[Голово]ломка

9

Очки.

Очки Очкастого. Заатмосферной цены и футуристического дизайна от Yamamoto. Зацепившись хитиновыми лапками за щелястый верхний скос вадимова монитора, чуть снизу вверх, но и с неким снисходительным превосходством прямо ему в глаза глядели очки Очкастого. Задымленное, холодного копчения левое стекло наискось, лукавым прищуром пересекала ироническая трещинка. Воронин подмигивал, намекал, разделяя секретную осведомленность, чуждую повседневной активности пресс-рума. Они, эти очки, были первым, что Вадим увидел, войдя в офис — и тотчас снова наступил сбой. Сбой синхронизации, как во время коллективного death-матча в стрелялку по сети: когда под озабоченно констатируемое экраном Out of sync. общее игровое пространство прискорбно расслаивается на несколько взаимонеприемлемых и несопоставимых заикающихся квазиреальностей. В одном из изолированных слоев вадимова сознания был телебудильник на полвосьмого, неприветливо теплеющая толстая вялая струя из крана, беспросветная «икарусная» желтизна, мятые зевки автобусного населения, с отвращением сереющее ветреное небо, «доброе утро», «четвертый, будьте добры» и дважды «привет». Рутинная эта действительность с ее гигантской инерцией повторяемости, с утра, абстрагированная от вчерашнего восемью часами мертвецкого сна, властно взяла верх, вытеснив с поспешного одобрения охранительных инстинктов рассудка содержание предыдущего вечера в область глюков, резиновых руконогих кошмаров и иных ментальных флюктуаций. Другой, несопоставимый пласт, карикатурно-страшильный, триллерный, гигеровский — просочился потемневшей болезненной ссадиной на правой ладони, синяками на груди и плече, тоскливым скрипом в мышцах и суставах при малейшем движении, буроватой оторочкой рукавов куртки (не отмывается!) и изгвазданными дремучей, негородской грязью ботинками; дико уставился встрепанными глазами из зеркала; обманчиво спасовал перед уличной толкотней — и убийственно нацелился врасплох парой японских линз. Out of sync. Аут. Привет! Доброе утро… Вадим максимально небрежно приблизился к своей ячейке, включил компьютер и как бы промежду прочим смахнул очки в карман. Никто не обращал на него внимания. Привет, Вадик, рассеяно откликнулось соседское пэдэ-дарование, ковыряясь мышкой в майкрософтовских зубах. Но действительность разладилась. Страх, предметный, физиологический, очень сильный, вернулся — и никакому автоматизму уныло-знакомого файлового прейскуранта, поносно испражняющегося факса, «…выгони мне еще раз те вкладыши, ну, для „Карьеры“… его было уже не одолеть. Страх выглядел геометрической фигурой, четырехугольником, три вершины которого: бронзовый статуй коронованного динозавра на круглом постаменте, шагнувшая из-под столешницы тумба и ее верхний, отродясь не запиравшийся, а теперь глухо запершийся ящик — оставались статичными, а третья — карман вадимовых джинсов — перемещалась вместе с ним. Таким образом, деться от страха Вадиму было некуда. Филиал страха, менее вещественный, но более обширный, находился поодаль, где привычно намеревался закусить собственной требухой животно-праздный самурай. Раз и потом еще раз там, в заштрихованном жалюзи нутре закрытого командного отсека, прорезался телефон. Второй звонок увял очень быстро, после пары сигналов. Некто, тщившийся вчера предупредить, оградить Андрея Владленовича надрывными мобильными воплями, понял, что опоздал. Вадик, можно? Текстовик Светочка полувопросительно улыбнулась, помяв в пальцах помятую кружку-лузера. Чего это ты такой? Вадим