разве из-за мелкого греха впадёт в гнев?

Упрекающий грешников

ставит себя в ряд тиранов.

Рассказывают: когда ушёл грешник со своими грехами,

несли его гроб по дороге.

Этот гроб увидев, один верующий

читать заупокойную отказался.

Ночью во сне верующий встретил грешника,

тот — в раю, лицо его — словно солнце.

«О ты, раб, откуда же у тебя

столь высокое место?

Ты пребывал во грехе, пока был жив,

ты с головы до ног перепачкан!»

«Это из-за твоей жестокости Владыка

меня, испорченного, пощадил», — ответил тот.

Смотри на Его Любовь и Его Справедливость,

на проявление Его Милости.

Своей Мудростью Он направляет в тёмную ночь

ребёнка со светильником.

Затем порыв ветра Он насылает,

светильник затушить приказав.

Затем подбирает на дороге ребёнка

и вопрошает: о незнающий, зачем же фонарик тушить?

Возьмёт ребёнка, чтобы

в День Суда укорить его сотней оказанных милостей.

Если бы все были чисты от грехов,

для проявления Его любви не осталось бы места.

Его мудрость не завершается иным образом,

поэтому так и происходит всё постоянно.

На Его пути — бесконечная мудрость,

каждая капля из Его мудрости — море милости.

О ты! Эти семь небес днём и ночью

ради тебя крутятся, знай!

Все молитвы духовных существ — ради тебя,

рай или ад — отражения твоего милосердия или же гнева[176].

Ангелы все перед тобою склонились,

и целое, и частички тебе поклонялись.

Не смотри столь часто уничижительно на себя,

ибо невозможно представить другого выше тебя.

Твоё тело — часть тебя, душа твоя — часть общего целого,

не становись же беспомощным в самом унижении.

Сначала универсальное в тебе проявилось, лишь затем — твоё частное.

Душа твоя воплотилась, за ней — твоё тело.

Тело не отделить от души, оно — её часть.

И душа неотделима от целого — она его часть.

Если на этом пути нет множественности и единичности,

к чему судить о целом и частичном до обретения вечности?

Над твоей головой сто тысяч облаков милостью

проливаются, чтобы дух твой поднять.

Когда придёт час всеобщего возвышения[177],

великие награды все будут твоими.

Результаты всего, совершённого ангелами,

предназначены и для тебя.

Всеми их поклонениями Господь

посыпает тебя ещё до наступления вечности.

Сказывал Аббас[178], что в Судный день,

когда от могущественного Его образа скрываться начнут,

у непокорных и отвлекавшихся в одночасье

лица почернеют из-за грехов.

Люди, безо всего оставшиеся, удивлены,

каждый по-своему ошарашен.

Всевышний с земли до девяти небес

сотни тысяч молитв ангелов

полностью заберет и по Своей Чистейшей Милости

на этот кусок земли бросит.

И ангелы воскликнут: «О Боже!

Почему же эти люди нам пересекают дорогу?»

Всевышний ответит им: «О вы, духовные существа,

вам от этого — ни ущерба, ни выгоды,

у людей же на земле дело идёт к концу,

а голодные всегда нуждаются в хлебе».

«Я безвольна, — сказала другая, —

перепархиваю с ветки на ветку.

Бываю то жуликом, то верующим, то пьяницей,

то есть я, то нет меня, а то и есть и нет сразу...

То меня к пьяным в дом мой нафс заведёт,

то призовёт к молитве моя душа.

То дэв собьёт с пути любопытством,

то ангел обратно вернёт.

Потерпела я поражение между этих огней,

что мне делать, осталась я в тюремной яме».

«Это случается с каждым, — ответил Удод. —

Не найти человека с единственным качеством.

Если бы все были чисты от рождения,

не пришли бы пророки с верным пророчеством.

Если причина твоего поклонения лишь привязанность,

слишком долго будешь склоняться к добру.

Жеребёнок, не побыв непокорным какое-то время,

никогда не отдастся покою и радости.

О ты, твоё место в печке халатности,

всё тело твоё подобно буханке.

Пурпурные слёзы — это тайны сердца.

Досыта наедаться — покрывать сердце ржавчиной.

Ты постоянно потакаешь собачьему нафсу,

потому и слабы воля твоя и натура».

Шибли[179] исчез из Багдада на какое-то время.

Никто не мог догадаться, где он.

Искали его, где могли,

пока не обнаружили его в доме у евнуха.

Сидел Шибли среди тех наглецов

с высохшими губами и мокрыми глазами.

«Скажи, разве здесь теперь твоё место,

о ты, умудрённый и ищущий тайны?»

«Эти люди — грешники, — сказал Шибли, —

и в этой жизни и не мужчины, и не женщины.

На пути религии и я им подобен:

в религии я не женщина и не мужчина. Не пора ль прекратить?

В своём бесчестии я потерялся,

стыдно мне, что я мужчина».

Тот, кто просветил свою душу,

сделал из своей бороды в придорожном трактире салфетку.

Будучи мужчиной, он избрал себе унижение,

и тех, кто стоит, одарил уважением[180].

Если придаёшь себе значение более волоса,

станешь ты для себя хуже идола.

Если тебе важна разница между упрёком и восхищением[181],

ты уже идола создающий ботгар[182].

Не будь ботгаром, если ты раб Господа,

и если ты мужчина на Его пути, не будь Азаром[183].

И знати, и босякам — всем известно:

нет превыше рабства иного положения.

Ищи большего преклонения[184] отбрось претензии,

стань человеком истины, не проси возвышения у Оззы[185].

Прячешь сто идолов под плащом —

и притворяешься суфием?

О ты, евнух, не примеривай одежду мужа,

не морочь себе больше голову.

Однажды в суде два суфия в хирках

поссорились и разругались.

Судья их отвел в уголок и сказал:

«Не к лицу суфиям брань меж собой.

Вы же надели наряд согласия,

откуда взялась ваша вражда?

Если вы люди мести и войны,

так быстро снимите эти наряды.

А если вы достойны этой одежды,

то ваша вражда лишь из-за глупости.

Даже я, обычный судья, не духовный искатель,

сильно стесняюсь этой одежды.

Вам обоим сгодилась бы паранджа: это лучше,

чем носить хирку таким образом».

Когда ты и не женщина и не мужчина в деле любви,

неужели ты сможешь раскрыть её тайны?

Если тайной пути любви заболел,

прекрати защищаться от бед.

Если же гордецом собираешься в это поле,

голову на ветер отдашь и выбросишь душу.

Не кичись больше своими делами,

чтобы не позориться снова.

Прославленный царь некогда правил Египтом.

В него влюбился бедняк.

Когда царь проведал о его любви,

вызвал сразу потерянного влюблённого.

«Как тебя угораздило влюбиться в меня? — спросил царь. —

Придётся тебе одно из двух выбрать:

либо покинуть город и эту страну,

либо из любви ко мне отдать голову.

Сообщил я сразу тебе о твоем деле:

либо голова, либо изгнание».

Тот влюблённый не был человеком дела,

он предпочёл город покинуть.

Едва скрылся из виду бездарный бедняк,

царь повелел отрубить ему голову.

Некто, близкий царю, спросил: «Он не виновен,

почему царь приказал его лишить головы?»

«Потому что на деле он не был влюблён, — сказал царь. —

На пути к моей любви он не был искренен.

Будь он человеком дела,

так выбрал бы себе смерть.

Тому, кому голова ценнее возлюбленного,

очень дорого любовь обойдется.

Попроси он у меня, чтобы его обезглавили, —

и царь отдал бы ему царство.

Царь всех миров стал бы его дервишем,

служить ему начал бы.

Но раз он лишь восклицал о любви,

неизбежно лишится он головы.

Кто в разлуке со мной думает о своей голове,

тот кривит душой и виновен.

Я поступил так, чтобы впредь любой бездарь

не признавался в любви к нам неискренно».

«Нафс мой — враг мой, — сказала другая, —

как мне идти со спутником-разбойником?

Никогда собачий нафс не подчинялся мне,

даже представить не могу, как избавиться от него.

И волка в поле я обучал,

а эта красивая собака не поддаётся мне.

Я удивлен, почему этот неверный

противостоит его же знакомому».

«О ты! В твоём мешке нафс отлично устроился,

этот пёс топчет себя, словно землю.

Твой нафс — крив, одноглаз,

эта собака и неверна, и слаба.

Если кто-то льстиво хвалит тебя,

твой нафс расцветает благодаря этой лжи.

Для такой собаки надежды нет,

переполненная ложью, она не исправится.

Сначала была просто бездарность,

наивная, без сердца, но и без небрежения.

В середине — лишь отчужденность,

и ветка безумия — в молодости.

А под конец, с наступлением старости —

душа в отупении, одряхлевшее тело.

С подобной жизнью, столь украшенной глупостью

разве может очиститься этот нафс?

Раз с начала и до конца всё упущено,

значит, бездарным будет итог.

У этой собаки полно рабов в этом мире,

но разве можно быть у неё в услужении?

Пока жив нафс, существование — не из приятных,

ибо твой нафс — это ад, полный огня.

То полон жгучим адским огнём,

то высокомерием, что зимней стужи страшнее.

Хотя, в общем, ад не столь плох,

ведь в нём — всего одна пара крайностей, пламя и лёд.

Сотни тысяч сердец погибли от горя,

а этот неверный пёс всегда невредим».

Некому могильщику отпущены были долгие годы.

«Скажи что-нибудь, — велел ему Спрашивающий. —

Всю жизнь ты выкапывал землю для гроба.

Что удивительного обнаружил ты под землёй?»

Ответил могильщик: «Видел я только то,

что семьдесят лет собачий мой иафс

наблюдал, как роют могилу, и не умер даже на миг,

не поклонился ни при одной молитве моей».

«О здесь собравшиеся! Если все неверные соберутся, —

однажды ночью воскликнул Аббас, —

и затем чистосердечно

примут веру наглых туркменов[186],

то это — возможно. Однако пришли

сто двадцать тысяч с лишним пророков для того, чтобы

этот неверный нафс на миг

сделать верным, — или же бездарно он сгинет.

Им не удалось сделать это — значит, таков закон.

Так зачем же столько разнообразия?»[187]

Можно сказать, мы все, целиком, неверному нафсу подобны,

внутри самих себя неверных воспитываем.

Неверный — это непокорный нафс,

не так просто прикончить его.

Двумя путями[188] нафс получает поддержку,

будет чудом, если он уничтожится.

Сердце — бессменный всадник на коне мира,

днем и ночью собачий нафс — его собеседник.

До тех пор, пока всадник гонит коня

на охоте, собака бежит с ним бок о бок.

В той же мере, в какой сердце у Владыки душ всё берёт,

и нафс заберёт всё у сердца.

Обуздавший мужественно эту собаку

в обоих мирах льва арканом поймает![189]

У подчинившего себе эту собаку

даже с пылью на его туфлях никто не сравнится,

у накинувшего тяжкое ярмо на шею этой собаке

даже прах лучше крови всех прочих.

Некий пир в драной одежде брёл по дороге.

Вдруг приметил его падишах.

«Эй, ты, в лохмотьях! Кто из нас лучше, я или ты?» — крикнул правитель.

«Молчи! Не рассуждай, о незнающий», —дервиш воскликнул.

«Не подобает нам хвастаться,

бахвалится только тот, кто не знает,

ибо твоя душа веру не узнала в лицо,

и твой нафс из тебя сделал осла.

Раз уж на то пошло, я скажу: безусловно,

такой, как я, лучше сотен тысяч тебе подобных.

И помимо этого оседлал тебя тот осёл, о эмир!

В плену ты под ним.

Днём и ночью он тебя взнуздывал.

Потакая желаниям, ты ему подчиняешься.

Исполняешь его прихоти, о ничтожество,

хорошо или плохо, и только на это способен.

Когда я постиг тайну веры,

ослом я сделал собачий свой нафс.

Едва нафс стал мне ослом, я его оседлал.

Собачий нафс сидит на тебе, а я — на нём.

Раз мой осёл тобой погоняет,

то такой, как я, превзошёл тебя в сто тысяч раз.

О! Так ты рад своему собачьему нафсу!

Похоть охватила тебя словно огонь.

Сила похоти унесла твою честь,

лишила мощи и сердце, и душу, и тело твои.

Помутнение зрения, глухота,

старость, отупение, дряхлость ума —

эти и сотни подобных недугов — войска,

которые у царя смерти на службе.

Войска днём и ночью на марше,

возглашают они: «Эмир наш в пути!»

Когда со всех сторон подступят войска,

приостановитесь и ты, и твой нафс.

Как крепко ты с нафсом-собакой сдружился,

вот ведь увеселение устроил себе.

Его удовольствиям подчинил ты себя,

в его власть себя ты отдал.

Когда окружит тебя царь своими войсками,

разобщат они тебя с собакой, а собаку с тобой.

Если отделитесь вы здесь друг от друга,

печалью вам обернётся разлука.

Но не грусти из-за мимолетности общения в этом мире,

в аду воссоединитесь вы радостно!»

Две лисы, повстречавшись друг с другом,

от восторга спарились.

Шёл по полю некий хосров[190] с соколом и гепардом,

да и обеих лис прихватил.

«О ищущий норку! — спросила самка самца. —

Скажи! где же снова мы встретимся?»

«Если будет нам доля от жизни, — ответил тот, —

ещё свидимся в лавках скорняков города».

«Демон гордости, — сказала другая, —

пересечёт мне дорогу.

Не совладаю я с ним, я очень слаба,

и сожмётся от горечи сердце.

Как же от демона мне избавиться,

дабы оживить вином познания сердце?»

«А пока с собачьим нафсом ты носишься, — сказал Удод, —

и демон будет скакать пред тобой.

Кокетство демона — из-за твоего лицемерия,

в тебе каждое желание — один демон.

Едва удовлетворишь одну свою прихоть,

сразу рождается в тебе сотня демонов!!

Печка мира подобна тюрьме,

вся она — владение демонов.

Уходи ты из их владений,

чтобы никто не тронул тебя».

Подошёл к салику[191] некто упускающий

и долго жаловался ему на дьявола.

«Дьявол обманом с пути меня сбил, — рассказывал, —

очернил мою веру коварно».

«О мой дорогой, благородный! — салик ответил. —

Перед тобой демон и ко мне заглянул.

Жаловался на тебя, весь расстроенный,

посыпал из-за твоей тирании землёй голову.

Говорил: "Весь мир — это моё владение,

не угоден мне тот, кто с ним враждует.

Скажи ему: встань на путь

и убери руки от моего мира.

Я мешаю ему веру желать,

ибо он крепко за мой мир держится.

Тот, кто покинул моё владение,

становится мне безразличен, и всё"».

«Не могу себя я понять, а удаётся ли это тебе?» —

некто спросил Малика Динара[192].

«Кушаю за столом Бога, — ответил Малик, —

а слушаюсь я сатану».

Дьявол тебя с пути сбил — не надеешься ты на Бога,

от твоей веры остались у тебя пустые слова.

Ты охвачен треволнениями мира,

ты уже мертв, и горько тебе.

Если раньше тебе советовал: «Отдай мир!»,

то теперь говорю: «Держи-ка покрепче!»

Раз всё богатство дьяволу отдал,

разве можешь так просто его потерять?

О ты, в море жадности утонувший беспечно,

тебе не ясно, чего ты лишаешь себя?

В траурном платье оба мира

рыдают, а ты доволен нарядом грехов.

Любовь к миру похитила веру твою,

твои желания и вожделения унесли твою душу.

Что есть этот мир? Гнездо жадности, что

от Намруда и фараона к нам перешло.

Затем Каруна им вырвало, и тот мир оставил[193].

Затем Шаддад слишком крепко им дорожил[194].

Всевышний назвал его пустяком[195],

а ты душой в этой ловушке повис.

Когда же ты прекратишь страдать от этого пошлого мира,

ради того лишь, чтоб от этого пустяка тебе досталась дохлая туша?

Днём и ночью ты — в пьяном изумлении,

ожидая крупицу этого пустяка.

Но потерянному в крупице пустяка,

стать человеком вообще невозможно.

Погибший на путях пустяков

и сам пустяк, только в сотни раз меньший.

Что суть мирские дела? Одно безделье.

Что суть безделье? Одно беспокойство.

Мир подобен пламени, это огонь,

сжигающий людей каждый миг.

Когда сильнее вспыхивает это пламя,

подальше держись от него и станешь львом.

Закрывай глаза, словно лев, на этот огонь,

иначе сгоришь мотыльком в этом пожаре.

Ставший огнепоклонником, как мотылёк,

достоин только сожжения, о ты, горделивый пьяница.

И позади, и впереди тебя столько огня,

не сомневайся и мига, что сгоришь.

Смотри! И пока ещё есть возможность,

пользуйся ей, чтобы пламя не спалило твою душу.

Один ходжа восклицал во время намаза:

«О Боже, помилуй и помоги мне».

Услышав это, некий безумный промолвил:

«Скор ты, однако, в своём ожидании Его милости.

Ты от гордости не помещаешься в мире,

а сколько чванства в твоей манере держаться!

Твой дворец достал до небес,

его стены — сплошь из золота.

У тебя десять мавров и десять наложниц,

где отыскать здесь место для милости?

Ты сам рассуди обо всём этом:

достоин ли ты милости? Где твоя совесть?

Оставь в своей доле только буханку, как у меня,

и тогда обращайся за подаянием».

Пока не отвернёшься от имущества и наследства,

ни на миг не получишь нужное состояние.

Сей же час отвернись ото всего,

чтобы освободиться ото всего, как мужчина.

«Куча хитрецов, — сказал некий верующий, —

поворачивают человека в предсмертной агонии[196].

Но невежде ещё задолго до того надлежало

постоянно лицо поворачивать.

Сухую ветку посадишь — будет ли прок?

Сейчас лицо поворачиваешь — что толку от этого?»

Тот, кого поворачивают так лишь в этот час,

умирает нечистым[197]. Не ищи у него чистоту.

«Я люблю золото, — сказала другая, —

страсть к золоту мне под кожу залезла.

Пока не возьму золото в руки, словно цветок,

не могу и сама расцвести улыбкой цветка.

Тяга к миру и его золоту

во мне слишком сильна, опустошило это меня».

«О ты, поражённая внешностью! — ответил Удод. —

Заря познания в твоём сердце потухла.

Днём и ночью ты остаёшься слепой,

вся во внешнем застрявшей, слабой, как муравей.

Стань человеком познания, не привязывай себя к внешнему.

Что такое познание? Суть. А внешность? Краска.

Золотом окрасили лицо камня,

и вдруг к этой краске твоё сердце прилипло?

Золото, что отвлекает тебя от Творца, —

идол. Брось его на землю, поберегись!

Если золото где-то и требуется,

то только под брюхом верблюда[198].

С твоим золотом ты никому не поможешь,

и тебе самой от него проку не будет.

Если слиток золота дервишу дашь,

либо его замучишь, либо себя.

Ты дружишь с людьми, но лишь из-за золота,

на него возложила надежду.

В новом месяце платить за лавку понадобится?

Причём здесь лавка?! За душу придётся платить.

Бесценная жизнь и сладость души

истрачены ради грошовых прибылей в лавке.

Так много себя ты отдала в пустоту,

столько сердца в это вложила!

Но я дождусь, когда время на помосте

вытащит скамеечку у тебя из-под ног.

В размере каждой твоей заботы мирской

получишь сотню беспощадных огней.

Ты погружена в мир — и веры ищешь?

О дорогая, не будет тебе больше веры!

Ищешь покоя ты в суете,

но не найдёшь, взволнуешься.

Сказано же: не достигнете благочестия,

пока не раздадите всё, что вы любите[199].

Отбрось всё, что есть у тебя,

даже если это — жизнь».

Если не готов с жизнью расстаться,

то подавно ни имущество, ни богатство не бросишь.

Если бережёшь последнее одеяло, на котором ты спишь,

то оно и закроет дорогу тебе.

Сожги одеяло, о знающий благодарность,

до каких пор врать себе будешь? Богу тоже хочешь соврать?

Если здесь не сжечь одеяло из страха,

как завтра выскочишь из тесного коврика?

Боится пусть тот, кто охвачен желаниями,

он потерян с ног до головы из-за них.

У некого мюрида было немножко золота,

которое он от своего шейха припрятывал.

Шейху это было известно, но он молчал,

а ученик золото всё прятал и прятал.

Тот ученик и наставник

вдвоём странствовали.

Чёрная пустыня явилась пред ними,

в пустыне — развилка.

Мужчина боялся, держа своё золото:

ведь золото быстро опозорит мужчину[200].

«Раз две дороги теперь появились, — спросил ученик, —

то по какой же из них мы пойдём?»

Брось свои накопления, беречь их — ошибка,

и станет верной любая дорога, по которой пойдёшь.

От выбравшего себе в напарники золото

и сам дьявол в страхе сбежит торопливо.

У такого неизменна лишь хитрость, волос он расщепит

при подсчете крупиц грязного золота,

но в делах веры он подобен хромому ослу:

беспомощному, без поклажи.

В хитрости — словно султан какой,

а в вере — изумлённый невежда.

