Лорд Безупречность

Глава 3

Батшеба оказалась права: Оливию действительно посетила идея, а лорд Лайл выступил в качестве знака.

Идея постепенно зрела в голове уже около года – с тех самых пор, как мать и дочь приехали в Лондон.

В Лондоне оказалось совсем не так весело, как в Дублине. Здесь мама сразу установила множество правил. Теперь приходилось каждый день ходить в школу и скучать на уроках сухих нудных учительниц.

В Дублине, пока был жив папа, жизнь шла куда интереснее. Мама не была такой строгой. Больше смеялась. Придумывала интересные игры и рассказывала забавные истории с продолжением.

Как только папа умер, все сразу изменилось. Он просил их не горевать, потому что, по его собственным словам, никогда не жил так весело, как с женой и дочкой. И все же его так не хватало! Оливия плакала куда больше, чем он мог бы одобрить. Да и мама не отставала.

Прошло уже три года, а мама до сих пор не стала прежней. Оливия прекрасно понимала почему: они были слишком бедны, а бедные люди, как правило, несчастны. Им приходится часто голодать, страдать от болезней, ночевать в ужасных каморках, работных домах и даже в тюрьмах для должников. Другие, плохие бедняки их обманывают, обкрадывают, а иногда даже нападают. Плохих бедняков сажают в тюрьму, высылают или вешают. Хорошим же выпадают такие страдания, словно они плохие.

Бедность казалась не только неприятной, но и постыдной. У аристократов дела обстоят совсем иначе. Их не преследуют волнения и неприятности. Они делают все, что душе угодно, и никто не собирается их арестовывать. Никто даже не возражает, если они ведут себя совсем плохо. Они живут в огромных домах, и за ними ухаживают сотни слуг. Аристократы никогда не работают. Если кому-то из них вдруг приходит в голову написать картину, то потом вовсе незачем стараться ее продать, чтобы заработать деньги. И им не приходится давать уроки рисования капризным избалованным детям торговцев, как это делает мама.

И все же мама тоже аристократка, настоящая леди. Ее прапрадедушка был графом, и его праправнук жил неподалеку от Бристоля, в огромном и богатом поместье под названием Трогмортон, в прекрасном доме с сотнями слуг. Мамина мама была дочерью какого-то сэра, а бабушка – троюродной сестрой какого-то лорда. Получалось, что в венах почти всех маминых родственников текла голубая кровь.

Беда заключалась в том, что род Делюси почему-то разделился на две части: на хороших Делюси и плохих Делюси. Мама, к несчастью, родилась на плохой стороне.

Ее родственниками оказались те самые ужасные Делюси, которых избегали все остальные лорды, леди и сэры, потому что… ну, они и на самом деле вели себя крайне отрицательно. Порочно.

Мама вовсе не была порочной, и в этом заключался корень и источник всех ее бед, страданий и горестной бедности.

Эти обстоятельства сделали ее Печальной дамой – совсем такой же, как в тех историях, которые лорд Лайл назвал мифами.

Впрочем, Лайл ничего не понимал.

Истории вовсе не были мифами. А если бы этот самонадеянный тупица знал историю маминой жизни, то и вообще не говорил бы таких невыносимых глупостей.

И рыцари тоже существовали на самом деле, только они далеко не всегда носили сияющие доспехи и совсем не обязательно были мужчинами. Оливия была самым настоящим рыцарем. Именно ей предстояло спасти маму.

В этом и заключалась идея.

Рыцарственная Оливия еще не знала, как воплотить идею в жизнь. Ясно было лишь одно: важнейшую роль в жизни играют деньги.

Вот почему в. Египетском заде, едва остыв после вспышки гнева и вновь обретя способность трезво; рассуждать, она решила вплотную заняться посланным судьбой знаком – лордом Лайлом.

После смерти паны он оказался первым из аристократов, с кем удалось поговорить. Следующий подобный шанс мог выдаться не скоро, так что следовало срочно принимать меры.

Как и ожидалось, мама не одобрила инициативу.

В среду вечером она вернулась домой очень недовольной и рассерженной.

– Сегодня возле магазина Попхема я встретила лорда Ратборна и лорда Лайда, – сухо сообщила она, снимая потрепанный плащ.

– Лорда Ратборна? – переспросила Оливия, сделав вид, что с трудом вспоминает, о ком идет речь.

– Тебе прекрасно известно, кто это, – не поддалась на хитрость мама. – Ты напала на его племянника. А потом, пыталась завербовать на уроки рисования.