нерешительно кивнул. И быстро заполнил опустевший подозрительный уступ пластмассовым, напоминающим перевернутые ракетные дюзы, резервуаром для канцелярской дребедени. Он попробовал сосредоточиться на ежеквартальном отчете Инфонет-фонда о влиянии глобальных коммуникаций и мультимедиа на банковское дело — но бесчисленные числительные и иноязычная бизнес-терминология, и раньше-то сохранявшие кажимость осмысленности с изрядным трудом, теперь лишились ее напрочь, перестав отличаться от тех смешных каракулей, коими в текстовом редакторе предстает служебный файл. Это тоже была десинхронизация — сам Вадим не синхронизировался более с окружающим и окружающими. Делался несовместим с жизнью пресс-рума. Коллеги еще здоровались с ним, еще пасовали ему мимолетные деловые вопросы, компьютер еще подчинялся его командам, телефон еще общался с ним — но то была лишь сила привычки и внешнего сходства. На самом деле сотрудник Аплетаев не принадлежал уже ни пресс-службе, ни REX'у, ни общепринятому, единому для всех законопослушных сограждан ходу вещей. Противоречил ему. Лаковая бордовая Антарктида, плюхающее шуршание полиэтиленового пакета, мокрый лесной подлесок, тающий светлый квадрат на фоне черной воды беспрекословно исключили его из универсальной социальной парадигмы. Out of. Рядовая пи-аровская единица переродилась, как пораженная раком рядовая клетка — и даже пустила метастазы: запертый ящик, вылезшая тумба, закрытый воронинский кабинет… В последний уже пару раз толкнулись, кто-то уже осведомился: „А что, шефа еще не было сегодня?“ (Вадим всякий раз примерзал взглядом к монитору и рефлекторно напрягал шею). Через часик кто-то уже и удивился: „Он не предупреждал вчера, что его не будет?“ Все это были симптомы непоправимо нарастающей десинхронизации, разлада, распада, причина и источник которого, маскируясь, перебирал кнопки клавы, конструировал имитационные тексты и обмирал от каждого раскрытия входной двери. Подташнивающий вадимов ужас, кстати, был предельно конкретен — ужас разоблачения, ареста, зоны. Ни полагающихся (вроде как) содроганий совести, ни вообще четко формулируемого для самого себя: „Я вчера УБИЛ ЧЕЛОВЕКА“. Ничего подобного. Никаких достоевских реминисценций. Было очень хреново — но только и исключительно от боязни быть вычисленным. Уборщица… Уборщица! Как часто убирают пресс-рум? Каждый день — утром? Раз в неделю — в субботу? В чем заключается уборка? Может уборщица сдвинуть тумбу? Или Мурзиллу? Пыль, не знаю, с подставки вытереть?… Вершины чертова четырехугольника превратились в неразрешимые проблемы. Сейчас у всех на виду отскребать постамент и таскать груду окровавленной бумаги он не может. А задерживаться позже всех — это точно навести на себя подозрения… Вдруг ворохнулось в складках брюшины. Вадим обернулся. Не глядя, нашарил первую попавшуюся дискету. Вщелкнул в дисковод. Зашел на жесткий диск. LAYOUTTT. Обернулся опять. WORDART. Выжелтил insert'ом уличающие txt. F6 — перенос. Ввод. На шкале слева направо один за другим сгорали, запинаясь, бикфордовы шнуры скачиваемых файлов. Вадим вытянул дискету, отправил в задний карман. Еще примерно час спустя дверь отдернулась — и в щель внедрился шарнирный и острый, как складной нож, начальник отдела информационной безопасности Михаил Анатольевич. Повякивая штиблетами: вжжик… вжжик… — целенаправленно располовинил пресс-рум от двери до очкастой выгородки, уверенно взялся за ручку, потянул. Непонимающе повторил. Недоверчиво подергал. Оббежал помещение возмущенно-недоуменным локатором.

