Лучше умереть!

Глава 1

Утром следующего дня Овид Соливо незадолго до одиннадцати пришел в ресторан на улице Сент-Оноре, где частенько обедал с Амандой, и заказал то, что она больше всего любит. Девушка не заставила себя долго ждать; она протянула руку и сказала, входя с ним в отдельный кабинет:

— Давайте скорее пообедаем… я просто умираю от голода.

И вовсе не преувеличивала. С отменным аппетитом она буквально набросилась на еду. Овид же почти не ел; вид у него был озабоченный. Примерщица украдкой наблюдала за ним.

— Ну вот еще! — внезапно воскликнула она. — Что это с вами, барон? Не едите, не пьете, совсем ни на что не похоже… Вы не заболели, часом?

— Нет… просто мне скучно…

— В моем обществе? Мило, ничего не скажешь! Спасибо за комплимент.

— К вам это не имеет никакого отношения. Причина тут вовсе не в вас, а в монотонности моего образа жизни.

— Нарушить эту монотонность не так уж сложно… Давайте съездим за город на несколько дней.

Сказав это, Аманда, сама того не зная, поступила очень неосторожно. Овиду немало труда стоило скрыть свое торжество.

— Но вы же заняты на работе, — сказал он.

— Попрошу отпуск; хозяйка наверняка отпустит меня на неделю.

— Ну хорошо! Договорились. Просите отпуск. Поедем на неделю за город. Если хотите — сегодня же вечером.

— Великолепно! И куда же мы отправимся?

— Куда вы хотите. Сами выбирайте. Мне все равно, лишь бы к воде поближе. Найдем лодку и с утра до вечера будем кататься по реке.

— Вы знаете Буа-ле-Руа?

— Прекрасно знаю. Милое местечко на берегу Сены, на опушке леса Фонтенбло.

— Там нам не будет мешать никто и ничто…

— Хорошо! Тогда едем в Буа-ле-Руа. После обеда отправлюсь туда на поезде и обо всем договорюсь. А вы отпроситесь у госпожи Огюстин, купите себе все необходимое для жизни на лоне природы, а вечером встретимся.

С этими словами Овид извлек бумажник и протянул примерщице крупную купюру.

— Спасибо… Встретимся к ужину.

После обеда Соливо отправился готовиться к поездке. С Амандой они договорились встретиться в Буа-ле-Руа.

Ликуя оттого, что ей предстоит совершенно беззаботно провести целую неделю, девушка вернулась в мастерскую, зашла к госпоже Огюстин и, утирая платочком несуществующую слезу, взволнованным голосом сообщила, что одна из ее тетушек серьезно больна и желает немедленно повидаться с ней. И была отпущена на неделю.

Овид поехал к себе, на улицу Клиши, собрал чемодан и аккуратно уложил меж рубашками привезенный из Америки пузырек с «ликерчиком», затем отправился в Буа-ле-Руа.

Сойдя с поезда, он вскоре оказался в живописнейшем местечке: деревня стояла на полого спускавшемся к водам Сены холме. По пути ему попалась скромная на вид гостиница под названием «Привал охотников».

— Могу я снять у вас апартаменты на неделю? — спросил он.

Хозяйка ответила:

— Сейчас у нас свободны только маленькие комнаты, но совсем рядом есть очень красивый флигель, так что выбирайте. Хотите посмотреть?

— Заранее уверен, что он мне подойдет. А как насчет еды?

— Как вам будет угодно, сударь: либо обедаете и ужинаете здесь, либо, если хотите, вам подадут во флигель.

— Прекрасно, но мне еще будет нужна лодка.

— У нас их шесть. Так что сможете выбрать на свой вкус!

— Великолепно! Тогда будьте любезны, приготовьте ужин на двоих.

Хозяйка «Привала охотников» позвала служанку и велела ей отвести гостя во флигель. Одноэтажный домик оказался маленьким, но очень симпатичным; было в нем всего четыре комнатки: столовая, две спальни и кухня, но очень чистенькие. Овид запер чемодан в платяной шкаф, а ключ от шкафа предусмотрительно положил в карман. Затем вернулся в гостиную, попросил бумагу и чернила и, устроившись возле окна, написал следующее:

Затем дижонец отправился на вокзал — на это ушло лишь несколько минут — и отправил письмо по почте. До приезда Аманды оставался еще целый час. И он решил, что будет неплохо прогуляться по лесу Фонтенбло, окаймлявшему Буа-ле-Руа.

Он пошел по аллее, с обеих сторон которой высились двухсотлетние деревья, и едва успел пройти шагов пятьдесят, как увидел какую-то компанию из пяти человек, устроившуюся под одним из дубов прямо на траве. Центральной фигурой в ней был древний старик: волосы белее снега, пергаментное лицо изрезано глубокими морщинами. Справа от него сидели женщина лет пятидесяти и две девушки. Слева — тщательно выбритый мужчина в очень приличном черном костюме, ему явно было далеко за сорок. Овид неспешно продолжал прогулку. Когда он подошел совсем близко к сидящим на траве и отлично услышал голос старика — тому было уже за восемьдесят, — то вздрогнул от удивления.

«Странно, — подумал он, удаляясь, — я почти уверен, что где-то слышал этот голос. Он был помоложе, но тембр тот же. И мужчину в белом галстуке и черном сюртуке, если память не изменяет мне, я где-то уже видел…»

Между тем компания продолжала беседу.

— Так вот, — объявил человек в черном сюртуке, — в 1861 году в Лондоне вы сели на пароход «Лорд-Мэр», отплывавший в Нью-Йорк. Мир тесен. Мы с вами плыли на одном корабле, даже не подозревая об этом.

— На «Лорд-Мэре»?

— Именно, господин Боск; на нем еще плыл гений американской промышленности Джеймс Мортимер, с которым мне потом довелось познакомиться в Нью-Йорке, и один француз, который стал потом его зятем, господин Поль Арман.

— Да, да, мы и в самом деле плыли на одном корабле, — сказал старик. — А имя Джеймса Мортимера напомнило мне о том, что меня там чуть не ограбили; я вез с собой в маленькой сумочке на ремешке весьма значительную сумму, скопленную за тридцать лет работы, — все свое состояние. И один подлец, перерезав ремешок, стащил сумку.

— Но ведь вам ее вернули?

— Да, благодаря одному пассажиру; он схватил вора на месте преступления.

— Я ничего не слышал об этой истории.

— А вы и не могли ничего о ней слышать; тот пассажир оказался знаком с родственниками вора и поэтому настоятельно просил никому не рассказывать о произошедшем; я уступил его просьбе.

— Там же, на пароходе, мне довелось познакомиться с одним канадцем, и он поведал мне самое удивительное из всего, что я узнал потом за шесть лет учебы в Америке.

— То есть?

— Он рассказал о некоей настойке, индейцы называют ее «ликер болтливости», или «ликер истины»; ее делают почти так же, как яванскую настойку, из Pohou upas, но удаляют все — или почти все — токсичные вещества.

— Да, да, я слышал о ней, — заметил бывший полицейский Рене Боск. — Она вроде бы заставляет болтать даже самых сдержанных людей. Но сильно подозреваю, что такое может случиться разве что в мелодраме.

— А вот тут, господин Боск, вы ошибаетесь.

— Значит, вы опробовали ее?

— И не один раз, причем всегда добивался желаемого результата.

— Тогда беру свои слова обратно. А вы, доктор, надо полагать, немало научных секретов из Америки привезли?

— Я изучил там некоторые растения, которые не используют французские врачи, в то время как их благотворное воздействие бесспорно; теперь я нередко пользуюсь ими в своей практике и всякий раз с немалым успехом.

— А вы надолго приехали в здешние места?

— Всего на несколько дней. Сестра заболела, вот я и решил ее проведать, а заодно и отдохнуть как следует.

— Ну что ж, пока вы здесь, в Буа-ле-Руа, я всегда буду рад вас видеть. Заходите — поговорим об Америке; прекрасная страна, она мне очень понравилась, но умереть мне все же хотелось не там.

— Дорогой господин Боск, я обещаю заходить к вам каждый день.

Врач помог старцу подняться и предложил опереться на его руку. Рене Боск охотно сделал это, и все пятеро двинулись к Буа-ле-Руа, где бывший полицейский жил в домике на берегу Сены, неподалеку от станции.

Овид уже возвращался назад, ибо время, отведенное на прогулку, истекало. Раздался гудок — прибыл поезд из Парижа. Овид прибавил шагу: на этом поезде должна была приехать Аманда. Примерщица госпожи Опостин — кокетливо одетая и на зависть хорошенькая — вышла из вагона первого класса.

— Вам удалось найти какое-нибудь сносное жилье? — спросила она.

— Сейчас увидите… Ужин ждет нас.

— А лодка?

— У хозяйки гостиницы их шесть. Так что сами выберете ту, что понравится вам больше.

Через несколько минут они уже были в «Привале охотников». Овид взял ключи и повел свою спутницу во флигель.

— А здесь очень мило! — воскликнула девушка, воистину королевской походкой пройдясь по комнатам. — Почти как дома. Но где же мы будем обедать и ужинать?

— В гостинице.

— Фу! Это, знаете ли, совсем невесело. Обедать — еще куда ни шло, но никак не ужинать. Ужинать я предпочла бы здесь; тут нам будет гораздо уютнее. Договоритесь как-нибудь, чтобы ужин подавали сюда, это будет очень мило с вашей стороны…

— Хорошо, я распоряжусь… А теперь идемте ужинать!

Они вернулись в гостиницу.

— Госпоже понравился флигель? — спросила хозяйка.

— Очень.

— Я так и думала. Там вам никто не помешает. Никаких соседей — рядом всего один дом, справа; в нем живет одна больная дама, сестра доктора Ришара.

— Врач — это совсем неплохо… — рассмеялась Аманда. — Если я заболею, то кликну его через стенку…

— Вряд ли он услышит. Дом у них стоит в глубине сада, а сад очень большой, от вашего его еще стена отделяет.

Овид слушал ее очень внимательно, не упуская ни слова. Затем они сели ужинать.

…Наши герои прожили в Буа-ле-Руа уже четыре дня; в деревне отмечали престольный праздник. Лже-барон все это время был очень внимателен к Аманде, охотно потакал всем ее капризам, и девушка уже начала думать, что ошибалась, полагая, будто он намерен как-то использовать против нее документ, и жалела, что не отпросилась у госпожи Огюстин на две недели вместо одной. А Соливо тем временем решил, что пришла пора действовать.

После обеда в гостинице «Привал охотников» Аманде захотелось покататься на лодке. Овид, вынашивая свой злодейский план, с самого утра жаловался на сильную головную боль, грозившую перейти в мигрень.

— Вряд ли я смогу сегодня составить вам компанию, голубушка моя. Вы просто неутомимы, а я уже не слишком молод. Так что позвольте мне пойти прилечь, оставив вас в одиночестве.

— Я вовсе не намерена мучить вас, дорогой барон, — ответила Аманда. — Покатаюсь на лодке одна. А вы ступайте отдыхать. Поспите пару часов, и головная боль пройдет…

— Так я и сделаю, ведь мне и в самом деле плохо…

— Где мы встретимся?

— Здесь же, перед ужином. Зайду сюда выпить абсент.

Овид медленно, как и полагается страдающему мигренью, поплелся во флигель, и, как только закрыл за собой дверь, «мигрень» как рукой сняло. Он открыл платяной шкаф, извлек чемодан и достал пузырек, который аккуратно засунул меж рубашек. Глядя на него, он улыбнулся.

— А вот наш болтливый ликерчик, — сказал он, — и он опять нас выручит, как и прежде.

Поставив пузырек на стол, Овид огляделся. В расписном буфете стояло множество бутылок с ликерами. В одной из них — с зеленым шартрезом — оставалось не больше чем на четыре-пять рюмок.

— Аманда всем напиткам предпочитает зеленый шартрез, — пробормотал Соливо. — Сегодня вечером она, как обычно, выпьет рюмку-другую, так что все получится очень просто…

Он вытащил из бутылки пробку, потом открыл привезенный из Америки пузырек и влил примерно пару ложек в ликер. Потом все убрал, прилег и тут же уснул.

Аманда уже целый час развлекалась на реке тем, что ловила пескарей. Внезапно ее внимание привлек необычный шум со стороны проходившей неподалеку железнодорожной насыпи. Сначала отчаянно засвистел паровоз, затем последовал страшный грохот, а затем — вопли, стоны и крики о помощи.

— Ужас какой! — прошептала девушка. — Наверное, два поезда столкнулись.

Она привязала лодку к стволу ивы, выпрыгнула на берег и, движимая любопытством, направилась к месту происшествия. Туда уже со всех сторон спешило множество зевак. Ужасное зрелище предстало взору Аманды. Три вагона были полностью разбиты. Остальные сошли с рельсов. Отовсюду доносились стоны.

Уже несли на носилках раненых — полуживых окровавленных людей.

Аманда — побледневшая и перепуганная — встала так, чтобы видеть лица пострадавших. Толпа напирала сзади, и вскоре девушка оказалась прямо перед вагонами. Служащие железной дороги извлекали пострадавших из полуразбитого купе. Мимо Аманды на матрацах одного за другим пронесли четырех пассажиров — израненных, но еще живых.

В этот момент на место происшествия прибыли два медика — местный врач и доктор Ришар, именно он гулял по лесу с отставным полицейским Рене Воском. Они тут же принялись осматривать пострадавших. Вдруг доктора Ришара позвал начальник вокзала; врач поспешил к нему и спросил:

— Что случилось?

— Сударь, прошу вас, взгляните на этого несчастного!

Возле него на перроне лежало безжизненно распростертое тело, только что принесенное железнодорожниками. Аманда в этот момент стояла совсем рядом. Она сразу же глянула на окровавленное лицо лежащего без чувств пассажира и тихонько вскрикнула.

— Это он! Он! Это Дюшмэн…

Начальник вокзала повернулся к ней.

— Вам знаком этот молодой человек, сударыня? — спросил он.

Аманда уже раскаивалась, что не сумела сдержаться. То, что произошло в Жуаньи, никак не позволяло ей ответить на этот вопрос честно.

— Мне показалось… — пролепетала она. — Теперь, приглядевшись внимательнее, я поняла, что ошиблась; обычное сходство, причем весьма отдаленное…

— Молодой человек всего лишь ранен, — сказал врач, закончив осмотр. — Пусть его положат на носилки, отнесут в «Привал охотников» и скажут там, что я так велел.

«Вот уж совсем некстати, — подумала Аманда. — Не хватало еще, чтобы барон с Дюшмэном здесь встретились…»

Пострадавшего уже понесли в сторону гостиницы. Девушка пошла следом, держась на некотором расстоянии. Когда носилки внесли в гостиничный двор, подруга барона де Рэйсса подошла к хозяйке.

— Знаете уже, сударыня, что у нас тут стряслось? — спросила та.

— Все произошло чуть ли не у меня на глазах. Я даже знаю, что часть пострадавших доставили сюда.

— Троих. Двух дам и какого-то молодого человека. Доктор Ришар будет их лечить.

В этот момент в гостиницу вошел Овид Соливо. Вид у него был весьма бодрый. От былой мигрени не осталось и следа.

— Все говорят о каком-то несчастном случае, — сказал он. — Что произошло?

Аманда рассказала ему, что видела на железной дороге, предусмотрительно умолчав о Дюшмэне.

К семи часам Овид с девушкой вернулись во флигель, где им вскоре должны были накрыть стол к ужину.

Аппетит у Овида был на сей раз отменный, так что трапеза несколько затянулась; затем Аманда подала кофе.

— Что будете пить, друг мой? — спросила она.

— Ром, голубушка, как обычно… а вы?

— О! Конечно же, шартрез. Шартрез — это моя слабость.

Аманда поставила на стол возле Овида бутылку рома, а себе налила рюмочку шартреза с канадским «ликерчиком»; она скрутила сигарету, закурила, потом, когда кофе был выпит, взяла рюмку, осушила ее одним глотком, снова наполнила и, продолжая курить и болтая с Овидом, время от времени делала небольшой глоток.

Часы пробили десять, потом — одиннадцать. Овид встал, подошел к окну, закрыл ставни, потом вернулся и опять сел напротив Аманды. Та продолжала курить сигарету за сигаретой.

И вдруг — так же внезапно, буквально молниеносно, как двадцать один год назад это случилось с Жаком — девушка оказалась во власти «болтливого ликерчика». Она поднесла руку ко лбу, затем схватилась за горло.

— В горле жжет, — сказала она. — Пить хочется.

И, налив себе целый стакан воды, жадно выпила. Тем самым Аманда лишь ускорила действие зелья, ибо тут же замерла, будто окаменев; взгляд ее стал блуждающим.

Овид понял, что настало время задавать вопросы, и приступил к делу.

— Итак, голубушка, — произнес он, — вы догадались, что за человек приобрел нож в скобяной лавке на набережной Бурбонов?

Аманда устремила на него мутный взор, в котором замерло какое-то странное выражение, и вдруг прошипела:

— Что за человек? Но вы же знаете это не хуже меня! Тот самый человек, что приобрел в Жуаньи коллекцию из фальшивых векселей Дюшмэна и моего признания в краже, совершенной у госпожи Дельон. Это вы! Вы что же, дорогой, воображаете, что я так ни о чем и не догадалась? Если я ничего не говорю, это вовсе не значит, что я не думаю! В тот самый вечер, когда мы с вами ездили к Люси, вы и купили нож, пока я была наверху… Это вы, ловкими вопросами выудив у меня, дурочки, все необходимые сведения, затаились на дороге, по которой несчастная девушка должна была идти… и ножом ее ударили вы. Так что вы, милейший, куда хуже меня. Да, я воровка, черт возьми, но вы, сударь — убийца!

Аманда постепенно возбуждалась. Говорила она все громче и громче, голос ее звучал почти пронзительно. Овид встал, чтобы заставить ее замолчать. Девушка отступила подальше.

— Оставьте меня, не трогайте! — закричала она. — А! Я вас все-таки раскусила; еще не совсем, но скоро узнаю, кто вы. А когда буду знать, кто скрывается под личиной барона де Рэйсса, тогда уж вам не поздоровится! Ах! У вас в руках доказательство совершенного мною преступления!.. Ах! Вы можете погубить меня! Так вот: я вас куда скорее погубить смогу, если вы не заплатите мне за молчание… Зачем вам понадобилось убивать Люси? Тут кроется какая-то тайна, и я раскрою ее; а когда все станет ясно, вот тут-то мы с вами и поборемся, и можете не сомневаться: я окажусь намного сильнее…

Овид побледнел. Его била дрожь.

— Замолчи! — пробормотал он. — Приказываю тебе: замолчи!

— А я не хочу молчать! — яростно оборвала его Аманда; лицо ее перекосилось от гнева. — Ах! Ты думал, что я слепая и ничего не вижу, глупая и ничего не понимаю! Ты, бедняжка, жестоко ошибся. Теперь я буду следовать за тобой по пятам. Тенью твоей стану. Я хочу быть богатой — и ты сделаешь меня богатой, иначе я отправлю тебя на каторгу. Понял? На каторгу! Да! Да! На каторгу!

И девушка расхохоталась — громко, нервно, прерывисто. Соливо испугался, как бы этот смех не услышали на улице.

— Замолчишь ты наконец? — угрожающе прошипел он.

Аманда, впадая во все более бредовое состояние, возмутилась:

— Замолчать? Почему я должна молчать? Я правду говорю. Никакой ты не барон де Рэйсс! Я еще сорву с тебя маску! Я тут все говорила о каторге, а ведь по тебе, наверное, эшафот плачет!

Наконец Аманда умолкла. Наступила последняя стадия действия канадского зелья. Теперь с ее уст срывались лишь нечленораздельные звуки, похожие на рычание дикого зверя. Прошло еще несколько минут, и девушка рухнула на пол, забившись в страшных судорогах. На губах у нее выступила кровавая пена.

Овид задрожал. Ведь с Жаком Гаро ничего подобного не было. Может быть, доза оказалась слишком большой? Если на его беду Аманда сейчас умрет, ее смерть неизбежно повлечет за собой расследование, и дело примет весьма печальный оборот… Девушка по-прежнему билась в конвульсиях, из груди ее вырывался жуткий хрип.

«Нужно все предусмотреть», — подумал Соливо.

И, выплеснув в камин остатки шартреза из бутылки, он поспешно бросился на улицу, надеясь найти врача. Выходя из сада, он буквально натолкнулся на мужчину с женщиной, они неподвижно стояли, прислушиваясь. Женщина — хозяйка гостиницы — воскликнула:

— Но это же господин барон де Рэйсс!..

— Да, сударыня. Мне срочно нужен врач для той дамы, что живет вместе со мной. Она заболела…

— Значит, те ужасные крики, что мы слышали…

— Да, сударыня, это кричала она.

— Я врач, сударь, — произнес Ришар; он только что закончил перевязывать доставленных в гостиницу раненых, — и готов вам помочь.

— Идемте же скорее, прошу вас, идемте со мной.

Когда они втроем вошли в столовую, девушка по-прежнему лежала на полу, судорожно извиваясь. Доктор Ришар склонился над ней. Пощупал пульс. Затем приподнял полузакрытые веки, разжал судорожно сжатые губы. Кровь изо рта больше не шла — лишь беловатая пена. Доктор внимательно посмотрел на Овида.

— Странная штука, сударь, — сказал он. — Вам приходилось бывать в Америке, не так ли? И вы знакомы с неким Кучиллино из Нью-Йорка?

Соливо смертельно побледнел, внезапно узнав врача: именно он двадцать один год назад на борту «Лорд-Мэра» беседовал с пожилым канадцем.

— Да, сударь, — с трудом произнес он.

— Нашатырь у вас есть? Он нужен мне, и как можно скорее! В противном случае я не ручаюсь за жизнь этой женщины.

— Через три минуты вы получите его, доктор, — сказала хозяйка гостиницы.

