Лошадиные романы

О, БОГИ, БОГИ!

Русские всегда как-то странно реагируют на известие о том, что в финских школах преподают религию. Вот сижу я, например, у каких-нибудь подруг или в купе поезда со случайными попутчиками. Пьем чай, разговариваем. Меня спрашивают о семье, о том, где и как я там живу, сколько папа получает, сколько мама, что там дорого, что дешево и т. д. Дальше о моем русском языке: где научилась, какие еще предметы любила в школе… а что там преподают-то? И я начинаю: финский язык, математику, английский, биологию, географию, религию… Тут прозвучит неизменное «как?!» Какую, мол, религию? Разве в школе можно такое преподавать? Причем аргументы против такого странного школьного предмета самые разные. Одни говорят, что религия — это личное дело каждого человека, ее нельзя преподавать в школе, как какую-нибудь алгебру. Другие, наоборот, утверждают, что надо преподавать не религию, а Закон Божий. Третьи вообще фыркнут: «Надо же, какой чушью занимаются».

Я всегда защищаю преподавание религии. Первым говорю, что это, скорее всего, история религии: христианства и, в общих чертах, других мировых религий, знание которых отнюдь не лишнее. Да в душу к тебе никто не лезет. Вторым говорю, что это и есть тот самый Закон Божий, только слегка расширенный вариант да «по-лютерански». Опять-таки православные, если они есть, имеют право на православную религию. Третьим сообщаю, что каждый по-своему с ума сходит. У некоторых, например, была история ВКП(б).

В число моих любимых предметов религия входила только в последние годы, уже в гимназии. Тогда я была настолько взволнована этой стороной жизни, что чуть было не пошла учиться на теологический факультет (тоже довольно дикая вещь для русского уха). В первых классах я любила религию, но тогда я любила все предметы без разбору. Потом, в следующей школе, религию преподавал наш классный, которого я люто ненавидела, а в средней школе госпожа преподавательница религии люто ненавидела нас, учеников. Оба случая равно гибельны для осваивания предмета, особенно если речь идет о такой тонкой материи, как история христианства. Но учебники религии я читала с удовольствием.

Семья у меня, как у подавляющего большинства финнов, лютеранская. Родители, правда, не очень верующие, но воспитание я получила христианское. Еще до школы я два раза в неделю ходила в «детский кружок», где добропорядочные церковные тетки рассказывали об Иисусе Христе, читали нравоучительные сказки и учили петь детские духовные песни. Этих песен я знала целый вагон. Существует звукозапись, где я полумальчишечьим писклявым голосом, еще не умея выговаривать букву «р», возвещаю, что душа моя славит Господа и дух мой радуется Иисусу Спасителю. Потом, как через запятую, начинаю другую оперу о том, как попадают на небо: на самолете? на велосипеде? а может быть, на ракете?

— Нет! Только признанием своих грехов и отречением от них. Мне тогда было лет пять, не больше.

Первая учительница была верующая, но не агитаторского толка. Религию нам, младшим, преподавала, разумеется, она.

Я тогда особой религиозностью не отличалась. Верила в Бога; а как же иначе? К Иисусу Христу относилась с доверием и робостью, правда, несколько потребительски: Он меня выручит, если я по дурости попаду в беду. В общем, все было хорошо и гладко.

Меня снабжала книгами на кассетах хельсинкская библиотека для слепых. Система была такая: мы получали по три или четыре книжки на месяц, слушали, слушали, потом одну — самую любимую — оставляли себе на некоторое время, а остальные отправляли обратно.

Летом после второго класса я получила изложение для детей греческой мифологии. Сначала мы слушали это как увлекательную сказку, но потом… Как бы это лучше выразить? Я думаю, что всякий, кто прочитал эти истории в детстве, понимает, что я хочу сказать. Это была стихия. Жестокая, иногда несправедливая, но прекрасная стихия. Причем каким-то шестым чувством я поняла разницу между обычными сказками и мифом. Миф — это в сущности правда. И ничего, что правда мифа расходится с правдой конкретных вещей. Каждая правда существует в своем пространстве. Я жадно припала к этой новой правде и пила, пила… Сари тоже пришлось увлечься этой стихией, хотя ей еще и шести лет не было. Блистать быстрым умственным развитием, видимо, участь младших сестер.

