[Голово]ломка

14

А вот говном сиреневым плеваться — это, сударики мои, уже совсем ни в какие ворота. За это у нас — мочат, мочат, мочат!!! Вот тебе. И вот тебе еще, и во… Во падла!… Значит, мозгобрейка тебя не берет, нету у тебя, значит, мозгов, устойчива ты у нас к инфразвуку, кор-рова!… Ну ни фига себе. Да за-дол-бала ты с говном своим, срань болотная, холи шит, так, погоди, за угол, подлечимся, отдышимся. И патронов ни хрена, вот что обидно. Тайничок бы, тайничок… Тайничок. Ха! Кислотное ружжо, элэсдэ-ган. Не монстрожор, конечно, но тоже ничего. Ну давай, давай. Иди сюда, щас тебя колбасить будет, щас тебя заглючит по черному, вставит круто и навсегда… Упс! Есть. Ну че ты лыбишься? Хорошо тебе? Жизнь удалась? А если дрелью? Че, не наравится? Че, плющит? Не по-детски плющит, не? А кому щас легко? Кто тебе сказал, что ты в сказку попала? Опа. Финита. Ну мразюка, еще и юха у тебя ядовитая, вот стерва, окочуриться по-людски и то не можешь… Сколько? Сорок семь. Ага, полезь с таким на следующий уровень. А аптечек тут нет, кажется. Аптечку мне, аптечку! Хер тебе, а не аптечку. О! Тоже дело. Кому петарду в жопу воткнуть? Тебе? У, шустрая тварь! А вот сальто, а вот еще сальто, а вот по стеночке, а получи!… Все? Гляди-ка, все. А мы боялись. Exit. Без никаких проблем. Enter. Enter? Вадим, откинувшись, победно обозрел люминисцентную заставку следующего уровня с Сарой Тафф в десантном комбезе от кутюр. И почувствовал: надоело. Quit. И даже больше: отвратило. Do you really want to quit? Да хочу я, хочу. Y. Прав ты был, гад доппельгангер… На сей раз гад, утеряв весь остатний нюх, не желая ограничиваться рамой зеркала, заявился прямиком в вадимов сон. Точнее, сначала туда вломилась целая тусовка недвусмысленных блядищ разных мастей, племен и рас, не меньше полудюжины — из одежды на них была одна лобковая растительность, да и то не у всех. Потом, предваренный этим авангардом, прихилял и сам доппельгангер. Он одет был — но совершенно дико: в белый фрак с фалдами и камуфляжные штаны. Щетина его достигла уже недельной стадии — видимо, в зазеркалье время текло иначе. На плече доппельгангера тяжело болталась точно такая же черная безразмерная сумища, что Вадим увел из «Банзая». При виде гада телки сноровисто сложили из своих тел странную акробатическую фигуру, наподобие дивана — на коем доппельгангер и развалился самым хамским образом. Он немедля извлек откуда-то пузырь 16-летнего «Лагавулина» и еще один — точь-в-точь безымянный коньячный, павший в перестрелке. Следом явилась литровая пивная кружка. Доппельгангер налил ее доверху — поровну из обеих бутылок, — сделал добрый глоток, удовлетворенно рыгнул и лишь после этого обратил взор на Вадима.

— Это лучше, чем псевдожизнь, — убежденно объявил гад.

