Лошади летают полторы минуты

Глава 13 Девяносто секунд

— Это что?

— Это ядерное оружие, — пояснил Маттео. — А если кто думает, что не ядерное, пусть плюнет мне в глаза. Еле допер из старой крепости.

У порога конюшни лежало старинное чугунное ядро. На боку белой краской было старательно выведено: «Ядерное оружие».

— А как оно работает? — спросила Джаноцца.

— Боюсь, что никак, — грустно сказал Маттео. — Разве что конь об него споткнется.

— Ну… будем надеяться, что Черный Горбун так ослаб от слабительного тортика, что взорвется просто от ядра, — вздохнул Стефан. — Эх, все пропало…

Дверь в конюшню отворилась.

— Вы чего тут? — спросил конюх. — А ну, идите отсюда.

— Да мы ничего, — сказал Стефан. — Вот ядерную бомбу вам принесли. Пошли ребята, пусть они без нас взрываются.

И вся компания печально ушла, справедливо сомневаясь в эффективности ядерного оружия. Конюх обозрел ядро, прочитал надпись и позвал другого:

— Эй! По-моему это ерунда какая-то.

— По-моему, тоже, — согласился второй конюх. — В любом случае до палио от облучения мы не умрем. А после победы будет уже все равно. Потому что главное — это победа.

И Черный Горбун пошел к победе. Сначала был пробный заезд — он первый, потом Рыжая Оглобля, потом неожиданно Каро Амико, который даже не числился в фаворитах, потом Мелисента, потом Белика…

Потом священник благословлял лошадей[6]. Глупые туристы и жители других городов считали это необычным и даже кощунственным — чтобы лошадь вошла в церковь! Но сиенцы знали, что лошадь ничуть не хуже человека, а то и лучше: лошади не бывают убийцами и ворами, лошади не развязывают мировые войны, лошади не наживаются на торговле наркотиками… лошади даже не пьют, не курят и не ругаются! Они служат людям в течение тысячелетий, они погибают на войнах, они задыхаются от тяжелой работы… неужели они не заслужили, чтобы два раза в год добрый священник прочитал над ними божьи слова, окропил их святой водой и сказал: «Ступай и возвращайся с победой!» Потому что сиенцы всегда считали, что главное — победа.

— Ступай и возвращайся с победой! — сказал священник маленькой белой лошадке.

— Я не смогу, — ответила Белика.

Священник в контраде Улитки прожил долгую жизнь и понимал всех — и людей, и лошадей. Он улыбнулся и сказал тихо, чтобы никто больше не слышал:

— Только не думай, что главное в жизни — победа. Они все так считают в Сиене — и люди, и лошади — но они ошибаются.

— А что в жизни главное? — удивилась Белика.

— Не знаю, — честно ответил священник. — Вернее, знаю, но не скажу. Каждый должен сам решать — хоть человек, хоть лошадь.

Потом было шествие контрад — ах, как это красиво и странно, когда от префектуры до Дуомо и далее к Кампо, по улицам Капитано, Сан Пьетро, дель Касто ди Сопра, дель Казато ди Сотто идут горожане в средневековых костюмах и разукрашенные кони, и кричат мальчишки, и реют флаги, а сзади, в «боевой колеснице», запряженной быками, — самый главный флаг — палио, штандарт с изображением Девы Марии, который вручат победителю.

И вот уже Кампо, забитая народом так, что еще немного — и люди начнут выдавливаться из толпы через верх. Они все там, в этой толпе, — Джаноцца, Маттео, Стефан, Паоло, Джованни, их родители, бабушка Маттео, тетя Феличита из посудной лавки, три бдительные бабушки из контрады Черепахи — все, так или иначе упомянутые в этой сказке. Зеленая кошка нашла себе очень удобное место на карнизе: сверху все видно и не затопчут. Рядом присел жирный лохматый голубь.

— Чур, перемирие, — предупредил голубь, опасливо косясь на кошку. — Не забыла, что на время палио перемирие?

— Да полно, — проворчала кошка. — На что ты мне сдался, весь в орнитозе.

Голубь успокоился и стал следить за участниками. Толпу трясло — сейчас все решится. Лошади тоже волновались и никак не могли встать в линию. Гвидо, уже на Белике, был спокоен.

— Ты моя красавица, — сказал он. — Мы сейчас им покажем.

