Ломка

20

Утром ребята были разбужены подъехавшими к дому машинами. Их родители решили отметить возвращение Саньки у бабушки, а та нарадоваться не могла, что наконец видит всю семью в сборе. Суетилась она невероятно, достала из погреба варенье, прибереженное для особых случаев. Для Андрейки – вишневое, смородиновое для Саньки. Зятьям вынула из кадки огурцы с помидорами. Дед с ехидством наблюдал за всеми приготовлениями. Вид у него был такой, будто он задолго знал о предстоящем семейном сборе, а потому к нему всецело готов, и его ничто не удивляет. Коварное равнодушие проступало на бородатом лице, но все прекрасно знали нрав неуживчивого старика, любимым занятием которого было набивать себе цену, даже в неподходящие для этого моменты. На самом деле он был очень рад увидеть у себя в гостях взрослых дочек, внуков, внучку и первую правнучку.

Стол накрыли во дворе, разлили водку по стопкам, стороной не обошли и молодых парней, которые с непривычки от такого «внимания» поначалу выпить отказывались, Андрей даже зарделся от смущения, но потом, воодушевленный примером брата, зараз опрокинувшего стопку, тоже выпил. Дед выбрал достойное по себе место во главе стола, от водки ему захорошело, маску высокомерия он с себя сбросил и сделался радушным, услужливым хозяином.

Потекли неторопливые разговоры о житье-бытье. Перебивая друг друга, каждый пытался навязать свою тему. Антон Спасский – о бизнесе, Владимир Мирошниченко – о гололедице на зимних дорогах. Жены их в разговор не вступали, улыбались, да и только. Попеременке они вылезали из-за стола, подливали окрошки, кому надо, уносили грязную посуду, а затем и вовсе уединились – посплетничать.

– Как, Сантёр, жить намерен дальше? – обратился дед к внуку.

– Не знаю пока. От армейки отойду немного и на работу – шагом марш.

Дед кивнул головой в знак одобрения, пригладил рукой бороду, намахнул очередную стопку и обратился ко всем мужикам о наболевшем:

– Ну что товарищи? – Старик передернулся. – Или как это сейчас принято – господа. Как думаете, что с землицей-то нашей родимой будет? Пыреем все поросло. Чай, не доведется мне звуки тракторов да комбайнов из горницы моей заслышать… А?

Антон поежился, крутанулся на табурете в сторону тестя. Играя желваками, сказал:

– Земле твоей пахаря не видать, отец.

– То-то и оно, что моей, а не вашей, паршивцы.

– Хакасы тут издревле скот пасли, а власть Советов, пропади она пропадом, свою земельную культуру навязала, – негодуя, продолжил Антон. – Здесь травы должны расти. Сейчас, правда, и растут, потому что больше нечему. На покосах выше роста человеческого. Сам видал… А вы пшеницу понасеяли – и чего добились?! Удобрять надо было, но никто из вас об этом не думал.

– Ить шустрый какой. Возьмись, коли умный. Тра-а-авы. Ты ж торговлей решил заняться. Вся страна в торговлю ударилась, и ты за ней. Окорока импортные жрем, а под боком птицефабрика. Не так, что ли?

– Так-то оно так.

– Не о том вы говорите, – деревянным голосом сказал Владимир. – Я эти земли еще, учась в школе, пахать начал. Родит здесь земля, родит. Утверждаю!

– Родит, говоришь? А известно ли тебе о том, что сорок тысяч американских фермеров все Соединенные Штаты кормят? СССР этим похвастаться не мог. По-твоему, так действительно 25 центнеров с гектара урожай небывалый. 70 не хочешь? – сказал Антон.

Владимир угрюмо, как бык, замотал головой, тяжело встал и, выдохнув перегар в лицо Антона, ответил:

– Это пестициды все. Потому и нация жирная.

– Да-а-а, – протянул дед, – дундуки вы оба. Мне б годков двадцать скинуть, и я бы взялся. А молодежь что? Толку с нее нет, хотя кто его знает. Слыхали, бунтовали тут у нас? В газетах печатают.

Андрей подмигнул Саньке. Ему было приятно, что разговор зашел на эту тему, но вида не подал, только на окрошку сильнее налег.