— Андрей? — осведомился у пространства с сухой безадресной требовательностью. Вадим замер.

— Сами ищем, Михал Анатольич! — пространство воплотилось в молодого пи-ар-пидора, встало перед информационной безопасностью, как лист перед травой, из соседней ячейки, покачнулось, заторопилось. — Не было с утра! Я вот слоганы сдать уже давно все…

Не обращая более внимания на неуклюже свинчивающего фразу Олежека, Михаил Анатольевич разъял сотовый, раздраженно набил наверняка сто раз записанный в память номер (Вадим влип в экранные буковки — но странным образом четко регистрировал каждое действие Анатольича). Подождал, радируя штиблетом неприятную морзянку. Вадим увидел против воли: «понтиак», косо погрузивший пиреллевские покрышки в захламленную придонную пульпу… разверзтая дверца, приникший к лобовухе гражданин начальник, величаво полощущий полсмитовскую полу… и мобильник, выпендрежный эм-тридцать пять-и-сименс, я с ним в этих таитях на серфе и даже с аквалангом, приколи, водонепроницаемость totally, йе?… — немо трепещет зеленым глазком в стылой мути. Тик истерической ухмылки смял краешек губ, Вадим расправил испуганно — заметит!… Но доминошные костяшки неуправляемых ассоциаций уже застучали, где-то там же — на грани дурацкого гэга и мистической жути, — мелькнуло: как Очкастый протягивает, взвихряя песочек, как берет, подносит к кулькам, из-под набрякшего галстука выбулькивается гирлянда пузырьков… Он тряхнул башкой, отгоняя, оторвался от экрана, — и рухнул в воздушную яму: Пыльный глядел на него! Впрочем, тут же осуждающе качнул костистой челюстью, выказал из дрябловатых складочек кукиш кадыка, защелкнул, вжжжикнул, кинул пространству: «Придет, чтоб срочно!…», захлопнул, перестал. До конца рабочего дня оставалось шесть часов.

— Заебись койка, — покровительственно утвердил охранник Гимнюк, хозяйски похлопывая литовскую тахту по мягкому. — Проканает. Че, удобно на ней?… — он, подмигнув скорее себе, нежели Вадиму, сымитировал ладонью пятибалльную качку, — а?… — уставился, ожидая. — Эй! Я те вопрос задал, карась! — дурашливо-разгильдяйский мичманский басок набух вдруг лиловыми обертонами грозовой угрозы, требующей немедленного задабривания и умасливания, а не то… прям щас… — Я спрашиваю — ты отвечаешь, сразу, быстро, поэл?! Ебстись удобно? Ну?!

Вадим кивнул.

— Не слышу!

— Да.

— Норма, — резюмировал Гимнюк, удовлетворенно откидываясь в прежнее глумливое благодушие. — Пригодится. Я тут, — он гмыкнул, — когда захочу, баб своих пялить буду. Живешь ты, конечно, как лошок, но на палку кинуть — сойдет, — он еще раз пихнул покорный матрацный бок кулаком, поднялся и двинул по комнате, осматривая и прикидывая. — Не, ну че… Телик, видак… Порнуху ценишь, да? — тяжелые охранниковы говнодавы оставляли на попираемом ковре рубчатые полуштемпели водно-грязевой эмульсии. Вадим следовал за ним взглядом. Вне работы охранник, оказывается, тоже оставался верен служебной униформе — и Вадим понял, что ничего в этом алогичного нет, наоборот, без нее он Гимнюка просто не воспринял бы. Алогичным как раз казалось отстутствие дубинки. Мичман остановился у окна, некоторое время задумчиво понаслаждался видом с пятого этажа на светящиеся в темноте крупноблочные спальные короба, неторопливо обернулся к Вадиму.

— Не, карась, — бритвенно прищурясь, по-контрастному мягко, сожалеюще произнес Гимнюк, — ты все-таки не понял…

— Да, — повторил Вадим.

Охранник, продолжая щуриться, чуть покивал — опять-таки, больше самому себе. Потом широко распахнул веки, фирменным манером вперился исподлобья Вадиму в глаза (ледяная стенка за зрачками), зычно всхрапнул, выпятил нижнюю губу и осторожно, как верхолаза на тросе, спустил с нее (глядя в глаза! в глаза!) на вязкой слюнной нити увесистую сопливую харчу. Шлеп. Точно на черную крышку «филипсовского» видеоплейера. Снова отвернулся к окну. Надолго замолчал. Вадим опустился на край «заебись койки».

