Часть четвертая Дни поста

Разрушенная недавно церковь Святого Стефана на Коулмен-стрит памятна лондонцам со времен чумной эпидемии 1665 года. Эта трагедия, начавшаяся, к счастью, до Большого пожара (трудно вообразить последствия, если бы чума поразила выгоревший город с тысячами оказавшихся без крова жителей, ночующих под открытым небом), в наши дни разыграться уже не может. Думается, по царящему тогда настроению крайнего ужаса чума превосходила не только Большой пожар, но и бомбежки 1940 года. Уцелеть в дни Большой чумы было так же трудно, как остаться в живых в Черной дыре Калькутты, что, однако, удалось совершить моему предку. Эпидемия, свирепствовавшая в 1665 году, кажется теперь едва ли не единственной в истории города. Но при беглом взгляде на документы раннего периода становится ясно, что постоянная угроза чумы лишала повседневную жизнь населения чувства безопасности. Именно с этим благодаря немцам столкнулись мы и теперь. Что касается Большой чумы, то ее конец связывали с Большим пожаром, однако примерно в то же самое время чума прекратилась и во всех других городах Англии.

Джеймс Поуп-Эннесси. История под прицелом. 1941

Ранние разъезды 1940

Получив из рук викария план и электрический фонарь, Джозеф Кисс шагнул в темноту. За его спиной полыхало алое пламя пожара, впереди ждала неразорвавшаяся бомба. Конечно, он не был сапером, но все же прошел начальную подготовку в «Бригаде скорой помощи святого Иоанна» и, кроме того, у него были жестяная каска и нарукавная повязка волонтера сил противовоздушной обороны. При виде медицинской справки с его диагнозом бюрократы запретили ему активно участвовать в обороне страны. Не взяли даже в добровольную пожарную службу. Он сам раздобыл себе каску и нарукавную повязку ПВО, куртку, более или менее форменные брюки и сапоги и, назвавшись уполномоченным партизаном, был готов прийти на помощь любому, кто в нем нуждался. Сегодняшний вечер был его первым боевым испытанием. Если в «Прибрежном коттедже» (который в отличие от газгольдеров и бечевника не был обозначен на плане) действительно окажется неразорвавшаяся бомба и он сможет с нею справиться, он обязательно повысит себя в звании. В противном случае придется, наверное, себя уволить.

Счастливое совпадение привело его к этому испытанию. Выйдя с прослушивания в Килбурне, на той стороне канала, он увидел в небе самолеты и вспомнил о том, что в ранце у него ле^кит каска и нарукавная повязка. Чтобы попасть на восток города, то есть туда, где бушевал пожар, нужно было на чем-нибудь доехать. Но транспортное движение полностью прекратилось. Лондон оказался совершенно не готов к налету. Мистер Кисс попытался куда-нибудь дозвониться, предложить свою помощь местным властям, но никто не знал, что происходит. Все выглядело так, будто правительство уже решило, что город не выдержит бомбардировки. Все приготовления сводились к организации пунктов помощи для контуженных и обеспечению грузовиками для доставки воинских подразделений на окраины города, чтобы отразить возможную сухопутную атаку. На самом деле следовало объяснить людям что происходит, отправить пожарных, врачей и дополнительный транспорт на место бомбежек. Ничего из этого не было сделано.

То, что налет застал врасплох мистера Кисса, было вполне естественным, но то, что столь же растерянными оказались официальные лица, казалось более тревожным, чем эта страшная бомбежка. С другой стороны, мистер Кисс был даже рад тому, что не входил в состав какого-нибудь официального подразделения, которое бы сейчас неслось сломя голову из казарм Сассекса. Выйдя на Далгарно-роуд в поисках пожарной команды или пункта первой помощи, он обнаружил там только церковь и взволнованного священника, призывающего всех спускаться в убежище. Он представился викарию, и тот попросил его немного подождать, а потом пригласил к себе домой выпить чашечку чаю. Пока мистер Кисс пытался узнать, где расположено ближайшее отделение ПВО, зазвонил телефон, и они узнали о том, что в «Прибрежный коттедж» попала неразорвавшаяся бомба. Мистер Кисс отчаянно хотел прорваться в город, спасать уцелевших людей и тушить пожар в Уайтчепеле, но, когда оказалось, что викарию некого послать в «Прибрежный коттедж», чьи хозяйки попали в ловушку, мистер Кисс предложил свою помощь. Так в его ранце оказались садовые ножницы, которыми лично снабдил его викарий, и старомодная слуховая трубка, оставшаяся с благотворительной распродажи. Фонарь сняли с велосипеда. На груди мистера Кисса висел на шнурке свисток, заимствованный из реквизита театра «Лирик» в Хаммерсмите.

Придется громко свистеть в этот свисток, а передохнув, крикнуть: «Внимание! Неразорвавшаяся бомба! Может взорваться в любую минуту!»

Следуя плану и инструкциям викария, он спустился по бетонным ступенькам с той стороны моста и оказался на берегу канала, пропахшего гнилью и мокрой травой. Самолеты все еще гудели в небе, но их было уже заметно меньше, и слышнее стали лондонские батареи ПВО, заливавшие небо потоками трассирующего огня. Мощные лучи прожекторов прочесывали небо в поисках цели. Воздух пропитался гарью, глаза щипало от дыма, и невозможно было даже представить, что творится там, в эпицентре кошмарного разрушения. Вполне уверенно ориентируясь на местности, он все же сверился с компасом и пошел прямо на запад. Тьма казалась ему безлюдной, у ног плескалась вода, мир за спиной заполнился хаосом огня. Чтобы подбодрить себя, мистер Кисс время от времени свистел в свисток: «Бомба! Бомба! Неразорвавшаяся бомба!» Он надеялся, что эти звуки успокоят и тех двух женщин, которые его ждут. Он представлял себе, как, прижавшись друг к дружке, они сидят у телефона, молясь о том, чтобы он зазвонил, а снаружи в это время безжалостно тикает чудовищная адская машина.

Нас начинает одолевать гордыня, миссис Си, особенно если мы чувствуем, что нас, именно нас, другой человек ставит выше своего мужа или жены. Мы не осознаем, что нравоучительные советы, которые мы даем своим любовникам и любовницам, банальны донельзя. Какие гнусные поступки, какую немилосердную алчность прикрываем мы именем любви! Честно говоря, чем больше наше предательство, тем больше чувств вынуждены мы вкладывать в наши лживые речи. И подумайте о жалости, о той ужасной жалости, которую мы питаем к тем, кто страдает от наших действий! Как холодно мы отвергаем их. Все ли мы одинаковы ? Или некоторые хотя бы признают, что наши поступки не имеют морального оправдания? Я думала, доели уже все до последней косточки, но он разломил кость и достал мозг. У миссис О 'Дэр было двенадцать мужиков. По одному на каждый месяц, сказала я. Скорее двенадцать апостолов, сказал он. Ну, это вам виднее.

Мистер Кисс торопился. Каска болталась у него на голове. Хотя он осознавал, что не вполне в своем уме и что стоит «им» поймать его, как его тут же посадят под замок, он по-настоящему переживал за сестер Скараманга. Снова и снова он свистел в свисток, а за его спиной клокотали облака, взмывали всполохом искры, бушевали воронки пламени, клубился желтый, белый, черный дым. Он остановился и, оглянувшись, застыл как вкопанный: смотрел и слушал. Ему казалось, что город кричит. Он никогда не думал, что один-единственный налет может быть таким ужасным, и где-то в глубине души даже радовался тому, что миссия милосердия уводит его прочь от центра пожара. Его первоначальный порыв нестись сломя голову туда, где опасно, теперь несколько утих, и не только потому, что невозможно было себе представить, что какое-либо живое существо могло там уцелеть, но и потому, что огненное море начало порождать гигантские образы. Безумные всадники неслись на взмыленных конях, корчились в долинах обнаженные великаны с глазами, сверкающими слезами и болью, выскакивали из пещер уродливые фигуры, злобно изрыгали нечленораздельные звуки и брызгали слюной возникающие из порождающего их хаоса звери Апокалипсиса, а черные, красноглазые ангелы ада, размахивая мечами из горящей ртути и расплавленной латуни, поднимались над умирающим городом и безразлично смотрели вниз. Мистер Кисс застонал, менее чем когда-либо уверенный в реальности происходящего, ибо сам налет выходил за пределы разума. Повернувшись к пожару спиной, он медленно побрел по бечевнику. А потом внезапно его захлестнула волна страдающих голосов, и он начал задыхаться, словно запыхавшись после долгого бега. Он попытался вспомнить, где и почему находится. Фонарь высветил стебли травы, кучку дерьма, затем, скользнув по воде, — темные разводы бензина.

Опять нахлынули голоса, еще более назойливые, чем раньше. Они ударили его с такой силой, что он чуть не упал. Каждый голос принадлежал одному человеку, каждый выражал такое замешательство, такую страшную агонию боли, что он тоже закричал вместе с ними, и его голос слился с миллионами других в один колоссальный вой. Крик был подобен взрыву бомбы, он был горячим и хищным, грозящим разорвать легкие. Свисток выпал из его губ и болтался на груди. Он согнулся пополам, словно его пнули в пах; ему не хватало дыхания. Он отчаянно пытался прийти в себя.

— О боже!

Его атаковали все демоны ада и все молящие об освобождении души. Он попытался бежать, но споткнулся и упал лицом в траву.

— Нет! Оставьте меня одного! Я буду принимать эти проклятые таблетки! Пожалуйста! — кричал он, хватая руками землю.

Опять слова, лица, образы… По каналу вихрем пронесся ветер, разбрызгивая и мутя воду. Мимо на невероятной для лодки скорости прошел моторный катер. Звук мотора был высоким и нервным. Стоит этой лодке во что-то врезаться, все ее пассажиры неминуемо погибнут. Голоса стихли. Превратились в отдаленный шепот. Мистер Кисс поднялся на четвереньки и поискал фонарь. Батарейка еще работала, но крышка разболталась. Привинтив стекло, он посветил на землю, нашел план и каску. Злясь на себя, вытер с лица пот, отряхнул одежду и посмотрел на ближайшую стену. Ему удалось высветить гигантские, немного выцветшие черные буквы на кирпичной кладке: ГЭК. Это означало, что он добрался до газгольдеров, и теперь, если верить викарию, ему осталось пройти всего сто ярдов, и он окажется перед «Прибрежным коттеджем». Чтобы заглушить шелестящий в голове шепот, он запел:

Славный Лондон мне по нраву.

Уличных блядей орава,

Что слоняется всю ночь,

Мне по нраву, я не прочь!

Мегги, Пегги и другим

Я припас гостинцы.

Будем живы, согрешим!

Будем веселиться!

Думая, что слышит в небе смех самого Люцифера, он начал раскачивать фонарь от стены к воде в такт своему баритону, призывая противника на бой. Бечевник сузился. Вода была мутна от ила, поднятого пролетевшей моторкой. Задержавшись перед защищающим горы угля и кокса ограждением — металлической сеткой, поверх которой тянулась колючая проволока, он увидел за ней гигантские цилиндрические баки газгольдеров. Они мерцали в темноте, как крепостные башни. Он вообразил себе, будто там укрываются спящие боги Лондона, готовые в любую минуту вырваться и отомстить захватчикам. Мистер Кисс не мог отогнать от себя вопрос, не могут ли взорваться или попросту загореться газгольдеры, попади в них зажигательная бомба? Ему показалось глупым, что гигантские баки оставили полными, но он тут же предположил, что освободить их от газа тоже нелегко. Когда металлическая сетка кончилась и снова показалась кирпичная стена, он почувствовал себя в большей безопасности, а пройдя несколько шагов, очутился перед густой тисовой оградой, которая выглядела более прочно, чем защитные сооружения газохранилища. Он понял, что нашел «Прибрежный коттедж», надел каску и обдумал свои дальнейшие действия. Наконец мистер Кисс взял свисток и издал три коротких сигнала, после чего громко крикнул за ограду:

— Эй, вы там, внутри!

Ответа не было. Не совсем представляя, далеко ли находится сам коттедж, он двинулся вперед вдоль ограды, пока не наткнулся на пару вкопанных в землю поручней. Фонарь подсказал ему, что он добрался до упомянутого викарием пирса. Теперь следовало повернуть налево. С востока донеслось внезапное громкое рычание, словно на божий свет вылезло какое-то сказочное чудище, и он инстинктивно вскинул руку, чтобы защитить глаза. В свете полыхнувшего огня он увидел узкую, не больше фута шириной, дорожку, которая заканчивалась полоской кирпичей, спускавшихся к небольшому бассейну, в котором виднелись очертания маленького ялика. Железные ступеньки вели к небольшому причалу. Он аккуратно развернулся и увидел тяжелые кованые ворота с массивным врезным замком. Посветив дрожащим фонарем сквозь решетку, он тут же увидел стабилизатор бомбы, а повернув голову направо, понял, что часть фюзеляжа скрыта в чем-то вроде сарая. Даже если бы ворота не были заперты, стоило их сдвинуть немного — и они бы уперлись в бомбу. К тому же мистер Кисс припомнил, что немецкие бомбы обладают свойствами магнита: в одной из листовок население специально просили не касаться неразорвавшихся бомб металлическими предметами. Он испытал огромное облегчение, вспомнив, что у него есть роговая слуховая трубка.

Она была красива,

С повадкой королевской.

Два шиллинга за Полли,

Малютку Полли Перкинс!

— Эй, вы там, внутри! — Он забыл, как зовут хозяек. — Сестры! Дамы! Привет! Это уполномоченный Кисс! Меня викарий прислал! — Он направил луч фонаря на окна. — С вами все в порядке?

Приглушенный отклик.

Мистер Кисс приложил ладони ко рту и крикнул:

— Вы можете говорить громче, мадам?

Ее голос почти утонул в реве «хейнкелей», летевших на этот раз необычайно низко. Их силуэты то и дело выхватывались лучами прожекторов и сопровождались трассирующим огнем. Мистер Кисс подумал, не собираются ли они нанести удар и какова вероятность того, что их целью окажется газохранилище? Потом немецкие самолеты повернули и пропали в накатывающем с востока дыму.

— Вы по поводу бомбы? — крикнула женщина издалека.

— Да, мадам! Я не могу открыть ворота.

— Не открывайте ворота!

— Я не могу. Они закрыты. Я все понимаю. Я постараюсь пролезть через ограду. Если вы услышите шум, это буду я!

В тот год я и залетела. Разве я могу это забыть? Такая боль. Сильнее всякого наслаждения, что до этого, что после. Страшно вспомнить. И кровь. С тех пор не могу даже кролика освежевать. Цыплята тоже напоминают. Что она говорит ?

Мистер Кисс сдвинул каску на затылок и вытащил из сумки садовые ножницы. Тисовые ветки все сплошь были чрезвычайно толстыми и накрепко переплелись друг с другом: эта ограда существовала здесь уже по меньшей мере лет двести. Может, сделать под нее подкоп? Но корни наверняка тоже глубоко уходят. Он чувствовал, что женщины в доме пытаются сдержать панику, пытаются успокоить себя, вороша прошлое: ворох немыслимо переплетенных связей, на зависть полно прожитая жизнь. Они не хуже его знают, как трудно ему до них добраться. Он попробовал навалиться на тис всем своим телом, но тот, словно возмущенный посягательством, лишь слегка зашелестел листьями. В доме возбужденно залаяли собаки. Закудахтали куры. Целый зверинец. Женщина опять что-то крикнула ему.

— Бояться нечего, мадам! — Сняв каску, он почесал голову. Волосы прокоптились дымом. Чего ему на самом деле не хватало, так это топора или длинной лестницы. — Не выходите! Оставайтесь внутри!

кому черт побери все это добро достанется тоже мне наследство

Джозеф Кисс вернулся на бечевник и, опустив глаза вниз, чтобы не глядеть на пожар и порождаемые им образы, вернулся к металлической сетке газохранилища. Направив свет через проволоку, на кучи угля, он вытащил садовые ножницы и начал резать сетку, сам удивляясь тому, как легко поддается проволока острым лезвиям. Вскоре, раскурочив достаточно большое отверстие, он протиснулся сквозь него, лишь слегка оцарапавшись, и оказался у подножия ближайшей угольной горы. Над головой по-прежнему летали самолеты, но слишком высоко, чтобы можно было определить, чьи именно. Потом в стороне Боу последовал ряд взрывов, словно выскочил гигантский попрыгунчик. Издали снова послышались голоса, но он сумел подавить их. Он пошел по хрустящему под ногами углю к воротам, замотанным двойной скрученной проволокой, которая куда хуже поддавалась ножницам, однако в конце концов ему удалось перерезать и ее. Он распахнул ворота.

Едва он ступил во двор, как его внезапно ослепил свет, и он услышал, как человек крикнул:

— Кто тут шляется? Лен! Звони копам. Это грабитель.

— Ах ты черт! — сказал Джозеф Кисс.

Куда он ушел, Хло?

— Наверное, за помощью. — Хлоя облизала верхнюю губу. — Викарий сказал, что это не простой офицер. Он знает, что делает. Если бы он счел, что нам угрожает реальная опасность, он бы нас не оставил.

— Да, но мне показалось, как эта ужасная штуковина опять затекала. В ней часовой механизм?

— Если бы я знала. — Хлоя пригубила холодный чай и взмолилась о том, чтобы телефон снова заработал. Он отключился сразу после разговора с мистером Гузи.

Она перестала слушать радио, потому что сообщения были очень невнятными, а бодрый тон диктора откровенно фальшив. Но теперь радиоприемник был снова включен: передавали спокойную часть «Планет» Холста, и контраст между музыкой и тем, что происходило в городе, казался ей зловещим. В то же время чем меньше верила она новостям, тем острее становилось ее чувство юмора.

— Нам нужно скорее несколько возбуждающих ударов литавр из «Марса», — со смехом сказала она Бет. — Для аккомпанемента!

— Как только эта штуковина взорвется, мы услышим любые литавры, какие захотим. Спорим, они послали сюда какого-нибудь новобранца в противогазе. Как это бывает при утечке газа, и сначала приходит кто-то один, посмотреть, в чем дело, потом другой, чтобы все зарегистрировать, потом третий, чтобы проверить трубы, потом четвертый, чтобы принести нужные детали, потом пятый, чтобы их примерить, и шестой, чтобы их установить. И здесь, я думаю, парень приходил, чтобы только взглянуть, что случилось. Через месяц наш случай зарегистрируют, а месяца через два займутся самой бомбой.

Бет криво усмехнулась, поглаживая спаниеля.

— Но, по крайней мере, у нас в запасе много яиц! — Хлоя сама удивилась тому, что трясется от смеха.

Они так смеялись, что на глазах появились слезы.

— Ах ты боже мой! — восклицала Бет. — О Хло!

Они отправились на кухню проверить запасы провизии. Выпили по рюмке шерри и, тщательно закрутив пробку, приступили к инвентаризации.

У них оставалась большая буханка ржаного хлеба. Два ломтика бекона в ящике для хранения мяса. Полфунта маргарина. Семь упаковок чая «Брук-Бонд», фунт «Ассама», фунт «Дарджилинга», почти фунт зернового колумбийского кофе и ящик консервов, который им привезли богатые оксфордские кузины перед отъездом на время войны в Котсуолдс. Консервы происходили главным образом из «Харродса» и «Фортнума» и в повседневную пищу не годились.

— Артишоков и спаржи у нас просто завались!

Записывая количество имеющихся продуктов в блокнот, Хлоя опять начала хихикать, но потом сдержалась, и они с серьезным видом начали пересчитывать банки с консервированной ветчиной, отбирая по сорту и весу. Потом решили произвести классификацию гусиного паштета.

— Мы можем завести весовые категории, — сказала Бет. Сестры обменялись взглядами, полными безумной иронии. — Начнем, например, с четырех унций. Любую банку весом в четыре унции или меньше записываем на отдельный лист. На другой лист будем записывать банки больше пяти унций и так далее. А это что такое, боже сохрани? — Роясь на темной полке в задней части кладовки, она нащупала что-то круглое. — Еще одна бомба?

— Это сыр, который мы собирались съесть на Рождество. — Хлоя скорчила рожу. — Как ты думаешь, он не испортился?

— Наверное, нам сейчас нужно есть как можно больше. С другой стороны, глупо наедаться перед смертью.

Хлоя улыбнулась.

— Что за настроение, Бет? Смотри, на некоторых банках нет указания веса. Маркируем их по высоте или по диаметру?

Внезапно погас свет. И почти одновременно с этим что-то с глухим стуком упало на крышу.

— О боже! — Бет выпустила из рук банку с лососем. — Этого не может быть!

Они услышали над головой голос. Человек то ли отдавал команду, то ли кого-то подбадривал.

— Похоже, это тот же парень. — Хлоя подвела Бет к столу, на котором они оставили фонарик, и тут же его включила.

Тем временем на крыше послышалось несколько выкриков.

— Он на крыше! — Смех Бет был уже не таким сумасшедшим. — Он оборвал электрический провод. Боже сохрани! Его же стукнет током!

— А если крыша загорится?

Сверху отчетливо прозвучал голос мистера Кисса:

— Эй, вы там, внутри! В порядке?

— Он прыгнул с парашютом? Находчив, нечего сказать. — Бет крикнула ему, ориентируясь на голос: — Осторожно, уполномоченный, а то вы себя убьете! Там наш электрический кабель!

Откуда-то послышались другие голоса. Поднявшись по лестнице на второй этаж, они услышали, что он стучится снаружи. Сестры вошли в пустую спальню, где сейчас находились кошки. Персидские коты взирали на происходящее с легким недоумением, а сиамцы расхаживали взад и вперед, подняв любопытные мордочки и периодически издавая громкие вопли.

— Держи их, Бет, — сказала Хлоя, открывая окно. — А вот и вы, уполномоченный!

На фоне пылающего города показались сапоги, посыпалась солома, потом появился мужской торс и, наконец, голова и плечи. Он висел на руках, вытянув их высоко над довольно упитанным телом. Он оказался более молодым, чем они ожидали, и на удивление красивым. Каска с намазанными белой краской буквами ПВО сбилась набок.

— Добрый вечер, дамы, — пропыхтел он. — Спешу на помощь!

Поскольку Хлое легче удавалось сохранить серьезное выражение лица, Бет отошла в сторону, чтобы успокоить кошек.

— Очень любезно с вашей стороны, что вы пришли так быстро, — мрачно сказала Хлоя. — Знаете ли вы, что оборвали наш электрический кабель?

— Так вот что это было! Видите ли, чтобы перелезть через ограду, мы воспользовались лестницей. Лен и Фред не удержали ее, и я полетел вперед и приземлился на крышу. К счастью, лестница деревянная, а то от меня бы ничего уже не осталось.

Дни поста 299

— Что такое?

— Не уверен, что удержусь на руках. — Он посмотрел вниз. — Что там подо мной?

— Кусты роз, — глянув краем глаза, ответила Хлоя. — Немного запущены, но не слишком колючие. Думаю, в этом году в последний раз цвели более-менее прилично, так что, если вы собираетесь на них упасть…

— Что? — застонал уполномоченный Кисс.

Бет сжалилась над ним:

— Давайте посмотрим, может, нам удастся затащить вас сюда. Не люблю сломанных роз. — И, оттеснив Хлою, она схватила его за талию. — Вот так. Теперь отпустите одну руку и попробуйте встать на подоконник. Отлично. Быстрей! Да, да, ногу. Отлично. Вы очень проворны. Простите, я не хотела переходить на личности…

Уполномоченный Кисс поставил колено на карниз и взялся за оконную раму.

— Многим это кажется странным, учитывая, что я немного грузноват. Меня трудно обидеть. Я думаю, все дело в моем отменном здоровье. Но я порвал куртку. — Это действительно случилось во время сегодняшнего приключения, но он не заметил, когда именно. — С крышей все нормально, дамы?

Они помогли ему забраться внутрь, и вскоре он уже стоял в спальне, удивляясь обилию кошек. На секунду Бет задержала лучик фонарика на портрете Флоренс Хаквуд. Мистер Кисс немедленно заметил сходство.

— Это вы при полном параде? — спросил он Хлою.

— Нет, это наша прапрабабушка. — Хлоя смутилась. — Что ж, единственное, что у нас еще осталось, — это чай. Хотите чашечку?

— Я думал, что должен прежде эвакуировать вас, — дипломатично заметил мистер Кисс Вы очень любезны, однако. Я ничего не ел и не пил с того времени, как покинул дом викария. Кажется, это было сто лет назад. Вы уже махнули на меня рукой, да? — Он был страшно возбужден, словно впитал в себя половину взрывов этой ночи.

Бет отвела глаза.

— Нет, что вы! А где вы нашли лестницу?

— Я ее реквизировал. — Он гордился этим, как школьник. — Тут у вас по соседству два ночных сторожа. Пожилые и не очень сноровистые люди. Но они дали мне лестницу. Это была единственная возможность пробраться к вам. Я и в самом деле ужасно жалею, что так произошло с электричеством.

— Да мы просто бездельничали, — успокоила его Бет с выражением, позаимствованным у старшей сестры. — Уже целый час у нас не было никаких развлечений.

Как бы не замечая ее сарказма, Джозеф Кисс взял себя в руки:

— Вам нужно выбраться отсюда примерно тем же путем, каким сюда попал я. А потом я взгляну на бомбу. Один из парней с газохранилища поехал на велосипеде предупредить начальство. Думаю, они не очень заинтересованы в том, чтобы авиационная бомба тикала у них по соседству.

— Мы будем их ждать, да? — Хлоя шикнула на самых любопытных кошек, загоняя их в угол: — Пу! Криспин!

Закрывая окно, Бет сказала извиняющимся тоном:

— Вы ведь знаете, какие они нервные. — Когда они спускались по лестнице, она объяснила уполномоченному Киссу ситуацию: — Все, что мы смогли придумать, это закрыть их в спальне.

Они подошли к раковине, и мистер Кисс посветил фонарем, чтобы Хлоя смогла наполнить чайник.

— А у меня нет кошек. Только дети.

— Их сдали нам на попечение. — Поколебавшись, Хлоя включила газ. — И сколько у вас детей, уполномоченный?

— Двое, и еще один на подходе. В Харроу. Я отослал жену к ее родственникам в Уэльс, но она не смогла приспособиться к их привычкам. Ей хотели продать черствую корочку для малыша, у которого прорезываются зубки. После этого она сказала, что лучше умрет свободной в собственном доме, чем будет платить за то, чтобы жить с валлийцами.

— Бедняжка. — Хлоя решила открыть банку ветчины. — Сколько людей вернулось назад, надеясь, что худшее уже позади! Я думаю — о господи! — о детях в Ист-Энде.

Бет помогла Джозефу Киссу снять куртку.

— Я могу зашить. У нас есть керосиновая лампа. Электричество всегда было для нас роскошью. Мы всегда ко всему готовы. Только, конечно, не к неразорвавшимся бомбам.

Смех Бет показался Хлое неестественно высоким, и она намеренно громыхнула чайником, ставя его на газ.

— Где у нас печенье, милая?

— Может быть, кекс к мадере?

— Не уверена, что мадера сейчас кстати, Бет.

Поняв, что сестра не очень довольна ею, Бет застыла, проводя пальцем по разорванной куртке мистера Кисса.

— Я сам могу шить. — Он протянул руку к куртке. — Я умею держать в руках иголку.

— Вы были моряком?

— Научился этому в театре. Там каждый о себе заботится.

— Вы были ранены? — Хлоя взглянула на него от плиты, — Бедный. Знаете, мы ждали какого-нибудь дряхлого старика.

Бет повесила куртку на спинку кухонного стула.

— А почему бы вам не протиснуться за матрас, — Хлоя показала рукой, — и не присесть, уполномоченный? Надеюсь, стены примут на себя основную силу удара. Они более двух футов толщиной. Раньше умели строить.

Зная, что всегда чувствует себя лучше, когда ему нужно что-то делать, и что падение с лестницы лишь временно выбило его из колеи, Джозеф Кисс сделал над собой усилие, пытаясь сосредоточиться, ибо голоса зазвучали вновь. Он отогнал их.

— Моя дорогая мисс… дорогая леди, жаль терять время. У меня в сумке есть слуховой аппарат. Если вы разрешите мне выйти в сад…

Появилась керосиновая лампа. Она была в виде женской фигурки в развевающихся одеждах, держащей в руках чашу из зеленого хрусталя, из которой подкручивался фитиль, прикрытый полупрозрачным колпаком молочно-голубого цвета.

— Какая красота! — лучезарно улыбнулся мистер Кисс. — Французская?

— Бельгийская. В сад? — Хлоя жестом показала куда.

— Я обронил там сумку.

— Сходите, конечно. Пока чайник закипит. А нам что делать?

— Ничего. Это входная дверь?

— Мы пользуемся главным образом кухонной дверью. С другой стороны.

Он пошел к двери и отодвинул щеколду.

— Поразительно, как вам удалось сохранить здесь весь этот деревенский стиль! — Это был комплимент.

— Да, — усмехнулась Бет.

Когда мистер Кисс вышел во двор искать свой ранец, Бет и Хлоя с силой хлопнули друг дружку по плечам: с раннего детства они привыкли так делать всегда, когда боялись расхохотаться.

— Ты ведешь себя как дура, — зашептала Хлоя, — тебе ведь мужчины вообще не нравятся!

— Я просто проявляла гостеприимство.

— Этот придурок оборвал нам провод, а теперь собирается взорвать нас к чертовой матери. Опасно быть слишком гостеприимной в наших обстоятельствах, Бет! — Но Хлоя не смогла сохранить серьезность.

Бет в изнеможении стукнула сестру по руке.

— Он подумает, что мы истерички.

— А разве нет? Впрочем, он очень забавный. Такой колоритный! Трагик старой школы. — Хлоя замолчала, так как в двери показалась облаченная в каску голова мистера Кисса. Он улыбался так, будто слышал все их слова и теперь просил их расслабиться.

— Я нашел ранец. Пойду посмотрю на бомбу, потом сообщу вам.

Громкий свист вырвался из ноздрей Хлои, и с тем же звуком она сделала глубокий вдох. Она села на диван и вцепилась в Бет.

— Вам нехорошо, милая леди?

— Она… Это перенапряжение. — Бет почувствовала, что краснеет. — Она в порядке. О боже!

— Ну, если вы так думаете…

Держа в руке ранец цвета хаки, он закрыл дверь. На секунду Хлоя перехватила его взгляд. Теперь она была уверена, что он все понял. Она почувствовала, что они недооценили его, и вздрогнула.

— В любом случае, я проведу сначала самый общий осмотр, — сказал он ей, — а чай попью потом.

Ей было немного стыдно за себя, и, когда он ушел, она подняла руку, словно салютуя ему.

Мистер Кисс обошел дом. Птицы в курятнике уже устроились на ночь. Они издавали тихие, уютные звуки. Он шел по узкой гравиевой дорожке, пока не увидел псарню, разрушенную крышу и мертвую собаку. Потом луч фонаря уловил движение и высветил полные боли глаза Паффи. Бедное создание тяжело задышало и тихонечко завизжало. Разглядывать его страдания показалось мистеру Киссу бестактным, безжалостным, и он отвел свет и начал шептать собаке слова утешения. Лапа Паффи была прижата бомбой. В темноте мистер Кисс сел на корточки. На ощупь бомба была теплой и казалась живой. Он протянул руку и погладил собаку по голове. Еще не решив, что делать, он вытащил из ранца садовые ножницы и начал аккуратно обкапывать бомбу. Он работал медленно, коленом придерживая фонарь, для того чтобы свет падал ровнее, и останавливался всякий раз, когда ему казалось, что он может встряхнуть какой-нибудь внутренний механизм, и молил, чтобы адская штуковина, по-прежнему поддерживаемая землей и растерзанным телом спаниеля, не зашаталась.

Он чувствовал, какую жуткую боль испытывает шпиц и что эта боль усиливается по мере того, как уменьшается давление на лапу, но песик лежал послушно и лизал его руку. Немного отдохнув, он подсунул руку под бомбу и свободной рукой осторожно вытащил маленькое животное. Лапа была раздроблена, но мистер Кисс не был уверен, что собаку обязательно усыпят. Он достал из ранца слуховую трубку и пустую жестяную банку, завернул шпица в тряпку. Паффи лишь тихонько повизгивал.

Мистер Кисс покачал головой и вздохнул. Он стоял с песиком на руках и смотрел на бомбу, освещенную лучом фонаря. Штуковина издавала отчетливые многозначительные звуки и скоро должна была взорваться.

Он медленно прошел к дому и открыл переднюю дверь ногой.

умереть в таком глупом положении совсем не тот спаситель о котором я мечтала

— Ах, он жив! — Бет подбежала, чтобы принять собаку. — Бедный Паффи.

Хлоя сказала с уважением:

— Вы очень храбры, мистер Кисс, и очень добры.

— Добр? — Он сел. — Послушайте, мисс Скараманга, вам нужно отсюда уйти. Мы приставим лестницу к ограде, и вы сможете выбраться. Фред вам поможет.

— Это действительно так серьезно?

— Думаю, да. У вас есть набор инструментов?

— Там только самые обычные.

— Вы не могли бы принести их сюда? Потом мы пойдем наверх и попытаемся прислонить лестницу к окну вашей спальни.

— А вы посидите здесь и попьете чай. Надеюсь, он еще не совсем остыл. Вас не было целую вечность. Я позову Фреда, хорошо?

— Если вас не затруднит.

Бет протянула ему чашку:

— Возьмите больше сахару. Вам нужен сахар.

— Я не люблю сладкого, — сказал он, но не возражал против того, чтобы она положила ему три ложки. Когда он взял чашку из ее рук, чашка затряслась. — Устал немного.

Бет подошла к лестнице, находившейся между кухней и гостиницей, и громко спросила:

— Ты меня слышишь, Хло?

— Слышу. Оставайся с Паффи и уполномоченным.

— Вы уже много раз это делали? — Бет протянула ему шоколад на бело-голубом блюдце. — Разминировали? Так это называется?

— У меня был некоторый опыт с неразорвавшимися снарядами. — Он говорил обыденным тоном, который казался холодным даже ему самому. — Но, честно говоря, нет ничего хуже, чем ночь в опере, как говорят комедианты.

— Где?

— В опере. — Он допил чай. — Возьмите нужные вещи и поторопитесь. Полагаю, что так или иначе, но через четверть часа все кончится.

— Я возьму Паффи. Если его нельзя спасти, то ветеринар, по крайней мере, прекратит его мучения. Удачи, мистер Кисс.

Он кивнул. Пот катился с него градом. Он улыбнулся ей деланной улыбкой:

— Скоро старушка Берта будет безобидна, как младенец.

забавно что никогда не бывает так как воображаешь как ждешь интересно знает ли он

Когда Бет ушла наверх с собакой на руках, мистер Кисс взял керосиновую лампу за тонкую женскую талию и захватил с собой: как для компании, так и для света. Одна из собак пошла было с ним, но он мягко приказал ей остаться:

— И не представить, что ты можешь натворить.

Оказавшись снова рядом с бомбой, Джозеф Кисс вряд ли осознавал, что играет роль. Он был убежден, что чувствует механизм бомбы, что может, так сказать, прочитать ее примитивные мысли. Он почесал голову, потом осторожно положил руки на корпус и подумал: а что, если бомбу загипнотизировать? Почувствовав за спиной движение и луч света, поднял голову.

— Вот инструменты, которые вы просили. — Озадаченная Хлоя пристально смотрела на него. — С вами все в порядке? Я думаю, они уже выслали команду.

— Вы не представляете, насколько сейчас не хватает людей. — Он отнял руки от бомбы, а она поставила радом с ним ящик с инструментами. Ящик был деревянный, выкрашенный зеленой краской. Мистер Кисс сделал вид, что оценивает ящик взглядом эксперта. — Вам лучше уйти. Как там с лестницей?

— Все нормально. Вам больше ничего не нужно? — В ее голосе слышалась удивительно интимная нотка, которой связывает людей война. Ему это понравилось. Это его успокоило.

— Может, вы предупредите соседей, чтобы не ходили на бечевник. Я думаю, здесь поблизости есть и другие дома. Лен и Фред пусть тоже уйдут.

— Хорошо. Удачи, мистер Кисс. — Она коснулась его теплой рукой. За эти несколько мгновений они стали друзьями.

Она вернулась в дом, а он тяжело уставился на бомбу, думая о том, как же он, собственно, выкрутится? Он знал, что сначала надо отсоединить носовой конус, а потом перерезать какие-то проводки. Он подождал, пока сестры переберутся через ограду и удалятся в сторону церкви.