Наевшись, Андрей встал из-за стола. Он очень хотел присоединиться к разговору старших, порывался вставить словечко несколько раз, но сделать это все-таки не решился. Сейчас он поймал себя на мысли, что не правы ни те и ни другие. Взрослые все прошлое поминают, а надо бы о будущем подумать, – как молодежь землей заинтересовать. Дед старой социалистической закваски, отцу вообще не пристало разговоры о сельском хозяйстве вести (не знает он его), а дядьке лишь бы похвастать.

– Может пойдём пройдёмся? – спросил Санька.

– Давай, – поддержал Андрей. – Сейчас маме только кое-что скажу.

Сестры сидели во времянке и шептались, придвинув головы друг к другу. Андрей не стал спешить с разговором. Увидев, что замечать его никто пока не собирается, взял ковшик, зачерпнул студеной воды и начал цедить приятную влагу. Деревенская вода была лучше городской. Андрей подумал, что, быть может, городская и чище по своим свойствам, а из-под земли все равно намного вкуснее и для здоровья полезнее. Под этими местами она в подземные озера собралась. Значит, для местного человека лучше воды нет, потому что это его земля и его вода, а в городе ее фильтрационные циклы обескровят; она чистой, но мертвой становится.

– Мам, скажи отцу, что на работу я больше не выйду. – Лицо Андрея скривила усмешка. – Скажи, что сломала меня работа… Вроде как его верх. Ха-ха.

Мать вскинула брови, вероятно желая что-то ответить, но Андрей резко развернулся на сто восемьдесят градусов и вышел.

Братья бодро зашагали по асфальту. Солнце было в зените. Парило. На востоке небо заволокло хмурыми тучами; серовато-черные полосы перемежались со светлыми линиями надвигающегося на деревню дождя.

– Красиво тут, – сказал Андрей, когда вышли к базам. – Нет земли лучше нашей. Во многих местах мне довелось побывать. Когда семьей отдыхать ездили, я и лазурные берега видел, и под сенью пальмовых рощ лежал, купался в кристально-чистых водах Атлантики, прозрачных настолько, что косяки рыб там, кажется, по воздуху движутся, каждую в подробностях разглядеть можно, а все-таки об одном жалею: сюда редко приезжал… Только не подумай, что я хвалюсь. Пожалуйста. У нас простая суровая природа, без прикрас излишних. Вон, посмотри туда…

Андрей вытянул руку по направлению к поросшему коноплей полю. Древние хакасские курганы, свидетели забытых эпох, были разбросаны повсюду. Санька закрыл глаза, и ему показалось, будто неподвижные стелы ожили. Десятки огромных костров, выкидывая искры в ночное небо, горели то тут, то там, а каменные воины сидели тихо, по кругу, и их могучие спины колыхались от дыхания.

Санька встряхнул головой, чтобы сбросить наваждение, и обратился к брату:

– Красиво сказал. Их пейзажи глаз радуют, а на наших просторах глаз отдыхает. Отдыхает, брат, а это дорогого стоит… Подожди, а кто это там в кустах?

– Пойдем посмотрим, – был ответ.

Братья пошли по полю. На Андрея напал чих, глаза заслезились, на теле выступила сыпь.

– Э-э-э, да у тебя, похоже, аллергия на коноплю, – сказал Санька, ухмыльнувшись.

Ориентируясь на маячившие впереди спины, через несколько минут ребята натолкнулись на деревенских. Это оказались Олег Воронцов, Сашка Романов и Мишка Купреянов. Они занимались «окучиванием» поспевшей конопли, распространявшей по округе терпкий запах.

Андрей некоторое время с недоумением смотрел на эту сцену, потом его глаза округлились, и он, чихнув, с интересом спросил:

– Ребята, а для чего вы это делаете?

Последовала незамедлительная реакция.

– Вот это вопро-о-ос, – промямлил Романов. Он встал на колени и начал стукаться головой об землю, пытаясь задушить на корню разрывающий легкие хохот. Дальше и вовсе распластался червем на траве, квакая от бессилья.

Деревенские ржали как кони.

Андрей, посмотрев на них, неловко всплеснул руками и вымученно улыбнулся. Он посмотрел в сторону, где должен был стоять его брат. Но Саньки не было; приступ смеха повалил его на землю и заставил бесцельно елозить по земле. Потом Санька понял, что с собой ему не совладать, пока брат будет находиться в его поле зрения, и закатился за бугорок, за которым сейчас и отлеживался.

Андрей замялся, потупил голову и, чувствуя неловкость, сказал:

– Ребята, с моей стороны была шутка? Да?.. Я рад, что вы посмеялись. Вы ведь не зло смеялись? Правда?