— Ладно, бля, слушай сюда, — словно очнувшись, Гимнюк круто поворотился, пнул столик из автомобильного крыла, с маху уронил себя в испуганно квакнувшее кресло, сполз в почти лежачее положение, посвешивал руки по сторонам с подлокотников и с беспощадным громом водрузил на оный столик обтекающие говнодавы. Танковые траки подошв вытаращились на Вадима взамен белесых гимнючьих радужек, как настроечная сетка, внезапно сменившая изображение в телевизоре. — Короче, так. Повторять два раза не буду. Тебя, козла, я отмазал. На диске Воронина нет. На БАНКОВСКОМ диске, — нажал уточняюще. — Зато СЕБЕ я все твое говно списал, понял? Чисто все полностью. И как Воронин твой в корпус заходил… И как на этаж ваш подымался… И как ты в тачку садился… И как жмурика туда паковал… Ну ты, бля, — он немотивированно рыпнулся в кресле и высунулся из-за титанических своих ботов, отрывисто жестикулируя. — Ну ты, бля, лоша-а-ара! Ты как отъезжал? Ты че — совсем обоссался от страха? Или ты — машину водить не умеешь? Машину ваще в первый раз видишь? Ну муда-ак! — он, пораженно отдуваясь, опал обратно. — Короче, всю хуйню я на дивидишку закатал и в хорошее такое место зашкерил. Это чтоб ты не подумал башкой своей умной, что наебать меня можешь. Теперь, — Гимнюк поменял местами закинутые друг на друга ботинки, наглядно иллюстрируя следующий тезис, — Я буду умный. Я буду говорить, а ты будешь делать. Понял?… Не слышу, бля!

— Понял.

— Хорошо понял?!

— Хорошо.

— Вот и заебись, — мичман убрал со столика ноги и деловито выпрямился в кресле, нервно сплетя и тут же расплетя пальцы. Прыщавые крылья охранникова носа подрагивали. Вадим неожиданно сообразил, что Сергей Гимнюк, пожалуй, и впрямь здорово мандражит. Тот помедлил, потер рукой угреватый лоб. — Тогда так. Ты завтра, ровно в девять вечера, будешь в центре. Не в Старушке только, понял? Ты приедешь в центр из Болдераи своей. Не тусоваться будешь после работы до девяти, а приедешь сюда, потом обратно в центр. И чтоб не мелькал особо. В центре, ровно в девять, двадцать один ноль-ноль, понял? пойдешь в будку телефонную. Наберешь… Ручку взял, резко, записывай! Наберешь девять-пять-три-четыре-пять-девять-восемь. Записал? Девять… Восемь. Правильно записал? Покажи! Это, — Гимнюк подался еще чуть вперед, сместив коленями столик, — мобила Самого… И ты ему скажешь… Записывай! Скажешь… — лицо охранника сделалось туповато-сосредоточенным, как при декламации заученного стихотворения у классной доски. — Нам все известно о ваших планах… пишешь?… в отношении ваших партнеров из ближнего Подмосковья. Если вы не хотите… чтобы они тоже получили полную информацию… успел?… будьте готовы в любой момент… момент… предъявить наличными сто тысяч долларов США… в стодолларовых купюрах. Не пытайтесь проследить звонок или обращаться в полицию. В этом случае… ну че ты тормозишь, бля!… случае мы немедленно поставим в известность… ваших партнеров. Ждите… следующего звонка. И будьте готовы быстро и точно… быстро… и точно… исполнять любые наши указания. Все. Накатал? — Гимнюк дождался кивка, некоторое время продолжал шарить взглядом по вадимову лицу, ловя реакцию. — Скажешь, повесишь трубку и по-резкому свалишь. В базар не вступать, понял? На вопросы не отвечать. Вызубришь все, что я сказал, наизусть, бумажку эту сраную сожгешь (он говрил не «сожжешь», а через «г»). Ты хорошо понял? Сделаешь все, как я сказал! Вызубришь и сожгешь. Не выкинешь, а сожгешь. Так, бля… У тебя мобила есть? Че, нет мобилы? Че ты пиздишь? А хули у тебя нет мобилы? Че, не въебаться бедный? Че, мало платят в вашей пресс-службе хуевой? Ладно… Так. Так. Тогда чтоб сразу, тут же, взял мотор — и пиздовал домой. Бегом!… Ровно в половину… блядь, не успеешь… ладно. В девять сорок чтоб сидел вот тут, — Гимнюк ткнул в вадимов серый кнопочный «панасоник», — и ждал моего звонка. Не дай божа тебя не будет! Я тебе бомблю — и говорю, что делать дальше. И ты — делаешь. Не задаешь вопросов. Даже не думаешь залупиться. Даже не думаешь, блядь, кому-нибудь что-нибудь сказать!…