– А, этот… – небрежно протянула дочка. – Не я же попросила прощения. А что касается уроков, то мальчик просто вызывает искреннюю жалость. Уроки ему действительно крайне необходимы.

– А нам действительно крайне необходимы деньги, – продолжила мама. – Плохо только, что собака лает не на то дерево.

Оливия начала быстро накрывать на стол. Мама все еще сердилась. Она выглядела такой усталой: бледная, под глазами темные круги, возле губ горькая складка. Бедная мама!

– Да, мамочка, ты права, – попыталась успокоить Оливия. – Всем известно, что аристократы не любят оплачивать труд тех, кто им служит. Мне следовало догадаться, что и учительнице они не будут платить по заслугам.

– Дело не в этом, – возразила Батшеба. – Ты уже достаточно взрослая и должна понимать наше положение. Не забывай: мы прокаженные, отверженные, и дверь в большой мир перед нами наглухо закрыта.

– Но когда ты разговаривала с лордом Ратборном, он вовсе не выглядел недовольным и раздраженным, – стояла на своем Оливия. И правда, джентльмен смотрел на маму так же, как когда-то смотрел папа. Так, что мама даже покраснела.

– Он просто притворялся, – заметила Батшеба. – Этот человек – безупречный джентльмен, а безупречный джентльмен всегда вежлив. На самом же деле он позволит мне обучать своего драгоценного племянника рисованию с той же долей вероятности, с какой пригласит твоего лучшего друга-ростовщика давать уроки математики.

Ответ оптимизма не внушал.

Однако Оливия не собиралась сдаваться после первой же неудачи. Ведь теперь ее действиями руководила идея.

Письмо пришло в четверг и было доставлено тайно, чтобы сразу возбудить любопытство адресата. Молодой лакей потихоньку сунул конверт Перегрину в руку и шепнул, что его светлость наверняка разгневается, если узнает, но он просто не мог отказать юной леди.

Слуга описал внешность «юной леди». Интеллект выше среднего помог Перегрину без особого труда соединить внешность с именем. Тайное появление письма заинтриговало почти до болезненного нетерпения. И все же не стоило вскрывать конверт в присутствии посторонних. Кто-нибудь из любопытных слуг мог увидеть и рассказать дворецкому. А уж дворецкий непременно доложит лорду Ратборну.

Перегрин сунул письмо во внутренний карман куртки и в течение нескольких часов мужественно терпел страшные мучения. Он распечатал конверт лишь после того, как смог уединиться в своей комнате и запереть дверь.

Письмо оказалось написано крупным, манерным и неаккуратным почерком. Бумаги явно ушло немало.

«Милорд.

Чрезвычайно преждевременно и ошибочно для молодой леди обращаться к молодому джентльмену с частным письмом. И все же я склоняю голову перед настойчивой необходимостью открыть правду. Знаю, что рискую заслужить дурное мнение о себе. Разумеется, я не смею даже вообразить, что можно думать обо мне хуже, чем думаете Вы, ведь Вам наверняка известно, что трагические обстоятельства превратили меня в прокаженную и отверженную, наглухо закрыв дверь в большой мир, к которому принадлежите Вы. Пока не спадет семейное проклятие (вычеркнуто). Моя дорогая мама рассказала о вчерашней встрече с Вами и его сиятельством, Вашим почтеннейшим дядюшкой в магазине Попхема. Отругала меня за дерзость и объяснила, почему не следовало предлагать Вам учиться рисованию. Больше того, мама строго-настрого запретила встречаться с Вами впредь. Понимаю, что это обстоятельство не имеет для Вас никакого значения: ведь я всего-навсего незначительная девочка, с которой Вы едва знакомы и вряд ли захотите познакомиться ближе. И все же наша встреча произвела на меня сильное впечатление. Поскольку старшие запретили нам встречаться, мне пришлось взять на себя смелость и тайно сообщить о своем искреннем восхищении Вашим благородным и честолюбивым стремлением стать великим путешественником и исследователем, вместо того чтобы превратиться в очередного праздного аристократа. От всей души желаю успеха в попытках научиться рисовать.

Искренне Ваша,

Оливия Уинтейт.

P.S. Пожалуйста, не пытайтесь связаться со мной. Когда-нибудь семейное проклятие спадет, и тогда (вычеркнуто) В Индии существует каста людей, которых называют неприкасаемыми. Вы должны считать меня одной из них».