И выбежала из комнаты. Как только она скрылась из виду, врач подошел к Соливо и сказал:

— Вы не просто знакомы с проживающим в Нью-Йорке канадцем Кучиллино, вы купили у него настойку, известную там под названием «ликер истины».

Овид понял, что нет смысла отрицать, поэтому кивнул.

— По необходимости — или просто из любопытства — вы решили узнать, что на уме у этой девушки, и пустили в ход канадскую настойку, дабы привести ее в то состояние, в котором даже самые отъявленные лгуны говорят правду.

— Не отрицаю, но у меня были законные основания…

— Меня это мало волнует, — оборвал его врач. — Факт остается фактом: вам повезло, что вы случайно наткнулись именно на меня, ибо вы превысили дозу, и жизнь девушки теперь висит на волоске!

В этот момент вернулась хозяйка гостиницы. Взяв у нее пузырек с нашатырным спиртом, доктор Ришар накапал десять капель в стакан воды. Затем опустился на колени возле Аманды, с трудом разжал ей зубы и заставил выпить. Смесь оказала мгновенное действие. Конвульсии сразу же прекратились, тело девушки обмякло. Доктор заставил ее проглотить еще немного, затем сказал:

— Теперь остается лишь уложить ее в постель. По-моему, теперь она вне опасности. Завтра утром я зайду ее проведать.

Овид поклонился, что-то пробормотал, выражая свою благодарность, и доктор Ришар ушел. Дижонец замер возле кровати, на которой неподвижно лежала примерщица госпожи Огюстин.

— Какое счастье, что она не умерла, — прошептал он, — ибо мне сильно не поздоровилось бы от того заключения, которое написал бы доктор. Но плутовка вне опасности, так что бояться уже нечего. Врач решил, что речь идет о ревнивце, вздумавшем с помощью канадского зелья вырвать у любовницы признание в измене, и он никому ничего не расскажет… Странное совпадение! Ведь это именно тот человек, которого я встретил в день своего приезда сюда в лесу со стариком. И я никак не мог вспомнить, где видел его прежде… Теперь ясно: на борту «Лорд-Мэра». Он расспрашивал канадца о свойствах «ликера истины»… И надо же так случиться, что он оказался здесь и спас Аманду! Любой другой ничего бы не понял и решил, что это — отравление. Мне определенно везет! Теперь я знаю все, о чем думает милое дитя, а сведущий человек, как говорят в народе, двух несведущих стоит! И правильно говорят. Я все время начеку, и Аманда не сможет уже мне ничем навредить…

Глава 2

Люси пребывала во власти смертельной тоски. Воскресенье прошло, а Люсьен, изменив вдруг своим привычкам, так и не пришел. И никакой весточки не прислал… ни словечка не написал… даже не извинился… Что кроется за этим внезапным исчезновением, какую угрозу таит в себе его молчание? Тщетно бедная девушка ломала голову над этой загадкой.

Жанна страдала тоже и, может быть, даже больше, чем дочь, но не было у нее ни сил, ни храбрости, чтобы рассказать всю правду. Час за часом Люси становилась все мрачнее и печальнее. Ведь, судя по всему, Люсьен бросил ее. И в сердце девушки кровоточила теперь глубокая рана. По побледневшим щекам катились крупные слезы, но она даже не осознавала этого.

Люси терпеливо ждала еще два дня, но душевная боль стала просто непереносимой, и она решила, что нужно все узнать, и написала Люсьену письмо. Но ответа не получила. Молчание Люсьена было страшным ударом для нее.

— Она отняла его у меня! — прошептала девушка. — Она украла его у меня!

И душу ее ожгла ревность.

— Ну что ж! — решила она. — Тогда я сама к нему пойду; не для того, чтобы выклянчивать у него любовь и упрекать за предательство, нет, но чтобы узнать, почему он так подло бросил меня.

Люсьен заканчивал работу на заводе в семь; в половине восьмого Люси явилась на улицу Миромесниль. Ей уже несколько раз доводилось провожать Люсьена до дверей этого дома, и он показал ей окна своей квартиры; поэтому она знала, что он живет на четвертом этаже, но понятия не имела, какая из дверей на площадке ведет в его жилище. Так что ей пришлось обратиться в привратницкую. Привратник с женой сидели за ужином.

— Простите, где живет господин Лабру? — запинаясь, спросила Люси.

— Четвертый этаж, дверь… — начала было консьержка.

Но муж толкнул ее локтем в бок.

— Господина Лабру дома нет, — сухо заявил он, — господин Лабру уехал.

— Уехал! — повторила девушка. — И надолго?

— Знать не знаем. Господин Лабру не имеет обыкновения отчитываться перед нами.

Опустив голову, Люси вышла.

— Ну и бестолочь же ты! Забыла, о чем просил нас господин Люсьен? — вскричал привратник, как только они с женой остались одни. — «Если меня будет спрашивать женщина, то будь она в годах или совсем молоденькая, отвечайте, что я уехал». Неужели неясно?

Люси медленно перешла на другую сторону улицы.

«Если Люсьен и в самом деле в отъезде, — думала она, — он, наверное, потом это как-то объяснит».

Прежде чем отправиться домой, девушка остановилась и, подняв голову, взглянула на окна квартиры Люсьена. И внезапно вздрогнула, смертельно побледнев: в его квартире горел свет.

— Ах! — сдавленно произнесла она. — Они солгали мне: Люсьен дома… Зачем они это сделали?

Стараясь ступать как можно тверже, Люси перешла через улицу и вновь вошла в дом. Консьерж, собираясь закрыть ворота, вышел в этот момент из привратницкой и узнал девушку.

— Как, это опять вы! — сказал он, преграждая ей путь.

— Да, это я. Вы обманули меня: господин Лабру не уехал.

— Я ответил вам то, что и должен был ответить.

— Но господин Лабру дома!

— Вы, барышня, определенно умом повредились!

Грубый тон, обидные слова возмутили Люси.

— Что вы себе позволяете, сударь, вы даже не знаете, с кем разговариваете! — воскликнула она.

— С кем? — с усмешкой произнес консьерж. — С вами, черт побери! Нам вас достаточно хорошо описали, вот мы и сказали то, что было велено… Ведь именно вас нам и запретили пропускать в дом! И велел нам это господин Лабру. А! Вы, значит, видели свет в окнах. Ну так знайте: да, он дома, но не желает видеть вас.

Люси почувствовала, что у нее подгибаются ноги. Девушку охватила дрожь.

— Так, значит, — едва слышно пролепетала она, — меня описал вам господин Лабру? И велел не пускать к нему?

— Господи, ну конечно же! И я вас туда не пущу…

Люси вышла, пошатываясь, и пошла куда глаза глядят, оторопевшая почти до безумия; она ничего не понимала, ибо в голове у нее вдруг сделалось совсем пусто. Однако постепенно она пришла в себя, к ней вернулась способность размышлять, а вместе с ней — сознание жестокой реальности. Пожалуй, более страшного удара ей нанести было невозможно. Люсьен позаботился о том, чтобы в привратницкой знали, как она выглядит; он запретил пропускать ее в дом. Он ее не только бросил, не только не хотел больше видеть, но еще и устроил так, чтобы ее оскорбляли и гнали какие-то людишки, словно она интриганка или уличная девка. Это невероятно, необъяснимо, чудовищно, но это так.

Жанна Фортье — мамаша Лизон — вернулась домой незадолго до ухода Люси. Долгое отсутствие девушки встревожило ее. И теперь материнское сердце замирало от страха. Вот уже несколько дней на душе у бедной Жанны было тяжело. Ведь горе, обрушившееся на ее ребенка, никак не могло обойти ее стороной. И Жанна с бьющимся сердцем сидела, как на иголках, прислушиваясь к малейшему звуку на лестнице; наконец ступеньки на шестом этаже заскрипели под чьими-то неверными шагами. Клермонская беглянка бросилась на лестничную площадку.

— Это вы, миленькая?

— Да, мамаша Лизон, я…

Мгновение спустя Люси была уже наверху; с рыданиями она бросилась в объятия разносчицы хлеба.

— Господи, детка, Господи, что случилось? — спросила та; хотя она и не знала причину отчаяния девушки, сердце у нее сжалось от страха.

— Что случилось, мамаша Лизон? — повторила Люси и разрыдалась еще безутешнее. — Меня бросили, предали! Он не любит меня больше… И хочет совсем забыть…

— Люси, девочка моя, не стоит так отчаиваться. Господин Лабру рано или поздно даст о себе знать.

— Пару часов назад я и сама так думала, а теперь уже никаких сомнений не осталось. Решила все узнать — и узнала. Я ходила к господину Люсьену.

— К Люсьену? Вы ходили к нему? Вы виделись с ним? И он сказал, почему не желает больше любить вас?

— Если бы я с ним повидалась… выслушала его… это было бы просто счастьем. Все муки ада я предпочла бы тому позору, что мне пришлось вынести по его воле!

— Позору? — ошеломленно переспросила разносчица хлеба.

— Да! Люсьен описал меня консьержу, и тот выгнал меня.

И Люси снова разрыдалась.

— Девочка моя, деточка миленькая, — произнесла Жанна, обнимая Люси и плача вместе с ней, — не надо плакать; нужно быть сильной и отважной в этой жизни…

— Сильной! Отважной! Откуда же взять силы, чтобы быть отважной? Чего вы от меня хотите? Разве любовь не стала моей жизнью? Все мое будущее было в Люсьене! Теперь, когда его нет, мне остается только умереть, и я скоро умру…

— Люси… Люси… — обезумев от горя, вскричала разносчица хлеба, — подобные мысли опасны, они просто губительны. Гоните же их от себя!

— Нет, я не буду их гнать! Я умру. Но прежде чем умереть, хочу удостовериться в том, что человек, утверждавший, будто он меня любит, променял меня на миллионы госпожи Арман, а точнее — продал себя за миллионы; я хочу точно знать, что сама в этом нисколько не повинна, что я вела себя как честная девушка и что ему не в чем меня упрекнуть. Я буду ждать возле его дома, возле завода. Хоть он и решил избегать встреч, я все равно заставлю его мне ответить.

— Нет… нет… Люси, не делайте этого, — сказала Жанна Фортье: она была на грани обморока.

— А почему нет? Я так страдаю! Неужели у меня нет права узнать причину своих страданий?

— Он и так слишком ясно дал понять, что бросил вас. Так зачем же выяснять причину, ведь от этого вам станет еще хуже.

Люси посмотрела на разносчицу хлеба с явным удивлением.

— Еще хуже? — переспросила она. — Вы что-то подозреваете, мамаша Лизон?

— Ничего я не подозреваю, — пробормотала Жанна Фортье, — но в этой жизни разве можно за что-то поручиться?

— Я могу поручиться за себя и свою честь, — сказала девушка. — Ведь Люсьен знал, кто я такая, правда? Сирота, подкидыш, и денег у меня нет — только то, что смогу заработать; но я же всегда шла прямой дорогой и не имела причины прятать глаза от людей. И прежде ему этого было достаточно. Почему же теперь вдруг стало мало? Именно это я хочу узнать, и еще раз говорю: узнаю непременно. Я обязательно встречусь с Люсьеном.

— Нет, Люси! — вскричала Жанна Фортье, задыхаясь от волнения. — Вам не следует так делать. Умоляю вас: не встречайтесь с ним; на коленях вас прошу…

— Так, значит, вы знаете, почему он бросил меня? Вам известно, почему он заставил меня так страдать?

— Не пытайтесь узнать эту страшную тайну!

— Значит, вы все знаете? Откуда?

— Я виделась с Люсьеном…

— Вы виделись с ним и ничего мне не сказали! — дрожа, произнесла Люси.

— Я хотела избавить вас от лишней боли!

— Избавить от лишней боли! Зачем? Разве можно страдать еще больше? Не надо меня жалеть! Я сама виновата в том, что Люсьен не хочет меня больше видеть?

— Нет, дитя мое, вам себя упрекать не в чем. Люсьен оставил вас лишь потому, что ваш брак невозможен.

— Невозможен! Но сделать его невозможным могло лишь одно: мое бесчестье! А я честная. Тогда что все это значит? Или те, что произвели меня на свет, а потом безжалостно подкинули в приют, — преступники? Мой отец был негодяем? И я должна теперь отвечать за его подлость?

— Девочка моя, девочка моя, не говорите так! — простонала Жанна, умоляюще протягивая к Люси руки. — Это кощунство! Разве можно обвинять в чем-то отца?

— А кого же мне тогда обвинять? — яростно воскликнула девушка. — Мамаша Лизон, вы же виделись с Люсьеном… И он поведал вам роковую тайну… Так говорите же, как бы страшна она ни была! Если, обвиняя отца, я кощунствую, значит, мне следует стыдиться матери!

Жанна затряслась. Ей хотелось крикнуть дочери: «Но твоя мать — я! И ты прекрасно знаешь, что я за человек!» И, не зная что ответить, она умолкла, опустив голову. Люси продолжала допытываться:

— Говорите! Ну говорите же! Моя мать совершила какое-то преступление? Почему Люсьен вдруг объявил, что наш брак невозможен?

— Потому что его вынудили сделать это.

— И кто же взял на себя такое право, кто мог вынудить его?

— А вы не догадываетесь? Разве Люсьен когда-нибудь смог бы узнать тайну, из-за которой между вами разверзлась пропасть, если бы кое-кому не было выгодно раскрыть ее? Нашелся человек, который не поленился порыться в прошлом… И этот человек сказал Люсьену: «Если вы не женитесь на моей дочери, то и на Люси я вам жениться не дам. Я запрещаю вам жениться на ней! А если вы это все-таки сделаете, все узнают…»

Тут Жанна умолкла. Продолжать дальше у нее духу не хватило.

— Узнают о чем? — порывисто спросила Люси. — Вы совсем измучили меня, мамаша Лизон… Мне нечем дышать, я просто с ума схожу… Говорю же вам: я должна знать все! Если вы не скажете, Люсьен скажет, я заставлю его сделать это! А если не он, то госпожа Арман. А если и она вздумает молчать, то я пойду к ее отцу и спрошу у него…

— Нет, Люси, никуда вы не пойдете… я сама все скажу… клянусь!

— И мне все станет ясно, и я смогу простить Люсьена?

— Люсьен и вправду не может на вас жениться… Да вы и сами отказались бы выйти за него замуж до тех пор, пока не будет доказана невиновность вашей матери.

Девушка сильно побледнела.

— Невиновность моей матери! — воскликнула она. — Значит, ее в чем-то обвинили?

— Ее приговорили к пожизненному заключению за убийство отца Люсьена Лабру…

Люси дико вскрикнула и закрыла лицо руками. На какое-то время в воздухе повисла зловещая тишина. Первой ее нарушила Люси, она пробормотала:

— Так, значит, меня родила та самая женщина, что убила отца Люсьена и подожгла завод… Ах! Это ужасно!..

— Она ни в чем не виновата, Люси! — воскликнула Жанна.

— Но суд признал ее виновной…

— Суд совершил чудовищную ошибку! Разве вы не слышали, как Люсьен Лабру сам утверждал, что верит в невиновность этой несчастной?

— Если бы он действительно верил, разве бы он бросил меня?

— Он сомневается, и сомнения вынуждают его поступить именно так. К тому же, как он может пренебречь мнением людей?

— Господи! — простонала Люси, в отчаянии ломая руки. — И зачем только меня мать на свет родила?

Слезы потоком хлынули из глаз Жанны Фортье.

— Не надо проклинать родную мать, девочка… — надломленным голосом произнесла она. — Если бы вы знали бедную Жанну, как знала ее когда-то я, вы не стали бы говорить о ней так плохо…

Люси ошеломленно уставилась на Жанну Фортье.

— Вы были знакомы с моей матерью, мамаша Лизон? — спросила она.

— Да, миленькая. И клянусь вам: она была славным человеком, не способным ни на какое зло. Она страстно любила своих детей, их у нее было двое… мальчик и девочка…

— Значит, — воскликнула Люси, — у меня есть брат…

— Был.

— Он умер?

— Не знаю. Он исчез из ее жизни так же, как исчезли вы. Несчастная Жанна безумно любила вас обоих; ей и в голову прийти не могло, что злая судьба разлучит ее с детьми. Да, я знала ее; она была доброй, нежной, любящей; и надо же так случиться, что одному подлецу вздумалось сломать ей жизнь, совершив преступление и с дьявольской хитростью все подстроив так, чтобы обвинения пали на нее… Поверьте мне, Люси, и никогда не проклинайте свою мать…

— О! Я вовсе не проклинаю ее, но ведь она стала причиной моего горя… я так несчастна! Вынесенный матери несправедливый приговор опозорил ее, а теперь этот незаслуженный позор обрушился на меня, и мне приходится тоже нести наказание! Теперь все с отвращением отвернутся от меня, как сделал уже Люсьен! Разве это не ужасно, мамаша Лизон?

— Не теряйте надежды! Кто знает, может быть, в один прекрасный день придет конец выпавшим на вашу долю испытаниям? А вдруг вашей матери удастся отыскать подлинного виновника?

— Она сбежала из тюрьмы. Люсьен говорил мне как-то об этом…

— Да, она сбежала… — горячо сказала Жанна, — и я думаю, для того, чтобы отыскать настоящего преступника… Не отчаивайтесь, девочка моя, не отчаивайтесь, миленькая! Мамаша Лизон вас не бросит. Она вас любит, и будет вас утешать.

И Жанна прижала девушку к бешено бьющемуся сердцу. Через некоторое время разносчица хлеба нежно уговорила Люси выпить несколько глотков бульона, а потом ушла, чтобы та, уснув, смогла хоть немного забыться. Как только Жанна Фортье оказалась в своей комнате, она рухнула на колени.

— Господи! — заливаясь слезами, проговорила она. — Когда же придет конец страданиям — моим и моей дочери? Ведь я вижу, как ей разбивают сердце, и ничем не могу помочь! Неужели мне не дано отыскать человека, погубившего мою жизнь? Неужели я никогда не увижу сына? Уж ему-то я могла бы все рассказать! Ведь он теперь взрослый мужчина — если, конечно, жив… и он смог бы что-то сделать, чтобы спасти меня, защитить…

Глава 3

Поль Арман получил большой заказ от расположенной на левом берегу Сены полиграфической литейной мастерской. Выполнение работ по заказу требовало постоянного и умелого контроля. И миллионер попросил Люсьена Лабру взять на себя эту задачу. Поэтому теперь сын Жюля Лабру появлялся в Курбвуа лишь по утрам, а большую часть дня проводил в Париже. Одиночество тяготило его; хотелось кому-то излить душу.

Однажды, имея несколько часов свободного времени, он отправился к Жоржу Дарье и, к счастью, это оказался один из тех редких дней, когда молодой адвокат не был занят во Дворце правосудия. Жорж сидел у себя в кабинете в компании Этьена Кастеля, вместе с которым они только что пообедали. Едва увидев Люсьена, он невольно ахнул и сильно встревожился, так изменилось лицо друга: на нем лежала печать глубоких страданий.

— Вот так штука! Что это с тобой? — спросил он, пожимая гостю руку. — Ты что, болен был?

— Да нет, дорогой Жорж.

— Тогда почему ты так бледен? И лицо совсем осунулось… Или ты потерял работу у Поля Армана?

Люсьен опять отрицательно помотал головой.

— Ты никогда не задал бы такого вопроса, — сказал Этьен Кастель своему бывшему подопечному, — если бы несколько дней назад стал свидетелем моей беседы с госпожой Арман, заходившей ко мне в мастерскую. Она в самых лестных выражениях отзывалась о господине Лабру и даже намекнула, что ему в самом ближайшем времени предстоит занять на заводе еще более блестящее положение. Похоже, речь шла о роли компаньона…

— Господин Арман действительно предложил мне стать его компаньоном, — сказал Люсьен.

— Но это же великолепно! — воскликнул Жорж.

— И вдобавок речь шла о женитьбе… — самым спокойным образом закончил свою фразу бывший опекун.

Люсьен вздрогнул.

— Право, — сказал адвокат, — меня это нисколько бы не удивило. Госпожа Арман, помнится, отзывалась о тебе так, что подобное предположение само собой напрашивалось. Ну же, Люсьен, разве господин Арман не говорил с тобой на эту тему?

— Говорил…

— Браво, дорогой! Счастлив слышать такую приятную новость! Теперь тебя ждет успех, и я приветствую в твоем лице будущего миллионера! Когда же состоится помолвка? Я думаю, нет смысла спрашивать, согласился ли ты?

— Я отказался от предложения господина Армана.

— Отказался! — воскликнул Жорж. — Да ты с ума сошел! Ах, и вправду: совсем забыл, что ты любишь другую…

— Я люблю ее всеми силами души, но долг приказывает мне забыть о ней! Ты тут, помнится, спрашивал, не был ли я болен… Ну так вот! Я болен так, как и врагу не пожелаешь, и страдаю из-за этой самой любви, что была единственной моей радостью, всем моим счастьем…

— Не понимаю, — удивился Жорж, — если ты и в самом деле ее любишь, то никакие денежные мотивы и соображения карьеры не могут тебя с ней разлучить. Ведь счастье превыше всего.

— Еще раз говорю: я должен забыть о Люси, — горько прошептал молодой человек.

— Но почему?

— Судьбе так было угодно. Меня с Люси разделяет теперь непреодолимая преграда: преступление… пролитая кровь… кровь моего отца…

Этьен Кастель удивленно встрепенулся. Жорж провел рукой по лбу.

— Что ты хочешь этим сказать? — воскликнул он. — Неужели Люси?…

— Люси — дочь Жанны Фортье…

Жорж молчал, оглушенный такой новостью. Художник вскочил с места.

— Та девушка, которую вы любите, — дочь Жанны Фортье? — воскликнул он. — Вы уверены?

— Увы, сомнений тут быть не может! Я получил вполне убедительное доказательство! И оно все еще у меня…

— И от кого же вы его получили?