Он все более и более скептически изучал Вадима, вроде уже и жалея, что приспособил к серьезному, реальному делу такое беспробудное чмо:

— Я, бля, хочу, чтоб ты не кивал, как мудак, а в натуре втоптал, — сейчас Гимнюк был спокоен и убедителен, словно дорогой психоаналитик. — Вот хуево, что ты не служил… Кто не служил, тот ни хуя на самом деле по жизни не въезжает. Чему тебя в твоих институтах учили? Только хуйне всякой и понты свои гнилые кидать. А в армии или на флоте тебя бы не понтам гнилым, а реальной жизни, блядь, научили. Потому что пока ты первый год служишь — ты карась. Карась — это, бля, не человек второго сорта. Это вообще никто. Понял? ВООБЩЕ НИКТО. Пока ты карась, ты не то что понты там какие-нибудь кидать, ты ни думать не умеешь, ни хотеть, ни не хотеть, ни залупаться, ни вопросы задавать. Ты умеешь только делать, что тебе офицер или годок скажет. Скажет, блядь, весь плац от снега очистить — так ты жопу на британский флаг порвешь, но очистишь. Никого не ебет, хочешь ты или не хочешь, можешь или не можешь, и что ты вообще про это думаешь. Ни-ко-го. Скажет тебе годок: «пять баночек» — и ты станешь раком, сам, блядь, станешь, без приглашения, по-резкому — и будешь ждать, пока тебе пять баночек не пробьют… Гимнюк излагал внятно, доходчиво, с выражением и не без пафоса — и не оставалось сомнений, что он вовсе не вид такой напускает, а в самом деле ощущает себя в этот момент наставником, учителем, гуру, суровым, но справедливым, доносящим до запутавшегося в собственных худосочных скороспелых амбициях инфантила жесткие универсальные мужские истины: — Так вот запомни: ты, блядь, больше не работник пресс-службы, умненький, блядь, и с образованием. У тебя нет начальника, мамы, папы, никого. Ты — карась. И у тебя есть только я. Мичман, понял? Ты — карась, я — мичман. И ты в этой жизни умеешь только выполнять, что я тебе скажу. Ты! блядь! въехал?! Не слышу!!!

— Въехал.

— Громче!

— Въехал!

— Ты, блядь, как мичману отвечаешь?!

— Так точно, товарищ мичман!

Гимнюк искренне улыбнулся, любуясь результатами воспитательной работы. Но быстро посерьезнел:

— Все, — продолжил он прежним тоном, — это значит ВСЕ. Если я тебе скажу, бабу мне свою отдай — ты отдашь. У тебя есть баба?

— Нет, — соврал Вадим.

— Че, даже бабы нет?! — почему-то именно эта информация привела мичмана в почти истерический восторг. Знакомо блеснули зенки. — Ну ты придурок! Не, бля, я по тебе всегда видел, что ты придурок, но ты, бля… Не, ну, бля… Я вообще с вас хуею, пидорасов, — звонкая, чеканная, вдохновенная победительность искрила в словах Гимнюка. — Вы же мимо вахты, бля, идете с таким видом, типа вы все… начальники, хуяльники, Воронин этот твой, и прочие козлы типа тебя… типа вы, бля, крутые не въебаться! Вы, бля, в банке работаете! Бабки варите! Все дела! А я типа, значит, — вообще говно. Охрана типа, быдло. Вы же так думаете все. Тупой типа. «Здрастье» хоть скажете — и я типа усраться уже от радости должен, да? Так? Так, я тебя спрашиваю?!

— Нет.