А за ними королева едет на велосипеде,

Нажимает на педали и коленками блестит.

Следом едет олдермен, еле-еле поспевает,

Но старается, пыхтит.

Оба принца тут как тут — открывают Виадук!

Вышел мост у нас что надо

И с оградой, чтоб с него

Да и с возу не упало, не пропало

Ничего!

Как обычно, он пел для того, чтобы не подпускать к себе нежелательные голоса и мысли. По крайней мере, отсюда было не видно заоблачных духов. Он поднял лампу и, приблизив теплый свет к бомбе, осмотрел ее и обнаружил зазор в обшивке. Опустил лампу, открыл ящик с инструментами, достал отвертку. Вставив ее в зазор как рычаг, попробовал повернуть. Из-под обшивки раздалось злобное шипение, будто потревожили гадюку. Этот звук показался мистеру Киссу зловещим, но он не стал обращать внимание на предчувствия и надавил опять.

Нос бомбы тяжело повернулся, вдавливая тело мертвой собаки под себя. Спаниель все еще амортизировал бомбу, и именно это давало мистеру Киссу возможность работать. Потихоньку продолжал он отвинчивать конус, вдавливая его все глубже в тело собаки, пока не стало ясно, что дальше так не пойдет. Поднявшись на ноги, он оставил шипящую бомбу как есть, а сам пошел в коттедж, чтобы раздобыть бельевую веревку, два стула и несколько ремней. Все, что ему было нужно, оказалось в одном из кухонных шкафов. Он оглядел залитую светом лампы кухню и целое мгновение восхищался тем, какая она аккуратная и уютная, несмотря на тесноту. «Нельзя допустить, чтобы это было разрушено», — решил он.

Выйдя из дома, он тут же почувствовал запах кордита, смешанный с запахом мочи и сырого собачьего мяса. Из веревки, ремней и стульев он соорудил упряжь, с помощью которой мог поддерживать вес бомбы, не давая ей провалиться сквозь остатки крыши. Натягивая бельевую веревку, медленно поднял бомбу повыше. Носовая часть была почти отвинчена. Бомба опять зашипела, издав куда более явное предупреждение, и внутри ее что-то быстро защелкало, как телефонная трубка в момент набора. Подавив острый позыв рвоты, мистер Кисс достал слуховую трубку и аккуратно приложил ее к обшивке. Он услышал, что механизм стрекочет и скрежещет, как внутри часов перед боем. Не представляя себе, что именно происходит, он понял, что должен действовать как можно быстрее.

Он снова попытался проникнуть в темное сознание адской машины, но даже если бомба и обладала разумом, он был спрятан в других секциях. Мистер Кисс свистнул и пропел:

Как бы мне на юг вернуться,

В море хлопка окунуться.

Милый, добрый Диксиленд…

Бомба задрожала. Он был уверен, что сейчас она взорвется, но она только зарычала и стала теплее на ощупь. Это показалось ему последним предупреждением.

Он вернулся к носовой части, медленно открутил ее до конца, а потом опустил на подушку, которую положил поверх тела Томми. Теперь при свете электрической лампы он видел провода и катушки. Он был уверен, что видит тонкую струйку дыма, тянущуюся из центра. Внутренний механизм был для него тайной. Он знал только, что бомба приходит в действие от удара, а это значит, что взрыватель должен быть где-то в районе носа. Тут он почувствовал, как ему ужасно сдавило грудь, словно сам демон сжал рукой его сердце. Провода вели из конуса в основной корпус бомбы. Не глядя на них, он достал ножницы, которые ему дал викарий, и еще раз попытался определить, каким же образом сконструирована бомба. Снова послышался звук часового механизма, заработавшего еще быстрее, чем прежде, и мистер Кисс приблизился к бомбе, вытянув вперед ножницы. Бомба громко загрохотала. Он бы не удивился, если бы она повернулась к нему, скаля зубы. У нее явно был нацистский характер. Но он не дал ей себя запугать. Тяжело дыша, почти рыдая, он сунул ножницы в провода, полагаясь лишь на везение. Рот его заполнился горечью, и ему казалось, что он в ней утонет. Когда он сделал четвертый, последний разрез, бомба словно вскрикнула и замолчала.

Мистер Кисс выпустил из рук ножницы, уронив их на мертвого пса, и блеванул в отвинченный конус. Даже в этих обстоятельствах мистер Кисс сохранял привычки одинокого холостяка. Он определенно чувствовал, что все еще не пришел в себя. Хотя он рисковал собственной жизнью и спас жизнь других людей, все, что он сделал, было чистым безумием. Керосиновая лампа начала гаснуть. Подняв ее, он пошел к воротам и попытался открыть их. Безобидная бомба медленно покачалась в своей самодельной оснастке, как казненный убийца.

Он потряс ворота и вернулся в дом, где внимательно обыскал полки и шкафчики, пока не нашел маленький ключ на колечке. Собаки лаяли, прыгали и наскакивали на него, словно радуясь своему спасению.

— Я идиот, — с пафосом сообщил он им. — Дурак. Вы — мои единственные свидетели, но даже вы не видели, как я с ней боролся. Ваш друг отомщен. Когда люди перестанут надеяться на власть и начнут сражаться на этой войне всерьез, у них появится шанс на победу. Но вот кто поймет это первым, мы или немцы? — Он громко расхохотался. И немного протрезвел. — Это оказалось не так уж трудно! Всегда надо сохранять присутствие духа!

Плача от счастья, он обнимал собак, теребил их шерсть и не пошел сразу отпирать ворота, а остался с собаками и посидел немного на диване, наслаждаясь атмосферой этого дома. Хотя он чувствовал теперь неимоверную усталость, он считал нечестным просто лечь и заснуть. Он поднялся в ванную. Нагреватель не работал, но немного теплой воды еще оставалось. Не зная, сколько времени займет ремонт электрического кабеля, он тщательно умылся и с любопытством посмотрел в зеркало на свое круглое лицо, обрамленное нимбом светлых волос.

— Черт побери, Д. К., ты все-таки загнал ее в угол!

И он откинул назад голову, изумляясь своей счастливой судьбе.

Веселитесь, не толпитесь, расступитесь,

ведь сама

Королева едет в Сити.

С королевой вся семья.

И сейчас они откроют

Мост, что мы смогли построить!

В полной эйфории он почистил куртку и надел ее, водрузил на голову каску и спустился вниз. Там он осторожно поставил ящик с инструментами на кухонный стол, а свои вещи сложил в ранец, оглянулся по сторонам, все ли в порядке, потом закрыл дверь перед носом своих новых четвероногих друзей и пошел к воротам, где обнаружил, что ключ подходит. Он спустился на узкий бечевник, тянувшийся вдоль канала, и вдохнул густую смесь его запахов. Небо все еще было в огне, но он пел и отгонял своим пением и чужие голоса.

В расфуфыренных нарядах кавалеры все при дамах.

Это свита, а с боков работяги Том и Боб

И кудрявый негр Джим машут ручками. Стоим,

Ждем, когда она проедет на своем велосипеде

И откроет Виадук! То-то праздник будет тут!

Перед ступеньками, которые вели на Ладброук-Гроув, навстречу ему зашевелились какие-то фигуры. Он посветил фонарем и увидел, что поперек бечевника протянута веревка. За ней стояли Бет Скараманга в летнем платье и накинутом поверх него китайском шелковом халате, седовласый констебль и возбужденный парнишка в кепке, очевидно на два размера больше, чем нужно. Их силуэты казались нереальными на фоне полыхающего вдали пожара, а голоса прерывались частыми взрывами в стороне Ист-Энда, где происходил, конечно, настоящий кошмар, совершенно чудовищная катастрофа.

Бет Скараманга крикнула тем, кто шел за ней:

— Все в порядке! А вы в порядке, уполномоченный? Вы уже возвращаетесь?

— Бомба безопасна, — улыбнулся Джозеф Кисс. — Сегодня вы сможете лечь спать в собственной постели.

Не вынимая изо рта сигарету, с лестницы неловко спустился сторож Лен. Мальчик поднялся наверх.

— Я не ожидал снова тебя увидеть, старина. Компания должна быть тебе жутко благодарна. Босс не захотел приехать. Прислали констеблей патрулировать округу. Так ты, значит, порешил бомбу?

— Точно, приятель, секир-башка ей сделал!

Лен затряс его руку, и мистер Кисс ощутил укол совести.

какой кошмар хотя в этом есть что-то чудовищно возбуждающее моя печенка так и лежит на столе если эти чертовы крысы еще до нее не добрались скорей бы все кончилось смешно но кажется каюк ей всюду мерещился запах стружки посмотри что они делают с Ист-Эндом думаешь это из-за евреев?

— Фред и Хлоя понесли Паффи к ветеринару. — Вытащив из сумочки пачку сигарет, Бет предложила ему закурить, а когда он отказался, спросила машинально: — Вы не против? — И чиркнула спичкой. — Так с домом все в порядке? — В отблесках пламени ее глаза показались очень большими.

— В полном порядке, мисс Скараманга. — Приподняв каску, он отдал ей ключ от ворот. — Собакам, кажется, нужно ваше внимание. И кто-то должен там прибраться. Это все ужасно. Мертвый пес и все такое. — Он постеснялся сказать, что и сам внес вклад в это «все такое».

— Вы не останетесь с нами на чашечку чая? Или даже на ночь? Вы, должно быть, совсем разбиты.

— Поеду-ка я лучше в Харроу. Жена и дети могут волноваться. Хотя вряд ли они будут думать, что я там. — Он махнул рукой на восток.

— Да, конечно. И телефон не работает. Могу я что-нибудь для вас сделать?

— Передавайте привет вашей сестре. Я счастлив, что встретил двух таких красивых женщин.

— А у вас есть телефон? Номер, по которому мы можем найти вас? В казарме или в отделении?

— Лучше думайте обо мне как о корабле, прошедшем мимо вас в ночи. Как о Зорро. — По правде, с тех пор как Глория начала нервничать, видя его в таком состоянии, он был бы не прочь отдохнуть в этом коттедже. И если бы он нашел работающий телефон-автомат, позвонил ей и сказал, что с ним все в порядке, то не был бы уверен в том, как поступит дальше.

— Нет, в самом деле. Мы должны вас как-то отблагодарить.

— Вы чертовски храбрый парень! — У констебля был высокий голос. — Не позволяйте никому в этом сомневаться. Это было похоже на подвиг короля Артура.

Окруженная дымом, на ступеньках моста показалась Хлоя.

— Мистер Кисс? С вами все хорошо?

— Он сделал это, Хло! Бомба обезврежена!

— Вы останетесь и выпьете что-нибудь, мистер Кисс?

необычайный день но не так чтобы совсем катастрофа на ней халат почти как кринолин и никуда не уйти пока не унесет ветром не могу никого обвинять ведь был полный кувшин похоже на рубины я видела их в солнечном свете и джунгли зеленые как на картинке это все было похоже на открытку и только ожог никак не заживал и никогда не будет никого кто придет так как ты воображаешь или надеешься так глупо надеяться просто ребенок плачет и девушка мужчина мертв что ли помоги нам помоги нам мне так тяжело

— Жена и малыши будут о нем беспокоиться, — сказала Бет строго.

— А может, заглянете к нам завтра? У вас есть наш телефон?

— ЛЭД-девяносто три семьдесят пять, — сказала Бет. — Пожалуйста, запишите.

Он достал записную книжку из кармана куртки и огрызком карандаша записал номер:

— Я буду очень рад позвонить вам. Если бы я мог связаться с Глорией… Я немного устал. Такой долгий день. Был бы рад принять ваше приглашение.

— Вы больше нас привыкли ко всему этому! — Бет помогала констеблю сматывать веревку.

Джозеф Кисс почувствовал, что готов сказать правду, но сдержался.

— Что ж, если вы будете меня ждать, то я вернусь. Я вернусь. — Вытащив слуховую трубку и ножницы из ранца, он отдал их вместе с фонарем констеблю со словами: — Не будете ли так добры передать это викарию?

И поклонился сестрам, прекрасным, словно кельтские богини.

через какое-то время начинаешь засыпать дым содрал с этой старухи всю одежду на улице в чем мать родила как на тех карточках которые двоюродный брат присылал ей из Германии что они пытаются с нами сделать? Что мы им сделали?Почему они нас ненавидят ? Неужели все мужчины ненавидят всех женщин потому что мы дали им жизнь? Ненавидят жизнь ненавидят все что живет рвут его и пачкают лишают достоинства индивидуальности мы-то тут при чем жги-круши даже обезьянка шарманщика обгорелое тельце в паре минут отсюда ну скоро там они фокус в том чтобы не думать об этом но тихо как в могиле тихо как никогда и так жарко даже когда мы пытаемся сделать то что они хотят

Джозеф Кисс бросился искать телефон-автомат, вглядываясь в темноту. Он решил отправиться в Ноттинг-Хилл. Он все еще чувствовал за спиной тепло двух женщин, почти равное жару, нисходящему с бушующего неба. Он знал, что влюблен — великолепно, бескорыстно и, возможно, платонически. Он взглянул на черного коня, несущегося по крышам Кембридж-Гарденс, и заставил себя сосредоточиться на дороге. Он знал, что у станции Ладброук-Гроув он обязательно найдет телефон-автомат.

И взметнутся развеваться

Флаги всех племен и наций,

Что строительство вели

И построить мост смогли,

Тот, который открывает

Королева при параде!

должен возвратиться туда где я был счастлив почему не могу ни принять настоящее ни предать прошлое память блаженных тропиков как наказание

По мосту без остановки

За повозкою повозка!

Лишь колеса тук-тук-тук!

Вот так славный Виадук!

больно

Зайдя под железнодорожный мост, он прекратил петь и прислонился к стене, ожидая, пока старая дама не выйдет из телефонной будки. Он не увидит сестер Скараманга еще два месяца.

Преждевременные похороны 1946

— Я дрейфую, старина. — Холеная рука Джозефа Кисса опускается на плечо Данди Банаджи. — Предлагаю тебе на выбор: лечь в дрейф вместе со мной с риском налететь на скалы власть имущих или немедленно высадиться на берег.

Он стоит среди холодных развалин и глядит на реку. Его сапоги и брюки забрызганы грязью. До войны на этом месте был склад детских игрушек и учебных пособий. Он поднимает покореженный кусочек жести.

— Надо же, — говорит он, — игрушечный грузовичок!

— Куда ты собираешься плыть? — Данди Банаджи и любуется другом, и беспокоится за него. — Наверное, сам не знаешь?

— Да куда хочешь, только не отставай. — Летний дождь донес до развалин свежий запах мокрой травы, одуванчиков, маргариток, мака и барвинка. Крохотная коричневая бабочка кружит несколько мгновений вокруг головы Банаджи, а потом опускается на куст рододендрона. — Будь со мной, и увезешь в Бомбей веселые воспоминания.

Данди не хочет огорчать друга, подозревая, что его решение уехать отчасти стало причиной того, что Джозеф Кисс перестал принимать таблетки, которые обычно помогали ему держать эмоции под контролем.

— А что, если произойдет кораблекрушение? — спрашивает он насмешливо. — Я утону вместе с тобой?

— В ближайшие дни этого не случится. Они неплохо меня подлечили, — с веселой самоиронией отвечает мистер Кисс. — Прошу тебя.

Данди и раньше редко мог устоять перед обаянием Джозефа Кисса, а сегодня смутное чувство вины вытесняет любой трезвый довод, к которому он мог бы прибегнуть.

— Отлично, но курс выбираешь ты.

— Идем на запад. В таких случаях запад всегда предпочтительнее. Мы отправимся к Тауэрскому мосту, дорогой Данди, и возьмем там лодку. Поедем вверх по реке, может быть, до самого Хэмптон-Корта. Насладимся цветущими полями. Надоели мне клумбы. — Вскарабкавшись на разбитую кладку кирпичной стены, напоминающей капитанский мостик севшей на мель античной галеры, он вглядывается в мерцающую воду, скрывающую донные отложения войны — камень и ржавое железо. — Солнце опять показалось. Чудесно! Купим на ланч сандвичей или закусим продуктовыми карточками, если проголодаемся. Подожди-ка! — Преувеличенно комическим жестом он хлопает себя по лбу: — Я знаю, о чем вы думаете! Вы беспокоитесь, да? О родственнике? Нет? О друге? Я так и думал, сэр. О друге. О леди? Нет? Нет! О джентльмене. Вы думаете, что он съехал с катушек? Что у него не все дома? Да, сэр? Я прав? Что ж, время покажет, сэр!

Будем пить и веселиться до упаду, от души.

Можно с радости напиться, можно с горя, как решим.

Мир изменчив и неверен. На качелях в прах и пыль

Обратится наша вера, красота, любовный пыл.

Через сотню лет, мой друг, не останется вокруг

Ни намека, ни следа от тебя и от меня!

Весело напевая, он увлекает Данди с собой. Его яркая фланелевая куртка развевается, как палатка на ветру.

— Оставим руины позади и будем смотреть только на довоенные пейзажи. Сбежим из этого города преступников и тружеников, тумана, грязи, разрухи и газонов с желтыми цветочками. Откажемся от обеда у миссис Даксбери, не станем заказывать столик у мистера Родригеса, забудем о «Локарно», не вспомним про «Эмпайр», на Лестер-Сквер. Тебе понравится, милый Данди, больше, чем на спектакле сенегальского балета в Культурном центре. Нам будет так же здорово как в независимой Индии! Ах, какая это будет независимость! Все, о чем мечтал Ганди, и все, чего он боялся! Ты все это увидишь своими глазами! Завидую тебе, парень!

— Поедем со мной! — не в первый раз позвал его Данди.

— Я ментально зависим от Лондона, мой дорогой Гитлодей, и от его пригородов. К тому же я женатый человек с кучей обязанностей. Особенно по отношению к детям. Мои обязанности в отношении жены в последнее время сведены к минимуму. Но, так или иначе, это совсем другой соус, и пробовать его мы будем в другой раз. Идем же, мой мальчик!

Они проходят под железным виадуком Линк-стрит и направляются к Лондонскому мосту. Воздух удивительно прозрачен и тих, словно решетки оград, кирпичные стены, строительные леса и асбестовые щиты, составляющие ныне основную часть Саутуорка, действительно поглощают все звуки. Как только они вступают на Лондонский мост, со стороны верфи Стим-Пакет и рынка Биллингсгейт, ощутимой волной накатывает рыбный запах, мир становится красочнее и солнечные лучи начинают обретать силу. Попав на рынок, с его классицизмом восемнадцатого века, Данди, как всегда, восхищается корзинами, которые носильщики носят на голове, суматошной атмосферой, грубостью шуток и неожиданно бодрым настроением этого места. Потом они идут по набережной мимо мрачного здания Таможни, почти так же пропахшего рыбой, как галереи рынка, мимо воронок, оставшихся с войны, к железной лестнице, ведущей вверх по мокрому склону холма к Белой башне с развевающимся над ней королевским стягом. Вновь спускаются на набережную, к пушкам, готовым потопить любого незваного голландца, который попытается войти в Темзу. У Ворот изменников Джозеф Кисс говорит о том, что испытал бы огромное удовлетворение, увидев, как головы Муссолини, Гитлера и Хиро-хито скалятся на древних пиках, разглядывая произведенные ими безумные разрушения. Когда война еще продолжалась, он сам отправился на Даунинг-стрит с кавалерийской саблей, подаренной ему в сорок первом году польским графом Обтуловичем, и рассказал им о своем плане. Этот опрометчивый поступок стоил ему месяца в Орчард-Вью, частной больнице рядом с Кентербери, предназначенной для пациентов, повредившихся в рассудке за время налетов, и где, не имея сведений о его истории болезни, к нему отнеслись с куда большим сочувствием, чем он ожидал. У окошка билетной кассы он приподнимает соломенную шляпу, улыбается пожилой женщине и покупает два билета:

— Пересадка в Вестминстере, пожалуйста.

Не дойдя до калитки, ведущей к пирсу, Джозеф Кисс и Данди Банаджи замечают трубу парохода, изрыгающую густые клубы дыма. Это знак того, что пароход готов к отплытию. Джозеф Кисс бросается вперед, крича, чтобы их подождали, и, может быть, в первый и последний раз в жизни пораженный капитан делает то, о чем его просят.

если в этом году опять будет ярмарка мы пойдем он разбился на дельтаплане забавно никогда не доверял педикам тоже мне динамитчик бросил шашку-другую в почтовый ящик теперь евреи здесь все скупят уж поверьте

На корме собралась довольно пестрая толпа пассажиров, а на носу — группа школьников. Поморщившись, Джозеф Кисс отходит от них подальше.

— Понимаешь, они пахнут, — шепчет он, — запах появляется лет в одиннадцать и не исчезает до двадцати. Я с трудом его переношу даже у собственных детей, которых люблю.

Крупная женщина с корзинкой для пикника пододвигается, чтобы освободить им место на корме. Джозеф Кисс касается пальцами полей своей шляпы:

— Премного благодарен, мадам.

— Ну что вы. — Она польщена. На ней платье в гигантских калифорнийских маках, сумочка сшита из безвкусного яркого материала, на ногах босоножки на высоких каблуках. Босоножки докрасна натерли ей пятки. Внезапно заметив ее огромные голые ступни, потрясенный Данди Банаджи громко смеется, и, чтобы скрыть смущение, она смеется вместе с ним, а потом протягивает ему сигарету.

— Курите?

— К сожалению, нет.

— Тем больше нам останется. — Она прикуривает. — А вы?..

— Разрешите представить вам, мадам, полковника А. Дж. Даддерджи, командира Королевского бомбейского кавалерийского полка ее величества, кавалера трех крестов Виктории. Здесь, разумеется, инкогнито, во избежание шума, — с важностью произносит Джозеф Кисс.

— Да ну вас! — Она подмечает взгляд Данди. — Ваш друг шутит!

Но Данди уже успел заразиться веселым настроением:

— Нет-нет, на самом деле я простой магараджа.

— Да? Слоны, изумруды и все такое прочее?

— Сотни две слонов, горсти три изумрудов. У меня крохотное княжество, Банаджистан.

— Мне бы вполне хватило! — Переставив корзину на другую сторону скамьи, она берет его за руку. — А я Мэвис Эсаян. Имя почти такое же смешное, как и ваше, не правда ли? У вас очень светлая кожа. Сначала я подумала, что вы цыган или итальянец. У меня была назначена здесь встреча с моим молодым человеком. Мы собирались в Кью на пикник, но я не против поехать и с вами. И с вашим приятелем, конечно.

— Вы завоевали ее, ваше высочество, — улыбается Джозеф, изображая из себя придворного сердцееда. — Мы с удовольствием поможем вам расправиться с припасами, мадам. Мы тоже собирались в Кью.

Данди предпочитает не напоминать о Хэмптон-Корте. Приключение уже началось, а там, где решает судьба, вмешиваться не стоит. Толстушка ему симпатична, а настроение Джозефа Кисса помогает Данди преодолеть обычную сдержанность. По мере того как они плывут на запад, река становится чище, и вода теряет серовато грязный оттенок.

— Прекрасно, — с видимым удовольствием обращается она к Джозефу Киссу. — Вы не знаете, нас довезут прямо до Кью?

— Знаю, мисс Сайн. Мы пересядем на Вестминстерском пирсе, ниже Стрелковой башни, напротив «Королевы Боудики».

— Эсаян. Поначалу многие ошибаются. А как вас зовут?

— Кисс. Джозеф Кисс.

— А где служили, Джо?

— Он сапером был, — отвечает Данди. — Спасал население. Герой. Почти святой.

— Правда? — Мэвис поводит плечами. Судно проходит мимо дока и развалин какого-то официального здания. Подъемные краны и бульдозеры расчищают завалы. — Слава богу, я не видела бомбежек. Была в Норфолке у сестры. Мы копали оборонительные линии. Работали тяжко, но, конечно, по сравнению кое с чем другим это была хорошая жизнь. Мы много смеялись. А вы здесь были во время войны, мистер… полковник… ваше высочество?

К восхищению своего друга, Данди Банаджи начинает припоминать свою фантастическую военную карьеру на нескольких континентах, завершившуюся сбросом атомной бомбы на Хиросиму в тот момент, когда американскому летчику не удалось это сделать. К тому времени, когда они переходят на борт другого пароходика, Мэвис окончательно сражена:

— Да, здорово. Честно говоря, я мало чего ждала от сегодняшней прогулки. Этот тип, ну, тот парень, который не пришел, он приятель мужа моей сестры. Электрик.

пуританская помесь шотландка с поджатыми губками предрассудок на предрассудке фанатичная реакционерка а у Бена дрогнуло сердечко говорил всегда мол должно быть право выбора почему если адвокат то обязательно еврей а мой барристер чертов индус так мало того адвокат женщина так что если желаете мистер Уитстро мы можем сдаться сейчас иначе это будет для них безоговорочная победа натуральный переворот что ли да уж ничего хорошего нельзя было так на самом деле я просто прекратил ее мучения и за какие-то три фунта

Пароход идет мимо Уоксхолла и Челси, и следов войны становится все меньше, хотя враг уничтожил почти все важные объекты на реке. Джозефу Киссу не хочется вспоминать тяжелые дни, а Мэвис пристально вглядывается в огромные трубы. Для лондонцев тот факт, что электростанция в Баттерси уцелела во время налетов, кажется чудом.

— Вы бывали там? Бен водил меня. Это как фильм про замок. Очень красиво. Представляете, внутри как настоящий дворец. Все как в кино показывают.

Большую часть развалин здесь уже сровняли с землей, и теперь повсюду на гладких пустырях растет трава.

— Отсюда начинался заплыв Баттерси-Хаммерсмит. — Голос Джозефа Кисса становится бархатным. — Любой мог принять в нем участие. Сотни человек плавали. До войны в основном дети, но они подросли, так что взрослых участников теперь больше. Жители Баттерси и Фулема. Чтобы научить ребенка плавать, его кидают в воду. А вода здесь никогда не была чистой. Вдоль Хаммерсмита подряд идут электростанции. А деревья вокруг Патни и Барнса, полоска лугов Харлингема и Бишопс-парк придают этому району деревенский, здоровый вид. Вода почти всегда была теплая. В двадцать первом году мой дядя Эдмонд — денди, человек со связями, выступавший на ипподроме в Ньюмаркете, джентльмен-любитель, то есть джентльмен во всем, кроме титула, проплыл здесь шестнадцать раз, пока его не вытащили из воды.

Думали, что он умер. Моя сестра, конечно, мечтает, чтобы мы все умерли. Она ведь пошла в политику. Перспективный член парламента. Рано продала свою душу. За хорошую цену, впрочем.

Буффало Билл и Техасец Джек ищут на берегу пустынной реки след Сломанного Ножа вождя черноногих я теперь предпочитаю сигары хотя глупо война ведь неужели золото Трои закопано на «Кенсал-Райз» его увезли из Берлина два эсэсовца в сорок четвертом контрабанда слитками процветает погорячее и выше ногу

Когда на другом конце скамьи загорелый мужчина в спортивной куртке делает рукой раздраженное движение, его жена шипит: «Замолчи!», но он продолжает ворчать. Она вскидывает красивые голубые глаза, извиняясь.

— Вы несете чушь! — горячится он. — Я всю жизнь прожил в Фулеме. У нас есть лодочная гонка, от Патни до Морт-лейка. А никакого заплыва пловцов нет. Уж я-то знаю это, приятель. Я работаю на местную газету.

— Всегда готов преклонить голову перед прессой, — хмурится Джозеф Кисс, — однако…

— Не строй из себя дурака, Дикки. — Одергивает его жена и извиняющимся тоном объясняет: — Он думает, что все знает.

— Я читаю газеты от корки до корки, разве не так? Каждую чертову неделю! И там нет ничего подобного. Нельзя разрешать вам говорить о том, чего не было. Изображать из себя гида.

— Меня зовут Кисс. — Ухватившись за металлический поручень, он величественно встает, чтобы отразить столь ничтожную атаку. — Вы, несомненно, слышали об экспедиции Кисса и Банстеда тысяча девятьсот двадцать восьмого года? Банстед, конечно, был убит туземцами выше по реке. Но я продолжал исследовать здесь каждый уголок, дорогой Дикки! Хотя, как я полагаю, вы не помните, Дикки, что флот викингов прошел вверх по течению до Фулемского дворца, собираясь разграбить сокровищницу епископа? Где вы были во время налетов? Нет, сэр. Не садитесь, сэр. Встаньте и объяснитесь. Вы обвинили меня во лжи.

— Он псих! — Моргая, Дикки смотрит на жену. — Чокнутый.

— Позовите капитана. — Хотя Данди и видит в глазах мистера Кисса искру иронии, ему ясно, что его друг теряет над собой контроль.

— Я все улажу. Капитан!

— Извинись. Попроси прощения.

Дикки прислушивается к жене.

— Хорошо, я прошу прощения.

— Чрезвычайно мило с вашей стороны. — С кроткой улыбкой Джозеф Кисс оборачивается к остальным зрителям этой сцены, большинство которых уже пересели на другие места, куда подальше, и приподнимает свою соломенную шляпу: — Я тоже прошу прощения, сэр, за то что позволил себе предположить, что вы трус.

— Он вам очень благодарен, — говорит жена Дикки. — А теперь, ради бога, заткнись, Дикки. Вечно ты так. Вечно думаешь, что все знаешь. И выставляешь себя дураком.

Она вновь начинает листать журнальчик, смакующий скандалы из жизни звезд.

— О, посмотрите! Лебеди! — Мэвис Эсаян крепче вцепляется в Данди Банаджи. — Мы и не заметим, как уже будем в Кью. Вам нравится там, мистер К.?

— Нравится ли мне Кью, прекрасная Мэвис? Я его обожаю! Эта жара! Эти испарения! — Он вращает глазами как блаженный. — Мэвис, вы не можете себе представить, что значит для меня Кью! Там на меня снизошло божественное откровение.

— В церкви?

— Нет. С женщиной. — Мистер Кисс слегка краснеет.

она мне и в подметки не годится и когда на работе затащил этого паренька в комнатку он и глазом моргнуть не успел как оказался без штанов черт побери оказалось еще лучше чем я думал просто повезло поехал туда на автобусе да без толку никого уже как ветром сдуло ну и что же подарить засранцу на день рождения кончить на лицо мальчишки пьянчужки сучки пидоры-попрошайки дюжину заебу до завтрака

Послушайте, милые дамы,

О сколь добродетель сладка!

Когда пассажиры сходят у моста Патни, мистер Дикки и его жена останавливаются на пирсе, но Джозеф Кисс уже забыл о них и глядит мимо высоких платанов на викторианские особняки на Патни-Хай-стрит. Улица почти не изменилась с довоенных времен, только стала строже, лишившись своих магазинов. Несмотря на соседство с Уондсуортом, Уимблдоном и Барнсом, Патни сохранил деревенскую атмосферу. Какое-то мгновение Джозеф Кисс колеблется, готовый поддаться порыву, спрыгнуть с корабля и посетить старое кладбище, единственной оградой которого являются кусты дикой куманики. Оно относится к его самым любимым местам, но Кью все же больше привлекает его воспоминаниями о довоенной страсти.

только я и он все еще у столба в огне все еще живы кричим а они смеются я думала что умерла потом убежала но ребенка так и не нашли я вернусь как только смогу боже мой и в Египет не убежать

Теперь на пароходе оказались семь мрачных монахинь, явно принадлежащих к какому-то строгому ордену, три беспрерывно курящих курсанта, несколько молчаливых дам средних лет, в витиеватых шляпках, наводящих на мысль об обычной поездке за покупками, и бледный, мрачного вида парень лет тридцати, одиноко сидящий впереди всех. Пароход опять пускается в путь вверх по реке.

— Странная вы, однако, парочка. — Мэвис сжимает руку Данди, но тот не сопротивляется. — — Как вы встретились?

— Во время Блица, — говорит Данди. — Он выступал в театре, и я стал его поклонником.

— Мистер Кисс — это ваш сценический псевдоним? Вы комик? Что вы делали в театре?

— В театре я делал самые разные вещи, мисс Эсаян. Они приближаются к готическому великолепию Хаммерсмитского моста, сложенные из песчаника бельведеры и башенки которого омыты недавним дождем и теперь розовеют на солнце. Обрамленная широкими таинственными ивами, река кажется теперь волшебной, слегка туманной. Они проплывают мимо уток, одинокого лебедя, мимо наслаждающихся субботним днем жизнерадостных рыбаков, мимо приветствующих их и слева, и справа завсегдатаев пабов, мимо бегающих вдоль берега кричащих детей.

— Скоро приедем, — подбадривает их мистер Кисс, — вон за тем поворотом.

— Всегда забываю, сколько здесь изгибов и поворотов, — перегибаясь через поручень, чтобы посмотреть на воду, приобретшую уже веселый коричневато-кремовый цвет, говорит Мэвис — Всегда думаешь, что река течет прямо. И вечно удивляешься.

— В самом деле можно проделать весь путь до Оксфорда на лодке? — Данди задумчиво вглядывается в воду.

— И даже дальше, если захочешь. Но только не на большом пароходе. Мы доплывали до Хенли или Кингстона. До войны компания регулярно обслуживала реку, но потом, кажется, все суда отправились в Дюнкерк. Моторные крейсеры, пароходы, шаланды, ялики, моторные лодки. До войны на рекр было очень интенсивное движение.

— Возможно, сейчас введено больше ограничений. — Данди оторвал взгляд от воды. — И стало меньше людей. А жаль.

— Когда-нибудь опять станет как прежде, — убежденно заявила Мэвис. Так обещал мистер Атли. Как прежде и даже лучше.

— Так держать! — отзывается Джозеф Кисс. — У нас опять будет «Катти Сарк», летящая на всех парусах от Гринвича до Оксфорда. Не зевать на реях!

Монахини смотрят на него с легким изумлением, но потом возвращаются к своим размышлениям. Кое-кто из пассажиров медленно перебирается на другой борт. Сняв шляпу, мистер Кисс задумчиво смотрит им вслед.

— Я чувствую, на корабле назревает бунт! Вставайте, полковник, пора заряжать мушкеты. Конечно, было глупостью взять с собой женщину.

Пожилой капитан с опухшим от пива лицом, выглядывая из маленькой деревянной кабинки, кладет на латунную обшивку двигателя тряпку и фиксирует штурвал куском проволоки.

— Что случилось, сквайр?

— Экипаж готов взбунтоваться, сэр. — Поза Джозефа Кисса мелодраматична.

— Не беда, — отвечает капитан с сарказмом. — Мы высадим их на берег в Кью. Там же, где и вас, губернатор. Вы за ним присматриваете? — спрашивает он Данди и поворачивает штурвал туда, где впереди виднеется широкий каменный мост, причал, а вдоль берега тянется дорога, обсаженная высокими тенистыми каштанами. — Мы прибыли, дамы и господа! Все на берег! Женщины, дети и пациенты!

все эти годы я корабль а между тем умираем от жажды наверху на мостике им на все насрать ввезут сюда турок и бог знает кого еще лишь бы не платить ирландцу по-человечески воняет за милю никто не догадается что он выпивал тем более три бутылки в день подтянут аккуратен

— Посмотрите! — Мистер Кисс счастлив. — Белый мотылек. В Лондоне их уже не осталось. — Он оказывается на берегу.

— Ваш друг всегда был не в себе? — Зараженная общим духом веселья, Мэвис делает реверанс. Данди берет корзинку для пикника.

— Всегда, — отвечает дружелюбно Джозеф Кисс, присоединяясь к ним. Доставая из кармана широких белых штанов мелочь, он направляется к стенам Королевского ботанического сада, к его барочным воротам. — Три, пожалуйста! — Он кладет три коричневых монеты на темную потертую латунную доску кассы, и мрачный, словно недовольный солнцем, старик в засаленной фуражке пропускает их через турникет. Вдыхая опьяняющий аромат ботанического сада, они оказываются перед бесконечным лабиринтом лужаек и цветочных клумб.

— О! Колокольчики! Вы только посмотрите! — задыхается от восторга Мэвис — Как на картинке!

Поодаль, за деревьями, стоят две оранжереи из стекла и железа, похожие на уменьшенные копии Хрустального дворца.

— А что там, мистер Кисс? — показывает на них Данди. — Они выглядят восхитительно по-викториански.

— Там «Папоротники» и, насколько я помню, «Кактусы». Оранжереи совсем крохотные по сравнению с «Пальмовым домом» или с «Растительностью умеренного пояса». Сначала мы пойдем вон туда, — он машет в ту сторону шляпой, которую снял, чтобы вытереть пот. — Это «Тропикано». Вы готовы, мисс Эсаян? Там будет очень жарко.