— От господина Армана.

По лицу Этьена Кастеля пробежала какая-то тень.

— От господина Армана! — повторил художник. — А откуда оно у него?

— Из мэрии Жуаньи; кормилица, прежде чем сдать Люси в приют, оставила там официальное заявление.

— Но что же заставило его предположить, что Люси может оказаться дочерью Жанны Фортье? Ведь для того, чтобы искать эти бумаги именно в Жуаньи, нужно знать, что Люси воспитывалась у кормилицы именно там. Откуда ему это известно?

— Не знаю, — ответил Люсьен, обеими руками схватившись за голову, — я точно с ума сошел! И знаю только одно: я очень ее люблю, а теперь мне любить нельзя…

— Но вы, помнится, говорили, что убеждены в невиновности Жанны Фортье.

— Это убеждение не имеет под собой никаких реальных оснований. Суд признал Жанну Фортье виновной. Как же я могу после этого жениться на ее дочери?

— Разумеется, не можешь! — заявил Жорж. — Тебе в такой ситуации даже колебаться недопустимо. Забудь о Люси… Что же еще остается делать?

— Я хотел бы доказать невиновность Жанны Фортье и добиться ее официального оправдания.

— Прекрасно! Но как? Ты можешь представить какие-нибудь документы или привести доселе неизвестные факты, наличие которых может служить основанием для пересмотра дела?

— Увы, ничего подобного у меня нет! Но если бы я мог встретиться с Жанной Фортье, наверное, она подсказала бы мне что-то!

— Она сбежала; но допустим, что ее поймали, вновь водворили в тюрьму, и ты с ней встретился. На протяжении двадцати с лишним лет она так и не смогла привести ни единого доказательства своей невиновности… А теперь вдруг сможет? Ну же, будь мужчиной, не раскисай! Довольно терзать себя и тешить пустыми надеждами. Следует смириться с фактами. Между тобой и Люси стоит непреодолимая преграда; забудь о Люси и женись на дочери Армана. Ведь вы, дорогой опекун, сказали бы ему то же самое, правда?

— Нет… — решительно возразил Этьен Кастель. — Случай свел дочь Жанны Фортье и сына Жюля Лабру; с таким же успехом по воле случая в один прекрасный день невиновность Жанны Фортье может стать очевидной для всех.

— А если этого не произойдет, Люсьен погубит свою жизнь.

— Но если когда-нибудь выяснится, что Жанна Фортье была невиновна, он до конца дней своих будет сожалеть, что поступил подобным образом.

— Ужасное положение! — прошептал Люсьен. — Что же мне делать?

— Выиграть время, постаравшись убедить Поля Армана в том, что когда-нибудь вы женитесь на его дочери, и попытаться отыскать Жака Гаро — может быть, теперь это не так уж и сложно сделать.

— У вас есть какие-то соображения? — горячо спросил Люсьен.

— Пока нет, но я намерен предпринять кое-какие шаги, и очень рассчитываю на то, что они дадут результат. У меня есть друзья, занимающие весьма высокое положение, и я прибегну к их помощи. Короче, настоятельно рекомендую вам сделать именно то, о чем я только что говорил: выиграть время! А пока хочу задать вам один вопрос: известно ли вам, над каким именно изобретением работал ваш отец непосредственно перед тем, как его убили?

— Тетушка много раз говорила, что отец надеялся тогда заработать огромное состояние на внедрении гильошировальной машины нового образца.

Когда Этьен услышал это, лицо его нисколько не изменилось. Лишь легкая морщинка, возникшая вдруг меж чуть сдвинутых бровей, свидетельствовала о том, что ответ Люсьена вызвал в нем немалый интерес. На этом друзья и расстались.

Люсьен Лабру вернулся к себе. Этьен Кастель, явившись домой, заперся в небольшой комнате, служившей ему библиотекой и рабочим кабинетом. Он открыл сейф и достал оттуда пачку бумаг в конверте, на котором было написано: «ЖОРЖ ФОРТЬЕ (1861)».

Художник углубился в чтение. В одних беспрестанно фигурировало имя Жак Гаро. В других — Поль Арман. Почему же бывший опекун Жоржа собирал досье на этих двух совершенно вроде бы непохожих людей?

Глава 4

Когда госпожа Аманда очнулась от забытья, последовавшего за тем ужасным состоянием, в которое ее повергло канадское зелье, она принялась расспрашивать, что с ней было и почему она чувствует себя совсем разбитой. Снаружи послышался звон колокольчика.

— Это, конечно же, доктор, — сказал Овид, — пойду открою.

И вышел.

— Доктор! — повторила она, силясь хоть что-то вспомнить. — И ведь наверняка ко мне. Что же случилось? Голова такая тяжелая. И в груди все горит. Что же со мной произошло этой ночью?

Вернулся Овид, с ним — доктор Ришар. Аманда сразу же узнала его: это был тот самый врач, что осматривал лежащего без чувств Дюшмэна.

— Ну, сударыня, — спросил доктор, — как вы чувствуете себя нынче утром?

— Значит, я была больна?

— С вами случился сильный нервный припадок. По счастью, мне удалось остановить его, и я рад констатировать, что теперь вы пребываете во вполне удовлетворительном состоянии.

— Доктор, я чувствую страшную усталость. Такое ощущение, будто все мускулы и нервы совершенно расслаблены. Отчего это?

— Вполне естественные последствия припадка. Не стоит тревожиться. Полный покой и диета сегодня, и завтра все будет в полном порядке.

— Но как и почему со мной случился этот припадок? Я ведь ничего не помню!

— Вряд ли я смогу вам ответить лучше вот этого господина, — ответил врач, указывая на Овида.

— После ужина, — сказал Соливо, — с вами без всякой видимой причины случилось нечто вроде нервного припадка. Похоже, вам было очень плохо: вы все время стонали и сильно кричали.

— Довольно странно! — прошептала девушка. — Ничего подобного со мной в жизни не было.

Тут снова заговорил врач:

— Не стоит мучить себя, пытаясь вспомнить и понять, что с вами произошло. Повторяю: никакой опасности больше нет, теперь все в порядке, и я могу спокойно уйти. Честь имею, сударыня.

Овид проводил доктора до садовой калитки; прежде чем уйти, врач сказал:

— Остерегайтесь, сударь, еще раз подливать ей канадской настойки; вчера вы превысили дозу. И теперь она просто убьет ее!

— Я никогда больше не буду так делать, — заверил его Овид.

Доктор Ришар, отказавшись принять какое-либо вознаграждение, ушел.

«Мне здорово повезло, что она не умерла, — подумал дижонец. — Этот человек не стал бы со мной церемониться…»

Он вернулся в комнату Аманды.

— Слушайте, барон, — сказала девушка, — теперь мы одни, и вы можете говорить откровенно. Что же произошло вчера между нами?

— Голубушка моя, я и сам ничего не знаю. Насколько я понимаю, ничто не могло служить причиной вашего внезапного приступа. Я очень испугался и тут же бросился на улицу, чтобы бежать за врачом, и привел того доктора, который только что был. Сейчас я пришлю к вам Мадлен, а сам пойду обедать.

Овид вышел. Девушка, нахмурившись, проводила его взглядом.

— Нет! Нет! — прошептала она. — Как-то это странно. Чем больше думаю, тем более подозрительным мне все кажется. И я ничего не помню! А! Кое-что все-таки помню: я выпила кофе и две рюмки шартреза. Потом вдруг будто ослепла и оглохла… А что если этот прохвост хотел меня отравить?

Как только эта мысль мелькнула у нее в голове, Аманда, начисто позабыв о своей слабости, вскочила с постели, бросилась к не убранному со вчерашнего вечера столу, схватила бутылку из-под шартреза и внимательно осмотрела ее: бутылка была пуста.

— А я, между прочим, выпила не все! — чуть ли не крикнула девушка. — Прекрасно помню, что в бутылке еще оставалось немного ликера — рюмки две-три. Должно быть, негодяй подсыпал яда в шартрез, а потом вылил все, что осталось, чтобы уничтожить следы преступления. Ах! Как же я была права, когда не доверяла ему! Теперь мне следует вести себя осторожнее, чем когда бы то ни было. Кто же он такой, что запросто готов убить хоть Люси, хоть меня? Нужно во что бы то ни стало узнать это; и я узнаю…

Аманда вернулась в кровать. Чуть спустя пришла Мадлен, служанка, с большим кувшином лимонада; налив стакан и подав его больной, она спросила:

— Ну что, милочка, вам уже лучше?

— Да, мне уже гораздо лучше. А завтра я уже буду совсем здорова; я же не так пострадала, как те несчастные, что попали в катастрофу… Расскажите, как они там — те раненые, которых принесли в гостиницу… Кажется, там еще был молодой человек…

— Да, сударыня. Этой ночью он пришел в сознание, а утром уже смог поговорить с доктором, но рана у него на голове очень глубокая.

— Вы не знаете случайно его фамилию?

— Дюшмэн.

«Значит, я не ошиблась: это действительно он», — подумала Аманда, а вслух сказал:

— Бедный юноша!

Овид Соливо, подкрепившись весьма основательно, вернулся во флигель и весь день провел возле Аманды, всячески подчеркивая свою заботу о ней. Примерщица госпожи Опостин, в свою очередь, тщательно скрывала возникшие у нее подозрения. Немного поразмыслив, она сказала, повернувшись к лже-барону:

— Я собираюсь написать госпоже Опостин и попросить у нее разрешения немного продлить свой отпуск и подольше побыть в Буа-ле-Руа. Вас это устраивает?

— Вполне. Только должен предупредить: мне придется оставить вас здесь одну на несколько дней.

— Одну! Почему вдруг?

— Дома я сказал, что уезжаю из Парижа на неделю, так что если я вовремя не вернусь, все забеспокоятся; а прислать письмо из Буа-ле-Руа было бы неслыханной глупостью: все считают, что я в Марселе. Так что лучше уж вам пару дней провести в одиночестве.

— Вы правы.

Девушка накинула пеньюар, написала пару строк, потом положила письмо в конверт и протянула его Овиду.

— Будьте любезны, бросьте его в почтовый ящик.

Овид вышел; Аманда с книжкой в руках отправилась в сад и устроилась в беседке, примыкавшей к садовой стене, за которой находились владения сестры Ришара. Читать она вовсе не собиралась: даже не открыв книгу, положила ее на колени и погрузилась в мечтания.

«Ну уж нет, — думала она, — теперь он от меня не ускользнет. А если и попытается, я сумею его отыскать. И как только окончательно удостоверюсь в том, что он действительно пытался меня отравить и что именно он напал на Люси, отомщу ему, даже если эта месть повлечет за собой мою гибель!»

Овид, выйдя из флигеля, направился по набережной Сены к вокзалу. Немного впереди он заметил доктора Ришара в компании того самого старца, с которым видел его в лесу Фонтенбло в день своего приезда в Буа-ле-Руа. С ним опять были женщина и две девушки. Проходя мимо них, Овид поклонился доктору Ришару; тот кивнул в ответ довольно холодно.

Едва Овид успел отойти на несколько шагов, как услышал сзади какое-то восклицание. Обернувшись, он увидел, что по земле катится сорванная ветром соломенная шляпа; он подхватил ее и, вернувшись, протянул старику:

— Это ваша шляпа, сударь?

— Вы очень любезны, — произнес Рене Боск, пристально вглядываясь в лицо дижонца, — и я вам…

И вдруг умолк. Лицо его внезапно исказилось от гнева.

— А! Вы тоже здесь! — воскликнул он, отступив на шаг. — Значит, вы уехали из Америки?

— Ваше лицо мне кажется знакомым, — заметил Соливо, — но никак не могу припомнить…

— Мы виделись с вами в 1861 году на борту «Лорд-Мэра», — резко оборвал его Рене Боск.

Овид вздрогнул.

— И если вы не помните меня, — продолжал отставной полицейский, — то я вас помню прекрасно. Меня зовут Рене Боск.

И, не сказав больше ни слова, повернулся спиной к лже-барону, тот сильно побледнел и поспешил уйти.

— Значит, вы знакомы с этим человеком? — спросил врач: разыгравшаяся сцена очень заинтересовала его.

— Да. Я вам потом расскажу.

Овид, быстро шагая к вокзалу, думал: «Мало того, что этот бывший полицейский здесь, так он еще знаком с доктором Ришаром. Вот уж что точно ускорит мой отъезд… Что-то мне здесь не очень нравится!»

На вокзале он опустил в ящик письмо Аманды и отправил телеграмму следующего содержания:

Рене Боск, его родственницы и врач вернулись с прогулки в дом сестры доктора. Сестра доктора сидела в саду под сенью больших деревьев возле садовой стены. Доктор заметил ее издалека и подвел к ней всю компанию.

— Садитесь рядом со мной, господин Боск, — предложила она старику, — здесь совсем не дует, а ветер сегодня противный.

Все уселись.

— Действительно, сударыня, весьма неприятный ветер, — сказал старец. — Несколько минут назад я из-за него едва шляпы не лишился, а потом оказался нос к носу с одним отъявленным негодяем.

Аманда сидела с книгой в беседке возле садовой стены. Голос Рене Боска привлек ее внимание. Она прислушалась — было ясно слышно каждое слово.

— Так он, оказывается, отъявленный негодяй! — воскликнул доктор. — Может быть, вы расскажете, что же натворил тот человек, который поднял вашу шляпу?

— Непременно!

— Итак, речь пойдет о бароне де Рэйссе?

Аманда аж подскочила от удивления.

Рэне Боск с усмешкой посмотрел на врача.

— Что за имя вы сейчас назвали?

— Барон де Рэйсс.

— И вы считаете, что человек, с которым, как вы слышали, я встречался в 1861 году на борту «Лорд-Мэра», носит именно это имя?

— Разумеется.

— Как вы познакомились с ним?

— Прошлой ночью меня вызвали к девушке, которая живет вместе с ним в гостиничном флигеле…

Чтобы лучше слышать, Аманда встала и взобралась на стул. Теперь ее голова почти доставала до верхней части стены.

Рене Боск продолжал:

— Этот человек, дорогой доктор, такой же барон, как мы с вами; он выдумал себе и это имя, и титул. На самом деле его зовут Овид Соливо.

— Овид Соливо… — прошептала Аманда. — Уж я не забуду это имя. Надо же так случиться: теперь я, конечно же, узнаю все, что хотела узнать.

— Этот жалкий субъект, механик по специальности, двадцать один год назад был объявлен в розыск. Он отправился в Америку, где должен был поступить на работу на предприятие Джеймса Мортимера в Нью-Йорке, и плыл вместе со мной на «Лорд-Мэре». Короче, это тот самый подлец, что украл у меня все состояние.

— И вы оставили преступление безнаказанным!

— Как я уже говорил вам, один из пассажиров, некий Поль Арман, вернул мои деньги в целости и сохранности и упросил меня сжалиться над ним.

— Я совсем ничего о нем не знал, — заметил доктор, — но его физиономия не понравилась мне сразу же. К тому же, в гостиничном флигеле этой ночью случилось нечто весьма необычное. Помните, я как-то на днях рассказывал вам о канадской настойке, обладающей совершенно уникальными свойствами?

— Да, прекрасно помню; ее еще называют в Америке «ликером болтливости» или «ликером истины».

— Ну так вот: человек, именующий себя бароном де Рэйссом, воспользовался нынче ночью этим зельем, дабы узнать, что на уме у его подруги, вогнав ее таким образом в состояние временного психоза. Под действием настойки женщина, безусловно, рассказала ему все, о чем она думает, но потом с ней случился припадок — ужасный и очень тяжелый. Короче, я подоспел как раз вовремя! Ее жизни угрожала серьезная опасность.

— Почему же?

— Доза оказалась слишком большой. Если бы не успокоительное, которое я ей дал, несчастная скончалась бы от кровоизлияния в мозг.

— Но это же очень опасные соседи! — возмутилась сестра доктора. — Может быть, стоит поставить в известность хозяйку «Привала охотников»?…

— Зачем? Эти люди приехали сюда лишь на несколько дней, завтра их уже и след простынет. Пусть себе катятся на все четыре стороны!

И разговор дальше пошел уже на другую тему. Аманда слезла с соломенного стула и, бледная, дрожащая, вернулась во флигель.

— Надо же, — прошептала она, — как я была права! Прежде он был вором, а теперь стал убийцей! В Америке ему покровительствовал Поль Арман, отец госпожи Мэри, на которую шила платья Люси. Так что все сходится. Ему нужно было получить информацию, в качестве ее источника он выбрал меня, и я самым глупым образом стала его сообщницей. Он едва не убил меня, подлив в шартрез канадского зелья, чтобы узнать все мои мысли, и, разумеется, я ему все рассказала. Теперь мое мнение о нем не представляет для него секрета, но он не знает, что мне об этом известно. Теперь между нами начнется борьба, и посмотрим, кто окажется сильнее! Овид Соливо может спокойно уезжать куда угодно. Он знаком с Полем Арманом, и через Поля Армана я его всегда найду. Эта настойка, которой он воспользовался, должна быть где-то здесь. Ах! Если бы я могла!..

И Аманда уже собралась было устроить в доме основательный обыск, как вдруг услышала звук шагов в вестибюле. Она быстро села на стул и притворилась, будто читает книгу. Овид с улыбкой вошел в комнату.

— А я думал, вы в саду, голубушка моя, — сказал он.

— Ветер сегодня довольно холодный, так что я решила вернуться… Вы отправили мое письмо?

— Это было главной задачей моей прогулки.

— Вы не раздумали ехать завтра?

— Нет; если бы я не боялся огорчить вас, то уехал бы даже сегодня вечером, чтобы как можно скорее оказаться опять рядом с вами.

— Ну что ж, в таком случае сегодня и уезжайте. Я тут, правда, буду скучать. Когда вы вернетесь?

— Послезавтра, вне всяких сомнений. Но я не хочу, чтобы вы сидели тут без денег. Вот вам на всякий случай…

Овид положил на стол крупную купюру и сказал:

— А теперь, голубушка моя милая, прощайте; точнее — до свидания. Чтобы успеть на поезд, времени у меня в обрез…

— Ступайте же!

Овид отпер шкаф, достал чемодан, положил в него туалетные принадлежности, поцеловал Аманду в лоб и быстро вышел.

«А! Гадкий негодяй, мошенник и лгун, — думала Аманда, прислушиваясь к звуку удалявшихся шагов. — Решил быстренько уехать, а точнее — сбежать, потому что боится Рене Боска… Он вернется послезавтра!.. Обхохочешься! Рассчитывает, что отделался от меня навсегда, но он глубоко ошибается. Мы с вами еще увидимся, господин барон Арнольд де Рэйсс, и очень даже скоро…»

Вечером зашла Мадлен, и Аманда сказала ей, что теперь будет обедать и ужинать за общим столом, а потом поинтересовалась, как чувствует себя пострадавший в катастрофе Дюшмэн, и даже выразила желание посетить его тайком от всех. Мадлен, давно уже привыкшая видеть и слышать все, что угодно, и ничего при этом не говорить, обещала ей устроить свидание с молодым человеком сразу же, как только тот будет в состоянии разговаривать.

Глава 5

Госпожа Опостин, получив письмо Аманды, сразу же написала ответ, разрешая девушке продлить отпуск. Она собиралась уже отправить письмо, когда доложили, что в гостиной ее ожидает госпожа Арман; портниха тотчас отправилась в гостиную. Перемены, произошедшие во внешности клиентки, поразили ее. Мэри выглядела почти совсем здоровой. Щеки ее округлились, глаза не горели больше лихорадочным огнем, а красные пятна на скулах почти совсем исчезли.

— Я пришла, милочка, выбрать ткани и фасон, — сказала она, — меня интересуют наряды для приемов, бальные платья и подвенечное.

— Подвенечное платье… — машинально повторила госпожа Огюстин. — Вы хотите сказать, что мне выпадет честь шить подвенечное платье вам?

— Очень даже может быть. В принципе этот вопрос уже решен, осталось лишь назначить дату; однако мне вовсе не хотелось бы заниматься всякими мелочами накануне свадьбы, и, если вы не против, давайте позаботимся об этом заранее…

— К вашим услугам. Только та мастерица, что обычно на вас работает, не сможет нам помочь. Бедняжка очень больна.

Мэри, сдвинув брови, сухо заметила:

— Ну что ж, у вас есть и другие работницы. Пожалуйста, покажите мне ткани.

Госпожа Огюстин озадаченно посмотрела на Мэри и поинтересовалась:

— Неужели Люси имела несчастье что-то сделать не так или обидеть вас, сударыня? Прежде вы относились к ней с такой симпатией!

— Вы очень меня обяжете, если не будете больше говорить об этой девушке, — отрезала Мэри.

— Не буду и все-таки очень вас прошу: скажите, в чем же провинилась Люси?

— Я ни в чем не обвиняю госпожу Люси, и вполне довольна ее работой. Просто не желаю впредь иметь с ней дела и тем более не хочу, чтобы она появлялась у меня в доме.

— Но почему?

— Потому что я так хочу, и этого, по-моему, вполне достаточно! — высокомерно заявила Мэри.

Госпожа Огюстин питала к Люси особую — почти материнскую — привязанность. Агрессивность Мэри очень огорчила ее. И она почтительно, но достаточно твердо сказала:

— К сожалению, сударыня, подобный ответ меня никоим образом не удовлетворяет. Вы вынуждаете меня усомниться в девочке, которой я полностью доверяла, вдобавок она была опасно ранена из-за того, что выполняла порученную мной работу! Вы явно недовольны ею. И я имею полное право знать причину вашего недовольства, более того — я просто обязана ее знать. И если Люси недостойна дружеского отношения, отныне я буду обращаться с ней совсем иначе.

— Мне нечего вам сказать.

В этот момент шторка на дверях гостиной раздвинулась, и на пороге появилась Люси — страшно бледная, она едва держалась на ногах.