– Правда, правда… То, что ты простоват немного, я давно знал, но не до такой же степени. Они же здесь ради дури. Неужели об этом до сих пор еще кто-то не знает? – ответил Санька.

В тоне брата Андрею послышалась издевка. Санька как будто бы стеснялся его.

– Да, конечно, дурь. Вы знаете, у нас ее в университете многие курят и за наркотик не считают. Я просто технологию сбора не знал.

Деревенские, закончив с «шорканьем», пригласили Саньку с Андреем пройти с ними на базу.

От заброшенной базы веяло адским холодом. На деревянном полу были большие щели, через которые пробивалась трава. Ржавые поилки, пустые стойла, поломанные пластмассовые трубки с запекшимся внутри них молоком, лепешки коровьего навоза на каждом шагу, превратившиеся в кизяки правильной округлой формы. Парочка здоровенных крыс перебежала дорогу и скрылась в щелях.

Пацаны остановились в кузнице, отделенной от загона кирпичной кладкой. Закипела работа по переработке собранного урожая с соблюдением всех мер предосторожности, потому что даже последняя собака в деревне знала, что конопляное поле и прилегающие к нему окрестности любит посещать милиция с целью отлова рядовых наркоманов.

– Какие сосредоточенные лица у ребят. Такое ощущение, что дома строят. А этот контраст? Заброшенная база и молодежь, которая должна была бы трудиться хотя бы здесь, а она на угольках обманчивого колхозного величия нашла себе новое занятие, – подумал Андрей.

Деревенские парни со стахановским, надо отметить, экстенсивным рвением безо всякого давления со стороны общественности, жаждущей перевыполнения плана, с усердием занималась изготовлением собственного «плана», которым из скромности не намеревалась хвастать перед массами.

Через некоторое время у всех троих оказалось на руках по крупному шарику. «Ручник» был готов к употреблению.

– Надо опробовать, – заявил Олег.

– Да, не мешало бы. Для чего мы тогда битых два часа на солнцепеке торчали… Конечно, стоит. Обязательно надо, – поддержал Романов.

– Чей будем курить? – задал вопрос Олег и дернул головой, чтобы определить на место упавшие на глаза волосы.

– Твой, конечно. У тебя «баш» самый большой, твой и будем, – уверенно произнес Мишка.

– Да ну на фиг. Мы одинаковое время на поле пробыли. То, что у вас руки не из того места растут, я не виноват, – возразил Олег.

Препирательства могли бы продолжаться до бесконечности, если бы Олег, позеленев от ярости, не обратился к Андрею:

– Слышь, Спас. Ты, говорят, справедливый – рассуди.

Спасский, скромно до этого отмалчивающийся, ощутил собственную значимость и начал перебирать в голове варианты справедливого разрешения ситуации. Парни его не отвлекали, по их глазам Андрей прочел, что любое его слово будет воспринято как истина в последней инстанции, поэтому с ответом не спешил, боясь, что скоропалительный вывод заставит всех усомниться в его способностях третейского судьи, да и никого обидеть не хотелось. Поразмыслив, сказал, делая акцент на каждой фразе:

– Ты вот, Олег, про работу говорил. Что у тебя, мол, «шоркать» лучше получается… Так мне твои слова совковские времена напомнили. От каждого по возможностям – каждому по труду. Тогда равенство повсеместное было, никто не должен был выделяться из серой массы, а ты выделился. Сплошь и рядом происходило так, что лишнее надо было государству отдать, от себя отрезать, как тот же «план», и отдать. Не давалось, в общем, возможности рабочему или крестьянину стимула к дальнейшему труду. Потом система совершенствоваться стала. Чтобы низшие классы зависти к их товарищам по серпу и молоту не испытывали, правящие круги уравниловку придумали: всем по 120 рублей и лишь незначительные льготы передовикам производства путем премий, наград и так далее. Извращенная система. И я сейчас хот…

– Ну-у-у… Ты это какую-то демагогию развел, ничего понять нельзя, – перебил Олег, испытав легкий шок от непривычного построения речи.

– Да тут и понимать-то нечего. Андрюха на то намекает, что каждый от своего «ручника» должен отщипнуть ровно столько, сколько и другие. Правильно я, Андрюха, говорю?