— Че нет, че нет?! — мичман, сам, похоже, того не замечая, впал в состояние недоблатной взвинченности и теперь каждой своей репликой подхлестывал, подзаводил себя, как подзаводят мотоцикл ударами по педали. Он аж раскраснелся. — Да кто ты такой, вообще, блядь?! Ты что, мужик? Ни хуя ты не мужик! Ты же говно! Ты же ссыкло полное! — тут Гимнюк скособочился, нырнул правой за спину и выволок небольшой черный пистолет. Повертел в руках. Подчеркнуто игнорируя Вадима, с медленным шикарным оттягом передернул затвор (коротенький ствол подозрительно высунулся на секунду из-под кожуха). Пощелкал маленьким рычажком, — предохранитель, догадался Вадим, — раз, другой. И лишь потом удостоил визави ленивого взгляда. — Только ты должен знать, кого больше всего ссать, — другим — таким же ленивым, несусветно фальшивым в своей вальяжности — голосом завершил Гимнюк; лениво встал; лениво пофланировал по комнате, держа пистолет стволом вниз в чуть отведенной напружиненной руке — будто собираясь кратко дострелить кого-то лежачего. Лениво провел глазами по стенам. Зацепился за заяву в медной рамке. Подошел ближе. Неторопливо вложил волыну обратно за ремень. Стал читать. Вадим поднялся с тахты.

— Че это за хуйня? — с агрессивным непониманием обернулся к нему Гимнюк.

Вадим сделал шаг, коротко размахнулся и изо всей силы ударил мичмана в лицо. Попал в нос. Опять отбив руку.

— А! — сказал Гимнюк, хватаясь за морду. Мичман сгорбился, не пытаясь сопротивляться, в метнувшемся снизу на Вадима взгляде мгновенно сменились просто очень сильная боль, беспредельная, фундаментальная, никакими словами не описуемая дезориентация и сразу же — нарастающий, перерастающий в панику испуг. Из-под ладоней закапало красное. Вадим лягнул его ногой в пах. Все-таки не по яйцам, кажется, — куда-то в низ живота, но мичман послушно, может быть, даже преувеличенно, согнулся — и Вадим еще несколько раз добавил ему ноющим кулаком по уху. Увесисто брякнуло об пол. Пистолет.

— Э… Э-э-у!… — Гимнюк, сложившись и съежившись, сполз под стену, пытаясь загородить как можно больше себя локтями и предплечьями. Откуда-то торчал безумный глаз. Вадим подобрал пистолет. Тот был тяжеленький и не по-металлически теплый. Кисть заныла сильнее, немилосердно. Гимнюк ворочался у ног, топорщил локти. Вадим постоял над ним — и спонтанно, по-футбольному засадил еще раз ногой. Ага, вот это предохранитель и есть. Щелк.

— Ты чего? — незамедлительно отреагировал на последнее действие мичман, елозя внутри собственного узла, — ты чего?!

— Встать, — почти неслышно велел Вадим, разворачивая ствол в его направлении.

— Ты…

— Я. Говорю. Ты делаешь. Сразу. Быстро. Молча, — голос от адреналина был бумажный. Пульс грохал в многострадальной руке. Распухшая ладонь неловко обнимала рукоять. — Встать.

Гимнюк, сам себя опережая, вскочил. Он все так же держался за нос, видимо, сломанный — на форменную грудь уже изрядно натекло. Зато смотрел теперь мичман только на пистолет. — Пошел, — ствол вильнул в сторону прихожей. Гимнюк попятился. Повалил торшер, отшатнулся, допятился до стенки. Прилип спиной.

— Туда, — вороненый курсор указал на дверной проем. — Пошел.

Но Гимнюка, похоже, заклинило окончательно: он мертво врос тылом в стену, глазами в дуло. Вадим, выждав чуть, левой сграбастал мичмана за неудобный бирманисовский воротник-стоечку, развернул рывком (затрещали швы), помогая себе коленом и тыча пистолетом в ребра, вытолкал вялого, но не прекословящего Гимнюка в прихожую. Поскользнувшись на линолеуме, прогнал по коридорчику и втащил в санузел. Пнул к ванне, пришпорив твердым железным обрубком по почкам, перегнул через скругленный борт, почти приложил лбом о шершавое эмалированное дно. Вдавил ствол в блеклый, взмокший, с редкими перхотинками полубокс. Охранник раскорячился над ванной: руки уперты в чугунные стенки, неожиданно массивная и широкая, шире плеч, задница торчит над краем.

— Что это за байда про подмосковных партнеров? — сипло спросил Вадим.

— А?

— Что за подмосковные партнеры у Самого? — Вадим вдавил ствол сильней. — Ну!