— И душно. Я знаю. Мне достаточно одного взгляда.

Когда Джозеф Кисс устремляется по дорожке вперед, Данди и Мэвис шагают за ним, восхищаясь розами, пионами и благоухающими цветущими деревьями.

Оказавшись перед оранжереей, Данди внезапно вспоминает Индию. Черные надписи на табличках посреди всего этого тропического разнообразия в некотором смысле пародируют стиль имперской бюрократии. На какой-то миг он даже испытывает недовольство.

Джозеф Кисс толкает дверь с табличкой «ВХОД. ПОЖАЛУЙСТА, ЗАКРЫВАЙТЕ ДВЕРИ!» и замирает.

— Опиаты! Какой возбуждающий запах! У вас не кружится голова?

Стоя плечом к плечу, они закрывают за собой дверь.

— Как в доисторическом, — Данди вытягивает шею, вдыхая в себя аромат, — в первобытном мире. Не удивлюсь, если мы увидим, как к нам выползет какая-нибудь гигантская ящерица.

— Фу! — говорит Мэвис. — Только не это. — И добавляет: — Хотя я не прочь встретить пещерного человека. В набедренной повязке.

Мистер Кисс вдавливает ладонь во влажную почву, а потом подносит ее к носу и рычит от удовольствия. Он начинает медленно двигаться по тропинке, словно крадется, останавливается, нюхает воздух, как кроманьонец, а потом снова рычит. Пораженные его поведением не меньше, чем окружающими растениями, Данди и Мэвис растерянно следуют за ним, пока наконец с видом проводника-туземца Джозеф Кисс не выводит их на солнечную сторону парка, где их тут же овевает прохладой.

— Хорошо начинать именно с тропиков. С наших корней, так сказать. Это развивает чувство истории. Это вам не «Миллион лет до нашей эры», дорогая Мэвис. Скорее миллиард. Время! Время! Они выжили — хотя, конечно, теперь мы их, скорее, выращиваем. Другие виды вымерли. Они — основа нашей жизни. Они снабжают нас кислородом, знают тайны динозавров и неандертальцев. Все это где-то в них записано, зашифровано. Но мы никогда не разгадаем их шифр. Способность утрачена. Мы неспособны даже к самоидентификации.

— Неспособны к чему? — спрашивает Мэвис Данди, когда они устремляются за шагающим впереди Киссом.

в воскресенье в кино пожалуй развеется возбуждает не так сильно Джордж почему ты не подождал ты же видел мы проезжали эти ворота эти заборы ты должен был знать что я не могу тебе ничего сказать а сам спросить не додумался ты словно в своем замкнутом мире половина солдат бегом блядовать «Как вам это понравится» не по блядям а блядовать вонючие конюшни Найтсбриджа наши казармы стояли рядом я ненавидел лошадей ненавидел ездить верхом седлать их кормить их а занесло в полк конных гвардейцев боже вот идиот и сам весь провонял давай засовывай сказал он кобыла возражать не будет

Пусть пропуском на ярмарку послужат нам мундир

И славная гвардейская кокарда!

Была Венера, говорят, любвеобильна, но

Особенную страсть питала к Марсу.

— Обезвреживал бомбы, как я уже говорил. Выступал на эстраде. Он как бы…

— Тронулся?

— В некотором смысле да.

— Но безобиден?

— Для нас. О да.

Впереди гладь пруда блестит под солнцем, как дамасская сталь.

— «Широкая аллея», — говорит Джозеф Кисс, — слева — Турецкий дуб. Впереди — Плачущая береза. Возле Плачущей березы они попытались меня тогда скрутить. Ага, вот она. Начинается, Данди. Звуки все громче и в рифму. Знаю, о чем они думают. Я уже вижу дриад, но, к счастью, остаюсь невидимым для них.

— Какое разнообразие сортов. Я имею в виду деревья! — Мэвис вытирает лоб. — Скоро присядем в тенечке и устроим наш пикник. Надеюсь, вы любите сыр и помидоры.

— Огурцы? — спрашивает Данди с тоскливой надеждой.

— Вы знаете, я хотела взять и ветчину, и огурцы, потому что у моей мамы была консервная баночка, но в последнюю минуту передумала.

— Это не важно. Я все равно вегетарианец.

— А я всегда срезаю жир. Фу! Я и забыла, как долго тут можно ходить!

Они добрались до пруда с фонтанами, лилиями, ивами, маленькими коричневыми уточками и черными лысухами. Несколько детишек бросают птицам крошки хлеба с каменных ступенек. За ними, похожий на загородное имение, воображенное в прошлом веке Гербертом Уэллсом, блестит как бриллиант, впечатляя своими изгибами и гранями, «Пальмовый дом». Внутри — буйная листва, сулящая настоящие приключения.

Джозеф Кисс останавливается у величественного павильона, прямо у изваяния одного из сказочных существ, установленных перед входом.

— «Чудища королевы», — объясняет Мэвис Эсаян своему новому другу. — Считается, что эти животные охраняют Англию. Единорог и дракон, кажется.

— Думаю, это грифон, — морщит лоб Данди. — Но я не слишком силен в английских легендах. Какой-то у них слишком высокомерный вид.

Мимо, в разные стороны, проходят гуськом две группы школьников.

— Да, вы правы. Что-то они больно нос задирают.

заявил что Гитлер живет с ним на одной лестничной площадке в Оксфорд-Гарденз я стар из меня песок сыплется еле ноги таскаю по Чизик-Хай-стрит а ведь бывало рассекал по Бонд-стрит король джаза эк кали бхутни си дераони сурет пожалуйста скажите что это трефное уж тохес от торы я как-нибудь отличу думает что такси водят лишь так и не иначе на старости лет все они перебрались в Финчли

— Они меня тогда скрутили и повезли в Портсмут. — Джозеф Кисс наклоняет голову. — Никогда не бывал дальше Тутинга. То понос, то золотуха, но я так тебя люблю! Шолом! Шолом! Я все слышу. Всю эту дребедень! — Джозеф Кисс оборачивает к ним возбужденное лицо. — О Данди! Они опять продираются сквозь меня. Скопом. Нет, все в порядке. Мне не нужна помощь. Я к этому привык. Пробираясь вдоль калитки полем вдоль межи, Дженни вымокла до нитки вечером во ржи. Ты чувствуешь аромат всех этих гибридных чаев? Здесь так много тропинок и они никуда не ведут. Я поехал в Итон, а он в Слоу. Вот были славные деньки! Говорили, что я внес свою лепту в мюзик-холл. Неужели у тебя нет сердца? Что означает этот неожиданный поворот событий? Ты говорил, что любишь меня. Неделю назад мы решили провести следующий выходной вместе, и ты даже не предупредил меня? Это полное предательство. Предатель! Предатель! Предатель! Ты с ума сошла — ты не представляешь, какие чувства я к тебе испытываю, Лорна. Я люблю тебя, ты — моя воплощенная мечта. Тамбл-трандл-бандл! Все та же старая история. Одно и то же нытье. Обед из котлет, морзянка из овсянки! Подрастет, станет похож на отца. Просто — копия! — Он улыбается своим онемевшим спутникам. — Вот как выглядит то, что происходит у меня внутри. То, что туда попадает. — Он хлопает себя по голове. — Голоса разносятся по воздуху. Это как-то связано с атмосферным электричеством. Просто надо настроиться на определенную волну, хотя все настройки строго индивидуальны. Смотрите! — Он указывает на крупную красную розу. — У этой розы есть имя. У каждой розы есть имя. Это — «Граф Ж. Де Рошмур». Чудесное имя для такой величественной розы, а? С таким сильным ароматом. Вы позволите вас понюхать, граф? Не забудьте спросить у него разрешения.

Резко сорвавшись с места, он устремляется в «Пальмовый дом».

— Вы в самом деле уверены, что он в порядке? — Мэвис нюхает розу, делает шаг назад, оторвавшись от Данди, и поправляет платье. — И часто это с ним?

— Правду говоря, на моей памяти в первый раз, но, как вы сами сказали, он не опасен.

— Это совсем не то, что я ожидала. Хотела полюбоваться парком, покушать. Вы делайте что хотите, а я буду вон там, под деревом. — И она уходит нетерпеливой скачущей походкой. Данди не остается ничего, как последовать за своим другом в «Пальмовый дом».

Внутри оказывается жарче, чем в джунглях, и Данди чувствует волну мощного запаха влажной земли и прелых листьев. Дорожки в оранжерее засыпаны упавшими тычинками, мясистыми стручками и не поддающимися определению частями растений, напоминающими человеческие органы. Они тускло-розовые, ярко-красные, бледно-желтые, зеленые. Листва такая густая, что Джозефа Кисса среди нее не видно.

— Джозеф! Джозеф Кисс!

Он слышит голос, сопровождаемый странным эхом:

— Так ты говоришь, он римлянин, хотя рожден от британцев? Римлянин, а не брит, не сакс? Но разве можно стать римлянином, прожив всего пять лет в Риме? Потому что в этом все дело. Как вы можете это объяснить?

Данди пытается определить, откуда раздается голос, но не видит ничего. Где-то хлопает дверь. В этот момент он совсем один, не считая «невидимку» Кисса. Голос кажется приглушенным, идущим откуда-то из влажных зарослей.

— Экстаз, экстаз! Не сопротивляйся ему! О боже, это было так, как это было, как в огне. Экстаз. Не могу, не хочу с ним бороться. Не хочу бороться с огнем. О боже, это лучше, чем райские кущи! За одно это мгновение можно угодить прямиком в ад. Я никогда не жаловался, просто пытался выжить. Это ты, Данди?

— Джозеф. Тебе помочь? Где ты?

— Турки приходят сюда каждую неделю, но только не в четверг. Потому что по четвергам сюда приезжает грек Петрос. Значительный процент населения Кипра живет сейчас в Англии, и, признаться, это им дается с трудом. Ирония в том, что британцы сами разделили киприотов на ваших и наших. Когда возникают голоса, Данди, во мне просыпается проповедник. Хочется поделиться услышанным, хотя, я ведь знаю: не беспокой их, и они оставят тебя в покое. Я пугаю тебя, мой дорогой Данди?

— Должен признать, что немного беспокоюсь. Я волновался, что ты попадешь в какую-нибудь историю.

— Не тревожься, Данди. Я отпускаю тебе грехи. Ты не обязан здесь оставаться.

— Погоди, я сделаю, что смогу, — беспомощно разводит руками Данди. — Мне пробраться к тебе, старина?

В самой чаще джунглей происходит волнение и слышится звук падающих стручков, словно с мистером Киссом происходит загадочный акт трансмутации.

— Лучше не надо, думаю. Я привык к своим назойливым голосам. С тех пор как врачи перестали запугивать меня, я считаю, что лучше выкручиваться самому. Впрочем, многие полагают, что я, возможно, вполне здоров. Те, у кого не хватает воображения, они и есть настоящие жертвы. Чокнутые. Мне было трудно представить, как много среди нас калек! Что касается меня, то я изменился. Никакого ущерба! Вот здесь, Данди, мы любили друг друга, моя жена и я. Глория обвивала меня крепко, как лиана. Ты можешь представить себе, что значит заниматься любовью среди этих кустов? Разве ты не завидуешь? Это было отличное время. Нас так и не поймали ни разу, хотя иногда смотритель намекал, что он в курсе, чем мы тут занимаемся. Да, иногда мы ломали ветки. Но мы же не нарочно, Данди. Это было в порыве страсти. Представляешь, как нам было жарко? О, это было чудесно! Наш первый ребенок был зачат здесь. Поэтому мы и назвали его Сильвестром. Предоставлю тебе догадаться самому, почему наш второй сын получил имя Лестер! Получилось в рифму. Не могу остановиться. И не важно, что я говорю. Вождь краснокожих — мой герой! Врага я одолел — ура! — одной рукой. Ку-ка-ре-ку! Ко-ко-ко-ко! Победа далась мне легко! Я твой Пьеро!

Из самой чащи пальм раздается взрыв хохота, и наконец Данди видит своего друга. Тот решительно лезет на пальму, словно папуас за кокосами, огромный розовый орангутанг; шляпа сдвинута на затылок, полосатый блейзер испачкан в грязи, брюки разорваны.

— Мы жители закатывающейся Европы, Данди. И страшно невежественны. Эти ракеты, вся эта мерзость. Я был напуган до чертиков. Зашел как-то навестить миссис Маклуорт и почувствовал ужасный запах ее комнат, ее самой и ее собачонки! А какая она была красивая! Ноги подкашивались. Мне все казалось, что каким то образом ракета попала к ней в дом «по моей наводке». Может быть, многие во время войны испытывали чувство собственной вины? Довольно безосновательно, ведь ракетами распоряжался Гитлер. А Темпль, Данди! Разве ты не скорбишь о нем? Я видел всполохи огня, а это просто дети играли в войну. Несчастный Георг Первый, который так не хотел царствовать! Слово за слово, а кончилось все кровью и кишками наружу. Стоит ли продолжать? Сплошной негатив на фоне ночи. О, это совсем не то, чего я ожидал. Спектакль не удался!

Данди наблюдает за другом, не зная наверняка, свои слова произносит мистер Кисс или он вторит голосам, звучащим в голове? Возможно, и то и другое. Теперь Джозеф Кисс почти добрался до верхушки пальмы и пытается дотянуться до плодов.

— Вот это, должно быть, та самая тыква, за которой я и полез.

— Мистер Кисс, я боюсь, что у вас будут неприятности, если вы не спуститесь!

— Данди, ты помнишь Зомби из Норбери, Южный Уэльс? Это был я. Они меня так и не поймали. Какая кровавая трагедия! Миссис Салим еще жива? Последний раз я залезал на дерево в Гайд-парке. За мной гналась ватага подростков с бритвами. Они не давали мне спуститься! В конце концов меня спасли две дамы с немецкой овчаркой. Не так уж плохи люди. За мной очень любезно ухаживали. Когда бой был окончен, кого надо — арестовали, и пьяная толпа у паба рассеялась, осталась только одна настойчивая дворняжка. Она все лаяла и лаяла, смутно вспоминая, как ее били. Это что-нибудь значит для тебя, Данди?

— Джозеф! Мистер Кисс! Спускайтесь. Вы убьете себя!

Но Джозеф Кисс удерживается в равновесии, потом, держась за ствол, тянется вперед и с триумфом хватает единственный плод. Он глядит на мерцающую стеклянную крышу, словно мечтая о бесконечности.

— Мы так хвалимся нашими культурными достижениями, что не в силах услышать новые идеи, не в силах их принять. Мы стали слишком консервативными, Данди. Кто придет нам на смену? Можно ли предвидеть будущее или это всего лишь еще один самообман? Мудреный это город. Кто мог предположить, что у него столько сторон, кто может определить, не является ли какая-либо из этих сторон случайной? Есть, например, такой тип кирпичей — тяжелые серые кирпичи, — так вот они лучше всего выглядят во время летнего дождя. А некоторым идет зимний туман. Кто придумал эти эффекты, Данди? Неужели люди? Если это они, то какой гений здесь поработал! И какой гений, даже если это не они! Все-таки немцы сволочи, что начали все это бомбить! Знаешь, на что это похоже? Наверняка должен знать. Это словно схватить за самое больное, уязвимое место и начать колотить по нему молотом, пока не примет нужную форму. Думаю, что на смену мужскому миру должен прийти женский мир. Ой! — Он вдруг затихает. — Кажется, я прищемил яйцо. Мне придется подняться вверх на пару дюймов.

— Спускайся, старина. Мэвис уже приготовила нам закуску. Сандвичи с сыром и помидорами. И лимонад, наверное. Передохни и спускайся. — Данди подскакивает, услышав, как скрипнула дверь.

— Разнообразие Лондона означает, что всякое сравнение хромает. Ты не можешь навязать ему какой-то один образ, как в случае с Парижем, Нью-Йорком или Римом. Справедливо ли это? — Он хмурится и говорит более звучным голосом: — У нас нет выбора, когда мы начинаем свой семидесятилетний забег, и не в нашей воле определить, где мы его закончим. Я придерживаюсь того, что знаю. А знаю я, в любом случае, очень много. Вспоминаю одного правительственного чиновника. Он пришел взглянуть на воронки, так сказать. Мы все были вымазаны в пыли и крови. Мы работали по двадцать четыре часа. «Неважно выглядите, парни, — сказал он нам. — Лучше передохните». А мы до этого, прижимаясь ухом к обрушенной стене, слушали детский голос, который доносился откуда-то из-под развалин, из подвала. А он этот плач не слышал. — Мистер Кисс обнюхивает фрукт, как любопытная обезьяна. — Мне сказали, что я псих, сказали, что мне повезло, раз моя история болезни пропала в сорок первом году. Это дало мне возможность начать все сначала и превратило меня из жертвы в героя. И теперь очень даже помогает. — Он откусывает кусочек своего трофея. — Фу! Это не инжир, не банан! Представь, что ты на необитаемом острове! Ужасно быть предоставленным самому себе и при этом слышать голоса. Даже хуже, чем не иметь приличных фруктов на завтрак. Я что, веду себя странно? — Он пристально смотрит вниз на Данди разумным, все понимающим взглядом и подмигивает ему.

— Ах, дружище!

— Они попробовали провести со мной сеанс. Я имею в виду своих дамочек. Мы взялись за руки и вошли в контакт с духами. Поверь, было совсем не смешно. Сначала я думал, что это стучат соседи или, может, строители. Но стук продолжался. Потом я понял, что у них нет соседей. Тень быстро появляется и так же быстро исчезает. А потом другая. — Вдруг в его голосе появляется смутная тревога. — Данди? — Он смотрит куда-то вверх. — Данди, старина, не говори об этом моей жене. Помнишь, я давал тебе ее номер? Если дойдет до беды, сообщи моей сестре. Берил Мейл, Уайт-холл-восемьдесят семь шестьдесят два. Она — мой ближайший родственник. Она, а не Глория. — Интимный тон исчезает, как только он переходит к более отвлеченному сюжету. — Заглянув однажды в поисках противоядия к одному аптекарю, я увидел там столько реторт и пробирок, что подумал, будто у меня появился шанс. Но он оказался таким же шарлатаном, как все. Темза была красной, как роза, которую мы сегодня видели. Река из расплавленного рубина. Потом наступила ночь. Мне просто была нужна работа. Эта работа казалась легкой. Кельты, сказал он, владеют магией. — Он сдвигается немного вверх по стволу и оказывается у его изгиба, высоко над огромными широкими листьями, вглядываясь в них так, словно это языки пламени. — У всех униженных народов есть эта чертова магия, сказал я. Или религия. Или и то и другое. Это в нашей природе. Была одна женщина-медиум. Так она так увлеклась, что однажды сошла с ума. Замкнулась в себе.

Он упирается пяткой в ветку и осторожно разворачивается, чтобы прислониться к дереву спиной. Так ему явно удобнее.

— Глория. Глория. Это сцена наших самых сладких деньков. Ты не представляешь, Данди, сколько ролей — и каких сложных ролей — пришлось мне сыграть за последние годы. Малютка Майк, художник, избежал всего этого. Он был убит «Фау-два». «Это стая бабуинов, мистер Кисс, — говорил он мне часто, — и я не хочу оказаться среди них. По крайней мере, я сам могу выбирать, с кем мне жить». В конце концов он здорово опустился, но по своей воле. Боже мой, Данди, тебе надо было залезть сюда со мной! Мы хотели называть мальчика Паном, но в школе ему бы это только повредило. Пан Кисс звучит не очень хорошо. Даже не слишком мелодично. Кажется, на меня напали муравьи, Данди. Или термиты. А может быть, это просто тля. Дай мне опрыскиватель!

Едва я чашу осушил, Как радость в сердце ощутил И песнь мою пою тебе, Твоей нетленной красоте!

— Спускайся, старина! Пойдем поедим.

Побледнев, Джозеф Кисс хватается за ствол и, осторожно подняв ногу, трясет ею. Из разорванной штанины что-то падает в густую траву. Данди не успевает заметить, что это: то ли кусочек лианы, то ли нечто быстро улизнувшее прочь. Внезапно за его спиной раздается тихий сердитый голос:

— Думаю, что вам лучше слезть с дерева. Я уже предупредил старшего администратора, а он сейчас вызовет полицию. Они очень не любят, когда такие, как вы, появляются в Кью.

Метнув свой фрукт, Джозеф попадает в фуражку смотрителя.

— Сэр, вы хотите, чтобы меня арестовали?

— Вас арестуют, как только вы окажетесь внизу, — сурово говорит маленький толстяк, изображая смертельное оскорбление. — Не думайте, что позволю вам делать из меня дурака. Вы себе только навредите.

Джозеф Кисс раскаивается:

— Я вас понимаю. В моем поступке вы усматриваете умысел на осквернение. Та же самая проблема, что и со Стоун-хенджем. Это мое самое любимое место не Земле. Никакое другое не люблю я больше него. Я храню не только замечательные воспоминания о славном времени, но и воспоминания о славной женщине, славном соитии и оплодотворении.

— Все, хватит! Вы представляете, чего нам стоило взрастить это дерево? И сохранять его? Всю войну я ухаживал за ним. А вы наносите ему вред!

— Да оно останется невредимым, это дерево, даже поздоровеет немного, потому что вкусило настоящей жизни в приличном обществе.

— Пожалуйста, не сердитесь на него, — Данди Банаджи противен собственный задабривающий тон, — он герой войны. Контуженный, понимаете?

— Видал я контуженных, — не смягчается смотритель. — Ничего общего. Ваш приятель — эксгибиционист. Нам здесь только журналистов не хватало!

— Если бы я хотел дешевой славы, — с достоинством произносит мистер Кисс сверху, — я бы залез на верхушку пагоды. Она видна отсюда. Выглядит очень мило. Еще одно напоминание о славных деньках с Глорией. Это паломничество, сэр. Как в Иерусалим. И явно столь же предосудительное для большинства. Как вы собираетесь снять меня отсюда? Может, будете ждать, пока меня сожрут ваши дрессированные термиты?

звали Натбраун работал в Букингемском дворце он сказал что пьеса великолепная сицилийский кипрей на развалинах Джеймс Парр и амебная эстетика ом сани рана ом сани рана сед эфрис ногод назвал «Павшим Фениксом» сказал что я послужил прообразом

Любуйся цветком, что еще не отцвел.

Настанет пора — и увянет.

— Это явно не контузия.

— Но он действительно не хотел причинить никакого вреда. — Данди в полном отчаянии.

— Пусть решает полиция. Я сам был в ПВО, дежурил и одновременно продолжал работать.

— Маленький фюрер, — говорит Джозеф и складывает руки на груди.

— Джозеф, спускайся, пожалуйста. Тебе надо выпить таблетки, старина.

Джозеф Кисс не слышит своего друга. Жуя яблоко, входит Мэвис. Под мышкой у нее корзинка для пикника.

— Вот это да!

Вытащив из кармана клочок бумаги, Данди пишет на нем имя и номер телефона.

— Вы бы не могли найти телефон-автомат и сказать этой леди, что ее брат попал в ужасную переделку? — Он дает ей два пенни, — Я присмотрю за вашей корзинкой. Пожалуйста, мисс.

Она кидает взгляд на бумажку.

— Что ж, пожалуй.

Его настойчивая просьба производит на нее впечатление, и она идет звонить, забрав, правда, корзинку у Данди, который, молча посмотрев на своего друга, видит, что тот закрыл глаза, как будто заснул.

— Мне все равно, если он сломает свою чертову шею, — произносит смотритель, как будто Данди, перестав просить за мистера Кисса, стал его союзником. — А он сломает. Одно неверное движение. Не может же он на самом деле спать.

На лице Джозефа Кисса появляется ангельское выражение, и Данди кажется, что тот слушает какую-то далекую музыку. Данди и смотритель хранят молчание, глядя наверх, а солнце пробивается сквозь пыльное стекло и освещает Джозефа Кисса. Его положение на верхушке дерева кажется невероятным актом левитации. Через какое-то время смотритель произносит:

— Он скоро упадет.

Потом дверь «Пальмового дома» отворяется, впуская поток прохладного воздуха и двух полисменов. За ними следует человек в дорогом костюме. У него седые волосы, желтоватое лицо, тонкие ярко-красные губы и глубоко посаженные карие глаза. У полисменов вид людей, которые долго работали в ночную смену.

— Что тут случилось, Варги? — спрашивает человек в костюме.

Варти показывает наверх, на Джозефа Кисса.

— Господи боже мой! Как он туда забрался? Почему он не падает? Он потерял сознание? Или умер?

— Я думаю, он спит, — объяснил Данди Банаджи не без нотки гордости, которую счел невозможным скрыть.

— Это его друг, сэр, — говорит Варти старшему администратору, пока полисмены недовольно разглядывают дерево и его обитателя. Они явно не подготовлены к такого рода ситуации.

— Кто это, как ты думаешь? — говорит более низкорослый из полисменов. — Чертов Кинг-Конг?

— Скорее Микки-Маус. — Его товарищ осторожно смотрит на Данди: — Он агрессивен, сэр?

— Нет. Он пострадал на войне. Герой. Контузия. — Данди остается лишь повторять дежурные объяснения, которым он и сам-то не верит.

Зрители, теперь уже в составе пяти человек, опять впадают в молчание. Мистер Варти проверяет часы.

— Ну, чего мы ждем? — говорит старший администратор спустя некоторое время. Данди мотает головой.

— Просыпайся! А не то убьешься! — кричит мистер Варти.

— Слезай! — хохочет его товарищ.

Данди потрясен:

— Пожалуйста, джентльмены! Он болен. Вы что, не понимаете?

— На мой взгляд, он вполне счастлив. — Слегка пристыженный, старший администратор хлопает себя по ноге. — Он откуда-нибудь сбежал?

Данди вздыхает и мотает головой.

— Мы приехали сюда на пикник. Я надеялся, что цветы и деревья окажут на него успокаивающий эффект. Я не знал, что у него особое отношение к этим пальмам. Он бывал здесь до войны.

— Не на дереве же он «бывал». — Первоначальный гнев мистера Варти уже улегся. Теперь он смотрит на мистера Кисса просто с любопытством. — Хотя, сдается, я уже видел его здесь раньше. С дамочкой. — Он хмурится. — Как будто он чем-то привязан к дереву. Какой-то невидимой проволокой.

— Может, достать сетку или одеяло? — спрашивает один из полицейских, расстегивая воротник. Лицо его покраснело, пот катится градом. — Можно взять у пожарников.

— Я пойду позвоню пожарникам. — Старший администратор рад поводу вернуться в свой кабинет. — Следите за развитием событий, Варти.

Данди Банаджи думает о том, что стал свидетелем какого-то чуда, хотя и знает, что это не может быть ничем иным, как просто спектаклем, разыгранным его другом для привлечения внимания. Ведь помимо всего прочего он по-настоящему наслаждался своей жизнью на сцене. Может быть, он просто устроил представление?

Проходит еще полчаса. Четверо внизу на решетке следят за большим человеком на пальме. Заходит Мэвис Эсаян, сообщает, что позвонила, смотрит наверх, пытается завязать разговор, потом снова выходит. Мистер Варти устанавливает табличку «ЗАКРЫТО» и запирает дверь в оранжерею. Через некоторое время у входа собирается маленькая толпа. Кажется, все ждут, когда же оранжерея опять откроется. Потом толпа рассеивается.

Наконец появляется женщина с резкими чертами лица в официальном черно-белом костюме. Она стучит в стекло, требуя, чтобы ей открыли. На голове у нее столь сильный перманент, что волосы кажутся приклеенными. Мистер Варти впускает ее, и с трогательным рвением она устремляется к дереву.

— Добрый день, мистер Банаджи, как поживаете?

— Спасибо, миссис Мейл. Я неплохо. А вы?

— Нормально. Занята очень. — Она кидает неприязненный взгляд вверх на своего брата. — Не в лучшем состоянии, что и говорить. Пресса уже в курсе?

— Не думаю.

— Вы знаете, кто я? — говорит она полисменам.

Высокий полицейский задумался.

— Да, мэм. Вроде того.

— Я миссис Мейл из Вестминстерского городского совета. Мой муж — доктор Мейл из «Нового Иерусалима». Этот господин — мой брат. Он пострадал во время Блица.

— Что за черт! — восклицает низенький полицейский, который вспотел уже никак не меньше напарника. — Я чувствовал, что здесь что-то в этом роде.

Данди Банаджи пожимает плечами.

— Сегодня он был более или менее в форме, — говорит он ей, — потом мы нашли одно место, разрушенное бомбежкой, и он узнал его. Потом мы решили покататься по реке. Я думал, что это его успокоит.

— Но вместо этого он решил выставить себя на всеобщее обозрение. Это вы попросили ту женщину позвонить, мистер Банаджи? Или Джозеф?

— Он не хотел тревожить жену.

— Она заслуживает того, чтобы ее потревожили. Она ничего для него не сделала. Разве у нее есть репутация, о которой следовало бы заботиться? Джозеф! Джозеф! Проснись!

Не открывая глаз, Джозеф Кисс начинает монотонно бубнить:

— Украденные питоны достигали около десяти футов в длину и были в конце концов обнаружены в старом аббатстве двумя болгарскими женщинами, но воры так и не были пойманы. Трент изменил политику занятости, после чего везде, где мог, отобрал на новые должности евреев, так что, когда Хопвуд вернулся, он почти немедленно потребовал отчет. «Это то, чего вы просили, — сказал Трент, — точное соответствие вашим пожеланиям». Хопвуд был озадачен: «Я никогда не говорил ничего подобного. Все о чем я просил, так это немного оживить дело. Добавить елея». Трент понял, в чем была его ошибка. «Так вы сказали „елея“»! Вот где я неправильно вас понял!» Я могу вычислить тебя, Берил. Я знаю, чего ты от меня хочешь. Чтобы снова мне проткнули ладони мясными крюками? Какое ты чудовище. Я знаю тебя, понимаешь? А они нет. Все твои таланты пропали во время войны.

Он открывает свое прекрасное лицо, и кажется, что оно сияет ярче солнца, окруженное золотым нимбом. Это лицо полубога, посланца Олимпа, лицо ангела.

— Джозеф! Здесь полиция!

— Наверное, я должен был сделать так, чтобы сюда пришла Глория. Ах!

Он соскальзывает вниз на один или два дюйма, но удерживает равновесие и опять крепко прижимается спиной к дереву.

— Выйди отсюда, Берил. Ты встретишь снаружи очень интересного мужчину. Его зовут мистер Алемада. Он орнитолог-любитель. «Я был бы профессионалом, имей я нужные документы. Но я десять раз выступал на Би-би-си и получал чек за каждое появление. Я участвовал даже в „Сегодня вечером в городе“, так что позволю предположить, что могу считаться полупрофессионалом. Что бы мне хотелось иметь, так это магнитофон. Вроде тех, которые есть на Би-би-си, но сейчас мне пока не позволяют средства. Вот райская птица. Ну разве она не красавица? Конечно, сейчас можно купить записи…» Он исчезает. Он на пути к выходу. Поймай его, Берил. Спроси его, Берил, у ворот Виктории. «Но это не то же самое, что собственные записи. Я брал магнитофон напрокат, но он не слишком хорошо записывает, даже в саду…» О, спеши, Берил! Торопись! Спроси его! Он уже ушел. Почему ты мне не веришь?

— Ты меня больше не проведешь! — Удивительно, но она, кажется, забыла об аудитории. Для Данди этот диалог кажется спором, тянущимся со времен детства. — Нет там никакого мистера Алемады.

— Разве я в этом виноват? «Покажи нам свои трусы! Покажи нам свою попку! Не буду! Не буду!» А я приходил и спасал тебя, Берил. А ты мне всегда говорила, что это я во всем виноват. Я так и не понял, за что ты так на меня злишься.

— Все из-за тебя.

— Нет, не из-за меня.

— Спускайся, Джозеф. Бернард даст тебе лекарство. Он ждет тебя в «Новом Иерусалиме». Он уже высылает за тобой карету «скорой помощи».

— Прекрати! Ты что, так ничего и не поняла, Берил?

В моем сознанье я — король!

Владею всем, чем пожелаю,

И мне по сердцу эта роль.

О чем себя ни попрошу,

Я тотчас это запрещу!

В это время в дверь «Пальмового дома» вбегают трое пожарных в полной экипировке и сверкающих золотом касках. Они несут с собой лестницу. За ними следует мисс Эсаян.

— Я с ними, — говорит она. — Мне разрешили.

— Лучше объясните нам, что мы должны делать. — Один из пожарных снимает каску, оказываясь на поверку розовощеким кудрявым блондином. — Эй, парень, будем спускаться? Ах ты черт! Да это же Джо Кисс! Привет, Джо!

Мистер Кисс явно рад встрече с этим пожарником.

— Добрый день, Дон! Как у тебя дела? Все нормально? Как женушка?

— Да все в порядке, Джо. Так значит, «чокнутый» — это ты? Жаль это слышать. — Он поворачивается к мистеру Киссу спиной и обращается ко всем одетым в форму, включая мистера Варти, который снова к ним присоединился. — Это Джо Кисс. Его знают все в нашем отделении. Я знаю его с первых недель Блица. Он спас больше людей, чем все мы остальные, вместе взятые. Он был с нами и в Холборне, когда нас туда направили. У него дар отыскивать живых людей под завалами, причем на любой глубине. Он их чуял как собака, только лучше собаки. Он спас сотни людей. Какая жалость! Бедный Джо. — Он снова обращается к своему старому товарищу: — Ты спустишься ради меня, Джо? Если я приставлю лестницу?

— Мне бы не хотелось прогонять тебя, Дон. — Джозеф Кисс осторожно, неторопливо почесывает голову. Кажется, что он сохраняет равновесие только усилием воли.

— Он будет арестован, — с отчаянием в голосе говорит старший администратор. — Я хочу прояснить этот вопрос. Нельзя позволять людям вытворять такое, где им вздумается. У нас Королевский парк, знаете ли.

— Эти мужчины — мои коллеги, сэр, — на пониженных тонах говорит Джозеф Кисс. Солнце освещает его благородные лохмотья. — Они поручатся за меня. У меня были веские причины взобраться на это дерево. У меня годовщина свадьбы.

— Боже правый, стащите же его вниз! — злобно шипит миссис Мейл.

— Вы что, хотите, чтобы мы взяли его силой, мадам? — Низкорослый полисмен говорит терпеливым тоном, выдающим неодобрение действий начальства. Его симпатии — на стороне пожарных, таких же людей действия, как он сам.

— Карета «скорой помощи» будет здесь в считанные минуты. Вам нужно просто посадить его туда.

— Эти парни скажут вам, кто я! — произносит Джозеф Кисс солидным, серьезным тоном. — Я — Кисс Спаситель, друг кошек, собак и кур!

Гигантские стручки падают с окружающих пальм и раскалываются, ударившись о железную решетку, у ног зрителей. Странный запах заполняет оранжерею так, как когда-то на заре творения мог заполнять собой целый мир, предвещая рождение чего-то нового и прекрасного.

тетка мистера Фитцмари владела одним из тех чудесных усыпанных листвой дворов за «Гэмэджиз» а потом они переехали в Джерси где как я слышал сотрудничали Патерностер-роу прежде дышала типографской краской и туманами что же на самом деле интересовало доктора Фаджита он говорил что любит современные танцы дай-ка мне побыстрей чашечку кофе если я ее вдруг выпью то улечу до неба только не предупреждай иначе не сработает его слишком долго держали на Дептфордской автозаправке из него уже песок сыпался но Церковь сильно помогала

Она жила на Ричмонд-Хилл.

Как майская заря,

Всех затмевала красотой

И так была свежа!

— Наша штаб-квартира на набережной Альберта, — говорит Дон одному из полицейских. — Речной пожарный флот.

угольный инспектор заглянул а тут еще из Летучего отряда хотят поговорить я быстро дала ему прямо в чулане под лестницей и тут кто по-вашему вдруг вваливается говорит мол пришел снять показания счетчика

С другой стороны «Пальмового дома», через по забывчивости незапертую смотрителями дверь, входит красивая темноволосая женщина с маленьким сыном. У мальчика в руках книга, и он одет в белую рубашку и шорты, белые носки и легкие парусиновые туфли. Впереди на рубашке зеленое пятно, очевидно оставшееся после того, как он полежал на траве.

— Простите, мадам. У нас здесь чрезвычайное происшествие. Мадам, мы временно закрыты. Вы должны покинуть помещение, — машет ей мистер Варти.

Смущенная миссис Маммери хватает сына за руку и разворачивает его к выходу. Обиженная, она выходит.

