Лори Лэн, металлист

Глава сорок шестая ПРИЗНАНИЕ ДАМЫ ИЗ ПОМЕРАНИИ

Доехав до тюрьмы, секретарь осторожно выпрыгнул, быстро ввел Друка в приемную, вызвал начальника тюрьмы, и через несколько минут оба уже стояли перед камерой старухи.

— Беснуется! — шепнул им надзиратель. — С полчаса, как снесли ей ужин. Вашу кружку и прочую посуду получили и подали.

Боб и не подумал спросить — «какую посуду». Впрочем, он даже не мог говорить: спазмы давили ему горло, точно он схватил сильнейшую жабу.

Между тем секретарь отворил дверь и вошел в камеру. Друк последовал за ним.

Старая дама из Померании была в истерике. Она бегала взад и вперед по комнате с распущенными волосами и разорванным воротом. Останавливаясь по углам, она колотила себя в грудь, кряхтела, охала, хохотала, плакала, то в последовательном порядке, то одновременно, наподобие симфонического tutti[3]. Завидя Друка и секретаря, она остановилась и, как подкошенная, упала на кровать:

— О, о, о! Это вы, господин пастор?

— Да, — ответил Друк низким, сиплым голосом, с трудом ворочая языком, — я пастор, добрая женщина, и пришел дать вам утешение… Ай! Что это такое?

Шагнув к кровати, он споткнулся и чуть было не покатился вниз. На полу лежала опрокинутая синяя эмалированная кружка. Вокруг нее валялось несколько дохлых мышей животами и лапками вверх.

Старуха взглянула вниз и судорожно захохотала.

— Они принесли мне жижу и кипяченую воду! Женщине моих лет и в моем отчаянии, господин пастор! Я пью воду только тогда, когда иду под дождем без зонтика. Две-три капли рому на кипяток, господин пастор, вот все, что требуется для женщины моих лет. А эти негодяи, убийцы, казнокрады вообразили, что я пью кипяченую воду!

— Вы бросили кружку на пол? — спросил Друк, нагибаясь за синей кружкой.

— Я передернула плечами от негодования… Если она свалилась, вините надзирателя, ставящего все на самый кончик стола!

Боб Друк держал в руках странную круглую кружку, сделанную без единого острого угла и без ручки. Ока была не тяжелее кусочка ваты. Эмаль покрывала какое-то легчайшее вещество, похожее скорей на картон, чем на металл. Кружка была пуста и суха.

Глаза Друка блеснули странным светом.

— Взгляните, — сказал он секретарю, протягивая ему кружку: — это моя кружка. Не странно ли? Самоубийца жива.

Секретарь пристально глядел на мнимого Карла Крамера. Сыщик был в необычайном волнении. Он остро поглядывал из-под очков, ноздри его трепетали, пальцы судорожно двигались. Подняв за хвост одну из дохлых мышей, он раскачал ее в воздухе и отшвырнул в самый дальний угол.

— А эта глотнула воды и подохла. Соберите посуду и мышей. Возьмите мою кружку с собой. Они будут вещественными доказательствами.

С этими словами он подсел на кровать к старухе и взял ее за обе руки. Голос его сделался ангельски нежным.

— Добрая, дорогая дама, соберитесь с мыслями. Вы хотели видеть пастора. Я пастор. Что у вас на совести? Как вы дошли до тюрьмы?

— Не дошла, а доехала, — злобно ответила старуха, глядя на сыщика недоверчивыми желтыми глазами. — Коли вы пастор, ушлите того человека, уставившего на меня свои дурацкие глаза, точно я преступница.

— Он должен остаться, дорогая дама. Не бойтесь говорить при нем.

Старуха опустила голову с седыми космами.

— Я должна вас спросить, господин пастор. Того… покойничка, которого я видела в морге, обвиняют в убийстве этого дурака Вейнтропфена. Между нами будь сказано, хоть он и убит, а дурак, и я всегда говорила, что дурак и дурррак!

— Не только обвиняют. Он найден на несчастном Вейнтропфене с пальцами, сжимающими его шею. Смерть Вейнтропфена наступила от удушения.

— Ага!

Старуха самодовольно закивала головой:

— Я всегда знала, что дурак-то получит по заслугам. Доказал-таки, чего стоит. Но, господин пастор, значит — покойничек считается убийцей?

— Он и есть убийца.

— Какое же ему будет за это наказание?

— Первым долгом, дорогая моя сударыня, он будет лишен всех прав состояния, во-вторых, заклеймен перед потомством. В-третьих, его имущество будет взыскано в пользу семьи убитого, если таковая предъявит иск.

— Ох, ох! — взвыла старуха: — да Вейнтропфен был холостяк. Где же ему, подлецу, жениться при такой глупости, когда он мог вместе с булкой откусить свой собственный язык?

— Вы хорошо знали убитого, — не знаете ли вы убийцу? — Этот вопрос мнимый пастор задал самым легким и нежным тоном, вполголоса. Но дама из Померании вскочила, как посаженная на горячую сковороду.

— Откуда мне его знать?! — завопила она диким голосом. — Если ближайшие родственники разоряют несчастных женщин, которым на старости лет остается кипяченая вода, так вы думаете, что я разожму глотку и сболтну лишнее?! Зря думаете, зря, зря! Никого не знаю! Знать не хочу!

— Но ведь тысяча марок… Все-таки, сударыня, это сумма. Нельзя же вам забывать, что вы можете получить тысячу марок.

Старуха выпрямилась и схватила пастора за плечо:

— А вы думаете, они мне выдадут тысячу марок?

— Конечно, выдадут. Выпустят из тюрьмы. Оплатят судебные издержки. Обратный путь до дому!

— И они мне выдадут, что бы я ни сказала?

— Разумеется, если только сказанное вами будет правдой.

— Хотела бы я посмотреть, как они ухитрятся найти это неправдой, если он был таков в собственном моем чреве!

— Итак, убийца, по-видимому, ваш сын?

— Не по-видимому, господин пастор, а по всей совокупности видимого и невидимого, не будь я вдова старшего лесничего из Кноблоха.

— Кто же он такой?

— Кто-о? — старуха пронзительно взглянула на сыщика, вытянула синие губы к самому его уху, всхлипнула и прошелестела: —…Карл Крамер!

Боб Друк вздрогнул, вскочил, из груди его вырвался невольный крик ужаса, похожий одновременно и на его собственный голос, и на голос того существа, которое он называл до сих пор — Карлом Крамером…

Секретарь быстро подхватил его под-руку и, прежде чем старуха пришла в себя, вытащил мнимого пастора в коридор.