Long distance, или Славянский акцент

CAST:

Сема Гринблад, человек без грин-кард, вероятно, поэт.

Эликсандэр Нечипайло, он же Эликс (Санек).

Девушка в белом

Дама в красном

Дама в оранжевом

Дама в желтом

Дама в зеленом

Актер в хромовых сапогах

и с граненым стаканом

Русский человек

в русской косоворотке

Хор и солисты на сабантуйчике

Прочие завсегдатаи клуба.

Медсестра.

Ладонь и голос продавца.

Механический попугай.

Субъект и его люди.

Голоса с учебной кассеты.

Действие происходит в Нью-Йорке, ранней осенью в начале 90-х годов XX века — у врача, в клубе, в магазине, в квартирах, на улице, — точней говоря, в сознании Семы Гринблада.

Сцена 1. Кабинет для проверки зрения

Это довольно маленькое помещение, одну из стен которого полностью занимает зеркало. В нем отражается офтальмологическая таблица с жирной, черного цвета, латиницей. Остальные стены, а также кафельный пол, белы, как белый сон, когда кричишь, а голоса нет.

В центре кабинета стоит очень полная, очень черная негритянка в белых теннисках, белых носках, белоснежной футболке и таких же шортах. Поверх футболки и шорт надет белый служебный халат. Это медсестра.

На высоком стуле с механически поднятым сиденьем испуганно замерло странное на всякий немедицинский взгляд существо. Оно выглядит довольно инопланетным под тяжестью массивной металлической маски, плоские части которой на уровне переносицы образуют то ли очки, то ли прибор для астрономических наблюдений. Маска придает ее пользователю комический вид неуязвимости и ненасытимой сексуальной жестокости.

Комический, потому что он не выдерживает комбинации с упомянутым выражением испуганного тела, сводясь полностью на нет цыплячьей сутулостью, обгрызенными ногтями и сэконд-хэндовскими башмаками, пятками которых, не доставая ими до пола, существо неврастенически колотит по высокой выдвижной ножке. Существо зовут Сема Гринблад.

Медсестра освобождает пациента от маски, но сейчас мы видим только его затылок. Что же до лицевой части, то подбородок Семы фиксируется медсестрой в выемке некоего прибора, похожего одновременно на астролябию и видеокамеру с треножным штативом, — объектив прибора нацелен на отражение офтальмологической таблицы.

Медсестра. Сейчас, в этом приборе, я буду менять для вас линзы. О’кей? А вы будете говорить, как вам лучше. Начнем. (Нажимает кнопку.) Так лучше? (Выждав, нажимает другую.) Или так лучше?

Сема. Так лучше... Нет, так, как было... Нет! Кажется, так, как сейчас...

Медсестра. Еще раз. Лучше... так? Или... так, как было?

Сема. Не знаю... А как было?

Медсестра. Вот так...

Сема. А теперь?

Медсестра. Теперь так.

Сема. А было?.. Простите, я, наверное, идиот...

Медсестра (хладнокровно). Never mind.

Сема. А как было раньше? Я уже не помню... Можете мне показать еще раз?

Медсестра. Пожалуйста. Было так.

Сема. Ага. Хорошо. То есть плохо... А сейчас?

Meдсестра. Так.

Сема. Так?.. Не знаю... Затрудняюсь сказать...

Медсестра. В каком случае хуже?

Сема. В обоих случаях хуже... Простите, я, наверное, идиот...

После двух первых реплик мы больше произносящих не видим.

Слышны только их голоса.

Сцена 2. Русский клуб “RUSSKAYA GLUBINA”

Вечер того же дня.

Мы видим несколько открытых комнат, стилистически напоминающих гибрид райжилконторы с туристическим агентством. В нос резко шибает букет из квашеной капусты, блинов и подгорелой гречневой каши, а также дыма всевозможных табачных изделий в диапазоне от ностальгической “Примы” до элитных сигар. Сегодня здесь то, что иностранцы (полагающие, будто знают русский язык) неизменно называют “вечеринка”.

Сразу слева от входа располагается кабинка. На двери ее самодельный плакат: человечек, с кепкой в руке, мочится на броневике. Это одноместный ватерклозет, почти домашний, то есть не имеющий дифференциации по половому признаку. Оттуда, на ходу застегивая ширинку, то и дело выходят подгулявшие особи мужского пола, причем на определенном уровне загула грань между иммигрантами (завсегдатаями клуба) и “стопроцентными американцами” (приглашенными на “вечеринку”) уже стерта. Выходят и женщины, защелкивая сумочки, влажно играя зрачками, продолжая поправлять бижутерию и с тревогой таращась в облезлое зеркало. Поскольку дверь то и дело открывается, мы без труда зрим внутренний дизайн этого помещения, с коего и начнем наше знакомство с этим клубом, ведь даже Державин в Царском Селе начал с того же.

Собственно говоря, это антураж, на который мы неукоснительно обречены, коль скоро нужда загнала нас в отхожие места наших знакомых, которым выпала судьба родиться на территории лесов, полей и рек в период Белки, Стрелки, а также тотальной кукурузной кампании. Или, скажем, если мы наносим визит особо продвинутым, то есть “svoim v dosku”, славистам, в свою очередь, делающим беспечальную карьеру на языке и культуре наших знакомых, рожденных в упомянутом ареале. Во всех этих случаях унитаз просто немыслим без окружения портретами лысого человека (с прищуром и в кепочке) либо человека с усами, словно бы рекламирующего табачную трубку на рождественской распродаже, — и конечно же это кроткое, многотерпеливое сиденье стилистически нерасторжимо с изображениями бровастого дяди, глазные щели коего излучают духовный настрой зулуса в момент общения с каменным топором и первобытным кресалом. Сами собой разумеются бессчетные лозунги, инструкции, обязательства (характерные для эры Человека с Бровями), кои ни в филологическом отношении, ни с позиций отсутствия здравого смысла ничуть, кстати сказать, не уникальней (что и кажет нам, беспамятным, летящий вскачь видеоклип наших дней), — нет, не уникальней любой другой наскальной продукции любых прочих эпох. А потому, посещая такой прогрессивный ватерклозет, от черной ли скуки или от какой другой не поддающейся определению дисфункции, вызванной этим трафаретным, как сам трафарет, фрондерством (точнее, смесью ханжества с дурновкусьем), мы не только интенсивно облегчаем кишечник и мочевой пузырь, но вдобавок осуждены на сильнейший рвотный позыв. И вот, очистив бренное тело, ослабевшим языком мы констатируем: театрализованно-условный, лжеязыческий ритуал изживания истории посредством акта дефекации, мочеиспускания, а также рвоты совсем не работает и (даже в виде ходких форм на рынке литературы) остается банальным глумленьем мышей над издохшим котом. Ведь глупость любой популяции, как и ей обратное, исторической эволюции не имеет, так что вместо оклеивания неповинных стен образчиками собственного неразумия (коими, кстати, можно многократно оклеить по экватору все планеты нашей системы, и еще останется), — не лучше ли заменить ржавый бачок, подновить пол, побелить потолок, а стены облицевать кафелем цвета mauve — и в этом уединенном месте именно уединением насладиться, смакуя его как одно из самых благословенных чувств, ниспосланных прямоходящим.

Однако посетим и другие места. Привлеченные звуками тесной компании, заглянем — благо дверь открыта — в помещение, днем служащее, судя по всему, офисом, а сейчас (компьютер снят со стола и поставлен в дальний угол) преобразованное под сабантуйчик — то ли по случаю дня рождения, то ли... какая разница. Важней результат: в центре довольно массивного канцелярского стола, застланного одноразовой ярко-синей скатеркой, дымится кусок мяса, такой огромный, что его можно даже назвать общинно-родовой собственностью, — кстати, это и подтверждается дальнейшей сценой.

Голос Семы. Давайте я его порежу! Где нож?

Хор (подхватывая). Где нож? Исаак, ты не видел нож? А где? Нет, большой! Берта, посмотри там! Да нет, там! Да нет, там, там! Может, Софа брала? Спроси у Бори. Да не этот!! Что вы собрались делать этим ножом?! Это же только в носу ковыряться можно этим ножом! Это же ножичек, а не нож! Дайте сюда нож! А Миша не видел? и не брал? Аркадий, перестань бегать! Тише, тише, он что-то говорит! Тише! Сами вы тише! он что-то хочет сказать!

Голос Семы (впадая). Уже, уже! Вот нож, вот нож!

Хор (подхватывая). Уже, уже! Нашли, нашли! (Крещендо; вразнобой.) Ты же не так режешь! смотри, смотри! ты ниже бери! вбок! ты же сейчас стол заденешь! капает! ты подложи что-нибудь! ты досочку подложи! ниже! правей! ты же не надавливаешь! ты надави! держи, держи, держи! подложи, я сказал, клееночку! левей! тарелку убери! вбок, вбок! сильнее! нет, не туда!..

Но вот наступает вожделенный момент: уста жуют, как заметил классик. Тишина отнюдь не полная, а все-таки пауза. Перемена блюд, снова перемена; черед сладкого вина, штруделя с чаем, расстегнутых пуговиц, размягченных душ и ностальгических песен. Слышны реплики: “Софа, ты петь будешь, петь?” — “Ой, когда это я пела? Сто лет назад!” — “Блюма, скажи твоей сестре, чтоб она не прибеднялась, у нас ей тут не велфэр!” —“Ой, у меня сегодня печенка грызет... Не надо было мне есть форшмак!” — “Это ты своему мужу на ночь мозги крути, а у нас тут никаких печенок-шмеченок, все!” — “Софочка, детуля, ну правда!” — “Ну, тоф, бесэдер! А кто будет второй голос?” — “На что тебе второй голос? Ты еще, может, второго супруга захочешь иметь, я не знаю?” — “Пусть Исаак будет второй голос!” — “Почему всегда Исаак?” — “Ладно, ладно, кончайте базар! Начали петь, начали! Берта, не лезь к чужому мужу, зачем тебе нужен этот сэконд-хэнд? Раз-два-три! Блюма, ша! Слушайте все сюда! Начали, начали! Вот я сейчас хлопну в ладоши, смотрите! Генук, Аркадий, в другой день! Ну!.. раз... два... Боря, что ты опять сгорбился, я не знаю? Посмотрите на него! Тебе же семь лет, а не семьдесят на минуточку! успеешь еще быть горбатым! ...три!”