обжирание грудкой у них была машина и холодильник только взглянув на меню он говорит щека я сказала хорошо пускай будут щеки он говорит откуда этот запах потом мы смотрели как мимо едут танки и все что мне пришлось предъявить так это эрроловскую подписку на «Микки-Маус Уикли» между прочим у него дважды брали интервью

Со своего дерева Джозеф Кисс видит, как Маммери, Мэвис Эсаян и еще несколько человек, которых он узнает по их мыслям, медленно движутся к воротам Виктории и к реке, откуда разъедутся по домам. Потом он издает вопль. Пальма вполне естественно поддерживает его в этом положении, но оно с каждой минутой становится все более и более болезненным. Более того, волнение внизу делает дальнейшую медитацию невозможной. Теперь ему хочется расправить руки и полететь вниз, но это может повредить растениям в оранжерее. Он задумывается. В конце концов, пальмы — это его единственное воспоминание о счастье.

Как только она к нам приехала в город,

Назвали ее Изумрудным Колечком.

Полгода минуло — и имя сменили,

Прозвали ее Катериною Злючкой.

А если б была я в стране небывалой,

А если б бывала, где нету меня,

Та-тата-та-тата-та-тата-та-та!

— Попробуй приставить сюда лестницу, Дон, — говорит наконец мистер Кисс. — Теперь я спущусь. Совершенно негде побыть одному.

очередь в Дом Австралии в прошлый четверг ты ее видела у меня грудь была обожжена но следов не осталось он никогда больше не посмеет ах парень не заставляй меня вспоминать этот кровавый ужас дерьмо и то побелело

— Я тоже однажды говорил вот так, — качает головой другой пожарник, прежде чем взяться за лестницу. — Из-за того же самого, конечно. Из-за Блица. Я много месяцев провел в больнице. Я верил, что изобрел солнце и могу выпускать его, когда захочу. Но только не море. Море было врагом. Смешно на самом деле, потому что вода — твой лучший друг в этом деле. — Говоря это, он помогает разобрать лестницу и приставить к дереву таким образом, что она почти достает до грязных башмаков Джозефа Кисса.

у горы блекитнавы на заход розаны

— Никаких поляков! — Кричит мистер Кисс взволнованно. Медленно спустившись на лестницу, он оглядывается и видит сквозь стекло, что по Широкой аллее едет знакомая карета «скорой помощи». Почти испугавшись, он медлит со спуском.

— Вот и я, старина!

— Ты поедешь со мной в «скорой помощи». До самой больницы?

— Само собой. Все как ты захочешь.

— Не давай им отказать тебе. У любого, самого здорового и то случаются срывы. Ты был свидетелем этого. Только истинные безумцы разыгрывают блестящие концовки.

Он улыбается своей свирепой сестре счастливой лучезарной улыбкой и запевает новую песню.

— Полагаю, вы заплатите за ущерб, мадам?

Сухая улыбка старшего администратора оставляет ее безучастной.

Абстрактные отношения 1950

Мэри Газали чуть поворачивается во сне. Сестра Китти Додд замечает это движение, но она уже к этому привыкла и поэтому устраивается поудобнее в плетеном кресле и, перелистывая «Вуманз уикли», мечтает об отпуске и о любви. Сестра Китти Додд считает Мэри Газали чудом, спасенным от грехов мира, непорочным, благословенным. Слава богу она счастлива здесь хотя бы иногда хуже всего когда она кричит но никто ее не слышит только я и Сьюзен но Сьюзен тупа как пробка. Сестра Китти Додд ощущает себя хранительницей святыни, и к ее ласковому отношению к Мэри Газали примешиваются собственнические чувства: когда Мэри Газали привезли в особое крыло Вифлеемской больницы, сестра Китти уже работала здесь сиделкой. Когда врачи приводят своих гостей показать Мэри Газали, то адресуют их к сестре Китти, и гости задают ей вопросы. С момента появления в больнице Мэри не постарела ни на один день, все органы целы и функционируют нормально. Даже ее мозг проявляет некоторую активность, словно она находится в зимней спячке. У нее редчайшая форма нарколепсии. Известны и другие случаи, например Альфред Гордон Блаунт в «Модели». Сестра Китти знает, что с такими больными нужно просто ждать, пока они проснутся. Измерение рефлексов, сердцебиения, дыхания и так далее не говорит ни о чем, кроме того очевидного факта, что она все еще жива. Она чувствует боль. У нее в порядке все органы чувств. Ее кормят. Ее моют. Все ждут. Папа сказал, что попробует смешать что-то новое с Вита-биксом — ох, это больше чем просто готовый завтрак, это лучшее из всей продукции Витабикс даже для любителей! Он подходит к чему угодно. Это пшеница, солод, соль и сахар. Отличный продукт! Полностью готовый! Великолепный! В СОВРЕМЕННОЙ УПАКОВКЕ! А теперь положите в свою сумочку освежитель дыхания!

Следя за дымным следом падающего самолета, Мэри бежит через ворота кладбища вниз по широкой, разделяющей могилы аллее, на место его падения. Сквозь пламя кабины она с облегчением видит, что»летчик катапультировался, она ищет взглядом его парашют и замечает, что в ясном небе качается что-то темное. Она видит, как он приземляется у дальней стороны часовни, и, радуясь, что он спасся, что он в безопасности, поворачивается, чтобы покинуть кладбище через выход на главную дорогу, где почти все дома разрушены и она не может узнать ни одного магазина, но трамваи снова ходят, и ей удается добраться до угла в тот момент, когда к остановке подползает семьдесят девятый трамвай, следующий до Смитфидда. Она впрыгивает в него, словно за ней гонятся. Узнав ее, кондуктор приветливо улыбается и, сдвинув фуражку на затылок, начинает насвистывать. Она рада снова видеть его, ведь это ее старый друг Рональд Кол-мен, жизнерадостный, энергичный, веселый и необычайно воспитанный.

«Взрослый билет, Мэри?» — Он щелкает компостером.

«Да, пожалуйста».

«Бьюсь об заклад, что мы едем в гости к дедушке».

Трамвай лязгает и грохочет, вагон раскачивается и трясется, повизгивая колесами на рельсах, проложенных по тлеющим улицам северо-восточного Лондона. От разрушенных каменных зданий по-прежнему поднимается знакомый грязный дым.

«Твой парень уже сошел, да?» — Вопреки правилам Рональд Колмен усаживается напротив и дерзко закуривает сигарету.

«Похоже на то, — отвечает Мэри. — А как Клодетта?»

«Лучше, чем всегда. Она сейчас в женской вспомогательной службе сухопутных войск, делает свое дело, как и все мы. Слава богу, зима уже позади. Вряд ли в мае выпадет снег, да?»

в окнах многих аптек все еще таинственно блестит древний символ алхимического ремесла. Он сообщает прохожим о том что находится внутри

На трамвайном кольце в Смитфилде Мэри радуется, увидев, что мясной рынок по-прежнему цел. Его витражи в стиле рококо резко контрастируют с торопливостью грузчиков в измазанных кровью фартуках, которые кажутся по обыкновению страшно занятыми, хотя вряд ли здесь найдется теперь какой-либо товар. Она приходит сюда всякий раз, как только выпадает случай: в конце торгового дня, иногда после обеда. Перед войной здесь всего за пенни можно было купить кусок мяса, и даже вырезка стоила дешевле, чем в любой мясной лавке. Рядом со зданием рынка находились раньше книжные киоски, но потом их заметили те, кто сбрасывал зажигательные бомбы. Немцы поджигали библиотеки и газетные киоски по тем же самым причинам, по которым сжигали книги у себя в стране. Вся Фаррингдон-роуд заполнилась грудами черного пепла, похожего на человеческий прах, и только по какой-нибудь не до конца сгоревшей обложке посреди этой кучи можно было догадаться, что это были книги. Она пробирается к красным, золотым и голубым витражам виадука, повисшего над ее родной долиной. Как и собор Святого Павла, Холборнский виадук выдерживает все налеты и продолжает пропускать автобусы, следующие с востока на запад или от Оксфордской площади до Сити над полностью разрушенной территорией, ведь немцы уже сровняли с землей все здания отсюда до Чартерхаус-стрит. Через развалины, на которых играют в прятки маленькие мальчики и девочки, а старики копаются среди осколков кирпичей в надежде найти какое-нибудь утраченное сокровище или пропавший документ, проложены временные деревянные настилы. По другую сторону Фаррингдон-роуд находятся районы Саффрон-Хилл и Блидинг-Харт-Ярд: бомбежки хотя и коснулись их, но все же разрушили не полностью. Она вспоминает, как тротуары шевелились, поднимались и обрушивались, как океанские волны, вспоминает ужасный жар и еще ветер, словно сдирающий с тебя одежду, словно выжигающий у тебя глаза. Она оглядывается вокруг, ищет свою желтую куклу.

Когда муж начинает вот так, можешь быть уверенау него что-то на уме.

«Время прошло в Стране грез», — говорит Берил Орд, одна из любимых радиогероинь Мэри довоенной поры.

Берил может сделать так, что вы поверите, будто она — Грета Гарбо, Грейси Фиддз, Джесси Метьюз, словом, кто угодно, и хотя сейчас она притворяется Морисом Шевалье, Мэри ее узнает. Кружась, Мэри здоровается с очередным персонажем Берил, длинное лицо которой насмешливо, как всегда.

«А вот и Мэри! — Она говорит с ливерпульским акцентом. — Давненько не видела тебя на радиостанции. Ты болела, милочка?»

«Я опять ходила на кладбище, искала свою куклу и своего парня. Его самолет сегодня упал, но он спасся, и вот я здесь!»

«С твоей куклой тоже все в порядке, милочка. Я видела ее пару дней назад. Несколько воздушных налетов не повредят ей. Но если хочешь, мы дадим по радио сигнал SOS».

«Это, наверное, слишком! — смеется Мэри. — Тысячу лет не слыхала тебя, Берил. Когда все это кончится, я снова буду слушать радио».

«Я была очень огорчена, узнав о твоей бабушке. Но она ведь не мучилась?»

«Думаю, нет. — Внезапно Мэри чувствует обиду, но не показывает вида, боясь, что Берил уйдет. — Ты сделала новую прическу? Волосы стали виться». — Она касается пальцем рыжего локона.Дни поста 355

«Да, милая, ей здесь гораздо лучше, чем там».

«О да. И мне тоже» — Пытаясь засмеяться, Мэри вздыхает и присаживается на старый стальной сейф, валяющийся среди каменных развалин. С несчастным видом смотрит она на Темзу, все еще покрытую туманом.

«О да». Напоминает то время, когда по обоим берегам реки стояли ряды столбов, а к ним были привязаны женщины. Они горели под жарким солнцем, как свечки, и от их жира исходил тошнотворный смрад. То ли солдаты побежденной армии, то ли казненные бунтовщики. Мэри не может вспомнить ни причин, ни обстоятельств.

«Эй! — Берил Орд меняет маску. — А это кто?»

Мэри напрягает память.

«Грейси Фиддс. Спой нам песенку, Грейси».

«Фотокарточку отца поверни к стене, навсегда остался он на войне…» Она берет Мэри за руку, и они бегут вприпрыжку по шатким мосткам, а по обе стороны в развалинах копаются люди, пытаясь спасти то, что еще может пригодиться. Их головы закутаны мешковиной, а лица серы от пыли. Вскоре они уже взбираются по качающимся деревянным ступенькам на сам Виадук. Мэри с удивлением разглядывает знакомый мост под таким необычным углом.

«Что ж, — говорит она, — он не изменился, правда? Так немцы не победили?»

«Мы их побили. Точнее, русские. Это не имеет значения. Но герр Г. и все эти нарцисты никогда не имели значения».

Одетые в ситцевые платья с короткими рукавами, они облокачиваются на почерневшую темно-красную балюстраду рядом с гербом Сити и весьма надменной греческой леди, олицетворяющей Коммерцию. Они рассеянно глядят на юг и восток, любуясь собором Святого Павла и Блекфрайарз. Передавая друг другу одну сигарету, по другой стороне мимо них проходят трое пожилых людей в форме войск местной обороны и садятся на медленно движущийся автобус. В общем, однако, Хай-Холборн и Виадук выглядят пустынно.

«А что, все эвакуировались отсюда, Берил?»

«Боюсь, что большинство умерли», — сочувственно разводит руками комедиантка.

«Но все выглядит очень мирно». Подавив слезы, Мэри снова смотрит на реку и удивляется, что туман исчез. Осталось всего несколько черных столбов, а тел уже нет. Против чего они бунтовали? Против войны? Она замечает на реке два странного вида судна.

«Они чистили дно, — говорит Берил. — Вытаскивали все эти булыжники. На Фаррингдон-роуд было наводнение. Фрицы перебили все водостоки и канализационные трубы. Как будто все исчезло и старая река вернулась. Там, где находились мы, было не так уж плохо, но они разбомбили церковь Святой Анны в Сохо. Это был самый уродливый шпиль в Лондоне, и уцелел только шпиль! — Берил хихикает и поворачивается к Джорджу Роби, премьер-министру веселья: — Но ведь король и королева были великолепны, не так ли? Закатав рукава, они ворочали кирпичные кучи, пели песни и угощали всех чаем!»

Мэри удивлена:

«Я думала, они уехали в Канаду».

«Они собирались. Конечно, вначале они совсем не пользовались народной любовью».

«Я была там. Мы освистывали их. Богачи. Люди говорили: „Что они понимают?“».

«Они по-прежнему богаче любого из нас», — произносит Берил с шотландским акцентом, и Мэри не может определить, кому она теперь подражает.

«Поначалу они слишком задирали нос, — говорит Мэри. — Сплошное сочувствие и ни чашки чая, как говаривала моя тетушка. Но я думаю, что они просто стали такими, какими хотели их видеть люди. Этим они и удержались. И отдавать Букингемский дворец несчастным погорельцам не потребовалось».

«Не совсем так, дорогая. — Берил в образе Герти Лоуренс подмигивает своей подруге. — Им потребовалось приложить чуточку дополнительных усилий. Просто они не хотели заходить слишком далеко».

«Они все еще кажутся мне обманщиками», — мрачнеет Мэри.

«Я думаю, что в Стране грез ценности немного иные. — Берил хочет сменить тему. Она в целом достаточно консервативный человек, и такое проявление нелояльности ее смущает. — Я когда-нибудь рассказывала тебе о том, как однажды потерялась на крыше почтамта в Маунт-Плезант? Мне сказали, что можно срезать путь, если выйти через такую-то дверь на плоскую крышу и потом войти в другую дверь. Это было еще до начала моей карьеры. Я тогда работала курьером. Так вот. Я нашла дверь с выходом на крышу, но, хоть убей, не смогла обнаружить вторую дверь. Сквозь застекленную крышу я видела людей, которые сидели и работали за письменными столами, я стучала в окна, пытаясь узнать у кого-нибудь, куда мне идти. Но никто не замечал меня. Начался дождь. Там наверху были только конторы, никаких сортировочных комнат или чего-то в этом роде. И представь, что я в конце концов там углядела! Мелочь, конечно. Но я увидела там двух женщин. Двух женщин, заметь, которые целовались и обнимались. Что скажешь?»

Мэри изо всех сил пытается понять, что же могло в этом быть такого замечательного, но воображение ее подводит.

«Я жила как раз за Маунт-Плезант. Знаешь Феникс-лейн?»

Берил явно разочарована. Она смотрит на часы.

Мэри не знает, как вернуть расположение Берил.

«Наверху? Стеклянная крыша? О боже!»

«Вот и мой автобус, — рассеянно произносит Берил. — Через полчаса у меня передача. Ну пока, не плачь, деточка, вытри глазки. Береги себя, милая».

Она вскакивает на подножку автобуса номер 25, ползущего по Виадуку в сторону Вест-Энда, и машет со ступенек, поднимаясь на второй этаж.

Мэри смотрит, как она усаживается на заднее сиденье и зажигает сигарету.

«Извини, — пожимает плечами Мэри. — Наверное, я не гожусь для этого мира». Так говорила ей когда-то бабушка, улыбаясь и гладя ее по щеке. И это означало одобрение.

Мэри медленно идет по несгибаемому железному мосту к станции «Холборн», балки которой светятся на фоне бледно-голубого неба, как рыбные кости. У разрушенного кирпичного входа с искореженной каменной облицовкой Мэри видит своего отца в форме цвета хаки, с офицерским ремнем и в кожаных крагах. За спиной у него винтовка «ли-энфилд». Он охраняет вход. Поправив фуражку над золотисто-зелеными глазами, он улыбается ей и посылает воздушный поцелуй:

«Здорово, малыш! Если появится офицер, сразу отойди. Я скажу, что ты спрашивала дорогу. Как мама?»

«Я слышала, что она уехала в Канаду вместе с королевской семьей».

«Это было бы на нее похоже. Но у нее есть и хорошие черты».

«Но я слышала, что королевская семья вернулась. Может, и мама с ними».

«А почему бы не спросить их самих, любовь моя? Они сейчас внутри. Потом скажешь мне, если что узнаешь». Он подмигивает ей и снова улыбается.

Мэри входит в просторный вестибюль, на покореженных железных балках которого полным-полно птиц. На мгновение к ней на плечо присаживается маленькая пустельга. Бетонное пространство вестибюля пусто, лишь у выходов на платформы торчат несколько носильщиков, а у билетной кассы за карточным столиком за чашечкой чая сидят король и королева. Когда она приближается, они глядят на нее. Король Георг очень худой, «худосочный», сказала бы бабушка, почти бесплотный, больше похожий на школьника, а жена рядом с ним — как маленькая пухлая кукла. Мэри кажется себе неуклюжей.

«Извините, что я не делаю реверанс. Меня неправильно воспитали».

«В любом случае, забавно, — говорит королева Елизавета. — Как поживает ваш папа? Хорошо?»

«Он сказал, чтобы я спросила у вас, вернулась ли моя мама из Канады».

Глядя через стол на мужа, королева кажется встревоженной. Король Георг складывает перед собой руки:

«Вашей матушки ззз-десь нет».

Мэри забыла о его заикании.

«Не утруждайте себя».

«Он помогал вытаскивать тела. — Королева Елизавета промокает рот изящной салфеточкой. — Бедняжка. Он никогда не отличался хорошим здоровьем. Я обвиняю во всем его брата. А как звали твою мать, дорогая?»

«Нелли Фелгейт. Это моя бабушка Фелгейт сказала мне, что мама в Канаде».

Король Георг достает пачку карт и начинает раскладывать пасьянс.

«Это его успокаивает. — Королева Елизавета смахивает со лба бисеринки пота. — Мы не знакомы с Фелгейтами, дорогая. Не так ли, Дейви?»

«Не припомню ни одного с тех пор, как вернулся из К-к-ка-нады».

Его жена многозначительно смотрит на него:

«Но мы не были в Канаде с начала войны».

«Это было еще до войны, — говорит Мэри. — Может быть, лет пятнадцать назад. Ну то есть, мне же не так много лет».

«Что ж, как вы видите, вашей матушки с нами нет. — Королева становится более резкой. — Она никогда не была замужем за твоим отцом. Официально. Он был солдатом. Сегодня здесь, завтра там. Ей следовало подумать об этом заранее. В отличие от многих других вам повезло, что миссис Фелгейт присматривала за вами. И дедушка тоже. Хотя они могли делать это и лучше».

«Вы ошибаетесь, — говорит Мэри. — То есть в том, что вы говорите, есть какая-то ошибка, потому что вы никогда бы не сказали так о моем дедушке, если бы знали его. Он говорил, что вы позорите нашу страну, что вас следует изгнать, а всю вашу собственность перераспределить!»

«Мы — дух этой страны, дитя мое! — Королева Елизавета гневно складывает ручки на круглом животике. — Постыдитесь!»

«Он говорил, что вы тупые сумасброды. Если бы для того, чтобы сохранить единство империи, нам была нужна монархия, мы бы вполне обошлись куда более дешевой, чем ваша!»

«Фелгейты были такими заурядными! — сердито фыркает королева. — Не лучше, чем Газали. Потомки морских пиратов. Отребье самого низкого сорта. Вам должно быть стыдно. Но мы к этому привыкли. Вы думаете, мы не читали, что о нас пишут в газетах? Но, как говорится, живи и давай жить другим. Тебя могли бы отправить в темницу. Да-да. Или насадить твою голову на копье, у Ворот изменников».

Когда Мэри угрожают, она всегда начинает дерзить еще больше:

«Дедушка говорил, что в глубине сердца вы дикие гунны, и что рано или поздно вы покажете себя в истинном свете. Он говорил, что, когда вы приехали сюда, у вас не было даже ночного горшка, а теперь владеете половиной нашей страны!»

«Н-н-никто не говорил, что мы совершенны, — отрывается от карт Георг VI. — Успокойся, малышка. Идет война. Нам нужно держаться вместе. У меня был т-трудный день. И у т-твоей мамы тоже».

«Осторожно! — Королева встревожена. — Кто сказал, что я и есть ее мать?»

«С-сорвалось с языка. П-прости, любовь моя». Король Георг переворачивает две карты.

Теперь Мэри вцепилась в них, как терьер в свою добычу, и уже не отстанет.

«Дедушка говорил, что вас нужно выдворить из Лондона и заставить жить в деревне. А если вам там не понравится, сказал он, то вы должны уехать в Шотландию и жить там. Но такое он предлагал только тогда, когда бывал в добродушном настроении. Обычно у него наготове были для вас фонарные столбы».

«Деточка, ваш дедушка умер. — В облаке бело-голубого шифона королева Елизавета садится. — И вся ваша семья тоже. Так что отправляйтесь восвояси. Теперь вы совсем одна».

Возмущенная этим ударом ниже пояса, Мэри нападает снова:

«Он сказал, что вы не изменились, то есть внутри, под маской. Думаю, он был прав. Что вы сделали с его пенсией?»

«Никогда ее не т-трогали. — Не оставляя пасьянса, король Георг ослабляет галстук. — П-послушай, если ты будешь п-про-должать в том же духе, я вызову полицию. Мы не обязаны т-терпеть этот бред. Мы делаем свое дело. Все так г-гово-рят».

«Кроме тех, в Ист-Энде»

«Пуп Земли этот Ист-Энд! — Королева уже овладела собой. — Это все иностранная пропаганда, это пятая колонна и прочие агитаторы будоражат простой народ и внушают ему недовольство. Мы спускаемся к ним и проявляем заботу. Скоро все успокоится. Мы даже детей с собой берем. И они тоже носят форму. Чего же больше?»

«Пенсию можно было бы и вернуть!» Мэри знает, что разъярилась так из-за дедушки. Ему бы понравилось, как она использовала этот шанс, и она знает, что сделала это ради него. Если она перестанет накручивать себя, то они перестанут казаться ей ужасными. В конце концов — люди как люди.

«Никто не отбирал у твоей семьи пенсию, насколько я знаю».

Мэри решает, что с нее хватит. Вернувшись к выходу, она обнаруживает, что отец ушел. Может быть, из-за ее плохого поведения его сняли с боевого поста.

«Папа?»

А может, он дезертировал?

За ней устремляется целая туча полицейских, и она сворачивает на Холборн и бежит до Хаттон-Гарден. Полиция устремляется по ложному следу вниз по лестнице на Фаррингдон-роуд, которая блестит от воды, так как начинается прилив. Мэри испытывает душевный подъем, как будто она только что сделала что-то стоящее, как Патрик. Она так счастлива, как много лет уже не была.

«Скажи, что именно тебе нравится в Стране грез?»

Весело насвистывая, она идет в сторону Тоттнем-Корт-роуд, твердо зная, что если дальше пройти по Шефтсбери-авеню и вниз по аллее Молл через парк Сент-Джеймс, то она увидит Букингемский дворец в виде кучи щебня и серых камней на дороге. Иначе почему тогда король и королева сидят за карточным столиком на станции «Холборнский виадук», пьют чай и раскладывают пасьянсы, как любая другая бездомная супружеская пара? Она чувствует себя немного виноватой: не слишком ли сурово она с ними разговаривала? Но прежде всего она верна своему покойному деду. Более чем верна.

Британия умеет веселиться!

Перевернув страницу «Вуманз уикли», сестра Китти Додд вдруг испытывает прилив хорошего настроения, который, как она убеждена, исходит от ее пациентки. Вот что в будущем году мы адресуем всему миру на Фестивале Британии. На следующей странице вы видите джемпер, носить который будет, наверное, очень весело, поскольку на нем вышит символ Леди Фестиваля, и смоделирован он в легком летнем стиле!

Сестра Китти Додд берет присланный ей бесплатный буклет, рассказывающий об удивительных мероприятиях и выставках Фестиваля. Сама она уже решила для себя, что именно хочет посмотреть, а теперь собирается послать брошюру своему брату в Корк. Он просил об этом, потому что хочет приехать на Фестиваль вместе с женой и посмотреть все самое лучшее.

Не трубила труба, барабанная дробь

В этот час была не слышна,

Лишь туман наплывал на холодный причал,

И терялась вдали земля.

Оказавшись снова на Сохо-Сквер, Мэри садится на свою обычную скамейку, чтобы отдохнуть в мягком тепле, которые оставили за собой солнечные люди. Слева от нее Гермиона Джингольд, а справа — Джун Хейвок.

«Вот это и есть жизнь? А, мои дорогие?» И Гермиона смеется своим утробным смехом.

Светло-желтая причудливая форма, в которую одета Джун Хейвок, придает ее лицу желтоватый оттенок. Обидится она, если ей сказать?

«Я видела твою куклу, Мэри. Помнишь какую? Королевская семья пыталась найти ее для своей маленькой девочки».

«У них больше нет маленькой девочки. Но я буду рада, если ты присмотришь за куклой, когда ее увидишь». Мэри особенно нравится Джун.

«Она скоро вернется из Канады, я в этом уверена. Знаешь, сколько теперь стоит билет? Больше двадцати фунтов. — Джун открывает пудреницу и хмурится, взглянув на себя в зеркало. — Вот что значит не кушать как следует. А вот и мальчики».

Из-за угла с Фалконберг-стрит сворачивают трое морячков: одного роста, плечом к плечу, они идут ровным шагом, насвистывая песенку.

Джонни вновь пустился в море,

На соленый океан,

А подружка в Ливерпуле

Может волю дать слезам…

«Кажется, вы не прочь немного поразвлечься? — подмигивает им Гермиона. — А ну, бравые молодцы! На месте стой, раз-два! Только что сошли на берег?»

«И часа не прошло, дамочки! — говорят они в унисон. — Идем в город!»

«Ищете компанию?» Джун поправляет прическу.

«Добрый день… мальчики», — говорит Мэри. Ей не хватает уверенности подруг, и она едва не теряет самообладание. Ей хочется хихикать.

«Не тушуйся!» — бормочет ей Гермиона.

«Я порядочная женщина. Замужем».

«Нет, дорогая. Уже нет. Ты хорошенькая юная вдовушка».

«Патрик умер?»

«Давным-давно».

«Я видела его самолет. Мне казалось, недавно».

«Так часто случается в Стране грез».

Сестра Китти Додд замечает легкое изменение в дыхании своей подопечной, проверяет аппаратуру, трубки и провода, подключенные к Мэри Газали, и, не обнаружив ничего странного, опять погружается в свой журнал. Крис настроилась на любовь. Теперь ей не хотелось ничего другого, кроме как лежать в объятиях Жана-Луи, наслаждаться его ласками. Ей не на что было больше надеяться в этом мире! То и дело она ловила его взгляд на обнаженных женских плечах, но особенно ей было приятно, когда он смотрел на нее.

Рука об руку компания женщин и моряков весело берет курс на Пиккадилли-Сёркус. «Я скажу вам по секрету, мне по нраву парень этот!» Мэри чувствует, как слабеют ноги. Она не представляет себе, куда идет и к чему придет. Тем не менее она наслаждается бодрым весельем моряков. Вряд ли они опасны. Мэри начинает насвистывать вместе со всеми: «Эй, на корабле! Эй, на корабле!» Делая то же, что и все, она ощущает, как тает ее беспокойство. Она все еще гордится тем, как вела себя, и уверена в том, что и ее дедушка гордился бы ею, и даже бабушка гордилась бы, хотя бы и виду не подала. Вокруг — бледные краски, бесконечное разнообразие пастельных тонов: никогда она не видела Лондон чище, чем сейчас. И даже руины кажутся вымытыми и свежими.

«Ну, теперь ты знаешь, какие они, моряки!»

Она думает, а не съездить ли в Уиндмилл, где они с Патом так здорово провели время, когда он приезжал на побывку. Спою я тебе песенку, рассею печаль, сказал той ночью Патрик, перед тем как улетел, а дом рухнул. — Легко и свободно задул ветерок…

Джун Хейвок с мальчишеским задором марширует рядом со «своим» Джеком:

«Откуда ты, моряк?»

Губы у него малиновые, глаза голубые, как Средиземное море. Он еще совсем юн, и кудри столь светлые, что кажутся белыми.

«Служил в конной гвардии, но не смог выдержать. Каждый вечер приходилось драить чертовы шлемы и нагрудники, начищать пряжки, а кругом сплошные педики, которые пытаются тебя закадрить! Солдаты для маскарада!»

«Друг моего Пата говорил то же самое», — кивает Мэри и вытаскивает из маленькой бархатной сумочки жевательную резинку. Все берут по пластинке, не сбавляя шага.

Теперь они идут вниз по Шефтсбери-авеню. В магазинах полно ярких сладостей, словно ожидаются солнечные люди.

«Послушайся моего совета, — говорит его друг, беря Мэри под руку, — займись бытовыми химикатами. Или электричеством. После войны в этих областях будет бум! Пошевели мозгами! Ребенком я жил здесь неподалеку».

«И я тоже! — Мэри рада, что он вернулся к обычной беседе. — А где?»

«Сразу за Лезер-лейн. У Хаттон-Гарден. Знаешь?» — Он поднимает брови.

«Наверное, мы раньше встречались».

«Мы любили прохаживаться взад-вперед по Хаттон-Гарден, поглядывая под ноги. Все надеялись, что какой-нибудь тип обронит „камешек“. Ты же знаешь, эта улица — самый большой рынок бриллиантов в мире. Больше, чем нынешний Амстердам».

Гермиона слегка вырывается вперед. Именно она решает, куда идти дальше.

«Мы пойдем смотреть мюзикл, — объявляет она им. Что-нибудь стоящее, с Фредом Астером. Он такой лапочка. Люблю смотреть, как он порхает».

«Да, от него глаз не оторвать!» — смеется Джун своим чудесным дерзким смехом.

«У моего отца была лавка на Лезер-лейн. — Моряк более настроен на то, чтобы поддерживать обычную болтовню. — Товар скобяной. Щипцы по шесть пенсов, но девять — за пару. Работал в бесконечной запарке. Но честность его безгранична была. Так ты, значит, тут же когда-то жила?»

Мэри чувствует, что теряет ниточку разговора.

«На Калторп-стрит. — Она колеблется. — Сначала мы жили в Пибодиз, но потом у нас появился собственный дом. Со скатертью на столе и дорожкой на лестнице!»

К ней возвращается прежнее ощущение победы, а взгляд моряка становится более уважительным:

«Папа был помощником хозяина клуба на Перси-Сквер. Всегда хорошо одет, в пальто из верблюжьей шерсти. Его принимали за главаря джаз-банды».

На Серкус она опять видит Эрота, сверкающего золотом и серебром на колонне цвета изумрудного стекла. Мэри чуть не задыхается от удовольствия. Моряк Гермионы оборачивается к ней:

«Рон играл с Гарри Роем, не так ли, Рон? Обычно на тромбоне. И сейчас еще играет. Ты должна услышать его. Он в нашем корабельном ансамбле. После войны ты опять вернешься к Гарри Рою, а, Рон?»

«Если он возьмет меня», — отвечает моряк Мэри и опять начинает насвистывать.

Вчера тебя увидел и сразу вспомнил все.

Едва тебя увидел и сразу вспомнил все.

Ты с парнем танцевала, но я тебя узнал.

И ты меня узнала. Я тоже танцевал.

«Построенный на руинах Бедлама, вокзал Ливерпуль-стрит был назван в честь лорда…»

Когда они сворачивают с Шефтсбери-авеню на улицы с магазинами, полными солнечных людей, лица становятся менее четкими. Голоса остаются ясными, но вскоре ее спутники уходят своей дорогой в сторону площади, оставляя ее посреди деловитой толпы. Мэри абсолютно счастлива, ибо солнечные люди защищают ее. Со всех сторон до нее доносятся обрывки разговоров. Она ныряет в стоящую на бульваре карету. «Опять ноги отекли. И о чем только я думаю. Да, точно, в Брентфорде. Мы встретились на бечевнике. Да, это было чудесно. Да». Мистер Блэкер эмигрировал с Борнео в сорок восьмом послушала бы ты как он распинается об анархистах картежниках и так далее это просто потрясающе правда всю резину у него забрали но все равно если тебе нужно сделать каяк обращайся к нему кофе его погубит он позвал к себе ту девушку и показал что надо делать она не рассказывает светлое воспоминание ни ссор ни размолвок безмятежные ручьи а вы почувствовали как вдруг повеяло холодом откуда-то хлынул свет и мы поняли что гора внизу он застрелил своего сына и явно хотел сам застрелиться врач наблюдал меня три года поприветствуем же Уолтера Деламара за штурвалом своего «ДугласаDC-3» он возвращается из Австралии где гостил"у родственников повезло дуре это уже третья попытка в следующий раз не буду ей мешать

Солнечные люди снуют туда и сюда, занимаются своими делами в маленьких магазинчиках и кафешках Сохо, покупают билеты в кино и театр, сидят в барах и болтают друг с другом. Что наши мальчики привезли домой с Континента? Ничего существенного по сравнению с тем, что американцы нашли на Востоке. Все, чего я прошу, это бескровная смерть.

Мэри Газали делает глоток розового коктейля. Будто я снова маленькая девочка, думает она с удовольствием.

торя новый путь и глотая обиду убивай или будешь убит она замещает свою мамочку что мне теперь боготворить спрашивается мы приводнились ей принадлежит не только мое сердце но и мое перо с грохотом посыпалась растопка так мы познакомились с миссис Газали

— Миссис Газали? — Сестра Китти Додд иногда говорит со своей пациенткой. — Все в порядке, дорогая? Все хорошо? — Она подходит к окну и открывает его, вдыхая довольно приятный запах сырой сирени. — Все наши психи сегодня гуляют на лужайке.

но по крайней мере цветы пахнут чудесно. Первоцвет барбарис и белена ей приходилось покупать все это в большом количестве в чайнатауне там это сейчас и продают в Лаймхаусе только там но от Лаймхауса мало что осталось ей-то откуда знать в отсветах пожара ее тень металась по стенам при чем тут солнце у этой ведьмы был кот его звали Гог старше чем Лондон сказала она и что ей теперь делать всю лавку разбомбили и ателье жуткая вонь от горящих снадобий и химикатов как бензин только хуже мне казалось в этом дыме сейчас начнет мерещиться всякое ну знаешь как в тех фильмах но наверно зря я так в районе от нее было больше вреда чем пользы а потом ее привезли сюда

Впервые выходящая в свет девушка может обойтись белым с оборочками платьем дебютантки, напоминая Мерль Оберон в ее одеянии с венецианского бала. Во воздушное платье до пят всегда можно украсить бумажными розочками и надеть на волосы венок. Сестра Китти Додд качает головой. Ей тоже надо подыскать себе костюм — для ежегодного благотворительного бала, через выходные. «Лично мне нравится мода времен Карла Второго со всеми этими кружевами, атласом, лентами, рюшами, дорогими тканями… но также многое можно почерпнуть из эпохи рыцарей Круглого стола, или из фильмов о красавчике Бруммеле, или из пьес Оскара Уайльда: турнюры, огромные шляпы, вычурные бальные наряды…»

«О боже, как я объелась!»

Мэри Газали отрывается от напитка и видит свою подругу Мерль Оберон: одетая в роскошное платье, та торопливо идет по Одд-Комптон-стрит с таким видом, словно опаздывает на свидание. Она с облегчением улыбается, узнав Мэри:

«Мэри, дорогая! Я думала, ты уже покинула эти края. Я собираюсь держать все в своих руках. Но кто научит меня? Какое это имеет отношение к солнцу? Я что-нибудь выиграю? Там был огонь пожара, метавшийся по комнате. Чья это голова? Ты встречала когда-нибудь Фредди Бартоломью? О Мэри, пойди и выпей чашку шоколада у „Радис“. Это страсть как вкусно. Ты снова замужем?»