Письмо выглядело отвратительно даже для девочки. Она напичкала страницы завитушками и вензелями. Огромное количество совершенно ненужных подчеркиваний, заглавных букв и злоупотребление жирным шрифтом выдавали излишнюю сентиментальность, излишне романтический настрой и бурный, чересчур эмоциональный темперамент.

Точно такими же были родители Перегрина, а бабушка и дедушка по отцовской линии и того хуже. Все Далми постоянно устраивали полные драматизма сцены и заставляли Перегрина испытывать чувство вины, даже не понимая, в чем эта вина состоит. Но в мыслительном процессе родственников логика отсутствовала начисто. Впрочем, иногда Перегрин сомневался, что присутствовал и сам мыслительный процесс.

Именно в этом и заключалась одна из множества причин, заставивших Перегрина предпочесть дом и компанию дяди. Лорд Ратборн отличался спокойствием. Спокойствие царило и в его доме. Если он вдруг раздражался, то не впадал в страстный пыл. Не метал громы и молнии и не извергал бессмысленные, полные ярости тирады. Никогда не терял самообладания, хотя порой, пусть и редко, сердился. В эти минуты более заметным становилось характерное протяжное произношение, а лицо казалось таким спокойным и непроницаемым, что можно было принять его за мраморное изваяние. Но он никогда не устраивал суеты, шума и суматохи. Ни разу в жизни. Ни по какому поводу.

Рядом с дядей не приходилось жить в постоянном напряжении и ожидании следующего извержения вулкана. Рядом с дядей всегда было ясно, что к чему и что сулит будущее.

То есть так было до вечера среды.

Перед тем как отправиться в свою комнату, чтобы переодеться к выезду, лорд Ратборн заглянул в кабинет, где Перегрин старательно выполнял упражнение по греческому языку. Исправив пару ошибок, его сиятельство внезапно заявил, что миссис Уингейт «не подойдет» в качестве учительницы рисования.

Удивленный и озадаченный, Перегрин упорно пытался постичь логику неожиданного решения.

– Не понимаю, сэр, – заговорил он, – чем именно она не подойдет? Разве не вы назвали ее акварель блестящей? Восхищение казалось абсолютно искренним. И вы находили ее любезной и обходительной. Разумеется, трудно сказать, когда вы вежливы потому, что хотите быть вежливым, а когда лишь подчиняетесь долгу джентльмена. Когда это делаю я, разница бросается в глаза. Но миссис Уингейт не выглядела ни скучной, ни глупой. Совсем наоборот. Для женщины она необычайно умна, вы так не считаете?

Лорд Ратборн не ответил ни на один из сложных вопросов. Лицо обрело спокойствие мраморного бюста. Когда он заговорил, слова зазвучали медленно, растянуто.

– Я сказан, что она не подойдет, Лайл. Этого вполне достаточно.

– Но, сэр…

– Трудно представить что-нибудь более утомительное, чем нотации тринадцатилетнего мальчика, – произнес лорд Ратборн.

Перегрин прекрасно знал этот тон откровенной скуки. Он означал, что вопрос закрыт и дальнейшего обсуждения не предусмотрено.

Решение оказалось неожиданным ударом. Обычно его светлость вел себя как самый разумный и логичный представитель взрослого населения Британии.

Если бы Перегрин не ощущал полнейшего замешательства, то не смотрел бы так пристально. А если бы не смотрел так пристально, то не заметил бы одной странной особенности: судорожного подергивания мускула. Лишь однажды, очень быстро и легко, почти возле правого уха.

Перегрин сразу повял, что существовало Серьезное Препятствие (как написала бы Оливия), и препятствие это касалось миссис Уингейт.

Если лорд Ратборн отказывался говорить, в чем дело, значит, дело действительно обстояло серьезно.

А если не скажет он, не скажет никто из взрослых. И если Перегрин по наивности спросит у кого-нибудь, то этот «кто-нибудь» непременно ответит:

– Если бы тебе следовало это знать, лорд Ратборн обязательно рассказал бы сам.

Всю пятницу и всю субботу Перегрин старался выбросить из головы письмо. Девчонка была глупой – одно желание стать рыцарем чего стоит! А раз они никогда больше не встретятся, то и семейные тайны не имеют никакого значения.