Первый голос (широко, протяжно).

Второй голос (с чувством). Стойте! стойте! мне плохо! Софа, где у тебя память — в голове или, я извиняюсь, пониже? С чего это она у тебя вдруг “шатаясь”? Ты знаешь, кто это — “шатаясь”? Это гой с завода идет “шатаясь”! Гой с завода! А рябина — “качаясь”!..

Хор. Ша, ша, что за разница! Шатаясь-качаясь — что за разница? Разница есть? Разницы нет! Аркадий, не бегай! Пойте!

Первый голос (протяжно, меланхолически).

Второй голос (с большим чувством). Она хочет, чтобы я получил разрыв сердца! Она сегодня этого хочет! Где ты нашла это “горькая”? Что это у тебя — “горькая”? Водка гойская у тебя горькая? Это же рябина у тебя! Рябина же “тонкая”!..

Хоp (вмешиваясь). Ша, ша, что за разница! Горькая-тонкая — что за разница? Разница есть? Разницы нет! Борик, не горбись! Пойте!

Второй голос (сильно, уверенно).

Первый голос (страстно). Какого, извиняюсь я, хрена “поникнув”?! когда не в рифму?! Ты рифму слышишь?! Где у тебя уши?! Берта, где у твоего мужа уши?! Он что, да, играл на скрипке?.. Когда?! Это он папе твоему голову морочил, что он играл на скрипке! Подумаешь, Ойстрах! “Поникнув”! Это же надо! “Качаясь” — “склоняясь”, ты это можешь понять? “Поникнув”! Ты знаешь, что бывает “поникнув”? Берта, у твоего мужа кое-что еще не “поникнув”?.. Нет?.. Ну и слава Богу! Сто двадцать лет жить!..

...Последуем за Семой, который бочком-бочком пробирается к выходу. Он выскальзывает в коридор и, шмыгнув за угол, надолго, с первозданной тупостью, упирается взглядом в зеркало. Оно большое, а Сема маленький, но руки, машинально скрещенные на груди, придают ему — конечно, окарикатуренный — вид то ли героя из “Пиковой дамы”, то ли угасающего пленника с о. Св. Елены.

В зеркале виден дверной проем большого, видимо, банкетного зала. В проеме мелькают гости, обычные для такого заведения. Их можно разделить на четыре группы:

1. Знающие, куда они попали, и не питающие иллюзий на этот счет.

Это слависты(-ки) и тому подобная бойкая публика, что строчит свои беспечальные диссертации, с искренним энтомологическим любопытством приникнув к окуляру микроскопа, где в смертельной схватке восходят и крушатся миры таких занимательных, кишеньем кишащих, возбуждающе-рискованных организмов, — к счастью, при данном методе изучения абсолютно безопасных для исследователя.

2. Знающие, куда они попали, и питающие иллюзии.

Это супруги вышеупомянутых славистов(-ок) и тому подобных эмиссаров — не менее прекрасные половины, вовлеченные в иные, нежели славистика, области знаний, а потому с особо тошнотворным прекраснодушием “имеющие энтузиазм” к самоварно-сарафанному раю и всегда с чрезмерной лихостью, “po-svoisky”, хлопающие в ладошки уже при самых словах “Kazachok” и “Kalinka-malinka”.

3. Не знающие, куда они попали, и не питающие иллюзий.

Это профессиональные алкоголики и тому подобные бедолаги, никем не приглашенные и никому не известные, но со странной регулярностью оказывающиеся на такого рода (см. ниже) мероприятиях. Чем абсурдней пиршество, тем вероятность появления таких личностей, разумеется, выше. Это своего рода индикаторы ситуации. В клубе “Russkaya Glubina” их обычно немерено.

4. Не знающие, куда они попали, и (а потому) питающие иллюзии.

Ну, это, разумеется, вновь прибывшие. Свеженькие иммигранты. (Сюда входит Сема.)

...Он продолжает смотреть в зеркало, почти безотчетно наблюдая наоборотный мир за своей спиной. Надо принимать какое-то решение, а его нет. И сил на него нет. Вернуться в компанию? Тошно. Выйти на улицу? Не к кому пойти. И не как господину Мармеладову (в гости), а потому что крова нет, совсем нет крова, и нет человека, кто мог бы для краткого, в несколько часов, сна разделить с ним прибежище. “У птицы есть дупло, у зверя есть нора, и только ты, сын человеческий...” Я, обладатель нескольких дипломов, выданных мне самыми высоколобыми университетами моей, местами все-таки европейской, родины, — я, знаток всех наизусть изысков стихосложения от Архилоха до компьютерных версификаций, — я, создатель неповторимых по красоте поэм, на которых с привычной беззастенчивостью паразитирует шайка профессоров от Аляски до Австралии, — я, имярек, казалось бы, зафиксированный, как любая человеческая единица, в тысячах ячеек учета, — и, наконец, я, реально и неотъемлемо существующий в миллиардах сочленений нерасчленяемой человечьей грибницы, навеки и без остатка растворенный в ее соках, — почему так случилось, что снова, как и четыреста веков назад, я наг, сир и бездомен, и вновь я стою на голой земле под беззвездным небом?

Никого.

“...и человек станет целовать след человека...”

Насколько же двадцатый век ближе к первоисточнику!

...Сема продолжает завороженно смотреть в гладь зеркала, и кажется ему, что он стоял так еще до сотворенья зеркал, когда зеркалом было озеро и в глубине его мелькала девушка в белом... Возможно, это и есть он сам — там и тогда, где соприродный сердцу покой не надо отвоевывать с гранатометом в руках, где его не надо ежемгновенно оплачивать своей отравленной, истощенной, усталой кровью и где всякую горсть воздуха для своих загнанных легких не надо брать ни боем, ни хитростью, ни унижением... которые у тебя самого отбирают твою бесценную жизнь...

Девушка в белом?

Сема резко оборачивается.

В дверном проеме, профилем к Семе, растерянно стоит Девушка в белом. По всему видно, что она впервые в этом атакующе-гостеприимном заведении. Но вот она исчезает из поля зрения, и Сема, — как написали бы классики прошлого, — устремляется в залу.

Здесь, как отметили бы те же классики, теснится публика. Поглядим, кстати, кто именно тут теснится.

Помимо гостей, которые определяют себя нарочитой деликатностью жестов (не считая мертвецки пьяных, демократически уравненных в правах), очень заметны, особенно для неокрепших чувств новичка, Завсегдатаи клуба.

У мраморной колонны, то и дело придавая утомленную рассеянность взору, стоит Актер в хромовых сапогах и с граненым стаканом в руке. Его небольшой, сизый, бугрообразный череп обрит наголо, что как-то укрупняет зад, который, при всей полноте, обладает некой неискоренимой вертлявостью. Любой его жест профессионально преувеличен, словно набран жирным курсивом. Огромными черными сапогами (кои выглядят склеенными из папье-маше) он громко топочет, как застоявшийся конь. Помимо того (вне имитаций рассеянности) он рыгочет. Это основные звуки, им издаваемые. Конечно, он также и громко лопочет, но, вследствие кашеобразья согласных, лепет как-то органично сливается с рыготаньем. Стилистикой поведения он сошел бы за питомца столичного театра, известного, в равной степени, нонконформизмом и склоками. Издавая громкие звуки непредсказуемой частоты и окраски, актер, видимо, изображает зайца и волка вперемешку — то есть комично рыдает, внезапно ввинчивая в глумливый плач истерические взвизги, — и раскатисто хохочет “трагическим” басом, — короче, ни секунды не бывает в покое, что в целом типично, конечно, не только для актеров с их рано изношенными нервами, но, беря шире, для тех, чей “организм отравлен алкоголем” (см. М. Г., “На дне”).

Напротив него, ближе к выходу, расположился Русский человек в русской косоворотке. Это ничем внешне не примечательный субъект, торчащий в резном, с наличниками, окошечке фанерного теремка. Субъект торгует гречневой крупой. Гречка продается на вес (для чего на размалеванный алыми розами подоконник выставлены ностальгические весы с ржавыми гирями и, друг против друга, алюминиевыми мисками), а также в граненых стаканах, вызывая, помимо прочих, соблазнительное, сугубо национальное воспоминание о жареных семечках. Над окошечком крупной славянской вязью выведено: “Вступайте в Общество Друзей...” (далее идет название страны, с которой, видимо, необходимо прежде развестись, чтобы потом “дружить” до гроба).

На безопасном расстоянии от теремка, вокруг столика (с самоваром, бутылкой водки, горкой свежих блинов и мелко нарезанной сельдью) расположились: Дама в зеленом, Дама в синем и Дама в фиолетовом. Синхронно обмахиваясь веерами, три грации ведут следующий разговор.

Дама в синем. Это ж надо уметь! (Чуть заметный кивок в сторону теремка.) Устроить брак с иностранцем теще, которой было на пять минут меньше ста лет!

Дама в зеленом. Боже правый!

Дама в синем. А иначе было не свалить. Он тогда в партии состоял, преподавал в универе иностранцам, ну и нашел одного пентюха...

