Лора. Путешествие в кристалл

III

Я не буду распространяться о переезде через Атлантический океан. Я имею все основания думать, что оно совершилось счастливо и быстро; но ничего не могло отвлечь меня от моего упорного намерения, сконцентрированного, так сказать, на одной мысли нравиться Назиасу и заслужить руку его дочери.

Что же касается кристаллизированного мира, то я думал о нем очень мало по моему собственному побуждению. Мой ум, парализованный в области мышления, не делал ни малейшей попытки к возражению против уверенности, какую развивал передо мной дядюшка со странной энергией и все возрастающим энтузиазмом. Его пылкие предположения занимали меня, как волшебные сказки, до такой степени, что я не всегда мог отличить результаты его воображения от действительности, которая уже возникла вокруг меня, а между тем разговоры по этому поводу всегда возбуждали во мне какую-то странную умственную и физическую усталость, и я всегда утомлялся, лежа на своей кровати в каюте, пробуждаясь от глубокого сна, продолжительность которого я не мог определить и не мог воспроизвесть его мимолетных снов. Я мог бы подозревать, что мой дядюшка подмешивает к моему питью какое-нибудь таинственное снадобье, которое повергает мою волю и мой разум в абсолютное подчинение ему, но у меня не было даже энергии для подозрения. Состояние детского доверия и подчинения, в котором я находился, имело свою прелесть, и я не желал освободиться от него. В общем я, подобно остальному экипажу и его начальнику, был полон здоровья, храбрости и надежды.

Вот все, что я могу сказать о себе до той минуты, когда мои воспоминания делаются определенными, а эта минута наступила, когда наш брик перешел за колонны Северного Геркулеса, расположенные, как всякий знает, при входе в Смитов пролив между мысами Изабелла и Александрия.

Несмотря на постоянные и упорные бури в этой местности и в это время года, никакая серьезная опасность не задержала хода нашего корабля и ничто не нарушило нашего приятного уединения. Только при виде суровых берегов, возвышавшихся с обеих сторон пролива, усеянных ледяными горами, более острыми и угрожающими, чем все те, которые мы уже привыкли встречать на пути, мое сердце сжалось, и лица самых неустрашимых матросов приняли выражение мрачного средоточия, как будто мы въезжали в страну смерти.

Только один Назиас выказывал удивительную веселость. Он потирал себе руки, он улыбался страшным горам, как старинным, давно ожидаемым друзьям, и если б важность его роли начальника экспедиции позволяла ему, то он, несмотря на страшнейшую качку, готов был бы, кажется, танцевать на палубе.

— Что это с тобой? — вскричал он, видя, что я далеко не разделяю его радости. — Чувствуешь ли ты уже холод, и не должен ли я прибегнуть к средству разогреть тебя?

Его лицо сделалось вдруг таким деспотичным и таким насмешливым, что я почувствовал себя испуганным этим предложением, смысла которого я не понимал и не хотел просить мне объяснить. Я стряхнул с себя мой ужас и старался быть приличным до тех пор, пока мы не достигли мыса Яксон, куда мы прибыли не без усталости, но без препятствий, в половине августа под 80 градусами северной широты; здесь Назиас объявил нам, что мы останавливаемся на зимовку в бухте Вригт, на крайнем севере Гренландии. Нам оставалось очень мало времени приготовиться к этой трудной и опасной стоянке. Дни укорачивались необыкновенно быстро, и я не знаю, каким образом при этих изменяющихся границах судоходных морей мы могли пройти так поздно, не будучи блокированы; случилось так, что едва приблизились мы к линии твердого льда, едва вошли в бухту, как были охвачены непроглядными потемками могилы.

Наш экипаж, состоявший из тридцати человек, не высказал ни малейшего ропота. Помимо того, что Назиас был для них предметом почти суеверной веры, «Тантал» (это название нашего корабля) был снабжен такой массой провизии, был так богат, так удобен и так обширен, что никто не был испуган провести на нем ночь в несколько месяцев. Водворение совершено было с быстротою и большим порядком, а день, когда бледное сентябрьское солнце показалось нам на минуту и скрылось за острыми горами ледника Гумбольдта, чтобы не появляться более очень долго, был отпразднован на берегу с настоящей оргией. Назиас, выказывавший до сих пор такую строгость к дисциплине и такую экономию в запасах, позволил экипажу напиться допьяна и наполнить дикими возгласами, пением и криками глухую атмосферу потемок и тумана, укутывавшую нас.

Тогда он привел меня в свою каюту, которая всегда была прекрасно натоплена, уж не знаю каким способом, и заговорил со мною так:

— Ты удивляешься, без сомнения, дорогой мой Алексис, неосторожности моего поведения; но знай, что я все предусмотрел и действую вовсе не случайно. Этот жалкий экипаж, клики которого раздаются у нас в ушах, осужден на погибель здесь, так как он с нынешнего дня становится для меня совершенно бесполезным и довольно неудобным. Я намерен продолжать один с тобою и шайкой охотников-эскимосов, которые должны присоединиться к нам сегодня ночью, мое путешествие по морю крепкого льда до свободного моря, составляющего цель моих трудов. Приготовься же к отъезду через несколько часов и запасись всеми необходимыми письменными принадлежностями, чтобы записывать происшествия нашего путешествия, которое отныне будет интересно.

Несколько минут я стоял, как ошеломленный.