Проблема заключалась в том, что его призвание состояло именно в разгадывании всевозможных загадок и тайн. Недавно он вернулся к изучению латыни и греческого и проявил невиданное рвение. А все потому, что понял важность этих древних языков для раскрытия секретов древних египтян. Тетя Дафна – на самом деле она не была ему родной тетей, но вся семья Ратборнов приняла лорда Лайла в свой круг, – так вот, тетя Дафна пообещала позаниматься с Перегрином коптским языком, одним из ключевых в деле расшифровки египетских иероглифов. Но для этого требовалось с честью преодолеть творения Гомера.

Так что к воскресенью Перегрин уже не сомневался, что сойдет с ума, если не выяснит, почему Оливия Уингейт назвала себя прокаженной и отверженной и в чем именно заключается семейное проклятие.

Вот почему воскресной ночью, после того как дядя пожелал Перегрину спокойной ночи и отправился на светский раут, а все в доме легли спать, юный лорд Лайл сел писать письмо, адресованное мисс Оливии Уингейт.

Письмо от лорда Ратборна пришло на имя хозяина магазина гравюр и эстампов мистера Попхема в пятницу вечером. Лишь вернувшись домой, Батшеба трясущимися руками сломала печать.

Письмо написал секретарь. Кратко и исключительно вежливо он сообщал, что в ее услугах не нуждаются.

Поняв смысл жестоких слов, Батшеба долго смотрела на листок невидящим взглядом. Кровь словно превратилась в лед – знакомое чувство. Потом нахлынула горячая волна, и лицо запылало.

Она пыталась убедить себя, что это совсем иное, и все-таки память обжигала, словно была совсем свежей, словно не прошло трех долгих лет.

Это произошло через три месяца после того, как она похоронила Джека. От имени свекра пришло написанное секретарем письмо. А к нему прилагалось длинное послание, которое, как полагал лорд Фосбери, прислала невестка. Послание это, которое Батшеба никогда не писала, содержало бессвязные рассуждения по поводу смерти Джека и судьбы «его любимой дочери Оливии». Автор искал прощения и примирения. Ну и, разумеется, денег. Письмо оказалось поистине ужасным: «Давайте помиримся в память о Джеке и ради его ребенка», и так далее в том же духе. Бесконечные страницы одна за другой изливали безвкусное, пошлое нытье и жалкие в своей унизительности просьбы. Все вместе являло бесстыдную попытку извлечь выгоду из горя отца, потерявшего любимого, пусть и отвергнутого сына.

Письмо было написано рукой матери Батшебы.

Миссис Делюси даже не сочла нужным обратиться от собственного имени. В этом случае дочь никогда бы не узнала о просьбах и не пережила бы мучительного позора.

Но нет, матушка предпочла скрыться за именем самой Батшебы.

А потому именно миссис Уингейт получила лаконичный ответ лорда, Фосбери. И унижение пришлось терпеть именно ей.

Батшеба написала матери и получила тот самый ответ, которого ожидала: «Я сделала это ради тебя, дорогая, потому что ты слишком горда и щепетильна».

Это письмо оказалось последней весточкой от матери. Родители уехали в Санкт-Петербург, где отец умер от болезни печени. Вдова вскоре вышла замуж и отбыла в неизвестном направлении, не поставив в известность никого, даже родную дочь. Батшебе искренне хотелось бы скучать по родителям, однако ничего похожего на теплые чувства она не ощущала. Детство изобиловало случаями, подобными этому неуместному письму лорду Фосбери. Поэтому не приходилось удивляться, что Батшеба готова была вынести что угодно, лишь бы уйти из семьи и оказаться рядом с Джеком.

– Что случилось, мама? – спросила Оливия.

Миссис Уингейт подняла глаза. Она даже не слышала, как дочь вошла в комнату.

– Ничего. – Она разорвала записку секретаря лорда Ратборна на мелкие кусочки и бросила в огонь.

– Но ты плакала, – заметила наблюдательная Оливия.

Батшеба торопливо отвернулась.

– Наверное, что-то попало в глаз.

Она изо всех сил пыталась убедить себя, что не произошло ничего плохого. Так и должно было случиться. Всего лишь одним учеником меньше. Ну и что? Наверняка найдутся другие. Никакого унижения, в отличие от письма лорда Фосбери. Так что просто смешно испытывать разочарование… сердиться… обижаться.

Посещение Египетского зала было первой вылазкой в светскую часть Лондона, в тот мир, который принадлежал бомонду. А короткий диалог с лордом Ратборном оказался первым разговором с джентльменом за три года – с тех самых пор, как умер Джек. Новый опыт на некоторое время лишил самообладания, вот и все.