Если кому золото пересекает дорогу, заблудившимся тот остаётся,

со связанными ногами остаётся он в яме.

Ты — Иусуф, так берегись этой ямы глубокой,

и не возражай: жуткая в ней духота.

Шейх ал-Басри[201] пошёл к Рабийе и спросил:

«О ты, владелец события в любви,

расскажи мне о том, чего не слышала от других,

о том, чего никому не рассказывала и не видела.

Расскажи о том, что стало тебе известно,

говори скорее, умираю от нетерпения».

«О шейх времени, — ответила Рабийя. —

Однажды связала я несколько верёвок.

Взяла их, продала и обрадовалась,

заработав пару серебряных монет.

Но не стала брать их в одну руку,

держала монеты я в разных руках.

Боялась: если одна монета найдёт себе пару,

нафса-разбойника я не смогу удержать».

Неимоверно старается прилепившийся к миру,

изобретает сотню тысяч уловок,

чтобы добыть крупицу нечистого золота.

И вот достанет, а затем умирает, вот и весь о нём сказ.

Наследнику переходит уже чистое золото,

а он остаётся с горечью своих грехов и мучений.

О ты, променявший Симурга на золото,

ради золота своё сердце спаливший, как свечку!

Раз даже для волоска здесь нет места,

тем паче и золото сюда не поместится.

О ты, кто подобен муравью! Если выступишь в путь,

то даже одним волоском насильно захватят тебя.

Но если не расстаться с последним волосом,

то и не осмелиться в этот путь выступить.

Жил некогда верующий, благословенный Богом,

четыреста лет он провёл в поклонении Богу.

Держался он от людей в стороне,

деля тайны с Богом, сокрытым завесой.

Но Бог был его собеседником, и достаточно этого.

Если дыхания верующего не будет, то достаточно Истины.

У него был участок с деревом посередине,

однажды на этом дереве птица свила гнездо.

Мелодичным голосом птица пела прекрасно,

в каждой песне её — сотня тайн.

Из-за её приятного голоса верующий

немного к ней привязался.

Бог ниспослал пророку того времени,

что этому человеку дела

надлежит передать: «Удивительно!

Столько молитв, дневных и ночных!

Так от любви ко Мне горел ты годами,

и наконец продал Меня птице.

Хотя из-за своего совершенства ты был мудрой птицей[202],

но птичий голос бросил тебя в мешок.

Мы — твои покупатели, а ты Нас продаёшь,

неужели такой верности Мы тебя научили?

Не продавай ты так дешево,

Мы — твои собеседники, не оставайся без собеседника».

«Сердце полно огня, — сказала другая. —

Жизнь моя на моём месте прекрасна!

Есть у меня позолоченный просторный дворец.

Глядя на него, народ радуется.

Бескрайнее счастье моё — из-за него,

как забыть его я смогу?

Я — царица птиц в высоком дворце,

что же мне мучиться в этой пустыне?

Как оставить навсегда царство?

Как в пустыне жить без дворца?

Встречал ли ты умника, кто вышел бы из райского сада,

дабы видеть мучения и страдать в путешествии?»

«О ты, гнусный слабак! — ответил Удод. —

Ты ж не собака, зачем тебе печка?[203]

Этот пошлый мир — огромная печь,

какова в ней цена печке поменьше?

Пусть дворец твой подобен райскому саду,

но вспомни о смерти, и он станет тюрьмой для страдания.

Если бы смерть до людей не добралась,

может, и стоило бы в этом дворце отсидеться».

Выстроил некий шахрияр дворец, позолотил его.

Обошлось ему это в сотню тысяч динаров.

Завершив возводить тот райский дворец,

приукрасили его коврами и безделушками.

Из всех городов народ съехался — входили

с подносами, полными даров, изъявляя покорность.

Призвал к себе мудрецов и слуг шахрияр,

рассадил возле себя на диваны.

«Есть ли в убранстве и совершенстве дворца моего

хотя бы один недостаток?» — спросил шахрияр.

Но каждый ответствовал, что на земле ещё

такой красоты не видывали и о подобном не слыхивали.

«О ты, счастливец! Прореха осталась, и это — главный изъян, —

встал и промолвил некий аскет. —

Если б не этот ущерб в виде дырки,

поощрили б тебя даже райским дворцом из сокровенного мира».

«Не заметил я никакой дырки, эй ты, дурак,

поднимаешь ты смуту», — сказал шахрияр.

«О ты, столь гордый царством своим, эта дырка

открыта благодаря Азраилу[204], — ответил аскет. —

Тебе лучше бы залатать эту дырку.

Иначе зачем тебе трон, дворец и корона?

Хотя это место подобно цветущему раю, но

ужасным сделает его в твоих глазах смерть.

Несомненно, здесь — место жительства.

Но не вечно оно, и дворец твой — не выход.

Не хвастай чрезмерно своим дворцом,

не седлай коня тщеславия и своенравия».

Однажды один жалкий купец

из тщеславия выстроил шикарный дворец.

Как завершились работы,

пригласил на приём он людей.

Торжествуя, кокетничая, он народ созывал,

дабы все посмотрели на роскошный дворец!

В день приёма метался купец, выходя из себя,

на глаза попался безумцу. Тот воскликнул:

«Хотел бы я вместе с тобою пойти, чтоб нагадить

в твоём новом дворце, о глупец.

Впрочем, занят я, не мешай, исключи-ка

меня из списка к тебе приглашённых».

Встречался ли тебе беспокойный паук?

Проводя жизнь в воображении,

погружается он в своё восприятие

и строит себе жилище в каком-либо уголке.

Особую ловушку он строит, желая

поймать ею муху.

Когда муха в западню попадает,

сосёт паук кровь из вен у несчастной.

Затем засушит её прямо на месте

и долго ещё ей питается.

Но вдруг появляется хозяин дома.

Постоит рядом с палкой в руках,

затем в одночасье уничтожает

и сеть паука, и муху его.

Мир и тот, кто в нём ест его пищу,

подобны мухе и пауку в паутине.

Даже если весь мир будешь руками держать,

он однажды исчезнет — не успеешь и глазом моргнуть.

Если твои владения гордостью наполняют тебя,

ты подобен играющему в прятки ребёнку.

Не желай своего царства, если, конечно, не переел мозгов

ишака.

Царство более подходит коровам[205], о незнающий!

Тот, кто не относится к барабану и знамени как дервиш,

умер уже, ибо голос барабана — это лишь ветер.

Ветер в знамени, крик в барабане, —

ломаного гроша всё это не стоит.

Не гони так долго пегого жеребца бездарности,

не преисполняйся гордостью власти —

раз с леопарда шкуру споро снимают,

то и с тебя снимут, если нужно, немедленно.

Раз не нашлось возможности кем-то стать,

то лучше или исчезнуть, или пасть головой.

У тебя нет возможности поднять голову,

склони же её, сколько можно играть.

Или отринь власть, не занимайся ей больше,

или облегчи голову, перестань думать о ней.

О ты, ведь твой домик с садом — твоя же тюрьма

страшно будет твоей душе, твои мечты — это же болезни её.

Пройди через эту горделивую землю[206]

сколько можно но ней блуждать, о азартный!

Открой глаза воли и взгляни на дорогу,

затем выступай в путь, смотря на подворье.

Когда душу до тех ворот донесёшь,

от признательности и Вселенная тебе станет мала.

Бежал некто с отягчённой душой по пустыне,

повстречал он в ней дервиша.

«Как твои дела, о дервиш?» — спросил он.

«Постыдись! О чем речь? — тот ответил. —

Остался запертым в этом мире,

сейчас мне этот мир очень тесен».

«Нет правды в твоих словах, — сказал проходящий, —

тебе тесно в просторной пустыне?»

«Если бы тут было просторно, — ответил дервиш, —

неужели бы ты наткнулся на нас?»

Если дают сотни радостных обещаний,

знай, что огонь дают с оборотной их стороны.

Что означает «твой огонь»? Это — мир, забудь его,

страшись этого огня, словно львов.

Когда пройдёшь через него, радость устремится навстречу,

затем и дом, где сможешь радоваться, пойдёт навстречу тебе.

Огонь впереди, дорога очень длинна,

тело слабо, сердце в плену и болеет душа.

Ты от всего устранился и отчуждён,

занятый лишь этим мирком.

Отдай жизнь! Слишком долго ты рассматривал мир,

поэтому не знаешь ни имени мира, ни смысла его.

Сколько ни вглядывайся — ничего не увидишь,

и довольно об этом твердить — успокойся же наконец.

В трауре некто гроб провожал,

печально и горько он причитал:

«О мой отец, не видевший мира, как ты ушёл?

Не повидав толком мира, ушёл из него!»

Услышав это, один взволнованный заметил:

«Пусть хоть сотню раз ты посмотришь на мир

и даже возьмёшь мир с собой —

всё равно умрёшь ты, так мира и не повидав.

Пока любуешься миром,

жизнь минует твоя, не вылечив боль.

Пока не очистишься от стяжательства нафса,

теряешь ты драгоценную душу в грязи».

Возжигал один ветреник благовоние,

а другой в восторге всё восклицал: «Ах!»

Некто благородный заметил ему:

«Пока ты голосил своё "ах", давно сгорело то благовоние».

«О почётная птица! — говорила другая. —

Охватила любовь к любимой меня.

Любовь к ней пришла и подтолкнула меня,

ум мой украла, своё дело выполнила.

Мечта о лице её сбила меня с пути,

всё, чем владел, — всё обожгла.

Ни на миг без неё нет покоя,

я ещё могу вынести её отсутствие, но как неверие это чувствую.

С таким волнением в крови

разве можно мне, бедной, выступить в путь?

Надо идти по пустынным дорогам

и быть готовым к сотням несчастий.

Не могу жить без лица той луноликой ни мига,

никогда не смогу в путь собраться.

Лекарство, лечение не облегчат мне боли,

моё дело перешло грань неверия и веры.

И вера, и неверие мои — из-за неё,

огонь в моей душе — из-за любви к ней.

С кем это горе мне разделить?

Тоска по её любви — единственная спутница мне.

Любовь к ней меня окровавила и швырнула на землю,

её кудри выгнали меня из-под занавеса.

Настолько не по себе мне от стремления к ней, что

не переживу и вздоха в разлуке.

Зачем делать кровавой дорогу себе?

Вот такой я, что же мне делать?»

«О ты, пленённый внешностью, — ответил Удод, —

оставшийся во тьме с ног до головы.

Любовь к внешности не приводит к познанию.

Это всё игры с похотью, ты мне напоминаешь животное.

У любой такой красоты есть недостаток,

человеку придётся чем-то платить за такую любовь.

Если не вечная это красота,

гибнуть из-за неё — просто неверие!

Лицо, сделанное из крови и слизи,

названо «неполной луной».

Если убавить в нём этой крови,

уродливее его ничего не найдёшь в этом мире.

У того, чья красота зависит от крови и слизи,

знаешь сам, каков неминуемый конец.

Что суетишься капризно вокруг личика,

красота — в ином мире, ищи её там!

Когда поднимется занавес с дела,

исчезнет и суфий, и отчизна его.

Оплывут края лица полностью,

обернутся все восторги досадой.

Влечение к ничтожному лицу

обернётся полным его неприятием.

Только дружба с миром иным —

безупречная дружба.

Брось всё, ибо эта любовь перейдёт дорогу тебе.

Крепко пожалеешь об этом впоследствии».

Плакал некто, страдая, перед Шибли.

«Отчего ты плачешь?» — спросил шейх.

«Был друг у меня, — ответил тот, —

радовал он своей красотой мою душу.

Вчера он умер, и я умер от горя,

мир почернел для меня от утраты такой».

«Раз твоё сердце болеет от этого, — сказал шейх, —

мало ещё тебе горя, надобно тебе его больше».

Выбери иного друга себе,

бессмертного, чтобы тебе так жалко не мучиться.

Дружба, которая пострадает от смерти,

привязанностью к ней всю душу измучит.

Заболевший любовью к внешности

благодаря внешнему и попадает в беду.

Но быстро внешнего он лишится

и останется в крови сидеть в удивлении.

Некий состоятельный купец с обширным имуществом

владел наложницей, чьи губы были сладки, словно сахар.

Вдруг он продал ее, но стал сожалеть

и мучиться, сильно раскаиваясь.

Отправился к новому хозяину,

предложил её выкупить в тысячу раз дороже.

Тот, однако, не продавал,

а у купца от желания сердце горело.

Пребывал он в метаниях,

непрерывно голову землёй посыпая.

«Заслуживаю я этого горя, и все, — восклицал он, —

ибо достоин такого горя тот, кто

по глупости, не думая,

пошел и продал любимую за динар».

В самом разгаре этого великолепного базара

ты поднялся, чтобы нанести себе же ущерб.

Драгоценен каждый вдох из дыханий твоей жизни,

каждая новая крупица знания ведёт тебя к Истине.

С ног до головы то, что считаешь своим,[207], — это, по сути, Его изобилие.

Подари же своей душе наполненность Другом,

чтобы узнать, с кем ты разлучён,

и узнать, что слишком терпеливо переносишь разлуку.

Истинный милостиво создал тебя, с нежностью и признанием.

Но ты от Него отвернулся по глупости в сторону.

Некий хосров на охоту собрался.

«О псарь, готовь борзую собаку», — отдал он приказ.

У хосрова была обученная собака,

в аксун[208] и атлас наряжённая,

чтобы она горделивей смотрелась, ей на шею надели

ещё и ошейник из драгоценностей.

Браслеты на лапах с бубенцами — все из золота,

из шёлка её поводок.

Царь, решив, что собака умна,

взял в руку её поводок.

Он поехал, а собака за ним побежала.

На дороге оказался кусок кости.

Приметив кость, собака и встала.

Хосров увидел, что собака застряла.

Огонь ревности с такой силой его охватил,

что глупую собаку обжёг[209].

Порвал верёвку и приказал: «Сейчас же

голову отрубите невежливой.

Лучше бы ей съесть сотню тысяч иголок[210],

чем дёргать за поводок».

«Собака наряжена, — сказал псарь, —

все её тело обвешано драгоценностями,

да, верно, ей более под стать поля и луга,

но мы-то золото и драгоценности заслужили».

«Брось её такой и уходи, — ответил хосров. —

Забудь про золото и серебро, что на ней, и иди.

Пусть придёт в себя после этого

и, увидев себя наряженной,

вспомнит, что была сначала знакома,

а затем разлучена с таким царем, как я».

О ты, в начале ознакомленный

и в конце разлучённый из-за легкомыслия.

Без остатка посвяти себя настоящей любви,

мужественно выпей с драконом бокал,

ибо тут имеешь дело с драконом,

и влюблённым за их любовь головы рубят.

То, что поднимает дух мужчины,

дракона сделает в его глазах муравьем.

Все, кто в Него влюблён, — один или сотня —

ради Него и свою кровь выпить готовы.

Когда казнили Халладжа[211], кроме «Я — Истина»,

он ничего не промолвил.

Отрубили ему ноги и руки, ибо

не могли внять тому, что он говорит.

От потери крови его лицо пожелтело.

В таком состоянии разве кто выглядит красным?

Но тот, что был словно солнце[212], сразу натёр

своё подобное луне лицо обрубком руки.

«Раз кровь румянит лицо мужчины,

то покрасил я лицо своё посильнее.

Чтобы не смотреться в их глазах жёлтым,

чрезмерно красным следует выглядеть.

Каждый, кто увидит меня пожелтевшим,

решит, что сейчас я сильно напуган.

Но раз нет вообще во мне страха,

то пусть, кроме красного, не будет другого лица.

Когда кровавого мужчину[213] казнят,

понадобится здесь вся его храбрость.

Раз весь мир мне стал кружком буквы "мим"[214]^,

чего мне бояться на этом помосте?»

Тому, кому в пекле[215] суждено жить

с семиглавым драконом,

много игр таких предстоит.

Быть казнённым — наименьшее в его участи.

Этот предводитель веры, глубочайшее море,

однажды ночью вёл беседу в Багдаде

столь возвышенным слогом, что небо

от жажды склонило главу перед ним.

У Джуиейда[216], славного предводителя,

был сын, прекрасный, как солнце.

Отрезали ему голову жалким образом[217]

и на поругание в толпу бросили.

Увидев голову сына, отважный Джунейд

не вымолвил ничего, успокаивая тем самым людей.

В том большом котле[218] с древними тайнами,

на огонь той ночью поставленном,

великое самообладание требовалось.

И всегда его требуется никак не менее этого, и даже более.

«Я смерти боюсь, — сказала другая, —

пустыня далека, и я беспомощна.

С таким страхом смерти

умру я на первой стоянке.

Даже если я — Азраил,

когда смерть подступит, жалко умру я.

От меча смерти довольно одного лишь удара,

чтобы собственные рука и меч поломались.

Как печально, что от огромных мечей и рук,

останется, увы, лишь сожаление!»

«О ты, жалкий слабак! — сказал Удод. —

Долго ль протянет груда костей?

Несколько костей перестроились,

но мозг внутри их сгорел.

Не знаешь ты, долго ли тебе жить здесь осталось,

может, два вдоха и выдоха — насколько долго, ты

говоришь?

Кто рождён, тот и смертен — разве не знаешь?

Станет он грунтом, и ветер унесёт всё, чем он обладал.

Тебя растили, чтобы ты убывал,

тебя принесли, чтобы затем унести.

Мир — как перевёрнутый таз,

что от зари и до заката наполняется кровью.

Солнце ради него вращает мечом,

столько голов в него отрубая!

Чистым ли, грязным ли ты пришёл,

ты всего лишь — капля воды вперемешку с землёй.

С ног до головы подобен ты капле.

Способна ли капля с морем бороться?

Пусть всю жизнь ты отдаёшь всем здесь приказы,

всё равно будешь гореть и жалко погибнешь».

Феникс — чудесная, всеми любимая птица.

В Индостане можно её отыскать.

Дивный клюв у неё, длинный и твёрдый.

Множество в клюве отверстий, точно в свирели,

чуть ли не с сотню отверстий в клюве её.

Известна она одиночеством, без пары живёт.

У каждой дырки в клюве её свой мотив,

в каждой мелодии сокрыта отдельная тайна.

Едва из дырок польётся скорбный напев,

все звери и рыбы теряют покой.

От наслаждения слышать голос Феникса

затихают все птицы и разум теряют.

Некий философ её разыскал, посидел рядом с ней —

постиг всё, что можно о музыке знать.

Живёт эта птица с тысячу лет.

О времени смерти своей знает она.

В час смерти, когда её покидает надежда,

собирает вокруг себя кучу хвороста,

усаживается на хворост в волнении,

и вокруг разливается сотия мелодий, одна другой горше.

Через все дырки в клюве от боли

чистого сердца раздается рыдание.

Плача, горюя от близости смерти,

дрожит Феникс, словно лист на ветру.

От этих стонов, от этого плача

все птицы и звери окрест

сбегаются взглянуть на неё,

забывая и о всём белом свете.

В этот день её горя с кровоточащим сердцем

умирает много зверей рядом с ней:

всех повергает плач в изумление,

многие слабеют настолько, что жизнь их уходит.

О, это чудный и дивный день для неё!

Так горестно плачет она, будто кровь течёт вместо слёз.

В момент смерти, с последним дыханием

бьёт Феникс крыльями, взмахивая вперёд и назад.

Попадают искры на крылья,

затем огонь охватит её целиком.

Огонь быстро скользнёт по дровам,

займутся они весёлым пламенем.

Птица и дрова полыхают,

затем всё обращается в пепел.

Когда потухнет последняя искорка на кострище,

из пепла рождается Феникс.

Едва все дрова превратит огонь в пепел,

над ним поднимается маленький Феникс.

Никому в мире не удаётся такое:

быть бесплодным и рожать после смерти.

Если, как Фениксу, дают тебе долгую жизнь,

даже в миг смерти несёшь ты ответственность.

Годами жила она с болью, в рыданиях,

без пары, без детей, в одиночестве.

На целом свете не было у неё никого,

даже заботиться о семье она не могла.

Наконец-то смерть о ней вспомнила,

пришла и развеяла её пепел по ветру.

Чтобы ты знал: от смерти никто

не сбежит, трюки здесь не спасут.

Во всём мире никого не найти, кто от смерти сбежит,

от неё нет защиты, и это — странно.

Хотя смерть беспощадна, груба,

необходимо размягчить[219] её шею.

Да, у нас много хлопот и забот,

но нет дела сложней и серьёзнее этого.

Перед гробом отца шел сын и,

оплакивая его, восклицал: «О отец,

дня, столь мне душу изранившего,

я в своей жизни не видывал!»

«Это твой отец, — обронил некий суфий, —

никогда не видывал подобного дня».

Беда — это не то, что с сыном произошло,

беда — это то, что случилось с отцом.

О ты, на свет явившийся без головы и без ног[220]

и проходящий с прахом на голове[221].

Если даже станешь государем,

при уходе в твоих руках только ветер останется. '

Когда подошёл час флейтиста,

спросил его некто: «О ты, охваченный тайной!

Что переживаешь ты в этот час?»

«Описать не могу своё состояние, — ответил тот, —

вся жизнь ушла с ветром[222],

наконец земле себя отдал — и всё...»