— Подумали ли вы о том, что говорите, дядюшка? — произнес я, наконец, делая над собой усилие, чтобы не раздражить моим негодованием того, кому я так неосторожно вверил мою судьбу. — Разве вы не удовлетворены тем, что беспрепятственно достигли местности, которой ни один корабль не выбирал себе для зимовки, тем, что вы не потеряли еще ни одного человека, тем, что у вас не украли ни одного запаса вашей провизии? Каким образом можете вы верить в возможность идти далее, при продолжительном отсутствии солнца, по самому сильнейшему холоду, который только могут выносить дикие животные? Как можете вы льстить себя надеждой на приход этих дикарей, когда вы знаете, что эти несчастные закупорены теперь в нескольких стах лье к югу в своих снежных хижинах, натопленных до девяноста градусов? И еще более удивительная вещь, как можете вы допустить мысль о том, чтобы оставить погибнуть здесь такой храбрый, такой превосходный экипаж, презирая все божественные и человеческие законы? Это одна из тех ужасных шуток, которыми вы поклялись испытать меня, но которой не поверит и четырехлетний ребенок, так как, если вы не заботитесь о ваших храбрых товарищах по путешествию, то, я думаю, вы хоть немножко заботитесь о средствах вернуться в Европу и о великолепном корабле, который не может обойтись без ежедневной поддержки и забот о нем!

— Я вижу, — возразил Назиас, разражаясь хохотом, — что осторожность и человечность приятно гармонируются в твоем мозгу. Я вижу также, что страх и холод ослабили твой бедный мозг, и что пора оживить тебя средством, которого ты не сознаешь, но которое всегда на тебя прекрасно действовало.

— Что такое хотите вы сделать? — вскричал я, испуганный его жестоко-насмешливым взглядом.

Но прежде чем я успел дойти до двери его каюты, он вынул из-за пазухи маленькую бронзовую шкатулочку, с которой никогда не расставался, открыл ее и быстро поднес к моим глазам огромнейший бриллиант, необъяснимое влияние которого совершенно подчиняло меня его воле. На этот раз я выдержал его блеск и, несмотря на невыносимый жар, распространяемый драгоценным камнем на мою голову, я в то же время почувствовал какое-то острое сладострастие.

— Прекрасно, — сказал Назиас, пряча его снова в шкатулку, — ты к нему привыкаешь, я это вижу, и действие его становится превосходным. Еще два-три испытания, и ты будешь видеть в этой полярной звезде так же ясно, как и в твоем жалком жеоде. Теперь твои сомнения рассеялись, твое доверие вернулось и твоя трогательная чувствительность достаточно окрепла. Не ощущаешь ли ты известного удовольствия подвергаться этому магнетическому току, освобождающему тебя от тяжести твоего излишнего разума и от тяжелого багажа твоей маленькой педагогической науки? Ну, полно, полно, все идет прекрасно. Я слышу восхитительное пение наших новых товарищей по путешествию. Через минуту они будут здесь. Пойдем, встретим их!

Я последовал за ним на опустевшую палубу, где царило глубокое молчание и, насторожив ухо, я различил в отдалении самый странный и самый ужаснейший гам. Это был огромнейший хор резких, жалобных, мрачных, грубых голосов, и с каждой минутой этот гвалт все приближался, как будто подгоняемый какой-то бесовской силой. А между тем воздух был спокоен, и густой туман не прерывался ни малейшим порывом ветра. Скоро эта невидимая вакханалия была уже так близко от нас, что мое сердце сжалось от ужаса; мне казалось, что на нас готова наброситься стая голодных волков.

Я спросил моего дядюшку, что это такое, и он ответил мне совершенно спокойно:

— Это наши проводники, наши друзья и их домашние животные, очень умные твари, сильные и верные. Я не хотел их брать с собою на борт корабля, и они, согласно условию, заключенному с ними мною на юге Гренландии, прибыли сюда, чтобы соединиться с нами.

Я собирался спросить дядюшку, во время какой остановки сделал он с ними это условие, когда увидал множество красных точек, заволновавшихся на льду по краям корабля, и я мог различить при матовом свете этих можжевеловых факелов прошедших к нам странных товарищей. Это была шайка отвратительных эскимосов, сопровождаемая сворой худых, голодных, ободранных собак, похожих скорее на диких, чем на домашних животных, запряженных по три, по пять, по семь в длинную линию более или менее больших саней, некоторые же из них были впряжены в легкие лодки. Когда эскимосы приблизились на расстояние голоса, дядюшка, обращаясь к предводителю шайки, громко крикнул:

— Заставьте умолкнуть ваших животных, погасите ваши светильники и соберитесь сюда. Я хочу вас счесть и рассмотреть.

— Мы готовы повиноваться тебе, великий ангекок, — ответил эскимос, приветствуя моего дядюшку титулом, применяемым эскимосами к магам и пророкам, — но если мы погасим наши факелы, то как увидишь ты нас?

— Это вас не касается, — возразил дядюшка. — Делайте то, что я вам говорю.

Его приказание было немедленно исполнено, и эта отвратительная фантасмагория смуглых, коренастых, неуклюжих существ в их одеждах из тюленьей шкуры, эти лица с приплюснутыми носами, с вывернутыми губами, с рысьими глазами, к моему великому удовольствию погрузились во мрак.

Однако это облегчение длилось недолго; быстрый свет, очагом которого, как мне казалось одну минуту, был я, залил корабль, караван и лед на такое далекое пространство, какое едва охватывал взор, проникая в туман или, скорее, рассеивая его около нашей стоянки. Я недолго искал причину этого феномена, так как, обернувшись к дядюшке, я увидал, что он приложил к своей шапочке великолепный восточный бриллиант, на который так трудно было смотреть, но который теперь играл роль огромного переносного светила, так как он, освещая ярким светом темноту ночи на значительное расстояние, распространял вокруг такую теплоту, какая бывает весной в Италии.

При виде и при сознании этого чуда все изумленные и восхищенные эскимосы пали ниц на снег, а собаки, прервав свое заунывное рычание, которым сменились их пронзительные крики, принялись скакать и лаять в знак удовольствия.

— Вы видите, — сказал им тогда дядюшка, — что со мной у вас никогда не будет недостатка ни в тепле, ни в свете. Встаньте, и пусть наиболее сильные и наименее некрасивые из вас поднимутся сюда. Пусть они наполнят провизией ваши сани настолько, насколько они могут выдержать ее. Мне нужна только половина людей, остальные будут зимовать здесь, если им это нравится. Я оставляю им этот корабль и все, что он будет заключать в себе, после того, как я возьму то, что мне нужно.