— Тут видишь ли какая муля, — задумчиво сказал ему Вадим, — Все проще, чем кажется. Проще и тупее. Тоскливее. Ведь заниматься той херней, которой занимаются эти, — он изобразил, что разговаривает по сотовому телефону, и скроил жутко озабоченную харю, — на самом деле, конечно, если без стеба и парадоксиков, никто их не принуждает, не провоцирует и не подталкивает. Самое обидное, что за превращением людей в самодовольные (кто это определил современного человека как «человека самодовольного» — И-Гассет?) аппараты для производства пустоты даже никакой разумной силы не стоит. Да и вообще мало-мальски индивидуализированной. Один закон природы. Как всемирного тяготения. Или, в данном случае, скорее, — неубывания энтропии. Природа вообще и биосфера в частности стремится соблюсти равновесие, — он покачал перед лицом ладонями, сымитировав, наверное, чаши весов. — Баланс. Имеются даже подобные термины в соответствующих дисциплинах… А человек — он, понятно, тварь избыточная. Из мирового биоценоза, сука, выдрался, цивилизацию, понимаешь, ему занадобилось лепить. У него такая фиговина — разум, слыхал, может. При помощи этой штуки он так или иначе довел себя до состояния, когда для удовлетворения простейших жизненных потребностей — с голоду не сдохнуть — нужно очень немного. Волку какому, допустим, чтоб зимой не околеть, просто физически выкладываться приходится на сто двадцать процентов. А даже самый распоследний бомжик в мусорнике порылся, бутылок насобирал, в Мальтийский орден за халаявным супчиком сходил — и жить можно. Херовенько, понятно, жить, но зверям-анималам и такое не снилось. Масса физической, эмоциональной и прочей природной энергии у человека в процессе собственно выживания не задействована. Тогда он тем же самым чайником, — Вадим постучал для наглядности, — выдумывает себе чисто условные цели, чтоб было чем мозги, руки, нервы занять. В основе, ясен хрен, тоже естественные потребности: похавать, совокупиться, лидировать в стае, то есть хавать и совокупляться больше и слаще всех. Ибо от биологической своей основы нам никуда не деться. Но чем проще по мере развития цивилизации удовлетворяются первичные нужды, тем дальше от них искусственные цели. Вплоть до полной потери связи. Ну на хрена тебе, мил чаэк, машинка для нарезания лимона? Что, такой труд его ножом порезать? И что, «Мерседес», на покупку которого ты столько пота и крови потратил, — ты его скушаешь? Трахнешь с невиданным удовольствием в выхлопную трубу? Разум, он ведь, сорри, иррационален (с точки зрения естественной гаромонии). Вот и цели придумывает такие же. Иррациональные. Социум в чем-то продолжает биосферу. Через REXы и «Мерсы» природа поддерживает баланс. Все наши япписы-деловары — те же лемминги. Только вместо чтоб топиться в море, они делают карьеру, зарабатывают бабки и покупают вещи. Займись вся эта шобла чем-нибудь осмысленным — это ж прикинь, какой антиэнтропийный всплеск! Непорядок. Так что вылезший из биоценоза сапиенс сапогом заталкивается в так сказать социоценоз. На новом уровне создается глубоко кадаврическая система, единственный смысл которой — лишить смысла человеческую деятельность. Причем создается не кем-нибудь, а самим человеком…

— Типа гомеостатическое мироздание, да? — проницательный доппельгангер хмыкнул, облокотившись на смуглый валик чьей-то попки. — «Мироздание сохраняет структуру…» Читывали, как же.

Вадим улыбнулся ему укоризненно, — мол, кто б сомневался? — продолжил:

— …Но разум экстенсивен. Он все равно куда-то прет. Сущность у него такая — переть, наворачивать, накручивать, наращивать. Так что и цивилизация на месте не стоит, усложняется, и энтропия плачевно убывает. Приходится создавать дополнительные громоотводы, заземлять человеческую энергию. Вот виртуальное пространство придумали, компьютерное. Какой энергетический избыток сразу отвели в болото! Это ведь только говорят, что всякий там Интернет подстегнет развитие цивилизации. Хрен там. Не для того думан. Для обратного. Для того, чтоб технологическую цивилизацию саму на себя замкнуть. Чтоб наружу не лезла. Сейчас вон кое-кто вспомнил о профуканной космической экспансии и о компьютерных мулях в этой связи. Во-во. Впрочем, тухло-сублимационную сущность Net'a лучше всего демонстрирует он сам. Подавляющее — подавляющее! — большинство висящей и циркулирующей в Сети информации что? Порнуха. Голые биксы с бубсами (гад согласно похлопал ладонью по своей «мебели»), — штабелями, тоннами, гигабайтами. Процентов семьдесят общего трэффика. А из прочих тридцати процентов эдак двадцать, — ГЛУПОСТИ. Вздорные форумы. Бредовые чаты. Никчемушные телеги. Бессмысленные суповые наборы слабоумных словес. Нет, ты прикинь, — человечество веками, ну, с того момента, как придумало себе научный и технический прогресс, с Возрождения примерно, карабкалось, лезло, перло к такому вот Интернету. И вот тебе венец эволюции, первое в истории хомо сапиенса глобальное моментальное свободное бесцензурное средство связи, неисчерпаемый коллектор знаний, планетарная нервная система… Слепок наш, в некотором роде. Обобщенный портрет. И кого же мы видим? Ага. Умственно отсталого сексуально озабоченного недоросля. Похотливого дурака. Мои поздравления. Человечество, друг мой, я горжусь тобою! Ладно. Тот же любезный сердцу пример — «Головоломка» и прочие компьютерные игрушки. Тут тебе и прямое заземление, завиртуаливание здоровых разрушительных инстинктов молодого самца и других таких же, и традиционному, социальному громоотводу подмога — чтобы наш самец не начал деструктивную потенцию осуществлять прямо в социуме…

— Ну, не знаю, как ты там в своем зеркале, — беспардонно и непонятно перебил Вадима доппельгангер, — а я лично предпочитаю валить монстров в жизни. В реальности, — и он в подтверждение встряхнул сумку, где тяжко и множественно громыхнуло железо.

— Погоди, — уточнил Вадим, — кто это — в зеркале?

— Ну не я же, — самоуверенно фыркнул гад.

От такой наглости Вадим аж проснулся. Но сейчас, занявшись в ожидании Витька тем, чем занимался в этом барчике несколько последних лет, он и впрямь ощутил неожиданную брезгливую тоску. Вадим выудил из мягкой пачки золотисто-коричневую палочку «кэптэн блэк'а». Затянулся, глядя, как по черному экрану мечется маленький, но узнаваемый Биллгейтсик с карлсоновским пропеллером в спине, — мечется от одной снабженной измывательски торчащей ручкой майкрософтовской «форточки» к другой, но не может пролезть ни в какую. Скринсейверы Витек время от времени рисовал сам, для поддержания формы. В рестораторы он эмигрировал из программеров. Но среди последних у Витька оставалось полно знакомых, включая довольно специфических.

— Пляши, служивый. Он говорит — можно и к завтрему, — подошел, на удивление неслышно для своих габаритов, со спины сам Панцирев (такая у Витька была до смешного подходящая ему фамилия). — И паспорта, и дипбагаж. Дай, — он протянул императивную пакшу, Вадим, не мешкая, вложил в нее всю пачку. Бурундук (такое у Панцирева было до смешного не подходящее ему прозвище) отсыпал себе где-то две трети «кэптэнблэчин».

— Сколько? — Вадим клацнул перед щекастой бурундучьей физиономией ладиным «дюпоном» и пронаблюдал, как Витек враз утянул половину крепкой, набитой трубочным табаком сигареты.

— Вдвое.

— Идет, — не задумываясь, согласился Вадим.

— Квартальный, — внимательно прищурился Бурундук.

— Идет, — повторил Вадим, прикидывая, что в лучшем случае Новый год они встретят уже в самолете.

— Да, фоток нужно по три, тебя и девчонки твоей. И быстро. Ты ж не курил.

— Закурил, — Вадим пожал плечами.

Бурундук утопил добитого «кэптена» в полустакане принесенного с собой прозрачного. Окурок, пшикнув, захлебнулся.

— Говно водка, — констатировал Витек. — Не горит. Слушай… — он хлебнул говно водки, умело минуя губами бычок. — Ты чего, банк грабанул, что ли?