Саньке в принципе было все равно, чей «план» курить: только бы поскорей. От томительного предвкушения перед будущим улетным состоянием у него аж настроение поднялось, мурашки по коже побежали.

– Именно это я и имел в виду, – поставил пафосную точку Андрей.

Деревенские переглянулись.

– Взрывай! – обратился Мишка к Саньке.

Тот не заставил долго себя упрашивать. Поочередно все, кроме Андрея, вдохнули наркотический дым…

Дождь забарабанил по крыше, усиливаясь с каждой секундой. Потоки воды стали просачиваться через прогнившие потолки и водопадом устремляться на деревянный пол базы.

Небо еще долго плакало навзрыд, но парням все было нипочем. Безумный смех катился по сводам, отталкивался от стен, расширялся, сужался, делился на оттенки от усталого подвывания до громоподобного хохота.

Санька почувствовал, как к голове стали подкатывать волны блаженства. Тело казалось пустым и легким. Приливы оборванных мыслей, никак не связанных между собой, ураганом залетали в мозг. Что удивительно, всякая мысль без затруднения усваивалась, перерабатывалась и, подхваченная бесшабашным вихрем, без промедления уносилась в неизвестном направлении. Для Саньки не существовало теперь ни одной проблемы, на обдумывание которой надо было бы как прежде посвящать минуты или даже часы. Проходили доли секунды, и решение по любому возникшему вопросу назревало фурункулом, лопалось и превращалось в три-четыре предложения, бившие в самую суть. Для Саньки мир на время перевернулся, и похоже, что нечто подобное ощущали и деревенские. Фразы у парней выходили необычные, нередко с неожиданной, таки КВНовской концовкой. Каждый изо всех сил старался показаться дураком, как будто сумбур в голове обязывал. Можно было высказать любую фантастическую идею, потаенное желание, потому что потом все, как обычно, списывалось на ручник. Ребята стали сами собой и, несмотря на то, что знали о том, что будут помнить абсолютно все после того, как «отпустит», но помнить как о зазеркалье, а не о реальности.

Наркотик в этот раз получился на редкость сильным, несмотря на то, что за коноплёй, произраставшей рядом с Кайбалами, давным-давно закрепилась дурная слава «никчёмной травки», от которой «прёт» только коней, свиней да грудных детей.

Андрей с живым интересом ребенка и спокойствием привыкшего ко всему патологоанатома вел наблюдение за травокурами. Ничто не содрогнулось в нем, когда он увидел, как на лицах ребят стали переменяться различные состояния… Красные глаза, двигательная заторможенность, смех по малейшему поводу.

– Вот это травка… Отпад! – сказал Олег.

– Точно. Кто там брякал, что только Тува с Солнечным нас дурью отменной снабжают? Кто? Посмотреть бы ему в глаза… Приходы, что надо, – сказал Романов.

– Пацаны, что это с ним? – спросил Андрей, показывая на побледневшего Купреянова, у которого стали появляться первые признаки наркотического отравления.

У Мишки открылась рвота, он начал без умолку жаловаться на постоянную жажду и учащенное сердцебиение.

– Твою мать, – с негодованием воскликнул Романов, – вот дура-то. Тебе же говорили: «Давай „парика“ закачаем». Нет, ему надо было банку. Теперь эта сволочь всех «спалит». Все – сливай воду.

Голос Романова хотел казаться бодрым, но срывался на каждом слове. Он был перепуган не меньше Мишки, с которым в прошлый раз им пришлось отваживаться до полуночи, потому что под рукой не оказалось ни одного средства, позволяющего быстро привести товарища в норму.

– Все! Приехали! И почему мы тебя постоянно с собой берем? Бросить тебя тут и дело с концом… На вот яблоко пожуй, – сказал Романов, смирившись с тем, что остаток дня придется провести в кузнице.

Романов тихо прошептал:

– Да, плохи дела. Сейчас бы воды литров пять.

– Я не курил с вами, если вы это, конечно, заметили. Запросто могу сходить за водой, – сказал Спасский.

– Точно, он же не курил, – радостно произнес Олег.

Лица ребят засияли от восторга. Кажется, выход был найден.

Мишку опять начало полоскать, только в желудке у него, похоже, уже ничего не осталось. Противная желчь, свисая дряблой ниткой, тянулась изо рта до пола. Рвота не приносила облегчения, а, наоборот, тяготила. Спазмы в желудке, не приводившие к опорожнению, окончательно сковали волю парня. Протяжно застонав, он вцепился Саньке в руку. Холодный пот пропитал каштановые пряди волос обезумевшего от страданий Купреянова.