— Великий ангекок! — вскричал предводитель, дрожа от страха и алчности. — Если мы возьмем твой корабль, то нас не убьют люди твоего экипажа?

— Люди моего экипажа не убьют никого, — мрачным тоном ответил Назиас. — Поднимайтесь без страха, но пусть никто из вас не осмелится украсть ни малейшего пустяка из того, что я хочу оставить себе, так как в таком случае я в ту же минуту сожгу корабль со всем на нем находящимся.

И чтобы показать им, что он имеет эту власть, он ударил пальцем о свой бриллиант, и из него посыпался целый фейерверк пламени, взлетевший на воздух и спустившийся целым дождем искр.

Я не интересовался ни работой эскимосов, ни нагружением их повозок. Несмотря на охватившее меня очарование, я думал только о таинственных словах Назиаса, о мрачной тишине, уже давно сменившей на корабле клики оргии. Ни одного матроса не было на палубе. Дежурный вахтер и рулевой покинули свои посты. Шумное прибытие дикарей не смутило ни у одного из наших товарищей пьяного сна.

Я прекрасно понял, что дядюшка увозил с собою или отдавал вновь прибывшим все запасы и всю одежду, необходимые экипажу. Неужели он дарил им также жизнь этих несчастных, оставшихся теперь без всякой защиты? Эскимосы не имеют ничего жестокого в характере, но они прожорливы, как людоеды, и вороваты, как сороки. Нет никакого сомнения в том, что наши люди, проснувшись, будут осуждены на погибель от холода и голода.

Моя зачерствелая совесть пробудилась во мне. Я решил, что необходимо сделать возмущение в экипаже, если возможно заставить его понять его положение, и я спустился в столовую. Здесь я нашел всех их лежащими как попало на диванах или на полу посреди осколков разбитых бутылок и опрокинутых столов.

Что такое произошло на этом мрачном празднестве? Кровь, смешанная с вином, стояла на полу целой лужей, в которой купались их неподвижные руки и загрязненная одежда. Это была ужасающая сцена озверения или побоища, следовавшая за остервенением бешенства или отчаяния. Я позвал наудачу, но напрасно; вокруг меня царила тишина истощения… быть может, смерти!

Я ощупал первое лицо, попавшееся мне под руку; оно было холодно, как лед. Коптевшая и потускневшая лампа распространяла едкий дым над этой могилой, смешивавшийся со зловониями оргии, и фитиль ее, втягивая в себя последние капли масла, слабо освещал волосы, вставшие дыбом в предсмертном ужасе. Не слышалось больше ни одного движения, ни стона, ни храпения. Некоторые умерли, как бы пытаясь примириться, и лежали, вытянув руки, после того как среди грязи и крови обменялись последним и вечным «прости».

Я стоял, пораженный этой картиной ужаса, когда почувствовал, что меня схватила чья-то рука. Это была рука Назиаса; он тащил меня наверх и, как будто читая в моих мыслях, сказал мне с усмешкой:

— Уже слишком поздно; они уже не возмутятся арестом, спасающим их от смерти, в сто раз более жестокой, чем эта. Я им подлил бешеного вина и, в борьбе с воображаемыми врагами, они могли утешиться мечтой храброй смерти. Здесь им прекрасно; эскимосы выроют им подо льдом могилу, приличествующую храбрым исследователям. Пойдем, все готово, следуй за мною. Нравится тебе это или нет, а уже отступать невозможно.

— Я не последую за вами! — вскричал я. — Вы меня не околдуете более. Преступление, только что совершенное вами, освобождает меня от вашего ненавистного покровительства. Вы подлец, убийца, отравитель, и если бы я не смотрел на вас, как на сумасшедшего…

— То что же сделал бы ты с отцом Лоры? — возразил мой дядюшка. — Неужели ты хочешь сделать ее сиротою, и мог ли бы ты один вывести ее из глубины этой пустыни?

— Что вы хотите сказать? Возможно ли, чтобы Лора… Нет, нет! Вы в порыве безумия!..

— Посмотри! — ответил Назиас, увлекая меня на палубу.

И я увидал в лазурном сиянии ангельскую фигуру Лоры; она стояла на первой ступеньке наружной лестницы и готовилась сойти с корабля.

— Лора, — вскричал я, — подожди меня, не уходи одна!

И я бросился к ней, но она приложила палец к своим губам и, указывая мне на сани, сделала мне знак следовать за нею и исчезла, прежде чем я мог присоединиться к ней.

— Успокойся, — сказал дядюшка, — Лора поедет одна в санях, которые я привез для нее. Отныне она будет носить на лбу нашу полярную звезду, и она будет открывать наше шествие к северу. Мы можем следовать за ней лишь на той дистанции, какую она пожелает установить между ее санями и нашими; но будь уверен, что она нас не покинет, потому что она наш свет и наша жизнь.

Убежденный, что на этот раз я все это вижу во сне, я машинально последовал за дядюшкой, который заставил меня сесть в сани, предназначавшиеся для меня. Здесь я был один. Я лежал на чем-то вроде меховой постели. К моей руке был привязан ремнем кнут, но я и не помышлял пускать его в дело. Я был погружен в какое-то странное оцепенение. Я старался повернуться на моей походной постели, как бы для того, чтобы освободиться от необыкновенного сна, но это было напрасно; мне казалось, что я связан и привязан к моей меховой постели. Я пытался также еще раз увидать призрак Лоры; я различал только вдали смутный и отдаленный свет, и скоро я не мог уже различить, сплю я или бодрствую, арестован ли я на земле или на льду, или быстро несусь вперед по воле какой-то неведомой причины.