Объяснение, конечно, нельзя было считать полностью удовлетворительным, однако оно помогло пережить пятницу, субботу и воскресенье.

В понедельник, как обычно, состоялся урок рисования – в комнате, которую она арендовала двумя этажами выше магазина гравюр и эстампов. Когда урок закончился, Батшеба, как всегда, спустилась в магазин, чтобы узнать, не интересовался ли кто-нибудь ее объявлением.

У прилавка она сразу заметила знакомую высокую фигуру. Остановилась как вкопанная и уставилась, как девчонка, даже понаслышке незнакомая с правилами приличия. Взгляд сам собой измерил широкие плечи, спустился по спине и задержался на длинных, наверное, не меньше мили, мускулистых ногах, а потом снова поднялся по элегантной, безупречной и мужественной спине. Словно завороженная, Батшеба неподвижно созерцала ослепительно белую полоску шейного платка над воротником сюртука. Из-под шляпы спускались густые темные волнистые волосы, а поля шляпы оставляли на ухе небольшую изогнутую тень.

– А вот и сама миссис Уингейт, – раздался голос мистера Попхема. Батшеба вздрогнула и очнулась. Высокая аристократическая фигура совсем закрыла маленького человечка.

Джентльмен обернулся. Да, разумеется, Ратборн собственной персоной. Кто же еще может выглядеть так… безупречно, даже со спины? Кто еще способен рассматривать ее так сдержанно, без искры удивления и тени намека на недостойный интерес?

Нет, он не таращился, как обычный простак.

– Миссис Уингейт, – произнес он. – Вы появились как раз вовремя. Мы с мистером Попхемом едва не подрались.

– О, что вы, милорд, как можно, – засуетился встревоженный торговец. – Всего лишь неуверенность с моей стороны, поскольку я не знал наверняка… – Он совсем растерялся и замолчал.

– Я выразил желание взглянуть, как проходит ваш урок, – пояснил его сиятельство. – Мистер Попхем сказал, что класс наверху.

– Урок уже закончился, – ответила Батшеба. – Мне казалось, занятия не вызвали у вас интереса. Во всяком случае, я получила записку именно такого содержания. Или, может быть, это лишь приснилось?

– Вы раздражены, – спокойно заметил виконт. – Должно быть, считаете, что если человек принимает какое-то решение, то обязан строго его придерживаться.

Казалось, в правом уголке рта мелькнул отвратительно бледный намек на улыбку.

– Так что же способно помочь принять окончательное и бесповоротное решение? Урок закончен. Следующий состоится в среду. Готовы ли вы совершить еще одно утомительное путешествие на обратную сторону луны, чтобы составить о нем собственное мнение?

– Холборн – вовсе не обратная сторона луны, – возразил лорд.

– Но это вовсе не те края, которые входят в ваш обычный маршрут, – съязвила Батшеба.

– Может быть, милорд, пока вы разговариваете с миссис Уингейт, мне стоит заняться упаковкой картины? – вклинился в разговор мистер Попхем. – Тогда она будет готова к моменту вашего отъезда. Или вы желаете, чтобы я прислал ее позже?

– Возьму с собой, – последовал лаконичный ответ. Пристальный взгляд темных глаз ни на мгновение не покидал лица Батшебы.

Торговец скрылся в соседней комнате.

– Ваша акварель, пейзаж Хэмпстед-Хита, – пояснил Ратборн. – Из-за этой работы я и приехал в Холборн. И ей же обязан собственной нерешительностью. С прошлой среды не дает покоя. Вряд ли удастся найти другого столь же ярко одаренного наставника. Большинство истинно талантливых художников посвящают свое время созданию и демонстрации собственных произведений. Те, кто попроще и поскучнее, зарабатывают на жизнь уроками. Вот я и подумал, что стоит воспользоваться удобным моментом, пока вы не одумались и не перестали тратить и время, и талант, на обучение юных лодырей вроде моего племянника.

Комплимент собственной внешности Батшеба выслушала бы совершенно спокойно и невозмутимо. Хотя она и сознавала, что период расцвета остался позади, все же настолько привыкла получать лестные оценки, что относилась к ним с полнейшим безразличием. Внешность – вовсе не ее заслуга.

Творчество – иное дело. Она упорно работала. А пейзаж Хэмпстед-Хита вызывал особую гордость. Так что похвала угодила прямо в сердце.