Мэри встает и горячо обнимает Мерль. Та пахнет восхитительными духами. «Ты шла на вечеринку?»

«Я только что из Венеции. Они днем и ночью проносятся над мостами на бреющем полете. Сплошные связисты. Взяли потом и приводнились. Нет, ты только взгляни!»

Мерль сделала такой непередаваемо драматический жест, что Мэри на миг испугалась. Но оказалось, что подруга показывает всего лишь на двери французской кондитерской. Она с облегчением рассмеялась:

«Какое это имеет отношение к солнцу?»

«Спроси у них в Калифорнии, дорогая. — Бледно-голубым веером она смахивает крошки с металлического стула и деловито усаживается. — Эти люди проводят половину своего времени в деловых разъездах. Пересекают Лондон то в том, то в другом направлении по меньшей мере десятки раз в месяц. Как будто собирают сведения о ком-то. Я начинаю задумываться, а нет ли в этом какого-нибудь умысла? Ну вроде того, как действовали раньше гильдии нищих или другие уличные шайки. Доктор Мейл прибыл. — Она смотрит на подошедшую к ним взять заказ краснолицую даму, которую все здесь называют Миссис Клёцка. — Пожалуйста, миссис Ди, два кофе с молоком. Ты довольна, Мэри? Что ты о нем думаешь?»

«Я еще с ним не встречалась». Мэри стесняется своего платья из набивного ситчика.

«Так ты и не встретишься с ним, дорогая. Сколько во всем Лондоне клиник? Таких, какие он хочет открыть? Допустим, нам станет полегче. Ее кожа всегда была темной или ты думаешь она стала такой от огня? Хотя от огня становятся красными, да, Мэри? А потом черными. Могу предположить, что ты оказалась на промежуточной стадии и могла стать коричневой. В долю секунды. Как цыганка! С другой стороны, у Мэри такая нежная, бледная кожа. Да, Мэри, дорогая?»

С удивлением Мэри обнаруживает, что, кажется, задремала. Она уже давным-давно лежит в своей постели.

«Ты что-то говорила о костюмах? О бале?»

«Если в своем костюме ты хочешь выглядеть забавной, то что ты скажешь о двадцатых годах? Будь уверена, никто не удержится от смеха, увидев тебя в одежде двадцатипяти-или тридцатилетней давности. Тот период был недооценен и буквально напрашивается на новое, карикатурное прочтение. Что скажешь, например, о прическах в стиле "консервная банка ", со всеми этими петельками и спущенными на лоб локонами, и о ветвящихся орнаментах, о платьях с низкой талией и шалями, о чулках абрикосового цвета ? Я вдруг сообразила, что одежду того времени можно отыскать в сундуках на чердаке у тетушки или кузины, потому что сейчас эти костюмы стали почти "историческими "».

«У меня нет тетушек, кажется, — говорит Мэри. — Но кузины, должно быть, есть. Однако они не намного старше меня. И я не знаю, где их искать».

«Мы могли бы подумать о переводе определенных больных на амбулаторное лечение при условии, что они будут регулярно посещать свои клиники. Стоит об этом подумать. Давно вы у нас?»

— Почти двадцать лет, сэр. — Сестра Китти Додд откладывает свой журнал.

«Баю-бай, спокойной ночи! Вышел в путь уже молочник…»

Мэри и Мерль остановились на Флит-стрит, чтобы выпить по чашке горячего шоколада. Туда и сюда мимо них проезжают запряженные лошадьми фургоны и такое множество разнообразных автомобилей, как будто дефицита бензина не было и в помине. На той стороне улицы они замечают пару: кипучую Джанет Гейнор и Нильса Астера с довольно кислым выражением лица. Он останавливается у огромной каменной стены — Мэри кажется, что это тюрьма «Флит».

«Эти ворота по-настоящему пугают меня всякий раз, когда я прохожу мимо. Так же как и тебе, однажды мне пришлось побывать за ними. То, что происходит там, ужасно».

Мэри пытается им помахать, но Мерль, очевидно, не хочет, чтобы кто-нибудь из них ее заметил. Мэри опускает руку.

«Этот человек — свинья, — говорит Мерль. — Странно, что он на свободе. Не могу даже сказать тебе, что он сделал своей жене».

«Дармоед и тунеядец, у него на лбу написано».

«Это еще слабо сказано».

Мерль настроена необыкновенно критично. Сзади за столиком вполголоса беседуют две солнечные женщины. «Потом ты входишь. Не думай ни о чем. Не думай, что он выглядит смешно. Он не так уж изувечен знаешь но все же сделай себе свежий макияж ему нравится когда ты выглядишь великолепно это его приободрит помни об одном страдать совершенно не нужно он не грустит скоро он опять придет в норму не беспокойся говорят это похоже на реставрацию…» Мэри пытается повернуть голову, чтобы получше разглядеть женщин, но Мерль останавливает ее: «Не покидай меня, Мэри, дорогая. Ты мне нужна».

Польщенная, Мэри наклоняется к своей подруге:

«Я уже сказала тебе, какое красивое у тебя платье? Жаль, что тебя не было с нами раньше. Нам было по-настоящему весело. С тремя матросами. Что с тобой?»

Мерль опускает глаза, но ясно, что она готова расплакаться.

«Перед тем как прийти сюда, я работала в цирке. Работала, пока его не закрыли. А теперь в Лондоне нет зимнего цирка, только в Париже, на Бульвар-де-Темпль. Знаешь?»

«Я никогда не бывала в Париже, Мерль».

«Большой разницы нет. Думаю, что нет разницы и между прошлым веком и нынешним. Я имею в виду, стало ли нас теперь больше?»

Она поднимает глаза, чтобы убедиться, что Нильс Астер и Джанет Гейнор уже ушли. Она почти шепчет:

«Я имею в виду тех людей, которым нужны таблетки. Прости за эвфемизм, дорогая, но нам ведь не разрешено употреблять слово „сумасшедший“, не так ли? Что скажешь? Мы когда-нибудь выберемся отсюда?»

«Сейчас у нас будущего нет, — ласково говорит ей Мэри. — Для меня, во всяком случае. Я словно приклеилась к настоящему. Если ты принимаешь это как данность, то со временем можешь избежать ответственности. Для всего остального я слишком слаба».

«Ты слишком сурова к себе. Я все еще очень хорошая актриса. Между нами, конечно. Дети всегда переносят боль намного легче, чем взрослые, не так ли? Не потому ли это, что они не испытали настоящего наслаждения? Ох, Мэри, да я не отличу своей задницы от локтя, как говаривал мой дедушка! Здесь очень мало людей, которые хотя бы раз не воспользовались псевдонимом. — Мерль вздыхает. — Как твой папа».

Мэри испытывает к Мерль горячее сочувствие, но не знает, чем ей помочь. Она допивает шоколад и откидывается на стуле, чтобы посмотреть на улицу.

«У меня была старая, времен Первой мировой войны, фотография одного мальчика. Я думала, что он вполне мог бы быть моим отцом: очень юный парнишка с почти девичьим личиком. Но у него на форме были сержантские нашивки. Я раздобыла лупу и пыталась разглядеть кокарду на фуражке, но это мало что мне дало. Вероятно, он был человеком образованным: у него был красивый почерк. Я думала, что он был джентльменом. Наверное, он уехал в Канаду и мама за ним, но бабушка никогда не слыхала о них больше, и, конечно, они не были женаты. Эта кокарда на фуражке была в виде какого-то животного, может быть оленя. На фотографии было написано „Искр, ваш Эдвард С. Эванс“, но, думаю, тебе все это неинтересно».

«Ну, теперь-то он уже, наверное, умер, — заботливо говорит Мерль. — Я бы хотела больше помочь тебе, но мой огонь… Он питается моей кровью вот почему я такая бледная моему пламени так много нужно и все же есть некоторое утешение если представить себе сколько других женщин не выжили в огне в Дрездене в Токио в Мадриде они нашли ее в Ричмонд-парке она сказала что последовала за Робином Гудом в Шервудский лес, но мы не нашли никакого Робина Гуда хотя и наткнулись там на оленя убитого двухфутовой стрелой с оперением цветов Королевского общества любителей стрельбы из лука четырнадцатого века но и в наши дни тоже встречается немало таких любителей мне сказали что они так и не поймали мистера Гуда кто бы он ни был но он уложил по меньшей мере трех оленей…»

«Это противозаконно, не так ли? — Мэри берет Мерль за руку. Глаза ее подруги стали горячими и плоскими, как у солнечной женщины. Зрачки фактически исчезли. — Я имею в виду убийство королевского оленя. Но ты ведь была там. Ты должна знать».

«Это абсолютно противозаконно. — Мерль берет себя в руки. Она теребит складки своего роскошного платья. — Ты думаешь об Оливии де Хэвиленд? Но что они все же собираются с этим делать? Ты действительно намереваешься остаться тут навечно, дорогая? Я не возражаю, просто мне интересно. — Ее голос стал мягче, в нем появился легкий ирландский акцент. — Он просил меня вернуться к нему свободной. Мы не должны были расставаться никогда. Разве я виновата, сказала я, что не могу читать чужие мысли? Но ему, бедняжке, фантазия была нужна куда больше, чем мне».

я бы тогда умерла не знала бы что сказать я плакала всю дорогу на этом самолете но он был так слаб ему так много всего было нужно он был как все остальные видел во мне сильную женщину мать несправедливо

Мэри Газали хмурится во сне. Сестра Китти Додд поправляет легкую простынку, прикрывающую ее до плеч. Врачи выходят.

— Да, лучше бы тебе отсюда выбраться. Не нравится мне, куда они клонят, моя милая, и это истинная правда. А мой новый мальчик… Он бы тебе понравился.

я сыграла свою роль хорошо держалась за нее чем бы она ни была ничего не сказала там живет Леди Пустельга у нее в доме ястребов двадцать всех сама вырастила говорят они пытаются проследить источник жара все эти несчастные в Азии не знаю как они это делают поджигают себя маленькая пивоварня и паб рядышком на том старом месте одному только плющу уже лет четыреста когда-то я командовал сотнями и мои решения что-то значили для нашей истории все чего я прошу это отдельная комната в палате крадут вещи причем не только другие больные но чаще санитары может я слишком чувствителен улавливает миллион оттенков паровозного дыма и выхлопных газов любит смотреть как закат ползет сквозь туман я принадлежал к тайному благотворительному обществу все Лондонские совы Питер это ты на эскалаторах что-то случилось

Мэри Газали трет глаза. Теперь они оказываются вдвоем в палате.

«Не три глаза, дорогая, а то они покраснеют». Мерль вручает ей изящный платочек.

И вот наконец она оказалась в объятиях Жана-Луи, слившись с ним в танце. Он танцевал чудесно, кружа ее в воздухе. Он шептал ей на ушко сладкие слова, но теперь Крис знала, что все это сказки, а это лето, думала она, это лето в Парижевсего лишь одна страничка книги моей жизни. Короткая, веселая, маленькая страничка. Но страницы надо переворачивать, они не могут длиться, они должны превратиться в воспоминание. Сестра Китти Додд читает с некоторым недовольством. Это совсем не то, чего она ожидала от рассказа.

«Извини, — говорит Мэри. — Кажется, я опять начинаю вести себя как дура. Я говорю то, что не собиралась говорить. Кружусь на одном и том же месте, хотя пытаюсь попасть куда-то еще. Встречала ли ты хоть одну такую дурочку, как я?»

Мерль забирает назад свой платочек.

«Ты не найдешь свою куклу здесь, моя дорогая. Чтобы оставить ее при себе, тебе придется однажды выйти отсюда. В Стране грез никогда ничего не решить».

«Решить можно что угодно и где угодно! — Мэри напугана и оттого резка. — Ты знаешь это, Мерль. Ты женщина двух миров. А кроме того, ты должна дать мне время».

«Сколько?»

— Уже около десяти лет, сэр, но, по моему мнению, наблюдается некоторое улучшение. — Сестра Китти Додд встает, чтобы поприветствовать седовласого специалиста, возглавляющего вновь прибывшую процессию. — Но я не уверена насчет электрошока, сэр. Он может принести больше вреда, чем пользы.

— Думаю, что вы знаете, о чем говорите, сестра. Благодарю вас.

Поскольку обычно сестра Китти Додд не испытывает ничего, кроме недовольства тупыми докторишками, посещающими эту палату, она польщена тем, что ее наконец-то восприняли всерьез. Присев, она протягивает руку, чтобы погладить прекрасное лицо Мэри.

— Я не отдам им тебя, Мэри. Пока я здесь, не отдам.

«Вряд ли можно ожидать, что все произойдет за несколько дней». Мэри знает, что Мерль не одобряет ее, хотя и продолжает ей сочувствовать.

«Но продлят ли они тебе срок, Мэри? — Мерль переходит на тревожный шепот. — Ты обладаешь терпением. Ты самая терпеливая из всех женщин, из всех пациенток. Но иногда терпение может быть разрушительным. Лучше воевать, как твои девы в доспехах. Солнечные люди будут приглядывать за тобой, куда бы ты ни пошла. Подумай и о том, чего тебе будет не хватать. Кэтрин говорит то же самое. Она говорила это на прошлой неделе, когда ты снова отправилась в Уоддон искать своего Патрика».

Мэри боится, что сейчас заплачет, но потом понимает, что у нее не осталось больше слез.

«Патрик умер, — говорит она. — Они взяли его вместо собора Святого Павла. Я надеялась, что он пошел взглянуть на гнездо пустельги. У меня была открытка, но она, наверное, сгорела, да? „Отличные ребята вокруг. Погода — лучше не бывает“. Конечно, я видела его после этого. Он заставил нас спуститься вниз, а потом был налет. Мы собирались купить билеты в „Трокадеро“, пока он был на побывке. У него были кое-какие деньги. Но что касается куклы, тут все по-другому. Ее можно починить. Хотя, думаю, ты права. Должно быть, я никогда не найду ее здесь».

«Ну что, соберись с духом, дорогая. Выпьем еще по чашечке?» Мерль оглядывается с удивлением. Поток транспорта исчез, а по широкой улице идут, покачивая бедрами, Джун Хейвок и Гермиона Джингольд под ручку с тремя морячками в сверкающей синей форме.

«Босиком по песочку, у кромки соленого моря…»

Мэри машет им рукой, но ей уже совсем не хочется к ним присоединиться.

«Я пользуюсь успехом, Мэри!» — кричит Джун, посылая ей воздушный поцелуй.

Мерль ласково смотрит на них. На ее лице прежнее выражение умиления.

«Все мы заслуживаем немного свободы».

Взяв спицы и клубок шерсти, сестра Китти Додд склоняется над своей подопечной. Ей кажется, что на коже Мэри она замечает слабые, почти невидимые глазу признаки эмоций. Одновременно смущенная и приободренная этой загадкой, сестра Китти Додд возвращается к своему журналу. Пройдите два дюйма, связав последние двадцать две петли. Спустите петлю.

— Вот где я промахнулась!

Она продолжает вязать, уверенная, что все теперь получится как нельзя лучше.

Смена партнеров 1956

Уже много дней Мэри Газали ходила в оранжерею в дальнем конце обнесенного стеной сада, мучаясь вопросом, скоро ли желания Джозефа Кисса приведут его к ней. Она ждала так долго, что даже начала сомневаться в том, что он — ее родственная душа. Но в конце концов он отыскал ее среди горшков с африканскими фиалками и фуксиями — темно-зелеными, алыми, светло-вишневыми. Она сидела во влажной жаре и читала Мередита.

— Надо мной проводили разные опыты, — объяснил он, разглядывая бледно-золотой стручок, белесые лепестки. Орхидея послушно карабкалась по подставленной ей решетке до стеклянной крыши. — Мне это было любопытно, и я им позволил. Они накачивали меня лекарствами. Помещали за ширмы из разных материалов. Завязав мне глаза, показывали мне детские рисунки, в основном силуэты, и спрашивали меня, на что они похожи. И так далее. Тебе знаком этот профессиональный психоз психологов?

— Не очень. — На ней было платье из искусственного шелка, кремовое, с зелеными манжетами и воротничком. — Проснувшись, я долгое время была в полудремотном состоянии. Как после по-настоящему крепкого сна. Поэтому воспоминания того времени смутные. А все остальные — очень четкие.

Он понюхал цветок.

— Знакомый запах, но не могу определить. Какой тонкий!

— Ваниль. — Она закрыла книгу. — Мороженое. Кажется, это мексиканский цветок.

— Четкие воспоминания? Ты имеешь в виду время, предшествовавшее твоему сну?

— И время сна тоже. Запах ванили как раз оттуда. Мне снилось много снов. Это было чудесное время. Но я, конечно, понимала, что сплю.

— Ты не просыпалась нарочно?

Глубоко вдохнув мягкий экзотический воздух, она поднялась со складного деревянного стула. Ее ослепительные волосы окружали голову и плечи словно пеной.

— У меня не было особого желания просыпаться.

Он потрогал лист.

— Тебе нравятся тропические растения? Или ты здесь пряталась?

Ее зеленые глаза серебрились от нескрываемого желания.

— Просто я думала, что сюда придешь ты, — сказала она мягко, но со значением.

— Ты читаешь мои мысли. — Он улыбнулся.

Ему было не меньше сорока. У него была чистая, блестящая кожа, очень розовая. А глаза при этом освещении были самыми голубыми из всех, какие ей когда-либо приходилось видеть. Этого было достаточно, чтобы она поняла, что он нежен, но не слаб и что он реалист, но не циник. Ее любовь к нему тут же послала сигнал в кровь, и Мэри внезапно затрепетала, глядя, как он берет цветок орхидеи на ладонь и изучает его, склонившись вплотную. И похоже, он ничуть не удивился и не огорчился бы, узнав, что цветок решил проявить к нему столь же пристальный интерес.

— Да, конечно, это ваниль. Я рад, что ты хочешь со мной дружите. Я надеялся на это. Вифлеем — не лучшее место для того, чтобы встретить друга. Большинство его обитателей — сумасшедшие, если ты понимаешь, что я имею в виду, и, следовательно, никак не могут составить хорошую компанию.

— А ты не сумасшедший?

— Не в прямом смысле. Но подозреваю, что однажды был таким. Что-то в этом роде случилось со мной вскоре после победы над Японией. Возможно, под влиянием атомной бомбы. Не помню, чтобы в то время я был о себе очень высокого мнения. Мне было жаль жителей Хиросимы, но мы сполна получили свою долю бомб, и это не казалось слишком резким ответным ходом, по крайней мере не казалось тогда. Теперь, задним числом, понятно, что, наверное, не следовало этого делать. В общем, это было у Круглого пруда в Кенсингтонском саду. Было раннее осеннее утро, самый рассвет. Я не мог решить, идти мне на север в Хэмпстед или на юг в Баттерси, и вдруг наткнулся на дьявола. Он был около восьми футов ростом, ярко-зеленый, клыкастый, со сверкающими красными глазами и злобной усмешкой. Припоминаю, что у него был, кажется, и хвост, раздвоенный как у дракона.

— Это был сон?

— Отнюдь. Я бодрствовал. Он показался мне очень могучим. — Он оторвал глаза от исследуемого стручка. — Я страшно испугался.

— И я бы испугалась. — Она сдвинула со лба влажные волосы.

— Ты неправильно поняла меня. Я испугался примитивности своего воображения. «Доброе утро, мистер Кисс, — сказал он мне, этот дьявол. — Что я могу для вас сделать в это прекрасное утро?» У него был сильный кельтский акцент, не совсем ирландский, а какой-то другой, со старомодными речевыми оборотами и рифмами. Может, так говорят где-нибудь в глубинке. Я не хотел, чтобы кто-нибудь увидел, как я разговариваю сам с собой. Поэтому попридержал язык. «Ну же, мистер Кисс, должны же вы питать какое-нибудь тайное желание, а?» — Продолжал он. Я прошел мимо, задев его чешую костяшками пальцев.

Джозеф Кисс перевел внимание на цветок фуксии, похожий на каплю крови с молочными прожилками.

— Я пошел своей дорогой. Он последовал за мной, шипя и обещая мне весь мир. Помню, я шел и думал: «Неужели болезнь столь банальна?» Сзади на шее я чувствовал его яростное дыхание. Боялся, что хочу я того или нет, но он утащит меня в ад. Но я шел и шел, не обращая на него внимания. В конце концов где-то у памятника Альберту я улизнул от него.

— А потом он еще докучал тебе?

Она разглядывала складки на его льняном пиджаке. Хлопчатобумажные брюки тоже были помяты, но совсем иначе, с другим узором морщинок. Она подумала: а можно ли узнать судьбу человека по складкам его одежды, так же как по линиям на его ладони?

— Больше я его не видел. — На его груди в открытом вороте его гавайской рубашки поблескивали капли пота. — Могу сказать только, что после этой встречи я взял себя в руки и обуздал свое воображение. Я встречал слишком многих людей, находившихся под впечатлением встреч с дьяволом, видения летающих тарелок или визитов ангелов. У меня ничего этого не будет. Нет ничего более скучного. Безумие — ужасное состояние, и я сочувствую любому, кто в него впадает. Что же касается меня, то я просто истерик с некоторыми телепатическими способностями, в демонстрации которых нисколько не заинтересован. Я не хочу также, чтобы кто-нибудь поверил в мой дар. Психически я столь же здоров, как и ты, Мэри Газали.

— Приятно слышать. Но если ты здоров, что ты здесь делаешь? — Подняв плечо и отбросив назад влажные волосы, она превратила это в неловкую кокетливую шутку, сама удивляясь своему откровенному кокетству. Потом их глаза встретились, и она вздохнула. — Я жестока?

— Вполне разумный вопрос, — ответил он, не отводя взгляда. — Отчасти я нахожусь здесь потому, что ненавижу принимать лекарства, которые поддерживают меня в спокойном состоянии. Я не люблю путы, которые навязывают мне люди, требующие, чтобы я был менее раздражающим. А иногда мне просто нужен отдых в психушке, подобной Вифлеему, который, кстати, никогда не относился к числу моих любимых лечебниц. Но, увы, меня арестовали тут неподалеку, и дело мое рассматривалось в местном суде. Поэтому мне и присудили эту больницу, где главным консультантом работает мой жуткий шурин. Но теперь я благодарен им за это. — Он взял ее ладонь в свои, и она с готовностью ему подчинилась.

— И я рада, — почти пропела она. — О, как я рада!

— Ты чувствуешь, как пахнет земля? — просиял он. — Почти так же опьяняюще, как в Кью. Прости меня.

— За что? — удивилась она.

— Нет. Я говорил о том, что случилось раньше. — Он сопротивлялся ее мыслям, не был уверен, что сможет их вынести.

Тем временем она испытала волнение, которое считала присущим только Стране грез.

— Женщина. — Она отбросила повисшую завесу таинственности. — Ты ведь женат? Глория? — Она хотела вытащить его на свободу, но ей не хватало решимости.

— У Глории нет на меня времени. Я не обвиняю ее, — быстро ответил он, пытаясь одновременно и решать задачу, и отказываться от ее решения. — Но я был ей верен. — Он замолчал, задохнувшись. Теперь он был совсем рядом. Да будь у него даже восемь жен, они бы не имели на него того права, какое имею я. — Мы почти не видимся. Вряд ли можно сказать, что мы живем вместе. Это не для того, чтобы загладить вину, Мэри, мою или твою, это для того, чтобы сказать правду. — Я бы открыла правду свои настоящие мысли но тогда ты убежишь ты умрешь в нас обоих столько этой силы что может быть это как раз я убегу. — Несмотря на вояку, улепетывавшего в сумраке проулка, я не стал использовать это как предлог. Поскольку это была моя личная битва, я не имел ни малейшего желания задействовать чужие эмоции или обманывать в отместку. Один раз, впрочем, я немножко изменил ей, в Шотландии, но — за суп. Лично я могу позволить себе такие обманы. Моя профессия обязывает меня обманывать целый мир. Но было бы определенно глупо обманывать еще и друзей.

— Я не обманываюсь. И думаю, что никогда не смогла бы.

Она потянулась, чтобы поцеловать его в щеку, и почувствовала, что у нее земля уходит из-под ног от желания. Плотный воздух оранжереи, почти как вода, заполнил ее легкие и остался в них. Она затрепетала и уступила своему порыву. Он обнял ее, и туфелька упала с ее ступни, когда ее нога обвилась вокруг его ноги. Она попыталась удержать равновесие, чтобы не перевернуть горшок, не поднять тревогу, не причинить никому вреда проявлением своей страсти. Хотя за эти дни она уже привыкла к этому аромату, она все еще задыхалась от него. Вишневые, пурпурные, красные и белые цветы — все фуксии за его плечом — стали казаться более живыми. Он дрожал и держал ее. Она разрешила ему сначала поднять себя, а потом осторожно уложить, он подхватил ее ноги, прижал губы к губам, и вот она уже сплетена с этим пылким невзбалмошным Фальстафом, неумелыми пальцами помогает ему расстегнуть ширинку. Вряд ли он имел в этом деле меньше практики, чем она. Она никогда не предчувствовала такой встречи, никогда не мечтала о ней, никогда ее не боялась. Ее фантазии всегда были очень скромными, в них присутствовали и ее киногерои, крутившие романы во французских розовых беседках и бальных залах.

Вот, думала она, и розовая беседка, уж какая есть, но боже, как мне потом объяснить, почему платье запачкалось.

Ей показалось, что она услышала, как он хихикнул в ответ. Мое новое платье! Сестра Китти Додд ходила за ним всего четыре дня назад, не подозревая, что это наряд для соблазнения, свадебное платье, вечернее платье, специально созданное для того, чтобы под экзотическими цветами, под сочными растениями тропической оранжереи произошло вот это. Я знала что он не может устоять он любит джунгли он не может сопротивляться мне ох Джо упругие удары трусы как врезаются дай и мне шанс сдержитесь сэр сдержись же хоть на секунду! Остановись! Хорошо там им будет уютно только молю небеса чтоб никто не увидел белого флага а где же туфли ах! Ух! Это так долго не торопись Джо черт тебя подери ради Христа целые реки пота текут по нему с меня везде а не подцеплю ли тут какую-нибудь заразу в этой грязи тут только стручки ванили и чего тут только нет бедные растения страдают но не я нет я не страдаю Боже Всемогущий я не страдаю черт побери у него маленький изгиб не помню чтобы у Патрика был это для тебя моя дорогая этот первый раз для тебя а потом ты должен будешь уйти прочь так будет лучше вернись на небеса Пат для тебя все кончено это нужно живым О Боже Боже Боже Боже Всемогущий мне нравится это здорово этого хватит мне надолго но я должна выбраться в реальный мир где мы не будем волноваться что нас кто-то увидит о я знаю что он на мне не женится но ведь у меня есть дочь Джозеф Кисс Христа ради Джозеф Кисс ты весь горишь и я горю все зальет нашим потом все растения в нем потонут о те запахи те вкусы те ощущения это легко могло убить сейчас может быть меня убивает мы ты моя любимая Мэри Мэри нет плоти нежней твоей нет другого такого чудесного тепла это наверное сон кончается и я через минуту умру это чудо это настоящее чудо до свидания Патрик Глория прощай пусть это останется с нами увидимся в раю и довольно скоро если только это не рай уже Ой! Камень! дай мне подвинуться милый да там ох он двигается когда я двигаюсь он двигается со мной а я с ним и ничего подобного не было за все те месяцы венчанного счастья с бедным мертвым Патриком которому не повезло и он так и не успел превратиться в мужчину он умер мальчиком я потратила так много времени зря я не представляла что может мне дать мир за пределами сна она это все она это все чего я желал я держу тебя Джозеф ты мой ты все знаешь ты по моей просьбе создан

А потом наступает красное забытье и полыхают языки чего-то лучшего, чем пронизывавшие ее сны красные иглы, лучшего, чем жизнь или смерть или любое удовольствие, о существовании которого она могла только догадываться. Что это? Она дрожит, не выпуская его из объятий, она трепещет и стонет, понимая, что стонет, но и он стонет тоже, и она не может сказать, чей голос чей, и не знает, что дальше случится, и потом она отдается чему-то, чему она никогда прежде не сопротивлялась, потому что сопротивляться было нечему, и чему она бы никогда не сопротивлялась, потому что это более прекрасно, чем все на свете, это глубже, чем любовь, хотя, возможно, это основа любви, она теперь догадывается и понимает, что приводило в такое отчаяние всех женщин, о которых она читала в книжках. Значит, они не дуры. О, если бы она могла сказать им, как ей их жалко, но тут он доходит до какого-то предела и толкает ее так сильно, что она кричит, что ей больно, и он начинает затихать и потом останавливается и подается назад, и она видит, как источает серебро темно-багровая головка, золотисто-розовая кожа, все его шелковистое тело, мягкое как пух, сияющее как солнце, но ни на миг не угрожающее спалить Мэри Мэри Мэри. Мэри!

— Черт! — Мэри почти парализована, — Черт! Ты в порядке? Ну и ну! Погляди, что мы тут натворили! Ну и ну!

Он затрясся от смеха. Его волосы заплясали под тонкими лучами, пробивающимися откуда-то сверху в жаркую полутьму, где он и она родились вместе, родились на земле, предназначенной для орхидей и фуксий. Возможно, такое начало предвещает что-то очень хорошее.

— Давай передохнем и повторим. А, Мэри?

Но она покачала головой. Нельзя сводить все к обычному желанию, ибо это, она чувствовала, означало бы быструю смерть чувства. А смерть и без того уже была частью их жизни, ибо люди — это всего лишь люди. Но она сделает все, чтобы оттянуть этот момент на как можно более долгий срок. А кроме того, в голове у нее уже крутились планы ее вступления в мир — новой Мэри, той Мэри, которой не могло существовать раньше. До того как она заснула и которая могла бы так никогда и не состояться, если бы не Джозеф Кисс, которому, впрочем, она пока не чувствовала себя обязанной ничем, кроме удовольствия смотреть на него, и удовольствия, которое могло ей давать его большое и нежное тело.

— Мы не будем повторять это до завтрашнего дня. — О, она была сурова, эта маленькая девочка, устанавливающая правила! — Потому что мы здесь пленники, Джозеф, и все прекратится, как только нас заметят. И даже сейчас. Как мы объясним? Новое платье все в грязи. Рубашка и пиджак тоже. Волосы спутаны. И где же мы так «случайно» заляпались? Летом это не могло случиться нигде, в сухом-то саду. Нам нужно быстро под душ. Сейчас надо разойтись и как-нибудь попытаться от них ускользнуть. Мы встретимся снова, когда путь будет свободен.

С удовлетворенным видом Джозеф Кисс принялся отряхивать грязь с колен.

— Ты говоришь как мой дьявол.

— А может, это я. Может, это меня ты встречал, но не знал этого. Когда я видела сны, а ты фантазировал. Могли ведь мы уже встречаться? А если мы встретились именно так?

— Ох, Мэри. Ты так жаждешь симметрии? Это опасно, в наши дни. — Он подмигнул. — Но думаю, что ты — сила, которую можно бояться.

Это не произвело на нее впечатления.

— Вот почему, наверное, ты говорил с дьяволами, а я только с кинозвездами. Нам нужно принять душ, Джозеф.

Она поймала его взгляд, и они снова пропали: он лежал на спине, и она скакала на нем верхом, как амазонка, оседлавшая его большое сильное тело.

вечно стремиться вверх в этом золотистом свете разве нирвана может дать так много его квадратная челюсть резкие черты сильные руки кружева у горла и на запястьях теперь все глаза устремлены на посадочную полосу мы наблюдаем как «Серебряная чайка» компанииKLM за штурвалом которой сидит единственный и неповторимый Дж.X. Сквайр человек познакомивший Англию с джазом и наш самый популярный радиоведущий закладывает вираж над аэродромом

Когда Джозеф Кисс и Мэри Газали, «случайно» промокшие, но более или менее отряхнувшие с себя листву, пошли каждый своим путем — он в общее психиатрическое (мужское) отделение, а она — в особое крыло (женское), — было уже время чая. В рекреации оставалась лишь Дорин Темплтон, но она так была поглощена своей писаниной (со времени водворения в больницу она успела уже отправить около тридцати писем разным политикам), что не заметила появления Мэри. Мэри удалось добраться до своей маленькой комнатки, и она очень надеялась на то, что никто не придаст особого значения мокрым следам, оставленным ею на мраморном полу коридора. Она знала, что сможет безнаказанно устроить еще пару-другую свиданий в оранжерее, но и там, и в любом другом месте на территории больницы их легко могли вычислить. Сестра Китти Додд хорошо знала, до чего доходят некоторые пациенты, чтобы «заниматься этим», и как часто удается их «за этим» застукать. А кроме того, Мэри до сих пор не осуществила свой замысел. Джозеф Кисс не разочаровал ее. В реальности опыт оказался гораздо лучше, чем рисовался ей в воображении, и она знала, что любит его, но пока кто-нибудь не начал подозревать, до чего она дошла, и пока она не привязалась окончательно к мистеру Киссу, она очень хотела ближе познакомиться с юным Дэвидом Маммери. Ее честолюбивый замысел нашел теперь подкрепление в только обретенном ею желании разделить свое чувство по крайней мере с еще одним человеком. Если бы завтра утром ей удалось заполучить Маммери, то вечером она опять могла бы встретиться в оранжерее с Джозефом Киссом.

Когда сестра Китти Додд нашла ее, Мэри уже успела раздеться и лежала в ванне.

— Мэри, дорогая, ты слышала? — Мягкость и невинность тона сиделки сообщили Мэри, что ее тайна еще не раскрыта.

— Что слышала, сестра? — Мэри прикрыла синяк мочалкой.

— Твоя дочь приехала! С твоим двоюродным братом. Она сдала экзамены в Шотландии, и ей сказали, что ты проснулась. Она, конечно, раньше видела тебя несколько раз, но ты же не видела ее, во всяком случае, довольно много лет. Да, да, здесь твоя Хелен, только что из Шотландии! А твой кузен, должна сказать, кажется очень милым. Я видела его и раньше. Ты его помнишь?

Мэри не шелохнулась и словно онемела. Потом спряталась как можно глубже под водой: «Дорогая, дорогая, дорогая».

— Ты его помнишь? — Сестра Китти пнула оторвавшийся кусочек линолеума. — Мистера Мелдрума?

— Да. — Мэри скривила губы. Секунду на них держалась ухмылка.

— Ох, Мэри, ты боишься, дорогая. Это понятно. Но все хорошо. Они очень-очень милые люди и очень о тебе беспокоятся. Хелен сама не своя от радости, но немного нервничает, так же как ты, но… Дорогая. Ах, Мэри, она так долго ждала. Пятнадцать лет! Она уже почти взрослая.

Испытывая смутное ощущение, что когда-то давно бросила дочь, Мэри подумала, что Хелен может ее ненавидеть.

Или это она сама на нее обижена? Доктор Мейл говорил ей, что Гордон Меддрум и Хелен должны приехать после обеда, но она была так поглощена своим романом с Джозефом Киссом, что позабыла об этом, и теперь ее вина только усиливалась оттого, что никто не догадывался о том, что произошло на самом деле.

— Ах, Мэри, я же не идиотка и понимаю, что ты нервничаешь. Наденешь новое платье?

— Нет. — Мэри резко подняла голову и смахнула с глаз мыльную пену.

— Но!.. — Сестра Китти, кажется, начала заводиться.

— Один из садовников толкнул меня, и я упала в грязь, — выпалила она не моргнув глазом.

Сестра Китти Додд разгневалась.

— Таким людям нельзя разрешать находиться на территории больницы. Кто это?

— Не знаю. Но я сама была виновата. — Чтобы сестра Китти не увидела, как она покраснела, Мэри опять нырнула под воду.

— Что ж, тогда надень коричневое. Тоже миленькое. — Хотя Мэри и не слышала ее голос, но он был определенно веселым.

Мэри снова вынырнула как наяда.

— Да, надену-ка я его.

— Хелен все равно, в чем ты будешь. Она будет так рада тебя увидеть. — Достав большую белую банную простыню, сестра Китти развернула ее перед собой. — Выходи же, моя мадонна!

устала устала устала

Через двадцать минут, по мере приближения к мраморному вестибюлю, одетая в бежевое платье Мэри Газали взяла себя в руки, главным образом благодаря тому, что вспомнила наслаждение от своей давешней эскапады, а отчасти потому, что уже не боялась, что ее разоблачат. Сестра Китти Додд предупредительно встала перед ней у двери в кабинет доктора Мейла. Мэри казалось, что она вернулась в Страну грез, настолько отрешенно она себя ощущала. Голос сестры Китти Додд казался ей бессмысленным, а потом полированная дубовая дверь внезапно распахнулась — прямо на желтый пляж с рокочущими яркими волнами (ей еще предстояло съездить на морское побережье), а потом море исчезло, но остались трое морских сказочных зловещих зверей.