Дама в фиолетовом. Ты ж говорила, что он Нарышкин?

Дама в синем. Это он потом стал Нарышкин, уже в Париже, а до этого он сделал себе паспорт на Гершензона, а еще до этого стучал, состоял в партии и преподавал иностранцам русскую литературу. В смысле, утром. А вечером он был полный неформал, тусовался с художниками, ну и, конечно, подфарцовывал.

Дама в зеленом (с завистью). Полный набор!..

Дама в фиолетовом. А зачем он тещу втянул?

Дама в синем. Да сам-то он уже был женат, на этой как раз, ну, на Гершензон, а тут возьми и подвернись этот француз...

Дама в зеленом. Везет же людям!.. Легко все дается!.. А вот у меня...

Дама в синем. Да ты послушай сначала! Черт его знает, что за француз: то ли просто геронтофил, то ли очень хорошо больной. Он ей знаете что сказал? когда их познакомили? “Вы, — говорит, — вылитая старуха Изергиль! Полный шарман!” Он по Горькому диссертацию писал.

Дама в зеленом. Ну во Франции-то извращенцев полно. Не знают уж, чего и придумать.

Дама в синем. Вот, значит, он тещу сначала пристроил, а потом сам к ней рванул...

Дама в зеленом. Да! Это у меня каждый кусок с кровью! Свет включил — плати! Воду в уборной спустил — плати! А у таких...

Дама в фиолетовом. Да помолчи ты!

Дама в синем. Ну вот. Прилетает он с женой в Париж — и как раз на похороны...

Дама в зеленом

Дама в фиолетовом

Дама в синем. Вот вам и “что”. Француз приказал долго жить. Сорок лет. Инфаркт миокарда. В самом начале медового месяца.

Дама в фиолетовом (уточняя). После первой же ночи.

Дама в синем. Похоже на то. Картина Репина “Не ждали”. В смысле “Приезд гувернантки в богатый дом”. Все, что было, отошло первой, второй и третьей жене.

Дама в зеленом. Сволочам везет.

Дама в фиолетовом. И сколько же ей отвалило?

Дама в синем. Кому?

Дама в фиолетовом. Ну, Изергили-то.

Дама в синем. Да нисколько! Она-то у него шла под номером четыре.

Дама в зеленом. У меня то же самое. Стабильно мимо денег! Мой первый муж, вы его не знаете, торговал и носками, и часами, и чайниками, и, как его, кошачьим кормом, и мылом, и билетами в театр, будь этот театр трижды неладен с его главным режиссером и директором вместе, и сумочками дамскими он торговал... чем еще? В смысле, это были совершенно разные начинания. И всегда мимо кассы! Он еще мне вечно говорил: если я стану продавать гробы, май дарлинг, люди перестанут умирать...

Дама в синем. Нет, этот не из таких. (Взор в сторону теремка: сложная комбинация чувств.) Хотя сначала, конечно, им пришлось хреновато: из Парижа, как говорится, — бэк ту зи ЮэСэСАр. Ну, там он быстренько стал Гершензоном, развелся и выбыл на историческую родину в государство Израиль.

Дама в фиолетовом. На родину жены? Без жены?

Дама в синем. Да ну, при чем тут жена! Жена-то по паспорту тоже Гершина была, а была ли она настоящая Гершензон — это большой вопрос. Зинаида говорит, что...

Дама в фиолетовом. Да почему он один-то поехал?

Дама в синем. Так он же не сумасшедший всех туда перетягивать. Зачем? Супругу он специально и оставил в тылу, в запасе, чтоб внедряла параллельный тактико-стратегический вариант.

Дама в зеленом. А им лишь бы все на жену взвалить. Мой второй муж...

Дама в синем. Да погоди ты! Он знал, что делал. Ну, жена, как спланировали, там и развернулась: нашла себе какого-то гуталина из Замбези...

Дама в зеленом. Ну эти-то блядищи себе и без плана черножопых находят.

Дама в фиолетовом (лениво-угрожающе). Да заткнись ты!..

Дама в синем. ...ну, наврала, что беременна, ну, этот дебил и поверил, ну, свадьба. Ну, она, конечно, дергалась всю дорогу, что сорвется. Даже на регистрации, Зинаида говорит, у нее какой-то невроз был, все чесалась во всех местах и все свидетельницу доставала: если он (гуталин этот) узнает, что мне давно уже даже не тридцать пять и что у меня трое детей, а матки уже четыре года как нет...

Дама в зеленом. Во дает!

Дама в синем. ...то я, говорит, пойду в нужник и повешусь.

Дама в фиолетовом. Ну, не узнал?

Дама в синем. Это она не узнала. Пока документы на выезд не подала.

Дама в фиолетовом. О чем?

Дама в синем. О том, что у него, у гуталина-то, две жены на пальмах живут в этом самом Замбези, — и обе с детьми.

Дама в фиолетовом. Так а ей-то что? Подумаешь тоже, Джульетта!..

Дама в синем. Да ей-то ничего, это тем — “чего”. Зинаида говорит, по замбезийским законам можно только две жены официально иметь.

Дама в зеленом (назидательно). Если уж ищешь себе транспортное средство, так хоть немного кумекай, где в светофоре какой свет!..

Дама в фиолетовом. Это точно.

Дама в синем. Ну а он тем временем в Израиле-то, не будь дурак, все рассчитал, подцепил одну эфэргэшную немку ...

Дама в фиолетовом. Да как он в Нью-Йорк-то в итоге попал?

Дама в синем. Больно быстро хочешь! Ты “Капитал” Маркса читала?

Дама в фиолетовом. А при чем тут “Капитал”?

Дама в синем. Нет, я серьезно спрашиваю: ты читала или нет?

Дама в фиолетовом. Ну, не так, чтоб взахлеб... Ясно дело, конспекты делала... как все...

Дама в синем. Конспекты! Ты хоть одно слово поняла?

Дама в фиолетовом. Стоимость товара... какая-то одна... потом какая-то другая... Как на распродаже...

Дама в синем. Короче. У этого (кивок в сторону теремка) история-то покруче будет, чем у десяти Марксов, вместе взятых. Полнейший шварцвальд в сорока двух томах. Чего-то они там все разводились-сводились двадцать семь с половиной раз... фиктивные аборты... инвалидности липовые... Зинаида говорит, жена границы какие-то в поезде проезжала, так под сиденьями пряталась... этакая-то коровища!.. ксивы, конечно, все фальшивые... договора о найме на работу за прошлый век... Он ее чуть ли не удочерял... то ли она его усыновляла... не помню уже. В общем, не слабо вывернулись. Ровно семьсот двадцать четыре с половиной комбинации. Короче, бабоньки! Давайте-ка лучше водочки трахнем!

Дама в фиолетовом. Так они, в конце-то концов, соединились?

Дама в синем (уже разливая, а потому возбужденно). Соединились, соединились! Ух и соединились же! В любовном экстазе! Хеппи-энд! Полнейший Голливуд!

Дама в фиолетовом. И старушка Изергиль с ними?

Дама в синем. А як же ж! Глянь, кто это там на кухне посудку намывает?

Дама в зеленом. Я и не сомневалась. Жена и детей здесь небось пристроила?

Дама в синем. Йес, оф корс!.. Кто же, по-твоему, теремок этот клеил? Федор Михайлович Достоевский?

Дама в зеленом. Ну, у таких-то во всем семейный подряд. А вот у меня...

Дама в синем (раскладывая закуску). Все, девоньки, кончай, кончай трихомундию, пьем! Поехали!.. (Поднимает рюмку.) Ну, за все хорошее!.. (Пьют.)

...Между тем Сема, невольно слушая это трио, не отрывает глаз от Девушки в белом. Она стоит возле теремка, с детской надеждой глядя в зал. Она явно ждет помощи, то есть, по сути, чуда. Человека как дар. Она ничего не ест и не пьет. Сема, как в зеркале, видит себя самого: он тоже надеется на чудо. Только на чудо. А на что же еще ему надеяться?

К Девушке в белом неторопливо подплывают: Дама в красном, Дама в оранжевом, Дама в желтом и Девушка в голубом. У каждой из них в руках тарелка с огромным блином. Едят руками, оттопырив пальчик. Разговаривая с Девушкой в белом, непрерывно жуют. Кажется, они с аппетитом пожирают именно ее. По крайней мере, без этой начинки блин не был бы так вкусен. Ожидая своего монолога, дамы образуют небольшую очередь.

Дама в красном (блин с икрой). Моя дорогая, я слышала о вашем довольно сложном положении, я вам сочувствую, и вот совет, который я могу вам дать: вы должны быть реалисткой, you should be realistic, как здесь говорят, в смысле — вам нужен американский мужчина, вы меня понимаете. Я не говорю, что он должен быть совершенно что-то из ряда вон выдающееся, но, понимаете, солидный, состоятельный, я имею в виду, серьезный, вы меня понимаете. Вы с ним если встречаетесь, скажем, один или два раза в неделю, обязательно регулярно, потому что им надо внушить их обязанности, что они должны, а что нет, тогда это уже что-то. И это все абсолютно ничего страшного, исключительно для души все эти встречи. Я вас не агитирую замуж, чтобы вы меня правильно поняли! Кто же это, я не знаю, сможет жить с американцем, даже если он нормальный, а таких нет! Посмотрите на меня, уж на что я все это знаю, уже проходила тысячу раз, но нет, нет, ради Бога и всех святых! (Обстоятельно крестится.) То есть, в смысле, что я, уж на что я ангел, а и то, знаете, себе дороже... Жить с американцем?! Вы меня понимаете... Хотя... если он возьмет...