От смерти нет лекарств, кроме смерти,

и листья опадут наконец-то печально.

Мы все родились, чтоб умирать,

не остается нам жизни, но хотим мы ее.

Правившие миром

теперь прах под землёй.

В небеса бросавшие копья

быстро в гробницах превратились в ничто.

Все спят под землёй,

и даже не спят, а в волнении[223].

Смотри, какой трудный путь эта смерть,

первой стоянкой которой является гроб.

Если бы знал ты о горечи смерти,

твоя сладкая душа перевернулась бы.

Иса однажды воду пил из реки,

что на вкус была приятней напитка из роз.

Иса из кувшина напился и отошёл.

Некто за ним наполнил кувшин, выпил и удалился.

Но, ощутив горечь во рту той воды,

возвратился он и встал, удивлённый.

«Вода в кувшине ведь из этой реки,

в чём тайна, о Боже?» — он так восклицал. —

Почему вода из кувшина горька,

а в реке — слаще мёда?..»

Заговорил вдруг кувшин, стоя перед Исой:

«О Иса! Я — старый мужчина.

Тысячу раз под этим небом

был я кувшином и глубоким, и мелким,

если тысячу раз сделать кувшин из меня,

кроме горечи смерти, ничего внутри не останется.

От горечи смерти вода в моих стенках

всегда такая несладкая».

Услышь тайну кувшина, о ты, легкомысленный!

Прекрати быть глупцом из-за неведения.

Потерял ты себя, о взыскующий тайну,

ищи её перед тем, как умрёшь.

Если живым не найдёшь себя ты,

то, умерев, найдёшь ли ты тайну?

Если ты трезвым не знаешь себя,

и в посмертии следов от тебя не останется.

Живущий, но тайну не знающий, — исчез как мертвец.

Родился он человеком, однако стал нелюдыо.

Говорят, когда наступал час Сократа,

Спросил его ученик: «О учитель!

Как тебя омывать, как в саван одеть?

Где похоронить нам тебя?»

«О юноша! Если найдёшь ты меня, — ответил Сократ, —

схорони, где угодно, да и дело с концом.

В живых я за долгую жизнь себя не нашёл,

Неужели среди мёртвых найдёшь ты меня?

Ухожу я так, что в час ухода

нет понимания, куда ухожу, размером и с кончик волоса».

«О ты, добродетельный! — сказала другая. —

Моё желание не исполнялось никогда ни на миг!

Я жизнь в горестях провела,

терпя нужду в этом мире.

В моём окровавленном сердце столько горечи,

что каждая моя частица в трауре.

Всегда была поражена своею беспомощностью,

назови неверной, если когда-либо радовалась.

Устала я от стольких скорбей своих,

можно ли выступить в путь в таком состоянии?

Не накопи я столько печалей,

возрадовалось бы сердце моё этому странствию.

Но раз есть сердце, полное крови, что делать?

Я всё открыла тебе, что теперь делать?»

«О ты, прилетевшая безумной от гордости! — сказал Удод. -

В торговле утонула ты с головой.

Неудача и успех в этом мире

слишком быстро проходят.

Если займёшь ты себя этим мгновением,

считай, что из жизни твоей оно выпало.

Раз мир преходящ, и ты пройди мимо,

брось его, не гляди на него.

Знай: всё, что не вечно,

нельзя полюбить, оно — не живое».

Жил некогда знаток пути, влиятельный, чудный душой.

Он никогда не трогал щербета[224], из рук людей взятого.

«О ты, близкий к Хазрату[225], — некто спросил, —

почему отказываешься брать те напитки?»

«Я вижу того, кто над моей головой, — был ответ, —

и как он опережает меня, бросаясь к щербету.

С таким человеком, стоящим надо мной,

щербет, если я выпью его, ядом мне будет».

Если ум и совесть на месте — уже не вкусен щербет,

не освежает он, а поджигает.

Все, что устойчиво лишь на коротенький миг,

пол-ячменя не стоит, даже если это сотня миров.

Ради одного мига удовольствия, которого нет,

надо ли вставать на основание, которого нет?

Если ты гордишься своими желаниями,

смотри, не спутай их с желанием нафса.

Один падишах с благородными манерами

своему мавру однажды дал фрукт.

Мавр ел с таким удовольствием,

словно в жизни ничего вкуснее не пробовал.

Видя, как мавр наслаждается,

и падишах пожелал фрукта попробовать.

«Передай-ка мне половину, о мавр! — сказал падишах. —

Ибо ешь ты с заразительным удовольствием».

Мавр передал фрукт падишаху, а тот,

отведав, нахмурился: горьким был фрукт.

«О мавр, никто так не поступил бы, — сказал падишах. —

Кто же с таким наслаждением ест горечь такую?»

«О шахрияр! — ответствовал мавр падишаху. —

Из твоих рук я получил сотни тысяч подарков.

И из этих же рук получив горький фрукт,

счёл я неверным возвращать обратно его.

Каждый раз сокровище принимаю из твоих рук,

и случайная горечь не обидит меня.

Раз я у тебя в подчинении, под дарами

из твоих рук я не чувствую горечи».

Если на Его пути у тебя много страданий,

знай, что такие страдания — это сокровище.

Его дела невероятно сложны,

и что же ты сделаешь, раз так предопределено?

Те, кто знали путь и обрели зрелость души,

не ели и куска без страдания и крови своего сердца.

До тех пор пока приходилось сидеть на соли и хлебе,

без мучений сердца даже преломить хлеб не могли.

Некто из знати к суфию обратился:

«О брат, как живётся тебе?»

«Я словно застрял в котле.

С пересохшими губами, с выпачканной одеждой[226].

Но и куска хлеба в котле не ел,

чтоб не свернули шею ненароком».

Если ты охотишься в мире за минутами веселья,

то либо ты спишь, либо бредишь.

Взыскуя веселья, будь осторожен,

чтобы мужественно перейти по Сирату[227].

В этом мире не полагается радоваться,

ибо, согласно традиции, для радости нет здесь места

размером и с волосок.

Здесь есть нафс, подобный огню,

и пока он таков, где здесь радостное сердце найти?

Даже если ты крутишься в мире, как циркуль,

ни в одной точке этой дуги не сказать: «Вот здесь — радость».

Обратилась к шейху Майхани[228] одна старушка:

«Дай мне молитву, чтобы мне стало радостно.

Слишком долго была я несчастлива,

дольше выносить это уже невозможно.

Если научишь меня молитве радости,

она, безусловно, станет ежедневным моим славословием».

Шейх ответил: «Много лет миновало

с того мига, когда я обнял колени[229].

То, чего просишь ты, я долго искал,

но даже частички этого не видел и не нашел».

Некий просящий, сидя возле Джунейда, спросил:

«О ты, который, безусловно, добыча Бога,

когда же добьётся человек радости, расскажи?»

«Если есть радость в сердце, — ответил Джунейд, —

то до воссоединения с Падишахом

нет лучше помощи для перенесения неудач на пути.

Однако я вижу для крупинки благо в разочарованиях,

ибо света солнца крупинка не выдержит».

Если крупинка и сотню раз утонет в крови,

разве даже после этого выйдет она из разочарованности?

Крупинка — она крупинка и есть, пока остаётся крупинкой.

Отрицающий это — обычный гордец.

Да, если взглянуть на оборотную её сторону, она — уже не она.

Но и эта сторона — тоже крупинка, а не блестящий родник.

Но если кто начинает с крупинки,

то правильные крупинки уже в нём содержатся.

Взор, обращенный к Его солнцу, и универсальное потеряет из вида,

а поэтому идущий навсегда крупинкой останется! -

Это значит, встретит он добро или зло,

остается он в себе, даже если всю жизнь будет бежать.

Наберись терпения, о неспокойная крупинка,

дабы увидел ты свою беспомощность.

Однажды ночью летучая мышь так рассуждала:

«Что же. Раз не могу я на солнце смотреть,

полечу хоть всю жизнь через сотни невзгод,

чтобы просто в нём разом исчезнуть.

Закрыв глаза, месяцами, годами буду лететь

и наконец доберусь до нужного места!»

«О ты, тщеславный пьяница, — некто с зорким взглядом

ответил,—

тебе до Него — сотни тысяч лет дороги.

Такому потерянному, как ты, не одолеть этот путь,

муравью, застрявшему в яме, к луне не подняться».

«А я не боюсь, я хочу долететь, — мышь сказала, —

и посмотрю, что из всего этого получится у меня».

Летела она годами пьяная и незнающая,

пока ещё были силы и крылья целы.

Наконец остановилась, со сгоревшей душой и

пламенеющим телом,

без крыльев, оставшись без выхода.

«Забыла я о солнце, — сказала она, —

ибо не видела никакого следа от него».

«Ты крепко спала, — заметил некий мудрец, —

не видишь дороги, ты только шаг сделала,

а намекаешь, что пролетала мимо Него, —

якобы поэтому и крылья утратила».

Летучую мышь эти слова уничтожили,

исчезло и то, что от неё оставалось.

От безнадёжности языком души

воззвала она к солнцу.

«Раз ты нашло такую зоркую птицу, — вскричала она, —

так смотри, само подальше держись от неё!»

«О предводитель! — спросила другая. —

Верно ли, если действовать лишь по повелению?

Принимается деяние или нет, это не важно,

выполняю я только Его повеление.

Слушаю душой Его повеления,

ведь если не выполню, то буду наказан».

Удод сказал: «О птица, это хороший вопрос!

Выше этого блага не обрести человеку.

Исполнивший повеление от бед спасается

и легко проходит сквозь трудности.

Один час молитвы по повелению

лучше всей жизни, проведённой в молитвах, но без приказа.

Кто без дозволения много страдает,

тот — собака, и не больше того.

У собаки много мучений, но пользы от них никакой.

Раз это не по приказу, ничего не будет, кроме ущерба.

Для того, кто смог выстрадать миг, когда велено,

весь мир наполнится наградами.

Здесь важен приказ, и выполняй его вовремя.

Ты — раб, и не в своё дело не вмешивайся».

Один хосров возвращался в свой город,

жители город украсили.

То, что при себе имели, то

и пожертвовали для украшения.

У заключённых же и из общего, и из личного

ничего не было, кроме оков и цепей,

а помимо цепей было несколько отрезанных голов

и изрядно — порванных сердец.

Бросили они ещё несколько рук и ног

и сделали из них свои украшения.

Шахрияр, возвращаясь в свой город,

увидел его нарядным, наполненным красотой.

Доехав до места, где располагалась тюрьма,

он спешился,

затем допустил к себе заключённых,

многое им посулил и выдал золота и серебра.

Один любопытный собеседник хосрова

спросил: «О падишах, мне тайну открой:

ты видел сотни тысяч украшений,

видел город в шелках и аксуне.

Посыпали землю драгоценностями и золотом

и к небу воскурили мускус и благовония.

Видел ты многое, но был сдержан,

вообще ни на кого и не глядя.

Почему же ты задержался у тюремных ворот?

Неужели рассматривать отсечённую голову? Вот тебе дело!.

Тут ничего весёлого,

только отрезанные головы, руки и ноги.

Все эти убийцы — безруки,

зачем делить с ними общество?»

«Украшения прочих, — сказал падишах, —

похожи на кукол кукловодов.

Каждый согласно своему уровню и своему о себе представлению

представил и вещь свою, и себя.

Те люди — все поголовно изменники,

а заключённые здесь верны мне в поступках.

Если бы не выполнялись здесь мои повеления,

не отделяли бы голову от тела и тело от головы.

Люди тюрьмы — изумлённые,

от моего гнева и приказов они в удивлении.

Теряют они то руку, то голову,

то зелёное потеряют, то высохшее[230].

Без работы, без забот, в ожидании,

когда из ям и камер поведут их на виселицу.

Поэтому тюрьма для меня радостнее:

то я их накажу, то — они меня»[231]

Дело прозорливых — слушаться повеления,

и тогда падишаху посетить тюрьму неизбежно.

Некий ходжа, родом из седельников,

был благородным арифом[232] и полюсом мира[233]

Сказывал он: «Однажды во сне

я повстречал на дороге Баязида с Термизи[234].

Оба поставили меня впереди,

перед ними обоими предводителем.

Впоследствии истолковал я сон полностью,

почему оба шейха мне такой почёт оказали.

Толкование было таким: на заре

моё сердце стонало невольно.

Мой стон пошёл и открыл мне дорогу,

в дверь постучал и отворил её мне.

Когда дверь оказалась открыта,

обратились ко мне без слов и сказали:

"Все эти пиры и все их мюриды,

за исключением Баязида, чего-то просили.

Среди них Баязид оказался настоящим мужчиной,

ибо ничего не попросил он от нас".

Услышав это обращение в ту ночь, — продолжил ходжа, —

сказал я себе: мне вообще ничего не положено.

Как я могу просить у Тебя, за Тебя не болея,

или желать Тебя, не будучи мужчиной Твоей дороги?

Что прикажешь, то и станет моим пожеланием,

моё дело решается повелением.

Нет во мне ни зла, ни добра,

и кто я такой, чтобы чего-то желать?

Того, что прикажешь, достаточно мне,

рабу достаточно следовать повелению.

От этих моих слов оба почтенных шейха

поставили меня выше себя, вот и всё».

Когда с постоянством выполняет раб повеление,

Бог беседует с ним проникающими в душу словами.

Раб — не тот, кто, приукрашивая,

постоянно бахвалится своим положением.

Раб образуется при испытании.

Попробуй себя испытать, может, и ты найдёшь след.

В последний час, будучи при смерти,

так сказал шейх Харакани[235], о диво!

«Я хотел бы, чтоб раскрыли мне душу

и открыли моё сгоревшее сердце,

Показали бы его всем мирянам

и объяснили моё состояние.

Не веди себя подло со знающим тайну,

не пройдёт идолопоклонство, не играй не по правилам».

Вот это и есть покорность, а всё прочее — прихоти.

Быть скромным — это покорность, о ты, не ставший никем!

Ты не служишь, как раб, ты ведёшь себя, как господин,

разве ты сможешь быть скромным?

Брось на землю себя, будь рабом.

И, оставаясь им, станешь живым.

Став рабом, становись вежливым,

и на пути такта воспитывай волю.

Если раб в пути невежливость выкажет,

Падишах быстро выставит его со двора.

Бестактному Он запретил входить в храм,

а вежливый обретает совершенство в дарованном.

Некто от падишаха в дар получил одеяние[236].

Вышел он со двора, нарядившись, и встал на дороге.

На лицо ему пыль налетела,

и рукавом наряда он её стёр.

«О падишах! — правителю кто-то сказал. —

Твоим нарядом он стёр дорожную пыль».

Падишаха возмутила такая невежливость,

он приказал того беднягу повесить.

Чтобы ты знал: бестактный

при Падишахе не стоит и гроша.

«О просвещённая! На пути Господа, — спросила другая,

каков верный смысл жертвенности?

Запретила себе все желания,

постоянно жертвую всем, что есть у меня.

Бросаю всё, что получено,

будто скорпиона в руки беру.

Не привязана уже ни к чему,

бросила надоевшие круги и оковы.

Жертвую собой на Его улице,

надеясь в чистоте узреть Его лик».

«Не для каждого этот путь, — сказал Удод. —

Для него необходимо самопожертвование.

Тот, кто проиграл начисто всё, что имеет,

погрузился в чистоту и в ней успокоился.

Порви зашитое, не сшивай рваного,

спали всё, что имеешь, вплоть до шерстинки.

Когда сожжёшь всё огненным стоном,

собери пепел и над ним сядь.

Выполнив это, освободишься ото всего.

Иначе пей кровь[237], пока ото всего ты зависишь[238].

Пока не умрёшь для всего, одного за другим,

разве войдёшь в этот узкий коридор?

Раз невмоготу в тюрьме оставаться,

сбрось все оковы с себя.

При смерти любое из владений твоих,

однако держат они тебя за рукав.

Укороти руки себе самому для начала,

а затем в путь выступай.

Если в начале собой не пожертвуешь,

не станет намазом для тебя это странствие».

Туркестанский пир сказал о себе:

«Люблю я две вещи больше всего.

Одна — вороной резвый конь,

а другая — мой сын.

Если услышу о гибели сына,

в знак благодарности вестнику коня подарю,

потому что вижу этих двоих

словно двух идолов в глазах своей любимой души».

Пока не сгорел как свеча, не пережил этого,

не хвастай своим самопожертвованием перед толпой.

Кто бахвалится своим самопожертвованием,

тот испортит свои дела — дальше некуда.

Тот, кто ест хлеб, наслаждаясь при этом[239],

тут же своё получает в ударе по шее.

Шейх Харакани, вровень с Артем[240] стоявший,

однажды долго и сильно хотел баклажан.

Мать рассердилась на шейха

и заставила его съесть полбаклажана.

Едва он доел полбаклажана,

сыну шейха голову отрубили.

Кто-то с наступлением темноты

возле двери её положил.

«Разве не говорил вам этот взволнованный

тысячу раз,- сказал шейх, —

если этот нищий съест баклажан,

то, не успев шевельнуться, в душу получит удар.

Каждый раз Он так жжёт душу,

что очень не просты мои с Ним дела.

Кого Он привлечёт к своему делу,

тот без своего Возлюбленного не может вздохнуть.

Странное это дело, что с нами случилось,

выше войны и мира оно.

Незнающему, у которого ни знания, ни положения,

пришлось дело иметь со Всеведающим.

Каждый миг, когда приходит новый гость,

появляется и караван испытаний.

Хотя у дорогой души сотня горечей,

ещё скорби добавится, если Он пожелает».

Утех, кто из небытия появился,

Он может пожелать и кровь пролить жалким образом.

Но сотни тысяч Его отважных влюблённых

отдают жизни ради одного Его желания:

Все души созданы для того, чтобы

Он проливал их кровь жалким образом.

«Я шёл по пустыне, — Зоннун рассказывал, —

без посоха и провизии, опираясь на Бога.

Увидел по дороге сорок человек в штопаных одеждах,

все сорок на одном месте погибли.

Взбунтовался мой бессознательный ум,

огонь охватил бушевавшую душу.

"О Господи, что это! — сказал я, —

Скольким предводителям Ты головы рубишь?"

"Мы знаем об этом, — голос раздался, —

Сами губим и Сами платим их виру им".

"Сколько и скольким Ты будешь давать столь жалкую гибель?" — спросил я.

"Пока у Меня есть вира, так будет, — голос ответил. —

Погублю, повалю его в кровь,

затем подниму и вокруг мира вверх ногами кручу.

Когда исчезнут частицы его,

исчезнут его ноги и голова, не останется тела,

преподнесу солнце счастья ему,

одену в наряд Своей красоты.

Щеки ему окрашу румянцем его крови,

усажу его на землю Своей улицы.

Когда солнце Моего лика восходит,

на Моей улице не остаётся теней"».

Когда исчезнет тень в солнце,

что останется? Бог мудрее нас с нашими мнениями о правильном.

Растворившийся в Нем освобождён от себя,

ибо, кроме Него, нельзя быть в единстве ни с кем.

Исчезай и много не рассуждай о бытии и небытии,

расходуй душу, чрезмерности опасайся.

Не известно мне большего богатства, чем

то, какое человек получает, от себя исчезая.

Не известно мне большего в мире богатства, чем

то, что колдунам фараона досталось.

Все состояние, что было в мире,

приобрели они, когда уверовали.

В тот час отделили от них душу их,

и никто больше подобного состояния не увидит.

Тогда первый шаг они в вере сделали,

а следующим шагом убрали вес свой из мира.

Никто не видел лучшего ухода за садом;

ни одна ветка не принесла более роскошных плодов!

«О ты, осведомлённый!» — сказала другая. —

Велика роль воли в твоих понятиях.

Хотя извне выгляжу слабой,

но высокой волей я обладаю.

Не всегда я подчиняюсь, как положено,

но твёрдая воля есть у меня».

«Тяга влюблённых — к "Аласт". Всё, что мы видим, — сказал Удод, —

в связи с этой высокой волей возникло.

Если у кого появилась высокая воля,

то и всё, что он искал, немедленно появилось.

Разыскавший крупицу воли в себе

с этой крупицей превзойдёт даже солнце.

Воля — причина владения мирами,

воля — перья и крылья птицы души».

Рассказывают, что, когда продавали Иусуфа,

каждый египтянин его жаждал заполучить.

Собралась огромная толпа покупателей,

предлагали мускус, весом в пять раз большим веса Иусуфа.

Вышла изнеможённая старуха из толпы покупателей,

держа сплетённые из нитей верёвки в руках.

«О ты, продающий ханаанца посредник! —

вскричала она, заглушая толпу. —

Схожу я с ума от любви к этому мальчику,

навязала верёвок из десяти клубков,

прими их да заключи со мной сделку!

Его руку положи на мою, и без разговоров!»

Мужчина в ответ рассмеялся:

«О благородная, не по зубам тебе этот жемчуг-сирота,

и с сотней сокровищ расстанутся ради него люди.

До тебя и твоих верёвок мне дела нет».

«Я точно знала, что не продадут

мне мальчика за верёвки, — говорила старуха, —

но довольно мне, что и враги, и друзья

скажут, что эта старуха — из его покупателей».