— …ерунда, — прошептал доктор Мейл. — А, вот и вы! — Он был похож на лишенное хлорофилла растение больше, чем на мужчину. Коснувшись завитков ее волос пальцами, он развернул ее лицом к родственникам. — Вот и она!

Белое лицо девочки было обрамлено бледно-рыжим пламенем, а стоявший рядом мужчина казался всего лишь темной тенью. Оба стояли спиной к огромному окну с витражом, сквозь которое пробивалось послеполуденное солнце.

— Это Хелен. — Голос доктора Мейла был мягок. — А это Гордон Мелдрум, которого вы, несомненно, помните.

— Нет.

Волосы ее дочери были почти соломенными, светлее ее собственных. На ней было голубое платье с короткими рукавами, маленькая золотая цепочка, золотой браслет. Мэри не удивилась ее сходству с Мерль Оберон. Еще она была похожа на свою бабушку.

— Мы никогда не встречались. — У Гордона Мелдрума оказался глубокий успокаивающий голос и приятная нерешительная манера, хотя Мэри слегка смутил сильный запах табака, исходивший от его пиджака и фланелевых брюк. Когда он слегка подвинулся, Мэри наконец увидела его серые, широко расставленные глаза, редеющие волосы, узкие губы. Он улыбался. — Добрый день, Мэри. Я так рад, что тебе стало лучше. — Он не сделал попытки обнять ее.

— Привет! — рванувшись вперед, сказала Хелен с по-детски фальшивым энтузиазмом. — Мама! Ну ты даешь! Выглядишь супер! Я ужасно рада, что тебе лучше. — Она замолчала.

Мэри улыбнулась.

— Я думала о тебе во сне, Хелен. — Она взмахнула рукой. — То есть я думала о моей малышке. О том, что я считала моей малышкой. Во сне я думала, что ты, может быть, уже умерла. — Она вздохнула и опять шевельнула рукой, словно извиняясь. — Мне трудно объяснить… Но я очень рада, что ты не умерла. Как-то звучит нехорошо. — Теперь она уже и рукой пошевелить не могла.

— Ты выглядишь классно! — воскликнула Хелен с жаром, теперь уже совершенно неподдельным. — Так молодо!

— Это правда. Вы выглядите как сестры. — Произнося этот заезженный комплимент как удачно найденную реплику, доктор Мейл, казалось, весь расплылся от удовольствия. — Почти как сестры. Всего пара лет разницы.

— Но это ненормально, не правда ли? — Мэри Газали была благодарна ему за банальности, которые помогали ей установить контакт и с дочерью, и с очевидно довольным кузеном.

— Это очень необычная ситуация. — Доктор Мейл развел руками. — Уверен, никто не обидится, если я покину вас на некоторое время?

Сестра Китти Додд явно не хотела уходить вслед за доктором Мейлом. Она была едва ли не загипнотизирована картиной этого воссоединения.

— Если что понадобится, позовите. Чуть позже я принесу вам кофе.

Мэри села у окна, боком к огромному витражу, и, махнув рукой в сторону геометрически ровных клумб и сада, видневшегося по обеим сторонам гравиевой дорожки, произнесла:

— Прелесть! Особенно розы. Вы приехали поездом?

— На автобусе. — Гордон Мелдрум был благодарен за эту обыденную тему. — Из Вест-Бромптона. Тридцатка идет прямо досюда. Это удобно. Мы и раньше пользовались этим автобусом, когда навещали тебя. Когда ты спала. Я должен сказать, что Хелен с малых лет знала этот маршрут лучше любого другого.

— Вы живете рядом с кладбищем. — Мэри не была уверена, видела она это во сне или ей говорила сестра Китти Додд. Еще было письмо, но оно где-то затерялось вскоре после ее пробуждения.

— В Бромптоне. Точнее сказать, это Эрлз-Корт. Не самое лучшее место. Все местные богачи вроде миссис Панкхерст уже померли! В Филбич-Гарденз мы, наверно, единственные англичане, остальные — австралийцы или поляки. Но там довольно мило и удобно, да и Хелен недалеко добираться до школы. — Он придвинулся, чтобы взглянуть на кусты красных и белых роз.

— Эта школа на Кинг-стрит? В Хаммерсмите? — Мэри отодвинулась, чтобы дать ему больше места и при этом оказаться подальше от исходящего от него запаха табака. — Сестра Китти Додд говорит, что это одна из лучших школ в Лондоне и туда трудно поступить.

— Точно, — сказала Хелен. — Мне повезло. — И приблизилась на несколько шагов.

Мэри еще не совсем привыкла к яркому свету комнаты, но ей показалось, что в глазах дочери блеснули слезы, и тут же захотелось ее утешить.

— Я не сумасшедшая, милая. Я не больна. Я просто пережила что-то вроде шока. Я была потрясена, когда дом обрушился на нас. Я так крепко держала тебя. Нам повезло. Твой отец, конечно, предвидел это. Но это было так давно, и теперь я уже не печалюсь, хотя мне жаль, что я не была с тобой, пока ты росла, но я все равно не смогла бы дать тебе то, что тебе дали Гордон и Рут, так что на самом деле все получилось очень хорошо.

— Да, Мэри. — Голос Гордона казался грубым от сдерживаемого чувства. — И Хелен думала, что все позади. Мы говорили об этом, конечно, и теперь нам нужно обсудить с тобой. Нам надо знать, чего ты хочешь и как ты себя чувствуешь.

— Я чувствую себя очень хорошо. Свободно, можно сказать. — Не в силах придумать подходящий ответ, Мэри пожала плечами. — Очень хорошо. Во всяком случае, я готова выйти на свободу. Хочу наверстать упущенное время.

— Ты наверстаешь. — Словно желая удостовериться в том, что не потерял свою трубку, Гордон похлопал себя по карману. — Прости, Мэри, но это оказалось труднее, чем я думал. Я о вас с Хелен. Я хотел бы, чтобы и Рут приехала с нами, но она проходит свое дурацкое лечение. Она будет с нами, как только немного поправится. — Он пытался не показать, насколько боится за жену.

— Она идет на поправку? — Мэри почувствовала, что ей легче обсуждать здоровье Рут.

— О да. Да. — И снова похлопал себя по карману.

— Она сильно похудела. — По тону Хелен было ясно, что она воспринимает этот разговор о своей приемной матери как маленькое предательство.

— Мне очень жаль. — Мэри опять захотелось утешить и успокоить дочь. — Она этого не заслужила. Мне рассказывали, как замечательно она к тебе всегда относилась. Пожалуйста, передай ей, что я люблю ее, и скажи, что я надеюсь скоро ее навестить, раз уж она сама не может сюда приехать. Я страшно хочу отсюда вырваться. Доктор Мейл сказал, что меня могут перевести в такое специальное место, общежитие, где у меня будет отдельная комната, а потом, когда я привыкну к внешнему миру, смогу подать заявление на муниципальную квартиру.

— Ты бы могла жить с нами, — сказал Гордон с поспешностью. — Я имею в виду, что ты могла бы оставаться у нас столько, сколько захочешь. Все мы думаем, что лучше всего было бы, если бы ты переехала к нам. Это был бы лучший вариант.

В ответ Мэри искренне и благодарно улыбнулась.

— Ты святой, Гордон, правда. Но я не хочу тебя обязывать.

Поначалу ее прямота, казалось, ранила его. Такого он явно не ожидал.

— Что ж, мы могли бы просто попробовать. Рут нужна поддержка. Она будет ей нужна, пока она не поправится. Так что это ни в коем случае не вариант бедной родственницы, Мэри. Я уверен: мы нуждаемся в тебе.

— Это могло бы помочь тебе. — Хелен неловко наклонилась вперед и взяла мать за руку. — Я люблю Рут и Гордона. Я считаю их своими родителями, но я никогда не думала о тебе иначе как о своей матери.

— Хелен всегда обращалась к нам как к Рут и Гордону, — Гордон жутко покраснел. — Я имею в виду, что это не потому, что она не знала, где ее настоящая мать и кто она. Из этого никогда не делалось тайны. Так что ты всегда была мамой, а мы были Рут и Гордоном.

— У меня теперь трое родителей! — Это романтическое заявление Хелен явно было заранее отрепетировано. — Я устроилась лучше всех! — Мэри заметила, что обнаженные руки дочери покрыты загаром.

— Ладно. Я, может быть, смогу найти квартирку по соседству. Посмотрим.

Мэри не была готова к тому, что ей предложили. Родственные чувства и добросердечность воспринимались ее дочерью как данность, но для Мэри они едва ли были чем-то реальным. Она подумала, что предпочла бы пожить одна, ограничив круг общения, пока не почувствует, что вновь готова его расширить. С другой стороны, если бы она была обязана переехать к Мелдрумам, если бы Рут была безнадежно больна, то она могла бы изменить свои планы хотя бы на время. Она столь многим обязана Рут. Но она почувствовала, что эта возможность ей совсем не улыбается.

— Да, в Стране грез жизнь определенно проще!

— Что-что? — Гордон привстал. Хелен еще крепче сжала материнскую руку.

— Когда я спала, я видела много снов. — Мэри поддалась желанию объясниться. — Иногда это была история с продолжением, и я познакомилась со многими очень хорошо, как это бывает в обычном мире. Но, наверное, это не были реальные люди. — Она опустила глаза. — Почти все они были знаменитыми кинозвездами. — Она хихикнула, и Хелен тут же улыбнулась.

— Кинозвездами, мам?

— Еще там были королевская чета и один странный премьер-министр. И еще мой отец, который сбежал почти сразу после моего рождения.

— И с кем же ты познакомилась ближе всего, мам?

— С Мерль Оберон и Кэтрин Хепберн. Они еще снимаются в кино?

— О, я их обожаю! А с кем еще? — Хелен проявила настоящий интерес.

— С Джун Хейвок. Еще с Джинджер Роджерс, но она мне не понравилась. Когда я познакомилась с ней поближе, она оказалась дурой. Еще с Джанет Гейнор. А у Рональда Колмена там было множество разных профессий. Он никак не мог осесть на одном месте. Водил трамвай, был почтальоном и молочником. Это, наверно, из «Тридцати девяти ступенек».

— Разве там не Роберт Донат был? — вежливо предположил Гордон.

— Возможно. — Она оценила его вежливость. — Я их иногда путала. Я нашла их всех в журналах, которых тут много. И по телевизору показывают старые фильмы, то есть они старые для всех остальных, но не для меня. Видите, скольким еще я должна насладиться?

— Ты определенно видишь во всем только светлую сторону, Мэри, — Гордон все еще казался обиженным на то, что она не ответила согласием на его великодушное предложение.

— Я знаю, что у тебя все получится, мам.

Теперь, когда Хелен сидела ближе и не была уже так напряжена, Мэри вдыхала ее сладкий аромат, наслаждалась ее теплом, любовалась ее детской пухлостью. Домашний уют, который они ей предложили, неожиданно стал больше привлекать ее, хотя часть ее сознания все еще была занята состоявшимся соблазнением Джозефа Кисса и планируемым соблазнением Дэвида Маммери. Она знала, что родные считали ее чем-то вроде заблудшей души, невинного создания, но со времени своего пробуждения она уже успела приобрести опыт общения с людьми, многие из которых находились на пределе своих сил, а кроме того, у нее были великолепные проводники по Стране грез. Гордон Мелдрум предлагал ей покой, но за пятнадцать лет она им сполна насладилась. Теперь ей хотелось приключений. Если бы только была возможность, она бы объехала весь мир. Она решила переменить тему разговора.

— У тебя были экзамены, да? А потом вы поехали в Шотландию?

— И только там мне сказали, что ты проснулась. Они не хотели, чтобы я перевозбудилась.

— Они никогда этого не хотят. — Мэри почесала шею. — Здесь тебя начнут успокаивать, если ты просто громко засмеешься, глядя на Нормана Уиздома. Тебе нравится Норман Уиздом?

— Ну… да… немножко. — Хелен смутилась.

— Понятно. Он не из твоей оперы. Наверно, если бы я выбралась отсюда, то тоже отнеслась бы к нему иначе. Гордон, они назвали тебе дату? — Мэри повернула голову.

— По-моему, они полагают, что теперь ты можешь уехать в любое время. Им только нужно организовать твой переезд. Как раз об этом я и хотел поговорить. Они считают, что пансионат — лучший вариант на первое время. — Он протянул руки. — А потом ты можешь переехать к нам.

— Было бы здорово, если бы ты жила с нами. — Хелен опять воодушевилась. — Я бы показала тебе свои вещи. — Я храню много всякой-всячины с самого детства. У меня есть песик по кличке Маффин. Он глупенький, но я его очень люблю. — Она начала перечислять свои интересы и увлечения.

Понимая, что дочь не может понять, почему мать мечтает о жизни в относительном одиночестве, Мэри почувствовала, что неспособность Гордона принять ее потребности является еще одним доказательством их обоснованности. Она по-прежнему испытывала благодарность Меддрумам за их любовь и добрые чувства. Было очевидно, что дочери с ними лучше и она имеет в их семье те преимущества, которые никогда не смогла бы дать ей сама Мэри.

Гордон Мелдрум, изучая ее с несколько смущенной сосредоточенностью, словно почувствовал ее мысли и, как только ему предоставилась возможность, сказал:

— Сейчас все живут лучше, чем до войны, Мэри, потому что нет безработицы и зарплаты высокие. На самом деле мы не так уж богаты. Сейчас у всех есть холодильник, стиральная машина и телевизор. У множества людей есть собственные машины. Мы воспользовались тем, что все было разнесено в клочья, и начали с нуля. Через несколько лет мы не будем знать, что делать со всеми нашими выходными и кучей наличных денег! Дети из самых обыкновенных семей поступают в университеты. У нас теперь бесклассовое общество. Нет существенной разницы, какое правительство у власти — лейбористы или консерваторы. Мы просто наслаждаемся жизнью.

Мэри задумалась.

— Кажется, я проспала все самое худшее. Я читала журналы и слушала новости. Жалуются на то, что люди становятся алчными. Но разве не то же самое было и до войны? Я, вероятно, помню об этом лучше большинства других. Мне не терпится увидеть все своими глазами. Ты ведь покажешь мне все, да, милая? — Хотя в этом последнем обращении к дочери и чувствовалась некоторая натянутость, оно дало Мэри возможность сделать паузу и остановить их беседу. — Я немного устала. — Она мимолетно взглянула в окно, и ей показалось, что она увидела, как Джозеф Кисс и Дэвид Маммери прошли вдвоем мимо клумбы с розами и тут же скрылись из виду. — В социальном плане я немного отстала. Я ведь была почти ребенком, когда со мной это случилось.

— Я поражен, насколько мудрой ты кажешься. — Гордон обрадовался возможности высказать свое искреннее наблюдение. — Такое впечатление, будто ты прошла один из этих курсов обучения во сне. Я поражен.

— Я пытаюсь нагнать прошлое. А еще, видишь ли, много читаю. — Она пожала руку Хелен. Ладонь оказалась горячей.

Громко постучав в дверь, сестра Китти Додд спросила голосом, в котором чувствовалось нетерпение:

— У вас все хорошо?

— Ты знаешь, мне нравится Несбит. — Хелен сообщила об этом как о чем-то очень интимном. — Но я читаю и более современных писателей. Мне бы хотелось узнать, кто из них тебе нравится больше всех.

Вопросительно подняв брови на остальных, Мэри позвала:

— Войдите!

Раздался резкий скрип: то сестра Китти Додд ввезла чайный столик на колесиках и церемониально поставила его между Мэри и Хелен Газали.

— Ну, кто из вас будет играть роль мамы?

В конце концов чайник взял в руки Гордон Мелдрум, а сестра Китти Додд направилась к двери, сказав, что на этом их оставляет. Гордон наполнил чашки на три четверти.

— Все будут с молоком?

Мэри протянула руку к молочнику.

— Давайте я хоть это сделаю.

Когда же их руки соприкоснулись над сахарницей, они рассмеялись вместе.

— Я надеюсь, что ты серьезно обдумаешь предложение жить у нас. Кроме того, когда они поместят тебя в пансион, ты сможешь приезжать к нам на выходные. Рут очень хочет тебя увидеть, — напирал Гордон с неумолимостью святого Бернарда.

— Конечно.

Мэри удивилась тому, как быстро она приняла весь спектр новых возможностей. Ведь она может и наслаждаться своими приключениями, и знакомиться с обыденной жизнью одновременно: главное, чтобы на нее не влияли ни планы врачей, ни планы родственников, ни планы Джозефа Кисса, ни планы собственной дочери. Она будет и дальше следовать своим собственным курсом. Словно для того, чтобы подтвердить эту мысль, она коснулась пальцами свежего синяка, все отчетливей проявлявшегося на икре ее ноги. Были и другие синяки, на ягодицах и на внешней стороне бедра, скрытые от посторонних глаз. Она радовалась им той же незамысловатой радостью, какую испытывает ребенок, хвастающийся порезами, ушибами, операционными шрамами. Пока это были единственные материальные свидетельства ее удовлетворенного желания.

Молча они выпили чай.

— Я могу называть тебя мамой, когда говорю о тебе с другими, потому что я всегда тебя так называла, но мне трудно называть тебя мамой в лицо.

— Если хочешь, называй меня Мэри. По имени, как Гордона и Рут.

Хелен замотала головой.

— Нет. Я всегда любила тебя. Говорят, что ты спасла мне жизнь. Но ты это знаешь.

— Ну… — смутилась Мэри. — Это не так. Я думала, что выронила тебя.

— Я была у тебя на руках.

— Мне казалось, что я тебя выронила.

— Нет! — С горячностью возразил Гордон. — Когда тебя нашли, она была у тебя на руках. Чудо, что ты осталась жива. Ты побежала за Хелен через весь этот ужас. У тебя была обожжена вся спина и до сих пор остались следы ожогов, но ты не дала Хелен погибнуть. Ты не отдавала ее никому до самой больницы. Ты всю дорогу держала ее на руках! — Он заплакал.

Мэри нахмурилась — не слышит ли она очередную сентиментальную историю военных лет.

— Это было сразу после Рождества.

— Тридцатого декабря. Я говорил с уполномоченным по гражданской обороне. — С вопросительным видом Гордон взялся за чайник, но никто не хотел чая.

— Не надо огорчаться, — Мэри была озадачена. — Все обычно оказывается не таким, каким видится в Стране грез. — Она зевнула.

Когда ее родственники собрались наконец уходить, Мэри вдруг ощутила нахлынувший жар желания и подумала о том, не слишком ли еще поздно отправиться на охоту за Маммери.

Успешные движения 1964

Полагаю, тысяча девятьсот шестьдесят четвертый год был самым значительным годом моей жизни, писал Дэвид Маммери в больничной тетради. В моем сознании он запечатлелся как важный водораздел между тысяча девятьсот пятьдесят четвертым и тысяча девятьсот семьдесят седьмым годом, хотя мне и трудно определить, почему именно. Я снова встретил Черного Капитана. Мои книги начали регулярно печататься. Я обнаружил подземных жителей. И встретил первую любовь: женщину старше моих лет, которой я отдал свою девственность под ярким солнцем на клумбе из розовых маргариток.

Это было в тысяча девятьсот пятьдесят шестом году. Стоял жаркий день. Мама уехала тогда в частную больницу, и я остался предоставленным самому себе в пансионате, в котором проживала и моя соблазнительница. В то время ее стремление к удовольствию было почти полностью бессознательным, и нет сомнения, что развязные подростки, угрожавшие мне на Хай-стрит, обозвали бы ее нимфоманкой. В конце концов ей удалось явить себя миру в более приличном образе, но в то время, когда я впервые узнал ее, она показалась мне чудесным результатом эксперимента доктора Франкенштейна. Как бы порадовался Руссо этому живому воплощению сйоих грез, этому Erdgeiste. В то время она заново начинала жить после долгого периода бездействия. Проведя много лет во сне, она внезапно пришла в себя, и я встретил ее почти сразу после ее пробуждения, когда она была настроена на то, чтобы взять у мира все, что он в силах ей предложить. И я все еще до конца не понимаю, что же такого она нашла во мне.

Мне стыдно признаться в том, что, когда я еще был школьником, у меня случился нервный срыв. Но моя мать была очень больна, а местные стиляги меня терроризировали. Мы жили в частном доме на краю большого района, застроенного муниципальными домами, и мое произношение, развившееся в частной школе, естественным образом сделало меня их жертвой. Меня высмеивали, преследовали, вызывали на жестокие состязания. Мой лучший друг Бен Френч, который жил в том же районе и ходил в ту же школу, куда и эти стиляги, оказался для них почти такой же мишенью, как и я, главным образом потому, что ассоциировался со мной. Их вожак, Джинджер Бертон, кидался в Бена ножичками на площадке. Один раз ножик проткнул ему ладонь. Заменив наконечники стрел иглами для дартз, мы брали луки и подолгу лежали в засаде в огородах, но Джинджер никогда не ходил один, всегда окружал себя целой толпой. Я считал его нашим Иваном Грозным. Обнаружив, что убить его невозможно, мы не стали тем не менее обращаться за помощью ни к родителям, ни в полицию. Это даже не приходило нам в голову. Мы полагались только на собственные ресурсы, а их не хватало.

Вероятность встретиться с бандой по пути с автобусной остановки после школы или вечером, когда я выходил гулять, вместе с волнением, связанным с экзаменами, сделали меня чрезвычайно нервным. Затем заболела мама. Пока она стонала в своей затемненной комнате, я всецело погрузился в ситуацию Суэцкого кризиса, который рассматривал в духе книжек о Хопалонге Кэссиди. Дом №10 по Даунинг-стрит превратился у меня в ранчо, которое постоянно находилось под угрозой нападения, а Текс, Тощий, Самец, Рыжий, Джонни, Пит, Долговязый и другие мальчишки стали опасными грабителями, угонщиками скота. С тех пор как только Хоппи и его жена Мэри остались защищать ранчо от бандитов, я считал своим долгом предложить им всю помощь, какую был в силах оказать, так что одним прекрасным утром, надев клетчатую рубашку, широкополую шляпу, старый жилет, ковбойские штаны и вооружившись парой воздушных пистолетов в одинаковых кобурах, я появился на пороге дома Хоппи. Несколько минут спустя я уже сидел в его гостиной и, пока моя тетя Айрис ломала руки на диване, а двое охранников, называвших меня парнишкой, успокаивали меня, что все будет хорошо, продолжал заверять их в том, что буду охранять ранчо до последнего выстрела. Когда мой дядя вернулся с конференции с мистером Иденом, он немедленно понял, о чем я говорю.

— Что ж, приятель. — Дядя Джим упер руки в бока, затянутые в костюм в тонкую полоску. — Видишь ли, на нашем старом ранчо нашлась бы работенка для таких, как ты. Если бы это зависело только от меня, я бы нанял тебя как пить дать. Но, сдается мне, ты сейчас чертовски нужен дома, а о нас не горюй. Ребята вернутся. А Хоппи ясно сказал мне: «Хочу, чтобы Малыш отправился на юго-западное ранчо и приглядел, что там к чему».

Именно в этот момент до меня дошло, что дядя Джим — это не мой дядя Джим, а его злобный двойник. Полицейские повели меня в машину, и он сопровождал нас до двери. Он сказал, что, к сожалению, не может поехать домой вместе со мной, потому что должен быть у премьер-министра. «То есть у Хоппи», — сказал он. Это было подтверждением обмана, ибо именно дядя Джим, а не Антони Идеи был Хопалонгом Кэссиди. Этот самозванец пытался представить Дьюда Идена старшим на ранчо! Я рассмеялся ему в лицо и менее чем день спустя опять пробрался туда, чтобы выяснить, почему настоящего Хоппи держат взаперти. На этот раз переодетый головорез скрутил мне за спиной руки и сделал бы что похуже, не объявись мой дядя. Помню, как детектив сержант Калпеппер в изумлении слушал, как видный государственныи чиновник на языке прерий умоляет меня скакать домой и позаботиться о прихворнувшей мамаше.

Несколько дней в Норбери я защищал наш дом, патрулируя его от окна к окну, а потом мама тихим голосом окликнула меня: «Что ты делаешь, Дейви?» Я не хотел ее беспокоить, и поэтому уверил, что все в порядке. Удостоверившись наконец, что опасность миновала, я сел на Хай-стрит на сто девятый автобус и снова поехал на ранчо. К этому времени я сообразил, что дядя Хоппи обманывал не меня, а предателей в собственном лагере, что он дал мне тайное предупреждение.

Когда меня обнаружили, я висел на стене сада, не в состоянии двинуться ни вперед, ни назад, потому что зацепился ногой за острие ограды. Какой-то репортер случайно сфотографировал меня, так что к вечеру о происшествии написали все лондонские газеты.

Правда, фотография застрявшего на ограде Даунинг-стрит мальчика в самодельных ковбойских штанах появилась только в «Стандарде». В остальных газетах просто излагались версии моей попытки спасти дядю Хоппи из рук бандитов. Меня нарекли малышом из Уайтхолла, юным Роем Роджерсом и техасцем Маммери и называли то цирковым наездником, то учащимся Итонского колледжа, сыном американского скотопромышленника или племянником Антони Идена. В тот вечер я вышел из больницы с двадцатью швами на бедре и узнал, что должен переехать к тете Шарлотте. Тетя Дейзи в это время занималась моей матушкой. Мне сказали, что я причинил всем огромное беспокойство. Вскоре после этого и маму, и меня отправили на восстановительное лечение, а затем я встретил свою первую возлюбленную и перешел под покровительство Джозефа Кисса, от которого и получил первые сведения о Лондоне и его легендах.

Пабы были узловыми точками, откуда расходились радиусами маршруты путешествий мистера Кисса. Маршруты эти были столь строго определены, что через какое-то время я научился почти в точности предсказывать, где в любое данное время дня можно было бы его обнаружить. Я стал его протеже. Рано утром я уходил из дома и отправлялся на его поиски. Даже если мне случайно не удавалось разыскать его, я наслаждался исследованием города в одиночку. Я любил его появления из вычурных дверей холборнских пабов, из неописуемых питейных заведений Мейфера, из таинственных переулков Сохо. Однажды я был свидетелем того, как он бежал, держа черную фетровую шляпу, трость и перчатки в руке, и его свободное пальто развевалось на ветру. Он был такой самоуверенный. «Я только что от своего психиатра, Болтон. О боже, мне так весело! — бросил он на бегу недоумевающему сухопарому книгопродавцу, раскладывавшему дешевые книжонки на лотке перед магазином. — Конечно, это ненадолго. Но разве не прекрасный сегодня день?» Не заметив меня, он исчез в дверях станции метро «Белсайз-Парк», надев шляпу, держа трость под мышкой и натягивая перчатки; билет торчал у него из нагрудного кармана. Чтобы догнать его, мне пришлось бежать.

В то время я еще очень мало знал о нем. Говорили, что он — человек театра, старый артист Золотого века варьете.

— Кажется, — сказал мне впоследствии Болтон, — он фокусник, но больше похож на актера из труппы Уолфита.

Я несколько раз видел Дональда Уолфита по телевизору.

— У него приятный голос, милый. — Похожая на кудрявую тень, из задней комнаты вышла миссис Болтон и подошла к тому месту, где я застыл, не отнимая руки от книг, выставленных на распродажу. — Кисс — еврейская фамилия?

— Он появляется здесь раз в месяц, но почти ничего не покупает: так, убивает время. Ему по душе дешевые глупые романы.

— Похоже, ему не везет в последнее время. — Миссис Болтон вытерла пыль с томиков Диккенса.

— Но одет он во все новое. Должно быть, одевается у портного. И приезжает на такси. Он ездит сюда к своему частному врачу. Психиатру.

— Но он как-то не очень похож на таких…

— Да он сам об этом говорит. — Продавцу не слишком хотелось продолжать разговор на эту тему. Вот если бы он рассказывал анекдот, то был бы рад, чтобы его послушали.

Впоследствии я ни разу больше не заходил в этот книжный магазин. Вместо этого я стал поджидать мистера Кисса в канцелярском напротив: мой друг слетал вниз с холма, говорил со всеми, с кем был едва знаком, и почти никогда не замечал меня. Постепенно, услышав множество подобных суждений о мистере Киссе, я как бы перешагнул через них и ощутил свое превосходство над теми людьми, кто их высказывал.

Когда мне исполнилось семнадцать, мистер Кисс начал водить меня в пабы. У него оказалось великое множество знакомых, большинство из которых были гораздо более эксцентричными, чем он сам. Мне, мальчику, который так рано оставил школу, он обеспечил великолепное образование. После своего нервного срыва я какое-то время ходил к репетитору, а потом на вечерние курсы. Потом я получил свою первую работу — должность курьера в транспортной конторе в Сити. Мои наниматели с постоянно расцвеченными выпивкой физиономиями сказали мне, что их контора расширяется.

И действительно, они продолжали нанимать сотрудников, стараясь разместить нас всех в одной большой комнате над кофейным складом на Пепис-стрит. К августу тысяча девятьсот пятьдесят шестого года в комнате размещались уже двадцать два человека, а над Лондоном висела страшная жара. Я часто убегал оттуда благодаря тому, что моей основной обязанностью была доставка фрахтовых документов в разные конторы в доках. Эта работа давала мне возможность много читать либо во время ожидания сертификации документов, либо по дороге, в общественном транспорте. В это время я начал писать свои статьи о Лондоне. Иногда, попадая в какой-нибудь доселе неведомый мне уголок города, я полностью забывал о своей работе и возвращался в контору очень поздно, даже после ее закрытия. Летняя жара нагоняла на меня дремоту, и неизбежно разразился скандал. Он не касался ни моих опозданий, ни моей рассеянности, а лишь замечания, которое я сделал нашей секретарше. Потом мне сказали, что она была любовницей директора, и я невольно задел больное место. Сама она не была на меня обижена, но вот он крепко рассердился, выдал мне зарплату за десять дней, а затем попросил очистить помещение, что я с радостью и сделал, а уже на следующей неделе работал на консультантов по менеджменту в «Виктории», где атмосфера представляла собой разительный контраст с теснотой и убогостью моей первой работы. Джозеф Кисс всегда, когда бы я ни попросил, давал мне хороший совет. Вскоре я уже продавал свои маленькие заметки, обычно от пятисот до тысячи слов, во многие периодические издания, включая «Джон О'Лондонз», «Эврибодиз», «Лиллипут», «Лондон мистери мэгезин», «Ивнинг ньюс», «Ривели», «Иллюстрейтед», «Джон Булл» и разные молодежные публикации. В те дни, хотя мы и оплакивали Золотой век газет и журналов, оставалось еще множество изданий, и вскоре после своего девятнадцатого дня рождения, благодаря поддержке и добрым советам мистера Кисса и его ходатайствам за меня перед редакторами, которых он встречал в пабах, я стал внештатным корреспондентом нескольких газет.

Он рассказал мне, что провел детство в Египте, где служил в армии его отец, и вернулся в Лондон в шестилетнем возрасте. Впоследствии в школе ему дали прозвище Цыганенок. «Мне все-таки удалось произвести на них впечатление своим умением читать по руке или по чайной заварке. Считаясь чужаком, почти иностранцем, я завоевал определенное уважение в районе Теобальдз-роуд».

Он много рассказывал о том, как путешествовал за границей, о своем театральном опыте, об интересных людях, с которыми ему довелось встречаться. И до, и после войны он побывал во многих крупных городах Европы, был хорошо знаком с Северной Африкой, особенно с Марокко. Его воспоминания всегда были очень специфическими, и иногда по возвращении домой я, как его Босуэлл, их записывал. «Я жил тогда, — рассказал он мне, например, в мае тысяча девятьсот шестьдесят четвертого года, — в „Гранд-отель Лафайетт“ в Бухаресте. Конечно, это был период взлета цыганской нации, как мы их несколько высокопарно называли, хотя Кароль был не первым их королем. Кажется, на площади Победы. Забыл, как это по-румынски. Очень хорошо. „Гранд-отель Лафайетт“. Я совсем не уверен, что это была лучшая или самая знаменитая гостиница в Румынии — то был, возможно, „Атене-Палас“, хотя, может быть, я вспоминаю один фильм, в котором снимался вместе с Питером Лорром сразу после войны. Мы использовали какие-то документальные кадры Бухареста, сохранившиеся в архиве. „Маска Ди-митриоса“. Книга была лучше. Лорр часто останавливался у моих друзей в Сент-Мэри-Мэншнз, в Паддингтоне. Это очень странный квартал. Расположен рядом с церковным кладбищем и Паддингтон-Грин, да-да, тем самым, где жила знаменитая Полли Перкинс. Конечно, вокруг было полно всяких ужасов. Серые многоквартирные дома, хулиганы. Тебе стоит подумать о том, чтобы там поселиться. Я уже подумал. Удобно и очень дешево. Найди себе квартирку с видом на могилки. „Лафайет“ был значительно лучше гостиницы, которую мы называли „Свиным углом“. Он находился рядом с парком, естественно, но управляли им свиньи. Хотя, кажется, это была Венгрия. Ты совсем незнаком с тем исключительно романтическим периодом истории Балкан. Там я отдыхал, потому что вдали от Лондона слышал очень мало голосов». Его сбивчивый стиль поначалу обескураживает, но только до той поры, пока не поймешь, что он всегда возвращается к исходному пункту. Он очень редко упоминал о своих «голосах», но его гораздо больше, чем меня, мучило ощущение того, что он слышит у себя в голове весь Лондон. В шестидесятые годы мы много гуляли по ночам и наслаждались темнотой. Тогда в городе стало почти безопасно. В июне шестьдесят четвертого во время одной из таких прогулок, когда мы шли мимо коттеджей на Прад-стрит, мы вдруг услышали такой громкий, пронзительный и леденящий кровь звук, что не могли поверить, что это был человеческий голос. Звук этот раздался в предрассветном полумраке города из комнаты на верхнем этаже в Сейл-Плейс, и мы поняли, что это не что иное, как выражение какого-то апофеоза, кульминация желания, удовлетворенного после нескольких десятилетий ожидания. Было такое впечатление, словно кричавшее существо, подобно тому, как это делают некоторые виды насекомых, приготовилось к этому одному единственному, душераздирающему мигу, трепетного воспоминания о котором хватит ему теперь на всю оставшуюся жизнь. Я почувствовал себя ужасно, но еще хуже было мистеру Киссу, который начал задыхаться, прижимать ладони ко лбу, рыдать, стонать и гнать этот звук прочь, хотя он уже давно исчез эхом в Паддингтонских аллеях. Ясно, что он слышал и что-то такое, чего не мог слышать никто другой. Позже, когда мы отдыхали в одной из местных дешевых гостиниц, портье которой был его другом и комнаты можно было снять по низкому тарифу, если только брать их на целую ночь, мистер Кисс сказал: «Никогда не давай никому себя убедить в том, Маммери, что не существует того, что можно назвать чистым злом. Те, кто верит только в добро и отрицает существование зла, всего-навсего играют на руку злодеям, пусть они и не подозревают об этом. Разумеется, существует божественное добро, как сказали бы нам зороастрийцы, и существует абсолютное зло. Всецело принимая одну из этих сторон, ты непроизвольно начинаешь бороться с противоположной стороной. Можешь принять это как утверждение истины. Я читал их мысли». Он обливался потом, его по-прежнему колотила дрожь. Его друг, бедный старый швейцар, принес ему стакан виски, который тот осушил залпом. «Завтра, — сказал он, — возьму у этой свиньи Мейла таблетки посильней. Фу!» На следующий день, поддавшись порыву, он совершил одну из редких для себя поездок за пределы Лондона: рано утром сел на оксфордский поезд, словно стараясь убежать от того страшного звука, который мы слышали в Сейл-Плейс. Я провожал его на вокзале. Он вернулся, как и обещал, ближе к вечеру, но вскоре после этого самолично явился в одну из известных ему частных психбольниц, разрешив мне навещать его там не чаще двух раз в месяц.