Я не знаю, сколько времени провел я в этом странном состоянии. День не наступал и не должен был наступить, и туман заволакивал небо; я просыпался и засыпал, без сомнения, много раз, не в состоянии отдать себе отчета в течение часов. Наконец, я почувствовал, что совсем проснулся, и мое видение сделалось отчетливым. Туман совершенно исчез, небо сверкало созвездиями, что позволило мне хоть приблизительно рассчитать время. Могло быть около полуночи, и я, должно быть, совершил большой путь. Я, очевидно, пробыл в дороге несколько недель.

Я катился по твердому и крепкому снегу, увлекаемый моими собаками, которые без вожжей бежали следом за двумя другими санями, скакавшими во всю прыть. Позади меня следовала линия других саней с эскимосами и их провиантом.

Мы ехали по узкому ледяному фарватеру, расположенному между двух стен сплошного льда то в несколько сот, то в несколько тысяч метров вышиною. Яркий сапфировый свет, казалось, лился с этих ужасных гор; наконец, я их увидал в их настоящем виде, хотя и не мог определить моего нравственного состояния. Я не чувствовал ни холода, ни жара, ни грусти, ни страха. Воздух казался мне мягким и приятным, моя меховая постель — пуховой, а легкий бег моих собак по ровной почве возбуждал во мне какое-то детски-отрадное самочувствие.

Наш поезд делал не более шуму в этой тишине, чем полет призраков. Я думаю, что весь караван спал глубоким сном или, подобно мне, поддался беспечной мечтательности. Время от времени собака кусала свою соседку, чтобы не дать ей замедлить шага, а эта кусала в свою очередь третью, как это в привычке этих выносливых животных. Злобное рычание собак напоминало мне чувство передвижения и жизни, но эти сухие и быстрые звуки, заглушаемые снегом, быстро терялись, и абсолютная немота полярной зимы снова погружалась в свое торжественное красноречие. Не слышно было ни малейшего треска льда, ни скатывания снега, ничего того, что могло бы дать почувствовать страшное разрушение, производимое оттепелью в этих массах.

Было ли это следствие вечного сумрака или волшебного отражения этих ясных скал, или какого-нибудь иного феномена, понятие о котором ускользало от меня? Я видел ясно, не так, как в светлый день, но как бы при электрическом освещении, переходящем то в голубовато-зеленоватый тон, то в пурпуровый, то в золотисто-желтый. Я различал малейшие детали чудной местности, по которой мы ехали, и детали эти с каждым шагом нашим вперед меняли форму и вид, представляя собою серию великолепных картин. Горы вырисовывались то угловатыми скалами, раскидывавшими над нашими головами огромнейшие резные сталактиты, то края их расходились, и мы ехали целым лесом топких глыб с чудовищными вершинами, напоминавшими собою циклопические постройки. Местами возвышались легкие колонны, восхитительные арки, правильные обелиски, нагроможденные друг на друга, как будто они хотели достигнуть неба, потом шли каверны неизмеримой глубины, тяжелые фронтоны дворцов, оберегаемых бесформенными чудовищами. Казалось, здесь в грубом виде были воспроизведены все идеи архитектуры, затем перемешаны в порыве безумия или остановлены разрушением.

Эти фантастические страны сжимают сердце человека, потому что ему не дано перейти их, не пожертвовав своей жизнью, и он ежечасно чувствует, что ей грозит опасность, победить которую не могут ни сила его науки, ни его храбрость, ни его жажда к богатству. Но в том исключительном положении, в котором я находился, когда тело мое было охвачено невыразимо приятным самочувствием, а ум еще более удивительным спокойствием, я видел лишь грандиозную, интересную, опьяняющую сторону этого зрелища.

Мало-помалу я привык к очарованию этих внешних предметов и стал спрашивать себя, действительно ли реально все то, что моя память воспроизводит о моем путешествии. В данную минуту я ощущал полнейшую уверенность во всем. Я лежал в легких лубочных санях, подбитых медвежьей и тюленьей кожей, меня везли три собаки, отличавшиеся необыкновенной силой и ловкостью. Предо мною, несомненно, неслись две другие повозки, похожие на мою; в одной из них должен был сидеть дядюшка Назиас, в другой — предводитель каравана, а караван находился позади нас и ехал по нашим следам. Во главе этого каравана двигался свет какого-то необъяснимого блеска; но, быть может, это было какое-нибудь научное освещение, тайну которого не пожелал открыть мне Назиас?

Мои взоры сосредоточились на свете, отражавшемся от первых саней, и я уже не находил ничего необыкновенного в том, что это, быть может, огромный фонарь, наполненный тюленьим жиром, которым местные обыватели умеют так хорошо пользоваться. Не безумием ли было думать, что бриллиант мог светить ночью, подобно маяку? А эта приятная теплота, которую я чувствовал, несмотря на климат, не была ли просто моим чисто физическим самочувствием? Что же касается ужасной сцены на корабле, то она лишена всякой правдоподобности. Мой дядюшка хоть и строг, но до сих пор выказывал относительно своего экипажа лишь попечение и заботливость. Наши товарищи, конечно, могли перепиться, празднуя зимовку, я мог видеть их спящими, но ужас их смерти, безумные и жестокие слова моего дяди, его неслыханный договор с эскимосами, наконец, и более, чем все остальное, неожиданное появление Лоры на «Тантале», в глубине полярных морей — все это принадлежит к области чистейшей галлюцинации.

Мысль, что я был близок к безумию, возбудила во мне глубокую грусть; я решил наблюдать за самим собою и делать самые упорные усилия не подвергаться больше этому.

Одно из самых положительных приключений вполне вернуло меня к действительности. Мы остановились на маленьком островке, в великолепном гроте из скал; мы миновали ледяной пролив. Дядюшка вышел из саней, ехавших впереди меня. Я заинтересовался личностью, которая выйдет из саней, ехавших впереди него, и, увидав фигуру и черты отвратительного карлика, я не мог грустно не посмеяться над собою. Я мысленно просил прощения у Лоры за то, что принял ее призрак за эту грубую фигуру эскимоса, и я почувствовал, что меня развязывают, так как оказалось, что я крепко привязан ремнями к моей походной кровати.