— Когда беретесь делать подлость, сударыня, — сдавленным от волнения голосом произнесла она, — имейте хотя бы храбрость довести ее до конца.

Мэри затряслась от гнева.

— Люси… Люси… — воскликнула госпожа Опостин.

— О! Простите меня, сударыня, — сказала мастерица, — я ведь была тут, за шторкой… Ждала, пока вы освободитесь, чтобы не мешать. Я случайно услышала то, что говорила барышня, и не могла совладать с собой от возмущения. Она оскорбляла меня… говорила в таких выражениях, что вы Бог знает что могли обо мне подумать… а я так дорожу вашим доверием и добрым отношением… Была затронута моя честь! Так разве я могла смолчать?… Теперь я тут! Попросите же госпожу Арман в моем присутствии объяснить, почему она не хочет, чтобы впредь я когда-либо появилась в ее доме. Посмотрим, посмеет ли она при мне подобным же образом оскорблять меня и дальше!

— Сударыня, — сказала Мэри, обращаясь к портнихе, — вы позволяете оскорблять меня в вашем доме!..

— Я требую, чтобы вы объяснились! — перебила ее Люси. — Разве это оскорбление? Полноте, сударыня; или вы уже запамятовали, как всего лишь неделю назад соизволили приехать на набережную Бурбонов и самолично не поленились подняться на седьмой этаж, дабы попросить кое о чем бедную мастерицу?

— Довольно! — крикнула Мэри.

— Нет, вы меня выслушайте. Я не хочу, чтобы меня чернили за глаза, слышите — не хочу!

— Я не желаю больше этого слушать, — произнесла Мэри и кинулась к дверям.

Невеста Люсьена Лабру преградила ей путь.

— Люси… Люси… — в испуге повторяла госпожа Огюстин.

— Я не хочу, чтобы меня чернили, сударыня! — заявила девушка. — И вправе оправдать себя. А потом уж сами решайте. Госпожа Арман, похоже, уже не помнит, как неделю назад стояла передо мной на коленях, умоляя меня принести себя в жертву, и предлагала деньги — огромную сумму, три тысячи франков, лишь бы я уехала из Парижа. И знаете, почему? Потому что я — ее соперница! Она влюбилась в человека, который любит меня и которого я тоже люблю! И это — единственная причина ее ненависти ко мне! Спросите у нее самой, так ли это! Ну же, сударыня, разоблачите меня, если я лгу! Вы любите Люсьена Лабру. Завоевать его вы не смогли, и поэтому решили купить… а меня вы ненавидите потому, что прекрасно знаете: если вам и удалось купить себе его фамилию, сердце его вы не купите ни за какие деньги, ибо оно всегда будет моим!

— Смотрите, я ведь тоже кое-что могу рассказать! — произнесла Мэри; губы у нее совсем побелели, а глаза зловеще сверкали.

— Я не боюсь этого, я презираю вас, и с гордо поднятой головой готова выслушать из ваших уст очередную подлость.

— Вы еще не знаете, что мне известно, как вас зовут… — сказал Мэри.

— Меня зовут Люси… Вы намекаете на фамилию моей матери. Так это еще одна подлость с вашей стороны! Да, честь моей матери запятнана приговором суда. А вам-то что до этого? Разве вы вправе оскорблять ее саму и ее ни в чем не повинную дочь? Меня зовут Люси Фортье… Ну и что? Я в чем-то виновата? Вот мы с вами стоим сейчас друг перед другом; вы — богаты, я — бедна. Ваше имя ничем не запятнано, а мое запятнано. Ну так вот: как бы ни ничтожна была моя роль в этой жизни, я ни за что не променяла бы ее на вашу, ибо она просто отвратительна!

— Сударыня, — вскричала Мэри, обращаясь к госпоже Опостин, — или вы сейчас же прогоните эту особу, или я сочту, что вы меня тоже решили оскорбить. Ее мать приговорили к пожизненному заключению за кражу, поджог и убийство. Порода всегда скажется!

— Госпожа Люси, — сухо сказала госпожа Опостин, — зайдите в кассу и возьмите расчет. Больше вы у меня не работаете.

Люси смертельно побледнела.

— Вы прогоняете меня? — запинаясь, сдавленно спросила она.

— Я больше не нуждаюсь в ваших услугах.

Мэри торжествующе улыбнулась. Дочь Жанны Фортье увидела эту улыбку…

— А! Теперь вы довольны, правда? — сказала она, пристально глядя на соперницу. — Мало вам того, что отняли у меня моего любимого, мало того, что сердце мне разбили, так теперь я и работы по вашей милости лишилась! Вы лишили меня счастья и покоя, а теперь и кусок хлеба отбираете! Ведь куда бы я ни попыталась теперь устроиться, у меня непременно спросят, где я работала прежде… Я скажу, что у госпожи Опостин… И они поинтересуются, стоит ли брать меня, а она ответит: «Не связывайтесь с этой девушкой: ее мать приговорили к пожизненному заключению за кражу, поджог и убийство!..»

— Люси! — взволнованно прошептала знаменитая портниха.

— Ах! Сударыня, — разрыдалась Люси, — вы поступили со мной незаслуженно жестоко. Но я прощаю вас… От души прощаю… А что до вас, — добавила она, повернувшись к Мэри, — так Бог еще вас накажет!

Сказав это, она вышла.

В тот самый час Жорж Дарье вышел из дома и быстро зашагал по улице Бонапарта с набитым документами портфелем в руке. Вид у адвоката был очень озабоченный. Выйдя на набережную, он направился к стоянке извозчиков. Спеша по своим делам, Жорж не заметил, как из портфеля выпал на тротуар толстый конверт.

В этот момент со стороны улицы Сены появилась разносчица хлеба Жанна Фортье и, выходя на набережную, увидела потерянный молодым адвокатом пакет; она наклонилась и подняла его. На конверте было написано:

«Жорж Дарье, — подумала она, — а ведь именно так зовут друга господина Люсьена Лабру. Конечно же, он и потерял этот пакет…»

Конверт не был запечатан. Жанна на ходу заглянула туда. Там лежали какие-то документы на гербовой бумаге и копия судебного решения.

— Похоже, тут какие-то важные документы, — пробормотала клермонская беглянка, — надо будет вернуть ему.

Жанна сунула конверт за нагрудник фартука и вскоре была уже на набережной Бурбонов. Люси вернулась только к одиннадцати. Там, в мастерской, она от возмущения не сумела справиться со своими чувствами и не отдавала себе отчета в том, что творит. Но едва она успела отойти на сотню шагов от заведения госпожи Огюстин, как пришла в себя, успокоилась и обрела способность здраво рассуждать. Только что госпожа Огюстин выгнала ее; теперь она осталась без работы, а следовательно, и без средств к существованию; и все это опять по милости особы, которая отняла у нее жениха; той самой особы, отец которой потрудился порыться в ее прошлом, дабы извлечь на свет позорное пятно, что лежит на имени ее матери. Острая боль пронзила сердце девушки. Душу ее охватило глубокое отчаяние. Все рушилось, и все словно сговорились мучить ее.

Когда Люси добралась до набережной Бурбонов, сил у нее уже почти не было. Она не плакала; глаза ее были сухи и как-то странно блестели; в крови у девушки разгоралась страшная лихорадка. Жанна Фортье, услышав, что Люси вернулась, поспешила к ней. Увидев изменившееся лицо, на котором застыло выражение полного отчаяния, разносчица хлеба поняла, что произошло нечто из ряда вон выходящее.

— Господи! Детка, что случилось? — спросила она, охваченная внезапной дрожью. — У вас такой взволнованный вид!..

— Ах! Мне нанесли последний удар, мамаша Лизон! — пробормотала Люси. — Последний! Тот, которому полагается быть смертельным! Меня выгнали, как какую-нибудь… подлую негодяйку! И я осталась без работы… Столько страданий и мук, а теперь я еще и без куска хлеба. Право же, мамаша Лизон, мне остается лишь умереть…

В голове у Жанны все смешалось.

— Но почему хозяйка выгнала вас? — спросила она.

— Почему? — повторила Люси, вдруг страшно разрыдавшись. — Да потому, что я — дочь Жанны Фортье.

У Жанны перехватило дыхание. Она схватилась руками за горло, да так, что ногти впились в кожу.

— Кто же сказал ей об этом? — сдавленно спросила она.

— Кто? А вы не догадываетесь? Моя соперница… дочь того человека, что рылся в прошлом моей матери, стремясь разлучить меня с любимым… дочь миллионера Поля Армана!..

Слабым, едва слышным голосом Люси рассказала, что произошло в мастерской госпожи Опостин. Жанна, судорожно сжав кулаки, слушала; ноздри ее трепетали.

— Неужели же эти люди не понесут никакой кары? — произнесла она, когда дочь закончила свой рассказ. — Эти мерзавцы разве вправе разбивать чужую жизнь, клеветать на невинную девушку, обрекая ее на нищету и отчаяние? Нет! Нет! Такого допустить нельзя! Клевета — это преступление, и за нее карают по законам. Нам нужно обратиться в суд.

— Но как это сделать?

— Нужно найти адвоката… посоветоваться с ним… поручить ему вести дело… нельзя поддаваться отчаянию… Адвокат… — вдруг оживилась Жанна, вспомнив о найденном на набережной конверте. — Ведь друга господина Люсьена Лабру зовут Жорж Дарье?

— Да, милая моя Лизон.

— А вы знаете его адрес?

— Конечно. Он живет на улице Бонапарта, 87.

— Отлично! Вот к нему я и схожу.

— Не делайте этого, мамаша Лизон! Не надо к нему обращаться; он ведь друг Люсьена Лабру, он откажет вам…

— Кто знает, может быть, наоборот, возьмет да и поможет своему другу детства опомниться?

— Он адвокат господина Армана.

— Ну и что? Значит, господин Дарье может заставить своего клиента прекратить делать подлости, объяснит ему, что клевета — это преступление, наказуемое законом, и потребовать с него возмещения нанесенного вам ущерба… Нет… Нет… Я раздумывать не буду, сейчас же пойду к господину Дарье.

И, не дожидаясь, что скажет на это Люси, Жанна быстро вышла. Она так спешила, что и двадцати минут не прошло, а она была уже возле двери Жоржа.

Открыла ей старая служанка.

— Могу я видеть господина Дарье, адвоката? — спросила Жанна.

— Господина нет, — ответила служанка. — Он уехал в Тур, на процесс. И вернется только на следующей неделе в среду.

— Целую неделю придется ждать! Целую неделю! Но я все равно приду… — в отчаянии прошептала Жанна.

И вернулась на набережную Бурбонов.

У Люси началась лихорадка, и она вынуждена была лечь в постель. Увидев, что девушка больна, разносчица хлеба буквально заледенела от ужаса. Она бросилась за врачом. Врач, осмотрев девушку, покачал головой, поджал губы и нахмурился. В любой момент могло начаться воспаление мозга.

Рауль Дюшмэн, служащий мэрии Жуаньи, оказался в потерпевшем крушение поезде потому, что кредитор, обладавший поддельными векселями, хоть и получил сполна все, тем не менее рассказывал направо и налево историю о том, как самым неожиданным образом некий загадочный покровитель расплатился с долгами несчастного служащего. В Жуаньи быстро распространился слух, будто у Рауля Дюшмэна, влачившего до сих пор весьма жалкое существование, денег теперь куры не клюют, что, естественно, заставило всех призадуматься, каким же образом юноша оказался вдруг в состоянии расплатиться со своими долгами.

Люди видели, как Дюшмэн беседовал с каким-то незнакомцем, обедал и ужинал с ним. И всем это показалось подозрительным. День за днем, час за часом слухи расползались по городу и в конце концов достигли ушей мэра. Тот потребовал объяснений, а юноша не знал, что ему и сказать. Тогда мэр объявил свое решение:

— Ваше дальнейшее пребывание в составе городской администрации абсолютно недопустимо. Подавайте в отставку, иначе я вынужден буду снять вас с занимаемой должности.

Дюшмэн, сраженный столь безапелляционным приговором, подал в отставку и оказался без работы, да еще и у всех на подозрении. Юный любитель удовольствий решил податься в Париж, где он хотя бы затеряется в толпе, а может быть, даже найдет работу. У него оставалось еще несколько золотых, на которые можно было спокойно прожить недели две-три, и он сел в поезд.

Аманда с нетерпением ждала того момента, когда ей можно будет повидаться с раненым. Тому, что лже-барон де Рэйсс так и не вернулся в Буа-ле-Руа, она нисколько не удивлялась.

Девушка догадалась, что за его внезапным отъездом кроется разрыв, но навязчивая идея отомстить не оставляла ее, и она решила, что Рауль Дюшмэн сможет стать неоценимым помощником и верным соратником в этом деле.

Наконец наступил день, когда Мадлен сообщила, что можно втайне от всех навестить выздоравливающего.

Дважды тихонько стукнув, Аманда вошла в комнату раненого и прикрыла за собой дверь. Визит девушки был настолько неожиданным, что молодой человек в первый момент ее даже не узнал. Плавно ступая, Аманда буквально проскользнула к кровати, и Дюшмэн, узнав ее наконец, ахнул от удивления, но, похоже, нисколько не рассердился.

— Аманда! — воскликнул он. — Это ты!..

— Да, мой верный пес, — ответила девушка; она взяла руку раненого и поднесла ее к губам. — Нет ничего удивительного в том, что я здесь. Мне довелось стать свидетелем той катастрофы, в которой ты пострадал. Я узнала тебя. Мне было известно, что тебя отнесли сюда; каждый день я спрашивала о твоем здоровье и с нетерпением ждала, когда мы наконец сможем увидеться…

Слушая эти речи, молодой человек вдруг вспомнил и о печальной стороне их романа.

— Что тебе от меня нужно? — спросил он, выдернув у нее свою руку. — Ты прекрасно знаешь, что между нами все кончено! Я пострадал в катастрофе, я чуть не умер, и все из-за тебя!

— Из-за меня? — ошеломленно спросила девушка.

— Да, из-за тебя: я потерял работу, а вместе с ней и средства к существованию, мне пришлось сбежать из Жуаньи — и все из-за этих несчастных векселей, которые я подделал, чтобы отдать деньги тебе; я едва на каторгу не угодил! Из-за тебя теперь мое имя запятнанно! Будущее — разбито, и все из-за тебя! Ах! И почему я только не погиб в катастрофе?

— Согласна, дорогой Рауль: я вполне заслужила эти упреки, — сказала Аманда; голос ее, похоже, дрожал от волнения. — Сама того не желая, я причинила тебе много зла… Я сожалею об этом, и прошу простить меня… Однако сейчас я пришла по очень серьезному делу. Может быть, нам удастся развеять все твои опасения по поводу будущего. Согласен ты меня выслушать и ответить на все мои вопросы?

— Придется, раз уж ты здесь!

— Прежде всего я хотела бы предупредить тебя о грозящей опасности. Ты знаком с бароном де Рэйссом?

Молодой человек, никак не ожидавший услышать это имя, почувствовал себя так, словно его кирпичом по голове огрели.

— С бароном де Рэйссом! — пробормотал он, пристально глядя в глаза девушки и силясь прочесть в них, что ей известно об этой печальной истории.

— Да, с тем самым человеком, что где-то месяц назад был в Жуаньи и выкупил твои векселя…

И без того бледное лицо Дюшмэна буквально побелело. Он сдавленно произнес:

— Откуда ты его знаешь? Откуда тебе известно, что векселя теперь у него?

— Оттуда же, откуда знаю, что он выкупил у госпожи Дельон и теперь свято хранит некое весьма компрометирующее меня признание, мною же собственноручно и написанное. Разумеется, этот якобы барон неспроста коллекционирует такого рода документы. Естественно, я знаю, зачем ему моя бумага, но совершенно не представляю, зачем ему понадобился ты, а мне непременно нужно это знать.

— Зачем?

— Ну это же элементарно! Опасность с его стороны угрожает и тебе, и мне. Значит, нам нужно объединиться и сообща сразить врага.

Дюшмэна била дрожь. Он попытался обмануть свою бывшую любовницу.

— Но мне-то опасаться решительно нечего, — сказал он.

Аманда пожала плечами.

— Не надо сказок! — заявила она. — Ты прекрасно знаешь, что я отнюдь не дура. Каким образом барон де Рэйсс завладел векселями, на которых красуется подделанная тобой подпись?

— Он выкупил их.

— И давно ты знаешь этого человека? Он что — твой друг?

— В тот день я увидел его впервые…

— И он сразу же вызвался тебе помочь? Как это произошло?

Дюшмэну стало страшно. Он рассказал Аманде о том, как неожиданно барон де Рэйсс предложил ему свою помощь.

— И тебе это не показалось странным? Даже более чем странным? — воскликнула девушка.

— Конечно, показалось очень странным, но…

— И ты все-таки согласился.

— С чего бы мне вдруг отказываться, если так вовремя подвернулась возможность выпутаться из беды?…

— И ты надеешься убедить меня, что от тебя этот человек так ничего и не потребовал?

— А что, по-твоему, он мог потребовать?

— Хватит, Рауль, рассказывай! Выкладывай все как есть: мне нужно знать правду! Еще раз говорю: нам обоим грозит опасность и, чтобы вырваться из когтей мерзавца — он, между прочим, такой же барон, как и мы с тобой, — нам нужно объединиться!

— А как его на самом деле зовут?

— Овид Соливо. Он вор и убийца; всего несколько дней назад он едва не отравил меня…

— Он пытался тебя отравить! Почему?

— Почувствовал, что я обо всем догадалась. Он прекрасно понял, что ему не удалось меня одурачить, изобразив барона. Этот человек совершил уже много преступлений, и я, по-моему, догадываюсь об одном из них — оно сорвалось, но по независящим от него причинам.

— А что за преступление? — живо заинтересовался Дюшмэн.

— Месяц назад лже-барон, которого на самом деле зовут Овид Соливо, пытался отправить на тот свет одну девушку; она сирота и выросла в приюте. И ему почти удалось это сделать. Он ударил ее ножом, она долго и тяжело болела, но не умерла.

— И ты уверена, что это сделал именно он?

— У меня масса причин для подозрений, но, чтобы окончательно удостовериться, не хватает одной маленькой детальки. Как только мне удастся ее отыскать, у меня появится оружие против него, и я уже буду в силах отомстить…

Когда Рауль Дюшмэн услышал про сироту и приют, в мозгу его словно что-то вспыхнуло, и страх охватил его с новой силой.

— А тебе известно имя сироты? — с трудом проговорил он.

— Люси.

— Люси! — вскричал Рауль. — Ах! Ведь именно это имя фигурировало в заявлении о помещении в приют, которое он с меня потребовал.

— В заявлении о помещении в приют? — дрожа от надежды и волнения, переспросила Аманда.

— Да. В обмен на ту услугу, которую он мне оказал, тот человек уговорил меня найти и отдать ему заявление кормилицы, которое она оставила в мэрии Жуаньи, прежде чем сдать в приют воспитывавшуюся у нее девочку, потому что за нее перестали платить. Он мне сказал, что это его дочь…

— Вот подлец! Теперь у меня никаких сомнений не осталось! Это он напал на Люси, а бумагу потребовал от тебя наверняка для того, чтобы сотворить еще какое-то преступление! Но ведь ты, наверное, не имел права отдавать ему этот документ?

— Не имел. Бумага должна была оставаться в архиве мэрии.

— И что же будет, если узнают, что ты отдал ее?

Рауль содрогнулся. На висках у него выступил холодный пот.

— Тогда я пропал, окончательно и бесповоротно.

— И ты не хочешь отомстить выродку, сделавшему вид, будто спасает тебя от погибели, а на самом деле навлекшему на твою голову еще худшую беду? И не попытаешься отнять у него бумагу, отсутствие которой в архиве тебя погубит, и поддельные векселя, с помощью которых он принуждает тебя молчать?

— Отомстить! Отобрать у него все эти бумаги! О! Конечно, хотел бы! Но как?

— Ты доверяешь мне?

Рауль Дюшмэн явно пришел в замешательство. И тем не менее через пару секунд решился произнести:

— Да…

— Ты согласен предоставить мне возможность действовать и слушаться меня во всем?

— Да. А что нужно делать?

— Следить за лже-бароном де Рэйссом.

— Для этого потребуются деньги, а у меня их нет.

— Я дам тебе денег… Теперь я должна рассказать тебе всю правду о себе; оба мы, сами о том не подозревая, стали сообщниками этого человека, а это до добра не доведет. Значит, нам нужно вырваться из его когтей.

И Аманда рассказала молодому человеку все. Рауль выслушал ее очень внимательно.

— Ясно как день, — сказал он, — что мерзавец очень ловко использовал тебя для осуществления своих планов. И теперь, понятное дело, вынужден будет залечь на дно. Где же его искать? И как?

— В Париже Овид Соливо знаком с одним очень известным промышленником; тот владеет заводом в Курбвуа. Мне случайно довелось услышать кое-что, из чего можно заключить, что между промышленником и нашим разбойником существуют некие особые и весьма близкие отношения. Они наверняка часто видятся, и если мы начнем следить за домом Поля Армана и его заводом, то в самом ближайшем будущем увидим, как туда входит лже-барон. Вот так и будем действовать.

— Но как же мне действовать, если я еще не выздоровел?

— Подождем, пока подлечишься. Главное, что мы уже обо всем договорились.

— Мы сможем увидеться завтра?

— Да. Я зайду попрощаться с тобой.

— Деньги тебе нужны? Сегодня утром железнодорожная компания предложила мне пять тысяч франков в качестве мировой.

— И ты согласился?

— Конечно! И через несколько дней мне их выдадут. Может быть, по суду я получил бы и больше, но не хочу, чтобы мое имя лишний раз где-то фигурировало.