Сердце, не нашедшее высокой воли,

не отыщет и бескрайнего царства.

Благодаря воле могучий царь

сжёг своё царство[241].

Поняв, что это царство — ущерб,

открыл он сто тысяч царств, больших этого.

Когда соединилась с чистотой его воля,

эти грязные владения ему опротивели.

Когда глаза воли солнце увидят,

крупица света их уже не притянет.

Один бездарный дервиш постоянно

жаловался на свою нищету.

«Эх, сынок, разве дёшево ты купил свою нищету?» —

спросил его Ибрахим Адхам[242].

«В твоих словах нет смысла, — ответил тот. —

Такая нужна ль нищета? Постыдись упрекать».

«Однажды я выбрал душою некий товар, — сказал Адхам, —

а потом заплатил за него цену сотни миров.

И ныне отдам за него сотню миров в один миг,

ибо по сей день дороже нет ничего для меня.

Когда я нашёл этот товар крайне ценным,

навсегда с царством своим я распрощался.

Поэтому ценю я товар, а ты — нет,

и благодарить за него надо, считаю, в отличие от тебя».

Люди воли отдавали сердце и душу,

они годами горели и терпели.

Птица их воли к Нему приблизилась,

пролетев и через жизнь, и через веру.

Если эта воля не по зубам тебе,

ступай вон, о ленивый. Ты — не владелец изобилия[243].

Шейх Гури[244], из тех, кто в совершенстве достиг совершенства,

зашёл однажды под мост с безумными.

Мимо Санджар[245] торжественно шествовал.

«Что за люди там, под мостом?» — он спросил.

«Все без ног, без голов, — шейх ответил. —

На два дела только мы все и годимся.

Если в любви к нам у тебя есть постоянство,

мы быстро и полностью выдернем из жизни тебя.

Если же ты нам враг, а не друг,

столь же быстро вытащим из веры тебя, вот и весь тебе сказ!

Если спустишься под мост на момент,

освободишься от этого торжества и тяги к нему».

«Вам со мной не тягаться, — ответил Санджар. —

Мои дружба и неприязнь вас не достойны.

Я вам не враг и не друг,

ухожу я сейчас, чтоб мой стог не сгорел[246].

В вас не вижу я гордости и вы мне не противники,

безразличны мне ваши добро и зло».

Воля является как быстро летящая птица,

что с каждым мигом полёта все непокорнее.

Но не положено лететь без воззрения —

тогда не окажется она внутри творения.

Полёт её превосходит горизонты вселенной,

ибо она выше и трезвости, и опьянения.

В полуночи заплакал некий безумец.

«Хотите знать, что есть весь этот мир? — он восклицал. —

Это — ларчик с захлопнутой крышкой, и мы под ней,

по глупости, варим свои мечты, как в котле.

Как только крышку снимает смерть,

обладающий крыльями взлетает до начала времён,

а бескрылый остаётся внутри

с сотнями бед».

Отдай птице воли крылья понятий,

дай душу уму, а душе — вдохновение!

Перед тем, как со шкатулки крышку поднимут,

стань птицей пути, вырасти крылья.

Или нет, сожги крылья, как и себя,

дабы опередить всех в полёте!

«Верность и справедливость, — сказала другая, —

как выглядят в глазах Его Величества Падишаха?

Всевышний дал мне качество справедливости,

не была я неверной по отношению к кому бы то ни было.

На какую ступень познания тот поднимется,

у кого внутри собраны все эти качества?»

«Справедливость — Царь-спаситель, — сказал Удод. —

Кто справедлив, тот от вздора спасён.

Лучше воспитать в себе справедливость, чем

провести жизнь в поклонении и молитве.

В обоих мирах нет благороднее качества,

чем внутренняя справедливость.

Но кто напоказ справедлив,

приближается к лицемерию, помни!

Мужчины у людей справедливости не просили,

но сами поступали всегда справедливо».

Ахмед Хан бал[247] был имамом своего времени,

его познания превосходили возможность их объяснения.

Но когда опустошало его и знание, и мышление,

то споро он отправлялся к Бишру Хафи[248].

Люди, замечая Ахмеда у Бишра,

сразу пеняли ему, не удерживаясь:

«Ты — имам, знающий,

мудрее тебя никого нет и не будет.

Почему же, не слушая никого,

ты, как босяк, бежишь к этому голодранцу?»

«Я опередил всех в хадисах и сунне, —

так Ахмед Ханбал им отвечал. —

В своём знании я его превзошёл, что вижу прекрасно.

Но он лучше меня знает Бога».

О ты, не подозревающий о своей несправедливости,

взгляни на миг на справедливость знатоков пути.

Престарелый шах был у индусов,

войсками Махмуда был он взят в плен.

Когда войска препроводили к Махмуду его,

принял ислам, наконец, тот правитель.

Обрёл он и дружбу,

и от обоих миров отделился.

После этого и днём, и ночью сидел он в шатре,

взволнованный, ошеломлённый.

Сутками напролёт горел и рыдал,

днём горше, чем ночью, и ночь была хуже дня.

Когда его плач перешёл границы возможного,

Махмуд проведал о его состоянии.

Призвал его к себе и сказал:

«Отдам сотни царств и того более,

ты — падишах, перестань же рыдать о себе!

Сколько можно плакать, довольно уже».

Хосров индусов ответил: «О падишах,

ни страну, ни положение я не оплакиваю.

Плачу лишь потому, что если Всевышний завтра,

в Судный день, меня спросит:

"О ты, неверный нарушитель обетов,

как мог ты со Мной так обойтись?

Пока Махмуд с толпой гордых

всадников к тебе не приблизился,

ты даже не вспоминал обо Мне. Разве так можно?

Это нарушение расписки о верности,

потребовалось ради тебя сосредоточить войска,

а тебя — отправить вслед за другим[249].

Без силы ты и не вспоминал обо Мне.

Скажи, назвать тебя другом или врагом?

До каких пор быть постоянству с Моей стороны, а измене — с твоей?

В деле верности так не положено".

Если Всевышний так ко мне обратится,

чем рассчитаться за неверность свою?

Что дальше делать со стыдом и смущением?

Вот причина слёз старика, о молодой».

Выслушай о верности и справедливости,

выслушай наставления в добрых деяниях.

Вступай в путь, если есть в тебе верность,

иначе садись и не упоминай о ней более.

Всё, что находится за пределами верности,

уже избыточно для пути благородных.

Прервал мусульманин схватку с гордым противником

просьбой о том, чтобы ему намаз совершить.

Ушёл, помолился, вернулся,

продолжил с новыми силами бой.

У неверного был свой намаз, попросил и он

отсрочку и отправился на молитву свою.

Выбрав чистый уголок,

неверный склонялся в направлении идола.

Увидев голову врага на земле,

мусульманин обрадовался: вот место победы моей!

И собрался неверного исподтишка ударить мечом.

Вдруг воззвал к нему голос:

«О! Ты — сама непорядочность, с головы до ног.

Хорошо же ты держишь тобой данное слово.

Он не резал тебя, пока ты молился,

и до чего же дурно будет сейчас ударить его.

О ты, не читавший "выполняйте своё обещание"[250]^,

ставший кривым, не сдержав своего слова.

Раз с благородства начал даже неверный,

не пора ли подлости и тебе прекратить?

Он добро совершил, а ты тянешься ко злу.

Но чего хочешь себе, желай того и другим.

Ты получил от него и защиту, и верность,

но где же твоя-то надёжность, если ты верующий?

О мусульманин, хоть ты тверд в своей убеждённости,

однако в верности ты слабее неверного».

Смутили такие слова воина,

увидел он себя вспотевшим снизу доверху.

Неверный заметил плачущего

с мечом в руках мусульманина, удивился,

воскликнул: «Отчего эти слёзы?»

Сказал воин правду: «Спросили меня сейчас о тебе,

и из-за тебя назвали неверным.

Плачу я из-за тебя».

Такая прямота заставила вскрикнуть неверного,

горько он разрыдался в ответ.

«Всемогущ Тот, Кто своего любимого

из-за недостойного врага так порицает!» — вскричал он. —

Как мне быть и дальше беспечным неверным?

Расскажи мне об исламе, чтобы веру принять, сжечь неверность.

Сердце моё было в оковах,

увы, не ведал я о Боге таком».

О ты, невежливый, со своим угасшим желанием

неужели ты предан Желанному?

Но я потерплю, пока время не выскажет,

один на один, тебе всё в лицо.

Десять братьев, измучены голодом,

издалека прибыли к Йусуфу.

Из-за нищеты поведали о своём положении,

прося помощи в голодные годы.

Лицо Йусуфа было прикрыто.

В тот момент перед ними таз оказался,

Йусуф отчётливо по тазу ударил.

Словно стон раздался от таза печальный.

«Вам о чем-то говорит этот стон?» —

спросил Йусуф, знающий мудрость.

Тогда в отчаянии десять братьев

принялись говорить перед Йусуфом.

«О знающий правду Азиз[251], — сказали они, —

кому же известно, что за звуки посудина издаёт?»

«О, вы все слабаки, — тут же Йусуф ответил. —

Я знаю прекрасно, что он вам говорит.

Говорит, что у вас когда-то, — Йусуф продолжил, —

был красивейший брат.

Йусуфом звали его, он был младшим по возрасту,

но опередившим вас в красоте!»

Ударил он по тазу заново и сказал:

«Таз сообщает о том, что

в колодец вы бросили Йусуфа, сговорившись,

затем погубили невинного волка.

Вымазали рубаху Йусуфа волчьей кровью

и этим изранили сердце Йакуба».

Снова Йусуф ударил по тазу,

заставив его повесть продолжить.

«Таз говорит, что отца вы сожгли, — сказал Йусуф, -

продали луноликого Йусуфа.

Даже неверные не поступают так с братом,

о присутствующие, постыдитесь же Бога».

Эти слова всех поразили.

За хлебом придя, они стали водой[252].

Хотя они с выгодой продали Йусуфа,

но в тот же час себя и поставили[253].

Бросив Йусуфа в его колодец,

одновременно себя сбросили в яму беды.

Глух тот, кто, выслушав эту историю,

урока из неё не извлёк!

Но ты особенно не вникай в эту повесть,

ведь она вся — о тебе, о незнающий.

Всё, что ты совершил своей неверностью,

не светом близости и понимания ты содеял.

Если даже кто-то всю жизнь бить будет в таз,

не счесть ударами этими всех твоих дел недостойных.

Жди, пока разбудят тебя

и ошеломят тебя внутри тебя самого.

Жди, пока однажды твои дела,

твою неверность и промахи

не преподнесут тебе же к лицу,

перечислив одно за другим.

Когда много звонких ударов по тазу услышишь,

не думаю, что уцелеют сознание и разум в тебе.

О ты, пришедший хромым муравьем,

на дне таза[254] застрявший,

перестань метаться по стенкам с головой, опущенной вниз,

уходи, ибо это таз, кровью заполненный.

Остаться внутри его — значит остаться в злосчастии,

и всё время придётся новый звон тебе слушать.

О знающий правду, вырасти перья и прочь улетай,

иначе опозоришься от этого звона.

«О предводитель! — спросила другая. —

Допустимо ли выражать себя[255] у царя?

Ведь тот, кто отыщет великое дерзновение,

после этого уже не станет страшиться!

Но тогда каким образом скромным там оставаться? Расскажи нам,

посыпь жемчугами понятий, открой тайну».

«А кто достоин, — ответил Удод, —

тот и поверенный в божественных тайнах.

Откровенность ему дозволяется,

ибо постоянно он хранит тайны Царя.

Разве хранитель, знающий тайну,

не различает "дерзать" и "дерзить"?

Когда слева — вежливость, справа — почтение,

то на миг дозволена и чрезмерная смелость».

Караванщик с обочины

не способен к хранению тайн падишаха.

Если подражает он обладателям тайн, он просто дерзок,

и от веры отстанет он, и от своей души тоже.

Или разве посмеет мошенник в войсках

перед падишахом дерзить? Это же наглость.

Если вступит в путь мальчик невинный,

то его дерзость — из-за бодрости.

Он принимает всё идущим от Бога, не разбираясь ни в чём,

и если он дерзок, то от горячей любви.

От сильной любви он словно безумен,

идёт и по воде он силой любви.

Приятна его доблесть, приятна,

ибо этот безумец подобен огню.

Путь огня не бывает безопасным,

и упрекать безумных не следует.

Когда с ума ты сойдёшь,

можно выслушать все, что ты скажешь.

Благо возросло в Хорасане,

ибо этот край Амида[256] обрёл.

Было сто луиоликих слуг у него,

ростом как кипарисы, белокожи, благоухают мускусом.

В их серьгах — жемчужины, тьму рассеивающие,

ночь, отражаясь в этих жемчугах, в день превращалась.

В парчовых шапках, с золотыми ободками[257] рабов,

все — светлые, с золотыми щитами,

на поясах — драгоценности,

и каждый — верхом на белом коне.

Кто всматривался в лик этих слуг,

оставлял с ними сердце и душу.

Как-то раз некий безумный, очень голодный,

в ветхой одежде, босой,

увидел издалека этих слуг.

«Кто эти гурии?» — спросил он.

Весь город ответил:

«Это слуги Амида нашего города!»

«О Обладатель Великого Трона! — тогда он воскликнул. —

Научись у Амида рабов содержать».

Если по Нему ты с ума сходишь — дерзай,

если у тебя есть листья — ветке этой будь нужен![258]

Если нет у тебя листьев для столь высокой ветки,

то не дерзи и не смейся более над собой.

Дерзанье безумных приятно,

сжигают они себя, как мотыльки.

Ни на что не смотрят люди такого пути,

ни на хорошее, ни на дурное, только на место, что перед Ним.

Один безумец, в лохмотьях,

голодный, брёл по дороге.

Шёл дождь со снегом, стояла страшная стужа,

и бедняга промок от снега с дождём.

Не попадалось ему ни дома, ни иного убежища,

пока не добрался он до развалин.

Едва, свернув с дороги, приблизился к развалинам,

ему на голову черепица упала.

Кровь из разбитой головы рекой полилась,

повернулся человек в сторону неба:

«Когда же ты прекратишь бить в бубен царства?

Займись лучше делом!»

В Каризе жил нищий,

однажды он взял ишака напрокат.

Пошел к мельнице, но уснул по дороге.

Пока он дремал, ишак убежал.

Волк задрал ишака, а затем его съел.

Наутро хозяин ишака потребовал возмещения.

Оба они прибежали

к эмиру Кариза.

Всю историю рассказали честно эмиру

и спросили у него: «Кто должен возместить ущерб?»

«Тот, кто оставил на поляне, где пастбище,

одинокого и голодного волка, — ответил эмир. —

Безусловно, Его упущение — правильное,

вам обоим следует у Него попросить возмещения за ишака».

О, сколь прекрасно Его возмещение!

Всё, что Он делает — не упущение.

Вспомни приключившееся с египтянками

из-за того, что мимо них прошёл сотворенный[259].

И отнюдь не странно, если у безумного

в доме изобилия проявляется состояние.

И если в этом состоянии он покинет себя,

то назад не оглянется и не посмотрит вперёд.

Говорит он только о Нём, но говорит только Ему.

Ищет что-либо только у Него, находит с Его же помощью.

В Египте внезапно наступил голод.

Погибая, люди требовали хлеба.

Дороги были устланы трупами,

и полуживой поедал мертвецов.

Один сумасшедший, видя, что

люди всё гибнут, а хлебу взяться неоткуда,

вскричал: «О Владыка мира и веры,

раз нет у Тебя на всех изобилия, так поменьше твори!»

Но тому, кто на этом дворе уподобляется хаму,

придётся, узнав поздней обо всём, попросить и прощения.

Если здесь лживо действительность истолковывать,

знай, что любезно извиняться придётся.

Жил некий безумец. Сердце его кровоточило

оттого, что дети побивали камнями его.

Однажды вошёл он внутрь банной печки,

в которой сверху было большое отверстие.

Случилось, что через него посыпался град

на неприкрытую голову безумца.

Не отличив град от привычных камней,

принялся безумец браниться зазря.

Произнёс он изрядно непристойностей

о том, что беспричинно камни швыряют в него.

Место ведь было тёмное, и ему казалось,

что это снова проделки детей,

пока ветер не распахнул дверь

и печку не осветил.

Сразу отличил он каменья от града,

и стало тяжко на сердце ему.

«О Боже, тесна была моя печка,

ошибся я, и всё, что сказал — достойно меня».

Если здесь безумец так бредит,

не бросай Ему вызов заносчивой болтовнёй.

У того, кто здесь опьянён,

нет покоя, он одинок, нет с ним любви.

Жизнь он проводит в несчастье,

новое беспокойство каждый миг у него.

Береги свой язык от подобных манер,

и прости и безумного, и влюблённого.

Если прикоснёшься к тайне не имеющих света[260]

безусловно, всех их простишь.

Васити[261] шёл изумлённый,

бродягой от удивления став.

Увидел он иудейское кладбище[262],

затем начал думать о Боге.

«Неповинны эти евреи[263], но и

никому нельзя об этом сказать», — он произнёс.

Судебный пристав, эти речи услышав,

потащил его с гневом к судье.

Судье эти слова не понравились.

Васити всё отрицал, но не унимался судья.

Тогда Васити сказал: «Этот несчастный народ,

ты полагаешь, мог и не избрать унижение?[264]

Но Владыка неба сделал выбор за них.

Сейчас на всех путях — Его принуждение».

«Любовь к Нему достойна и ценна для меня,

пока я жива, — сказала другая. —

Сижу я ото всех в отдалении,

признаваясь Ему в любви непрерывно.

В миру я всех уже повидала, отдалилась ото всех,

кроме Него, с кем я ещё могу связаться?

Достаточно мне только переживания любви к Нему,

ведь не каждый выдержит это переживание.

Любовь к Любимому меня сводила с ума,

словно душа более ни на что не годна.

Настал час перечеркнуть душу.

Выпить бокал вина в честь Возлюбленного.

Наполнить глаза и душу светом Его красоты

и объять воссоединение[265] с Ним!»

«Нельзя взыванием и хвастовством, — сказал Удод, —

стать собеседником Симурга на Кафе.

Не признавайся в любви к Нему с каждым дыханием,

ибо Он за гранью возможности любого.

Если подует ветерок удачи,

поднимется занавес с дела.

Он легко тебя унесёт по Своей дороге,

усадит человека в Своём покое.

Любовь с твоей стороны для Него — обуза.

Любовь с Его стороны, вот это — дело».

Когда этот мир Баязид покидал,

ночью его увидел один мюрид в своём сне.

«О почтенный пир,

каким образом ты миновал Мункира с Накиром?[266]»

«Когда те двое в своей славе, — он ответил, —

спросили такого, как я, ответил я им: "О Господи!

Ни вам, ни мне никогда не обрести совершенства,

чтобы точно ответить на этот вопрос.

Ибо если скажу, что он — мой Бог,

то эти слова будут только желанием.

Но если отсюда вы возвратитесь

к Владыке и Его спросите обо мне,

и если Он меня рабом назовет — то вот дело!

И будет слава на мне, как на рабе Господа.

Ведь если Он не причислит меня к своим слугам,

если оставит меня в моих же оковах,

то какой толк оттого, что назову Его Господом:

Он не посмотрит на меня как на раба своего.

Раз не являюсь Ему рабом, не хожу в оковах Его,

то незачем похваляться и господством Его.

Я преклоняюсь перед господством Его,

но лишь Он меня может признать как раба своего"».

Если влюблённость исходит от Него,

это значит, что ты стал достоин Его любви.

Любовь, исходящая от тебя,

твоего лица лишь достойна, узнай это.

Если Он выказывает любовь, тебе — радостно,

от этой радости огнём сможешь стать.

Лишь это имеет значение, о незнающий!

Но не дано это постигнуть бездарным.

Был некий дервиш измучен любовью,

от любви был словно беспокойный огонь.

И душа у него сгорела от жара любви,

и от жажды души язык у него горел.

Пламя души охватило сердце,

великие сложности у него появились.

Беспокойно он шёл по дороге

и в слезах причитал:

«Душа и сердце сгорели от зависти,

до каких пор мне рыдать, все слёзы сгорели».

«Перестань, не обманывай, — раздался тут голос, —

неужели надеешься через хвастовство с Ним связаться?»

«Не я влюбился в Него, — возразил дервиш, —

нет сомнений, что это Он связался со мной.

У такого, как я, нет ни скорлупы, ни ядра,

как мне любить такого, как Он?

Ничего сам я не сделал, а всё, что я делал, было делом Его.

Когда сердце заполнилось кровью[267], Он выпил её. Вот и всё».

Раз Он ответил на любовь, к Себе подпустил,

будь осторожен, не возгордись.

Кто ты, чтобы в этом великом деле

даже на миг шагнуть за пределы своего коврика?[268]

О раб, если Он тебя полюбил,

то с тобой, сотворенным, Он уже непрерывно играет в любовные игры.

Ты — никто, от тебя ничего не зависит,

исчезни, оставь Ему себя самого.

Если же начнёшь проявлять «себя» в этом деле,

потеряешь и веру, и душу.

Однажды ночью взгрустнулось Махмуду,

отправился он к банщику в гости.