Батшеба покраснела, запылала, как самая скромная из школьниц.

– Мои обычные ученики ни в малейшей степени не напоминают вашего племянника, – заметила она. – Да и сама классная комната совсем не такая, к каким он привык. А талант, что в нем толку? Мы оба знаем, что я не подхожу на роль наставницы. Может быть, вы и осмелитесь посмотреть сквозь пальцы на мое происхождение, но с родителями мальчика случится припадок.

– С его родителями постоянно случаются припадки, – заметил Ратборн. – А потому приходится обращать на них как можно меньше внимания. Не будете ли вы настолько любезны, чтобы показать мне классную комнату? Попытаюсь представить ее заполненной учениками. Я не художник, и мое воображение ограничено. Надеюсь, класс невелик.

– По понедельникам занимаются восемь человек, – пояснила Батшеба. – Что же, пройдемте сюда.

Она вывела настойчивого джентльмена из магазина и направилась вверх по узкой лестнице.

– Представить восьмерых я еще могу, – заметил виконт. В тесном помещении глубокий голос звучал еще ниже. – И кто же они? Мальчики? Девочки? Или и те, и другие?

– Только девочки.

Подъем занимал два лестничных пролета, но Батшеба давно к нему привыкла, а потому не должна была так задыхаться. К счастью, больше вопросов не последовало. Наконец она отперла дверь в класс.

Почти пустая комната оказалась просторной и благодаря большим окнам хорошо освещенной.

– Как видите, со светом здесь все в порядке, – с профессиональной гордостью поведана художница, – особенно после полудня. И всегда очень чисто. Комнату мы снимаем совместно с еще несколькими женщинами и используем по очереди. Оплачиваем очень добросовестную уборщицу.

Потом Батшеба показала на аккуратно составленные в угол мольберты.

– Мои ученицы – дочери преуспевающих торговцев. Некоторые немного избалованы, но все же мне удается объяснить, как важно соблюдать порядок на рабочем месте.

Бенедикт подошел к окну, сложил руки за спиной и посмотрел вниз, на улицу. Только сейчас Батшеба заметила, что шляпы на его голове нет. Оглянулась и увидела ее на стуле. Должно быть, виконт снял головной убор, едва войдя в комнату. Она не могла понять, чему так удивилась. Да и можно ли считать удивлением то чувство, которое она испытывала? Предвечерний свет причудливо играл на чистых, свободных от помады и пудры волосах. Слегка волнистые, под дождем эти волосы наверняка становились кудрявыми.

«Не смей представлять его с мокрыми волосами», – скомандовала себе Батшеба.

Глубокий голос не позволил скатиться в опасную пропасть воображения и вернул к действительности.

– Чему еще вы их учите? – поинтересовался виконт. – В чем суть вашего метода?

Батшеба объяснила, что начинает курс с простых упражнений в натюрморте: просит учениц принести из дома какие-нибудь предметы и расположить их по собственному усмотрению.

– Например, какие-нибудь яркие фрукты или чашку с блюдцем. Позже сама создаю композиции – скажем, шляпку, пару перчаток и книгу. Когда позволяет погода, отправляемся на пленэр. Рисуем деревья, дорожки и аллеи, интересные фасады домов.

– Вы не ходите в Королевскую академию художеств, чтобы копировать работы других художников? – спросил Бенедикт, все еще глядя в окно.

– Для моих учениц это не лучший путь, – спокойно, уверенно ответила Батшеба. – Ведь они не собираются становиться профессиональными художницами. Их цель – приобрести навыки, которые общество считает необходимыми для леди. Родители хотят поднять дочерей в глазах света. Я учу девочек видеть. Обучаю простым техническим приемам. Одновременно в процессе работы они начинают грамотно оценивать качество. Полученные на моих уроках знания и навыки вполне могут применять и в других занятиях, в иных увлечениях.

Она попыталась представить, что вынесет с подобных занятий юный отпрыск аристократического рода.

– Короче говоря, на своих уроках вы даете основы художественного мастерства, – обобщил лорд Ратборн.

– Так оно и есть.

– Это именно то, чего так не хватает Перегрину, – заключил виконт и наконец-то отвернулся от окна. Солнечные лучи сверкнули на волнистых волосах и осветили чеканное лицо. – Мальчику необходима база. Он брал уроки рисования, но, судя по всему, методика прежних учителей оказалась недостаточно эффективной. Возможно, ваша подойдет больше.