— Ага.

Вадим подобрал безразмерную черную сумищу (в ней тяжко и множественно громыхнуло), пожал витькову граблю и под уважительным бурундучьим взглядом выкарабкался по крутым ступенькам из полуподвала. Отвернулся от налетевшего льдистого ветра, запахнулся, поморщился, поежился, втянул голову в плечи. Однако и отворачиваясь, и запахиваясь, и ежась, и оскальзываясь на гладких полированных буграх, в которые в результате чередующихся оттепелей и заморозков превратились без конца сливаемые и высыпаемые сверху, а потом уныло и упорно месимые подошвами сезонные метеопомои, Вадим противу обыкновения напитывался неким родом свирепой радости. Нестерпимо приятно было знать, что он не принадлежит больше ни этим гиблым широтам, ни этой вялой серой линялой стране, ни этому серому остопиздевшему городу, ни этой серой мерзкой мерзлой слякоти, пакости, гнуси. Я смотрю на все это последние два дня, ясно, мудаки, только два дня, — а потом я уеду отсюда, к черту на рога, так далеко от этого места, как только можно вообще в пределах нашего долбаного шарика, — уеду и никогда, слышите, НИКОГДА сюда не вернусь. Я не ваш больше, я не такой, как вы, я не хочу, не могу и не буду с вами, северные отморозки, серое быдло, мне скучны и отвратительны ваши постные рыла, ваша самодовольная озабоченность, ваша бессмысленная целеустремленность, сраные лемминги, ваша суетливая жадность, идите вы на хуй, оставайтесь здесь, бегайте за своими жалкими бабками и гнилыми понтами, мерзните, мокните, скользите, падайте, ломайте кости, разбивайте черепа, подыхайте в страшных мучениях, мне насрать… Он добрел до угла Бривибас и Элизабетес — надувной праздничный кингконг, пятиметровый Санта-Клаус, даунически скаля блестящие, острейшие наверняка зубы размером в совковую лопату каждый, продолжал указывать рукавицей направление на Псков. Электрические глаза светились жутким торжеством. Вадим остановился. Перешел Бривибасовскую на кингконгову сторону, на пятачок, попиравшийся до августа девяносто первого чугунным вождем мирового пролетариата. Алая резиновая задница выгибалась перед глазами. Фигура как минимум наполовину состояла из задницы. В ногах у чудища помещались малопонятные щелястые железные ящички — очевидно, каким-то образом поддерживали должную надутость (типа компрессоров?). Вадим перекинул сумку со спины на грудь, расстегнул молнию на четверть длины. Не глядя, сунул руку. Нашарил рукоять чего-то, вытащил. В ладони курносо насупился блестящий револьверчик Григория. Вадим повертел машинку, соображая, что к чему. Большим пальцем взвел курок — и, не целясь, выстрелил перед собой шесть раз, пока не опустел барабан. Отдача у шестизарядной «бульдожки» была еще легче, чем у гимнюковского пистолета, но грохотало — дай боже. Только когда грохот осел в ушах, стал слышен надсадный карбидный шип выходящего из пробитой жопы воздуха. Вадим швырнул револьвер за плечо, постоял еще чуть, убеждаясь, что новогодний афедрон теряет налитую наглую упругость, жизнерадостную выпуклость, идет целлюлитными складками. По краям поля зрения быстро формировался многолюдный переполох. Вадим застегнул баул, забросил обратно на спину, развернулся и направился наискось через парк.