Хитрый хозяин усадил Махмуда на пепел —

хворост он в огонь положил.

Быстро поставил зачерствелый хлеб перед гостем.

Шах протянул руку и перекусил сухарём.

«Если банщик будет в эту ночь жаловаться,

отрежу ему голову», — подумал Махмуд.

Наконец, когда шах собрался уйти,

банщик его спросил: «Ну, видел местечко моё?

Ты видал, где я сплю, чем питаюсь, каково жилище моё,

стал ты моим незваным гостем.

Если ещё раз захочешь визит нанести — собирайся быстро

и вступай споро в путь без раздумий.

А если не желаешь видеть меня, радуйся

и банщику говори: "Бросай хворост радостно".

Я не больше тебя и не меньше,

я — никто, чтобы мне равняться с тобой».

Шаху мира понравились эти слова,

ещё семь раз у банщика побывал он в гостях.

В последний визит шах сказал банщику:

«Попроси же у шаха мира что-либо!»

«Если бедняк выскажет просьбу, — сказал банщик, —

шах исполнит его желание?»

«Скажи мне свою просьбу, — шах ответил, —

бросай эту печь, живи, словно шах».

«Я лишь хочу, чтобы шах иногда

меня навещал, становясь моим гостем, — банщик ответил. —

Для меня жить по-царски — это видеть султана.

Прах с его ног — корона для моей головы.

Подобных тебе правителей много,

но какому банщику удавалось такое?

Сидеть с тобой от печки поблизости

лучше, чем стать владельцем огромного сада.

Если счастье показало мне лицо в печке,

покинуть её значит в неверность упасть.

Если увижу тут тебя,

её не променяю и на оба мира,

если на мою печку твой свет упадёт.

Ценнее тебя нет ничего, чего бы желал я.

Ни царства не надо мне, ни жить, как царю,

все, что я прошу от тебя — это ты.

Ты есть шах, и достаточно этого. Но для меня не будь шахом,

заглядывай запросто иногда ко мне в гости».

Тебе нужна Его любовь, вот твоё дело,

и твоя доля — горе, вот твоё затруднение.

Если любовь в тебе есть, то проси взаимности у Него,

и не переставай просить, словно ребёнок, за юбку дёргающий.

Безусловно, и Он о Своих детях грустит.

Хотя море — у Него единственного, но каплю Он просит и у другого.

Шёл водонос с водой в руках.

Заметил другого водоноса перед собой.

Держа в руках воду, водонос

обратился к другому и воды попросил.

«О ты, не знающий сути, — тот сказал, —

у тебя же — вода, пей её на здоровье».

«Дай мне ту воду, о мудрый, — первый ответил, —

ибо моя вода мне прискучила».

Адам был сыт от старого,

но возжелал пшеницу, чтобы отведать нового.

Продал за пшеницу всё старое разом.

Всё, что имел он до этого, и сгорело в пшенице.

Разорился, душа заболела.

Но любовь пришла и в его дверь постучалась.

Когда в лучах любви он исчез,

то и старое, и новое ушло, как и он сам.

Ничего у него не осталось, смирился он с этим.

Всё приобретённое он проиграл.

Забыв о себе, умереть —

не каждому по плечу это дело.

«Полагаю, что я обрела

своё совершенство», — сказала другая. —

И вершины своей я достигла,

и трудные воздержания вынесла.

Раз здесь я достигла, чего хотела,

с этого места мне трудно уйти.

Видел ли ты кого-то, бросившего сокровище

и затем бегающего в страдании по горам и полям?»

«О ты, заносчивая, с натурой Иблиса!

Заблудившаяся в эго, чуждая тому, к чему я стремлюсь,

возгордившаяся от собственного воображения,

отдалившаяся от пространства познания!

Твой нафс покорил твою душу,

дьявол твой ум оседлал.

Ты охвачена какой-то фантазией,

с ног до головы ты есть само воображение.

На своём пути видишь свет? Но ведь это — огонь для тебя.

От света в восторге? Но этот восторг — лишь твоё представление.

Ты только в мыслях обладаешь радостью и нищетой,

всё, что подразумеваешь, для тебя пока вообще невозможно.

Не гордись же такой освещённостью пути.

Твой нафс с тобой, храни же бдительность!

Имея за спиной такого врага с мечом в руках,

разве можно оставаться в безопасности?

Если этот свет твой нафс породил,

такой свет для тебя — как сельдерей для укушенного скорпионом[269].

Не кичись тем грязным светом,

раз ты — не солнце, так будь крупицей!

Не отчаивайся из-за темноты на дороге.

А если часть её осветилась — не равняй себя с солнцем!»

О дорогой! Пока ты погружён в свои представления,

ломаного гроша не стоит ни чтение твоё, ни твоё писание.

Но едва вырвешься из фантазии, полагаемой существованием,

увидишь, что вокруг тебя вращается небесный свод бытия.

Когда мысли о существовании для тебя — пустота,

то и следов небытия на твоих руках уже нет!

Но если даже крупицей себя ценишь вкус бытия,

значит, идолопоклонник ты и неверный.

Если даже на вздох возникнешь благодаря бытию,

обрушится град стрел на тебя сзади и спереди.

Пока ты есть, смирись с душевными муками

и потерпи, даже каждый миг получая сотню пощечин.

Если же сам намеренно проявишься в бытии,

сотней пощечин уже судьба тебя наградит.

Шейх Абу Бакр Нишапури[270] со своими мюридами

вышел из ханаки и отправился в путь.

Шейх ехал на ишаке, за ним сподвижники следовали.

Внезапно ишак облегчился.

Настроение шейха от поведения ишака испортилось.

Вскричав, он принялся разрывать одежды свои.

Мюридам и всем, его видевшим,

такие манеры совсем не понравились.

Кто-то затем спросил у него:

«О шейх, кто же так поступает, как ты?»

«Куда бы ни обращал я взоры, — шейх ответил, —

дорога была забита моими последователями.

Впереди — мюриды, сзади — мюриды.

"Я и Баязиду не уступаю, — подумалось мне. —

Как всё у меня прекрасно сегодня,

с отважными моими сподвижниками.

Нет сомнений, что завтра радостно, с почётом и

поднятой головой в Махшар легко войду".

Как раз об этом я размышлял, — сказал шейх, —

когда ишак облегчился.

Тому, кто так бахвалится,

ишак ответил: ну сколько же можно!

Моя душа сгорела от этого.

Хотел веселиться, но испортилось настроение».

Пока остаёшься ты в гордости и высокомерии,

далёк ты от истины.

Выбрось высокомерие. Испепели гордость.

Твоё присутствие — сплошь из-за нафса, сожги это присутствие.

О ты, в каждый момент меняющий цвет,

в корне каждого твоего волоска — один фараон.

Пока от тебя остаётся даже крупица,

сотни знаков разлада в себе ты хранишь.

Борись с самолюбием,

объяви войну обоим мирам.

Если возьмёшься однажды тело ты уничтожить,

засветишься, если кругом будет ночь.

Не говори «я», что принесёт сотню бед,

и ловушки дьявола обходи.

Всевышний тайно сказал Мусе:

«Выведай же у сатаны, каковы его секреты».

Увидев дьявола на дороге, Муса

попросил его секретами поделиться.

«Запомни навсегда одну вещь, — сказал дьявол. —

Не говори 44я", чтобы не стать, как я».

Если даже твоя жизнь повиснет на волоске,

оставь неверность, тебе нужно рабство.

Окончание пути заложено в поражении,

а подлинное имя мужчины — в позоре.

Ибо если в этом пути он счастье увидит,

сотни «я» в один миг вскинут головы.

«Как прекрасно, — сказал некий верующий, —

что ученик находится в темноте.

Пусть полностью он исчезнет в море милости,

а затем ростки его желаний перестанут всходить.

Ибо когда что-либо ему будет явлено[271],

гордым станет и тут же — неверным».

Твои зависть и гнев

не твоими глазами заметны, но очами мужчины.

Ты — в печке, полной драконов,

упустил ты их по небрежению.

Днём и ночью их пестуешь,

озабоченный их пищей и сном.

Ты создан из крови и земли,

как ни странно, на них — запрет из-за отсутствия стоимости.

Кровь, будучи ближе к тебе,

оказывается, грязна, нечиста.

Все, что удалено от сердца и приближено к чувству,

без сомнений, грязнее и не дозволено.

Если внутри себя грязь созерцаешь,

неужели можно сидеть столь спокойно?

У ног шейха разлеглась собака,

но шейх свою мантию не поднимал.

«О ты, великий, отважный, — некто спросил, —

почему не отходишь от этой собаки?»

«У этого пса грязная внешность,

и такая внешность у меня внутри скрыта.

То, что у него напоказ,

у другого внутри спрятано.

Раз я внутри — словно пёс снаружи,

как от него убежать, если это — со мною всегда?»

Если внутри ты даже немного в грязи,

то на деле ты в сто раз грязнее, ибо видишь только верхушку.

Если и мельчайшая грязь пресекает твой путь,

нет разницы, остановлен внешне горой ты или соломинкой.

Во времена Мусы жил некий верующий,

он молился и ночью, и днём.

Не получал он ни малейшего знака,

солнце не освещало его сердце.

У этого правоверного была красивая борода,

регулярно её он расчёсывал.

Заметив вдали Мусу, верующий

к нему побежал, вопрошая: «О предводитель Туры,

ради Бога, спроси у Владыки,

почему ни удовольствия, ни веселья нет у меня?»

Поднявшись на гору Тура, Муса

Господу задал этот вопрос. «Прочь, — был ответ, —

передай: кто с Нами не соединился[272], тот нищим остался.

Такой навсегда обречён заниматься своей бородой».

Вернувшись, Муса сообщил верующему, в чём дело.

Тот выдёргивал бороду и рыдал.

Мусе явился Архангел, сказав:

«Он и сейчас озабочен своей бородой.

Когда холил её — волновался,

повыдергал её — и снова в заботе».

Без Него и единственный вздох — это ошибка,

и уже не важно при этом, правильно ты поступаешь или неверно[273].

О ты, не покинувший пределы своей бороды,

утонувший в море крови.

Если в начале сумеешь освободиться от своей бороды,

твоя воля в этом море даст правильный курс.

А если выйдешь в море со своей бородой,

из-за неё бдительность потеряешь.

Один глупец с большой бородой

однажды в воду сорвался.

Заметив его с берега, один почтенный человек

сказал: «Скинь тот мешок с головы!»

Тонущий воскликнул: «Это не мешок, а моя борода!

Даже не борода, а несчастье».

Молодец, вот твоя борода, и вот тебе дело.

Подчинись, или она погубит тебя в унижении.

О ты, словно козёл, не смущённый своей бородой!

За неё ты схватился, и нет в тебе никакого стыда.

Пока живуч в тебе нафс и дьявол им управляет,

повадки Фараона и Хамана[274] в тебе сохранятся.

Брось бороду, подобно тому, как Муса бросил мир,

затем схвати Фараона за его бороду.

Держи его крепко

и вступай мужественно в рукопашную.

Выходи в путь, оставь свою бороду,

до каких пор с ней таскаться? В путь выступай!

Хотя от твоей бороды ничего нет, кроме заботы,

но ни на миг тебя не волнует твоя же беда.

На пути религии мудрость приходит к тому,

у кого нет расчески для своей бороды.

Осведомлённый о своей беде

из своей бороды сделает скатерть пути.

Кроме крови, на ней не будет питья,

а вместо кебаба — только сгоревшее сердце.

Если он — прачка, солнца он уже не увидит,

если крестьянин — уже не будет ему дождливого облака.

Когда один суфий стирал одежду,

то тучи очерняли весь белый свет.

Но вот однажды одежда его испачкалась полностью,

а облако лишь переполнялось сотней сочувствий.

Едва за ошнаном[275] суфий направился в лавку,

как облако вдруг разразилось дождём.

«О облако, зачем ты явилось? — мужчина воскликнул. —

Уходи, ибо изюм нужен мне.

Тайком куплю я изюм.

Зачем ты пришло, не ошнан же мне нужен!

До каких пор можно ошнан сыпать в землю из-за тебя![276]

И мыло, и тебя уже я забыл».

«О ты, славная! Скажи мне, — говорила другая, —

чему мог бы я радоваться в путешествии?

Если скажешь, поменьше волноваться буду,

подросту я чуть-чуть для этой поездки.

Расти надо человеку для далекого пути,

дабы, странствуя, не сворачивал он с дороги.

Раз я не принят миром иным, до него я не вырос,

отгоню людей от себя несовершенством своим».

«Будь рад Ему, пока ты есть, — сказал Удод, —

и ото всех говорящих будешь свободен.

Раз душа твоя Ему радуется,

то радуй Им свою грустную душу.

Радость мужчины в двух мирах из-за него,

и вращающийся купол жив Им.

Так живи Его радостью,

вращайся, как вселенная, от Его радости.

Скажи, кто превыше Него? О ничтожный,

с кем ещё можно быть радостным даже на миг?!»

Жил некий безумец в горах,

проводил он с леопардами дни и ночи.

Иногда бывал он в таком состоянии,

что сойти мог с ума случайный прохожий.

Однажды двадцать дней был он в необычном состоянии[277],

его состояние содержало состояние восхищенного в преддверие.

Двадцать дней напролёт

он танцевал и всё повторял:

«Оба одиноки, нет толпы,

О! Лишь радость, и вообще никакой нет печали».

Разве умирает тот, у кого сердце — с Ним?

Дай ему сердце, Друг любит, когда Ему дают сердце.

Если от радости, что Он есть у тебя, сердце заболело твоё,

навсегда право на обычную смерть ты теряешь.

Плакал некий влюблённый, будучи при смерти.

«Отчего плачешь?» — спросили у него.

«Плачу как весеннее облако, — ответил он, —

ибо в этот час я не умираю униженно.

Если и плачу сейчас, то потому, что так нужно мне.

Разве умру я, если с Ним моё сердце?»

«Ну, если с Ним твоё сердце, — сказал его собеседник, —

прекрасной будет твоя смерть, когда ты уйдёшь».

«Тот, у кого сердце с Богом, — возразил тот, —

разве умрёт он? И смерти заслуживает?

Когда сердце даже на миг соединяется с Ним,

моя смерть представляется вообще невозможной».

Если на миг станешь обрадован этой тайной,

благородно за пределами мира окажешься.

Ставший в Его присутствии радостным

освобождён, исчезнув из существования.

Навсегда оставайся обрадован своим Другом,

дабы не остаться запертым, как все, в собственной коже.

«Уже семьдесят лет я рад и счастлив, —

произнёс некто из благородного рода, —

что мой Бог — прекрасен

и что есть у меня связь с Его божеством».

Пока ты занят розыском недостатков,

можешь ли радоваться красоте мира иного?

Да удастся ли вообще тебе при этом

мир иного заметить?

Сначала освободись от недостатков людей,

затем радуйся любви к полностью сокровенному.

Волос расщепишь, когда ищешь недостатки других,

а если спрошу тебя о твоих, ты — слепец.

Если ты ищешь недостатки в себе,

ты одобрен, хотя и много несовершенства в тебе.

Один пьяный совсем разум утратил,

выпивка его полностью опозорила.

Так много он выпил и вина, и осадка,

что во хмелю перепутал ноги с головой.

Некто трезвый над пьяницей сжалился,

взял и посадил его в мешок.

Когда он нёс его до дома,

встретился им на дороге ещё один пьяный,

и этот с каждым встречным

ругался и безобразничал.

Первый пьяный, сидя в мешке,

увидел второго, в тяжком его положении.

«О целомудренный, на пару бокалов поменьше бы надо, — сказал он, —

чтобы ходить свободно, как я».

Чужое состояние видел он, но своё — нет.

У нас у всех — подобное состояние, не лучше описанного.

Подмечаешь недостатки? Значит, ты — не влюблённый,

значит, любить тебе не дано.

Будь в тебе от любви даже маленький след,

достоинства находил бы ты в любых недостатках.

Один храбрый воин, гроза для врагов,

пять лет подряд любил женщину.

У той красавицы в глазу

было маленькое бельмо.

Мужчина не подозревал о бельме,

хотя много раз смотрел он на женщину.

Когда влюблённый измучен любовью,

он и не узнает о пороке глаза любимой.

Затем любовь мужчины остыла,

нашлось для этой боли лекарство.

Страсть к этой женщине в сердце притихла,

стал попроще к ней относиться.

Однажды мужчина заметил бельмо в её глазу.

«Откуда белое пятно? Когда оно появилось?» — спросил.

«В тот час, когда твоя любовь остыла, — ответила женщина, —

и мой глаз получил недостаток.

Раз твоя любовь уменьшилась,

и в моём глазу появился порок».

Заполнивший сердце восторгом соблазна,

о ты, кто слеп сердцем, взгляни и на свой один недостаток.

Сколько можно искать пороки в других,

один раз в себе порок поищи.

Ибо если твой порок будет противен тебе,

о чужих пороках умствовать перестанешь.

Одного пьяницу однажды сильно бил в тюрьме надзиратель.

«О надзиратель, не будь столь усерден, — пьяный сказал, —

ибо если я из-за нечестно добытого хлеба

стал пьяным, сбился с дороги и здесь оказался,

ты был гораздо пьянее меня,

хотя твоё пьянство никому не заметно.

Больше не мучай меня,

накажи чуть-чуть и себя».

«О предводитель! — сказала другая. —

Что просить у Него, долетев до заветного места?

Ибо, когда мир станет ясным из-за Него,

не знаю, что и попросить у Него.

Знай о чём-то я лучше,

добравшись туда, об этом просила бы».

«О глупая! О Нём ты не знаешь, — ответил Удод, —

не просят у Него чего-либо, проси Его Самого.

О чём просить, человек должен знать,

ибо Он — превыше любого желания.

Если из всех знаний о чём бы то ни было у тебя есть о Нём знание,

то что лучше Его самого? Чего же ты просишь?

Вошедший в Его покой

частичка за частичкой[278] сближается с Ним,

и вдохнувшего аромат грунта у Его порога

обратно никакими посулами не вернуть».

В последний час Абу Али Рудбари[279] произнёс:

«Умираю от ожидания,

все ворота неба открыты,

поставлены сиденья в раю.

Сонм святых поёт, как соловьи,

говоря: "Входи, о влюблённый!

Поблагодари, а затем шагай радостно,

ибо никто такого почёта не видывал".

Хотя это дар и удача,

но душа моя не перестанет искать,

говоря: "Что за дело тебе до этого,

долгая жизнь продержала меня в ожидании.

Не хочу я, как алчные люди,

соглашаться на малое откупное"».

Твоя любовь смешалась с моей душой,

ни об аде, ни о рае знать не хочу.

Если сожжешь как пепел меня,

даже тогда, кроме Тебя, никого мне не нужно.

Я знаю Тебя, и не знаю ни веру, ни неверность.

Не упущу я, даже если на меня Ты не взглянешь[280]

Моё желание — это Ты, я знаю Тебя.

Ты — моя душа, а душа моя — это Ты.

Вся нужда моя в мире — это Ты,

Ты есть и этот мой мир, и иной.

Ты стал моим желанием. Яви Себя хоть чуть-чуть,

пусть на одном выдохе, но скажи со мной «ху»!

Дай моей душе напиться Тобой хотя бы на волосок,

унеси её — я скажу «ха!», Ты ответь «ху!»[281].

«О чистый Давуд, — сказал Всевышний, —

передай Моим рабам: "Вы, горстка земли,

поклонение Мне прекрасно безо всяких причин:

ведь ни рая, ни ада могло б и не быть.

Если бы не было ни света, ни пламени,

нашлось бы у вас ко Мне дело?

Не будь ни надежды, ни страха,

обратились бы вы ко Мне хоть однажды?

Но Я обладаю Величайшим достоинством[282],

чтобы Мне поклонялись не из надежды и страха.

Надлежит такому постоянному[283] Господу, как Я Есмь,

поклоняться от чистого сердца.

Передай рабу: отставь постороннее,

поклоняйся Нам, ибо Мы заслуживаем этого.

Брось все, что есть, кроме Нас"».

Бросив, разламывай.

Поломав до конца, сожги

и весь день собирай этот пепел.

Затем пепел развей,

чтобы не осталось и следа от ветра гордыни.

После того, как всё завершишь, из пепла возникнет

тобою искомое.

И если это озадачит тебя раем и гуриями,

будь уверен, что это отталкивает тебя от тебя самого.

Однажды Махмуд вызвал приближенного Аяза,

надел на него корону и усадил на трон.

«Вот тебе царство, войска тоже твои, — сказал Махмуд, —

правь, эта держава — твоя.

Хочу, чтобы ты царствовал,

подчинил себе всех, от рыб до луны».

У тех из челяди и войска, кто это услышал,

от ревности ослепли глаза.

«Ни один шах в мире никогда

так не поступал с отроком», — восклицал каждый.

Но в этот же час бдительный Аяз

рыдал из-за поступка султана.

«Ты сумасшедший, — все ему. говорили, —

ничего не понимаешь, о далекий от мудрости.

О отрок, раз ты стал султаном,

то зачем ещё столько слёз? Сиди и радуйся».