— Ну, что, — весело сказал мне дядюшка, в то время как наши люди зажигали огонь и приготовляли обед, — как ты себя чувствуешь теперь?

— Я никогда еще не чувствовал себя лучше, — ответил я ему, — и думаю, что пообедаю с большим аппетитом.

— Это будет в первый раз после двух месяцев, как мы покинули корабль, — сказал он, щупая мне пульс. — Если бы я не кормил тебя крепким бульоном и не поил очень горячим чаем, то ты умер бы с голоду, до такой степени горячка отнимала у тебя сознание твоего личного самосохранения. Я прекрасно сделал, что крепко привязал тебя и прикрепил вожжи твоих собак к моим саням, иначе ты потерялся бы в дороге, как сверток. Ну вот, наконец ты выздоровел, и я надеюсь, что ты уже не будешь говорить мне о покинутом корабле, об экипаже, отравленном каким-то бешеным ядом, и о моей дочери, спрятанной на палубе в чемодане и осужденной служить нам проводником к арктическому полюсу.

Я попросил у дядюшки извинения за глупости, которые я мог говорить в бреду, и поблагодарил его за его заботы обо мне, которые я совсем не сознавал.

Нам подали очень обильный обед, и я уже не удивлялся тому, что наша провизия так свежа, когда узнал, что она возобновлялась несколько раз в пути счастливой встречей с животными, застигнутыми снегом, и птицами, привлеченными ярким светом нашего маяка. Я узнал также, что нашему путешествию постоянно благоприятствовал блестящий электрический свет полюса, и, выйдя из грота, я мог убедиться моими собственными глазами в сиянии этого естественного светила.

Дядюшка улыбался моим химерам, когда я признался ему в них, чтобы отрешиться от них раз навсегда.

— Человек — истинный ребенок, — сказал он мне. — Изучение и анализ природы не удовлетворяют его. Ему нужно, чтобы воображение создавало ему легенды и фиктивные опасности, между тем как чудеса сыпятся на него с неба без вмешательства какого-либо волшебника.

В эту минуту дядюшка Назиас произвел на меня впечатление человека вполне разумного и здравого.

В то время как мы разговаривали, наши люди сооружали нам дом. Свод грота поддерживался густым слоем твердого снега. Они закрыли входное отверстие стеной из снежных комьев, обточенных с замечательной быстротой и ловкостью. Таким образом мы были защищены от ветра и холода; мы растянулись в наших сухих санях, между нашими собаками и вкушали полнейший, восстановляющий силы отдых, подобно суркам в их норах.

Я воспроизвожу себе эту ночь жара, приятного самочувствия и безопасности в полярных ледниках как одну из самых удивительных ночей моего путешествия. Мне снились удивительно страшные сны. Я видел себя у дядюшки Тунгстениуса, который говорил со мной о ботанике и упрекал меня за то, что я недостаточно хорошо изучал ископаемую флору каменного угля.

— Теперь, когда ты путешествуешь по столь мало исследованным странам, — говорил он мне, — ты можешь найти еще неизвестные произрастания, и было бы любопытно сравнить их с теми, образцы которых у нас имеются. Ну-ка, выйди на минутку из этих саней, они ужасно портят дорожки наших аллей. Привяжи-ка этих сварливых собак, а то они опустошают наши куртины. Постарайся найти на этих полярных лишаях каменоломную траву опозитифомию; из нее надо сделать букет для твоей кузины Лоры, которая выходит замуж в воскресенье.

Я старался доказать моему дядюшке Тунгстениусу, что я не могу быть в одно и то же время в полярной стране каменоломной травы и в нашем ботаническом саду Фишгаузена, что мои собаки, уснувшие на маленьком островке Кеннеди, нисколько не угрожают его куртинам, и что Лора не может выйти замуж в отсутствие ее отца, но его ум был настроен крайне странным образом, и его, по-видимому, ничуть не смущали эти несообразности.

Тут к нам подошел Вальтер и до такой степени стал на сторону идей моего дядюшки Тунгстениуса, что я был побежден и согласился показать им, как эскимосы сколачивают снег наподобие камня таким образом, что он выдерживает сильную жару их жилищ, и что они не имеют иной постели, кроме этого искусственного драгоценного камня. Для того чтобы сделать такую же попытку у нас, стоит только привести побольше снегу летом в наш сад в Фишгаузене. Во сне меня не покидало сознание времени года, и я знал, что теперь в Фишгаузене июнь, и розы в полном цвету.

Мы были серьезно озабочены отысканием этого необыкновенного снега, когда Лора принесла нам большую охапку гагачьего пуху и уверила нас, что из него можно прекрасно сделать эту массу; мы без всякого возражения принялись за постройку и, когда мы соорудили стену в пятнадцать квадратных метров, подул сильный ветер и наш грот разрушился, а весь гагачий пух разлетелся по воздуху при взрывах смеха моей кузины, которая подбирала его пригоршнями и хлопьями бросала мне в лицо.

Эти грезы занимали, если можно так выразиться, мой сон, но я был пробужден радостными кликами. Наши эскимосы, они уже встали, так как был уже день, если б нас не окутывал непроницаемый сумрак полярной ночи, увидали стаю диких уток, пролетавшую над нашим островком. Эти птицы, утомленные перелетом или мучимые недостатком пищи, давались прямо в руки, и тут произошло настоящее побоище, бесполезная, возмутившая меня жестокость, так как у нас был еше избыток провизии, и количество наших жертв далеко превышало то, что мы могли съесть и увезти с собою. Мой дядюшка нашел мою чувствительность неуместной и стал над ней смеяться с таким пренебрежением, что мои подозрения возродились снова. В его обыкновенно серьезной и добродушной физиономии я видел выражение такой жестокости, которая напомнила мне сцену или грезу о сцене на корабле. Что же касается меня, то я был расстроен убийством этих стай перелетных птиц, которых мой дядюшка называл глупыми, между тем как они не издевались над людской глупостью, так как спокойно давались нам в руки, как бы прося покровительства и дружбы.