— А вот это моя гордость, можно сказать, жемчужина, — неторопливая длань архимагуса, целителя в седьмом поколении, Великого магистра ведовства, член-корреспондента Академии астральной био… пардон, энергозащиты, хабилитированного доктора психозондирования, Высокого предстоятеля храма соборных энергий (титулы теснились на фасаде визитной карточки) обозначила две черные фасолинки, похожие на пластилиновые муляжики экскрементов болонки. Они уже миновали, почтительно застывая, здоровенный изогнутый бугристый болтище (кальян для экстатических воскурений индейцев Южного Перу), связку сморщенных лиловатых фаллосов поменьше (сушеные грибы с полуострова Юкатан, дающие возможность видеть духов верхнего и нижнего мира), потрескавшийся кожаный блин со скоморошьими колокольцами (шаманский бубен), тряпично-глиняного уродца, утыканного кривыми вязальными спицами (вудуированный гаитянин), неровный и безбожно ржавый лист осоки с коротким замотанным пестрой нитью стебельком (ритуальный жертвенный нож племени бора-бора). От Вадима ожидалось почтительное любопытство простеца; он, не ломаясь, выказывал.

— В джунглях Центральной Африки, — хабилитированный архимагус был осанист, габаритен, тучен даже; массивные непроницаемые очки в роговой, но зримо дорогой оправе совершенно терялись, невзирая на калибр, среди округлых всхолмий его приятного дородного лица. — В непроходимых джунглях Центральной Африки живет племя, до сих пор, представьте, управляемое советом двенадцати колдунов. Cамое страшное наказание провинившимся там — не смерть, поскольку это — прерогатива исключительно божественной воли. Но колдуны могут испытать преступника. Для этого ему и дают на выбор две вот таких вот одинаковых с виду пилюли. Одна из них совершенно безвредна, во второй ужасный смертельный яд, медленно парализующий дыхание и разлагающий легкие. Преступник в течение полутора часов корчится, пускает кровавую пену, постепенно сходит с ума, часто он не в состоянии вынести весь срок и умирает попросту от болевого шока! По мере углубления в детали исполнения высшей меры, Высокий предстоятель как-то незаметно утрачивал свою осанистость и неколебимость, все более распалялся, жестикулировал мельче и экспрессивней. Вадим внимал, кивал и все меньше понимал, какого, собственно, хрена он здесь делает. Позыв был практически бессознательный: в вестибюле разобранного под офисы бизнес-центра (потребное Вадиму фотоателье обосновалось на первом этаже) он углядел знакомый логотип — крест, вписанный в мандалу на фоне звезды Давида, — и последовал укзаниям указателя. Обнаружив во вполне модерново-чиновного вида приемной «каб. 214-216» сумрачного быка в костюме, Вадим почти обрадовался. Допускать сомнительного визитера в ХРАМ СОБОРНЫХ ЭНЕРГИЙ бык, разумеется, намерен не был. Стобаксовый Бенджамин Франклин оказался в должной мере убедителен.

— Вот вы все знаете, — оборвал Вадим на полуфразе и полуфазе размашистого жеста погружение в подробности издыхания незадачливого негроида. — А скажите. Если пингивна, большого такого, ну, императорского, затолкать в холодильник — чего с ним будет?

Астральный энергозащитник сделался недвижен и беззвучен, максимально уподобившись именно описанному пингвину.

— Ну ладно, ладно, — Вадим без приглашения обосновался в одном из двух кресел огромного затемненного кабинета (сумка лязгнула у ног), приглашающе ткнул во второе. — Хрен с ним. Вы мне лучше про мое собственное будущее расскажите, а?

— А, так вам нужна прогностическая консультация? — целитель в седьмом поколении с облегчением опустился напротив.

— Типа того.

— Но вы в курсе моих расценок? Я надежный, патентованный…

Вадим молча вытянул из кармана первую попавшуюся смятую купюру. Попалась пятисотка, нумизматическая, слыхал Вадим, редкость с мистером Вильямом Маккинли. Он ожидал еще одного пингвин-шоу, но надежный и патентованный, наоборот, без малейшего промедления ловко склевал старину Уилли в портмоне не иначе как человечьей кожи.