Ушла от него Аманда очень довольная: визит к бывшему любовнику увенчался полным успехом. Союз, заключенный между нею и Раулем Дюшмэном, обрек на гибель Овида Соливо — по крайней мере она была в этом совершенно уверена.

На следующий день, ранним утром, Аманда зашла к Дюшмэну; она дала ему адрес своей мастерской и, заставив его еще раз поклясться в том, что они заключили наступательно-оборонительный союз, уехала в Париж. Ей не терпелось узнать, что нового произошло у госпожи Опостин.

О том, что случилось между Люси Фортье и Мэри Арман, было известно уже всем. И Аманда, разумеется, сразу же узнала, что Люси, дочь приговоренной к пожизненному заключению женщины, уволили, а госпожа Арман, ее соперница, восторжествовала над ней и теперь выходит замуж за человека, в которого они обе влюблены. Вполне понятно, что эта история живо заинтересовала мастерицу. Из нее она сделала следующие, в высшей степени логичные выводы: «Овид Соливо действовал в интересах Поля Армана. Сначала они решили убить Люси. Поскольку им это не удалось, они стали искать способ погубить ее, и Дюшмэн собственными руками преподнес Соливо смертельное оружие против девушки».

Все это госпоже Аманде представлялось вполне ясным, но она догадывалась, что тут кроется еще какая-то страшная тайна, некогда связывавшая — и до сих пор связывающая — лже-барона со страшно богатым промышленником; и ей хотелось пролить свет и на эту тайну. В воскресенье рано утром она села в поезд и поехала в Буа-ле-Руа. За те несколько дней, что они с Дюшмэном не виделись, здоровье молодого человека заметно пошло на поправку: свою бывшую любовницу он встретил уже на ногах. Аманда в подробностях рассказала ему все, что ей удалось узнать относительно Люси Фортье, и юноша понял, какую непоправимую ошибку совершил, украв по требованию барона де Рэйсса документ из архива мэрии Жуаньи; потом Аманда сообщила Дюшмэну, что по приезде в Париж ему вовсе незачем искать жилье. Он вполне может поселиться в ее квартире на улице Дам, в Батиньоле. Дюшмэн согласился, и Аманда уехала в Париж, потирая руки от удовольствия.

«Ну, скоро мы все провернем!» — думала она.

Глава 6

Мэри не стала рассказывать отцу, что произошло между нею и Люси в мастерской госпожи Опостин. Она подсознательно чувствовала, что вряд ли ему это понравится. Но зато ей удалось нанести сопернице сокрушительный удар, а остальное не так уж и важно. Отчаяние Люси свидетельствовало, что Люсьена она считает навсегда для себя потерянным. Мэри просто упивалась одержанной победой и с нетерпением ждала дня своей свадьбы.

Хотя душа дочери Жака Гаро была полна радости и надежды, неизлечимая болезнь, поразившая ее тело, причина которой крылась вовсе не в сердечных переживаниях, продолжала подтачивать ее здоровье. Чахотка, пожиравшая ее хрупкую грудь, неумолимо влекла в могилу исхудавшее тело. Люсьен, которому время от времени случалось мельком с ней видеться, думал о том, что и речи быть не может ни о каком браке с умирающей. Он избегал по возможности ее общества. По его просьбе ему предоставили время на то, чтобы он смог забыть свою боль, но отец с дочерью всячески выказывали свое нетерпение. А боль никак не забывалась.

Лже-Арман, никоим образом не предчувствуя грозящей ему гибели, без малейшей тревоги думал о будущем, твердо верил, что Люсьен, как положено, станет его зятем, и без передышки работал. Правда, болезнь Мэри страшно тревожила его, но он строил иллюзии по поводу того, что брак полностью ее излечит, и старался не задумываться, насколько серьезна ее болезнь.

В то воскресное утро, когда Аманда Регами поехала в Буа-ле-Руа, Люсьен Лабру отправился на улицу Асса. Накануне он получил записку от Этьена Кастеля — тот приглашал его провести день у него вместе с вернувшимся с судебного процесса в Туре Жоржем Дарье. Люсьен пришел первым; пожав ему руку, художник сказал:

— Спасибо, что приняли мое приглашение. Давайте-ка, ожидая Жоржа, поговорим немного о вас. По вашей просьбе я навел справки относительно Жанны Фортье; по сведениям, полученным из вполне надежного источника, ее так и не нашли. Как в воду канула!

— Значит, — прошептал Люсьен, — у меня нет ни малейшей надежды, что удастся поговорить с этой женщиной…

— Похоже, что так; но вы же знаете, что в жизни возможно все — даже невозможное! А как у вас дела с господином Полем Арманом?

— Все так же…

— Вы не последовали моему совету, не стали почаще общаться с госпожой Мэри?

— Сил нет. Да и к чему?

— Не исключено, что общение с ней может принести вам куда большую пользу, чем вы думаете, — очень серьезно заметил Этьен Кастель.

Люсьен с некоторым удивлением посмотрел на художника. Однако Этьен, не имея намерения развивать эту мысль, сказал:

— Я полагаю, что вам сейчас было бы лучше не возбуждать у господина Армана ни малейших сомнений в том, что вы готовы жениться на его дочери, а главное — дать уверенность госпоже Мэри, что ваше сердце отныне свободно и когда-нибудь будет принадлежать только ей.

— Но несчастная девочка умирает прямо на глазах! Ее дни уже сочтены…

— Тем более стоит позволить ей умереть, питая иллюзию счастья; ведь собственно счастья вы ей дать не можете. Бывают в жизни обстоятельства, когда нужно и солгать…

— Но почему, сударь, это нужно делать в данном случае? — спросил Люсьен: советы художника ему казались довольно странными. — Похоже, вы знаете что-то, чего не знаю я. И у вас, наверное, есть веские причины, чтобы предлагать мне разыгрывать перед господином Арманом и его дочерью комедию, которая мне глубоко противна.

Этьен Кастель провел рукой по лбу; вид у него был задумчивый.

— Господин Люсьен, — сказал он вдруг, — вы ошибаетесь, полагая, будто мне известно нечто, чего не знаете вы. Честное слово: я ничего не знаю и ничего не могу вам сказать; просто есть в жизни такая штука, как предчувствие, от которого невозможно избавиться. Именно оно подсказывает мне, что очень скоро мы узнаем, кто же все-таки убил вашего отца, и именно господин Поль Арман поможет нам пролить свет на эту тайну. А еще у меня есть предчувствие, что Люси Фортье в один прекрасный день станет вашей женой. Каким образом? Сам не знаю… но поверьте мне и ждите.

— Как можно ждать, если в душе царит смерть?…

— Еще раз говорю: так надо! Через несколько недель мне предстоит исполнить свой священный долг по отношению к Жоржу. А пока я прошу вас набраться терпения и следовать моим советам, какими бы странными они вам ни казались.

— Да вы просто пугаете меня! Что за секрет вам открылся?

— Никакой мне секрет не открылся. Я пытаюсь найти средство вернуть вам Люси, только и всего, и я сумею сделать это! Так что извольте слепо повиноваться мне недели две-три. Причем. ради вашего же счастья; ничего другого от вас и не потребуется. Договорились?

Люсьен склонил голову в знак согласия.

— А теперь я прошу вас дать мне кое-какие совершенно необходимые сведения; когда мы с вами последний раз виделись у Жоржа, вы сказали, что у вас есть подлинник документа, из которого явствует, что девушка, которую вы любите, — дочь Жанны Фортье.

— Да, сударь, он все еще у меня.

— И этот документ вы получили от господина Поля Армана?

— Да!

— Вы можете дать мне его на некоторое время?

— Конечно же! Если хотите, я сейчас же за ним схожу.

— Не стоит. Только прошу вас принести мне его завтра.

— Завтра он будет у вас, — сказал Люсьен, вопросы художника по-прежнему удивляли его.

Этьен Кастель слишком хорошо разбирался в людях.

— Конечно, все это кажется совершенно непонятным, — сказал он. — Но не надо ничему удивляться. Я, так же как и вы, пытаюсь в полном мраке отыскать правду. Я очень хорошо к вам отношусь, вы вызываете во мне участие, и мне дороги те, кого вы любите. Я долго ломал голову над вашей проблемой, и кое-что мне удалось найти. Конечно, все это пока весьма неопределенно. Может быть даже, ни к чему и не приведет; но если я оставлю все как есть, я буду думать, что поступил легкомысленно, буду чувствовать себя виноватым. Кроме того, по-моему, я уже говорил вам о том, что знаю немало весьма влиятельных людей, всегда готовых прийти мне на помощь. Вот я этим и воспользуюсь — для вас, а не для себя.

— Я от всей души благодарен вам, сударь!

— Подождите, пока дело будет сделано, а потом уж благодарите.

Тут их разговор был прерван отчаянным звонком в дверь. Мгновение спустя Лакей впустил в комнату Жоржа Дарье. Друзья горячо приветствовали друг друга, потом Люсьен спросил:

— Ты доволен своей поездкой?

— Более чем. Мне предстояло выступать на двух процессах. И оба я выиграл. Правда, со мной случилась одна неприятность, помешавшая мне довести до конца дело в третьем процессе, из-за которого мне пришлось ехать в Тур. В день отъезда меня угораздило потерять документы.

— Скорее всего, ты их куда-нибудь не туда засунул… — заметил Этьен.

— О, нет! К несчастью, и в самом деле потерял! Сначала я думал, что забыл их дома. И послал из Тура телеграмму старушке Мадлен. Она ничего у меня на столе не нашла. И я вынужден был попросить двухнедельную отсрочку в надежде, что обклею в Париже все стены объявлениями о пропаже с обещанием солидного вознаграждения и сумею, таким образом, вернуть документы, без которых мой клиент неминуемо проиграет процесс…

— А кто-то может извлечь из них для себя пользу?

— Никто; только я и мой клиент.

— Ну, в таком случае тебе их наверняка вернут.

Слуга объявил, что обед подан. Трое друзей направились в столовую. За обедом они оживленно беседовали, а когда встали из-за стола, было уже два часа дня.

— Может быть, пойдем в мастерскую? — предложил Этьен. — Мы ведь сейчас так надымим своими сигарами, что в этой тесной комнатке дышать будет нечем…

В центре мастерской на мольберте стоял еще не оконченный портрет Мэри Арман. Картина с изображением ареста Жанны Фортье в доме священника была, как обычно, накрыта зеленой тканью. Жорж и Люсьен с восхищением рассматривали портрет девушки; сходство было поразительным.

В этот момент вошел слуга и доложил, что пришла госпожа Арман. Художник вернулся в гостиную, где его ждала Мэри.

— Дорогой маэстро, — сказала девушка, — прошу простить меня за столь бесцеремонное вторжение, тем более что сегодня выходной день. Но я была вынуждена так поступить… Это очень срочно…

— Я всегда рад видеть вас, сударыня, — поклонившись, ответил Этьен. — Так вы говорите, что у вас ко мне нечто срочное?

— С минуты на минуту сюда придет папа. Он собирался попросить вас о чем-то, а я не хочу, чтобы он увидел мой портрет. Я ведь намеревалась устроить ему сюрприз!

— Вы очень хорошо сделали, что предупредили меня, — сказал художник; услышав о предстоящем визите миллионера, он невольно вздрогнул. — Так вы говорите, что ваш отец будет здесь с минуты на минуту?

— Да, он задержался по дороге, и я этим воспользовалась, чтобы поскорее предупредить вас. Я подожду его здесь. Вас это не стеснит?

— Нисколько, более того, я надеюсь, что вам будет приятно встретиться с моими друзьями, мы с ними только что о вас говорили…

С этими словами он взял Мэри под руку, и они направились в мастерскую. Увидев Жоржа Дарье и Люсьена Лабру, девушка удивленно ахнула. И так разволновалась, что в одну секунду успела сильно покраснеть и тут же побледнеть. Молодые люди встали, приветствуя ее. Жорж Дарье шагнул ей навстречу.

— Какой приятный сюрприз, сударыня, — произнес он.

— Для меня ваше присутствие здесь тоже большой сюрприз, и не менее приятный, — ответила Мэри. — Ведь вы оба, похоже, совсем забыли дорогу на улицу Мурильо…

С этими словами она быстро взглянула на Люсьена: в ее взгляде читался упрек. Сын Жюля Лабру молчал, опустив голову. Жорж заметил:

— Зато мы много думаем о вас, сударыня; доказательством тому служит тот факт, что мы только что о вас говорили…

Этьен Кастель тем временем накрыл куском ткани неоконченный портрет и задвинул мольберт в угол мастерской. Услышав слова Жоржа, он быстро повернулся к гостям.

— Мы от всей души поздравляли господина Люсьена Лабру, — сказал он, — ибо он только что сообщил нам нечто весьма приятное… Ваш отец оказал ему большую честь, сделав ему блестящее предложение; ведь желание вашего батюшки видеть его своим компаньоном свидетельствует о том, что он в высшей степени уважает и ценит нашего друга, а ваш союз станет надежным залогом его будущего…

Мэри затрепетала от радости. Глаза ее заблестели, лицо порозовело; она подошла к Люсьену.

— Вы и в самом деле говорили об этом, господин Лабру? — прошептала она, протягивая ему руку.

Этьен многозначительно посмотрел на молодого человека. И Люсьен, хотя и питал глубочайшее отвращение ко всякого рода лжи, все-таки ответил:

— Да, сударыня. Я поделился с моим другом Жоржем Дарье новостью о том, что господин Арман предложил мне стать его компаньоном, что обеспечит мне состояние, и что он считает меня вполне достойной кандидатурой на заключение с вами брачного союза…

— И что вы еще сказали? — с трудом проговорила Мэри.

— Сказал, что поначалу я колебался, не в силах поверить в осуществление того, о чем и мечтать не смел: ведь надо быть слишком честолюбивым человеком, чтобы мечтать о подобных вещах…

— А потом он сказал, — поспешил ему на помощь художник, — что, поразмыслив, понял — это не сон, и с радостью согласился.

Мэри была слишком взволнована, чтобы отдавать себе отчет в том, что говорит с ней об этом больше Этьен Кастель, нежели Люсьен.

— Наш друг немного застенчив, — продолжал художник. — Думать он умеет гораздо лучше, чем говорить, однако теперь уже мы с Жоржем Дарье уверены: в самое ближайшее время нам предстоит стать свидетелями заключения некоего весьма счастливого брачного союза.

На глазах у Мэри выступили слезы.

— О! Простите меня, сударь, — сказала она, подняв на художника влажные, но счастливые глаза, — простите мне мои слезы, ведь это хорошие слезы, я плачу от радости. Этими слезами я обязана вам, и очень благодарна за это!

Жорж Дарье совсем — или почти совсем — не понимал, что же тут происходит; однако, глядя на то, как решительно его бывший опекун вмешался в разговор, подумал, что до его прихода художник с Люсьеном все обсудили и пришли к какому-то решению.

Зазвонил колокольчик; мгновение спустя появился лакей и доложил о приходе господина Поля Армана. Этьен приказал пригласить его в мастерскую и шепнул Люсьену на ухо:

— Друг мой, постарайтесь же, черт возьми, дальше сами исполнять отведенную вам роль! Не могу же я все время говорить вместо вас!

Вошел миллионер. Увидев в мастерской Люсьена Лабру и Жоржа Дарье, он удивился ничуть не меньше, чем Мэри. Поприветствовав хозяина и гостей, он подошел к адвокату и сказал:

— Как хорошо, что я застал вас здесь, мой дорогой адвокат, мне нужно обсудить с вами одно весьма важное дело. Вы завтра будете во Дворце правосудия?

— Нет, завтра я весь день проведу дома.

— Тогда я утром зайду к вам домой. А теперь, дорогой мой маэстро, — продолжил Поль Арман, обращаясь уже к хозяину дома, — позвольте объяснить цель моего визита. Я уже говорил вам, что совершенно не разбираюсь в живописи… Тем не менее, хоть я и полный профан, та или иная картина мне либо нравится, либо нет. То бишь я полагаюсь на весьма неосознанные впечатления, а стало быть, запросто могу соблазниться на какую-нибудь чепуховину. Мне тут недавно предложили полотно Рубенса и утверждают, что оно подлинное; но откуда же мне знать, так ли на самом деле? Как вы, конечно же, догадываетесь, цену за него запросили немалую. Я готов заплатить, но мне совсем не хотелось бы оказаться в дураках. Поэтому я пришел просить вас помочь мне справиться с этой проблемой: посмотреть картину и высказать свое мнение.

— К вашим услугам, сударь; я обязательно посмотрю ее. А теперь, дорогой господин Арман, позвольте и мне попросить вас кое о чем.

— Готов выполнить любую вашу просьбу. Так о чем речь?

— Скажите, когда и в котором часу я мог бы иметь честь быть принятым вами? Я намерен побеседовать с вами от имени моего друга Люсьена Лабру, — ответил Этьен, предостерегающе глянув при этом в сторону молодого человека.

Люсьен понял, и дрожь пробежала у него по телу.

— Вам ведь, сударь, известно, что Люсьен Лабру — сирота?

— Да, конечно… — пробормотал бывший Жак Гаро, внезапно нахмурившись.

— Так вот: господин Лабру просил меня выступить в роли его отца.

Миллионер поднялся с места, и лицо его преобразилось. Нахмуренный лоб разгладился в мгновение ока.

— Тогда я догадываюсь, о чем пойдет речь, — с улыбкой произнес он. — Мы здесь все свои люди, сударь. Вы близкий друг Люсьена, господин Дарье — тоже. Стало быть, мы можем говорить запросто. Ведь целью вашего визита, дорогой маэстро, будет просить у меня от имени Люсьена руки моей дочери?

Этьен бросил отчаянный взгляд в сторону молодого человека. И тот, поневоле поддавшись мощному давлению со стороны художника, буркнул:

— Да, сударь.

— Э, друзья дорогие! Вы прекрасно знаете, что я согласен, ибо я изначально был согласен. Так что нам с вами остается лишь обговорить кое-какие детали. И я рассчитываю на то, что господин Жорж Дарье поможет мне правильно оформить контракт.

— К вашим услугам, — сказал адвокат.

Девушка бросилась отцу на грудь, обняла его за шею и пролепетала, покрывая его щеки поцелуями и слезами:

— О! Я так счастлива!.. Это словно сон…

— У меня есть одно предложение, — заявил миллионер. — У вас, господа, были какие-то планы на сегодняшний день?

— Сегодняшний день мы намеревались провести вместе, только и всего, — ответил Этьен.

— Тогда я нисколько не нарушу ваших планов, предложив вам всем вместе отужинать у нас, на улице Мурильо: нам с дочерью это доставит огромное удовольствие.

Предложение миллионера сыграло на руку художнику, облегчая исполнение того, что он задумал. Поэтому он, даже не взглянув на своих друзей, поспешил ответить:

— Я принимаю ваше приглашение, и мои друзья тоже.

— Тогда я сейчас же убегаю, — живо воскликнула Мэри: она была вне себя от радости. — Папа, тебе придется нанять извозчика, я забираю карету и еду домой. Нужно распорядиться, чтобы там все как следует приготовили…

Этьен Кастель был очень рад, что дочь миллионера уходит так вовремя; он проводил ее до двери. Поль Арман подошел к Люсьену.

— Мальчик мой, — сказал он дрожащим от волнения голосом, — вы сделали меня счастливейшим из людей и наисчастливейшим из отцов! Теперь уже у меня нет оснований беспокоиться за жизнь Мэри. Видите ли, господа, — продолжил он, отирая тыльной стороной руки покатившиеся из глаз крупные слезы, — дочь мне дороже всего на свете. Люсьена она любит буквально до смерти, и я все это время ждал, когда же Люсьен сжалится над нею. Мне очень долго пришлось ждать, заклятому врагу я не пожелал бы тех страданий, что пришлось вынести при этом мне! Но теперь я наконец счастлив… и могу снова жить спокойно… Спасибо!

И миллионер протянул обе руки Люсьену, тот автоматически их пожал. Жоржу Дарье было искренне жаль несчастного отца, возлагавшего все надежды на брак дочери с Люсьеном, которого явно тяготила уже сама возможность такого союза. Этьен Кастель был очень спокоен, он думал, глядя на Поля Армана: «Неужели и вправду этот образцовый отец — распоследний из негодяев? Неужели такое возможно?»

Наконец Поль Арман овладел собой.

— Этот день — счастливейший в моей жизни, так что простите мне мое волнение: я просто вне себя от радости.

— Я счастлив, что все это случилось именно у меня в мастерской, — заметил художник.

Потом, разговаривая с гостями, Этьен подошел к накрытой зеленой тканью картине, стоявшей на самом видном месте.

Жорж спросил:

— Вы наконец закончили свою картину, дорогой опекун? Впрочем, я уже могу сказать: мою картину.

— Почти. Осталось лишь дописать кое-какие детали, и дело будет сделано.

— Речь идет о каком-то новом произведении, дорогой маэстро? — поинтересовался Поль Арман.

— Не совсем новом, но почти: дело в том, что сейчас я заканчиваю картину, которую начал писать двадцать один год назад. Сюжет ее весьма драматичен, набросок я делал с натуры; это произошло в то время, когда был убит ваш отец, дорогой Люсьен. Когда я начал ее, и двух дней не прошло с той ночи, в которую разыгралась альфорвилльская трагедия, а центральной фигурой на полотне является та самая женщина, которую суд признал виновной в убийстве вашего отца.

Говоря все это, Этьен Кастель не упускал из виду лицо миллионера. Тот, хотя по телу у него и бегали мурашки, внешне оставался совершенно бесстрастным. Люсьен шагнул вперед.

— Значит, главная фигура на этой картине — Жанна Фортье?

— И смею вас заверить, что сходство портрета с оригиналом абсолютное.

С этими словами художник сдернул с картины скрывавший ее кусок ткани.