Мы читали и перечитывали. Наконец книжка была выучена почти наизусть, все истории знали назубок. Стихия требовала какого-то переосмысления, трансформации… короче говоря — выхода. В наши рисунки древнегреческая тема вошла очень робко. Книга-то была на кассетах, картин не было, негде подглядеть образцы. Мы не знали, как там что выглядит, какие одежды, головные уборы и пр. Было, конечно, богатое воображение, но оно трудно поддавалось цветным карандашам.

Что касалось наших игр в куклы, то там греческой стихии нечего было делать. Не могли же боги Олимпа вдруг взять да явиться кривоногой Мае или Мимми с двумя косичками, а уж тем более вислоухой собакой из зеленого плюша.

Нам пришлось довольствоваться голым воображением. К некоторым историям мы придумывали свои вариации. Иногда предупреждали героев заранее о предстоящей опасности и смотрели, что из этого выйдет. Иногда старались сами входить в роль героев. Увы, это было нам не по зубам. Интереснее было решать, кто из героев будет чьим мужем.

Я на правах старшей сестры сразу присвоила Геракла. Сари надула губки: «А кто будет мой?» Стали обсуждать. Одиссей? Но я и к Одиссею испытывала кое-какие нежные чувства, и мне не хотелось, чтобы он стал Сариным мужем. Я сказала: «Зачем тебе муж, который полжизни по морям шляется?» Сари задумалась. Ахилл? Но ведь он погиб молодым: толку от такого мужа… О том, что «мой» Геракл в припадке бешенства убил собственных детей, я как-то забыла. Я предложила Сари Персея. Это был бы идеальный вариант. Замечательный герой, этакий меньшой вариант Геракла. Вот только имя очень неблагозвучное для финского уха. Разве могла бы русская девочка полюбить героя по имени, скажем, Жопей? А как насчет Тезея для Сари? Нет. На это Сари не согласилась; уж очень мелкий масштаб. Ясона мы обе недолюбливали за то, что он бросил Медею. Мы даже считали, что за все злодеяния Медеи (половину которых автор детского изложения деликатно опустил) должен отвечать Ясон. Ведь он обещал на ней жениться. Геракл, правда, тоже собирался бросать жену, но… Ведь одно дело бросать бабу, которую ты выиграл в качестве спортивного приза, а другое, когда баба, жертвуя всем своим благосостоянием, спасла тебе жизнь.

Не помню, как мы в конце концов решили эту проблему. То ли я уступила Одиссея, то ли Сари согласилась на Тезея. Но она тоже благополучно вышла замуж и не жаловалась. Вот только что нам дальше делать с этими мужьями, мы не знали.

Но больше, чем Геракла и Одиссея, я любила Прометея. В детской книжке он получился не бунтарем, а заступником человека перед высокоолимпийской несправедливостью. И за это заступничество он претерпел жуткие муки, был, по существу, распят. И имя у него было прекрасное, вроде как пророк. К тому же он был не только богом, но и человеком. В нем было что-то очень-очень знакомое… За эти явные совпадения с образом Христа он стоял особняком, и мы в наших фантазиях не смели его трогать. Геракла я любила главным образом за то, что именно он освободил Прометея.

Из богов я больше всех любила Афину за ее ум, красоту и деятельную высоконравственность. Зевс был часто несправедлив, метал попусту молнии, очень уж часто посещал земных женщин и, вообще, вел себя неподобающе. Гера, на наш взгляд, только и делала, что за спиной своего мужа травила его бедных возлюбленных. Посейдон был вообще злой, нехороший. Милая Афродита все время интриговала, жестоко гоняла ни в чем не повинную Психею, изменяла мужу… Аполлон был прекрасен, ему мы поклонялись безусловно. Артемида была тоже хороша, но мы ее не уважали за то, что она стреляла из лука и покровительствовала охоте. Не женское это дело, да и вообще — оставьте животных в покое!

В греческих «бреднях» прошел июнь, прошел июль. Прошелестел летний музыкальный лагерь, где мы с Сари как раз и распределяли мужей… А в августе почта неожиданно принесла новые кассеты. Это были уже школьные учебники. Школа заказывала их заблаговременно, и я имела шанс ознакомиться с ними еще во время каникул. Как ни странно, я это делала. Сами по себе, без скучного школьного контекста, без принудиловки, они часто хорошо читались. Так что неудивительно, что я сунула нос в новый учебник. Это оказался «Мир веры», учебник религии для третьего класса.