— Что ж, — архимагус простер руки с растопыренными пальцами, будто намеревался погреть их у камина, и принялся мять, щупать, тискать, пощипывать и обхлопывать невидимый вадимов контур. Это продолжалось довольно долго. — В вашем будущем, — замогильным голосом начал, намявшись и нащупавшись, предстоятель — я вижу гораздо больше благого, нежели негативного. Жизнь ваша во всех областях будет обретать все большую стабильность и размеренность… Спокойствие. Уверенность. Укорененность. Я бы сказал — ГАРМОНИЮ. Это будет обусловлено все возрастающей доходностью вашего бизнеса, — последнее слово хабилитированный артикулировал особенно торжественно и бережно. — Каковой бизнес, и в данный момент успешный, в ближайшем, а также отдаленном будущем обнаруживает тенденцию к плавному, но устойчивому росту…

Вадим перегнулся через рунический столик и двумя пальцами снял с презентабельного носа Великого непроглядные очки. Глазки у магистра оказались неожиданно тускловатенькие, шустрые, вполне свинячьи.

— Ну вот, — разочарованно сказал Вадим. Вернул очки на место, полюбовался, пояснил: — Так лучше.

— Да что вы себе!… — правая рука возмущенного магуса юркнула под столешницу и принялась подергиваться, словно обладатель ее лихорадочно работал на телеграфном ключе. — Я… Да…

Вадим вздохнул и нагнулся к сумке. Бычок из приемной перешагнул порог одновременно с тем, как из баула вынырнул очередной улов: длинный вороненый пистолет…

— Смерть, — процитировал Вадим, — прерогатива исключительно божественной воли.

Он опустил ствол. Пнул рунический столик — болоночьи фекалии опасно съехали к краю:

— Выбирай. Ну, резче, ты, архипенис.

Архипенис, надо отдать ему должное, на удивление владел собой. В направлении двери он, правда, смотреть старательно избегал, но держался спокойно. Уяснив, что от него требуется, он, не обинуясь, вверил себя высшей воле. Аккуратно подцепил ближайшую пластилиновую какашку и, чуть скривившись, отправил в чувственный рот. Они с Вадимом подождали, что будет. Ничего не было.

— Вы удовлетворены? — голосом профессионального переговорщика, что увещевает маньяка-террориста, обвязавшегося динамитом и захватившего детсад, осведомился Высокий предстоятель.

— От-дюнь, — приподнято откликнулся Вадим. — Жри вторую.

— Но, согласитесь, это не… — пенис казался оскорбленным в лучших джентльменских чувствах, но, пожалуй, не испуганным.

— Жри давай!

— Но…

— Я что сказал? — Вадим снова поднял ствол. — Хавай.

Пенис был человек чрезвычайно мужественный. Поэтому мучительную полуторачасовую смерть в луже кровавой пены и ошметках выхаркнутых легких он решительно предпочел смерти мгновенной и легкой — от пули в лоб. Несомненно, впечатленные боги по достоинству оценили этот поступок. Вреда от второй какашки было не больше, чем от первой.

— Н-да, — Вадим озадаченно почесал стволом переносье. — Нет так нет. Высшая воля, знаете ли… — подумал немного — и направил пистолет доктору психозондирования в голову. — Только бывает высшая воля. А бывает — личный произвол!

Кто это у нас сказал, что в раю климат, а в аду общество? Вот ведь черным по белому: острова Общества. Французские владения в Океании. А климат райский. Рай — это, между прочим, тоже тот свет…