«Неимоверно далеки вы от добрых дел, —

Аяз сразу этим людям ответил. —

Не видите, что шах всех народов

отталкивает меня от себя.

Озадачит меня, чтобы я

от него отдалился, занимаясь войсками.

Если весь мир мне отдаст во владение,

я не отойду от него ни на миг.

Всё, что скажет он, я могу выполнять,

Но только не отойти от него и на вздох.

Зачем мне его владения, заботы его?

Видеть его — вот моё царство, и всё».

Если ты желающий и признательный,

поучись у Аяза служению.

О ты, проводящий дни и ночи в безделье,

застрявший на первом шаге по-прежнему.

О бессовестный, каждую ночь Бог ради тебя

спускается с вершины Своего могущества.

В тебе же, неучтиво сидящем на месте своём,

нет упоённости ни ночью, ни днём.

К тебе пришли с величайшей вершины,

а ты отступаешь с отказом.

Увы, тебе дело не по плечу;

однако с кем же можно поделиться этой болью?

До тех пор, пока на твоём пути рай и ад,

как твоя душа об этой тайне узнает?

Когда разорвёшь привязанность к этим двум,

заря довольства осветит тебя ночью.

Прекрасный рай — не для этих сподвижников,

ибо есть люди, книга которых — на самом верху[284].

Подобно мужчинам сыграй во что требуется[285],

но пройди, не отдавая сердце ни «этому», ни «тому».

Если этих двух оставишь ты сам,

то станешь мужчиной, даже если ты — женщина.

«О Ты, Знающий тайну, — сказала Рабийя, —

отдай врагам этот мир,

отдай друзьям навсегда Ахират[286],

ибо я освобождена навеки от этого[287].

Если ни Ахирата, ни этого мира не будет и я стану нищей,

не пожалею об этом, если хоть миг побуду с Тобой.

Удовольствуюсь я нищетой от Тебя,

ибо Тебя навеки достаточно мне.

Если засмотрюсь в направлении двух миров

или возжелаю иного, чем Ты, то я — неверная».

У кого Он есть, у того и всеобщее,

семь морей у него под мостом.

Всё, что было, есть и будет,

имеет подобие, кроме Великого Господа.

Всё, что ты ищешь, имеет подобие, кроме Бога.

Только Он есть никому не подобный, вечный и навсегда неизбежный.

Господь горизонтов из-за занавеса

обратился к пророку Давуду:

«Всему, что есть в мире, —

хорошему и дурному, явному и скрытому —

замену можешь найти, но не Мне.

Никогда не найдёшь Мне замену и никого, подобного Мне.

Раз я незаменим — не будь без Меня!

Твоей душе довольно Меня, прекрати себя мучить.

Я нужен тебе. Схватись за это кольцо

и ни на миг не отвлекайся от этой нужды.

И мига не стремись прожить без Меня,

не желай ничего из встреченного».

О пришедший с желанием владения миром,

сутками напролёт озабочен ты этим.

Это Он — твоя цель в обоих мирах,

Он — испытывающий тебя твой возлюбленный:

лабиринт из света продаст Он тебе.

Ни на что в мире ты Его не променивай.

Идол — всё, что ты выберешь, кроме Него.

Ты — неверный, если твоя душа тебе важнее Его.

Войска Махмуда нашли в Суменате[288]

идола с названием «Лат»[289].

Вызвал идол любопытство индусов,

предлагали они за него золото, в десять раз больше идола весом.

Но султан идола продавать отказался,

развел костёр и немедленно идола сжег.

«Не следовало жечь его, — сказал некий ослушник. —

Золото важнее идола, надо было продать».

«Я побоялся, что в День Суда, — сказал султан, —

при всех воскресших скажет Господь:

"Вот вам Азар и Махмуд,

первый идолов создаёт, а торгует ими второй".

Говорят, когда Махмуд

сжёг идола на костре,

порядка двадцати манов[290] драгоценностей обнаружили в нем,

чуть не выбросили это на ветер.

«Лат своё заслужил, — султан сказал. —

Любое наказание — от моего Бога».

Поломай тех идолов, что в уме у тебя,

чтобы не стать тебе бродячим[291], как идолу.

Жаждая друга, сожги свой подобный идолу нафс,

и пусть соберётся под кожей твоей множество драгоценностей.

Раз душой ты услышал «Аласт»,

не откладывай же сказать «да».

Ты дал слово заранее,

не тяни дольше со своим «да».

Право господина признав над собой,

больше не отказывайся произнести «да».

О ты, который в начале признался в «Аласт»,

но в конце начал всё отрицать!

Как же, сначала дав обещание,

ты затем можешь быть непослушным?

От Него тебе некуда — смирись с этим.

Исполни же обещанное, не отклоняясь.

Битва Махмуда с индусами

Пришло время, и Махмуд, царь царей,

вышел из Газны на битву с индусами.

При взгляде на несметные войска противника

сердце заполнилось грустью у него.

В тот день справедливый шах дал обет.

«Если одержу победу над этими войсками, — сказал Махмуд,

весь трофей, что мне достанется,

отдам дервишам пути».

Одержав победу, шахрияр

захватил огромную добычу:

даже малая часть трофеев превзошла то,

что сотня людей, в ценностях толк знающих, могла вообразить, —

короче говоря, после бегства тех темноликих

невероятно много добычи осталось.

«Дервишам отдай все трофеи, — велел шах

сразу одному из приближенных. —

Ибо до начала сражения я дал обет Всевышнему,

надо отдать, чтобы соблюсти своё обещание».

Все убеждали: «Столько богатств, столько золота

кто же отдаёт кучке незнающих?

Или раздай войскам, с врагами сражающимся,

или прикажи в казну передать!»

Шах, обескураженный этой мыслью,

остался изумлённым между мнениями.

Некто Абу-ль-Хасан, очень мудрый,

при этом сумасшедший и смелый,

среди войска прогуливался.

Заметил шах его издалека.

«Что посоветует тот безумец, то и выполню.

Пойду, спрошу у него.

Раз он свободен от войска шаха,

без задней мысли он говорит, от души», — решил шах.

Подозвав безумца к себе, шах мира

с ним поделился историей.

«О падишах, — ответил безумец, —

с двумя зёрнышками ты тут связался.

Если до Него больше нет дела,

то думай о зёрнышках, о дорогой, и не думай о Нем.

А если думаешь и далее иметь с Ним дела,

то устыдись, за два этих зерна не держись ты.

Раз Всевышний помог, позволив тебе победить,

то Он совершил своё дело. А где же твоё?»

И тогда Махмуд отдал золото!

Да, был счастливым султаном Махмуд...

Другая спросила: «О знающий дорогу к Его Величеству,

что следует иметь при себе на том месте?

Раз мы за дело взялись, то, если присоветуешь,

лучшее из возможного мы туда отнесём.

Для царей нужен достойный подарок,

человек без подарка — никто, кроме скупца».

«О вопрошающая, если ты слушаешь повеления, — ответил Удод, -

то отнесёшь туда то, чего там нет.

Если там окажется всё, что отсюда захватишь,

то не будет красивым нести туда это.

И знания, и тайны в том месте есть,

и много молитв духовных существ.

Неси же избыток стонов души и боли сердца,

ибо там такого никто не покажет.

Если выходит даже один стон от боли,

то доносит он запах обожжённого сердца до места.

Есть в твоей душе особое место — её центр.

Скорлупа твоей души — непокорный твой нафс.

Если из центра души вырывается стон,

мужчине сразу становится легче».

Благодаря своей власти Зулейха

пошла и распорядилась доставить к ней Йусуфа.

«Посади его, — сказала она прислуге, —

и дай ему палкой полсотни крепких ударов.

Так по Йусуфу пусть твоя палка пройдётся,

чтобы издалека мне были слышны его стоны».

Слуга отправился выполнять приказ, но рука у него не поднялась

на Йусуфа — увидев лицо его, пожалел.

Заметив рядом шкуру, тот добрый человек

по ней принялся с силой бить.

С каждым крепким ударом

Йусуф вскрикивал горько.

«О сдержанный, посильнее ударь-ка», —

прислушавшись, крикнула Зулейха издалека, не вытерпев.

«О солнцеликий Иусуф! — сказал мужчина. —

Если взглянет на тебя Зулейха

и не обнаружит следов палки на теле,

безусловно, станет мучить меня.

Сними рубашку, держись

и вытерпи сильный удар.

Хотя удар тебя ранит,

но зато будет знак, когда тебя Зулейха рассматривать будет».

Тогда Иусуф скинул рубаху.

По семи небесам прокатилось волнение.

Слуга замахнулся рукой и ударил так,

что повалил Йусуфа оземь.

«Прекрати! Ибо этот стон был его, —

закричала Зулейха, услыхав стон. —

До этого раза стоны были не в счёт,

но этот — уже настоящий».

Если плачет сотня людей, сочувствуя чьему-то несчастью,

то стон пострадавшего — трогательнее.

И пусть в кольце — сотня грустящих,

но страдающий — словно печать на кольце.

До тех пор, пока владельцем боли не станешь,

в рядах мужчин ты не станешь избранником.

Кто владеет болью любви и волнением,

тот не заснёт уже ни ночью, ни днём.

У ходжи Занги[292] был ловкий мавр,

что этот мир напрочь забросил.

Ночи напролёт отважный раб

читал намаз, вплоть до утра.

Однажды ходжа его попросил:

«О ты, ответственный раб, разбуди меня ночью,

чтобы я с тобой омовение сделал и помолился».

Ему раб ответил:

«Когда женщина испытывает боли при родах,

она изнутри это знает, и не важно ей, есть рядом кто или нет.

Если заболит у тебя, ты и сам сна лишишься,

днём и ночью будешь молиться, не тратя и мига.

Если требуется тебя пробуждать,

придётся другому выполнять работу твою».

Тому, кто лишён этого сожаления или в ком нет этой боли,

беда, ибо он — не мужчина.

Перед тем, чьё сердце боль захватила,

и ад, и рай исчезают.

Пиром своего века был Абу Али[293],

идущим был он в поле устремлённости и настойчивости.

Не знаю никого, кто такого же, как он,

добился бы уважения и почёта.

«Завтра с плачем люди ада, — сказал он однажды, —

смогут открыто спросить людей рая:

"Расскажите нам о радости рая и упоённости соединения,

Опишите ваше состояние в тот миг азарта!"

Ответят райские люди:

"Восторг от рая испарился в одночасье,

едва в том мире совершенства к нам

обратил свой лик Солнце красоты.

Когда Его красота приблизилась к нам,

от стыда восемь раев потемнели.

От света той дарующей жизнь красоты

не останется от рая ни следа, ни названия".

Когда о своём состоянии люди рая расскажут,

люди ада ответят:

"О избавленные от рая!

Все речи ваши правдивы,

потому что в своём мерзком месте,

хотя и огнём с ног до головы охвачены,

но познали и мы сожаление[294]:

мы навсегда от лица Друга оторваны.

Когда стало ясно, что угодили в беду,

от такого лица отдалившись,

зажглось пламя в наших сокрушённых сердцах

и заставило нас огонь ада забыть"».

Там, где действует пламя такое,

уже не до адских огней.

Кто в пути так сокрушённо переживает утрату,

перестанет кому-либо завидовать.

Много сожаления, стонов, ран тебе нужно.

Лишь радуясь ранам, покой обретёшь.

Если ты раненым к этому макаму пришёл,

значит, приблизился ты к тайне души.

Если ты ранен, о мире не рассуждай.

Сожги рану и будь молчалив.

Просил Пророка некто сильно нуждающийся[295],

чтобы Пророк в мечети намаз прочитал.

Но ничего не приказал Господин,

лишь заметил: «Сейчас горячие и песок, и земля».

Положи лоб на горячую землю на улице,

ибо у каждого раненого — ожог на лице[296].

Когда познаешь рану в душе,

поймёшь, что раненому быть лучше с ожогом.

До тех пор, пока сюда ожог не принёс,

в тебе не на что даже взглянуть.

Приноси обожжённое сердце, ибо в поле страдания

люди сердца легко по этой отметке узнают мужчину.

«О ты, владелец дороги, — сказала иная птица. —

Потемнело наше зрение в этой пустыне.

Мучительным представляется нам этот путь,

сколько фарсангов в нём, товарищ ты мой?»

«Семь стоянок у нас впереди, — ответил Удод. —

За седьмой стоянкой есть дверь.

Никто в мире не вернулся из этой дороги,

длина её никому не известна.

Раз никто не вернулся из дали,

о нетерпеливая, как тебя известят?!

Раз все потерялись в том месте,

о несведущая, как тебе сообщат?!

В начале — стоянка желания,

затем, несомненно, — стоянка любви.

Третья стоянка— пустыня познания,

четвертая — состоятельности.

Пятая — чистого единобожия,

шестая — пустыня страшного удивления.

Седьмая — стоянка нищеты и уничтожения,

после которой идти тебе не под силу.

Едва поползёшь, потеряешь дорогу.

Капля воды тебе покажется с море».

Когда войдёшь в пустыню желания,

каждый миг сотню трудностей тебе принесёт,

каждый вздох — сотню бед.

Вертлявый попугай[297] здесь мухе подобен.

Годами на этом месте нужно трудиться,

ибо здесь состояния могут быть искажены.

Здесь лучше сразу бросить имущество

и проиграть своё царство.

По крови тебе придётся пойти,

придётся себя освободить ото всех.

Когда ничего явного не сохранится у тебя,

после этого сумей ото всего и сердце очистить —

когда твоё сердце от своих свойств очистится,

воссияет оно от света Его.

Лишь этот свет станет явным в сердце твоем,

желание Его в твоём сердце усилится в тысячу крат.

Если на пути идущего вспыхнет огонь

или возникнет сотня страшных стоянок,

в восторге от возможности увидеть Его

бросается он в огонь мотыльком.

В желании здесь просит о тайне,

у Кравчего своего просит глоток.

Если выпьет глоток того вина,

то забудет совсем об обоих мирах.

Мечтая тайну постигнуть,

идущий не страшится забирающего душу дракона.

Утонув в море, продолжает томиться он жаждой,

душу свою вопрошая о тайне Любимого.

Если неверие и проклятия встретит он пред собой,

впустит их — дабы ему дверь отворили,

и если ему дверь откроется, ни вера, ни неверие уже не важны:

нет ни того, ни другого по ту сторону двери.

Говорят, когда Истинный вложил чистую душу

в созданное из глины и воды тело Адама,

Он пожелал, чтобы все ангелы

остались о душе Адама в неведении, не нашли и следа её.

«О вы, духовные небеса, — Господь повелел, —

склонитесь перед Адамом теперь».

Все ангелы пали ниц,

и никто не увидел эту чистую тайну.

Но Иблис явился в тот час и сказал:

«Не увидит никто, что я — и в поклоне.

Если обезглавят меня, то не страшно,

ибо у меня останется шея.

Знаю я, что Адам — не просто глина,

отдам голову, но прикоснусь к тайне».

Раз Иблис не поклонился,

то смог подглядеть тайное из засады.

«О ты, лазутчик пути, — сказал Всевышний. —

Захотел на своём-то месте тайну увидеть?

Раз тебе ведомо, что Я спрятал сокровище,

убыо тебя, чтобы о нём в мире ты не болтал.

Когда правитель в тайне от свиты

скрывает сокровище,

безусловно, покончит он с тем,

кто заметит сокровище.

Если ты — мужчина сокровища, желающий удостоиться его здесь увидеть,

будь готов выбрать отсечение головы.

Если Я не отрежу сейчас тебе голову,

ты по всему миру разнесёшь эту тайну».

«О Боже, дай срок этому рабу[298], — сказал дьявол, —

дай попавшему в беду выход».

«Даю тебе срок, — ответил Господь, —

и надеваю на тебя ошейник проклятия[299],

называю тебя лжецом,

чтобы до Судного Дня ты был обвиняемым».

После этого Иблис сказал:

«Раз я узнал о чистом сокровище, не боюсь я проклятия.

И проклятия принадлежат Тебе, и милость,

и раб принадлежит Тебе, судьба его в руках у Тебя.

Если моя доля — быть проклятым, то не страшно,

яд тоже необходим, не только противоядие.

Раз я увидел, что люди все просят милости,

беру я твоё проклятие из-за своей невежливости.

Раз нет раба, желающего Твоего проклятия, а не милости,

то раб Твоего неупавшего проклятия — это я».

Если ты не находишь Его ни днем, ни ночью,

Он не потерян. Одна из причин — в твоем нежелании.

С приближением смерти Шибли стал взволнован.

Сердце было у него в ожидании, и прикрыл он глаза.

Затянул он зуннар удивления,

посыпал голову пеплом[300].

То с пеплом он смешивал слёзы,

то вновь голову им посыпал.

Кто-то спросил: «В такой момент

ты видал кого-то, чтобы зуннаром он занимался?»

«Горю я, что мне делать, — ответил Шибли, —

раз я сгораю от ревности, что мне остаётся?

Моя душа, что от миров отказалась,

сейчас горит от ревности к Иблису,

ибо присвоили ему звание "проклятый",

и завидую я тому, к кому Господь обратился.

Здесь Шибли ждёт, в жажде и пламени,

а другому Он дал иное».

Различая камень и драгоценность, полученные из рук Падишаха,

к пути ты ещё не готов.

Если для тебя драгоценность — знак возвышения,

а камень — знак унижения,

то Падишаху становишься ты безразличен.

Не цени камни и драгоценности, но с ними и не борись,

ты только смотри, что всё это — из Его рук.

Лучше пусть пьяный возлюбленный камнем ударит,

чем у чужака приобрести драгоценности.

Нужен мужчина, умеющий ждать, от своего желания

отдающий жизнь на этом пути каждый миг,

чтобы ни на миг не переставал он желать,

не успокаивался ни на миг.

А если на момент перестанет желать,

неверным окажется на этом пути и невежливым.

Добросердечный прохожий увидел Маджнуна плачущим:

тот на тропинке землю просеивал.

— О Маджнун, что ты там ищешь? — прохожий спросил.

— Безусловно, ищу я Лейли, — ответил Маджнун.

— Где же ты её ищешь? в земле? — воскликнул прохожий. —

Разве место чистой жемчужине на проезжей дороге?

— Я ищу повсюду её, — ответил Маджнун. —

Может быть, где-нибудь хотя бы на миг и найду!

Иусуф Хамадани[301], имам своего времени,

хранитель тайн всего света и дела знаток,

сказал: «С верху донизу невероятно много всего,

и все, что есть, дозорный осматривает».

Каждая частичка сама по себе — словно Йакуб,

потерявший Иусуфа и о нем спрашивающий.

На Его пути нужны боль и терпение,

и жизнь должна проходить в них обоих.

Но если даже ими ничего не решается,

не ропщи! Этих тайн опасайся[302].

Если есть желание у мужчины, он обязан терпеть,

но у людей боли разве бывает терпение?

Терпи, если желаешь, не бывает иначе,

не обрести путь тем, кто не причастен к страданию.

Как зародыш в материнской утробе,

будь непрерывно с собой, продолжай быть с собой.

Не выходи из своей глубины ни на миг,

если вдруг захочется хлеба, то пей кровь в этот миг:

пища зародыша в утробе — это кровь,

то, что снаружи, — сплошь суета.

Пей кровь и терпи мужественно,

и обретёшь искомое через страдания.

Шейх Майхани испытывал великое сжатие.

Вышел он в поле: глаза в крови, сердце напополам разорвано.

Увидел вдалеке старика из деревни,

тот привязывал корову, но сиял благородством. '

Шейх подошёл к нему и поприветствовал,

поведал о состоянии своей души, не скрывая.

«О Абу Сайд! — выслушав его, сказал старик. —

С нижнего ковра до Великого Престола

если всё засыпать пшеном,

и не единожды, а подряд сотню раз,

и если птица будет склевывать

по зернышку каждую тысячу лет,

и если даже после этого времени

птица таким же образом ещё сто раз очистит Вселенную,

и вдруг аромат Его Порога душа ощутит —

и то слишком рано это случится, Абу Сайд!»

Желающим придётся многое вытерпеть,

и не любой способен стать терпеливым желающим.

Пока желание внутри не возникнет,

так просто не появится мускус в желудке из крови.

Если у человека желание внутри возникает,

он пройдёт по своей крови и через Вселенную.

Лишённый желания — мёртвая туша,

он — не живой, он — картина на стенке.

У кого нет желания, тот — животное,

Бог свидетель! Без желания он — бездушное изображение.

Но если найдёшь драгоценное сокровище,

придётся желать покрепче начать:

кто обрадовался сокровищам,

тот ими же связал себе ноги.

Для того, кто на пути останавливается, привлечённый чем-либо,

идолом помеха становится, а сам он — идолопоклонником.

Придя с поверхностным умом, потеряешь сердце,

и голову от пьянящего вина потеряешь.

Но не пьяней от одного бокала,

взыскуй бесконечного бытия.

Однажды ночью Махмуд ехал без войска,

заметил на дороге хакбиза,

тот повсюду холмиков накопал.

Увидев это, султан свой браслет

бросил посреди холмов, и затем

быстрее ветра погнал коня прочь.

И на следующую ночь вернулся султан,

и вновь увидел хакбиза: по-прежнему тот просеивал землю.