Дама в оранжевом (блин с джемом). Моя милая! Моя бедная! Мне уже рассказали про ваши проблемы. Сейчас вообще очень много людей с проблемами, вы заметили? У приятельницы моей очень хорошей, давно друг друга знаем, семнадцать уже, что ли, лет, нет, восемнадцать, у нее младший сын машину разбил, а новую купить не может, он один не решается, что ты с ним сделаешь, ну и звонит ей без конца: мама, поехали на маркет, э кар покупать, а у нее собаки, то да се, не с кем оставить, вот так и длится волынка, она мне звонит на днях, говорит, ой, знаешь, при словах “кар” и “маркет” я просто вздрагиваю уже... А у другой приятельницы, ну, та-то помоложе, так у нее там, знаете, со страховкой что-то напутали, она должна была им платить сто пять в месяц, а она выплачивала фактически по сто тринадцать, и так четыре месяца, а они говорят, что это все правильно, так она сейчас все ездит к своему адвокату, а это ведь тоже, знаете, в наши дни... Да, кстати, мне сказали, что вы не имеете грин-кард, это правда? И визы нет? И денег?.. Что, совсем нет?.. У меня есть идея, вы знаете, если бы вы могли найти себе мужчину, вы бы об этом думали? Так же нельзя, без места, где спать, это же, наверное, тяжело... У одной моей приятельницы, у младшей дочери, есть один такой, это что-то потрясающее, нет, это просто книжку надо писать, знаете, Мопассан, ну, повезло девке. То есть если бы вы с кем-то встречались раз или два в неделю, я не говорю со всяким и с каждым, нам охламонов не надо, Бож-ж-же избавь... (быстро осеняет себя крестом), но бывают же устроенные, их полно, надо только знать. В наше время это очень важно, чтобы мужчина материально участвовал. Я не говорю замуж, вы поймите меня правильно, никто, ради Бога, не толкает вас замуж, да еще за американца, это же ад, ад, сущий ад, я сама пять раз разводилась, слава Богу, все знаю, но это может быть друг сердца, знаете, исключительно для души... И чтоб он при этом немножко платил...

Дама в желтом (блин с маслом). О, мне уже полностью все сказывали о ваша проблема! Я вас понимаю, и я разделяю с вами эта ситуация. Мой муж был американец, четвертый муж, другие три были тоже американские люди, а я русская, полностью русская! Мой прабабка была из Сайбириэ, они были декабристы, вы знаете фамилию Муравьефф? Это моя фамилия Муравьефф, я сохраняю все наши традиции, я стараюсь их сохранять. Знаете: “Татьяна, русская душою, сама не зная почему...” Ну, давайте о вас. Мне говорили, вы даже не можете получить ваш security number? О, nо!.. Как давно? No, really? Ничего, все как-нибудь устроится. Нельзя все получить сразу, надо делать step by step. А как же иначе? You should be realistic. Я здесь родилась , и тоже было трудно. Сначала я делала мой корс на Women’s Studies, потом брала два корс на комбинированный поток: Women’s Anatomy, Economy and Ecology, потом делала my degree, это было очень, очень трудно, я собирала материал в Полинезии, Новой Зеландии, на Арубах, в Нижегородской области, и одновременно я родила мою дочь, и наше материальное положение с моим мужем в этот период было не очень хорошим. Конечно, мы имели наши гранты, но на эти деньги, чтоб вы поняли, можно снимать только скромную квартиру, а про дом, например, надо забыть. А потом я делала мою диссертацию, вы знаете, очень интересная тема: “Эстетическое женское как метафора для возможности эскапирования из гетто дефиниций и категорий для трансцендирования конвенций и легитимаций в эстетическом моменте”. В этот период умер мой третий муж... (трижды размашисто крестится), и я вышла замуж за человека, который воспитывал мою дочь, как я настояла, в традициях ортодоксального православия и неортодоксального феминизма, и при этом он был очень financially secure (финансово устроен, вы понимаете), и теперь, когда его уже нет... (со вкусом крестится), I can completely enjoy my life... Но до этого я имела много проблем! Я могу вам посоветовать: если вы будете пробовать с мужчиной (вы еще не попробовали?), то всегда надо иметь на руках подписанный контракт, причем это для мужчины же легче, чтобы регулярно платить. You see? А без контракта это будет, как русские говорят, “дохлый номер”, он захочет, допустим, делать подарки той или иной номинальной стоимости, но это полностью не то, потому что вы как свободная и самостоятельная женщина не можете зависеть от его настроений. И это я как раз доказала в моей диссертации. It was really fantastic to meet you! (Демонстрация полного комплекта зубов.) Good luck! На здоровье!

Девушка в голубом (просто блин). Сестра! я вовсе не настаиваю, чтобы ты отдала свой поцелуй без любви. Соборность души в нашем деле первее всего. Так что ты, сестренка, умри, но не дай! А теперь, в плане развития интеллекта, угадай (эту феньку один граф сотворил, ты в школе-то училась?), что лучше: б. л. и б. д. или б. л., но з. д.? Правильно. В твоем положении тебе поможет два-три раза в неделю. Или чаще. Я не говорю со всеми подряд, сохрани тебя Бог!.. (Энергично кладет широкие, основательные кресты .) Только с одним, причем исключительно для души. И, что характерно, я как раз такого знаю: дедушка русской революции, там уже все, тишина, отговорила роща золотая, так что без хлопот. От тебя не убудет, а старому человеку гуманизм. Тебе, сестренка, уступлю по дружбе за символический процент. Вперед и с песней. Вначале, если по-нормальному, это, конечно, что-то с чем-то, даже не перекуришь, а потом втягиваешься, находишь свой ритм и очень по кайфу. Так что, сестренка, если ты сама не угадала, то вот, в принципе, как оно есть по жизни: без любви, но за деньги лучше, чем, на хрен, без любви и без денег. Из задачника для пятого класса. Все равно ж, один хрен, приходится.

Пауза.

(Хвастливо.) Меня, кстати, сам отец Никодим благословил! за символический процент ...

Пауза.

Но если тебе уж никак не подходит, здоровье у тебя или что, я не знаю, так есть еще один вариант, работает на сто процентов.

Придвигается к Девушке в белом вплотную.

Запомни, подруга, мы живем в свободной стране. Так что, в принципе, если ты не против женщины твоего пола... Ты меня поняла? Могу устроить. Фиктивно. Отработанный вариант. За сугубо символический процент...

....................................................................................................

Когда, в какой момент, жизнь слетает с резьбы?..

Сцена 3. Цветочный магазин

На следующий день.

Участвуют: два голоса и три ладони.

Одна ладонь сжимает влажный букет гладиолусов. Точнее, их толстые стебли. Другие две пока не видны.

Голос. С вас пять долларов и девяносто восемь центов.

Голос Семы. Сколько?

Голос. Пять долларов и девяносто восемь центов!

Голос Семы. Простите, и сколько центов?

Голос. Девяносто. И восемь.

Голос Семы. А!.. ясно: и восемь.

Голос. И девяносто!

Голос Семы. О’кей, о’кей... сорри, сорри... ясно, ясно... момент...

Мы видим ладонь продавца, служебную длань лавочника. Это одно из самых страшных видений, выпадающих на долю человека. Холодное и расчетливое животное, разумно-трусливое, длительной дрессировкой приученное жить в жестких рамках, стричь ногти, пользоваться мылом и кремом, носить манжету с приличествующей случаю запонкой, а главное, ждать — ждать, когда тебе подадут, задыхаясь от алчности, тайно и яростно дроча несытому своему воображению и все равно сходя с ума от задушенного инстинкта, наливаясь нутряным гноем злобы в клетке цивилизации, лишь с помощью липких своих снов перегрызая ее черные прутья и вырываясь наружу лохматым, яро-клокочущим, неподконтрольным чудовищем, — а наяву снова ждать, — вечно ждать, дрожа от ярости, постыдно вожделея даже ко всем этим дворняжкам, пяти- и десятицентовикам, не говоря уже о клинической, разнузданной, всепожирающей страсти к суховатым и хищным, знающим себе цену купюрам, — ждать, в слизистых своих помыслах изощренно, всеми извивами пяти жадных отростков лаская их безвольные холмики, — да, ждать, только ждать, в позорном законопослушии кастрата, — ждать, а не нападать, как того жаждет неподотчетное нутро, — ждать вместо того, чтобы набрасываться, впиваясь двуногому в горло всей сворой сорвавшихся с цепи бешеных пальцев, когтями вгрызаясь в мякоть сырого мяса, сладострастно рыча... или урча... Охо-хо, тяжел ты, ошейничек цивилизации... Ух как глух ты и тесен, намордничек, смыкающий намертво клыкастый оскал, раздирающий губы в регламентную, тарифно-прейскурантную улыбочку, в этот вымученный лакейский осклаб!..

И сейчас мы видим длань продавца именно в этой хищно-выжидательной позиции.

Даже хуже: не откровенно выжидательной (социальный политес такого не позволяет), а в позе застенчивой, словно бы вынужденной (мы-то, конечно, от вас сладостных песнопений ждем, вовсе не этих грязных бумажек), — в позе какой-то слишком уж невинной девушки, подозрительно девственной, как бы лишь по чистой случайности жмущейся к дверям кабака с пьяной в дым, но денежной матросней.

Голос продавца. Fine! Еще доллар и шестьдесят пять центов.

Следует сказать еще о весьма характерном звуке, коим продавец завершает (или обрамляет) каждую свою фразу. Это некий приседающий смешочек, подобострастное “хе-хе”, извиняющийся, квакающе-побудительный прихехекс идиота: давайте и вы, сэр, испустите мирные, типичные для нашей мелкотравчатой породы сигналы, похехекайте со мной, поквакайте, авось и создадим на секундочку буферок безопасности, где мы не сожрем друг друга, правда ведь, сэр? — нет, не сожрем и даже не укусим, сэр, хе-хе-хе.