Трое гостей замерли перед полотном. Этьен не спускал глаз с отца Мэри. Он заметил, как брови миллионера сдвинулись, но уже в следующее мгновение лицо лже-Армана обрело свойственную ему бесстрастность. Художник вновь заговорил:

— На картине я запечатлел тот момент, когда жандармы арестовывают Жанну Фортье, укрывшуюся в Шеври, в доме священника — нашему Жоржу он приходился дядюшкой.

— А что это за ребенок? — совершенно спокойно поинтересовался миллионер.

— Сын госпожи Дарье — она изображена вот здесь, — сестры священника, вот он. Этот ребенок не кто иной, как Жорж Дарье, ваш теперешний адвокат. Даже картонная лошадка — отнюдь не предмет моей фантазии: ее госпожа Дарье и в самом деле подарила тогда сыну.

— И надо же так случиться, — воскликнул бывший Жак Гаро, — что все произошло именно там, где в тот момент были вы, и вы смогли запечатлеть презренную особу!

— В жизни еще и не такое случается.

Люсьен Лабру буквально впился глазами в лицо Жанны, тогда как Жорж не отрывал взгляда от лица госпожи Дарье, которую считал матерью.

— Удивительно! — вдруг воскликнул Люсьен.

— Что именно? — спросил художник.

— Поразительное сходство!

— Вы, конечно же, имеете в виду сходство Жанны Фортье с вашей знакомой, госпожой Люси? В этом нет ничего удивительного, ведь она — ее дочь.

— Я вовсе не об этом. Конечно, я могу и ошибиться: слишком уж велика разница в возрасте. Ведь той женщине, которую она мне напоминает, уже за пятьдесят…

— И что собой представляет эта женщина? — живо заинтересовался миллионер.

— Обычная труженица. Бедное, но на редкость честное существо, отважный и очень энергичный человек.

— Она живет в Париже?

— Да, и, я думаю, уже довольно давно. А прежде жила в Альфорвилле; она говорила мне, что знала в свое время моего отца.

— И чем же она там занималась?

— Наверное, тем же, чем и сейчас: она работает разносчицей хлеба, зовут ее Лиз Перрен…

Поль Арман, стараясь никак не выдать охватившего его беспокойства, размышлял: «Эта картина вызывает чересчур уж много воспоминаний. Поэтому нужно сделать так, чтобы она стала моей…»

Этьен Кастель вновь укрыл полотно.

— Вы намерены продать картину? — поинтересовался миллионер. — По-моему, она просто восхитительна; это первоклассное произведение, оно сделало бы честь моей галерее, и я хотел бы его купить.

— Картина мне уже не принадлежит.

— Но, может быть, ее владелец согласился бы ее уступить?…

— Сомневаюсь, а точнее говоря — уверен в обратном… У моего воспитанника Жоржа не было до сих пор портретов ни матери, ни дядюшки, кюре Ложье. Я подарил ему эту картину и полагаю, что он ни за какие деньги не захочет с ней расстаться.

— Вы можете смело поручиться за это, друг мой! — воскликнул Жорж. — Мне очень жаль, что я не смогу воспользоваться случаем, дабы сделать приятное господину Арману, но чувства, вынуждающие меня так поступить, священны. И я полагаю, что господин Арман способен их понять лучше, чем кто-либо другой.

— Да, я понимаю и ценю ваши чувства. Так что не будем больше об этом. А теперь, господа, не кажется ли вам, что было бы совсем неплохо прогуляться перед ужином по Булонскому лесу?

Трое друзей поддержали предложение миллионера. Этьен Кастель, принимавший гостей в блузе художника, попросил:

— Позвольте мне только переодеться во что-нибудь более приличное, и я к вашим услугам.

Переодеваясь, он размышлял: «Определенно, у меня есть все основания подозревать этого человека. Два или три раза лицо его менялось, а ведь он великолепно умеет владеть собой. Он вовсе не тот, за кого выдает себя, я абсолютно убежден, но мне не хватает доказательств. Как же их отыскать?»

Ужин на улице Мурильо начался в семь. За столом царило веселье, хотя и несколько наигранное. После ужина все отправились в маленькую гостиную, куда были поданы кофе, ликер и сигары. Около десяти вечера Поль Арман приказал принести письменные принадлежности, предложил Жоржу Дарье занять место за небольшим столиком, сел возле него и сказал:

— Дорогой мой адвокат, надеюсь, вы будете так любезны, что составите нам проект контракта; завтра я отнесу его нотариусу, а через пару недель мы уже сможем его подписать.

— Сначала, — заметил Этьен Кастель, который не торопясь курил сигару, стоя за спиной своего бывшего воспитанника, — необходимо перечислить все имена: отца невесты, самой невесты и жениха.

Миллионер продиктовал:

— Поль Арман, сын Сезара Армана и Дезире-Клер Соливо, его супруги, ныне покойных; родился в Дижоне, Кот д'Ор, 21 апреля 1832 года; вдов; покойная супруга — Ноэми Мортимер, родилась в Соединенных Штатах Америки, в Нью-Йорке; инженер-механик, владелец завода, проживает в Париже на улице Мурильо.

Этьен Кастель внимательно слушал, стараясь удержать в памяти все подробности.

— Мэри-Ноэми Арман, дочь Поля Армана и Ноэми Мортимера, его покойной супруги. Родилась в Нью-Йорке 30 июля 1864 года.

— Прекрасно! — сказал Жорж. — Теперь жених! Люсьен, которому казалось, будто все это он видит во сне, продиктовал в свою очередь:

— Жюль-Люсьен Лабру, родился в Альфорвилле (Сена) 9 октября 1855 года, сын Жюля-Адриена Лабру и Мари Бертье, его супруги, ныне покойных.

— Так, с именами покончили, — произнес адвокат. — Теперь скажите мне, на каких имущественных условиях вы выдаете замуж дочь.

— На условиях общего владения имуществом; ведь только так можно выразить полное доверие будущему мужу. Приданое моей дочери составляет миллион наличными, вклад Люсьена я оцениваю в один миллион, не считая альфорвилльского участка.

— И чем же я заслужил то огромное состояние, что вы предлагаете мне, сударь? — воскликнул Люсьен, вскочив с места.

— Чем? Тем, что обеспечили счастье моей обожаемой Мэри! Разве для меня это не главное? Помимо контракта, мы заключим с вами договор, на основании которого вы в качестве компаньона будете получать половину прибыли от нашего общего дела.

— Вы, сударь, и впрямь щедры по-королевски! — заметил Этьен. — Я очень рад за Люсьена Лабру: вы сполна возвращаете ему то, что отобрал у него негодяй, убивший его отца!

Жак Гаро сильно побледнел и быстро наклонился к продолжавшему писать Жоржу, так что художник не смог заметить внезапной перемены на его лице.

— Ну вот, готово, — сказал адвокат, положив ручку на стол. — Теперь, я полагаю, было бы неплохо оценить альфорвилльский участок.

— Проставьте сумму в двести тысяч франков.

— Но, сударь, — начал было Люсьен, — участок не может стоить…

Миллионер резко перебил его:

— Уже записано! Я оцениваю участок по меньшей мере в двести тысяч франков и уверен, что нисколько не ошибаюсь.

Этьен Кастель слушал, украдкой наблюдая за лицом миллионера; оно казалось ему настолько спокойным, что мысли художника приняли совсем иной оборот.

«Определенно я переборщил со своим подозрением! — подумал он. — Вряд ли этот человек посмел бы действовать так решительно, не будь он настоящим Полем Арманом».

В половине двенадцатого художник и его друзья собрались уходить. Мэри протянула Люсьену руку и тихонько сказала:

— До завтра, не так ли? Встретимся за обедом…

— Да, сударыня, — ответил молодой человек, целуя протянутую ему руку.

Сердце госпожи Арман отчаянно забилось. Кровь резко прилила к щекам. Глаза девушки засверкали. И тут же сухой кашель принялся сотрясать ее хрупкое тело; она горько охнула.

Этьен, Жорж и Люсьен смотрели на нее с глубоким сочувствием. И в самом деле, трудно представить себе зрелище более печальное, чем юное создание, искренне считавшее, что до счастья остался лишь какой-то шаг, и вовсе не видевшее той непреодолимой преграды, что стоит между ним и счастьем: собственной смерти… Оставшись наедине с Мэри, Поль Арман заключил ее в объятия.

— Ну теперь-то ты счастлива, радость моя? — спросил он.

— О! Да, папа, очень счастлива… Совершенно счастлива, — ответила девушка, которую наконец перестал мучить кашель. — Я так рада, и радость моя так велика, что мне даже дурно как-то вдруг стало. Нужно немножко отдохнуть.

— Ступай в постель, дорогая. Сон успокоит тебя.

Как только за дочерью закрылась дверь, выражение его лица резко изменилось, словно с него вдруг упала маска. Он рухнул в кресло.

— И что же ждет меня дальше, какие еще беды нагрянут? — в отчаянии прошептал он. — Зачем вдруг из прошлого явился этот призрак по имени Жанна Фортье? Этьен Кастель хорошо знаком с Жанной, он прекрасно знает ее, раз так похоже изобразил на картине. А если вдруг та женщина, о которой говорил Люсьен, — разносчица хлеба Лиз Перрен, сходство которой с Жанной поразило его, и есть сама Жанна, живущая теперь под другим именем? Живущая где-то совсем рядом и в любую минуту способная превратиться в страшную угрозу всему моему существованию. Неужели же мне так и не суждено изведать покоя? И всегда по ночам меня будет терзать страх?

Когда друзья вышли из особняка на улице Мурильо, Люсьен взял Этьена под руку.

— Ах, сударь! Что же вы наделали? — взволнованно произнес он. — На что вы меня толкаете?… Вы явно стараетесь ускорить этот брак; у вас есть какие-то причины делать так?

— Безусловно: желание обеспечить ваше счастье. Разве этого недостаточно?

— Но ведь вами руководит что-то совсем другое!..

— Не сомневайтесь, мальчик мой: я действую исключительно в ваших интересах; доверьтесь мне и, очень вас прошу, не задавайте больше никаких вопросов. Делайте то, что я скажу, и все будет хорошо… Да! Не забудьте завтра же принести или прислать тот документ, о котором мы с вами говорили…

Этьен и Жорж пожали Люсьену руку, и он пошел домой.

— Право же, дорогой опекун, — сказал адвокат, взяв художника за руку, — признаюсь, что даже я, лицо в этой истории совершенно постороннее, решительно не могу понять, что же происходит.

Художник улыбнулся.

— Вот как! — произнес он. — И чего же ты не понимаешь?

— Я своими ушами слышал, как вы у себя в мастерской говорили госпоже Арман то, что вообще-то следовало бы говорить Люсьену; я своими глазами видел, как вы от имени нашего друга просили у миллионера руки его дочери… Это первая загадка. С другой стороны, я слышал, как Люсьен в отчаянии воскликнул: «Что же вы наделали? На что вы меня толкаете?» И что все это значит? Вы явно преследуете какую-то определенную цель. Неужели даже мне, лучшему другу Люсьена, вы не скажете, что это за цель?

— Я ищу убийцу отца твоего друга, — серьезно, почти торжественно произнес художник.

Жорж остановился.

— Я так ничего и не понял, — сказал он. — Вы ищете убийцу. Значит, у вас есть какие-то доказательства невиновности Жанны Фортье?

— Доказательств пока нет, но я убежден, что она невиновна…

— Но кого же вы тогда подозреваете?

— Ты слишком торопишься, мальчик мой. Я никого не подозреваю. Я просто ищу, и поиски мои вполне могут ничем не увенчаться; но по меньшей мере я сделаю все, что в моих силах, чтобы добиться результата.

— И вы ведете свои поиски на улице Мурильо, в доме миллионера?

— Да.

— Значит, вы подозреваете Поля Армана?

У Этьена Кастеля явно иссякло терпение.

— Да никого я не подозреваю! Сколько раз тебе это повторять?

— Ладно, — смиренно прошептал Жорж, — я больше не буду досаждать вам своими вопросами. Не стану больше покушаться на ваш секрет, дорогой опекун. Единственное, чего я хочу, так это чтобы вам удалось спасти ни в чем не повинную девушку, которая оплакивает сейчас свои разбитые мечты, попранную любовь и может просто умереть от горя, узнав о женитьбе Люсьена.

На следующий день утром лакей принес Этьену Кастелю запечатанный конверт, только что доставленный посыльным. В конверте лежало заявление кормилицы, полученное, а точнее говоря — украденное Овидом Соливо из архива мэрии Жуаньи с помощью Рауля Дюшмэна. Художник внимательно прочитал документ.

«Для того чтобы получить эту бумагу, — поразмыслив, решил он, — необходимо было назвать точные даты и все упомянутые в ней имена, иначе документ невозможно было бы отыскать. Следовательно, все детали были известны Полю Арману. А это уже кое-что посерьезнее всяких подозрений. Из Парижа он никуда не уезжал, значит, в Жуаньи ездил некто другой, и этот некто, несомненно, является его сообщником, от которого он ничего не скрывает. Вот этого бы человека отыскать…»

Этьен быстро оделся, отправился в Министерство внутренних дел и передал секретарю министра, с которым был близко знаком, свою визитную карточку. Полчаса спустя он вышел из его кабинета, держа в руках письмо, запечатанное большой министерской печатью. Положив письмо в бумажник, он вернулся на улицу Асса.

За обедом он сказал лакею:

— Достаньте мой самый маленький чемодан, положите туда белье и одежду, которые могут понадобиться мне в течение двух-трех дней; если кто-то будет меня спрашивать, отвечайте, что я просто вышел куда-то по делам; даже если это будет господин Жорж Дарье.

Глава 7

Врач сказал, что Люси больна очень серьезно. И жизнь Жанны превратилась в чудовищный кошмар. Утром она отправлялась в булочную Лебре. Закончив работу, бежала скорей к больной, возле которой сидела до того времени, когда опять нужно было спешить на улицу Дофина на вечернюю разноску хлеба. Ночами напролет Жанна плакала и молилась, не смыкая глаз; ей даже в голову не приходило, что она может прилечь и хоть чуть-чуть поспать. Так — в смертельном страхе — Жанна провела четыре дня, когда наконец доктор объявил, что опасность миновала и теперь больная пойдет на поправку. Жанна смогла перевести дух.

Она внезапно вспомнила, что собиралась пойти к адвокату, Жоржу Дарье, и что у нее лежат потерянные им документы. Напуганная болезнью дочери, она совершенно забыла об этом.

Теперь, когда опасность миновала, нужно было попытаться наказать тех, кто, пролив свет на прошлое матери невинной девушки, причинил ей столько зла и не только разбил ей сердце, но и обрек на нищету.

В понедельник, доставив всем клиентам хлеб, Жанна отправилась на улицу Бонапарта.

Мадлен провела ее в гостиную возле кабинета адвоката. Входя, Жанна ощутила странное волнение. Сердце, казалось, вот-вот вырвется из груди, вдруг ставшей для него слишком тесной.

Потом она вошла в кабинет и оказалась лицом к лицу с Жоржем Дарье.

Адвокат встал и посмотрел на посетительницу. Увидев его лицо, ощутив на себе его взгляд, Жанна Фортье почувствовала, как по телу у нее побежали мурашки, а глаза вдруг затуманились слезами.

— Вы хотели поговорить со мной, сударыня? — доброжелательно, почти ласково спросил молодой человек.

Услышав его голос, разносчица хлеба ощутила нечто вроде головокружения. И вынуждена была опереться на спинку стоящего возле нее стула.

— Присядьте, пожалуйста, — произнес Жорж, указывая на стул, — и расскажите, что привело вас сюда…

— Несколько дней назад вы, сударь, потеряли… какие-то бумаги…

— В самом деле. И очень важные бумаги. Неужели вы их нашли?

Жанна достала из кармана фартука конверт и протянула его Жоржу.

— Вот то, что вы потеряли, сударь, проверьте, все ли на месте.

Молодой адвокат поспешил просмотреть документы.

— Все в порядке, вы оказали мне огромную услугу и, надеюсь, не будете возражать, если я вручу вам соответствующее вознаграждение…

— Нет, нет, — поспешно сказала Жанна. — Я ничего от вас не приму. Бумаги ваши; я их нашла, вот и возвращаю… Это мой долг, и как можно брать за это деньги?…

Жорж ощутил вдруг нечто странное: голос Жанны пробудил в нем какие-то смутные воспоминания — казалось, когда-то, очень давно, он уже слышал его.

— Не смею настаивать, сударыня, — сказал он, — опасаясь обидеть вашу скромность — излишнюю, может быть, но вызывающую во мне желание почтительно склониться перед нею. И спешу заметить, что, если когда-либо смогу быть вам полезен, непременно — о чем бы ни шла речь — буду счастлив оплатить свой долг…

— Ваши добрые слова придают мне храбрости, — произнесла Жанна; ей и в самом деле стало как-то спокойнее в обществе молодого человека. — И поэтому я позволю себе попросить у вас совета.

— О чем же вы хотите посоветоваться со мной?

— Речь пойдет не обо мне, а об одной очень несчастной девушке — сироте.

— Готов сделать все, что в моих силах, — ответил Жорж; голос посетительницы все больше волновал его. — Чем я могу ей помочь?

Некоторое время Жанна собиралась с мыслями, потом вдруг спросила:

— Скажите, сударь, можно ли, не нарушая при этом закона, вменять в вину ребенку преступление, совершенное матерью? Разве кто-то вправе разбивать ему сердце, отравлять жизнь, лишать работы, единственного источника средств существования, рассказывая всем о прошлом его матери? Разве тот, кто делает такое, не должен понести наказание?

Жорж с удивлением и любопытством посмотрел на посетительницу и ответил:

— Безусловно, убивать морально ни в чем не повинного человека, раскрывая секреты его семьи, — чудовищное преступление, но те подлейшие из людей, что способны учинить подобное, неподвластны закону. Ведь если они при этом не лгут, их нельзя обвинить даже в диффамации.

— Итак, представьте себе, — лихорадочно заговорила Жанна, — рождается девочка, ни в чем не повинный младенец. Ей всего лишь несколько месяцев, а она лишается матери, осужденной за чудовищное преступление. Кормилице больше никто не платит, и она сдает ребенка в приют. Девочка подрастает; страшную тайну хранят от нее в секрете. Приходит время, и она оказывается в этом мире совсем одна, без всякой поддержки; она честно зарабатывает себе на жизнь, ни в чем не теряя своего достоинства и оставаясь чиста, как ангел. Потом она встречает славного парня, такого же бедного, как она сама. Они любят друг друга и признаются в своей любви. Несмотря на бедность, счастье улыбается им. У них впереди вся жизнь. И они решают пожениться. Увы! Они не учли, что в этой жизни не всегда везет, и на свете есть очень злые люди!

Выслушайте меня, сударь, выслушайте и сами рассудите! У некоего промышленника-миллионера есть единственная дочь. И она влюбляется в жениха бедной девушки, что выросла в приюте; тогда миллионер говорит молодому человеку: «Я предлагаю вам состояние, большое состояние. Женитесь на моей дочери». Но тот — порядочный парень и чужд корысти; к тому же он любит другую и поэтому отказывается. Дочь миллионера не желает смириться с этим. Она идет к своей нищей сопернице и предлагает ей кучу денег, лишь бы та отказалась от жениха и уехала куда-нибудь подальше, за пределы Франции. Разумеется, бедная девушка с вполне законным презрением отвергает такое предложение.

И тут этих несчастных отца с дочерью словно бесы обуяли; знаете, что они делают? Роются в прошлом; причем не сироты — у нее и прошлого-то нет, — а ее матери; обнаруживают позорное пятно на ее имени и, вооружившись этим фактом, идут к юноше и бросают ему в лицо: «Несчастный безумец, да ты просто ослеп, ибо та, кого ты любишь, та, на ком ты собрался жениться, — дочь негодяйки, отправленной в тюрьму за убийство; и убила она не кого-нибудь, а твоего родного отца!»

Жанна умолкла на мгновение. Она задыхалась. Ей не хватало воздуха.

— Ведь это ужасно, сударь, правда? Не только брак становится невозможен, но еще и любящие друг друга юноша с девушкой должны стать врагами. Но и это еще не все! Мало им было поразить девушку в самое сердце, мало пронзить насквозь ее душу, так понадобилось еще и куска хлеба лишить. Она работала на одном весьма солидном предприятии.

И вот хозяйке в присутствии несчастной девушки объявляют: «Она — дочь женщины, осужденной за убийство, кражу и поджог, она позорит ваше заведение. Если она и дальше будет у вас работать, вы лишитесь своих клиентов. И ваше предприятие разорится. Так что гоните ее вон!» И ее выгоняют!.

Девушка в полном отчаянии; не в силах вынести последнего удара, она заболевает, и очень тяжело, так что много дней подряд находится между жизнью и смертью. В ее сердце теперь — кровоточащая рана, и она никогда не зарубцуется. Вряд ли человеческое существо можно обречь на большие страдание, а вы говорите, что закон бессилен против негодяев, способных подвергать подобным пыткам ни в чем не повинное создание; да ведь они в конце концов просто убьют ее! Так вот, сударь: если закон и в самом деле таков, то это подлый закон!

— Но о ком вы рассказываете? — спросил Жорж: рассказ женщины вызвал в нем глубокое сочувствие, взволновал и потряс его.

— О ком? — произнесла разносчица хлеба. — О Люси Фортье.

— Я так и думал… я, собственно, уже догадался. Значит, они в своей жестокости докатились и до этого? И Люси лишилась теперь даже работы?

— Да.

— Ах! Но это просто чудовищно!

— Конечно, чудовищно! И за подобные вещи их никак нельзя наказать?

— Их можно публично опозорить, но не наказать.

— Значит, девушка, лишившись работы, лишится и жизни. Ведь у нее отобрали последний кусок хлеба… и убийц никак нельзя будет призвать к ответу?

— Нет! — сжав зубы, произнес Жорж.