Именно этот учебник был посвящен Ветхому Завету. До этого я, честно говоря, его почти не знала. Что-то слышала, но не придавала особого значения. А тут на меня вдруг хлынули ветхозаветные истории одна за другой: Авраам, Исаак, Иаков, Моисей… Пустыня, тернии, голос самого Господа Бога…

Меня, пожалуй, поймет только тот, кто в детстве столкнулся с этими историями путем самостоятельного, невынужденного чтения. Это была опять стихия, еще одна правда, причем, по отношению к греческой мифологии, прямо противоположная, даже враждебная. Крепко опираясь на мир обыденных реалий, она распространялась и на область мифа, где вступила в смертный бой с правдой древних греков. А полем битвы было мое неискушенное сердце.

За неимением нужных слов и понятий я страдала молча, как собака: понимаю, но сказать не могу. Сари учебником религии не интересовалась, но, даже если бы она прочла его, я бы не стала делиться с ней своими переживаниями. Со взрослыми — тем паче. Доверяться белой (или, на худой конец, розовой) бумаге я еще не умела. А во мне сражались две огромные, как море, стихии, эллинская и иудейская. Все это властно требовало выхода, какого-нибудь решения. А что я, девятилетняя козявка, могла решать? А кругом спокойное летнее житье-бытье, собирание черники, малины и смородины, покупка новой одежки и обуви для школы, купание в озере, кукольный домик, солнце, цветы и вечно грязные босые ноги.

Мои внутренние противоречия нашли-таки выход. Мне приснился сон…

Во сне явилась мне Афина-Паллада и произнесла странную фразу. Она сказала: «Если будешь следовать за мной, никогда не будешь падать». (Слово «падать» не в смысле нравственном, а конкретном, физическом.) Я смутилась. Она стоит передо мной чистая, строгая, великолепная… и ждет ответа — да или нет. Я обливаюсь холодным потом. Как ей скажешь «нет»? Это невозможно. Но и «да» сказать невозможно; все-таки Бог — Иисус Христос… Да и при всем желании я не могла бы произнести ни слова — голоса нет, задыхаюсь… Я сделала что-то отрицательное то ли руками, то ли глазами. Афина исчезла. Я проснулась.

Выбор был сделан. В школу, через несколько дней, я пошла уже непоколебимой христианкой. Про отвергнутую мною стихию Эллады я никому из школьных друзей не рассказывала. Но Афина меня не забыла, хотя в мифах не отличалась мстительностью. Я стала изредка падать, подворачивать то одно, то другое колено. Чем дальше, тем чаще и серьезнее.

Мои колени показывали врачам. Врачи их щупали и стукали, хмурились над рентгеновскими снимками и говорили, что ноги надо будет оперировать, как только я перестану расти.

Мне дали направление в Хельсинки, в элитную больницу. Позже говорили, что мне повезло: во время экономического кризиса начала девяностых меня бы туда не направили, а положили бы в обыкновенную городскую больницу. Я успела проскользнуть вовремя.

Я очень любила эту больницу, никогда не рвалась оттуда домой, а, наоборот, всячески «филонила», чтобы подольше «кантоваться». И вспоминаю о ней с удовольствием: дай мне волю, я бы написала о ней порядочный фолиант. Однако скажу лишь, что, несмотря на всякие неудобства, связанные с операциями (гипсы, уколы, костыли и пр.), в больнице я чувствовала себя вольготно. Кормили там отлично: раз в неделю давали мороженое, а уж фруктов, соков, сыров, колбас и прочих прелестей было хоть отбавляй. Была школа (отделение было детское), куда меня в виде исключения пускали по вечерам читать комиксы и писать свои «лошадиные» романы. Ко мне приходили наши хельсинкские знакомые, приносили конфеты, подарочки и книги на кассетах из библиотеки. Короче говоря, я там горя не знала. С некоторыми больничными знакомыми я до сих пор дружу. Так что на Афину я зла не держу.

Она, видимо, тоже простила меня, а может, в конце концов и одобрила мой поступок. Ведь стихии улеглись, успокоились и заняли каждая свое место. Падать я перестала, врачи мне починили колени. А сама Афина покровительственно кивает мне с эмблемы Санкт-Петербургского государственного университета.

На память о борьбе божественных стихий у меня остались аккуратненькие длинные шрамы на ногах. Считай, я легко отделалась. Иные и головы теряют.