Эти больницы были, как правило, не более чем местами для сокрытия от посторонних глаз мешающих богачам родственников, и я всегда заставал его там в тоскливом настроении, погруженным в воспоминания. Чаще всего он говорил о довоенном Лондоне, что устраивало меня, потому что я черпал в его рассказах материал для собственных статей. После случая в Сейл-Плейс он говорил по большей части о своем отце, погибшем в железнодорожной катастрофе. Он говорил, что оплакивает уходящий Век пара. «Пара, который был тогда виден повсюду! Он исходил и от паровозов, и от пароходов! Холодным утром дыхание людей смешивалось с паром. Туман формировался прямо у тебя на глазах. Мой отец говорил, что это его доконает, потому что после того, как возвратился с Востока, у него развился бронхит. Но он любил его, я имею в виду пар. А еще он любил курить сигары. Да, сегодня мы лучше знаем, к чему это приводит, но он-то этого не понимал. „Ты смеешься, да? — говорил он часто. — Но это ведь лучше, чем плакать“. Он лежал в больнице, но выписался оттуда. Это было уже во время войны. Он не чувствовал себя в безопасности. Его брат умер в той же самой палате, и это, конечно, было ужасное невезение. Я вспомнил, что ходил туда навещать дядю. Отец отзывался о нем, как о милейшем старикане, хотя это был его собственный брат. Он был добрейшая душа, и такой же была его жена: необычное сочетание. Дядя был своеобразной личностью, превосходно готовил, у него был тонкий слух и недурной голос, и когда он с чувством пел „Мою старую голландку“, слушать его было приятнее, чем Альберта Шевалье. Мы жили у них, когда вернулись из Египта. А его вдова еще жива, осталась одна-одинешенька, живет в доме для престарелых у Эппинг-Фореста. Мои родственники поддерживают с ней связь. Я вижусь с ними иногда, но они обо мне невысокого мнения. Зато в полном восторге от моей сестры».

Сестра Джозефа Кисса Берил Мейл сейчас стала министром культуры. На эту должность требуется человек, который ненавидит и презирает все, кроме оперы. Она единственная в правительстве женщина, пользующаяся некоторой симпатией миссис Тэтчер, хотя очевидно, что она не получит сколько-нибудь важный пост, пока тори не порвут со своим лидером и не выберут кого-нибудь другого. Мой дядя Джим до самой смерти оставался кем-то вроде неофициального секретаря при нескольких лишившихся всяких иллюзий радикалах-консерваторах, так что вполне сохранял представление о том, что происходит внутри партии. К его сожалению, он так и не встретился с Джозефом Киссом, но достаточно хорошо узнал миссис Мейл, считая ее типом политика, мечтающего стать взяточником еще до того, как обретет реальную власть. Такие политики полагают, что, став взяточниками, они как по волшебству постепенно обретут и власть. За свою жизнь дядя Джим встречал множество таких людей, но лишь в последние годы они стали дорываться до значительных постов. «Наше общество является, вероятно, наглядным примером состояния упадка, — сказал он незадолго до смерти. — Нездоровое правительство в нездоровой стране. Гражданская служба утратила свою эффективность, перестав привлекать порядочных людей, и ни в чем теперь нет прогресса. Демонстрируется явное желание добиться стерильности. А чего стоит этот смехотворный упор на нулевую инфляцию с одновременным набиванием собственных карманов! Этот реакционный консерватизм глубоко лицемерен. Класс интеллектуалов лишен у нас прав, рабочий класс лишен у нас прав, все городское население лишено гражданских прав, и до тех пор, пока правительство не начнет доверять гражданской службе, люди на гражданской службе будут презирать правительство. Я хотел бы умереть на несколько лет раньше, когда при Макмиллане еще оставалась некоторая надежда». Однажды я слышал выступление Макмиллана в Палате лордов. Ему было тогда около девяноста лет, и на вид он был уже очень слаб, но когда он заговорил, мне показалось, что это говорит мой дядя Джим. Как и дядя, Макмиллан очень не жаловал своих преемников. Они остались хорошими друзьями, даже большими друзьями, чем дядя и Черчилль. Все, у кого были хорошие отношения с Черчиллем, постепенно их утратили. Дядя считал, что его шеф должен был уйти в отставку с большей грацией. «Он так долго жаждал власти, что не мог от нее отказаться, когда ее получил. Если бы он смотрел за собой лучше, то мог бы закончить свои дни с большим достоинством. Но он всегда потакал своим желаниям». О таких вещах дядя заговорил лишь тогда, когда сам оказался на пороге смерти. Он чувствовал, что и королевская семья заражена тем же самым цинизмом, который он подмечал в британских политиках. «Они позаимствовали тот же механизм публичности, который так любил Вильсон». Когда он оказался свидетелем того, как принц Чарльз встает на яблочный ящик, чтобы казаться выше леди Дианы, то решил, что нам как благородной нации пришел конец. Он умер через несколько месяцев после их бракосочетания, проклиная глупость королей и все чаще предрекая им судьбу королей французских. Одной из его шуток на эту тему была такая: в конце столетия король Карл Третий вполне может стать таким же благоразумным и благочестивым католиком, как король Карл Первый. «Верный знак наступающей Эры мрака, Дэвид. Молись за Кромвеля!»

Джозеф Кисс тоже боялся грядущей Эры мрака, но его предсказания были менее политизированы. Он считал, что мы не усвоили урока войны с нацистами и что зло в равной степени готовы не замечать как те, кто желает любой ценой достичь быстрого материального процветания, так и те, кто боится оказаться с ним лицом к лицу. «Они бьют тревогу об исчезновении китов, в то время как их собратья по роду человеческому гибнут целыми племенами», — сказал он мне. Эта мрачность, редко проявлявшаяся в характере моего друга, сильно выбила меня из колеи. Чтобы как-то противостоять этому, я вспомнил, что чудо моего собственного существования подтверждает божественное провидение. То, что я называю легендой о Черном капитане, говорит само за себя.

В шестьдесят четвертом году, когда начало чувствоваться возбуждение «новой свободой» и «Битлз», я впервые со времен войны встретил Черного капитана. В то время он был обыкновенным матросом первого класса. Но он существовал. Я описал всю эту историю в своей книге. А встретились мы совершенно случайно в приемной психиатра. Сидя в то утро напротив него, я был уверен, что узнал его, и, преодолев смущение, спросил его, не находился ли он в Стритеме во время атак «Фау-2» в марте сорок пятого года. Он предположил, что тогда уже, кажется, демобилизовался, и сказал, что жил в Брикстоне. «Но вас называли Капитаном?» — спросил я. Когда он рассмеялся, я понял, что наконец говорю с человеком, который спас мне жизнь. Я попытался рассказать ему о своей догадке, но он, как мне показалось, не совсем понимал, о чем я говорю.

В шестьдесят четвертом году я работал над книгой о затерянных подземных тоннелях, карты которых существуют только в масонских библиотеках. Под Лондоном имеется множество тоннелей, в том числе очень длинных, некоторые из них располагают платформами, билетными кассами и всеми атрибутами обычной лондонской станции метро. Но есть также и более старые тоннели, проложенные в разные времена по самым разным причинам, частью проходящие под рекой. Я был так поглощен этими сведениями, что совершенно забыл о себе и днем и ночью работал над книгой, которая стала чем-то гораздо большим, чем простое журналистское расследование. Я обнаружил свидетельства того, что подземный Лондон представляет собой кружево соприкасающихся тоннелей, в которых обитает забытое племя троглодитов, спустившееся под землю во время Большого пожара, пополнявшее свои ряды за счет воров, бродяг и беглых заключенных и получившее массу свежих рекрутов во время Блица, когда столь многие из нас искали спасения в метро. Кроме того, намеки на существование Лондона под Лондоном были разбросаны по самым разным текстам со времен Чосера. Кончилось тем, что я решил лично отправиться на встречу с этим племенем.

Моя первая экспедиция в коммуникации канализационной системы, связанной с подземной рекой Флит, прошла относительно безболезненно. Захватив с собой акваланг, болотные сапоги, мощные фонари, веревки и запас еды и питья, я без особого труда нашел лаз, через который смог спуститься в подземелье. Больше всего меня заботило, как избежать встречи с работниками канализационных служб, патрулирующими свою территорию, но боковые тоннели, забытые и неиспользуемые проходы всех видов, обеспечили мне прикрытие и дали материал, подтверждающий мои гипотезы. Запутанность подземного лабиринта поражала, красота захватывала дух. Это был мир столь же разнообразный, столь же чудесный и столь же таинственный, как и тот, что находится на поверхности, и в то же время более мирный, уютный в своей изолированности. Там был и свой мир дикой природы. Однажды ночью, шагая сквозь фосфоресцирующий туман, я услышал хрюканье и визжанье свиней. При моем приближении они убежали прочь, и как быстро я ни гнался за ними, я их не догнал. Мне удалось разглядеть лишь тень большого кабана. Я знал легенду о стаде свиней, пасущихся на берегах подземной реки. Те, которых встретил я, были животными очень пугливыми.

Ночь за ночью я спускался под землю, часто прячась на станциях метро до их закрытия, а затем исследуя боковые ответвления. Я нашел два скелета, оба детских, по одежде которых я понял, что они были моими весьма недавними предшественниками. При всей обрывочности свидетельств я не сдавался и продолжал искать тайное племя. Эти люди так же ловко запутывали следы, как жители Амазонии.

Я пытался установить с ними контакт, оставляя записки и подарки, причем с каждым разом последние становились все более сложными: радиоприемники, корзины с едой, книги, всевозможные устройства на батарейках. И вот одной прекрасной ночью моя вера нашла свое подтверждение! Подарки были приняты! С тех пор, куда бы я ни возвращался, в канализационную трубу, тоннель или на станцию, оставленные подарки исчезали. Вскоре я начал оставлять их в одних и тех же местах, адресуя аборигенам целые страницы, умоляющие их показаться мне на глаза. В сентябре тысяча девятьсот шестьдесят четвертого года я был вознагражден. Я увидел наяву, как темные фигуры возникли из тоннельных глубин. Некоторые казались обезьяноподобными, все были ниже среднего роста. Они стояли, глядя на меня поблескивающими глазами, но едва я попытался сделать шаг им навстречу, как они немедленно исчезли.

— Что я могу вам принести? — спросил я. — Что вам нужно оттуда, сверху?

В конце концов они стали отвечать мне гортанными, приглушенными голосами. Оказалось, что подземных жителей больше-всего интересуют журналы с фотографиями красоток, пластинки, комиксы. Как и другие примитивные племена, прежде не контактировавшие с нашей цивилизацией, они были заворожены самыми тривиальными проявлениями нашей культуры.

Чтобы обеспечить своих новых друзей, я начал продавать собственные вещи. Вскоре моя квартира на Колвиль-Террас практически оголилась, зато объем книги все возрастал. Весь день я работал, спал урывками, а по ночам навещал подземное племя. Я задавал им простые вопросы о том, как долго они живут под землей и есть ли у них вождь, но они отвечали загадочно или противоречиво, пока до меня не дошло, что они понимают меня не лучше, чем я понимаю их.

Когда же я умолял их отвести меня в свое царство, чтобы я мог побыть с ними на их территории, они всегда отказывались, выразительно тряся головами.

Моя одержимость столь возросла, что в конце концов я решил, что должен последовать за ними тайно, так что однажды ночью, на отрезке старой линии у «Края света», заброшенной из-за просачивания воды со стороны реки, я встретил местных жителей с обычными подарками в виде транзистора, новых батареек и свежими выпусками «Плейбоя». На мне были резиновые сапоги, и одет я был во все черное. Некоторые участки линии были затоплены, но другие оставались совершенно сухими, так что, когда подземные жители ускользнули назад в свои глубины, я смог последовать за ними. Думая, что я ушел, они не пытались хранить молчание, и я слышал их грубые голоса, пока они двигались по тоннелю впереди меня, хихикая и повизгивая.

Наконец они проскользнули в водоотвод, где мне пришлось низко согнуться, а затем вошли в более широкую канализационную трубу, проходившую, как я догадался, где-то под Фулем-Бродвеем. Их голоса отдавались эхом и были искажены, однако я случайно уловил такие слова, как «домой» и «поздно», и заключил, что мы, должно быть, уже приближаемся к их лагерю. Но потом, к моему абсолютному изумлению, я увидел, что они начали подниматься наверх по железной лестнице одного из канализационных люков, которым я и сам иногда пользовался! Так же как я делал вылазки в их мир, они делали вылазки в мир мой! Это было очевидным и простым объяснением существования великого множества лондонских легенд и сказок о кобольдах и гномах, выползающих по ночам из сточных канав, чтобы красть пищу и маленьких детей. В городском фольклоре эти создания заняли место цыган. Прежде чем последовать за ними в верхний мир, я дал им уйти вперед, а потом осторожно поднялся по лестнице и очутился под прохладным майским дождем. Но, увы, когда я посмотрел в сторону Фулем-Таун-Холла, то обнаружил лишь пару школьников, укрывавшихся от дождя. Заметив меня, они что-то крикнули и убежали.

Хотя потом я часто возвращался под землю, но, по всей видимости, уже так напугал жителей тоннелей, что они больше никогда мне не являлись. Вскоре после этого эпизода мой лечащий врач предложил мне взять отпуск. Я провел его, исследуя гораздо менее сложно устроенные шахты и туманные лощины Северного Корнуолла. Немного успокоившись, я стал смотреть на вещи в более истинном свете. Я понял, что почти разрушил себя, потакая своей одержимости, и одновременно вторгся в частные владения масонов. Моя маленькая книжка, вышедшая под названием «Оглядываясь назад: Правда, скрытая вымыслом», очень хорошо продавалась у «Уоткинса» и в других специальных книжных магазинах.

Я уверен в том, что эти интересы развились у меня оттого, что я помнил военную пору, когда нам разрешали устраивать себе жилища под землей. Люди были тогда очень приветливы и дружелюбны ко мне, и присутствовало удивительное ощущение безопасности, куда большее, чем в том укрытии, где я спал поначалу. Непосредственно во время Блица уже была попытка использовать подземелья метро, но ночевать там регулярно мы стали позже, когда начались атаки ракет.

Когда угроза самолетов-снарядов уже практически миновала и война явно катилась к концу, мама послала меня за угол на Манор-роуд купить в булочной длинный батон и еще десять сигарет в соседней табачной лавке. На сдачу, если останется, я мог купить палочку лакрицы, которая хотя и была почти несъедобной, но зато продавалась свободно, не по карточкам. Помню, как я дошел до магазина. Кажется, я услышал свистящий звук, а потом вдруг прямо перед моими глазами возникла стена огня, и я был ослеплен, поднят, словно подъемным краном, и подброшен наверх, где на миг задержался, а потом упал опять на землю. Я попытался крикнуть, но мне было нечем дышать. Голова готова была разорваться от шума, и я пополз в сторону, поджимая руки и ноги. Когда вой наконец прекратился, я встал. С ног до головы я был покрыт серовато-розовой пылью от стертых в порошок кирпичей, а за шиворот и в волосы мне набились осколки стекла. Руки были в крови, рукава оторваны. При этом я все еще держал в руке сумку для продуктов, которая теперь была полна известки, а в другой руке были зажаты деньги. Поэтому я направился к булочной, чтобы выполнить поручение. Только постепенно до меня дошло, что булочная исчезла вместе с большинством соседних домов. Я остановился. У моих ног лежала ножка младенца, обутая в синий вязаный башмачок. В нескольких ярдах в стороне лежала перевернутая детская коляска, а в ней — остальные части этого младенца. За коляску держалась женщина без лица, вся верхняя часть тела которой представляла собой сплошное кровавое месиво. Рядом был ребенок, девочка примерно моих лет. Она кричала, но не было слышно ни звука. Я увидел еще четыре или пять трупов, в основном разорванных на куски, как тот малыш. Пробравшись по обломкам туда, где была булочная, я обнаружил там много костей и кусков плоти, но батонов не нашел. Подругу моей матери, Джанет, так и не опознали. В переулках за магазинами во всех домах были выбиты стекла, сорваны крыши. Из воронки все еще поднимался вихрь пыли, и я слышал крики людей, доносившиеся из-под завалов. В фартуке, с тюрбаном на голове по Манор-роуд прибежала мать, крича: «Дэвид! Дэвид! Дэвид!» Я сказал ей, что со мной все хорошо, но я не смог добыть ни хлеба, ни сигарет. Пару недель она не отпускала меня от себя. Потом однажды в субботу следующая «Фау-1» попала в здание моей школы на Робин-Гуд-лейн, и, хотя никто из детей не пострадал, мать разрешила мне оставаться дома до конца войны, за что я был очень благодарен немцам.

Более четко, чем «Фау-1», я помню «Фау-2» и жуткий вой, раздававшийся тогда, когда они появлялись словно ниоткуда. Во время войны все оглядываются на более ранние периоды как на более безопасное время, так что, когда война кончилась, люди говорили о Блице едва ли не как о Золотом веке. Вероятно, узники Освенцима вспоминали Захсенвальд так, как другие ностальгически вспоминают детские праздники.

Я до сих пор чувствую, как тротуар поднимается у меня под ногами, как жуткий вихрь срывает с меня одежду, как внезапно наступает такая тишина, словно я оглох, а потом вдруг такой грохот, словно слух внезапно вернулся, вспышку света, чудовищный жар, а потом пыль. Лишь немногие выжили вместе со мной. Мой дядя Джим рассказывал, что мы посылали немцам дезинформацию, чтобы они считали, будто уничтожают стратегические объекты, когда на деле удар приходился на пригороды. Он не удивился, когда после войны лейбористы получили так много голосов от людей, убежденных, что были преданы своим собственным правительством. Тем не менее британский бульдог — герой плакатов и газетных очерков — пользовался всенародной любовью. В пятидесятых годах, когда империя уменьшилась в размерах, а британцы утратили былую самоуверенность, Черчилля произвели в рыцари и превратили в того полубога, каким мы его помним. Маме казалось, что на самом деле он тянет с концом войны, но она никогда не объясняла почему. «Спроси дядю Джима», — говорила она. Но дядя Джим, конечно, ничего мне не объяснил.

В шестьдесят четвертом году дядя Джим навестил меня в пансионате. Он отдыхал поблизости у своих старых друзей, которые жили в роскошном замке, построенном на скале у берега моря, и пригласил меня туда на обед. Я отказался, боясь поставить его в неловкое положение, ибо еще помнил эпизод, случившийся .на Даунинг-стрит, но он засмеялся, когда я упомянул об этом. «Честно говоря, Дэвид, все это мне очень нравилось, кроме, разумеется, того момента, когда ты поранил ногу. Ты внес привкус фарса в то, что до тех пор считалось трагедией. Знаешь, Идену ужасно понравилась эта история. Ты несколько умерил его пыл. Он сказал мне, что в нашем сумасшедшем доме всегда найдется крючок для твоих пистолетов и твоей шляпы. В то время я решил, что не стоит передавать тебе эти слова. „Хватит и того, что я скажу, что ты был круче всех и парни чертовски благодарны тебе, приятель!“ Эта похвала значила для меня очень много!

Чудом оставшись жив благодаря заботам Черного капитана, я бы с радостью посвятил десяток своих «лишних» лет дяде Джиму. Как бы я хотел, чтобы он подольше прожил, наслаждаясь покоем после своего ухода на пенсию. Он был старомодным консерватором — обходительным, человечным, открытым всем новым идеям, поборником прав и свобод народа. Он с равным пониманием и сочувствием относился и к движению «Власть черным!», и к феминизму, воспринимая их принципы с не меньшим энтузиазмом, чем какой-нибудь левый радикал. Я любил его больше, чем кого-либо другого, включая даже Джозефа Кисса, которого он в некоторых отношениях напоминал.

В том же шестьдесят четвертом году я встретил женщину, которая повторно представила меня моей первой возлюбленной. Элеанора Колмен прибыла в пансионат незадолго до моего отъезда, а впоследствии, в Лондоне, узнала меня. Она одевалась очень эксцентрично, в самые живые оттенки лилово-голубого, бирюзового и лавандового, и, хотя никто не мог сказать, сколько в точности ей лет, она получала пенсию.

Она как раз была на почте, когда я оказался за ней в очереди в Уэстбурн-Гроув. Мы отправились через дорогу выпить по чашечке чая и съесть по сандвичу с беконом. В том кафе ее все знали.

— Я стара, как холмы, старше, чем лондонский Тауэр, — ответила она, когда я спросил ее о возрасте. Как и я, она интересовалась мифологией города и даже заявила, что была знакома с основателем Лондона. — Это был троянец Брут, милый. Он еще жив и вполне процветает, занимаясь антиквариатом. Что на самом деле весьма удобно.

После нескольких встреч в том же самом кафе я спросил ее, не можем ли мы посетить его лавку. Этим я ее позабавил.

— Он не продает эти вещи, милый. Он их делает. Ну, с помощью куска старой цепи, молотка да грубой стамески.

Он работал неподалеку, на извозчичьем дворе на Порто-белло-роуд, оккупированном сначала пьянчужками, а впоследствии поэтами и художниками. Итак, Нонни представила меня мистеру Троянцу. Он был еще более стар, чем она, и настолько дряхл, что невозможно было представить себе, как он выглядел в юности. Его пронзительные зеленые глаза смотрелись на коричневой коже как клейкие почки на старом дереве. По просьбе миссис Колмен он показал мне, каким образом можно прибавить возраст предмету мебели.

— Превратить в антиквариат можно любую вещь, — сказал он мне с тайной гордостью. — Даже здание. Этим постоянно занимаются в Калифорнии. — Троянец говорил на старом добром кокни эдвардианских времен, который для моего современного уха звучал почти как аристократический слог. — Кокни — это изначальный язык лондонцев, — сказал он. — А может статься, что и изначальный язык всего мира, как цыганский. Ваш глупый рифмованный сленг в основном был придуман для американских туристов в двадцатых годах. У них там и раньше был рифмованный сленг, хотя они его и позабыли. Но кокни — это настоящий старый жаргон. Родом из Индии, как и мой папаша.

— Он служил в Индии?

— Он там родился, как и я. Это нас вы должны благодарить за все это. — И он махнул молотком в сторону Вест-Энда. — А ты не родственник ли Вику Маммери, звезде спидвея?

— Есть еще кое-кто, с кем тебе надо встретиться, — сказала Старушка Нон.

И вот я снова лежу в уютных объятиях моей первой соблазнительницы. Зрелость, которой она достигла, не может повлиять на ее вкус к жизни. Ей сорок, но у нее кожа и фигура девушки и облик богини. Ее мудрость и доброта не подвластны времени. Целуя и лаская меня, она говорит о своей жизни в миру, а за окном постепенно затихает неумолимо резкий шум транспорта на Шепердз-Буш-роуд. Долгие годы, вобравшие в себя нищенское существование, несбывшиеся надежды, разбитые иллюзии, теперь смыты с меня этим нежным жаром, и я становлюсь ребенком, каким был тогда, когда она впервые меня покорила. Я вдыхаю запах маргариток, роз, свежескошеннои травы и раскинувшихся над нами кленов. Потом я побреду, одурманенный, сквозь сады геометрические, сады-палисадники, сады с альпийскими горками, глядя, как солнце падает на зубья высокой стены, точно такие, на какие я напоролся, когда пытался спасти Хоппи, а потом был сослан сюда для того, чтобы познать самое острое удовольствие. Я буду идти, а воздух вокруг будет тихим и горячим, как в то мгновение, когда ракета уже запущена, но еще не начала разрывать и выворачивать тебя наизнанку. Такие моменты оставляют после себя страстное желание повторения. Но они исключительны и почти никогда не происходят в покойной безопасности обычной постели. Их надо искать в секунде перед смертью, в состоянии опасности или ужаса, потому что это единственный путь. Но она своей мудростью может делать это здесь, среди домашней обстановки, потому что, как и я, пережила чудо, потому что, как и мне, ей неожиданно была дарована вторая жизнь.

Кажется, она начала петь для меня, такое впечатление, что я слышу тихую мелодию. Я вздыхаю, и в крови у меня загорается огонь. Она говорит, что это не разрушительный огонь, а целительный, восполняющий, сулящий вечное блаженство. Но есть и другой огонь, говорит она мне, огонь разрушительный, злой, созданный развратными и злобными людьми. Наш же огонь, охвативший нас среди цветов, это создание противоположной силы. Наш огонь нагревает плавильный тигель, в котором смешиваются мужское и женское начала, становясь чем-то единым — непроницаемым, сильным и, возможно, бессмертным, несмотря на то что плоть умирает.

Она целует меня. Мягко, обжигая меня огнем. От этого я задыхаюсь, и она смеется. Она трогает меня там, где захочет. Я кричу. Ее пальцы вырывают из меня прошлое. Мне было плохо, она искала меня, она нашла меня, и я больше не чувствую усталости. Она приносит мне будущее, она дает мне новую жизнь.

Переменные токи 1970

На заднем сиденье «роллс-ройса» сидел обкуренный Дэвид Маммери и, выглядывая из-под мягкой коричневой широкополой шляпы, пытался объяснить Мэри Газали и Джозефу Киссу, что главной прелестью «веселых шестидесятых» являлось то, что взрослым было позволено одеваться под ковбоев и индейцев.

— Хотя, разумеется, это совсем не похоже на стиль Хоппи.

— И вот на тебе сапоги, ремень и куртка. — Мэри с улыбкой потрогала бахрому на его штанах из оленьей кожи. — И бисер тоже очень миленький.

— В таком виде на родео может появиться лишь какой-нибудь маменькин сынок, — ответил он серьезно. — Попробуй наняться на ранчо, одетый таким образом, и услышишь все, что о тебе думают старые ковбои. — Его настроение изменилось, и, засмеявшись, он откинулся назад на мягкую кожу сиденья.

Они ехали на Кенсингтонский летний фестиваль. По разным причинам и мистер Кисс, и миссис Газали сначала не очень хотели сопровождать Маммери, но он настоял на том, что заедет за ними на машине, принадлежащей его друзьям Марку Батлеру и Пирсу Суинберну, частично взявших на себя расходы на проведение в Холланд-парке этого фестиваля, на котором ожидалось появление Джона Леннона и Мика Джаггера. Сам Пирс Суинберн, лорд Уэлдрейк, получал за свое участие в фестивале долю общественного признания. После того как он признался в телеинтервью, что курил марихуану, «Мировые новости» дали ему прозвище «лорд с дымком», хотя друзья называли его Ворцель. Он с радостью одолжил Дэвиду машину вместе с шофером. Джек-Джок, одетый так, будто собрался танцевать танец вождя апачей, вырулил «роллс» из Ладброук-Гроув. Сидя среди всех этих молодых пассажиров в изысканных красивых нарядах, Мэри заметила, что они напоминают ей сказочных персонажей — кто Титанию, а кто Оберона. Они с Джозефом Киссом были похожи на двух обычных уток, затесавшихся в стаю райских птиц, хотя и затянулись разок-другой пущенными по кругу косяками. К тому времени, как они медленно въехали под высокие зеленые деревья Холланд-Парк-авеню, на прекрасных губах Джозефа Кисса уже появилась широкая ласковая улыбка.

— Кажется, я нашел превосходный заменитель тем отвратительным таблеткам, которые мне прописывают. Что эти золотые здания делают рядом с вечно траурным Паддингтоном? Где победу свою одержал Сатана, где под деревом рока заснул Альбион, над потоком могучим возвысился он. Ну как? Я хорошо послужил тебе, Дэвид?

— Больше чем я того заслуживаю. — Дэвид был доволен. Повернувшись к юной блондинке в голубом шелковом платье покроя двадцатых годов, которая села в машину на Колвиль-Террас и представилась как Люси Дайамондз, Джозеф Кисс лучезарно улыбнулся.

— Я много лет был его проводником по этому опасному городу. Я знаю каждый камень на мостовой отсюда до Хорнси, до Харроу, до Хаунслоу, Хаммерсмита, Хайеса, Хема (Восточного и Западного) и Харольд-Хилла. Понимаешь, Люси, лондонцы ходят по таким же избитым тропам, как северные олени в Лапландии. Погляди, например, где селятся лондонцы, когда выходят на пенсию. Жители Ист-Энда удаляются на юго-восточное побережье. Жители Южного Лондона отправляются в Уортинг и Хоув. Актонцы едут дальше на запад, например в Борнемут. Даже по пути к своим последним пристанищам они не желают пересекать незнакомые районы своего города.

— Потрясающе! — От удивления Люси широко открыла глаза, похожие на глаза панды. — Как межи на поле! А это как-то связано с летающими тарелками?

— Ты имеешь в виду, что они их преследуют? — взглянула на нее Мэри.

— Это мысль, — подтвердил с переднего сиденья Марк, передавая одну из двух гуляющих по кругу сигарет. На его коленях сидела высокая рыжеволосая Энни, закутанная в батик.

— Что? — переспросил Джек, не отрывая от руля волосатых рук. Это был могучий шотландец, игравший при своих подопечных роль заботливой няньки.

— Мысль.

— Что они убегают от летающей тарелки? — Марк попытался взглянуть в зеркало заднего вида и почти упал на Джека, который дружелюбно оттолкнул его.

— Скорее уж от свиньи, — хмыкнул Джек и посмотрел на дорогу.

— От свиньи! — Мэри громко рассмеялась и оглянулась, но увидела только «кортины» и «эскорты», среди которых случайно затесался один «ровер». Она любила свинок.

— Знаете, все эти графства, — сказала Энни с чистейшим белгрейвским произношением, — абсолютно, ужасно отстойные. Вам так не кажется? Они похожи на тесто, размазанное вокруг Большого Пирога — Лондона.

— Точно.

— Скорее Большого Куска Тушеного Мяса, — весело предложила свой вариант Люси.

— Или Большой Сосиски! — Фыркнул Дэвид.

— Большой Жабы! — Марк смотрел, как Джек мигает, поворачивая налево.

— Жабы? — Растерялся Дэвид.

— Это от Жабьей Норы. Я там живу.

— Замечательно! — Джозеф Кисс издал чрезвычайно благодарный вздох.

Машина — величественная и роскошная повозка бродячих музыкантов — въехала в железные ворота эпохи барокко, которые некогда вели к Холланд-Хаусу, а теперь, поскольку здание пострадало от зажигательных бомб, сброшенных на город во время войны, лишь к его руинам. Там, на площадке, оставшейся от каменной кладки, настраивалась первая из заявленных на сегодня групп. Лужайки парка были уже заполнены веселыми молодыми людьми. То тут, то там, пялясь разом и на публику, и на музыкантов и их помощников, стояли раздраженные полисмены, а также любопытствующие из публики.

— Проверка. Раз, два, три. Проверка. Раз, два, три. Привет, Дэвид! — Это Ворцель Суинберн, приятель Марка по Итону, с усами Сапаты и прической Джеронимо, помахал им, когда они проходили мимо, и показал рукой на прекрасное небо: — Красота!

С помощью Люси и ее кудрявой подружки Бет Джозеф Кисс не очень уверенно выбрался из машины и поправил панаму.

— Не странно ли, что независимо от того, как меняется общество, им по-прежнему заправляют молодые американцы и старые итонцы? Наверняка они владеют секретом, который никогда не раскроют. Подозреваю, они учатся тому, что фокус сохранения власти заключается в максимально возможной гибкости. Перед войной они сидели бы с кенийскими старейшинами или пуштунами и нахваливали жареное мясо змеи или вареные бараньи глаза, а может, стали бы социалистическими вождями. Есть и худшие пути достижения схожих целей, но по крайней мере некоторые бывают вполне элегантны.

Мама, выслушай же меня. Ради Бога, мама, выслушай меня!

Поразившись, Джозеф Кисс вопросительно смотрит на нахмурившуюся Мэри Газали. Та качает головой. Они оглядываются вокруг в поисках носителя этого голоса, но не обнаруживают никого подходящего.

— Наверное, травка подействовала, — тихо говорит он ей. — Ничего не заглушает.

Паразиты хреновы была б моя воля поставил бы всех к стенке да расстрелял.

Мистер Кисс вопросительно поднимает бровь навстречу сияющему полицейскому. Вся компания, показав пропуска, допускается за временные заграждения в большую палатку, где готовятся к выступлению группы и их техники. Сильно пахнет пачули и другими ароматическими маслами, гашишем и алкоголем. На мужчинах обтягивающие футболки с выцветшими названиями модных групп: Love, The Grateful Dead, Fleetwood Mac. У некоторых видна татуировка. «Ангелы ада», обтянутые кожей, въехали в палатку прямо на мотоциклах, пьют пиво и сердито поглядывают на девушек в длинных домотканых юбках и льняных блузах, с банданами на волосах и ожерельями из бисера на шее. Девушки обслуживают раскладные столы, принося апельсиновый сок и бутерброды. Дрянь мерзость размазывают повсюду и так еще собой гордятся ей-богу убить всех ублюдки.

— Нахлынув из «Феникса», из «Аббатства» и «Хамбро-Лайф», это идут они! Они уже здесь, парень! Они уже здесь. Полыхая огнем и грохоча громом, размахивая огромными стягами. Что предлагают они? Да, человеческая природа нисколько, не изменилась, несмотря на всеобщее и обязательное страхование! Нисколечко! — Джозеф Кисс беззаботно затягивается предложенной ему трубкой, но отказывается от конфетки, которую предлагает ему Люси. Та пожимает плечами и кладет карамельку себе в рот. — Интересно, — продолжает он, глядя на ухмыляющегося молодого человека, пытающегося настроить гитару. — Вижу, что вы считаете меня мудрее, чем это есть на самом деле. Вас зовут Джеми, не так ли? И вас занесло сюда этим летом, да? А до этого вы учили английский в университете в Суссексе? Так? Спасибо, сэр. Большое спасибо, сэр…

Мэри смотрит на Дэвида Маммери, который только пожимает плечами, потому что он знает, как это здорово — ни о чем не беспокоиться и ни из-за чего не расстраиваться.

— Свобода! — Возвышаясь на подмостках, музыкант вскидывает здоровый кулак, чем немного пугает Джозефа Кисса. — Чудесно!

как после всего этого он может еще остаться живым говорят это разочарование я задеваю я задеваю в себе я их не задеваю я их задеваю

— Дэвид говорит, что вы умеете читать чужие мысли, сэр. — Черная кожа Марка Батлера еще больше блестит от того, что на шее и запястьях у него амулет и браслеты из слоновой кожи. У него отчетливое произношение выходца из правящего класса, а поза столь почтительна, что Джозеф Кисс оказывается совершенно сбит с толку и ему остается лишь молча улыбаться. — Мы тут хотели спросить вас, сэр, не найдете ли время сегодня выступить перед нами? Там, за деревьями, у нас маленькая ярмарка, там будет все, что попало, вперемешку: мимы, клоуны, эквилибристы и жонглеры… Так что, если у вас вечером найдется полчаса, чтобы занять публику, пока какая-нибудь группа будет настраиваться, может, вы… Я нисколько не пытаюсь вас…

— Мой дорогой мальчик, — Джозеф Кисс делает великодушный жест. — В вас чувствуется сила духа. Я сегодня сам не свой, и причина того в ожидании чего-то неизвестного. Но я не сумасшедший. Просто этот опыт восхитительно нов для меня, и при том, что большинство присутствующих немного наивны и заносчивы, они в большинстве хорошо воспитаны. Нет сомнения, что, если бы добрая воля была единственным, чего нам недостает для того, чтобы улучшить мир, мы бы увидели результат уже через пару недель. При этом вы бы заметили, что ваш класс по-прежнему остался у руля. Само по себе ваше движение не может помочь, и хотя оно замечательно для того, чтобы с удовольствием провести приятный летний день, у него столь же мало шансов возвестить начало нового тысячелетия, как у англиканской церкви.

— Если у вас есть что нам посоветовать, сэр, я буду рад услышать ваши советы. А пока что вы скажете о моем предложении? — Марк переводит разговор на другую тему.

— Хорошо, я почитаю их мысли. Почему бы нет? Мне приходилось читать и гораздо худшие. Но хочу предупредить: мой номер никогда не был особенно популярным. Есть ведь такие мысли, которые лучше не выставлять на всеобщее обозрение. Люди используют самые разные способы маскировки. — С чувством глубокого одобрения он опять прикладывается к трубке.

— Дэвид говорит, что в вашем деле вам не было и нет равного, сэр, так что я уверен, что нам всем понравится. Мистер Банаджи будет вам помогать?

— Если сможет быстро слинять с одного мероприятия.

Эмма Кроук мило пела да нехило залетела

Привыкший к тому, что его предупреждения игнорируются, Джозеф Кисс приподнимает панаму и с дружелюбным достоинством удаляется из палатки, проходит через металлические заграждения и движется на звуки каллиопы. Люси Дайамондз догоняет его и хватает за руку своей маленькой ручкой, точно ребенок. Он очень этим доволен. Он скучает по собственным детям, у которых сейчас свой уличный театрик в Амстердаме, этой мекке хиппи, ставшей символом наступления новой эры.

— Я подумала, что лучше буду держаться за вас. — С ним Люси чувствует себя в безопасности. — Я очень интересуюсь Лондоном, летающими тарелками и вообще всем.