— Но ведь бедняжка Люси умирает! Послушайте, сударь. Я по глазам вижу, что вы человек добрый. Придумайте же что-нибудь, чтобы вернуть счастье несчастному ребенку. Вы же лучший друг господина Люсьена. И я знаю, что вы как адвокат консультируете господина Армана. Вы можете встретиться с ними и попросить их пощадить Люси. Пусть госпожа Арман сделает так, чтобы Люси снова взяли на работу! Пусть господин Люсьен вернется к невесте и простит ее, ведь вина лежит вовсе не на ней, и девушка будет спасена. Разве несчастный ребенок должен нести ответственность за прошлое матери… которая, между прочим, тоже, может быть, ни в чем не виновата… Спасите же ее, сударь, спасите ее!

Жорж с жадностью вглядывался в лицо разносчицы хлеба. Словно бы изучал каждую его черточку.

— Вы давно знакомы с госпожой Люси, сударыня? — спросил он.

— Нет.

— Вас ведь зовут Лиз Перрен, не так ли?

— Да, сударь, а Люси я люблю, как если бы она была мне дочерью.

В этот момент в дверь кабинета тихонько постучали. На пороге появилась Мадлен.

— Сударь, — сказала она, — к вам господин Арман.

— Он! — в смятении воскликнула разносчица хлеба.

— Вот его и надо попросить, — произнес Жорж, взяв Жанну за руку. — Именно его следует просить о том, чтобы он подарил жизнь той несчастной девочке, которую вы так любите.

И, увлекая за собой клермонскую беглянку, он направился в гостиную, где ждал его лже-Арман. Миллионер несколько удивился, увидев, что Жорж выходит из кабинета в обществе какой-то явно не принадлежавшей к их кругу женщины; но тут же его удивление стало просто бескрайним: женщина — вид у нее был совсем безумный — рухнула вдруг перед ним на колени, низко опустив голову, и умоляюще воздевая к нему руки.

— Кто вы? Что вам от меня нужно? — спросил он.

Ответил ему адвокат.

— Эту несчастную женщину зовут Лиз Перрен, сударь. Она только что рассказала мне, что питает глубокую, почти материнскую привязанность к одной юной особе, которая буквально умирает от отчаяния, и просила меня ходатайствовать перед вами, чтобы вы помогли нам спасти эту девушку.

— Да… да… — разрыдавшись, с трудом проговорила Жанна. — Спасите ее!

Услышав сначала имя Лиз Перрен, а потом этот голос, миллионер ощутил, как на висках у него выступает холодный пот. Жак Гаро и вдова Пьера Фортье встретились двадцать с лишним лет спустя после альфорвилльской трагедии, но обоих время изменило до неузнаваемости. К тому же за то долгое время, что бывший мастер провел в Нью-Йорке, он приобрел неискоренимый американский акцент, так что и голос его теперь звучал несколько иначе.

Подняв голову, Жанна сквозь пелену слез взглянула на человека, от которого зависело спасение Люси. Бледное лицо миллионера в обрамлении седых, почти совсем уже белых волос и бакенбардов, не пробудило в ее памяти никаких воспоминаний. Но зато. Жак мгновенно узнал в увядшем лице разносчицы хлеба черты прекрасной юной женщины, которую когда-то безумно любил. И содрогнулся.

Какое-то время ему казалось, что это конец. Он думал, что Жанна вот-вот узнает его.

Однако испуг его длился недолго. Он понял, что неизбежно погубит себя, если не сможет сейчас вести себя как ни в чем не бывало, не обращая внимания на грозящую ему опасность.

— Ходатайствовать о какой-то девушке! Спасти ее! Ничего не понимаю! Что все это значит?

— Дорогой господин Арман, — сказал Жорж, — речь идет о Люси Фортье.

— О Люси Фортье? — переспросил миллионер. — И что же я могу сделать для девушки, которая имеет несчастье быть дочерью женщины, носящей клеймо преступницы?

— Вы можете вернуть ее к жизни, сударь! — воскликнула Жанна. — Вы отобрали у нее любимого человека, чтобы выдать за него свою дочь; ваша дочь лишила ее работы, единственного источника средств существования! Теперь сердце Люси разбито, и она медленно угасает. Вы убиваете ее! Разве это не жестоко? Ваша дочь будет жить богато и счастливо, а Люси умрет от отчаяния… Это слишком несправедливо, сударь, этого нельзя допустить!

— Э! — решительно возразил лже-Арман. — Я-то тут причем? Разве я виноват, что Люси — дочь преступницы?

— Значит, это все, на что вы способны: оскорблять ее снова и снова? — почти угрожающе произнесла Жанна.

И тут словно сам дьявол подсказал Жаку Гаро, как вести себя.

— По-моему, вы что-то слишком близко к сердцу принимаете эту историю! — сказал он. — Можно, знаете ли, подумать, что вас с девушкой связывает нечто куда более прочное, чем простая дружба! В чем вы явились меня упрекать? Расстроив чудовищный брак, я выполнил свой долг и горжусь этим! А теперь мне лишь остается выполнить еще один долг, и, если будет нужно, господин Дарье поможет мне. Та настойчивость, с которой вы ходатайствуете за Люси Фортье, выдала вас, и я все понял. Вы не Лиз Перрен… вы — альфорвилльская преступница… вы — клермонская беглянка… вы — Жанна Фортье…

Услышав это, Жанна почувствовала, что земля уходит у нее из-под ног. Ее охватила дрожь; она растерянно оглянулась по сторонам, словно ища спасения. Жак Гаро сказал, обращаясь уже к Жоржу:

— Мы окажем огромную услугу обществу и правосудию, если поможем немедленно арестовать эту женщину; я сам сейчас схожу за жандармами.

И злодей направился к двери. Жорж бросился следом и преградил ему путь.

— Минуточку, сударь, прошу вас! Эту женщину зовут Лиз Перрен. Ни о каком другом имени я не знаю, да и знать не желаю. Но, будь она даже той несчастной, о которой вы говорили, будь она и в самом деле Жанной Фортье, здесь она под моей защитой. Сюда она пришла по своей воле и уйдет точно так же. Мой кабинет — не мышеловка! Ступайте же, сударыня. Ступайте и ничего не бойтесь…

Жанна, дрожа от волнения, протянула руки к Жоржу, словно благодаря его и благословляя, и, пошатываясь, сделала несколько шагов к двери.

— Но это же ни на что не похоже! — вскричал Поль Арман. — Это…

— Вы в моем доме, сударь, — оборвал его Жорж, — и я не потерплю никаких замечаний по поводу моего поведения; здесь только я решаю, как следует поступать! Идите же, Лиз Перрен. Ступайте с миром!

Клермонская беглянка бросилась к Жоржу, с какой-то исступленной признательностью поцеловала ему руку и исчезла за дверью. Поль Арман шагнул было вслед за ней. Однако Жорж опять оказался у него на пути.

— Вы, кажется, пришли поговорить со мной по делу. — улыбкой сказал он.

— Почему вы отпустили ее? — яростно спросил миллионер.

— Но, сударь, вам-то что до этого? Или у вас, может быть, есть основания опасаться ее?

Поль Арман понял, что только что, проявив по отношению к Жанне ничем не оправданную ожесточенность, он поступил крайне неосторожно.

— С чего вдруг мне бояться? — пробормотал он.

— Уверяю вас, у меня создалось именно такое впечатление! Если эта несчастная и в самом деле Жанна Фортье, ей можно простить такое поведение: пусть она даже и преступница, но ведь она еще и мать! Если же она, напротив, никакая не Жанна Фортье, а всего лишь Лиз Перрен, славная женщина, проявившая сочувствие к одинокой, обездоленной и страдающей девочке, то мы не только не вправе ее порицать, мы восхищаться ею должны. Ведь такой поступок свидетельствует о ее великодушии!

Миллионер пришел в себя.

— Вы абсолютно правы, дорогой адвокат, — произнес он, — но меня тоже можно понять: я никак не мог совладать с охватившим меня гневом, ибо оказался вдруг — или, если вам угодно, мне показалось, что оказался, — лицом к лицу с той негодяйкой, что убила отца моего будущего зятя.

— Я вас понимаю; но ведь вы могли ошибиться, а ваша ошибка нанесла бы Лиз Перрен непоправимый ущерб.

— В этом вы тоже правы; что поделаешь: гнев — плохой советчик!

Желая перевести разговор на другую тему, Жорж поинтересовался:

— Как чувствует себя госпожа Мэри?

— Великолепно! Тот проклятый кашель, что напал на нее вчера вечером, больше не давал о себе знать.

— Рад слышать. Я полагаю, скоро состоится свадьба?…

— Разумеется, но все же не так скоро, как мне того хотелось. Не хватает одного документа, я вынужден был запросить его из Нью-Йорка, но это займет от силы несколько дней, так что брачный контракт мы подпишем недели через две.

— А теперь поговорим о том деле, что провело вас сюда!

И Жорж пригласил клиента в кабинет.

Глава 8

Жанна вышла от адвоката в состоянии, близком к безумию. «Поль Арман догадался, кто я на самом деле, — спеша прочь, размышляла она, — и если бы не вмешался этот милый молодой человек, он непременно выдал бы меня полиции… О!.. Что же сделает теперь богатый и бессердечный Поль Арман, из-за которого случились все несчастья, постигшие Люси? Конечно же, он станет меня разыскивать; не сам, так полиции все расскажет, а уж они-то быстро раскроют мое прибежище и схватят меня!

Что же мне делать? Как поступить? Не могу же я бросить дочь в одиночестве, болезни и отчаянии. Положение у меня безвыходное… Ну что ж, будь что будет! Вернусь к дочери. Пусть там меня и арестовывают. По крайней мере, до последней минуты я буду с ней…»

Выздоравливающая Люси как будто чувствовала себя получше, и в беспросветном мраке, охватившем душу несчастной матери, тотчас словно лучик света блеснул, так что наша бедная мученица собралась с духом и улыбнулась.

— Мамаша Лизон, — спросила девушка, — вы еще не раздумали встретиться с господином Дарье?

— Нет, миленькая моя, вовсе не раздумала… — ответила разносчица хлеба, — и даже была у него нынче утром…

— Что он сказал?

— Что те, кто устроил эту жестокую травлю, — настоящие чудовища, но с ними ничего нельзя сделать: закон не наказывает подлецов, способных вменить дочери в вину позор, постигший мать.

Люси почувствовала, что на глаза у нее набегают слезы.

— Мать… — с трудом проговорила она. — А ведь, наверное, ей еще хуже, чем мне!

У Жанны от волнения и нежности перехватило дыхание, но Люси не заметила этого: она уже впала в ту горькую задумчивость, что почти не оставляла ее с того дня, когда Люсьен ее бросил.

Закончив деловой разговор с Жоржем Дарье, Поль Арман сел в карету и приказал ехать на улицу Мурильо.

«Напрасно я так разошелся, — размышлял он. — Напрасно дал понять, что узнал в Лиз Перрен Жанну Фортье. Было бы величайшей глупостью с моей стороны вызвать полицию, как я собирался сделать; да у меня просто, наверное, рассудок помутился… Тем не менее тот факт, что Жанна Фортье в Париже, представляет для меня угрозу, и нужно эту угрозу ликвидировать».

Как раз в тот момент, когда миллионер подумал об этом, карета остановилась возле его особняка. У Мэри он застал Люсьена Лабру. Молодой человек добросовестнейшим образом следовал указаниям Этьена Кастеля. Все трое сели за стол. Обедать они закончили довольно быстро. Люсьен не мог надолго оставлять завод без присмотра. Поль Арман тоже ушел, но, против обыкновения, не стал садиться в карету и пешком отправился к Овиду Соливо.

Он уже собирался позвонить, но увидел на противоположной стороне улицы Овида; тот быстро удалялся от дома. Миллионер перешел через дорогу и, ускорив шаги, нагнал его.

— Не стоит так спешить! — сказал он, тронув «братца» за плечо.

— Ну это ж надо! — воскликнул Овид, протягивая ему руку. — Вот так встреча! Что за случай привел тебя в этот квартал?

— Я здесь совсем не случайно… Нам нужно поговорить, дело нешуточное.

— Тогда, дорогой мой родственник и самый лучший друг, — сказал дижонец, остановившись, — вернемся назад и пойдем поужинаем. А поговорим потом: я просто умираю с голоду.

Они вошли в ресторан неподалеку от площади Клиши и приказали обслужить их в отдельном кабинете. Овид заказал ужин и уселся напротив миллионера. Как только еду принесли, Поль Арман взглянул на дверь кабинета, дабы удостовериться, что она плотно прикрыта, и тихо сказал:

— Боюсь, как бы на этот раз не вышло так, что нам придет конец.

Вилка, которую Овид уже было поднес ко рту, так и застыла в воздухе; потом Овид положил ее на тарелку и уставился на собеседника в крайнем ошеломлении.

— Да полно тебе, что ты такое плетешь? — воскликнул он.

Внезапно на ум ему пришло, что госпожа Аманда вполне могла свести с ним счеты, и лицо его стало мрачнеть буквально на глазах…

— Я совсем не шучу. Впрочем, могу все изложить очень коротко: Жанна в Париже, и она отыскала свою дочь!

— Не может быть!

— Это кажется невероятным, но тем не менее так. Я встретился с ней у своего адвоката Жоржа Дарье!

— Она узнала тебя? — с трудом проговорил Соливо; он очень побледнел, его била дрожь.

— К счастью, нет; но само ее присутствие в Париже представляет для меня самую большую опасность из всех возможных. В один прекрасный день она может узнать меня, и ты представляешь, какой это будет скандал… полный крах…

Овид рассмеялся.

— Но, дружище, раз Жанна Фортье не смогла тебя узнать, значит, она не представляет уже для тебя ни малейшей опасности… Честное слово, ты огорчаешь меня, старина! Ты определенно упал духом! Ну же, не заводись по пустякам и положись на меня. Жанна Фортье в Париже, и ты уверен в этом, потому что видел ее… Имя она, конечно же, сменила?

— Теперь ее зовут Лиз Перрен.

— Где она живет?

— Не знаю, но ее наверняка можно найти через Люси…

— И чем же она занимается?

— Работает разносчицей хлеба.

— Что вынуждает ее с утра до вечера без конца ходить по городу. Ну что ж! Не бойся больше ничего: завтра Жанна Фортье перестанет смущать тебя своим присутствием в Париже.

— Что ты собираешься делать?

— Я — ничего; это ты возьмешь листочек бумажки и лучшими толедскими чернилами напишешь прокурору Республики о том, что некая Жанна Фортье, сбежавшая из клермонской тюрьмы, разгуливает по Парижу под именем Лиз Перрен, и что наверняка ее можно найти или напасть на ее след через дочь Люси, проживающую на набережной Бурбонов, 9. И тебе вовсе не обязательно подписывать послание.

— Исключено! Я не буду ничего писать: если ее арестуют, то сразу же станет известно, что я имею к этому самое непосредственное отношение.

— Откуда?

— От Жоржа Дарье. Я хотел устроить так, чтобы ее арестовали прямо там, в его доме, но он оказался на ее стороне и не позволил мне этого сделать.

Слушая его, Овид с досадой теребил ухо.

— Теперь тебе должно быть ясно, — продолжил миллионер, — что действовать подобным образом мы не можем, это было бы большой ошибкой. Жорж наверняка сразу же заподозрит, что дело нечисто. Люсьен Лабру и так уже верит в невиновность Жанны Фортье и сомневается в том, что Жак Гаро погиб. Адвокат Жорж Дарье придерживается того же мнения. И художник Этьен Кастель думает так же. Все они считают, что Жак Гаро жив, и именно ему-то и следовало бы сидеть в тюрьме вместо Жанны Фортье…

— Хотел бы я знать, с чего эти люди суют нос не в свое дело? — пробормотал Соливо. — Беспрецедентная наглость!

Лже-Арман продолжал:

— Достаточно какого-нибудь пустяка — и все всплывет наружу! Одно неосторожное слово — и все пропало. Полный крах! Да это все равно как если бы корабль затонул по прибытии в порт! С ума сойти можно!

И Поль Арман, словно обезумев, схватился за голову.

— Ну же, успокойся, ну! — сказал Овид. — Еще ничто не потеряно, дружище. Согласен: те ужасы, о которых ты говоришь, вполне могут случиться, но ведь с таким же успехом все может выйти совсем иначе. Да, Жанна может заговорить. Но что она скажет? Согласен: она может узнать тебя, а ты заявишь: «Эта женщина бредит! Жак Гаро умер, его больше нет. А меня зовут Поль Арман! Я могу доказать это…»

— Ну да! — уныло произнес миллионер. — Ты же сам сумел выяснить, что Поль Арман умер в Женеве… Почему же другие не смогут сделать этого? Говорю же тебе: нам грозит страшная опасность! И пока Жанна Фортье жива, опасность будет постоянно расти…

— Значит, ты хочешь, чтобы она умерла? — тихо спросил Соливо.

— Для нас это было бы спасением.

— Подумай хорошенько! Разве преступление не может повлечь за собой куда более страшные последствия, нежели разоблачение? Раз Жорж Дарье и Люси знают, что ты угрожал Жанне Фортье, почему бы им не вообразить, что ты имеешь самое непосредственное отношение к ее внезапной смерти?

— После того что произошло, такая мысль и в самом деле может у них появиться, если речь вдруг пойдет об убийстве…

— А о чем же тогда речь?

— Нужно так все подстроить, чтобы было похоже на несчастный случай, в котором не виноват никто; нам необходимо любой ценой избежать краха, ибо сейчас он, по-моему, просто неотвратим. Подумай: твое благосостояние напрямую зависит от моего. Мой крах станет и твоим. И прощай тогда кругленькая рента!

— Хватит! Не говори глупостей! Теперь нищета была бы для меня просто непереносима! Да я скорее с голоду умру, чем пойду зарабатывать себе в поте лица на хлеб насущный!

— Тогда поставь на карту все. Ну что, решился? Сделаешь все, что нужно?

— Придется!

— Только смотри: никаких ножей и револьверов: это не должно выглядеть как убийство.

— Будь спокоен! Мы хорошенько все замаскируем и так обстряпаем, что получится самый что ни на есть натуральный несчастный случай. Не бойся: я надеюсь, что и на этот раз мне удастся что-нибудь придумать, мы выпутаемся!

Поль Арман вынул бумажник, достал деньги и передал сообщнику — купюры мгновенно перекочевали в карман Соливо; неспешно попивая шартрез, тот спросил:

— Нам еще о чем-то серьезном нужно поговорить?

— Нет, это все…

— Тогда пойду домой. Мне нужно продумать план действий.

И жалкий «труженик», пожав руку сообщнику-миллионеру, удалился. Овид Соливо решил очертя голову впутаться в эту историю. Он верил в счастливую звезду «братца» и полагал, что чем тяжелее будет цепь преступных деяний, связывающая их, тем легче взять верх над «родственничком» и заставить его сполна платить по всем счетам.

В три часа ночи Овид Соливо спрыгнул с кровати, зажег свечу, напялил старую изношенную и драную одежду, вымазал щеки в кирпично-красный цвет, а вокруг глаз — в темно-коричневый, мягким карандашом слегка изменил форму губ, надел на голову бесформенную фуражку, взял под мышку довольно большой холщовый мешок и вооружился крючком, с каким обычно ходят старьевщики; переодевшись таким образом, он вышел из дома, отправился на остров Сен-Луи и там, делая вид, будто внимательно изучает мусорные кучи, стал наблюдать за домом 9 по набережной Бурбонов.

Пробило пять утра. Дверь дома 9 открылась, и вышла вдова Пьера Фортье. Овид в этот момент рылся в куче мусора как раз напротив; по рабочему фартуку — такие носят все парижские разносчицы хлеба — он узнал женщину.

«Должно быть, это она, — подумал злодей, — значит, не зря я тут торчал…»

Он двинулся вслед за ней, ни на минуту не забывая о мусорных кучах вдоль дороги. Жанна подошла к булочной Лебре как раз в тот момент, когда Овид поворачивал с набережной Августинцев на улицу Дофина. Их отделяло друг от друга от силы шагов двадцать пять. Поскольку лавка была еще закрыта, Жанна нырнула в какой-то темный проход и исчезла из виду.

«Вот та самая булочная, — подумал Овид, — в которой она работает. Но в самом ли деле она именно та женщина, что нужна мне?»

В этот момент дверь лавки отворилась, и опять появилась Жанна — она помогала служанке открыть ставни. Из помещения за лавкой вышли еще две разносчицы хлеба.

— Госпожа Перрен, — сказала одна из них, обращаясь к Жанне, — мы идем в «Привал булочников». Сегодня мы всех угощаем.

— Ступайте, милые, — ответила Жанна. — Я догоню.

Овид, подошедший поближе, все слышал.

— Госпожа Перрен — это, конечно же, она и есть, — прошептал он. — Определенно она. И она собирается в «Привал булочников». Нужно узнать на всякий случай, где это…

Овид не стал дожидаться Жанну, а отправился вслед за женщинами; на ходу он снял с себя халат, запихал его в мешок, надвинул фуражку на глаза и проследовал в винную лавку.

В переднем помещении восседал за стойкой хозяин заведения; там же находился отдельный кабинет, отделенный от обеденного зала застекленной стенкой. Сквозь небольшое пространство меж некогда белых шторок можно было видеть все, что там происходит; вдобавок в стене была форточка. Овид заказал белого вина и тут же, стоя, принялся пить. Явилась Жанна; она прошла у него за спиной в обеденный зал. Как только она вошла туда, ее сразу же окружили люди.

— Здравствуйте, мамаша Лизон, — приветствовали ее одни.

— Здравствуйте, госпожа Перрен, — говорили другие. Все с откровенной теплотой пожимали ей руку. Все любили Жанну Фортье, и Овид не мог не заметить этого, глядя, как радостно ее здесь встречают. Он расплатился за вино, вышел, взял свой мешок и крючок, вернулся к булочной Лебре и вновь самым добросовестнейшим образом принялся изучать близлежащие мусорные кучи. Он ходил от одного мусорного ящика к другому, прилежно орудовал в них крючком, не упуская при этом из виду булочной. Наконец появилась Жанна с двумя другими разносчицами — они тоже работали у Лебре.