Вадим захлопнул атлас и присовокупил к осваивающемуся в кармане кожана русско-французскому разговорнику (медную сантимную сдачу — в джинсы, к кому стобаксовых и пятидесятилатовых бумажек). Магазинная дверь звякнула, выпуская — переливчато, уже, конечно, совсем по-новогоднему; но и на улице перезвон странным образом не утих — повсеместное джингл беллс продолжалось, подхваченное и размноженное перекормленными в час пик последнего рабочего дня трамваями, елочными шарами и всяческой мишурой в теплых витринах, оранжевыми лампочками неряшливо обвисших в голых окостеневших кронах загорающихся постепенно гирлянд: столица, привычно просрав очередной день, бесславно обваливалась в стылые слепые сумерки. На замызганном в недавнюю оттепель крыле трудового жигуля-«копейки», притулившегося к обочине жизни и улицы Кришьяна Барона, кто-то вывел прямо по черному: «Это не грязь — это пот!» Идти получалось все больше короткими шажками, на напряженных и чуть расставленных ногах — гололед был нешуточный. Тем же пингвиньим (?!…) манером ковылял и остальной пипл, с той же травмоопасливой скоростью — и транспорт. Вадим вдруг понял, что это сам город елозит по ледяной корке всеми своими полутора миллионами нижних конечностей, всеми своими несчитанными шинами, безнадежно пытясь затормозить, погасить годовой разгон, остановиться перед абсолютно непонятным и непроницаемым, что лежит на удалении всего тридцати с небольшим часов и к чему с каждой секундой он фатально приближается, перед раззявленной жутковатой неизвестностью — и уже зная, что остановиться не удастся, что еще чуть-чуть — и он с ходу вылетит в это зияние, он улыбчиво храбрится, подбадривает себя неумолчным подспудным звоном, сам себе электрически подмигивает, мол, там, впереди, все будет куда лучше, я вижу в вашем будущем больше благого, чем… — но, обманывая себя так же и тем же, чем покойный хабилитированный архипенис, подобно последнему, он прекрасно об обмане знает, знает, что будущее время бывает только одно — indefinite: а неопределенно — это всегда страшно. И еще Вадим понял, что сам он рано отделил себя от города, что пока он здесь — физически, телесно, — он точно так же подвержен общему самоубийственному движению, что единственный его шанс — соскочить в последний момент; но получится ли, сумеет ли он, успеет ли — пока еще в высшей степени непонятно. А внутри уже тикает таймер, ведя обратный отсчет… Он пропустил громоздкую мусоровозку Hoetika, пересек Блауманя. На афише кинотеатра «Дайле» куксился выжатым зеленым лаймом Гринч, умыкнувший Кристмас. В стекле музыкального шопа Бритни Спирз неодобрительно косилась на Дженнифер Лопес. Из богемного кафе «Оазис» вывалились, громко болбоча по-латышски, весело всхохатывая, двое молодых богемных. Правый, в рыжей приталенной дубленке, показался Вадиму знакомым. Олежек, юное пи-ар дарование, вчерашний коллега. Ну тад байги форши, ха-ха, лиелиски, протамс!… сказало дарование. УСТРАНИТЬ? ДА.

— Олег, — позвал Вадим. Громче: — Олег!