– Но молодому графу потребуются индивидуальные занятия, – заметила Батшеба, безжалостно подавляя пробивающийся в душе росток надежды. Ведь он всего лишь сказал «возможно». Сугубо дипломатическое выражение. Скорее всего комната кажется ему убогой, методика обучения чересчур простой и непрофессиональной, а ученицы недостойными. – Я не смогу учить вашего племянника в одном классе с девочками. Его присутствие не пойдет им на пользу. Кто-то из учениц начнет смущаться, кто-то, напротив, излишне возбудится. И все будут вести себя глупо.

– Присутствие Перегрина всегда оказывается разрушительным, – сказал лорд Ратборн. – Причем совершенно безразлично, кто именно находится рядом с ним – мальчики, девочки или взрослые. Учителя, члены семьи, матросы, военные, члены парламента – кто угодно. Мой племянник – истинный Фома неверующий. Требует доказательства абсолютно во всем. Любознателен, крайне логичен и последователен и невозможно упрям. Вопрос «почему?» звучит каждую минуту, а может быть, и чаще. Так что если вы не повысите цену за урок по крайней мере втрое, то совершите непростительную ошибку.

Это наверняка шутка! Утроить гонорар? За уроки с одним-единственным мальчиком? Даже если лорд Лайл очень постарается, он все равно не сможет оказаться сложнее Оливии – до какой бы степени ни разбаловали его родители. Оливия слишком многое унаследовала от ужасных Делюси.

– Раз так, я, пожалуй, назначу цену вчетверо выше обычной, – предположила Батшеба.

– Парень не зря назвал вас разумной леди, – заключил лорд, отходя от окна. – Значит ли это, что вы согласны заниматься с ним, даже несмотря на мое предупреждение?

Батшеба и глазом не моргнула. В свое время отец научил ее хранить непроницаемое выражение при игре в карты.

– Так вы приняли решение? – в свою очередь, спросила она.

Он обвел глазами комнату.

– Бомонду это не понравится, – просто сказал он. – Симпатии общества на стороне семьи вашего покойного мужа.

– О, – едва слышно выдохнула миссис Уингейт. Внезапно навалилась усталость. Она чувствовала себя Сизифом, который изо всех сил пытался затащить на высокую гору огромный камень. Этим камнем было прошлое; оно навалилось на росток надежды и сломало, раздавило его. Сейчас Батшеба чувствовала себя так же, как в среду перед крыльцом художественного магазина, когда имя семьи закрыло перед ней очередную дверь.

– Все эти допотопные правила и предрассудки так утомительны, – продолжил Бенедикт. – Если родители Перегрина узнают, что его учите именно вы, то немедленно впадут в истерику. Эмоциональная несдержанность и экстравагантность у них в крови. Увы, этого не исправишь. Может быть, именно поэтому они не в состоянии воспитывать собственного ребенка. Удалились в шотландское поместье, а Перегрина поручили моим заботам. Но если родственники жены положились на меня, то должны беспрекословно принимать все мои решения. – Лорд Ратборн посмотрел Батшебе в глаза и едва заметно улыбнулся. – Все, что требуется, – это принять окончательное решение. Знаете, вы сейчас выглядите точно так же, как ваша дочь, когда она рассердилась на моего племянника. Наверное, вам тоже очень хочется стукнуть меня альбомом для рисования?

– А это поможет?

На сей раз виконт улыбнулся по-настоящему. Лицо осветилось, и Батшеба подумала, что лучше бы этот человек оставался серьезным. Перейдя из состояния намека в реальность, улыбка моментально заставила сердце биться сильнее, но зато замедлила работу ума.

– Я решил, что мальчику необходимы ваши уроки, – просто заключил он. – Решил, что его успехи куда важнее глупых предрассудков и надуманных скандалов.

Бенедикт считал, что пришел в себя.

Он почувствовал ее появление в магазине еще до того, как она действительно вошла. Слышал легкие шаги, ощущал ее присутствие. Обернуться сразу было невозможно – сначала требовалось взять себя в руки.

Наконец он собрался с силами и взглянул. Чары развеялись.

Она вовсе не выглядела самым прекрасным существом на свете, как ему казалось до этого момента. Уже не казалась слишком молодой для мамы ровесницы Перегрина. Лицо, которое Бенедикт считал несравненным и незабываемым, сейчас вдруг оказалось утомленным, озабоченным и бледным, а глаза не ослепляли блеском.