После нескольких дней отдыха и раздолья в гроте мы снова тронулись в путь, направляясь все к северу по льду, почти везде гладкому и блестящему. Как только я очутился в санях, горячка снова овладела мною и, чувствуя, что в голове у меня путается, я сам привязал себя к моей повозке, чтобы не поддаться желанию выскользнуть из нее и таким образом не подвергнуться ужасающему одиночеству. Я не знаю, въехали ли мы снова в полосу тумана, померк ли полярный свет или погас наш маяк.

Мы неслись в потемках как бы по воле случая, и я чувствовал, что леденею от ужаса. Я ничего не видел ни перед собою, ни позади себя. Я даже не различал моих собак, и легкий шум моих саней не достигал моего слуха. Минутами я воображал, что я умер и что мое бедное «я», лишенное своих органов, несется к иному миру, уносимое порывом своей таинственной непорочности.

Мы все стремились вперед. Темнота рассеялась, и луна или какое-то светило, матовый блеск которого я принял за луну, показало мне, что мы находимся в ледяном туннеле длиною в несколько лье. Время от времени какое-нибудь отверстие в кровле позволяло мне различать необъятность или узость этого ледяного прохода; затем все исчезало и в течение более или менее продолжительного времени, которое иногда, по моему мнению, длилось более часа, мы погружались в самый густой и самый ужасный мрак.

В одну из этих минут я почувствовал внезапный прилив утомления, отчаяния или раздражения. Думая, что я не увижу более света и говоря себе, что я или слепой или сумасшедший, я начал развязываться со смутным намерением лишить себя жизни; но в это самое время ледяная кровля расступилась надо мной и я отчетливо увидал, что Лора бежит ко мне. Я едва имел силы испустить радостный крик и протянуть к ней руки.

— Вперед! Вперед! — кричала она мне.

И я машинально стал подгонять хлыстом моих собак, хотя они и без того делали не менее шести миль в час. Лора все бежала по правую руку от меня, едва опережая меня одним или двумя шагами. Я совершенно явственно видел ее лицо, которое она повертывала ко мне, чтоб убедиться, что я за ней следую. Она виднелась во весь рост, с распущенными волосами, окутанная в плащ из гагачьего пуха, образовывавшего вокруг нее глубокие, атласистые складки необыкновенной белизны только что выпавшего снега. Была ли она в санях, или неслась на облаке, везли ли ее фантастические животные или приподнимал вихрь роскошных цветов? Я не мог этого определить, но в течение довольно долгого времени я ее видел, и все мое существо обновилось. Когда ее образ исчез, я стал спрашивать себя, не мое ли это собственное отражение видел я на блестящей ледяной стене, мимо которой я несся, но я не хотел отказаться от смутной надежды снова увидать ее, как бы ни безумна была такая надежда.

Различные остановки и однообразные происшествия нашего путешествия оставили очень мало следа в моей памяти. Я не сумел бы определить его продолжительность, не зная, когда именно мы выехали с корабля. Я знаю только, что наступил солнечный день и караван остановился с радостными криками.

Мы были на твердой земле, на вершине высокого мшистого утеса; позади нас в необозримую даль расстилались к югу оба берега ледяного пролива, по которому мы ехали, а перед нами свободное, безбрежное море темно-голубого цвета катило свои волны и разбивало их о вулканические скалы с громким шумом. Никогда еще музыка Моцарта или Россини не была так приятна для моего слуха, как этот шум, до такой степени тишина и торжественная сосредоточенность ледников приводили меня в отчаяние и до такой степени я ощущал потребность внешней жизни. Наши эскимосы, опьяневшие от радости, разбивали палатки и приготовляли принадлежности для охоты и рыбной ловли. Стаи птиц различных величин наполняли это розовое небо, и множество китов плескалось в мягких волнах полярного моря.

Другие до нас посетили это удивительное море, но они, истощив свои силы и торопясь вернуться, чтоб не погибнуть от утомления и от опасностей возвращения, имели лишь время приветствовать его. Мы прибыли на эту границу света в добром здравии, с большим запасом провианта, не потеряв ни одной из наших собак. Это было такое необычайно счастливое стечение обстоятельств, что эскимосы все более и более смотрели на моего дядюшку, как на всемогущего волшебника, и даже я сам, любуясь его ловкостью и верой в себя, которую он сумел мне внушить, начал относиться к нему с суеверным уважением.

Солнце ненадолго порадовало нас в этот день, но его появление на небе, испещренном розовыми и оранжевыми тонами, вернуло мне силы и веселость. Море долго еще светилось прозрачным, как аметист, отблеском. Мы стали отыскивать себе местечко, защищенное от ветра, и скоро у подошвы ледяной горы девственной белизны мы выбрали прелестную долину, поросшую свежим бархатистым мхом, где цвели гесперисы, лиловая каменоломная трава, карликовые ивы и бермудские лилии.

На другой день, узнав, что морская вода здесь также тепла, как и в умеренном климате, мы с удовольствием выкупались. Затем я вместе с дядюшкой поднялся на довольно высокую скалу и там мы более подробно ознакомились со страною, которую намеревались исследовать.

Страна эта была западным берегом пересеченного нами пролива, который расстилался прямой линией к северу налево от нас, в то время как направо северо-полуночные земли Гренландии, казалось, бежали горизонтальной линией. Перед нами ничего не было видно, кроме безбрежного моря. Западный край расстилался могучими вулканическими массами. Это были, без сомнения, горы Парри, уже виденные и окрещенные нашими предшественниками, но никем еще никогда не достигнутые.

— Мы ничего не сделаем, — сказал мне дядюшка, — если не отправимся туда. У нас есть две славные лодки и, конечно, мы туда поедем. Что ты об этом думаешь?