– Ходи, Мишаня. Двигайся, – сказал Санька, с трудом отцепив клещом приросшую к нему кисть деревенского.

Купреянов начал наматывать круги по кузнице. Шаг плавно перешел в легкий бег. Долговязый и сутулый, он стал похож на скаковую лошадь, отдающую всю себя ипподрому. Пустые глаза подростков с сочувствием провожали мечущегося парня. Комедия и трагедия слились воедино. Движение по кольцу вызвало такое головокружение, что Мишка не выдержал и замычал, как телок перед забоем. Неожиданно он остановился, упал на колени, вознес руки к небу и начал молиться, вкладывая в каждое предложение столько веры, силы и отчаяния, что, будь он проповедником, под его знамена наверняка бы стянулось множество потерянных людей…, но он сам был потерян.

– Все! Не могу больше на это смотреть, – сказал Андрей и побежал за водой.

Безотчетная жалость проникла Спасскому в сердце, камнем легла на душу. Так хотелось парню помочь, ободрить, позвать к чему-то более светлому, рассказать, что можно жизнь по другому руслу направить. Только слов не нашлось, да и постеснялся он мысли свои выдать, предчувствуя, что его не поймут, засмеют, посчитают идиотом. А найдись слова там, в кузнице, они бы, безусловно, в душу Купреянова запали. Нет лучше момента для воздействия, чем когда тело, изнемогающее от страдания, достигает в какой-то миг такой степени накала, что материальная оболочка больше не властна. В такие минуты душа обнажается, выходит наружу, готовая воспринимать истину и ложь в равной мере. Не хватило Андрею мужества, и об этом теперь приходилось жалеть.

– А зачем мне его жалеть? С какой стати? Сам на это пошел, сам дорогу выбрал, а теперь плоды горькие пожинает, мучается. Не надо лукавить, Спасский. Жалко его, да, жалко. Правда, с моей стороны это сопливое сострадание, которое вылей на человека, – и он растает от собственной никчемности, и как кутенок требует от матери молока, тепла и защиты, так и этот жалкий человек станет подпитываться этой любовью-жалостью, высасывая энергию из участливых людей. И чем хуже ему придется, чем больше неприятностей по его же вине будет сыпаться ему на голову, тем более счастлив он будет, зная, что его всегда поддержат, – думал Андрей.

Дождь закончился. На деревенских улицах было пусто. Истосковавшаяся по влаге земля жадно впитывала капельки дождя, которые так милы сердцу всего живого. В поднебесье, закручивая спирали, планировали коршуны, готовые ринуться вниз при первом появлении добычи. Ветерок обвеивал мокрый асфальт, создавая рябь на образовавшихся лужах.

Эта рябь напомнила Андрею ребристую водную гладь озера «Турпаньего» из детства. Много лет назад он, Санька, дядя Володя и дед Ус, прозванный так за длинную, как у священнослужителя бороду, на рыбалку ездили. Тогда был такой же, как и сегодня, ветерок, шелестевший в зарослях камыша, обрамлявшего берег. Десятки рыбаков клевали носом над своими удочками, и ничто не предвещало необычного. Опускавшееся за холмы солнце окрасило небо в багровый цвет. Они с Санькой ложками ныряли в дымящуюся уху с комарами и настраивались первый раз в жизни плыть со старшими на проверку сетей.

– Смотрите вверх, пацанва. Семьдесят с лишком лет землю топчу, а такого не видывал, – тогда обратился к ним дед Ус.

Дело происходило в конце сентября или начале октября, но Андрей точно помнил, что осень в тот год выдалась теплой.

– Господи, журавли летят. Наверное, на поля кормиться, – с грустью сказал дядя Володя.

Косяки журавлей, проплывая в сумеречном небе, жалобно курлыкали и растворялись в закате. Им не было счета, и, по словам деда, они людей за собой зазывали. Туда… в даль. Андрей посмотрел по сторонам. Взгляды привыкших ко всему рыбаков были прикованы к вечернему небу, готовящемуся прикрыться звездным одеялом ночи. Он, маленький Андрейка, в ту минуту понял, что у каждого в душе что-то перевернулось… Не могло быть иначе, не могло. Ему тогда все это чудной сказкой представилось, про гусей-лебедей, какую по ночам рассказывала ему мать.