Голос Семы. И сколько еще? Простите, у меня только мелочь...

Самое время переключить внимание на ладонь Семы — ту, что не занята цветами. Ковшичком, полным монет, она ложится на прилавок, прямо под зависшую над ней (застенчивым ястребом) ладонь продавца. Ладонь Семы (теперь она обреченно распластана) вполне сошла бы за наглядное пособие, объясняющее школьникам значение приставок “без” и “бес”: безволие, беспомощность, беззащитность.

Голос продавца. О’ке-е-ей! Кварта, кварта, дайм, никель, дайм, дайм, еще дайм, никель! Это будет доллар, right? И еще: никель, никель, никель, дайм, никель, кварта, никель, никель! That’s it! (Испускание ритуальных сигналов.)

Стервятник, вмиг выклевавший добычу, привычно оборачивается миролюбивым жвачным. Ритмично перебирая пятью ногами, оно снова начинает свой выпас в подсвеченной снизу стеклянной долине.

Голос Семы. Сорри!.. Сорри!.. О, coy биг сорри!..

Голос продавца. You are very welcome! Have a nice day!

Традиционный обмен звуковыми сигналами.

Голос Семы: “Сорри, ай эм ин э харри!”, звук убегающих шагов.

Сцена 4. Визит

Мы видим Сему, нажимающим кнопку звонка. В руке у него большая спортивная сумка, вытянутая в длину.

В отдалении за дверью слышатся довольно грузные шаги.

Видно, как Сема судорожно собирается с духом. Он стоит на лестничной площад-

ке, вниз и вверх от которой идут ступени.

Дверь открывается.

Сема (здесь и далее по-русски). Простите, я правильно позвонил? Это квартира шестнадцать “эй”?

На пороге стоит мужчина лет тридцати пяти, одногодок Семы. В остальном это прямая Семе противоположность — всей массой тела, зачатками плеши, брюшком, а главное, смесью добродушия и нахальства, излучаемой синими глазами и вообще всей его буйной физиономией. В целом у него внешность человека, про коего не поймешь, шутки ли он шутит иль и впрямь мрачен, как туча. Это Эликсандэр Нечипайло, он же Эликс (Санек). Одет в клетчатую красно-черную рубаш-

ку и треники.

Эликс (также по-русски). Звонишь-то ты правильно...

Напряженная пауза. Эликс бесцеремонно, в упор, разглядывает пришедшего.

Сема (не выдержав). Вы Эликсандэр?

Эликс. Я-то Эликсандэр...

Сема. Простите, что не застал вас по телефону... Я к вам от Зинаиды...

Эликс. От какой Зинаиды?

Сема. Из Русского клуба... Простите, я не спросил фамилии... Ну, Зинаида такая... Ее все там знают...

Эликс. А-а-а, Зинаида...

Продолжает рассматривать Сему в упор.

Сема. Ну да! У нее еще такие волосы крашеные!..

Эликс. Это Зинаида, у которой бультерьер на той неделе издох?

Сема. Точно!

Эликс (утвердительно). И муж у нее закодированный.

Сема. Да-да-да-да...

Эликс (тем же тоном). И она поет в фольклорной группе “Русалки”.

Сема. Именно!..

Пауза.

Эликс. Не знаю я никакой Зинаиды.

Сема. То есть как?!

Эликс. А никак. Не дойти никак в кабак. Вредно пиво натощак. (Захлопывает дверь.)

Несколько секунд Сема похож на встрепанного воробья. Потом, видимым усилием воли, расправляет неширокие свои плечи, разворачивается и начинает медленно спускаться с лестницы. Он доходит до первого поворота, когда дверь наверху от-

крывается.

Эликс. Стой! стой!.. Тебя как звать-то?

Сема. Семен. А что?

Эликс. Как-как?

Сема. Семен Гринблад!

Эликс. Семен — что? Блат? Приклад? Циферблат?

Сема. Гринблад!! Семен Борисович!!

Эликс. Ты чего орешь-то, Борисович? Глухой, что ли? Соседей перебудишь... Тут дамы есть, исключительно в ночную смену работают, они тебя не одобрят.

Пауза.

Ну? Чего встал-то?

Сема. А что я, по-вашему, должен делать?

Эликс. Извини, парень. Зинаиду я запамятовал. Возрастное. У тебя еще не бывает?

Сема молчит.

Ну а теперь вспомнил. Так что ты заходи, гостем будешь.

Сема медленно поднимается.

Меня, кстати, Эликс зовут. А можно Санек.

Последующие взаимоотношения осуществляются в комнате. Вид ее из точки обзо-

ра зафиксированной камеры (зрительного зала) таков.

Прямо напротив нас расположен вход из коридора. Дверь смещена несколько вле-

во, и она открыта.

С каждой стороны от нее, в той же стене, находится еще по двери. Обе они закрыты. Справа от правой двери проем, ведущий, судя по всему, в кухню (там горит свет и виден край газовой плиты). Правая стена занята искусственным камином,

о котором можно только догадываться, так как вся эта сторона комнаты затемнена.

Свет сосредоточен в противоположной, левой стороне комнаты и исходит от торшера, стоящего возле дивана. Напротив дивана стоит довольно старомодный (громоздкий) обеденный стол в окружении четырех стульев. В левом переднем углу, на тумбочке, задней стенкой к зрителям, стоит телевизор. Окна расположены со сто-

роны камеры (зрительного зала), то есть не видны.

Эликс. ...У нас в Мелитополе жили такие Гринблаты: отец — зубной врач, мать — зубной техник, сын тоже на стоматологический поступил. Дачка у них была — туши свет!.. Ты случайно не родственник их?

Сема неожиданно разражается хохотом.

Это так не вяжется с его предшествующей робостью, что Эликс столбенеет. Перед ним на миг выглянул совершенно другой человек — не тот, что на лестнице.

Ты чего?..

Сема. Да так. Ничего.

Эликс. Нет, ты скажи! Ржет, как припадочный...

Сема. Да просто вы сказали точь-в-точь как у Чехова. Там Дымов говорит: “Со мной кончал курс некто Рябовский. Это не родственник ваш?”

Эликс. Ты что, парень, с тараканами? Какой такой Дымов, какой Рябовский, какой Чехов?!

Сема. Не важно... Нет. Я не родственник. Тех фамилия Гринблат: “т” на конце, Тамара, а у меня “д” на конце, Дмитрий.

Эликс. А жаль.

Сема. Чего жаль?

Эликс. Да что у тебя на конце не Тамара.

“У тебя на конце! не Тамара!..” — резко звучит сверху.

Сема вздрагивает и бледнеет. Выпучив глаза, он не смеет направить их к источни-

ку звука.

Сема (Эликсу). Ч-ч-что это ?..

Эликс. А!.. Выиграл в Рождественскую лотерею. Думал, машину выиграю... И то хорошо, не настоящий: хоть жрать не просит.

Включив еще одну головку своего довольно авангардного торшера, он поворачива-

ет ее вверх, в направлении противоположного угла.

В резком луче света, пересекающем комнату по диагонали, мы видим нечто довольно объемное и грузное, сидящее на перекладине детских качелей. Скорее всего, это не качели, а довольно массивная жердь для птицы, подвешенная под самым потолком. И если сидящее на той перекладине действительно является пернатым, то нельзя не заметить, что пернатое это сильно всклочено и нахохлено, а цыганская яркость его первоначальной раскраски заметно пригашена толстым сло-

ем пыли и паутины.

Эликс. Вот гад! А чистить-то его все равно надо. Старый стал, срабатывает, когда хочет.

Выключает лампочку и уходит в кухонный отсек. Обычная партитура кухни.

Голос оттуда: “Чай будешь?” Слышно, как набирает чайник и ставит его на плиту.

Появляется сам.

Может, ты жрать хочешь?

Сема. Нет-нет, не беспокойтесь. А можно где-нибудь сесть?

Эликс. Да падай где нравится!

Садятся: Эликс, развалясь, на диван, — Сема, стараясь принять деловую позу,

очень напряженно, — за стол.

Пауза.

Хозяина, видимо, веселит острота этой интродукции. По крайней мере, он вовсе

не торопится ее разряжать.

Сема (решившись). Ну, дела, значит, такие... С чего лучше начать?.. М-м-м-м... Я, собственно, потому пришел, что так Зинаида мне настоятельно посоветовала. Она сказала, что вы именно тот человек, который может помочь. Она сказала, вы сами прошли через очень тяжелые вещи и в вас должно быть сочувствие.

Эликс. Чего-чего?..

Сема. Простите. Я понимаю, вам неприятно вспоминать такие вещи...

Эликс. Какие вещи? Ну-ка, ну-ка, какие? Чего она тебе там набрехала?!.

Сема. О, ради Бога, простите! Я не имею права и не собирался что-то такое ворошить... Просто она там про рыбку, например, вспомнила... в смысле, что вы жили на рыбку...

Эликс. На какую еще рыбку?

Сема. Ну, в смысле, она просто сказала, что вы... ловили целый день рыбку... в каком-то городском пруду... как бы... я имею в виду, что поймал, то и съел... и так, ну... несколько лет?

Эликс. Мясо рыб является одним из самых полезных и легкоусвояемых продуктов питания. Оно богато незаменимыми аминокислотами, фосфором и другими ценными микроэлементами, а по сравнению с мясом млекопитающих гораздо нежнее и не требует ни длительной термической обработки, ни дополнительных энергетических затрат со стороны желудочно-кишечного тракта для своего расщепления.

Сема. Да нет, я понимаю. Это наши типичные... (хихикает) восточноевропейские иллюзии... Насчет того, что, дескать, если человек как бы... много страдал... то он как бы... не сможет равнодушно смотреть на страдания других.