— Мы поедем, — ответил я. — Хотя бы нашли там лишь лаву и лед, как я предполагаю, но мы все-таки непременно туда отправимся.

— Если мы не найдем там ничего иного, — возразил дядюшка, — то это будет значить, что твое чувство ясновидения и мое уничтожилось, и тогда придется положиться на несовершенную и запоздалую практическую науку людей, чтобы открыть через пять или шесть тысяч лет, быть может, тайну полярного света; но если ты сомневаешься, то я не сомневаюсь: я посоветовался с моим бриллиантом, с этим зеркалом внутренности земного шара, с этим откровением невидимого мира, и я знаю, какие неисчерпаемые богатства ждут нас, какая слава, затмевающая славу прошедших и будущих поколений, уготована нам!

— Дядюшка, — сказал я ему, смущенный его убежденностью, — позвольте мне также взглянуть в этот бриллиант, блеск которого могут переносить ваши глаза, но который до сих пор был слишком силен для моего слабого зрения. Торопитесь, солнце уже заходит. Дайте мне сделать попытку, чтобы подняться на высоту вашего видения.

— Очень охотно, — сказал дядюшка, подавая мне драгоценный камень, который он называл своей полярной звездою. — С той минуты, когда ты сделался, наконец, верующим и покорным, ты должен читать в этом талисмане так же хорошо, как и я.

Я смотрел на бриллиант, и мне показалось, что он в моей руке принял объем горы; я едва не уронил его в море с вершины уступа, увидав в нем совершенно явственно образ Лоры во всем обаянии ее идеальной красоты. Она стояла, одетая во что-то розовое, улыбающаяся и оживленная, и указывала мне величественным и грациозным жестом на отдаленную вершину, возвышавшуюся далеко позади гор Парри.

— Говори! — вскричал я. — Скажи мне!..

Но солнце угасло в пурпуровом морском горизонте, и я увидал в бриллианте лишь небо и волны.

— Ну, что же ты видел? — спросил дядюшка, взяв у меня свое сокровище.

— Я видел Лору, и я верю, — ответил я.

Мы решили дождаться того времени, когда дни будут длиннее. Наша стоянка была очень приятна; мы в изобилии имели дичь и топливо. Берег был покрыт обломками плавучего леса, а горы устланы исландским мхом. Я был очень удивлен, встретив здесь такую могучую растительность.

— Меня поражает только твое удивление, — сказал мне Назиас. — Я не сомневаюсь в том, что за этими отдаленными берегами, детали которых тщетно старается воспроизвесть наш взор, существует Эльдорадо, волшебный край, где ливанские кедры растут наряду с гигантским ракитником и где, быть может, произрастают богатейшие произведения тропической природы.

Уверенность моего дядюшки показалась мне несколько рискованной, и я горячо пожалел о том, что недостаточно хорошо изучал ботанику, которая дала бы мне возможность лучше определить растительность, находившуюся перед моими глазами. Мне казалось, что я узнаю то ветви древесного папоротника, то затвердевшую кору гигантских пальм, но я ни в чем не был уверен и терялся в предположениях.

После очень приятной стоянки мы решились предпринять переезд полярного моря, когда наши до сих пор доверчивые и веселые эскимосы заметили нам, что, имея в виду время, необходимое для обратного пути и исключительную жару, мы рискуем быть застигнутыми оттепелью, которая сделает невозможными и морские, и сухопутные пути.

Напрасно дядюшка старался доказать им, что то, что они принимают за исключительную жару, есть лишь новый для них климат, свойственный этой стране, что в случае внезапной оттепели мы всегда можем ждать недели и месяцы удобной минуты; они упорствовали. Тоска по родине овладела ими. Они сожалели о своем суровом климате, о своих снежных хижинах, о своей вяленой и соленой рыбе, быть может, даже о своих родственниках и друзьях, словом, они хотели уйти домой и сделались вновь послушными лишь при угрозе Назиаса, который показал им свой бриллиант и сказал им, что он всех их высушит и испечет, если они возобновят свой ропот.

У нас было только две лодки. Нам было очень трудно добиться, чтоб сделали еще несколько других из плавучего леса и березовой коры. Эти волшебные деревья пугали воображение эскимосов; им казалось, что это море, столь богатое рыбою у берегов, на более далеком расстоянии должно было заключать в себе неведомые чудовища и опасные омуты.

Истинная причина ужаса крылась в боязни, что мы увезем их в Европу, которая, по их мнению, находилась по соседству с мысом Белло, и что они никогда не увидят своей родины. Несмотря на свое влияние и авторитет, дядюшке удалось убедить ехать с нами только двенадцать человек. Наконец, приготовили шесть лодок, и мы вынуждены были оставить недовольной шайке все наше топливо, все наши средства к возвращению и пустились в море, предоставив себя на волю судьбы.

Несмотря на то, что погода была великолепная, сильная качка встретила нас в этом море, где не дерзал плавать еще ни один корабль и, быть может, не дерзнет никогда. Наши силы и силы наших гребцов скоро истощились, и мы вынуждены были поддаться сильному течению, которое вдруг с ужасающей быстротою понесло нас к северу.

Мы миновали горы Парри, не останавливаясь у них, и по истечении трех дней полнейшей безнадежности наших людей, которые, однако, ни в чем не терпели недостатка, не страдали от холода, не утомлялись греблей, мы при восходе солнца увидали чудовищное возвышение; дядюшка сразу определил, что вершины Гималаев много ниже этих гор.

Храбрость вернулась к нам, но, когда ночь скрыла от нас этого мирового гиганта, мы страшно испугались, что не найдем его снова и проплывем мимо.