Чувствуя, что малышка нервничает, Джозеф Кисс тем не менее польщен ее любопытством.

— Я иду на ярмарку. Ты любишь ярмарки?

— Некоторые люблю. Мне нравятся некоторые вещи. — В ее голосе чувствуется осмотрительность, но в то же время она почти скачет от возбуждения.

— Сколько тебе лет? — Он знает ответ, но ему интересно, что же она ответит. — Где ты жила, пока не приехала в Лондон? Ничего, что я спрашиваю? Надо же мне что-то знать о человеке, с которым иду кататься на карусели.

— Мне семнадцать. — Это, вероятно, неправда. — Я родилась в Беркемстеде и приехала в Лондон этой весной. Я живу в Ноттинг-Хилле и там же встретила Дэвида. Нас там много на Пауиз-Сквер, в районе муниципальной застройки. Там хорошо. Дэвид живет неподалеку оттуда, в Колвилль-Террас. Мы ходим в «Финчиз». Вы знаете это место?

— Я очень хорошо знаю тамошний народ. Там шприцы хрустят под ногами! — Он превращает это в шутку, считая неуместным читать ей наставления, предупреждать ее, говорить о том, что ее ждет, хотя и испытывает отцовское желание уберечь ее. Он уверен, что при наличии такого большого числа юных мужчин с эксплуататорскими наклонностями молодые женщины оказываются жертвами богемных заблуждений, — И мне не нравится тамошнее обслуживание. Я предпочитаю «Хеннекиз», это чуть выше.

— Я тоже, — сказала Люси, пожимая его руку. — Но большинство из нас ходят в «Финчиз».

Кругом толпы юнцов. Многие лежат на вязаных одеялах, пледах, афганских тряпках, спят под солнцем, яркие и надменные, как павлины, остающиеся непременным атрибутом этого парка.

— Этот парк, как и Кью, был когда-то частным ботаническим садом. — Мистер Кисс останавливается у куста бугенвиллеи. — Лорд Холланд был великим покровителем искусства. Его семейство было очень, очень приличным. Несправедливо, что именно их семейному гнезду войной был нанесен самый большой урон. Здесь был жуткий пожар. Уцелели лишь маленькая часть дома, куски стены и оранжерея. Библиотека погибла. Аддисон бывал здесь в гостях. Аддисон-роуд названа в его честь.

— Поэт?

— Литератор, сатирик, политический журналист, весьма значительная персона. В наши дни мало кто обладает такими качествами. Гнев сегодня находит далеко не изощренное выражение. Возможно, это объясняется тем, что писателю сегодня ничто не угрожает. А вспомните бедного Локка, вынужденного либо жить в Голландии, либо лишиться головы! Аддисону было чем рисковать, и поэтому он писал с большей остротой и жесткостью. Точно не помню, но, кажется, он снимал здесь сторожку у ворот. Здесь их было две. В них попала бомба. Вся эта территория после войны представляла собой сплошное месиво, Люси. Ты бы ее не узнала. Только самые крепкие из кустов и деревьев не оказались разорваны в клочья, не были погребены под обломками. Но сегодня это опять самый прелестный парк в Лондоне. Он засажен дикими деревьями, и ожидать от него можно чего угодно!

— Да, здесь очень мило, на мой взгляд. Я люблю птиц. И цветы. — Она говорит это так, будто беседует с создателем парка.

— Но наверняка в Беркемстеде вы видали и получше?

— О нет!

нацисты преподали нам урок того что люди ценящие искусство могут быть способны на любые зверства сейчас осталась только Варди она замужем за Пиртлем в пабе расстрелял всю обойму по сигнализации и она трезвонила все выходные дом конечно так себе но ему уже сотни лет они играли в шахматы мне позвонили из Калифорнии сказали что умерла бабушка она никогда меня особо не любила смажь и засади по самые помидоры я сказал скоро запоет как миленький

И вот они подходят к главной лужайке, шумной и многолюдной ярмарочной площади с ее полосатыми тентами, кокосовым боулингом, каруселями, одноместными самолетиками и киосками. Все доходы от ярмарки идут на благотворительные цели, и именно поэтому Пирсу Суинберну и его друзьям дали разрешение провести свое мероприятие в этом парке.

волосатая ночка я ей задам сучка не откажет Джеймсу Бонду плейбою миллионеру жеребцу ебарю ловчиле

— Здорово, Джо!

Почесывая мочку уха, мистер Кисс поворачивается с ощущением нарастающего отвращения.

— А кто эта юная леди рядом с тобой, а?

Это Джон Фокс, громила легкой весовой категории, выглядящий совершенно нелепо в свободном костюме с Карнаби-стрит, широкополой шляпе и с длинными волосами. Несмотря на новомодные усы, у него лицо головореза. На манжетах пестрой рубашки видны типичные для нувориша запонки, маленькие колесики рулетки. Рядом с ним стоит его сестра Рини в своем бесформенном лиловом балахоне, поверх которого, однако, на этот раз надета короткая кожаная курточка, а ее ярко-рыжие волосы повязаны лентой. Тут же, в зеркальных солнечных очках, стоит Кирон Микин, явно смущенный тем, что его застали в этой компании. На нем рубашка с кружевными манжетами, как у Тома Джонса, безумные зеленые брюки, ковбойские сапоги и бейсболка; борода аккуратно подстрижена.

— Давно не виделись. — Он смотрит куда-то в сторону.

— Ну ты и мастер подцеплять их, Джо! — кидает на девочку похотливый взгляд Рини Фокс.

Джозеф Кисс мрачно глядит на это трио, и Люси вдруг, к своему удивлению, слышит, как из глубин его груди раздается еле слышное рычание. Потом он прокашливается.

— Люси, это Фоксы, без сомнения столь же не ведающие о том, что их ждет, как и все мы. А это Кирон Микин, известный как Дориан Грей.

Кирон откидывает назад красивую голову и смеется смущенно и добродушно:

— Я все же не такой плохой, Джозеф.

— Несомненно, еще хуже, судя по компании, — сердито пыхтит мистер Кисс.

— Ты все тот же гадкий ублюдок, каким был всегда, — пожимает узкими злыми плечами Джон Фокс — Мы просто поздоровались. Пришли сюда музыку послушать, вот и все. Говорят, что позже для всех будут играть «Стоунзы». Но только когда будет это «позже»?

— Завтра, говорю тебе! — Рини обмахивается газетой «Ивнинг стандард». — Сегодня только хиппи. Воскресенье крутой день, да, Джо? — Она, как обычно, уже забыла о его раздражении. — Вот уж не думала, что все эти психоделические штучки — из вашей оперы, сквайр. — И снова пялится на Люси. — С тобой все в порядке, милая? — Ей хочется изобразить материнское сочувствие, но по голосу чувствуется отсутствие практики: уже прошло немало лет с тех пор, как она преуспевала в качестве сутенерши.

— Ладно, пошли, Рин! — Джон, как и все, в курсе того, что она давно утратила сноровку. — Айда в тир! Пока, Джозеф.

Не двигаясь с места, мистер Клее вперивает суровый взгляд в Кирона:

— Ну?

— Я завязал, — краснеет Кирон. — Правда завязал. Ничем таким уже не занимаюсь. Я чист. — Ему не хватает былого самодовольства.

— Так что, ты уже не веселый разбойник с большой дороги?

— Оставь, Джо, прошу тебя. Со всем эти давно покончено.

— Чем же ты зарабатываешь себе на жизнь? И где Патси?

Тут Кирон расслабляется, начинает улыбаться.

— Я теперь — часть альтернативного общества. Поставляю «кислоту» и амфетамины. А Патси все еще в Челмсфорде.

— Колеса, значит? — вдруг произносит Люси, и Джозеф Кисс, глубоко вздохнув, берет себя в руки и начинает двигаться прочь, не прислушиваясь к их обмену репликами, но в то же время расстраиваясь оттого, что Люси смеется. Потом он решается оглянуться и видит, что она бежит за ним, насколько это возможно в длинной юбке.

— Он очень наглый, мистер Кисс!

— Он коварный парень. — От облегчения мистер Кисс почти пропел эти слова. — В некотором смысле куда хуже Фоксов. И гораздо коварнее своего братца.

— Что же в них плохого? — Она снова пошла рядом с ним.

Ярмарка поглотила их. Они стоят возле ярких красно-желтых перил аттракциона с машинками и слушают веселое нестройное исполнение «Сержанта Пеппера», глухие звуки ударов, вскрики, визгливый смех, треск и электрические разряды над головой.

— Почти все. — Джозеф Кисс делает над собой усилие, чтобы произнести эти слова как можно более легко. — Джон и Рини — это Фоксы из Боу. Братья Джона — отпетые уголовники. Ему не хватает ни их нервов, ни их слепой жестокости, поэтому он занимается более романтическими видами преступлений: контрабандой, в том числе контрабандой оружия, торговлей белыми рабами: продает танцовщиц и хористок в Аравию. Рини раньше занималась поставкой молоденьких девиц в бордели, но теперь перешла на торговлю наркотиками и прочие мелкие делишки, которые можно вершить, не отходя далеко от дома. Она самая ленивая из всех Фоксов. Что касается Кирона, то последний раз я видел его в суде, где его брат Патси клялся мне, что больше не будет иметь с ними никакого дела.

черепахи и все эти немыслимо пересекающиеся радуги типа как один много-многослойный торт

— А мне он показался вполне милым. — Они встают в очередь на машинки. Пожилая чернокожая женщина оборачивается и улыбается, извиняясь за то, что ее маленькая девочка ведет себя слишком шумно.

— Когда-то он был очень красив. Однако, если шарм не срабатывает, он угрожает. Таких людей много. Его брат Патси просто жесток. Или был таким, когда сел в тюрьму.

— А вы не думаете, что эти люди вряд ли захотели бы сюда прийти, если их не интересуют ни мир, ни любовь? Вероятно, это кажется вам глупым.

— Пятьдесят процентов присутствующих здесь людей, — задумчиво ответил Джозеф Кисс, любезно помогая Люси сесть в сверкающую красно-серебряную машинку, — так или иначе используют других. Полагаю, что это утверждение верно всегда. Но прав я или нет, докажет время.

Резко крутанув руль, он выводит машинку из общей кучи и делает длинный мастерский разворот, оказываясь позади первой жертвы — бело-зеленой машинки под номером 666, за рулем которой два кудрявых темноволосых молодых человека в шляпах со страусовыми перьями, похожих сзади на кутящих леди эдвардианских времен. Когда машинки ужасно громко сталкиваются, шляпы едва не летят с голов, а Джозеф Кисс уже уносится прочь, вынюхивая следующую добычу.

— Мое мастерство в управлении этими машинками стало легендой, — хвастается он ошарашенной девушке. — Мой друг Данди Банаджи и я — вероятно, самые крутые гонщики на парковых машинках во всем мире. Мы выигрывали призы на многих ярмарках, объездив вдоль и поперек всю страну, но у нас есть две любимые площадки, самые лучшие на трех континентах. Одна в Кью, другая — в конце Брайтонского пирса. На обеих площадках мы проводили целые недели. Шикарные парни, с гордостью демонстрирующие свою лихость то здесь, то там, кланяются нам как своим учителям.

Рассказывая все это, он совершает сложные маневры, всякий раз ускользая от нежелательного столкновения и всегда добиваясь желаемого. Люси заинтригована и восхищена:

— Готова поспорить, что вы такой же ас и за рулем настоящей машины, мистер Кисс.

— Я никогда не водил машину, Люси. Неужели вы доверитесь тому, кто управляет настоящей машиной так, как я — этой? — Увидев, что из-за деревянных заграждений на них смотрят Дэвид Маммери и Мэри Газали, он машет им рукой, а они машут ему в ответ.

торчки знают и музыка это Марракеш но никогда не торговал своей задницей

— Это его любимое развлечение.

С удовольствием Мэри Газали вдыхает запахи горящего масла и дешевых духов, сладкой ваты и мятных леденцов, пота сотен людей, жира гамбургеров и хот-догов и отмечает про себя, что сказочный вид хорошей ярмарки напоминает ей тот мир, который она потеряла. Ей нравятся смуглые, грязные лица цыган, стоящих за прилавками ярмарочных палаток, откровенная радость катающихся на каруселях подростков, бессвязная пальба в тире, визг девчонок, гудение моторов, бумканье машинок, конвульсивное звучание каллиоп, громыхание репродукторов, музыкальный разнобой, крики обслуживающих аттракционы рабочих, стон дерева и металла, гром, треск, море возбужденных голосов людей, которых вертят в воздухе, бросают вниз, взметают вверх, яростно крутят туда-сюда, а они свистят и кричат от беспомощности, доверив свои тела и свои жизни пестрому смешению канатов, поршней, цепей и проводов и суетящимся парням в грязных джинсах и рваных рубахах, которые скачут и пляшут среди вращающихся машин и дико раскрашенных деревянных зверей, и лица у них старые, как у Пана, а тела крепкие, как у спартанцев. Мэри Газали смеется изо всех сил, и Дэвид Маммери задыхается от радости, видя, как она вновь ожила.

— Дейв! Дейви! — вдруг кричит ему из расположенной сзади палатки крупная женщина, крашеная блондинка в бирюзовой блузке, черной юбке, сетчатых чулках и туфлях на высоком каблуке, в фартуке цветов британского флага с лозунгом «АНГЛИИ ЭТО НУЖНО». На ее пышной розовой руке — разноцветные пластмассовые кольца. — Дейв Маммери! Это я, Мари Ли!

С удивлением переводя взгляд с Мэри Газали на Мари Ли и обратно, словно считая их в этот момент одним и тем же человеком, Дэвид начинает улыбаться.

— Разве у тебя нет зеленной лавки в Тутинге, Мари?

— Я помогаю дяде Гарри. Иди сюда, представь свою подружку. Привет, милая, и не беспокойся насчет меня. Мы старые приятели. Детская любовь. — Она смеется, показывая, что шутит, но Дэвид, кажется, хранит более глубокие воспоминания.

— Вы были вместе в Митчеме, — говорит Мэри. — В Роки. Ты помогала за ним смотреть.

— В нас есть что-то общее? Это правда, милая. Он был любимчиком моей мамаши. — Мари поднимает голос до пронзительного визга. — Боб! Погляди-ка, кто тут!

Ее брат оборачивается. Он стоит, прислонившись к опоре временно бездействующего самолетика. Погрубевшие черты его лица покрыты пылью, но черные глаза блестят так же, как блестели с самого его рождения, а прилизанные черные волосы по-прежнему лоснятся, как у птицы. На нем клетчатая рубашка, кожаная короткая куртка, рваные джинсы и белые ковбойские сапоги, потертые и в масляных пятнах. В губах зажата тонкая сигаретка. Боб сразу же узнает Маммери, но глядит на него с тем же пренебрежением, что и двадцать лет назад. Это забавляет Мари.

— Ты, Боб, как был, так и остался вежливым ублюдком. Ну, как жизнь, Дейви? Сколько еще тут будешь? Ты не с этими, не с ансамблями? Или все еще в писателях? Я тут видела как-то твою матушку, она тебе говорила? Пять или шесть лет назад. Она сказала, что ты пишешь в газеты и все такое прочее. Так что я даже искала тебя в газетах, но, наверно, все твое пропустила. Так ты богат, знаменит? А у меня трое детей, две девчонки и пацаненок, сущая бестия. Муж занимается магазином, а я предпочитаю эту палатку. Ненавижу сидеть взаперти. А это твоя подруга?

— Вроде того. — Мэри пожимает горячую красную руку. — Ты регулярно этим занимаешься?

— Нет. Все-таки я полукровка. Добрая половина наших теперь живут в домах. Настоящие цыгане — вымирающая порода.

— Как твоя мама? И папа? — Маммери пододвигается поближе к палатке, в которой установлены доски с колышками для набрасывания колец и цифрами набранных за бросок очков, для того чтобы дать проход группе дружелюбно настроенных «ангелов ада».

— У отца было плохо с сердцем и глазами, так что он больше не занимается лошадьми. А вот мамаша держится молодцом, летом почти каждый день торгует вешалками на Кен-Хай-стрит. Это всегда было хорошее место. Она ездит туда по Северной линии. А твоя мама как, в порядке?

— Она отдыхает в Борнемуте. Из-за семейных неприятностей чуть-чуть перенервничала.

— Она всегда была очень нервная. — Мари прикусила язык.

город любит меня это любящий меня город красивые женщины целуют меня я смеюсь мне так хорошо любите меня я люблю их всех красивых прекрасных женщин

Лениво наслаждаясь счастьем своего друга, Мэри чувствует, что единственное, чего недостает совершенству этого дня, так это появления за каким-нибудь лотком Кэтрин Хепберн. Мэри зевает так широко, словно хочет заглотить плотный, жаркий воздух ярмарки.

Кровь закипает. Кто кончает кто глазеет от бешенства у меня покраснело в глазах все затянуло ярко-красной пеленой полыхнуло как лампочка под черепом я был любимым гостем Саладина властителя Аравии эта шлюшка меня обслужит куплю им «Десять заповедей» и туеву хучу возбудителей а потом посмотрим кто первым поедет в Кингстон кто будет главный мозгоеб Лондон весь провонял травой скажи это по-итальянски скажи этому Льву вот она идет никто так не чувствует как она мозги кипят Боже Всемогущий мне так больно свиньи ушли из Вавилона снежные гуси взмывают над зоопарком и превращаются в розовых фламинго время хочет сожрать меня время это мой народ пожар в голове пожар в мозгу не буду обращать на это внимания время грядет кто у нас на посту ты хочешь знать что пошло неправильно у меня в душе что во мне так заболело что навалилось грузом на сердце что давит на артерии на сознание что прокралось в мой мозг прокралось в голову превратило меня в зомби ждущего ночи живых мертвецов торгующего в проулке красными шелковыми шарфиками малышка говорит дай мне стоит ли продолжать? Ох это действительно совсем не то чего я ожидал нехорошо-то как. Халява неубедительно. Девочка-скаут штанишки коротенькие и глаза такие вот наемся-то ребрышками когда лихоманка отпустит заплатите мне мои деньги корни мои корни в свином навозе парень они в вонючей грязи Ноттинг-Дейла когда там были свинарники сыромятни и ипподром этот хренов ипподром все еще на месте почему мне кажется что я скачу на дерби огненный мост это просто чертова радуга чего она стоит лично мне всадил ему стилет промеж ребер пусть только попробуют мне это припаять урою гадов не понимаю какого хрена они вообще к этому прикопались. Чертовы бабы!

Чертовы, чертовы, чертовы бабы!

Ошарашенная этим неожиданным, но знакомым напором, Мэри Газали ищет источник ужаса и видит Джона Фокса, спорящего в толпе со своей сестрой. Они не заметили Мэри. Джон яростно бросает Рини горсть монет, а Мэри спрашивает себя, зачем ему понадобилась маскировка. Тут она видит Кирона и, вздрогнув, оглядывается, куда бы сбежать, но тут все трое проходят мимо как слепые, не замечая ее.

Дрезденские танцовщицы и гомики из Ковентри! Ну ни хера ж себе. Она оказалась совершенно одна в Стране грез. С некоторым облегчением она улыбается. Не слишком-то прочная сеть, мистер Кисс. Что вы говорите, мистер Кисс? Что вы говорите?

Ты что, стараешься собезьянничать или спародировать мой стиль, Дэвид? Хочешь посоревноваться со мной, притворяясь проклятым пауком. Что тебе от меня нужно?

Только чтобы вы узнали во мне белого зомби из Холланд-парка, вы же когда-то наводили ужас на улицы Норбери. Красной расе недолго осталось. Храм опять сожжен? Конец линии Метрополитен почему они вообще пускают этих долбаных турков им покровительствуют вот почему что ж нас-то гораздо больше. Открыто? Получилось? Она вообще была восстановлена ? хожу кругами хожу кругами пытаюсь обзавестись друзьями новое поколение вызывает сомнение суть не в рифмах не в окончаниях мое отчаяние без предела образование надоело никому до меня нет никакого дела

С рифмой и размером доходит куда лучше согласись

— Или мы сами это привносим? — Две головы вопросительно поворачиваются к Мэри, она понимает, что что-то сказала, и трясет головой, улыбаясь:

— Извините, я думала вслух.

Расистские пожарища бедная корова но симпатичная плоская как доска она слишком многим рискует и как только с ума не сойдет предвижу что жестянка скоро лопнет две последние недели он возил сумку со своим хламом взад-вперед на моем автобусе вонь была такая что я не вытерпел

дела налаживаются вернуться в Пимлико к Святому Спа-сителю-посмотреть не оставил ли там она никогда не поверит что я разделся догола этими ночами так хочется назад в Керри зачем я вообще взялся за такую унылую работу

Похоже на старый дендрарий в Бишопс-парке он не изменился со времен Тюдоров там столько чудесных растений огромных древних ветвей повсюду видятся рисунки узоры никогда не различал так много лиц это похоже на магический кристалл на витраж и я вполне счастлив когда сижу там с магнитофоном и слушаю голоса умерших или уехавших друзей

Тигр о тигр светло горящий в глубине полночной чащи добрые времена после войны доктора О 'Рурка хватил инфаркт в прихожей когда явился по вызову к пациенту интересно она сиделка ? сказала держи дом в холоде и никогда не останешься без компании думает что я гей пусть может и правда миссис М. не может больше убегать смерти смерть нагоняет не спрятаться не уйти бедняжка сколько шума сколько крику и слез и вдруг затихает вдруг спокойная кроткая как агнец на закланье в глазах обида обреченность и хотя она никогда не взглянет смерти в лицо по крайней мере она перестала сопротивляться

Но это не больше чем выходной. Сумасшедшее семя.

— Эй! Здорово!

Раздается мощный вопль «ангелов»; молодые черные пижоны в больших клетчатых плащах и шляпах с перьями в духе Джими Хендрикса начинают хлопать, а на территории ярмарки появляются маленькие пони, везущие тележки с перламутровыми принцами и принцессами в миниатюрных перламутровых костюмчиках, усеянных тысячами маленьких пуговичек, за которыми идут, кланяясь, их родители и бабушки-дедушки из Кокни, представляющие свои родные кварталы с такой же агрессивностью, с какой «ангелы» демонстрируют свои клановые цвета. ПЕРЛАМУТРОВЫЙ КОРОЛЬ ПИМЛИКО. ПЕРЛАМУТРОВАЯ КОРОЛЕВА ДАЛСТОНА. Их гордые, умные, дружелюбные лица не отличить от лиц цыган, бродяг и поселенцев, вернувшихся в Лондон после опустошения. Прикативших сюда на своих повозках, кто для того, чтобы осесть в городе, кто для того, чтобы остаться в пригородах и выращивать лаванду, кто для того, чтобы пустить корни в Кенте и завести огород — лошадники из Индии, открывшие Новую Трою. Могущественные короли и королевы, надменные создатели городов и династий повсюду, где доводится им остановиться, всегда снова пускающиеся в путь, может быть на далекие планеты, к звездам; неприметные разносчики цивилизации, почти не знакомые с ней, но распространяющие ее как вирус по всей Вселенной. Укротители чудовищ и богоборцы, поставившие на колени Гога и Магога. Опаленные и униженные, эти гиганты вынуждены служить чужеземцам. Основатели Лондона идут маршем под духовой оркестр. Их прелестные серебристо-белые доспехи напоминают обыкновенную одежду, но каждая сверкающая пластинка на этих доспехах взята от существ, обитающих у морских утесов, на песчаных морских ложах и в мелких соленых прудах, в устьях рек, стекающих с острова в море. От самого Лондона, его прекрасной жемчужины, самой большой из всех жемчужин, захватнической и ненасытной, матери пиратов, защитницы бандитов, королевы купцов, богини солдат, чудесной воительницы-шлюхи, некогда, как силки, рассыпавшей жемчуга по всему миру, а теперь вопрошающей себя, что означают эти перламутровые бусины? А Индия, что означает Индия? Может быть, всё? Дэвида Маммери толкают тяжелые руки и плечи. «Извини, приятель». И братья Мари проходят мимо, извиваясь и щелкая пальцами, как кришнаиты; их пояса украшены месяцами и звездами со старой упряжи, прямое назначение которой теперь почти забыто, древними знаками, которые еще почитает кое-кто из их соплеменников. Все они добрые католики, движимые тем самым фанатизмом, который привел сюда их народ, высмеивающие то, чего больше всего боялись их предки; ибо в своем исходе они оказались сильнее, чем Израиль, и оплели мир сетью, которую может разорвать лишь расщепленный атом, опутали корнями, столь тонкими, что их почти не видно. По лабиринту их троп хаживал Хервард, или Робин пробирался меж английских дубов, таких толстых, что ни один обычный человек не мог продраться сквозь их чащу, и лишь эльфы, лесные бесята из Линкольн-Грин, могли там скакать и бегать; свободные странники, не знавшие изгнания из родных домов, потому что у них вообще не было домов, и обретавшие дома только для того, чтобы их ограды были разрушены, кирпичи сожжены, камни раскрошены, а крыши порублены. Они идут на карусель, к веселым лошадкам, скачущим, яркоглазым, гривастым лошадкам, взбираются на деревянные седла, и начинается старинный вальс, вверх-вниз, по кругу, по кругу.

Здесь и Мэри Газали: густые волосы струятся, как раздуваемое ветром пламя, губы приоткрыты от удовольствия. Здесь и Джозеф Кисс, рычащий, верхом на боевом коне, что галопом несется по кругу уже сотню лет: от быстрой езды шляпа сбилась назад, белые одежды развеваются на поворотах, словно в любой момент он может превратиться в волшебную птицу, несущую нам любовь и защищающую от зла. Здесь и Дэвид Маммери, ковбой в выцветших джинсах, куртке Буффало Билла и сомбреро Клинта Иствуда, и лишь шейный платок воскрешает в памяти его былые мечты о скачке по бескрайним пастбищам, где Текс Эвалт, цитируя Шекспира или обсуждая критическое умозрение Канта, научит его стрелять, Хопалонг Кэссиди откроет ему секреты ковбойского ремесла, а по-королевски гордая и стройная женщина, умеющая скакать верхом и стрелять лучше большинства мужчин, пробудит в нем настоящего героя. Здесь и Люси Дайамондз, которая, чувствуя, что таблетки начали действовать, задыхается, хихикает, недоумевая, почему зверь, верхом на котором она сидит, вдруг начал открывать пасть и подгибать ноги. Здесь Леон Апплфилд в короткой, до пояса, клетчатой кожаной куртке и кожаной кепочке, в белых джинсах и двуцветных туфлях лакированной кожи, покачивается на гарцующей кобыле, пытаясь разоружить какую-то шотландскую девчушку, не верящую своему везению. Здесь скачут и Кирон, и Джон Фокс, который, с отвращением поглядывая на напомаженное лицо своей сестры, привередливо лижет сахарную вату. Все мы сегодня катаемся верхом на этом Летнем фестивале, на этой самой счастливой карусели в истории нашего города. Вальс играет все громче и быстрей, и воздух окатывает прохладой лица седоков, крепко вжавшихся в коней, одни с едва сдерживаемым испугом, другие, улыбаясь со смешанным чувством ужаса и наслаждения, ибо никто из них не ожидал от веселой карусели такой бешеной скорости. Они взмывают галопом к самым небесам, а мир вращается вокруг, являя на долю секунды то знакомое лицо, то лицо чужое, но очень симпатичное, а то и какую-нибудь таинственную фигуру.

— Быстрей, быстрей! — вопит Джозеф Кисс, как человек, продавший душу дьяволу и теперь спасающийся от него бегством. — Быстрей, мой храбрый, мой ужасный конь!

Он наклоняется к Люси и, тепло обняв, озорно и ласково целует ее в щеку, отчего тревожное состояние страха тут же улетучивается и Люси улыбается снова, удивляясь обилию красоты вокруг и больше не боясь упасть, ибо у нее есть нежный хранитель, который вожделеет ее лишь для того, чтобы вместе познать будущее. И среди россыпи драгоценных звезд, слой за слоем покрывающих реальность, многомерным зрением, появившимся у нее после того, как она обменяла несколько шиллингов на сахарную вату, Люси видит в толпе приятные лица, расцвеченные всеми красками спектра, окутанные животворным пламенем, оттенками неведомых, но бесконечно драгоценных металлов. Но краска сползает с их плоти, и под ней обнаруживаются самые обыкновенные люди, с обыкновенной кожей и обыкновенными костями, обыкновенные, но бесконечно разнообразные, с их повседневными заботами, скромными разочарованиями и неизменными великими страстями. Ей кажется, что она смогла бы читать их мысли, но ей слишком страшно.

— Йи-хи-хи-ки-йа!!! — Дэвид Маммери забрасывает на седло одну ногу и жалеет, что у него нет с собой ни табака, ни даже жвачки.

А Мэри Газали просто наслаждается гулом, в котором тонут все слова, музыкой, которая изменяет любое настроение, любую эмоцию, а ее лошадка плавно покачивая ее, словно на волнах, уносит ее в никуда — из ниоткуда.

А там, в здании, там, за деревьями, первый в вечерней программе ансамбль начинает играть свой ленивый рок, вскидывая перед толпой пальцы, вскидывая кулаки в подтверждение, что это и есть истинный рай на земле. Ты прошла по пескам моей бесприютной души уняла мою боль и сказала — усни вот увидишь, наутро ты будешь здоров ты мне пригоршню снов подарила Лу под дождем твоих черных волос под дождем твоих черных волос я спокойно усну

Поднимается радостный рев, и мы понимаем, что фестиваль наконец начался. Все больше и больше людей на траве перед временной сценой. Вон Джон бродит с Йоко за скирдами скошенной травы, а вон Мик, Пит и Эрик пришли сюда, чтобы «обменяться вибрациями». В перьях и шелках, в штапельных индийских и афганских национальных одеждах, в брюках клеш и украшенные цветами, они называют себя детьми солнца. На бетонированной дорожке, ведущей к молодежному становищу, вовремя оказался Кирон Микин. Теперь, когда черты его красивого лица потихоньку разгладились, он стал похож на порочного ребенка. Он кивает украшенной перьями головой в такт музыке, а Джон и Рини Фокс, чувствуя себя более неловко, поскольку отказались от предложенных им наркотиков, переминаются на месте и вслед за ним прищелкивают пальцами, как старые артисты варьете, пытающиеся доказать, что еще не растеряли молодой задор. И желая выжать как можно больше из своего очарования, пока еще до конца не растраченного, Кирон оглядывается на них и, словно божество света, посылает улыбку в нежное лицо какой-то девушки, в занавесь чистых, светлых волос.

Группа, кажется, готова играть до скончания света, и их песня не столько кончается, сколько растворяется в задумчивых гитарных паузах и запутанных, перебивающих один другой ритмах, то и дело перемежающихся сердитыми взрывами несогласного, нетерпеливого баса. Эти музыканты принадлежат уже к позднему поколению, их позы не спонтанны, а выучены, запечатлены в памяти из зеркальных отображений и фотографий в музыкальной прессе, позаимствованы у пожилых, то есть тридцатилетних, все еще благословляющих это чудесное, находящееся в самом разгаре лето. Сзади, за сценой, полным-полно журналистов — почти столько же, сколько самих музыкантов, и полным-полно фотографов, почти столько же, сколько высоких неразборчивых принцесс, пришедших сюда в полупрозрачных нарядах, чтобы подцепить звезду. А каллиопа играет тем временем все те же старые вальсы, качая на волнах ликующих седоков, совершая полный круг каждые тридцать секунд, и Дэвид Маммери, сбежавший наконец от самого себя в дни дурмана и обмана, вращает головой, чтобы прокричать о своем наслаждении Джозефу Киссу, который держит за руку новое дитя, и Мэри Газали, которая, разом суровая и радостная, как Боудика перед своими оскорбителями, как надменная Елизавета, как кипучая Нелл Гвинн, восседает на лошадке почти с тем же удовольствием, с каким скакала на своих первых любовниках, не сдерживая ни смеха, ни криков, с совершенной, естественной фацией. Маммери кажется, что он видит в толпе всех своих друзей и ищет среди них мать. В поле его зрения попадает несущаяся вниз по спиральной горке, вереща как спятившая галка, в пурпурных шарфах и лавандовой блузе, Старушка Нон, абсолютно живая и здоровая, и исчезает, когда карусель начинает замедлять свой бег. Мэри протягивает деньги цыганенку:

— Я остаюсь!

Остаются все, кроме Люси, которую Джозеф Кисс передает под надежную защиту Бет и Энни. Они валяются на траве и слушают сначала ее откровения, потом скрип дерева, звук хорошо смазанного мотора и, наконец, звучный сигнал каллиопы, означающий, что начинается новый раунд.

— Подожди, мальчик! Подожди! Я так и знала, где вас всех искать! Притормозите-ка! — Старушка Нон нашла своих друзей. — Можно я сяду за вами, мистер Кисс?

Джозеф Кисс приподнимает шляпу:

— Сочту за честь, миссис Колмен. Вы выбрали Нелли. — Он указывает на витиеватую надпись на шее лошадки, а Нонни между тем с достоинством пристраивает на седле свое крошечное тельце. — Эта гонка должна быть еще лучше.

Карусель начинает вращаться.

Звучит вальс, с каждым кругом становясь все менее степенным. Сидя на земле, Люси наблюдает за ними похожими на новорожденные звезды глазами. Она хлопает в такт музыке и приглашает подруг последовать ее примеру. Дэвид машет Черному капитану и его жене, которые стоят у аттракциона с кокосами. По краям ярмарочной площади — кусты в полном цвету, и на какой-то миг аромат этих цветов перебивает все другие запахи. Затем до Дэвида доносятся запах травы и запах масла, но он отталкивает от себя неприятное воспоминание о боли, и тут внезапно Мэри Газали быстро наклоняется к нему, кладет руку ему на голову и целует его так, что он начинает светиться от счастья. Никогда прежде не доводилось ему бывать в такой чудесной компании, никогда прежде не бывал он так рад своей судьбе. Он начинает насвистывать мелодию: теперь это «Вальс императоров». Высоко над головой золото солнца сливается с синевой неба, а платформа качается и колышется, как клипер дальнего плавания, впервые вышедший в открытое море. Взяв в руки поводья, Мэри приподнимается в стременах, подгоняя лошадь, как будто она и в самом деле живая, как будто она и в самом деле везет ее в бесконечность.

— Вы счастливы, мистер Кисс? — кричит Старушка Нон во всю силу легких.

— Никогда не был более счастлив, Нон. Это длящееся эхо. Оно не стихает никогда, но здесь намекает или, может быть, просто приносит ощущение конца. Дает надежду на освобождение!

— Что-что, милый?

— Я счастлив, Нон! Чего еще мог я желать? Где еще я найду такое?

— Такие вальсы я люблю. Мне их так не хватает. А то сейчас по радио все больше румба, да?

Мари Ли стоит со своим дядюшкой Гарри.

— Пожалуйте сюда, милые. Шесть колец за шиллинг. Шесть за шиллинг, дорогой. Все на благотворительность. Очень хорошо, сэр. Очень хорошо. Выбирайте, что вам понравится. Все, что угодно, с верхней полки. Уж больно разогнал Дэнни эту штуковину. Он их не убьет, часом?

— Безопасно, как дома. — Дядя Гарри восхищается и подмигивает. — Он делает это, потому что они твои друзья. — Его обветренные губы раскрываются как орех и обнажают белоснежные зубы. — Им это нравится. Они остались на второй раз. А тебе разве не хочется танцевать под такую музыку? Нашей карусели приходилось знавать куда более жуткое время. Помнишь войну? Ах, как радуется старушка. Она не цыганка, случайно?

— О господи! — обращается Дэвид Маммери к любящему миру. — Не давай ей остановиться!

В музыке тонут все прочие звуки и все несчастья. Дэвид смотрит, как музыкальные перфокарты падают одна на другую в коробку, находящуюся посреди карусели. Он машет брату Мари, узнав наконец его лицо в тот миг, когда, осушая на ходу бутылку пива, Дэнни выходит из разукрашенной кабинки управления, этого конуса спокойствия посреди центра циклона, чтобы бросить небрежный взгляд на своих радостных пассажиров.

«Вино, женщины и песни». «Сказки Венского леса». «На прекрасном голубом Дунае». «Утренние листья». «Вальс конькобежца». «Вальс кукушки». «Лондонский вальс». «Жизнь артиста». Каллиопа и была изобретена для таких мелодий. «Цыганский барон», а потом опять «Вальс императоров». Время не так уж долго стоит на месте. Будь это в их власти, они с радостью превратили бы это мгновение в вечность.

Загрузка...