«Ведь то, что ты нашёл вчера, — сказал султан, —

сравнимо с налогом со всей страны лет за десять!

Но по-прежнему ты сеешь землю...

Живи в роскоши, ибо нужда тебя миновала».

«Найти такое сокровище, — сказал хакбиз, —

мне удалось благодаря этому делу.

Раз благодаря такому делу я стал богат,

пока есть у меня силы, так и буду им заниматься».

Будь мужчиной этой двери, чтобы Он тебе её приоткрыл,

не отворачивайся от дороги, чтобы Он тебе путь показал.

Это твои глаза постоянно закрыты.

Пожелай! Ибо та дверь открыта всегда.

Некто, покинувший себя, молился Господу

и говорил: «О Боже, открой мне дверь наконец-то!»

Рабийя, неподалёку сидевшая, спросила:

«О ты, легкомысленный! Когда же эта дверь бывала закрытой?»

Затем появится стоянка любви,

пришедший сюда утопает в огне.

Здесь можно быть только огнём,

им не ставший да не наслаждается своей радостью!

Влюблённый — он подобен огню:

горяч, жгуч, непокорен.

Не должен и на миг он быть осмотрителен,

сотню миров сжигает он радостно.

Ни мгновения не думает ни о вере, ни о неверии,

нет в нём и крупицы сомнения или убежденности.

На пути его зло и добро одинаковы,

с приходом любви он не видит ни того, ни другого.

О мобахи[303], не к тебе обращены эти слова,

ты — неверный, не по зубам тебе эти смыслы.

Влюблённый проиграет всё, что имеет,

и гордится воссоединением с Другом.

Иные назавтра ждут им обещанного[304],

а у влюблённого в наличии здесь всё уже есть.

Пока шёлк внутри него не сгорит[305],

как может он взбодрить своё сердце?

Пока не сожжёт себя полностью,

не избавится он от печали.

Он непрерывно бьётся в горючей печали и кипящих слезах,

лишь бы дойти до своего макама однажды.

Так рыба, попавшая из моря на сушу,

бьётся, пока не вернётся обратно.

Тут любовь подобна огню, а ум — словно дым,

с приходом любви ум улетучится быстро.

Уму не дано понять о любви,

любовь — это не дело ума, что всем дан от рождения.

И если ты слышал, что сразу даруется в мире ином,

то здесь увидишь любовь настоящую.

Любой листочек жив благодаря любви,

со склонённой головой, опьянённый любовью.

Если внутреннее зрение у тебя приоткроется,

все частицы мира поделятся с тобой тайнами.

Если же будешь вглядываться глазами ума,

ни единого признака любви не заметишь.

Любовь — дело попавших в беду,

любовь — дело отважных.

Ты не влюблён, потому что в беду не попал.

Ты просто мёртв и не достоин любви.

Сто тысяч людей с ожившим сердцем нужны на этом пути,

чтобы с каждым дыханием сто своих душ дарили они!

Некто из знатного рода стал бродягой

из-за мальчика — торговца напитками[306].

Сошёл он с ума от любви к нему

и из-за него позор принял.

Пока оставалось имущество — он брал что-то оттуда,

продавал и покупал напиток у мальчика.

Когда всё он растратил, стал дервишем,

а любовь у безумца усилилась во сто крат.

Хотя регулярно ему хлеб подавали,

всегда он оставался голодным и сытым от жизни[307],

ибо, едва хлеба добыв,

сразу направлялся его менять на напиток.

Сидел он постоянно впроголодь,

дабы скупать вообще весь напиток.

Кто-то спросил его: «О безумец,

что такое любовь, мне тайну открой».

«Любить — значит богатство сотни миров

продать, чтобы один напиток купить», — он ответил.

Родственники Лейлы ни на минуту

Маджнуна не пропускали в племя.

Какой-то пастух поблизости оказался,

опьянённый Маджнун взял у него бурку.

Надев бурку, он согнулся

и сделался подобен барану.

«Ради Бога, — воззвал Маджнун к пастуху, —

укрой меня среди овец!

Погонишь стадо в сторону Лейлы, а я среди них буду.

Вдруг на мгновение уловлю я её аромат?

Чтобы скрытно ароматом любимой

хотя бы часик мне насладиться».

Была бы такая боль у тебя на миг,

на кончике каждого твоего волоса сидел бы мужчина[308]!

Жаль, что тебе чужда боль мужчины,

не дано тебе то, что они на поле боя испытывают...

В итоге, спрятанный под шкурой Маджнун

тайно, среди овец, в сторону любимой направился.

Сначала радость его переполнила,

а вскоре после этого потерял он сознание.

Раз любовь вошла в дверь и ему всё стало безразлично,

пастух в поле снова Маджнуна увёл.

Полил он воду на лицо опьянённого,

на момент вода притушила огонь...

Затем случилось пьяному Маджнуну

с соплеменниками в поле сидеть.

Один из его соплеменников обратился к нему:

«О благородный, что ходишь ты голым!

Если хочешь, быстро принесу

любую одежду, какую попросишь».

«Не во всякой одежде быть с другом достойно, — ответил Маджнун. —

Для меня нет одежды лучше, чем шкура.

Желаю я овечью шкуру,

и, чтобы не сглазили, жгу я сипанд[309].

Для Маджнуна это — атлас и аксун.

Кто любит Лейлу, тому нужна шкура.

Аромат любимой я ощутил, будучи в этой коже,

не желаю теперь иной, кроме шкуры, одежды.

Шкура поведала сердцу о любимой,

раз у меня нет сердцевины, есть хотя бы кожа».

Нужна любовь, чтобы освободить тебя от рассудка

и перевернуть твои качества.

Пожертвуй душой, бросай свои глупости,

это наименьшее, что для исчезновения качеств требуется.

Приступай к делу, если думаешь, что достоин.

Ибо так собой жертвовать — уже не игра.

Один нищий оборванец влюбился в Аяза.

Слух об этом облетел всю округу.

Когда Аяз верхом выезжал,

устремлялся за ним следом тот нищий с признательностью.

Но и на мускусные кудри Аяза, гонявшего на майдане,

не глядел нищий, а только на мячик.

Дошла до Махмуда эта история —

о нищем, в Аяза влюблённом.

Назавтра, когда отрок опять погнал коня на майдан,

там вновь бегал и жулик, охвачен любовью,

и вновь он преследовал взглядом мячик Аяза,

словно и сам он стал шариком, получившим чугана удар.

Султан за ним наблюдал неприметно.

Заметил и лицо пожелтевшее, и душу истерзанную,

спину, чуганом изогнутую, и то, как сам нищий бродит

и носится по майдану, как шарик.

Махмуд его к себе подозвал и спросил:

«О нищий, ищешь ли равенства с падишахом?»

«Хотя зовёшь меня нищим, — оборванец ответил, —

но в любовной игре я не уступаю тебе.

Любовь и нищета — это соседи,

это — состояние без состоятельности.

Любовь от нищеты берёт смысл,

и лишь нищего, бесспорно, достойна любовь.

Ты с пламенным сердцем миром владеешь,

но обожжённому сердцу, как у меня, любовь лишь нужна.

Всё слушаешь музыку соединения,

но попробуй и вкус разлуки на миг.

Сколько можно испытывать соединение,

испытай и разлуку, если ты — мужчина любви».

«О, ты ещё жизни не знаешь, — шах сказал. —

Но зачем неотрывно смотришь на шарик?»

«Ибо мечется, бродит шарик, как я, — тот ответил, —

он будто я, а я будто он — мы перемазаны оба.

Он цену мне знает, я — ему,

оба мы — словно один мяч в чугане.

Оба упавшие от изумления,

без головы, без тела, от ударов только душа уцелела.

Он ведает обо мне, я знаю о нём,

беседуем о нашем горе мы вместе.

Но на своём пути шарик оказался богаче меня,

ибо подкова коня целует его иногда.

Хотя я как шарик — без головы и без ног,

но страдаю я более шарика:

чуган только телу шарика рану наносит,

а влюблённый нищий получает удар в свою душу.

Хотя нет числа ранам шарика,

но Аяз за ним бегает.

А у меня ран побольше,

но это я бегу за Аязом, то позади, то опережая его.

Шарику иногда удается быть рядом,

а этот нищий — всегда в отдалении.

Когда шарик рядом оказывается,

радуется он приближению.

Я не могу наслаждаться близостью к нему,

шарик меня обогнал».

«О ты, мой дервиш, — сказал шахрияр, —

ты в нищете мне признался.

Но если ты не лжёшь, о бедняк,

каковы у тебя доказательства твоей нищеты?»

«Я не нищий, пока есть душа, — ответил тот, —

я — желающий, а не человек круга, тобой упомянутого.

Но если пожертвую душу ради любви,

то это — знак нищего: душу отдать.

Однако где, о Махмуд, в тебе сущность любви?

Отдай душу! Иначе — не признавайся в любви».

Это он произнёс и душой всё, что от мира имел, аут оставил,

внезапно посвятил без остатка душу Любимому.

Когда оборванец свою земную жизнь так отдал,

мир помрачнел для Махмуда от горя.

Если рядом с тобой столь отважен маленький нищий —

выходи, дабы увидеть грабёж[310].

Если тебе предлагают — выйди хотя бы на час,

чтобы звон колокольный услышать.

И, становясь непрерывно теряющим ноги и голову,

проиграй всё, чем владеешь.

Когда упадёшь, то ещё до осознания, что же случилось,

перевернутся твои ум и душа.

Попал в Персию некий араб,

местными обычаями он был поражен.

Всё вокруг рассматривая, тот несведущий

заглянул по пути в придорожный каландар[311].

Увидел толпу развесёлых людей без головы и корней,

без единого слова на кон ставивших оба мира.

Все — игроки, шулеры, жулики,

в подлости один почище другого.

У каждого кувшин с винным осадком в руках,

каждый из них, лишь войдя, свой кувшин уже выпил.

Увидев этих людей, араб зайти захотел,

соблазну поддались его ум и душа.

Заметив его удивление,

его потерянную душу и ум,

«Входи, незнакомец», — сказали ему те пройдохи.

Араб внутрь заглянул, и этого было достаточно.

Напоил его один жулик из кувшина последками,

араб себя позабыл, мужество его испарилось.

Нёс он много золота, серебра и прочих ценностей,

выиграл у него всё жулик в первой игре.

Другой жулик напоил его ещё одним кувшином,

да голым из притона и выставил.

И шёл араб до своей земли

наг и нищ, с жаждой в душе и сухими губами.

«Ты полон смятения! — сказал ему его родич. —

Где твоё золото и серебро, где ты ночевал?

Утеряны золото и серебро, и сам ты потерянный,

будь проклята твоя поездка в Персию.

Вор ограбил тебя? Где богатство твоё?

Объясни, я хочу знать всю историю».

«Бодро я шёл по дороге, — сказал араб, —

вдруг увидел таверну.

Ничего я больше не помню,

потеряно серебро, золото, и я нищ».

«Опиши её», — сказал родственник.

«Входи! Вот и всё описание», — ответил араб.

Араб исчез без остатка,

от всего, чем владел, осталось «Входи!».

Забирай свою голову либо на порог поставь ногу.

Уходи неприкаянным или воспринимай душой.

Если душой воспримешь тайну любви,

отдавая душу, разберёшься в деле любви.

Отдашь душу и останешься наг,

а в обозе твоём останется лишь «Входи!».

Когда подошёл час Ибрахима,

воспротивился он легко душу отдать Азраилу.

«Вернись, скажи Падишаху, — сказал Ибрахим, —

чтобы Он не просил душу у Ибрахима».

Всевышний ответил: «Если ты есть Ибрахим,

с лёгкостью препоручай своему Господу душу.

Не мечом же её у тебя отбирать?

Кто откажет своему Господу в своей душе?»

«О свеча мира! — спросил некто присутствующий. —

Почему Азраилу душу не отдаёшь?

Влюблённые с такой отвагой её отдавали в пути!

А ты почему держишься за неё?»

«Как же я могу душу отдать, — ответил Ибрахим, —

когда между нами стоит Азраил.

В огне мне явился Архангел и сказал:

"Проси у меня чего-либо, о Ибрахим".

Я не смотрел в его сторону:

он был препятствием на моём пути "кроме Аллаха".

Раз я отвернулся от Архангела,

неужели я могу душу отдать Азраилу?

Я не расстанусь с душой так легко, пока

от Него не услышу: отдай.

Пусть Он прикажет мне душу оставить.

Мир полон душ, цена его для меня — ползерна,

и в обоих мирах никому я жизнь не отдам,

пока Он об этом не скажет, вот в чем здесь дело».

Затем перед оком предстанет

познание безначальной и бесконечной пустыней.

Никого не найдёшь, кто в этом месте

не заплутал бы из-за множества троп.

Ни один путь в нём не похож на другой,

последовавший за телом получит одно, за душою — другое.

И душа, и тело от недостатков и совершенств

непрерывно приходят то в упадок, то в возвышение.

Раз появились разные пути,

разделятся идущие по мере своего изъяна.

Годится ли на этом добром пути больной паук

слону в спутники?

Каждый странствует по мере своих совершенств,

приближённость каждого определяется его состоянием.

Летящая муха, так мухой и оставаясь,

разве догонит сарсар[312]?

Раз полёты оказались столь разными,

ни одна птица не станет другой птице спутницей.

Познания оказались здесь разными,

один нашёл себе михраб, другой — идола.

Когда взойдёт солнце познания

в небе этого высочайшего пути,

каждому по-своему глаза откроются,

и, поистине, каждый найдёт свою высоту.

Тайна частицы для него откроется,

мир огня для него станет садом.

Он увидит ядро изнутри, не со стороны скорлупы,

и не найдёт там, кроме Друга, даже частицы иного.

Начнёт он постоянно созерцать лик Его,

будет непрерывно все уголки Его улицы видеть.

Сотня тысяч сокрытых тайн вдруг

явят себя, солнцу подобные.

Сотни тысяч людей непрерывно теряются,

дабы один стал обладателем тайн.

Здесь нужен совершенный, с дивной душой,

чтобы смочь нырнуть в это глубочайшее море.

Если благодаря познанию тайн у тебя появится радость,

то и каждый новый миг принесёт тебе новый восторг.

Жажда совершенства означает

здесь готовность отдать сто тысяч жизней ради Него.

Если дотянешься до Высочайшего Трона,

утони в море познания, иначе — сядь в трауре.

О спящий, если радость тебе не нужна,

отчего же в трауре ты не сидишь?

Если от воссоединения с Любимым нет радости,

то встань и грусти от разлуки.

Если не видишь Его красоту,

не сиди! Встань, ищи тайну.

Если нет знания у тебя, разве не стыдно тебе?

Сколько можно быть ишаком без узды?

Один мужчина превратился в камень в горах Китая[313],

проливая слёзы на землю.

Когда капали горькие слёзы на землю,

то в камни и они превращались очевидно и зримо.

Попади эти его камни в руки облака,

до самого Дня Суда ничем, кроме печали, не пролилось бы облако!

Знание — это и есть тот чистейший, честный мужчина,

ищи его, даже если придётся ехать в Китай.

Ибо знание — это горе для слабых,

и до каких пор нужно возиться с неверными?

Эта юдоль печали погружена во тьму,

знание в ней — драгоценный светильник.

Проводники твоей души в этой тьме —

наука о сокровенном и освежающее душу знание.

Ты в этой тьме без конца и без краю

застрял Искандаром без провожатого.

Много возьмёшь из этих сокровищ —

самым сожалеющим[314] себя обнаружишь.

А не нужны тебе драгоценности, о ты, место пустое, —

опять же самым сожалеющим будешь. И всё.

Овладеешь ты этим сокровищем или нет,

я каждый миг самым сожалеющим тебя нахожу.

Затеряны этот мир и тот мир в душе.

Тело от души и душа от тела и спрятаны, и потеряны.

Когда, исчезая, утрачиваешь место постоянных потерь,

то обретаешь место, уже человека достойное.

А если на этом пути застреваешь, горько тебе.

Твоё тело с макушки до ног в рыданиях потеряется.

Не спи ночью, не принимай пищи днём,

чтобы это желание возникло в тебе.

Пожелай, чтобы прочие твои желания пропали,

чтобы исчезли дневной аппетит и ночной сон.

Однажды некто, ошеломлённый от любви,

уснул на земле — плачевное состояние!

К нему его возлюбленная пришла,

увидела его спящим и себя покинувшим.

Написала она достойное такой картины письмо

и привязала его к рукаву влюблённого.

Когда влюблённый проснулся,

то, прочтя письмо, горько заплакал.

«О молчаливый! — там было написано. —

Поднимайся! Если ты купец — зарабатывай золото.

Если ты верующий, то ночью не спи,

молись до утра и Его рабом становись.

А если ты человек любви, то стыдись!

Разве глаза влюблённого имеют дело со сном?

Влюблённый через ветер проходит днём

и через лунный свет[315] ночью.

Раз ты и не тот, и не другой, о потухший,

не лги, что любишь меня.

Если влюблённый спит в чём-либо, кроме савана,

назвать его могу я влюблённым — да влюблён он в себя.

Раз ты любовь не постиг,

спи спокойно, ибо ты не тот человек».

Один часовой крепко влюбился.

Лишился он сна и ночью, и днём.

Не спящему влюблённому сказал его собеседник:

«О бдящий, поспи хотя бы ночью минутку!»

«Любовь подружилась во мне с часовым, — тот ответил, —

сон с ними обоими несовместим!

Недостойно спать часовому,

и тем паче — влюблённому!

Раз принято один груз класть поверх другого,

значит, следует это делать.

Как могу я уснуть даже ненадолго?

Ведь не одолжишь сон у одного в пользу другого!

Любовь меня испытывает каждую ночь,

надзирает за часовым.

То я ходил, стуча по барабанчику палочкой,

то от горя бил по лбу себя».

А если на миг задрёмывал тот взволнованный,

любовь устраивала ему иную проверку:

Не давал он покоя людям всю ночь,

едва они засыпали, кричать начинал он во сне.

«О, ты весь охвачен кипением, горем, — сказал ему один друг, -

целую ночь очей не смыкаешь!»

«У часового сна не бывает, — тот ответил, —

на лице влюблённого нет ничего, кроме слёз.

Долг часового — хранить бдительность,

долг влюблённого — позор принимать[316]».

Когда из глаз льётся вода, а не сон,

уже закрыта эта дорога для сна.

Влюблённый и часовой в нём стали товарищами,

стал сон в его глазах грузом в море[317].

Влюблённость часовому пришлась по душе,

бодрствование в его уме закрепилось.

У того, кому бессонница приятна и по душе,

разве ум захочет водиться со сном?

О мужчина, если ты ищешь — не спи!

И хороших тебе сновидений, если ты лишь рассуждаешь.

На улице сердца дежурь непрерывно,

ибо возле сердца снует много воришек.

Есть пересекающие дорогу воры у сердца,

береги от них сокровище сердца.

Когда постоянство этой стражи сделаешь своим качеством,

быстро возникнут любовь и познание.

В этом море крови никак мужчине не обойтись

ни без познания, ни без бодрствования.

Тот, кто долго не спал,

дошедши до Его Величия, в сердце сна не имел.

Если бдительность сердца происходит от бодрствования,

одолевай сои, храни верность сердцу.

Сколько же повторять: твоя сущность утоплена,

и крик утопленника не спасёт.

Влюблённые добрались до самой границы,

опьянев, там уснули в любви.

И ты жди, ибо те, мужественные,

совершили то, что и следовало.

У кого восторг от Его любви появился,

тот быстро отыщет ключи от обоих миров.

Если она женщина — станет она дивным мужчиной,

а если мужчина — глубочайшим морем он станет.

«О мужчина любви, — Аббас сказал кому-то, —

когда в ком-то боль любви осветит хоть частичку его,

то если он мужчина, то родит в себе женщину[318],

а если женщина — возможно, она станет мужчиной».

Не видел ли ты женщину, рождённую от Адама?

Не слышал ли о мужчине, родившемся от Марьям?

Пока не осветишь полностью всё, что требуется,

твои дела не могут быть всегда гладкими.

Когда всё осветится — царство станет твоим,

всё, что у тебя на сердце, ты обретёшь.

Считай, что именно это — и царство, и изобилие. И лишь

крупицей этого является целый мир веры.

Если же удовлетворяют богатства этого мира тебя,

то до Судного дня, а затем навсегда останешься ты испорченным.

Познание — царство вечное,

старайся обрести это качество.

Опьянённый миром ирфана

станет для людей всего света султаном,

в чьих глазах любые владения — мелкое зёрнышко,

а в его море и девять небес — лишь корабль.

Если бы царям мира было ведомо о восторге

от вкуса напитка Единого у бескрайнего моря,

то от боли сидели бы они в горести,

друг на друга от боли не поднимая и глаз!

Заглянул однажды Махмуд в развалины,

заметил там безумца влюблённого —

у того от горя опущена голова,

спина выгнута, словно гору несёт.

«Прочь, и немедля, — увидев шаха, безумец сказал, —

иначе ещё сотню раз скажу тебе "вон".

Ты не шах, а слабак,

перед своим Богом — неблагодарный».