Только один Назиас не выказывал никакого беспокойства. Наши лодки, привязанные одна к другой веревками, плыли по воле случая, когда вдруг небо и воды наполнились таким ярким светом, который трудно было выдержать. Это было самое великолепнейшее северное сияние, когда-либо виденное нами, и в течение двенадцати часов его яркий свет не ослабевал ни на минуту, несмотря на то, что он представлял собою до бесконечности разнообразные феномены форм и красок, одни великолепнее других. Знаменитая корона, которую видят в этом трепете полярного света, стояла совсем отдельно в пространстве, и мы могли убедиться, что она исходит из того места, где находилась вершина горы, так как эта вершина выступила на средине светящегося круга подобно черному острию в золотом обруче.

Восхищение и изумление заставили умолкнуть страх. Наши эскимосы, нетерпеливо жаждавшие достигнуть этого волшебного мира, старались грести, хотя сила течения несла нас вперед и без их бесполезных усилий. Когда наступил день, они снова впали в отчаяние; вершина горы была так же далеко, как и накануне, и казалось даже, что она отдаляется по мере того, как мы приближаемся. Приходилось плыть таким образом еще несколько дней и несколько ночей; наконец, эта ужасная вершина как будто стала ниже; это было признаком несомненного приближения. Мало-помалу выступали на горизонте другие горы, менее высокие, за которыми главная вершина понемногу скрывалась, и пространная земля развернулась перед нашими взорами. С этих пор, с каждым часом приближаясь к земле, росла наша уверенность и радость. При помощи вооруженного взгляда мы уже различали леса, долины, потоки, страну, изобилующую растительностью, и жара сделалась так сильна, что нам пришлось освободиться от наших мехов.

Но как подплыть к этой обетованной земле? Когда мы уже довольно близко подплыли к ней, мы заметили, что она окружена вертикальным отвесом в две или три мили метров вышины, спускающимся прямо в волны; прочная, как крепость, черная и блестящая, как стеклярус, она нигде не представляла ни малейшего выема, по которому можно было добраться до нее. Вблизи оказалось еще гораздо хуже. То, что показалось нам блестящим в этих черных стенах, оказалось сплошной массой, составленной из огромнейших кристаллов турмалина, из которых некоторые величиною равнялись нашим башням, но вместо того, чтоб представлять естественные выступы, как мы надеялись на это, эти странные скалы суживались кверху, как щетина дикобраза, и их острия, повернутые к морю, казались пушечными жерлами гигантской крепости.

Эти блестящие скалы, то черные и матовые, то прозрачные, цвета морской воды, нагроможденные неприступной горой, представляли собою такое странное и вместе с тем очаровательное зрелище, что я не переставал любоваться ими, хотя мы уже целый день плавали вокруг них, и волны, шумно бившиеся о берега, не давали нам никакой возможности подплыть близко.

Наконец, к вечеру, так или иначе, нам удалось проплыть в пролив, и мы добрались с опасностью для жизни до маленькой губы, где наши лодки были разбиты, как стекло, а двое из наших людей убиты от сотрясения, прежде чем ступили на почву.

Тем не менее, это грустное прибытие было ознаменовано радостными криками, несмотря на то, что оставшиеся в живых эскимосы почти все были тяжело ранены; но вечное напряжение нашего опасного плавания, жажда, мучившая нас в течение тридцати шести часов, когда иссякли наши запасы пресной воды, отчаяние, более или менее овладевшее всеми нами, за исключением одного непоколебимого Назиаса, словом, какой-то дикий энтузиазм избегнутой опасности сделали нас почти нечувствительными к потери наших несчастных товарищей.

Измокшие, разбитые, слишком усталые, чтобы чувствовать голод, мы бросились на темный берег, не спрашивая себя, находимся ли мы на подводном камне или на твердой земле, и провели в таком положении больше часа, не разговаривая, не засыпая, ни о чем не думая, минутами смеясь глупым смехом, затем снова впадая в мрачное молчание, а бешеная волна окатывала нас песком и пеной.

Назиас исчез, и только я один заметил его отсутствие, но вдруг небо осветилось блестящими огнями, и мы видели, как на зените образовалась роскошная корона северного сияния; мы были как бы залиты и окутаны ее огромным сиянием.

— Вставать! — крикнул голос Назиаса над нашими головами. — Сюда, сюда! Идите, взбирайтесь, здесь ждут вас и кров, и пища!

Мы вдруг почувствовали прилив сил и легко спустились в овраг, через который попали в долину с живописными незнакомыми нам деревьями и растительностью. Мириады птиц летали вокруг Назиаса, который в уступе скалы отыскал их гнезда и набрал целую массу яиц разных величин. К этому угощению он присоединил несколько великолепных фруктов и, показывая нам на деревья и кустарники, с которых он их сорвал, сказал:

— Ступайте, наберите сколько угодно этих фруктов и кушайте спокойно, я испытал их на себе, ни в одном из них нет отравы.

Говоря это, он нагнулся, сорвал горсть сухой травы, набил ею свою трубку и стал преспокойно покуривать, распространяя вокруг нас клубы чудного ароматного дыма, в то время как мы утоляли наш голод и нашу жажду, поедая вкусные яйца и сочные плоды.

Нам легко было бы полакомиться также и мясом. Птицы здесь были такие же ручные, как и на островке Кеннеди, но никто сначала не подумал об этом, до такой степени мучителен был первый голод. Когда он был удовлетворен, наши эскимосы, заботившиеся о будущем в силу пережитой опасности, хотели свернуть шеи этим бедным птицам, подлетавшим к нам с красноречивыми криками, когда мы опустошали их гнезда. На этот раз Назиас энергически воспротивился убийству.

— Друзья мои, — сказал он, — здесь не убивают, было бы вам известно раз навсегда. Земля производит в изобилии все, что необходимо человеку, и у человека здесь нет врагов, если только он сам не создаст их себе.

Не знаю, поняли ли наши товарищи это, по моему мнению, превосходное замечание; побежденные сном, они уснули на земле, поросшей мягкой тальковой травой. Я сделал то же, что и они, потому что я не обладал сверхчеловеческими силами Назиаса, который куда-то исчез и снова появился лишь на другое утро.