Пэдэ остановился, оглянулся, еще улыбаясь, ища глазами окликнувшего. Увидел приближающегося Вадима. Улыбка выродилась в досадливую гримаску фальшивого дружелюбия. Вадим на ходу проделал привычное: перебросил баул, расстегнул молнию, запустил руку. На сей раз пальцы встретили странное — рифленое, круглого сечения. Он потянул наружу — длинная, чуть изогнутая черная рукоять, маленькая гарда позаимствованого у «банзайского» кендоиста самурайского меча… Вадим стряхнул с плеча сумку, освобождая метровое узкое лезвие, взвесил в руке, повел им перед собой. Вдоль замаслившегося в фонарном свете клинка скользнул волнистый узор. Вадим перехватил удобную рукоять обеими ладонями. Олежек, ухмыляясь как-то совсем неуверенно, отступил назад. Его спутник, тоже застыв лицом, подался в другую сторону. Толпа огибала их, еще не запинаясь, но уже обращая внимание. Вадим шагнул к Олежеку, поднял катану над головой и опустил отвесно экс-коллеге на плечо. Голубой пи-арщик присел, кратко вякнул, развернулся и крайне проворно припустил по улице. Вадим, расталкивая прохожих, рванул следом. Достал Олежека мечом по спине, дубленка лопнула, показав сизые клочья овчины, — но педераст только пуще втопил. От них разбегались. Третий удар пришелся пидору по затылку — и тут он сразу повалился — молча, ничком. Правда, тотчас же пополз, изворачиваясь, заслоняясь рукой, — отчего новые удары Вадима попадали вкривь и вкось, а все вокруг обильно и ярко окрасилось. Кто-то ахнул, вскрикнул, взвизгнул — и, словно вняв подсказке, отчаянно заверещал наконец сам пластуемый извращенец: так громко и тонко, что, дабы поскорее пресечь мерзкий звук, Вадим пинком опрокинул рекламного гомосека на спину, примерился и — как колют дрова — рубанул изо всей силы по лицу. Кровь легла на обледенелый, мелко припорошенный асфальт жирным продолговатым языком, лезвие ушло глубоко в череп и застряло. Вадим бросил его там, вернулся назад, подобрал все легчающую сумку. Человеческий фактор замкнул его подвижным возбужденным кольцом — при любом движени Вадима глазеющие, выпученные, таращущие чутко оттекали на безопасную, по их мнению, дистанцию. Вопили теперь в нескольких местах сразу — правда, лишь на периферии, за спинами. Зато не унимаясь. Поминались «убил» и «полиция». Нездоровый ажиотаж нарастал, однако. У, бля, как вас разбирает…

Вадим свернул на Лачплеша — наблюдатели и комментаторы сыпались следом из-за угла, указуя и взывая. Тут из подворотни, наперерез, поперла новая толпа — в «Дайле» кончился сеанс. Вадим ввинтился, извините, смешался, пардон, под прикрытием (этим сообществом владел, к счастью, не он, а Джим Керри) просочился во двор кинотеатра. Справа, у кирпичного забора с обгрызенным верхним краем, обосновалась выездная сессия факультета ненужных вещей, эмбрион свалки — выпотрошенный шкафчик для пожарного инвентаря с сетчатыми дверцами, досрочно уволенная домашняя елка, на полуобсыпанной лапе — лаковая деревянная вешалка; внизу, в прокопченном смерзшемся сугробе: фанера, шифер, размокшая бумага. Поверх оббитого заборного среза сонно смотрели обветренные теремки-мансарды дощатой халупы. Вадим попробовал шкафчик — держится, подсадил баул, дрыгнувшись, заволок на жестяной скат халупы себя. Потрусил, балансируя, по гремучему козырьку, чуть не сверзился… Дворик. Сумку вперед, громко, но стрематься некому, помойным контейнерам по барабану. Вадим спрыгнул сам, миновал еще одну подворотню — и оказался на Блауманя. Он пошел уже неторопливо, прогулочно, догулял до Тербатас, по ней, мимо Кабинета министров, до «Вернисажа» — пошловатейшее зданьице клуба пиарили разноцветные прожектора, — мимо главного корпуса Университета, через скверик у Городского канала — к «лаймовским» часам. На середине культовой площади, неизменного, неизменно заселенного ожидающими места встреч, вспомнил про подключенную к Сети телекамеру. Вот сейчас Вадим Аплетаев, разыскиваемый, наверняка, растиражированный по числу нитей Всемирной Паутины, бредет в режиме он-лайн на виду у всего мира через интернетовский портал… В этот момент с басовитым металлическим гудением — ногтем вдоль толстой гитарной струны — пришли в движение колбы часов, двухметровые, мутноватого дюймового кварцевого стекла, забранного в окислившиеся медные рамы, — поменялись местами: синяя оказалась сверху, красная снизу. Крошечные монетки в один сантим, кванты песочного времени, устремились в узкую горловину. На узорчатом металлическом циферблате дрогнула тяжелая стрелка, сместилась на римскую шестерку — восемнадцать ноль-ноль. А таймер внутри Вадима уже торопился дальше: 32.00.00… 31.59.59… 31.59.58…