— Лунинские! — сообразив наконец, зачастил мичман сдавленным речитативом, гулко чугунно резонируя. — Бра… бандиты, ну лунинская группировка, российская, у них этот, Вчерась, авторитет, в Швейцарии еще прокуратура, но он отмазался… Наш… Сам… он… бабки ихние отбеливает, ну, через банк, давно уже, бизнес у них, большие варки!… Полроссии у этих лунинских куплено… Они бабки скидывают, возят, налом просто, Сам отмывает. Ну, банк иностранный типа, не российский, международный, но рядом чисто, удобно, и по-русски все, свои, въезжают… У этого Вчерася в Латвии вообще завязки, недвижимость тут… А бабки они Самому, а потом легально уже берут, отмытые, прокрученные чисто, ну, минус процент, и не доебешься, все путем!… Семь лет уже!… А тут это, короче… — он запнулся.

— Ну!

— Ну это, в этот раз, да, бабки немеряные, лимонов несколько, точно не знаю, много очень, чисто налом, живые бобоны, они Самому передадут… А их, лунинских, Интерпол давно пасет, они же в Европе, на выезде чисто, вот. А Сам знает, у него завязки крутые, он добазарился, ну, с ментами, с Интерполом, да, что сдаст, что информацию чисто всю сольет, ну, счета, номера, все дела, как они бабки тут моют, а их повяжут всех. Только они это, сначала бабки ему сдадут, перед новым годом должны, точно, Самому лично, а потом он сольет, их повяжут, а бабки Самому останутся. Они же нигде, их нет, их по бумагам нету ваще, чисто наличка же, черная, без документов!…

— Ты что несешь? — Вадим отодвинулся слегка, отодвинув пистолет от гимнючьего затылка; мичман, однако, остался в прежнем положении: — Что за бред?

— Честно!… Тьфу… У меня дядя спецреферент, я в курсе, он с Самим все крутит, ну, по бабкам этим, тьфу, они точно, без пизды, стрелка у них будет, тьфу, а че Самому сто штук, ну хуйня же, а лунинских он ссыт, если сткунуть, они ж его завалят просто, сразу, сто пудов, они же звери, им похуй все, тьфу, это ж Россия!… — мичман дышал часто и шумно, постоянно сплевывая кровь.

— Диск где?

— Что?…

— Дивидишка! — Вадим крепко наподдал коленом отставленный зад.

— Здесь! У меня… Тьфу. В кармане…

— В каком кармане?

— Сбоку!… В кителе слева…

— Вынимай, — Вадим еще отодвинулся, на шаг от ванны.

— Да… — Гимнюк, изгибаясь, но не разгибаясь, старательно не поднимаясь над заданной плоскостью, полез, промахиваясь, в униформенную куртку. — Чисто все тут!…

Вадим вынул из тряских пальцев серебристую блямбочку. Кинул на стиральную машину. Мичман в точности воспроизвел изначальную позицию, мордой в сток, задышал, заплевался в готовности говорить и исполнять. Вадим отступил еще, до стенки, поверх черной гимнючьей жопы навел ствол на блеклый полубокс. Ребристое железо держалось в разбитой правой нетвердо — Вадим взял пистолет обеими. Положил указательный палец на крючок спуска и, зажмурясь, потянул. Ахнуло гораздо сильнее, чем он ожидал: заложило уши, голову залил тонкий гуд — и в нем потерялась пара более громких, но однократных звяков. Вадим открыл глаза. Охранник Гимнюк и сейчас почти не сменил позы, только совсем обвис животом на бортике — да ноги в высоких шнурованных ботинках, прежде напряженно полусогнутые, безвольно разъехались по плитке, оттеснив круглый вязаный коврик. Вадим нарочито аккуратно поставил между ними собственную стопу, перенес на нее вес тела, заглянул. В центре стриженого затылка ровно темнела маленькая круглая дырка. Вокруг мичманской головы лег на белую эмаль несимметричный узнаваемо-красный нимб. Вадим бережно поместил пистолет на стеклянную полочку над умывальником (с пустопорожним дребезгом покатился в раковину дезодорант), переступил к унитазу, стеариново оплыл на корточки и хрипло блеванул в фаянсовую воронку сгустком почти чистой желудочной слизи с коричневым привкусом кофе.