Эликс. А ты-то в чем “много страдал”? (Зажимает нос и гнусаво выводит.) “Она его за муки полюбила...” (Включает телевизор.) Футбол смотреть будешь? Мексика — Италия.

Сема. Да нет... Вы смотрите, если хотите... Здесь дело не только в страданиях... а в том...

Эликс резко прибавляет звук. Крики комментатора, рев болельщиков.

(Резко повышает голос, пытаясь перекричать телевизор.) Ну, здесь есть как бы еще один механизм!.. Если тебе!! хорошие люди!! помогли!! то и ты!! захочешь помочь!! тем!! кто нуждается!!

Эликс так же резко убавляет звук.

Теперь отчетливо слышен высокий и довольно противный свисток чайника.

Эликс. Так-так-так. Ничего не понимаю. Чай все-таки будешь? С бутербродами? Погоди, у меня еще кусок пиццы есть... (Уходит в кухню.)

Сема. Не надо! не надо, не надо! пожалуйста, один только чай!

Эликс (из кухни). Ладно, это я решать буду! (Звон посуды.) Так кто это, Зинаида говорит, мне тут так сильно помог? М-м-м?

Сема (машинально глядя в телевизор). Ну, она говорит... не знаю... простите заранее, если вам это будет неприятно... это вообще ваше глубоко личное дело... но если вы спрашиваете...

Эликс. Да. Я спрашиваю.

Сема. Она сказала, одна американка, славистка, что ли, собирала статистический материал по особенностям, что ли, женского быта на Украине прошлых времен. У нее диссертация была в области... я не помню в какой... Я только название запомнил: “Зависимость начинки вареников от социокультурной принадлежности украинской семьи в третьей четверти XIX века”.

Эликс (с притворным интересом). Та ты шо? И як же ж та славистка? Чи сподобалысь ей оти варэныки?

Сема (продолжая). Ну, она как бы и вывезла вас... вместе с материалами. Вошла в ситуацию, пожалела, прониклась... Фиктивно, я имею в виду.

Эликс (жуя). Та-ак. Вывезла меня в качестве начинки.

Сема. По крайней мере, она дала вам возможность оформить документы, легализоваться. Таков был договор, если я правильно понимаю. Ну и все. Брак заключили в России. А не успели здесь приземлиться, она вас в ту же секунду бросила в аэропорту Кеннеди.

“В аэр-р-ропор-р-рту Кеннеди!..” — сипло трещит сверху. Сема вскакивает, но

тут же садится.

Одновременно из кухни вылетает Эликс. На нем белый клеенчатый передник, в одной руке большой нож, в другой — громадный, очень красный помидор. Сам он тоже невероятно красен, — по крайней мере, большое его лицо налито багровым соком, что заметно затрудняет процесс жевания: его рот набит до отказа. Давясь,

он пытается что-то сказать... Тщетно.

Сема. Простите...

Эликс возвращается за перегородку, слышен краткий стук ножа о дощечку, и вот он начинает выносить и ставить на стол: блюдо с бутербродами, салат, пиццу, бутылки с соками, чайные чашки и т. д. На протяжении этого движения туда-сюда и

сервировки стола им произносится cлeдующee.

Эликс. Да, брат ты мой... А ты как думал... Вообще, интересно, конечно, откуда эта старая мочалка узнала такие детали... если я ни одной живой душе... А теперь, стало быть, все знают... Что знают двое, то знает свинья... Пословица с лэнгвидж-курсов “Как выжить в Америке”... Так что... а ты как думал? Это, брат, тебе не турпоездка в Париж на три дня... Анекдот знаешь ? Один такой чудак в раю пошел, значит, к Богу просить: хочу съездить в ад на пару деньков, посмотреть, что, как... Ну, Бог дал визу, все такое... Ну, тот поехал. Приезжает: красота! Кругом все пляшут, поют, скрипки кругом вовсю, значит, наяривают... Понравилось. Возвращается, значит, назад... Говорит Богу: отпусти меня, значит, в ад на пээм- жэ! Мне там понравилось! Ну, Бог говорит: ладно, поезжай. Ну, тот поехал. Приезжает. Что такое? Те-то, что плясали, и не пляшут вовсе, а на сковородках подскакивают, а те, что пели, вообще не поют, а от муки вопят... А скрипки потому так громко играют, чтоб их вопли как-нибудь заглушить. Ну, он к Сатане: как же так, говорит, как же так?! вы меня надули!! А Сатана ему: никто тебя не надувал... Просто турпоездка, милый мой, — это тебе не эмиграция...

Снимает передник, уходит в кухню. Слышно, как открывает холодильник.

Выходит с ритуально-интригующим лицом.

Да, брат, турпоездка — это не эмиграция... (Показывает бутылку виски.) Дернем, что ли?

Сема (защитно скрещивая руки ). Не-е-ет-нет-нет!..

Эликс. Ну, как знаешь. Один я не буду.

Относит бутылку, снова выходит, садится за стол, где продолжает сидеть заметно

замученный Сема.

Теперь особенно видно, что Эликс сознательно тянет время, чтобы не приступать к радикальному объяснению. И не то чтобы он куражится, как в начале, а, похоже,

сам пребывает в некоторой растерянности.

Сема (наблюдая, как Эликс раскладывает салат). Так я, знаете, собственно... (Прикрывая ладонью тарелку.) Мне достаточно!.. спасибо-спасибо! достаточно!.. Я вот по какому поводу вас беспокою...

Эликс. Shit!.. Чайник совсем остыл. Пойду подогрею. (Уходит на кухню.)

Сема снова один, что придает ему смелости. Из кухни доносятся звуки вновь наливаемой воды, гремит чайник и т. п. На фоне этих звуков невидимый Эликс

наконец подает свой голос.

Так чем тебе, говоришь, помочь-то?

Сема. Видите ли... У меня никого здесь нет. Совсем никого. Мне для начала надо бы легализоваться... Все остальное приложится... Вот эта Зинаида, из Русского клуба... она дама компетентная во всех отношениях... Она мне посоветовала...

Эликс медленно появляется в проеме кухни и, оставаясь там, с невероятной заинтересованностью упирается в телевизор. Сема, следуя ему, переводит глаза туда же.

Говорит, Эликсандэр против не будет, он душевный... В смысле...

Странное затишье в телевизоре.

Заключить гомосексуальный брак... Фиктивно...

Эликс (внезапно, вместе с заэкранным взрывом). Гол!!! Го-о-о-о-ол!!! Гол, твою мать!! Я-а-а-а-а-а-а-а!! У-у-у-у-у-у-ххххх!!.

Резко выключает телевизор.

Пауза.

Что-что? Я что-то не расслышал. Повтори.

Сема. Я. Хотел бы. Заключить. С вами. Фиктивный брак.

Маленькая пауза, приличествующая серьезности ситуации.

Эликс (с любопытством). А я... кто? Жених? Или невеста? Это крайне важно! Мне надо настроиться!..

Сема. Перестаньте... перестаньте... пожалуйста, перестаньте!..

Эликс. А я еще не начинал. Так... Разберемся. Идея, конечно, хорошая. (Поет.) “И я была де-е-евушкой юно-о-ой сама-а-а не припо-о-омню когда-а-а...” Я себе так смекаю, что тебе и спать негде?

Сема. Мне, понимаете, главное — это легальные документы...

Эликс. Погоди. До документов еще дожить надо. А что? Спать можно здесь... (показывает на диван). Или там. (Жест в сторону спальни.) Со мной.

Резкий, похожий на полицейский, свисток чайника.

(Продолжая из кухни.) Я в целом не против. Только мне некогда. Я человек занятой! Салатику еще хочешь? У меня есть другой! “Мехико Лайтс”! Так что возьмешь мои документы и сходишь куда надо.

Сема. Как же без вас?.. разве можно?..

Эликс выходит из кухни. В одной его руке чайник, в другой — блюдо с крупными

ломтями красных, желтых, оранжевых плодов, красивых, как на картине Гогена.

Эликс (с мальчишеской важностью). Сказано! Я договорюсь. И потом: тебя ж на работу надо устраивать. Ты кто по специальности?

Сема. Я... так сказать... имею дело с литературой.

Эликс. В смысле?

Сема. Ну, по образованию филолог... А вообще...

Эликс. Филологи — это которые со славистами тусуются, что ли? Фарцовщики в смысле?

Сема. Ну, это не так фатально... Филология в большей степени касается языка... Да вы ешьте, ешьте... Да. Язык до Киева доведет.

Пауза.

(Себе: неожиданно трезво.) И много-много дальше.

Эликс. А!.. Ты небось учебники по русскому языку пишешь?

Сема. Примерно.

Эликс. Что?.. (Изображая, что с ужасом догадывается). Еще хуже?..

Сема. Гораздо.

Эликс. Та-а-ак. Понял. Хорошая профессия.

Пауза.

Стихи или проза?

Сема. Стихи.

Эликс. Та-а-ак... Кранты, что называется. “Drova”, — как говорила моя бывшая возлюбленная, специалист по украинским вареникам XIX века. Ну, так, может, прочтешь чего-нибудь?

Сема. Да я сейчас как-то мало уже что помню... из старого... А новое все в работе...

Эликс. Да ла-а-адно, брось ты, Семен! Хорош ломаться!

“Семен!!. Хор-р-рош ломаться!!.” — попугай свою службу знает.

Сема. Ну... я п-п-прочту т-т-тогда с-с-с-с... с-с-с-с-с... с-с-стихотворение, которое я написал в ч-ч-четырнадцать лет.

Эликс. Валяй.

Сема отодвигает тарелку. Сильно сцепляет на столе свои кисти.

Сема. День был просто четверг, просто тот же четверг, что другие,

Обычная для таких случаев неловкость.