«Я Махмуд, прекрати звать неверным меня! — ответил султан. —

Хотя скажи ещё одно слово, а дальше — молчи».

«Если бы ты узнал, о невежда,

от кого отдаляешься, расхаживая вверх ногами[319],

то ни пепла, ни земли от тебя не осталось бы,

и огнём постоянно ты посыпал бы голову!»

Затем возникнет пустыня состоятельности,

В ней нет ни вызова[320], ни даже понятий об этом.

В ней веет сарсар состоятельности,

Перевернёт в миг он и целую землю.

Здесь болотом покажутся семь морей[321],

искрами — семь великих огней[322].

Восемь раев здесь тоже мертвы,

а семь адов[323] — словно замерший лёд.

О диво, здесь тоже есть муравьи!

С каждым вздохом выполняют они работу сотни слонов[324].

Пока у вороны чаша терпения[325] заполняется,

в ста караванах никого в живых не останется.

Сто тысяч ангелов сгорели от горя,

пока из Адама свет не излился.

Сто тысяч тел утратили душу,

пока Нух не стал плотником.

Сто тысяч комаров напали на войско,

чтобы обрести почёт Ибрахиму.

Сотне тысяч младенцев головы отсекли,

чтобы Муса обрёл зрение.

Сто тысяч повязали зуннар,

чтобы Иса стал обладателем тайн.

Сто тысяч душ и тел ограблены были,

чтобы на одну ночь на небеса поднялся Мухаммад.

Здесь опытность или отсутствие оной не имеют значения,

делаешь ты что-то здесь или нет — это без разницы.

Скажешь, что обожжённым сердцем воспринял весь мир —

отвечу: сдаётся мне, ты лишь видел сон.

Если в эту пучину и сотня душ упадёт,

то это сравнимо с падением росинки в бескрайнее море.

А если сотня тысяч голов заснули[326],

то это подобно тому, как крупинка солнца вдруг стала

тенью.

Если небесный и звёздный своды кусками обрушатся —

считай, что с дерева несколько листочков слетело.

Если пропадёт всё, от рыб до луны,

то это сродни тому, как на дне колодца охромел муравей.

Если оба мира исчезнут однажды,

то исчезновению с земли пары камушков это подобно.

Если ни от сатаны, ни от человека и следа не останется,

забудь ты одну эту дождинку.

Если все эти тела на землю попадают,

с утратой зверем одной лишь шерстинки это сравнимо.

Если тут ни целого[327], ни частичного совсем не останется —

считай, что просто на земле не осталось соломы.

Если эти девять тазов[328] исчезнут внезапно,

то исчезнут они, словно в девяти морях капля.

В нашем селе жил юноша, подобный луне.

Упал в яму, словно Иусуф, подобный луне.

Осыпалось на него сверху очень много земли.

Наконец кто-то заметил его в яме и вытащил.

Покрыт он был землёй, и судьба

его лишь одним дыханием определялась.

Мухаммадом звали благородного юношу.

От того мира находился он в одном шаге.

«Сынок! — воскликнул отец, увидав его в таком состоянии. —

Свет очей моих! Душа моя,

о Мухаммад, будь ласков с отцом,

хоть слово скажи». «Где слово? — произнёс тот, —

Где Мухаммад, где сын? И кто-либо — где?»

Вымолвив это, он умер, и всё.

Гляди же, о ты, осведомлённый идущий,

где Мухаммад и где Адам,

где Адам и потомки его,

где целого и частностей имена.

Где земля, где горы с морями, где небо,

где фея, где дьявол и человек, где ангел.

Где сейчас те сотни тысяч ходивших по земле тел,

те сотни тысяч чистых душ — где сейчас?

Свиваясь от мук смертного часа,

где найти человека, душу и тело, всё, что есть, и всё, чего нет?

Если взять оба мира, и даже в сто раз более этого,

протереть и просеять всё, что есть взятого,

то, когда проявится для тебя дом с лабиринтом[329],

ничего у тебя в решете не останется.

Иусуф Хамадани, знаток пути,

с чистым сердцем и просвещённой душой,

говорил: «Веками живут, чтоб подниматься до Высочайшего Трона,

затем вновь спускаться к покрытому трону.

Но всё, что было, что есть и что будет,

и добро, и зло, и всё до крупицы,

всё это — только капля от моря существования,

а бытие есть дитя небытия. И что же дальше?..»

Не так эта стоянка проста, о умник,

из-за твоей недалёкости она простой кажется.

Даже если кровь твоего сердца путь сделает морем,

ты дальше своей текущей стоянки не сдвинешься.

Если у тебя каждый шаг по пути был размером с вселенную,

вглядись-ка: всё это было твоим первым шагом.

Ни один идущий конца дороги не видел,

от этой боли излечения никто не нашёл.

Если крепко стоишь, словно камень,

то будешь либо мертвецом, либо тушей.

Если ты бегун, не останавливающийся никогда,

то удара в колокол не услышишь до наступления вечности.

Тебе не уйти, тебе не остаться,

и нет пользы ни в смерти твоей, ни в рождении твоём.

Где ж твоя выгода, раз у тебя непомерные трудности?

Что проку в тебе, если сложны дела у тебя, и нет мастера?

Жди и терпи, о молчаливый,

прекрати хотеть всё понять, но тем не менее стремись к пониманию.

Брось делишки свои, трудиться начни.

Не считай тобою сделанное значимым, но многое делай.

Пусть будет у тебя результат в форме дел этих,

на тот случай, если они имеют значение,

а если дела веса там не имеют,

у тебя будет избыток времени, чтобы ими заняться.

Отставь заботы свои.

Это означает «сделать и не сделать»,

ибо не распознаешь ты дело. Его «знать» нет возможности:

чтобы узнать работу, надо ею заняться.

Смотри на состоятельность, но взгляни и на самодостаточность,

неважно, о весёлом поёшь ты или плачешь о грустном[330].

Молния состоятельности сюда так ударила,

что от её удара сгорела сотня миров.

Сотня миров рухнула здесь на землю,

но и вообще без мира на этой стоянке не страшно.

Встречал ли ты того недалёкого астролога[331],

что кладёт перед собой доску с песком,

А затем её покрывает узорами?

Рисует он планеты и звезды,

показывает небо и землю,

объясняя их положение, исходя из того иль другого.

Он показывает светила, зодиакальные знаки,

изображает упадок и возвышение,

указывает на беду или счастье,

рисует дом смерти или рождения.

Завершив с определением счастья и бед,

берёт доску, а затем

ссыпает песок, словно не было и в помине

всех этих орнаментов и узоров.

Облик лабиринта этой вселенной

подобен узорам на том песке.

Ты не вынесешь всё это, выбери уголок,

поменьше крутись вокруг этого[332], сиди в уголке.

Здесь стали женщинами все мужчины,

ибо признаки обоих миров тут потеряны.

Но если тебе не под силу идти этим путём,

то будь ты даже огромен, словно гора, твой реальный

вес — вес шелухи.

Говорят, когда перед настоящим мужем из людей тайн

приподнялся занавес тайного мира,

раздался голос: «О предводитель, немедленно

пожелай и бери, что захочешь».

«Я видел, что пророки, — ответил тот, —

постоянно были в беде.

Если было много несчастий и страданий,

всё это на пути их оказывалось.

Не нужны мне ни возвеличивания, ни унижения,

уж лучше оставь меня в моём бессилии.

Раз доля даже великих — боль и мучение,

разве допустимо для незначительных иметь сокровище?

Пророки начали дело, всех будоража[333],

но я на их месте не выдержу, отстань от меня!»

Все, что от души я рассказываю — бесполезно,

проку не будет, если тебе — не до этого дела,

хотя ты — упавший в море опасности,

упавший, вдобавок, пузырём пены, перевернутым на спину[334].

А знай ты о ките, что на дне,

вообще не захотел бы пройти этот путь?

Сначала разволнуешься от разыгравшегося воображения,

но вот когда упадёшь, душа твоя выдержит ли?

Летевшая в поисках еды муха

в стороне заметила ульи.

Почуяв мёд, пришла муха в восторг.

«Где тот благородный, — крикнула муха, —

что возьмёт у бедняги овсяное зёрнышко

и за это бросит меня внутрь улья,

чтобы мне вкусить плод с "ветки соединения"?

Как хорошо бы в меду оказаться!»

Нашёлся некто, дал мухе вход,

пустил её в улей за овсяное зёрнышко.

Как только муха мёда коснулась,

её лапки в нём и увязли.

Её движения ослабели,

от усилий она только крепче влипала.

«Зло меня подвело, — закричала она, —

и гибельней яда мёд для меня оказался!

Отдала одну овсинку, теперь две отдам,

лишь бы выбраться из этой беды».

В этом поле отвлекаться и на миг не положено.

Только зрелый мужчина в этом поле пройдёт.

О ты, сердце, уже долго ты мечешься,

тратишь время впустую.

Здесь ты проводил жизнь бездарно,

где добудешь теперь результат для жизни иной?

Встань и пройди трудную эту пустыню,

взлети над душой, отрежь душу и сердце!

Пока ты дрожишь над душою и сердцем,

ты — неверный, что легкомысленнее прочих неверных.

Отдай душу на этом пути, пожертвуй сердцем,

иначе с таким твоим безразличием получишь лишь тяготы.

Один известный шейх, давно носящий хирку,

однажды влюбился в дочь псаря.

Страстью к красавице так заболел,

что кровь в его сердце как море бурлила.

Надеясь её лицо повидать,

ночевал он с собаками на её улице.

Мать девушки об этом проведала.

«Твоё сердце сбилось с пути, — сказала она шейху. —

Но если у пира крепко его желание,

походи за собаками, это наша работа, вот и весь сказ.

Если станешь, как мы, собак обихаживать,

через год гостей созовёшь и свадьбу сыграешь».

Шейх не был в любви слабаком,

сбросил хирку и быстро новым делом занялся.

С собакой он пошел на базар,

с год занимался новым делом.

Другой суфий, бывший ему другом,

опознав шейха, воскликнул: «О бездарный!

Прошедшие тридцать лет был ты мужчиной.

Почему ты этим здесь занят, кто же так поступает?»

«О ты, незнающий, не рассуждай, — сказал шейх. —

Если ты продолжишь эту историю,

Всевышний с тобой также поступит,

Ибо об этой тайне Он знает.

Если заметит твои постоянные упреки,

переложит собаку из моих рук в твои».

До каких пор говорить, что моё сердце от боли пути

окровавлено, и ни на миг не нашёлся мужчина пути?

Я зря стал болтуном, и среди вас

нет ни одного, тайну ищущего.

Если вы станете владельцами тайн,

тогда постигнете смысл моих слов.

Если продолжу, в пути находясь, и дальше рассказывать обо всём,

где будет тогда предводитель? Вы же все спите.

«Расскажи о присутствии», — попросил ученик шейха.

«Вон отсюда, — сказал шейх. —

Если сейчас[335] ты умоешь лицо,

тогда я упомяну и момент.

Сидя в грязи, нюхаешь мускус. Какой в этом прок?

Пьяным говорить о "моменте" бессмысленно».

Следующей будет стоянка единобожия,

это — стоянка тафрид[336] и таджрид[337],

когда приходят в эту пустыню,

то все испытывают одно состояние.

Увидишь большое количество или малое[338] —

всё это числом «один» измеряется.

Сколько ни множь один на один,

результатом всегда получишь один. Вот и всё.

Но этот «один» — не Единый,

наверняка ведь ты так и подумаешь.

Если Тот — вне границ измерений и чисел,

то забудь об изначальном и бесконечном.

Если утеряно изначальное, и если бесконечность — вечная,

то остаётся ли что-то меж ними?

Но если всё это[339] оказывается ничем, пустотой,

то выходит, что всё это — лишь пустой лабиринт.

«Что есть мир, опиши его», —

спросил некий суфий безумца.

«Этот мир полон позора и славы,

словно воск, окрашенный сотней красок», — ответил тот.

Если кто-то руками сомнёт этот воск,

разумеется, неокрашенный воск вновь получится.

Раз всё это — только воск,

уходи, за этими красками нет ничего, кроме воска.

Раз всё — в единстве, и нет двойственности,

здесь не уместны уже ни «я» и ни «ты».

Пришла старуха к Абу Али.

Принесла бумагу, краплёную золотом, и сказала: «Прими её у меня».

«Я себе дал зарок, — шейх ответил, —

ни у кого, кроме Бога, не принимать ничего».

«О Абу Али, — сказала старуха немедленно, —

откуда же у тебя в глазах раздвоение?»

На этом пути твоя обычная логика не сработает.

Если у тебя нет косоглазия, прекращай видеть всё как стороннее.

На этом пути мужчина не замечает «чужое»,

ибо ни Каабы, ни монастыря там уже нет.

От Него исходит там откровение,

и благодаря Ему упрочивается бытие ищущего.

Он и мгновенья не видит, кроме Него, никого,

и не считает никого вечным, кроме Него.

И будет он в Нём, и от Него, и с Ним,

и в то же время Он остаётся вне этих благ.

Не утонувший в море единства

не стал человеком, даже если полностью он как Адам.

Любой человек — и духовный, и бездарь —

имеет незримое солнце уже по ту сторону мира незримого.

Наступит день, и это солнце

заполыхает, хиджаб снимет с себя.

Для достигшего своего солнца,

будь уверен, прекращаются и зло, и добро.

Пока ты есть, добро и зло с тобой рядом.

Когда исчезнешь, покажется всё это безумием.

Раз остаёшься ты в собственном бытии,

увидишь и добра много, и зла, и длинный путь.

С того времени, как из ничто появился,

заложником своих влечений ты стал.

Прекрасно было бы, как в начале времен,

от этой жизни не иметь своей доли.

Очищайся от непристойностей,

затем, с ветром в руках, стань землёй.

Неоткуда тебе узнать, что в твоём теле,

какие в нём пошлости, какие огни.

В тебе — скорпион со змеёй, тобой же покрыты,

спят они, спрятавшись.

Даже если с волос размером предоставишь им шанс,

каждого превратишь в сотню драконов.

Есть ад у любого внутри, наполненный змеями.

Пока не вычистишь ад, всегда есть работа тебе.

Если чистым покидаешь всё, одно за другим,

заснёшь ты безмятежным в земле,

иначе змея или скорпион

будут жалить тебя до Судного Дня.

«О Боже! Я стар, удивлён, потерял я дорогу, —

сказал мавр Серахси. —

Когда раб состарится, его обрадуют,

напишут о его свободе приказ и отпустят его.

Побелели, как снег, мои чёрные волосы

в твоём рабстве, о Падишах.

Я — замученный раб, обрадуй меня,

я постарел, дай приказ о свободе».

«О ты, приближённый к Каабе, — некто сказал, —

у того, кто хочет от рабства избавиться,

должны исчезнуть его ум и долги, причём вместе.

Брось этих двоих и шагай!»

И мавр вдруг воскликнул: «О Боже, непрерывно хочу Тебя,

ни ум, ни долг не нужны мне, и всё!»

Затем он забросил дела и стал сумасшедшим,

возликовал и хлопал безумно в ладоши.

«Не знаю сейчас, кто я! — он восклицал, —

я уже не раб, но кто я?

Рабство исчезло, не осталось свободы,

в сердце не осталось ни крупинки горя и радости.

От качеств очистился, но не остался без качества.

Я — ариф без марифата![340]

Уже не знаю о том, что "Ты есть я", или "я — это Ты",

ибо в Тебе я исчез, и нет больше двойственности».

По воле случая чей-то возлюбленный в воду упал,

и сразу же влюблённый в него прыгнул в поток.

Когда оба добрались друг до друга,

упавший спросил товарища: «О сумасшедший,

положим, я свалился случайно в текущий поток,

но зачем ты туда бросился?»

«Я прыгнул в воду, — ответил тот, —

ибо не отличал себя от тебя.

Много времени утекло, пока исчезли сомнения в том,

что моё "я" и твоё "я" стали единым.

Ты есть я, или я есть ты, сколько можно говорить о двоих?

Я с тобой, или я — это ты, или ты есть ты?..

Если ты будешь мной, или я непрерывно буду тобой,

оба будем одним телом, вот и весь сказ».

Пока твоё «я» на месте, любое познание — многобожие.

Когда твоё «я» исчезает, вспыхивает единобожие.

Ты в Нём исчезай полностью, только это — единобожие,

это и есть тафрид, когда теряешь и само «потеряться».

Стоял благоприятный, радостный день,

в этот день Махмуд проводил смотр своих войск.

Собралось в поле несметное количество слонов и пехоты.

Султан поднялся на найденное для него возвышение,

а с ним и Аяз с Гасаном[341] поднялись.

Они втроём принимали парад.

Лицо земли почернело от войск и слонов,

словно саранча с муравьями перекрыли дорогу.

Воочию таких войск мир не видал,

до этого никто ничего подобного не встречал.

Затем заговорил славный султан,

обернувшись к своему приближённому Аязу: «Эй, сынок!

Хотя у меня столько слонов и ратников,

я весь — твой! А ты — мой султан».

Хотя прославленный султан промолвил такое,

Аяз молчал и был слишком бесстрастен.

Не склонился перед султаном,

не восхищался, что ему султан такое сказал.

Гасан, возмутившись, воскликнул: «Эй, раб!

Сам шах тебе почтение оказал.

А ты стоишь так невежливо,

не согнув даже спину в знак уважения,

почему не блюдёшь уважение?

Нет в тебе к шаху признательности».

Услышав этот отзыв, Аяз заметил:

«На это есть два ответа.

Во-первых, если этот изумлённый

перед падишахом склоняется,

или падает униженно на колени пред ним,

или, рыдая, говорит перед ним,

выказывая себя перед шахом то выше, то ниже, —

то всё это значит сравнить себя с ним.

Кто я, чтобы отважиться на такое

и в этом себя показывать?

Ему и раб, и вознаграждение принадлежат,

а я — кто? Все повеления из его рук исходят.

Если за то, что ежедневно победоносный шах делает,

и за эту милость, сегодня Аязу оказанную,

во власть шаха отдадут оба мира, то

даже они, я боюсь, не смогут возместить его милость.

Каким лее на этом месте мне показаться?

Кто я? И вообще, почему должен я себя демонстрировать?

Не могу, как должно, ни уважить его, ни почтить —

кто я вообще, чтобы с ним сравниваться?»

Услышав эти слова Аяза, Гасан сказал:

«О благодарный Аяз, ты молодец.

За каждый миг пребывания при шахе — дам расписку! —

ты заслуживаешь и сотню наград каждый миг».

Затем Гасан добавил: «Каков же другой твой ответ?»

«При тебе не положено его говорить, — ответил Аяз. —

Но будь мы с шахом наедине,

можно было бы высказать и этот ответ.

Коль ты не настолько приближён, чтобы это услышать,

как мне делиться с тобой? Ты ж не султан!»

Тогда быстро отослал шах Гасана,

и на фоне войск тот исчез.

[Раз в этом уединении не было ни нас, ни меня,

то нехорошо в нём оставить Гасана, даже если станет он волоском.]

«Долгожданное уединение наступило, поделись же тайной, — сказал шах. —

Расскажи мне о ней в своём особом ответе».

«Когда шах своей наивысшей милостью

обратит на меня, бедного, взгляд, — ответил Аяз, —

от блеска луча этого взгляда

исчезнет моё существование полностью.

Сиянием солнца шаха смущённый,

я тотчас и начисто исчезну с дороги.

Раз не останется от меня ни имени, ни существования,

чьи колени мне преклонять, выказывая почтение?

Если ты в этот час заметишь кого-то,

то уже не меня, а шаха мира.

Если одну или сотню милостей ты окажешь,

ты себе их окажешь господством своим.

От тени, которая в солнце теряется,

какого уважения можно ждать в любом отношении?

Твой Аяз — твоя тень, что на твоей улице

в солнце твоего лика потеряна.

Когда раб себя потерял, его больше нет,

всё, что хочешь, делай, ибо сам знаешь: его больше нет».

Затем ты остановишься в пустыне изумления.

Непрестанные сожаление и боль переполнят тебя.

Каждой вздох вонзится в тебя подобно шипу,

с потерей связан каждый проведённый здесь миг.

Дни и ночи стонешь, болеешь и рыдаешь,

и не будет тебе ни дней, ни ночей.

Кровь польётся с корня каждого волоса,

но уже, увы, не от ран от шипов.

Здесь идущий — то угасшее пламя,

то от боли растаявший лёд.

В изумлении он приходит сюда,

удивлённый, перепутав дорогу.

Всё, что прежде думал он о единстве,

исчезает, как и он сам.

Если спросят идущего: «Пьян ты или трезв?»,

не окажется здесь его, чтоб ответить «да» или «нет».

Он будет и внутри, и снаружи,

и рядом, и заметен, и скрыт.

Вечен он или тлен, или — сразу и вечность и тлен,

или не прах и не вечность, или сам это он, иль не сам?

Ответит: «Я не знаю вообще ничего,

и о слове "знать" мне ничего не известно.

Может, влюблён я, но не знаю, в кого.

Не мусульманин я и не габр, но кто я?

И о своей любви ничего мне не ведомо:

переполнено сердце любовью или совсем оно опустело».