Следовательно, можно было не сомневаться, что он поступает именно так, как подсказывает совесть, не обращая внимания на мнение великосветских сплетников и не думая о сцене, которую непременно устроит Атертон, как только узнает возмутительную новость. Главным аргументом должны выступать интересы молодого лорда Лайла.

Едва Бенедикт мысленно произнес эти слова, как перестал сомневаться в правильности принятого решения.

Но вот чего он не ожидал, так это отражения верности поступка во всем существе художницы. Сначала зажглись глаза, потом смягчилось лицо, а в следующее мгновение плотно сжатые губы приоткрылись и изогнулись в очаровательной, соблазнительной улыбке. Выражение усталости и озабоченности улетучилось и унесло с собой намек на возраст. Глаза засияли ослепительно синим светом, таким ярким, что хотелось зажмуриться. Да и все ее существо словно заискрилось.

Капризное воображение могло бы подсказать, что, сам того не зная, виконт произнес какое-то таинственное заклинание, которое и послужило причиной удивительного перевоплощения. Но он никогда не позволял собственному воображению капризничать.

– Вы действительно безупречны, – задумчиво произнесла Батшеба.

Безупречен. Так говорили о нем все. Как же низки стандарты совершенства!

– Да, и это ужасно нудно, – согласился Бенедикт. – Следовало бы ответить: «Никто не безупречен», но, согласитесь, это еще тоскливее. Единственное, что утешает, так это надежда: как только люди узнают об опрометчивом поступке, сразу перестанут называть меня безупречным. Замечательно! Наконец-то и у меня появится изъян.

– Понятия не имела, что недостаток так трудно приобрести, – заметила Батшеба. – К счастью, вы обратились как раз по адресу. Наверное, вам доводилось слышать, что моя ветвь рода Делюси очень богата недостатками и даже пороками.

– Если понадобится еще что-нибудь в этом роде, не замедлю явиться снова, – парировал виконт.

– Рекомендую для начала как следует освоиться с первым приобретением, – посоветовала Батшеба. – Пока что это тайный изъян. Некоторые люди считают его самым ценным.

– Один недостаток – один секрет, – заметил Бенедикт. – Уже начинаю чувствовать себя неисправимо беспутным.

– Польщена тем, что способна помочь. Но вернемся к делу. Сможет ли лорд Лайл приезжать на уроки сюда? Знаю, что путь неблизкий, но это может оказаться немалым достоинством. Здесь меньше вероятности встретить знакомых.

– Это достоинство уже пришло мне в голову, – согласился лорд Ратборн. – Вполне можно присылать его в сопровождении слуги. – «Неболтливого», – добавил он про себя. Вслух же уточнил: – И думаю, лучше пешком.

– Но ведь отсюда до Кавендиш-сквер не меньше двух миль.

– Вы знаете, где я живу?

– Кто же не знает?

«Действительно, кто?» – спросил себя Бенедикт. Жизнь проходила на виду у всего города. Уединение оставалось непозволительной роскошью.

– Две мили – сущий пустяк. Перегрину полезно двигаться, особенно сейчас. Не так давно он осознал, что знание латыни и греческого крайне необходимо будущему археологу и антиквару. В результате целыми днями сидит над книгами классиков. А если парень действительно стремится в Египет, то физическая выносливость понадобится ему не меньше, чем широкая эрудиция и специальные знания. А кроме того, не помешает привыкнуть к обществу людей, которые не «вращаются в тех же кругах», как принято выражаться.

Сказав это, виконт позволил себе улыбнуться. Если новая учительница считает его чужаком в Холборне, то просто многого не знает и о нем самом, и о Лондоне. Усилием воли Ратборн перевел взгляд с удивительного светящегося лица на окно, в раме которого виднелось лишь здание на другой стороне улицы. Все ради Перегрина. Необходимо думать только о племяннике.

Миссис Уингейт казалась целиком сосредоточенной на деле. Перечислила дни и часы, когда классная комната была свободна для индивидуальных занятий, составила перечень необходимых учебных принадлежностей, выяснила имя и адрес поверенного лорда Ратборна, которому предстояло регулярно посылать счет.

Наконец все вопросы были улажены, а поводы для присутствия исчерпаны, Еще десять минут ушло на то, чтобы забрать у Попхема приобретенную акварель. В конце концов виконт откланялся и направился в соответствующее заведение к западу от Холборна, где предстояло заключить произведение искусства в паспарту и подобрать достойную раму. Он решил, что повесит пейзаж в собственной спальне.