Эликc (исключительно от конфуза). А еще... чего-нибудь такое... есть?

Сема (исключительно по глупости). Ну, так... По мелочам... (Искусственно покашливает. Вскакивает. Садится. Вскакивает.)

Эликс. Да уж... Точнее не скажешь.

Пауза.

Это все прекрасно, парень, но работать-то все равно надо. Жрать же ты что-то должен. За стихи, как я смекаю, не до фига платят.

Сема. Я сам плачу.

Эликс. Так. Ясно. Ну что... Есть вариант. Устраиваю тебя в теплицу. (Добродушно.) Ты же у нас тепличный...

Сема (взрываясь). Я?! Тепличный?!

Эликс. Да ладно, ладно... Я сам в теплице работаю. “Овощи и цветы — круглый год”.

При последней фразе Сема цепенеет. Затем вскакивает и устремляется к своей

сумке.

Отрывочные реплики вроде “Идиот!”, “Болван!”, “Как я мог?” и т. п.

Сема (протягивая Эликсу букет). Вот!! Это вам!!

Эликс. Ты чё, мужик?! сбрендил? куда мне?

Сема. А мне куда?

Эликс. А куда мне?

Сема. Нет, мне действительно некуда! Я же не живу нигде! Тьфу ты, при чем тут! Я же вам нес!

Эликс. Ах, ну да. Ты же не живешь нигде. Так мы же договорились, что ты здесь будешь жить. (Забирает букет и держит как веник.)

Сема. Да это не обязательно. Я найду себе что-нибудь... Мне лишь бы документы... Фиктивно...

Эликс. Зациклило тебя на документах! Документы будут. Тебе что, у меня не нравится?

Сема. Да как-то... стеснять вас...

Эликс. Ничем ты меня не стесняешь. Можешь спать здесь, на диване. А можешь там, со мной. (Испытующе смотрит.) Как больше нравится.

Сема (делая вид, что не замечает “альтернативы”). Ну, может быть, пару ночей... Разве что перемогнуться...

Эликс. Да ты уж перемогнись!

Бежит в кухню; далее — сквозь шум наливаемой воды.

Сделай божескую милость! Ну что, лады?.. Договорились!

Выходит из кухни с вазой в руках. Ногой открывает дверь, что слева от выхода

в коридор.

За ней оказывается золотистая коробочка спальни, почти целиком занятая широ-

ченной кроватью.

Кровать застлана персикового цвета шелковым покрывалом. Зеркало у ее изго-

ловья, размером в саму кровать, незамедлительно удваивает происходящее.

Ставлю цветы на твой прикроватный столик, май дарлинг!..

Прикатывает в спальню пылесос, деловито закрывает за собой дверь.

Мерзкое, с завываньем, гудение. Некоторое время мы слышим только его.

Сема (себе). Жизнь упала, как зарница... как в стакан воды ресница... изолгавшись на корню... Никого я не виню.

Эликс (вынося пылесос куда-то в коридор). Ну что? Обмыть бы надо нашу помолвку-то. (Из коридора.) А, Семен? Вздрогнем?

Сема. Что вы, что вы, зачем? Я не пью... Да и фиктивный брак обмывать — это как-то...

Эликс. Брак наш фиктивный обмоем эффективно!..

Сема. Пожалуйста, закончим этот разговор!.. И поздно уже...

Эликс. Не, мужик, надо догнаться. А ты чё, тоже предпочитаешь с утра?

Сема. О чем вы?

Эликс. Мой девиз: “Выпил с утра — весь день свободен”.

Сема. Пожалуйста, перестаньте!

Эликс. Фу-ты, какие мы капризные!.. и нервные!.. Или ты зашитый, мужик?

Молниеносно приносит из кухни бутылку виски и рюмки.

Сема (окончательно сбрасывая оцепенение). Мне некогда. Я должен идти.

Эликс. Ну, по чуть-чуть...

Сема. Я, к сожалению, тороплюсь. Но я вам позвоню. Спасибо, конечно, за вашу готовность помочь...

Эликс. То есть как “тороплюсь”? Как “позвоню”?

Сема. Ну, насчет регистрации.

Эликс. Так ты думаешь, я вслепую, что ли, жениться буду? Без примерки?

Сема. Вслепую?.. Жениться?..

Эликс. Я ж тебя и не узнал еще как следует. В смысле, “не Познал”. Читал Библию? “...И вошел он в жену свою; и Познал ее”. С большой буквы “пэ”!.. Так что давай, в натуре, посидим, пообщаемся.

Сема. Я должен ехать... Мне срочно надо в Трентон.

Эликс. Что ты там забыл?

Сема. Это мое дело.

Эликс. Милая девушка, так не пойдет. Я же не требую, чтобы вы отдали мне свою невинность до обрученья. Это было бы слишком нестандартно по нашим временам. Нет, этого я не требую. Я все-таки джентльмен и, кроме того, в девушках более всего ценю именно скромность и чистоту. Однако, будучи невестой — порешим на этом? — вы не можете отказать вашему жениху в святом праве поцеловать вас в щечку. (Делает попытку.)

Сема (отшатываясь). Да вы с ума сошли!

Эликс. Не понял.

Сема (твepдo). Я говорю, вы сошли с ума.

Эликс. Погоди-погоди... (С неподдельным возмущением.) А ты, мужик, видно, думаешь, что я импотент?!

“Я импотент!.. Я импотент!.. Я импотент!..” — что-то в попугае заклинило

не на шутку.

Сема. Ничего я не думаю! Только бы мне еще и думать про вашу импотенцию!

Эликс (угрожающе). Про какую еще импотенцию?!

Сема. Ну, потенцию. Один черт.

Эликс. Нет, не один. Далеко не один! Ты что, вообразил, что я тут благотворительностью, что ли, на хер, занимаюсь?!

Сема. Мне, по крайней мере, вас именно так и характеризовали.

Эликс (не слушая). Койко-место ему, видите ли, в ночлежке обеспечь, бесплатный гороховый супчик да плюс еще легальные документы в виде экстра-сервиса!! Может, тебе еще, парень, белый “кадиллак” с личным шофером?! Так, что ли?! А может, для начала кусок мыла от блох?!

Сема. Я у вас никакого койко-места не просил!.. (Задыхаясь от возмущения.) Я вообще... я не просил!.. как вы можете... я...

Эликс. Ах, он не просил! Он не просил! Подумаешь, какой он гордый! Аскет тоже нашелся! Ишь ты, Диоген долбаный!..

Пауза.

Мне, кстати, Зинаида насчет тебя еще вчера звонила. Так что я о твоих потребностях и возможностях имею честь иметь понятие уже в течение двадцати четырех часов.

Сема. Это уже не имеет значения. (Берет сумку.) Я ухожу.

Эликс (быстро). Ты мне когда позвонишь?

Сема. Я вам не позвоню.

Эликс (загораживая выход). Не позвонишь? Почему? Я что, не живой человек? Что я такого тебе сказал? И что сделал? Ты вообще, может, к Иисусу Христу в гости шел?

Сема. Я шел к человеку, которому в свое время очень серьезно помогли. И я надеялся, что он отнесется ко мне так же.

Эликс (не справляясь с дыханием) . Что ты понимаешь под “помогли”?

Сема. Я говорил. Американка заключила с вами фиктивный брак.

Эликс. Что?! Фиктивный брак?! Фиктивный брак?! Сволочь! Ах ты сволочь! Что бы ты понимал в фиктивных браках! Ох ты гнусь вонючая! Слушаешь, гад, всякое ботало! “Фиктивный брак”!.. Ишь ты, “фиктивный брак”!..

Распахивает ногой дверь в спальню, — с размаху сев на кровать, обхватывает голо-

ву руками.

Это любовь была, ты понял, урод?! Лю-бовь!! Это была любовь!!.

“Это была любовь!!.” (Если глумление по природе своей может иметь лирико-элегиче-

ский оттенок, то попугай воспроизводит его в точности.)

Ax ты сволочь! Щас вы оба у меня!..

Хватает со столика вазу, подлетает к Семе и, не дав ему опомниться, с размаху опорожняет ее тому за шиворот. Сема, в миг мокрый и осыпанный цветами, похож на монумент самому себе, который не только орошен утренним шлангом дворника, но также посещен подневольными школьниками во главе с учительницей литературы. Эликс между тем олицетворяет скульптуру “Булыжник — орудие пролетариата” в последующем ее жесте: он резко запускает вазу в самый верх затемненного угла. Звон осколков заглушает падение чего-то мягкого, массивного и

безгласного.

Сема (себе). Какая глупость... Боже, какая глупость...

С сумкой на плече устремляется к выходу, но Эликс мгновенно перекрывает дорогу. С видом “вам же хуже” Сема юркает в правую дверь. Мелькнувший водослив-

ной бачок проясняет роль этого помещения.

Эликс (дергая дверь туалета). Открой, дефективный!

Сема (спокойно и дерзко). Я справляю свою естественную нужду.

Эликс. Ну, справляй, справляй. Справишь — тогда поговорим.

Направляется к телефону. На полпути останавливается. Поворачивается и выходит в коридор. Возвращается с пылесосом. Подходит к туалету и тихо, абсолютно бесшумно, продевает длинную металлическую трубку в ручку двери. То есть теперь эта дверь, что распахивается вовнутрь, заложена на импровизированный засов и открыться не может. Довольный, Эликс вновь направляется к телефону. Долго ро-

ется в телефонной книге. Наконец снимает трубку и набирает номер.

(Тихо.) Hallo!.. Would you tell me, please, when does the bus to Trenton leave today?

Пауза.

Okay. Thank you very much! Bye!

В туалете спускают воду.