И тут Белике захотелось победить. Она знала, что она слабая лошадь, что у нее слабые ноги, ей четыре дня об этом говорили все кому не лень. Она и не рассчитывала на победу. Но тонкий, терпкий яд палио вдруг проник в кровь и вскипятил ее, возбуждая безумную надежду: а вдруг. Она заржала громко, страстно… старт! Она немного засиделась на старте, но не сильно, и сразу ушла вперед. Где-то внутри нее тикали секунды — или это сердце. 10 секунд, 20 секунд, 30 секунд… один крут позади, она третья. 40 секунд, 50 секунд… ага, она уже вторая… 60 секунд… но Черный Горбун, роскошный, непобедимый, был впереди. Что-то мешало… ага, эта глупая упряжь… ну ладно. Белика выдохнула, вдохнула и развернула крылья. Упряжь лопнула, Гвидо слетел с нее. Белика этого не заметила. Крылья, не спеленутые больше упряжью, затрепетали на ветру. Один взмах, другой… 75 секунд, 80 секунд…

Она летела над Кампо, над замершей толпой, над лошадьми, ветер обнимал ее как-то по особому, не так, как на земле. Она закричала, как кричат журавли. Кажется, прошло 90 секунд…

— Эй! — закричала она. — Эй, идите сюда, тут небо!

Она позвала всех — и людей, и лошадей. Но отозвались только лошади. Они пошли на незапланированный четвертый круг.

В небе над Сиеной летели крылатые кони, вспомнившие о своих крыльях.

Эпилог

Джаноцца незаметно выбралась из толпы. Ее ухода никто не заметил — на Кампо все кричали, спорили, кто победил, смеялись, плакали, смотрели в небо. Она пошла по направлению к Дуомо — быстро, чтобы опередить толпу: ведь после окончания скачек все пойдут в храм.

— Можно, я провожу тебя?

Гвидо, прихрамывая, нагнал ее. Видок был еще тот: костюм в пыли, рукав разорван, на щеке кровавая ссадина.

— Конечно. Тебе больно?

— Нет, мне жалко, — улыбнулся Гвидо. — Если бы я удержался, я сейчас летел бы над Сиеной… жаль, что свалился.

— А кому присудили победу?

— Не знаю. Вообще-то по земле первым пришел Черный Горбун. Но Белика опередила его по небу по крайней мере на полкорпуса.

— Они до сих пор летают?

— Наверное. Я бы летал. И почему считается, что летать неприлично? Кстати, а кто ты? Я так и не понял.

Джаноцца улыбалась. Исчезли джинсы и футболка, откуда-то взялось платье до пола, длинный развевающийся подол… Она стала выше, старше…

— Мне надо было проверить… — сказала она. — Знаешь, люди не всегда хорошо относятся к лошадям. Бьют их, загоняют… летать не разрешают…

— Кто ты? — повторил Гвидо, уже догадываясь.

— В Греции меня называли Потвиа — «хозяйка коней», в Индии Дрваспа — «хозяйка благоденствующих лошадей», кельты дали мне прозвище Эпона — «госпожа лошадей». Были и другие имена.

— Аритими, — вспомнил Гвидо. — Ее почитали этруски, наши предки.

— Люди не верят в старых богов. И это правильно: каждому времени — свои боги. Но кони — это моя работа, я за них отвечаю, не могу же я бросить своих подопечных в этом мире автомобилей и самолетов, — оправдывалась Джаноцца. — Теперь я ухожу успокоенная. По крайней мере в Сиене люди и лошади понимают друг друга. Все, дошли. Дальше я пойду одна.

— А ничего, что ты язычница, а храм христианский?

— Ну, я там не выпендриваюсь, не веду себя как богиня.

— А можно я буду подглядывать? — спросил Гвидо.

— Конечно, — улыбнулась Джаноцца, чуть помедлила на полосатых ступенях собора, одной рукой придержала улетающее от ветра платье, другой помахала Гвидо. И вошла внутрь. Гвидо заглянул. Маленькая богиня быстро шла по узорчатому полу к кафедре Николо и Джованни Пизано. Там на одной стороне был горельеф «Поклонение волхвов»: много людей и коней, вырезанных из мрамора с фантастическим искусством. Один всадник на горельефе выглядел растерянным: куда-то исчезла его лошадь. «Вот была же, — говорило его обиженное выражение. — А уже четыре дня как нету!»

Джаноцца подошла к кафедре, легко взлетела, дотронулась до мрамора и перетекла в него. Мраморный всадник ощутил привычное тепло лошади и успокоился: она вернулась, все хорошо. Можно опять поклоняться младенцу Христу, как он это делал с 1268 года. Лошадь под ним улыбнулась Гвидо знакомой улыбкой.

Гвидо вышел из собора. Почти совсем стемнело. Вдали нарастал шум: видимо, на Кампо наконец решили, кто победил в палио, Белика или Черный Горбун. И шли в Дуомо благодарить Деву Марию за победу, которая для них важней всего на свете. Гвидо свистнул, конь оказался рядом мгновенно, будто ждал за углом. Гвидо набросил плащ и ускакал туда, где в нем нуждались. Только блеснули в свете фонарей темно-синие ромбы и золотые виноградные листья.