(Громко.) А туалет-то у меня, в отличие от общественного, абсолютно бесплатный и, кстати сказать, вдохновляюще чистый. Еще один плюс в пользу совместной жизни.

Сема. Я выйду, если вы дадите слово, что не будете мне препятствовать покинуть ваш дом.

Эликс. А если не дам?

Сема. Тогда не выйду.

Эликс. Девушка, вы не логичны. Категорически не желая здесь жить, вы собрались навек поселиться в моем нужнике. Как вас понимать?

Сема. Уж лучше это.

Эликс. Но ты ж на автобус опаздываешь, едреный корень!

Сема. Да! Именно так! И вы не смеете меня задерживать! У меня важное дело в Трентоне!

Эликс. А никто тебя и не держит, красавица. Выходи! Слово джигита.

Слышен щелчок задвижки. Толчки.

Сема. Вы меня закрыли?!

Эликс. Ну и закрыл, ну так что? Подумаешь, кавказский пленник. Княжна Мери, понимаешь ли.

Сема. У меня автобус через полчаса! Вы не имеете права! (Колотит в дверь.)

Эликс. Тренируйся, тренируйся.

Сема. Я вышибу дверь.

Эликс. Попробуй.

Грохот кулаков и подошв; подначивающий комментарий Эликса: “Молодец!”, “Ну,

еще!”, “Еще немного!” и т. п.

Сема. Гад!! Ну гад же!! У меня автобус уходит через полчаса!!

Эликс. Правда, что ли?

Сема. Конечно, правда!

Эликс. Поклянись.

Сема. Клянусь!

Пауза.

Не слышите, что ли? Клянусь.

Эликс. Девушка, а ведь вы на поверку вовсе не такая честная. И, скорее всего, потеряли вашу драгоценную невинность уже давно. Так что как жених я имею все основания быть сильно разочарованным.

Пауза.

Автобус на Трентон ушел пять часов назад. Другого сегодня нет. И вы это отлично знали. Если вообще собирались в Трентон.

Сема (устало). Открой, дурак.

Эликс. Ну, вот мы и на “ты”. Наконец-то. Щас выпьем на брудершафт. Щас-щас...

Потирая руки, устремляется в кухню. Вбегает назад с бутылкой шампанского и бо-

калами.

Ставит все это на стол.

Ах да. Надо ж тебя как минимум выпустить. Лады. Обещай только, что не сделаешь ноги. И без дураков! Обещаешь? Я ведь с тобой, чудак, по-хорошему.

Начинает осторожно открывать шампанское.

Сема. Обещаю.

Эликс. Поклянись девичьей честью.

Сема. Да иди ты!

Эликс (добродушно). Ладно, ладно... Уж и пошутить нельзя.

Сема. Если сию секунду не откроешь, я... я не знаю, что сделаю!

Эликс (отставляя бутылку). Иду!

Дальнейшее стремительно. Эликс рывком выдергивает трубку пылесоса, дверь распахивается, — мы едва успеваем увидеть Сему стоящим на унитазе: в ту же секунду он выхлестывает в лицо противника сильной струей из какого-то баллончика. Струя на голове Эликса вмиг образует шапку густой белоснежной пены. (Возможно, Сема просто употребил моющее средство, но в данном контексте это выглядит как его авторский вариант некоего игристо-шипучего напитка.) Пока неприятель ослеплен и дезориентирован, Сема успевает схватить ворох (заранее размотанной и разорванной) туалетной бумаги и эту шуршащую кипу нахлобучить ему поверх мыльной пены. После чего, юркнув где-то понизу, он скрывается из виду. Мыча-

ние Эликса. Затем тишина.

На столе выстреливает шампанское.

Сцена 5. Погоня

Сцена 6. Окно

Казарменное помещение.

Путешественник, “у которого больше чувств, чем денег” (сентенция из рекламы туристического агентства), вынужденный любитель международных автобусов и хитч-хайка, легко распознает в нем youth hostel. Койки в два этажа, числом двенадцать, аскетические постели, перевернутые вверх дном , простыни, свисающие кое-где с верхних кроватей и служащие пологами для нижних, разбросанные повсюду торбы, торбочки, полуоткрытые спортивные сумки, джинсы вперемешку с распакованными спальными мешками, кроссовки, пластиковые бутыли с водой и т. д.

Сейчас в коллективной спальне никого нет. Камера следует в душевую. Спиной к зрителям, лицом к круглому зеркалу, висящему над умывальником, она обнаруживает Сему. Однако не всякий взялся бы это утверждать, так как не всякому была бы посильной идентификация данного существа с означенным персонажем. По плечу такая задача пришлась бы, пожалуй, лишь судебно-медицинским экспертам, набившим руку на протоколировании побоев (и различающим в синяках такие нюансы оттенков, кои не были доступны даже художникам Возрождения) .

Однако, как ни печально, это действительно Сема. Доказательством служит хотя бы выражение его глаз, с которым он пытливо и неотрывно смотрит прямо в глаза своему зазеркальному двойнику, — выражение, своей предельной безжалостностью столь характерное для поэта. А мы, вслед за камерой, завороженно подглядываем за этим безмолвным, тайным, очень интимным сличением сущности и оболочки. Есть что-то гипнотическое в таком — безусловно, сакральном — зрелище, и смотреть на него хочется вечно, как на воду или огонь . И (сбавим патетику) тем паче это зрелище любопытно, что в нашем-то случае, то есть в случае Семы, некоторые части лица далеко отклонились от своей анатомической нормы.

Его разбитые, чудовищно набухшие губы вытянуты словно бы бесконечным “у-у-у-у-у-у-у-у-у” далеко вперед и, загибаясь наружу, на манер багровоцветочного венчика, сильно напоминают, помимо того, милицейский матюгальник. Веки его огромны и тяжеловесны, как у Вия, зелены и печальны, как у земноводных. Нос сильно ассиметричен, в стиле Пикассо, а красно-зеленая гамма подбородка и скул выдает влияние Матисса. В целом его физиономия являет собой любопытный шедевр постимпрессионизма, но, видно, все равно там есть еще над чем поработать, потому что Сема, прервав оцепенение, принимается задумчиво прикладывать к разным частям своего лица тряпочку, то и дело смачивая ее в некой жидкости, перелитой для удобства из аптечного пузырька в пустую пепельницу.

На протяжении этого и предыдущего процессов из коллективной опочивальни, через открытую дверь душа, доносятся голоса с учебной кассеты. Звуки исходят из Семиного диктофона. Он лежит поверх вещей в его расстегнутой спортивной сумке.

Первый голос (здесь и далее: напористое мяуканье нативного владельца американского паспорта). You didn’t bring all the necessary documents, that’s why they closed your case.

Второй голос (здесь и далее: очень наигранная, конторского образца бесстрастность жителя восточных деспотий). Вы не принесли все необходимые документы, вот они и закрыли ваше дело.

Первый голос. You can apply for a fair hearing.

Второй голос. Вы можете обратиться в суд.

Первый голос. Or reapply.

Второй голос. Или подать прошение снова.

Первый голос. I can do any kind of job.

Второй голос. Я могу работать кем угодно. (Я могу выполнять любую работу.)

Камера скользит по исковерканному лицу человека — перед зеркалом, в зеркале. Мир тут и там одинаков. Куда же бежать?

Камера снова в казарме. Голые стены. Сиротство брошенных на полу вещей. Будто тут потерпел катастрофу космический корабль. Мы видим его обломки. А пришельцев нет.

Исчезли? Или не были вовсе?

За стеклом, на планете Земля, дождь.

Первый голос. This is Mister Smith, he will be your manager.

Второй голос. Это мистер Смит. Он будет вашим начальником.

Первый голос. Nice to meet you!

Второй голос. Приятно познакомиться!

Первый голос. Are you happy with your salary?

Второй голос. Вы довольны вашей зарплатой?

Первый голос. They pay the minimum.

Второй голос. Они платят минимум.

Сема, по-видимому закончив совершенствовать свой экстерьер, подходит к окну. Ливень листья срывает, смывает, и природа про нас забывает, избирая новейший каприз. Всех примет и обличий лишая, ливень глину опять размешает, забракует эскиз. Белый ливень! Как ширма в больнице. И запрет за нее заглянуть. А за ней что-то тайное длится. Там кому-то мешают заснуть. Раствориться, забыться. Затопи нас целебной отравой, праздный сеятель, знахарь блаженный. Источи, как валун стосаженный, нашу память, пусть новые травы по веселому, новому праву прорастут на полянах Вселенной.. . Он не слышит. Сквозь рев многотрубный льет и льет и ладони нам студит... И что было, что есть и что будет с равнодушьем целительно-мудрым дождик смоет, природа забудет.

Первый голос. I don’t make shit!

Второй голос. Я ни хрена не зарабатываю!

Первый голос. How do you get alone with your manager?

Второй голос. Как вы ладите с вашим начальником?

Первый голос. Are you tired?

Второй голос. Вы устали?

Первый голос. I wonder how can you handle it?

Второй голос. Я удивляюсь, как вы это выдерживаете?

Ливень стихает. Сквозь истончившуюся его ширму становится виден человек, стоящий напротив youth hostel’a. Задрав голову, он с пристальным беспокойством шарит глазами вдоль его окон. Это Эликс. Физиономия его, даже на дистанции, сквозь стекло и дождь, богата той же попугайской палитрой, как и у Семы. Будто они земляки по некой резервации Нового Света... Увы! Племя неизбежно вымирает, и трудно сказать, какие доказательства в недалеком будущем смогут подтвердить сам факт его существования. Найдутся ли эти подтверждения вообще?

Над головой Эликса торчит большой ярко-желтый зонт. Поглощенный поиском и ожиданием, Эликс держит зонт как-то по-клоунски криво. Холодная вода стекает ему прямо за шиворот.