Затем Жанна отправилась на разноску, начав работу с улицы Сен-Андре-дез-Ар; она ходила от дома к дому, и тележка из ивовых прутьев становилась потихоньку все легче. Жанна обошла все улицы, пересекавшиеся с Сент-Андре-дез-Ар, прошла по улице Сегье, потом — по Жи-ле-Кер, обслужила клиентов на площади Сен-Мишель, на набережной Сен-Мишель, на всех прилегавших к ней улицах, на площади Мобер и наконец оказалась на острове Сен-Луи. В половине девятого она закончила и остановилась напротив своего дома, куда относила хлеб в последнюю очередь. Овид ни на мгновение не терял ее из виду: все время шел за ней, а когда она заходила куда-нибудь, останавливался.

«Ну вот и пришли, — подумал он, когда она вошла в дом на набережной Бурбонов. — Теперь я кое-что знаю, и остается лишь пораскинуть мозгами, дабы что-то из этого извлечь; исходить нужно из того маршрута, что мы с нею только что прошли: должно быть, она каждый день ходит точно таким же путем. Из дома она выходит так рано, что все улицы по пути в булочную почти безлюдны. И это — мой главный козырь. Именно на этом участке дороги и произойдет наш несчастный случай, если, конечно, мне удастся его изобрести». Размышляя, Овид вернулся домой.

Глава 9

Этьен Кастель отправился на Лионский вокзал и сел в поезд на Дижон. На следующий день он зашел в местную префектуру.

— Будьте любезны, — обратился он к привратнику, — передайте мою визитную карточку господину префекту и скажите, что у меня к нему письмо от секретаря министра внутренних дел.

Чуть погодя художник уже встретился с чиновником и вручил ему рекомендательное письмо.

— Наш с вами общий друг, сударь, секретарь Его превосходительства, просит меня оказать вам содействие, — прочитав письмо, сказал префект. — Очень рад, что могу быть вам полезен. Будьте любезны, расскажите, чем я могу помочь.

— Я хотел бы навести справки об одном человеке, родившемся в Дижоне, его зовут Поль Арман.

— Пожалуйста, назовите дату его рождения и полные имена родителей.

— Поль Арман, родился 21 апреля 1832 года в Дижоне, сын Сезара Армана и Дезире-Клер Соливо, механик по профессии.

— Прекрасно.

Префект позвонил. Тотчас явился его секретарь!

— Передайте это прокурору или его заместителю, — сказал префект, вручая служащему листок, на котором только что писал. — И принесите мне досье, о котором идет речь.

Секретарь вышел.

— Вероятно, вам понадобятся более подробные сведения, чем те, что содержатся в досье? — спросил префект. — Более личного свойства?

— Это действительно так, сударь.

— Ну что ж, у меня тут как раз есть один человек — вряд ли кто-то, кроме него, сможет вам в этом помочь. Один из старейших служащих префектуры, семидесятилетний старик, обладающий на редкость хорошей памятью; несмотря на столь преклонный возраст, я до сих пор не отправил его на пенсию: сделай я это, он наверняка в тот же день и умрет. Вряд ли в истории Дижона за последние пятьдесят лет найдется хоть одно событие, о котором он не сохранил бы воспоминаний.

Префект опять позвонил и приказал появившемуся в дверях рассыльному:

— Вызовите ко мне господина Ружье.

Чуть погодя старик служащий, робко постучав в дверь, вошел в кабинет.

— Господин префект удостоил меня чести быть вызванным к нему? — поклонившись, произнес он.

— Да, господин Ружье. Я хотел бы получить у вас сведения о некоем Поле Армане.

Ружье на некоторое время призадумался, роясь в своей феноменальной памяти, затем уверенно сказал:

— Если я не ошибаюсь, Поль Арман родился в Дижоне в 1832 году. Его мать была урожденная Соливо. Кажется, она работала портнихой?

— Именно так.

— Отец с матерью умерли почти одновременно. Но мать умерла последней — где-то двадцать четыре года назад. Поль Арман был единственным сыном в семье. Родители, обнаружив у ребенка недюжинный ум, отправили его учиться в Шалон, и он не обманул их надежд. Он был славным парнем, настоящим бургундцем, разве что чуть излишне вспыльчивым… Потом уехал за границу…

— И там умер, не так ли?

— Вовсе нет, сударь, ничего подобного! Он сколотил большое состояние, став компаньоном одного крупнейшего промышленника в Нью-Йорке. Это я узнал из газет. А сейчас он живет в Париже, построил там просто сказочный завод. Ах! Такими людьми по праву гордится наша страна!

— И вы уверены в том, что парижский Поль Арман — именно тот человек, о котором идет речь?

— Абсолютно уверен, ибо другого человека с таким же именем просто нет.

— У него были родственники в Дижоне или где-то еще?

— Да, двоюродный брат, племянник его матери, Дезире Соливо.

Этьен Кастель насторожился.

— Овид Соливо был шалопаем, сударь: его заочно приговорили к трем годам тюрьмы за кражу; должно быть, он в конце концов угодил на каторгу. А больше никаких родственников. Как видите, сударь, весьма печальная картина.

В этот самый момент вернулся секретарь. Он принес выписку из судебного досье Поля Армана. Листок был совершенно чистым.

— У вас есть еще какие-нибудь вопросы, сударь? — спросил префект.

Художник ответил:

— Нет. Теперь я знаю все, что мне нужно, и очень благодарен господину Ружье за столь любезно предоставленные мне сведения. Мне остается лишь засвидетельствовать свою глубочайшую признательность вам, сударь, и не занимать больше ваше время.

— Вы сразу же уезжаете?

— Первым же поездом в Жуаньи.

Они обменялись любезностями, и Этьен Кастель направился к выходу; префект проводил его до дверей кабинета.

«Никаких сомнений не остается, — размышлял художник, возвращаясь в гостиницу, где остановился. — Поль Арман не может быть Жаком Гаро. Я допустил непростительную ошибку, полагая, что это так. Но откуда же у него столько злобы в отношении дочери Жанны Фортье? И как ему удалось раздобыть заявление кормилицы? Что за сообщник ему помог? Может быть, тот самый Овид Соливо…»

Подумав еще некоторое время, художник пробормотал:

— Напрасно я решил, что тут все понятно, мне только показалось, что все ясно как день и не в чем больше сомневаться; ведь я все же сомневаюсь. Ладно, потом видно будет.

По воле случая он остановился в той самой гостинице, где месяц назад Овид Соливо поселился под громким титулом барона де Рэйсса.

После обеда Овид вновь направился той же дорогой, что и утром, когда следил за Жанной Фортье.

Улица Жи-ле-Кер оказалась перекрыта из-за аварии. Прорвало какую-то трубу, и городская водопроводная служба затеяла ремонтные работы. Теперь вдоль проезжей части была прорыта канава, но тротуары уцелели. Овид заметил, что утром Жанна Фортье, разнося хлеб клиентам, двигалась по правой стороне улицы, и поэтому теперь пошел по противоположной.

Пройдя почти половину пути, он остановился, слушая пение маляра, работавшего в люльке, висящей на стене дома напротив. Маляр с двумя товарищами белил фасад. Работали они на уровне третьего этажа. В доме, похоже, никто не жил: окна были распахнуты, и внутри квартир суетились рабочие. На выразительном лице дижонца сразу засветилось глубочайшее удовлетворение. Веревки, на которых висела люлька, проходили через железные крюки, а сверху крепились к решеткам двух окон на шестом этаже, так что если кто-либо по оплошности или с преступной целью вздумал бы вдруг развязать веревки наверху, люлька неизбежно рухнула бы на тротуар.

Маляр вдруг на полутоне прервал свою песнь и посмотрел на часы.

— Четыре, — сказал он. — Эй, честная компания! Пора перекусить!

Строители бросили работу и направились к набережной, в винную лавочку на углу. Соливо еще раз оглядел здание, удовлетворенно кивнул и ушел.

На следующий день Овид встал так же рано, как и накануне, и поспешил на угол Сент-Оноре-дез-Ар и Жи-ле-Кер. Вскоре показалась мамаша Лизон. Он посмотрел на часы: было десять минут седьмого. Овид двинулся по Жи-ле-Кер и дошел до места напротив ремонтируемого дома. Вскоре он опять увидел Жанну — как и накануне, она двинулась по правой стороне улицы. Останавливаясь чуть ли не возле каждого дома, она прошла наконец под люлькой. Злодей опять посмотрел на часы: стрелки показывали половину седьмого.

— Прекрасно! — прошептал он. — Как по заказу! Маляры приходят к семи. К этому времени все уже будет кончено.

Он вернулся домой, а ровно в полдень снова уже был на улице Жи-ле-Кер. Маляры как раз уходили на обед. Уверенный, что у него в распоряжении целый час, Овид достал бумажник и, зажав в руке карандаш, сделал вид, будто сверяется с какими-то записями в своей книжке. Он решительно вошел в дом, где от подвала до чердака шли ремонтные работы. Консьержка, заметив его, вышла из привратницкой.

— Сударь, вы, должно быть, ошиблись, — сказала она, — здесь никто сейчас не живет.

— Прекрасно знаю, — ответил Соливо, — я пришел проследить за ходом работ, только и всего.

— Вы помощник архитектора?

— Я, голубушка, контролер-измеритель.

— Тогда прошу прощения… Только предупреждаю: рабочие ушли обедать.

— Я специально пришел, когда их нет: так мне никто не помешает.

Овид направился к лестнице и поднялся на тот этаж, к окнам которого крепились веревки люльки. Они были пропущены сквозь железные прутья оконной решетки и связаны прочными узлами. Надежность креплений сомнений не вызывала. Однако узлы на веревках, проходящих через блоки, были завязаны явно на скорую руку. Овид улыбнулся.

Затем он осмотрел квартиры. Все ключи торчали в замочных скважинах. На пятом этаже в одной из комнат он обнаружил закрытый альков. Там все малярные работы были закончены, обои наклеены, полы вымыты. Тут рабочим уже нечего было делать. На губах Овида вновь появилась удовлетворенная улыбка.

«Завтра утром мы это и провернем», — решил он, возвращаясь к себе.

Явившись домой, он достал какой-то сверток, извлек оттуда костюм маляра, напялил его и около пяти вечера вновь пустился на улицу Жи-ле-Кер. Поужинав неподалеку от нее в какой-то молочной, без четверти семь он опять оказался возле ремонтируемого дома и, сделав вид, будто прогуливается, стал дожидаться ухода маляров. Ровно в семь люлька опустела, и рабочие вышли из дома. Овид быстро перешел через дорогу, устремился в дом, так что консьержка даже не заметила его, и поднялся на пятый этаж. Войдя в комнату с закрытым альковом, он забрался туда и подумал:

«Ну вот я и на месте! Ночью мне здесь будет не так уж и плохо!»

Этьен Кастель переночевал в Жуаньи. На следующий день, около одиннадцати, художник отправился в дом мэра; тот сразу же принял его.

— Не имею чести быть лично знаком с вами, сударь, — сказал Этьен, — но все же осмелился побеспокоить вас, ибо мне крайне важно узнать, что за человек получил в мэрии Жуаньи вот этот документ.

И, достав из бумажника заявление кормилицы о помещении Люси Фортье в приют, художник показал его мэру.

— Каким образом он оказался у вас, сударь? — грозно сдвинув брови, воскликнул тот. — Это же подлинник, он всегда должен храниться в мэрии…

— Вот как? — удивился Этьен.

— На руки можно выдавать только копию. Подлинник должен оставаться подколотым к соответствующей странице регистра. Поэтому еще раз спрашиваю: как эта бумага попала к вам?

— Прежде чем попасть ко мне, она проделала довольно сложный путь; я получил ее из третьих рук и, поскольку ею воспользовались для того, чтобы совершить довольно подлый поступок, я хотел бы знать, кто запросил и получил документ в здешней мэрии.

— Поскольку этой бумаге всегда положено лежать в архиве, ее, по всей вероятности, просто выкрали. Я постараюсь сейчас узнать, кто это сделал. Извольте следовать за мной. Я должен тотчас же выяснить, что это: мошенничество или простая оплошность.

Чиновник вместе с Этьеном отправился в мэрию; там он приказал секретарю:

— Срочно найдите в архиве регистр за 1862 год, где хранятся заявления кормилиц, сдавших детей в приют.

Служащий поспешно вышел, сразу же сообразив, что случилось нечто из рада вон выходящее. Минуты через три он вернулся.

— Вот, господин мэр, — сказал он. — В этом регистре хранятся документы за 1859, 1860, 61-й, 62-й, 63-й, 64-й, 65-й и 66-й годы.

— Найдите мне 1862 год.

Секретарь дрожащей рукой принялся листать тощую папку.

— Где заявление, которое должно быть подколото к этой записи? — спросил мэр, ткнув пальцем в один из листов регистра.

— Право, не знаю, — растерянно пробормотал секретарь.

— Как это, не знаете? — вскричал чиновник, впадая в ярость. — Тут не хватает документа, а вы не знаете, где он! Ну так вот он, сударь! — добавил мэр, сунув в нос оторопевшему служащему заявление кормилицы. — Вместо того чтобы сделать копию, на руки отдали оригинал! Покажите мне расписку в получении документа, не могли же его отдать просто так!

— У меня нет расписки, ибо я никому ничего не выдавал. Раз бумага без моего ведома пропала из архива, значит, ее просто украли.

— Это, сударь, очень серьезное обвинение. Ведь вы отвечаете за выдачу копий подобных документов!

— Да, сударь. Запрос может прийти через канцелярию, но все равно он обязательно попадет ко мне.

— Позовите сюда того молодого человека, что сидит теперь на месте Дюшмэна. Он в мэрии и двух недель не работает; может быть, он по незнанию допустил оплошность.

Тут вмешался Этьен Кастель.

— Бумага была выдана гораздо раньше, — сказал он, — примерно месяц назад.

— Тогда еще работал Дюшмэн, — заметил секретарь, — именно тогда он и расплатился вдруг с долгами самым непонятным образом: в гостинице, где обычно обедал, встретился с каким-то приезжим и внезапно разбогател.

— Да, пожалуй, он способен на дурные поступки, — сказал мэр. — Вам известно имя того Приезжего?

— В гостинице он назвался бароном де Рэйссом.

— Пошлите рассыльного за привратником.

Секретарь передал рассыльному указание начальника, и почти тотчас явился привратник.

— Говорят, у вас хорошая память, Бинэ, — сказал мэр, — вот мы сейчас ее и проверим. Ключ от архива хранится у вас?

— Да, господин мэр.

— А не помните ли вы случайно, не брал ли его Дюшмэн незадолго до своего отъезда?

— Брал. Он попросил его у меня где-то с месяц назад. Дело было утром; он пришел в мэрию на час раньше положенного, и меня это очень удивило: он ведь всегда опаздывал… Мне он сказал, что ему нужно отыскать какие-то бумаги…

— И как скоро он вернул ключ?

— Примерно через полчаса.

— Можете идти, Бинэ. Впредь ключ от архива будете давать только секретарю…

— А что за человек этот Дюшмэн? — поинтересовался Этьен Кастель.

— Молодой служащий, очень умный, но не слишком щепетильный. На его счет возникли весьма серьезные подозрения, так что из мэрии ему пришлось уйти; дней десять назад он уехал в Париж, но по дороге с ним случилось несчастье: он находился в поезде, потерпевшем крушение в Буа-ле-Руа; я прочел об этом в газете, там был опубликован список жертв.

— Он погиб? — воскликнул Этьен.

— Да нет, вроде бы тяжело ранен. Хотя теперь, может быть, уже и умер.

— Как видите, сударь, я ничем больше не могу вам помочь, — произнес мэр, — но могу я узнать, каким образом был использован документ, судя по всему, украденный Дюшмэном из архива?

— С его помощью сделали большую подлость.

— Неудивительно! Теперь мне все ясно. У Дюшмэна появились вдруг деньги именно потому, что он украл эту бумагу. Хотелось бы покончить с грязной историей; я оставлю подлинник у себя, а вам прикажу выдать официально заверенную копию.

Через полчаса Этьен вышел из мэрии, имея на руках должным образом заверенную копию заявления. Вечером он сел в парижский поезд и в половине седьмого прибыл в Буа-ле-Руа, где узнал от начальника вокзала, что Дюшмэн почти уже выздоровел, получил пять тысяч франков и, наверное, все еще живет в гостинице «Привал охотников».

Поблагодарив начальника вокзала, Этьен Кастель направился в гостиницу. Навстречу ему поспешила служанка.

— Чего изволите, сударь? — спросила она.

— Чашку кофе с молоком и кое-какие сведения. Здесь живет господин Дюшмэн, пострадавший в железнодорожной катастрофе?

— Он здесь жил, сударь. А вчера вечером уехал в Париж.

— Вы знаете его адрес в Париже?

— Нет, адреса он не оставил, но можно узнать… Он собирался приехать сюда как-нибудь в воскресенье с госпожой Амандой.

— А что за госпожа Аманда?

— Молодая и очень хорошенькая дама; узнав о том, что он ранен, она зашла его проведать. Должно быть, она его подружка. Она жила тут у нас, в гостиничном флигеле, с одним уже не молодым, но очень приличным господином; наверное, это ее, как теперь говорят, покровитель…

— Значит, госпожа Аманда — кокотка?

— Наверное, сударь; похоже, что так. Но ведет она себя очень прилично; покровителя ее зовут барон де Рэйсс.

Этьен вздрогнул.

— Барон де Рэйсс! — не веря своим ушам, воскликнул он. — И он, конечно же, знаком с господином Дюшмэном?

— О! Вряд ли: госпожа Аманда дождалась, когда барон уехал, и только потом навестила господина Дюшмэна.

— Вы знаете адрес господина де Рэйсса?

— Нет, сударь. Но постойте, хозяйка пришла, она вам гораздо лучше на все вопросы ответит, — сказала служанка, кивнув в сторону только что вошедшей хозяйки гостиницы, — а я вам кофе сейчас сварю.

— Что вам угодно? — спросила владелица «Привала охотников», подойдя к Этьену.

— Представьте себе, я близко знаком с бароном де Рэйссом, — ответил тот. — Мы познакомились с ним в Германии, но барон все время путешествует и живет то тут, то там. Ваша служанка при мне случайно упомянула о нем: я спросил, где он живет сейчас, потому что если он в Париже, то я с радостью повидался бы с ним.

Хозяйка гостиницы достала из запертого на ключ шкафа регистрационную книгу, полистала ее и сказала:

— Господин барон де Рэйсс живет в Париже, улица Вэнтимиль, 19.

Поблагодарив ее, художник записал адрес. Теперь ему как можно скорее следовало вернуться в Париж. Прямо с вокзала он поехал на улицу Вэнтимиль. В доме 19 никто никогда и не слышал о бароне де Рэйссе; то же самое и в домах 17 и 21, куда художник обратился на всякий случай.

Чем больше Этьен Кастель пытался прояснить эту историю, тем темнее она становилась. Что за человек, воспользовавшийся выдуманным именем и расплатившийся в Жуаньи с долгами Дюшмэна? Ведь именно для него — в этом Этьен Кастель был абсолютно уверен — Дюшмэн украл документы из архива мэрии. А лже-барону бумага, бесспорно, нужна была лишь для того, чтобы отдать или продать ее Полю Арману.

Но где же найти ключик к загадке? Три человека могли помочь: Дюшмэн, госпожа Аманда и барон де Рэйсс. И никого из них невозможно отыскать. Художник отправился к себе, на улицу Асса.

— Прекрасно прокатился! — прошептал он, входя в квартиру. — Как был ни с чем, так и остался.

Как только начало светать, Овид выбрался из алькова, ступая на цыпочках, подошел к окну и вгляделся в дом напротив. Все окна там были наглухо закрыты ставнями. На улице царила тишина, ни души не видно.

Устроившись возле окна, к решетке которого крепилась люлька, он наполовину прикрыл жалюзи. Теперь он мог наблюдать за улицей в просветы между их планками и спокойно, не боясь, что его кто-то увидит, вершить свое черное дело. Веревки, проходящие через блоки, были просто привязаны к железным прутьям оконной решетки; нужно было сделать так, чтобы обе веревки можно было отпустить одновременно. Тогда люлька рухнет на тротуар всей своей поверхностью. Значит, обе веревки, на которых держится люлька, нужно соединить, связав их третьей, которую легко будет отвязать, обеспечив тем самым успех операции: люлька рухнет плашмя и со страшной силой. Овид принялся за дело. Закончив, он достал из кармана нож и открыл его.

С ножом в руке он опустился на корточки возле окна и сквозь полуприкрытые жалюзи глянул на улицу: с минуты на минуту должна была появиться разносчица хлеба. Соливо увидел лишь консьержку. Одетая по-домашнему, она с молочным бидоном в руке перешла через проложенные над канавой пешеходные мостики на другую сторону улицы, затем быстро двинулась по направлению к набережной.

— Беги отсюда, старушка! — прошептал злодей. — И поверь: тебе стоит задержаться там подольше. Здесь скоро станет совсем невесело…

Он снова глянул на угол улицы Сент-Андре-дез-Ар и поневоле ощутил нервную дрожь: из-за угла показалась Жанна. Толкая перед собой нагруженную хлебом тележку, она шла туда, где ее поджидала смерть.

— Вот она, — пробормотал Овид; его по-прежнему била нервная дрожь, — теперь главное — не промахнуться…

Не спуская с Жанны глаз, он наблюдал, как она постепенно приближается. Останавливаясь у каждого дома, чтобы отнести хлеб, она продвигалась вперед медленно. На улице появились редкие пешеходы: это были рабочие.

«Черт побери! — с некоторым страхом подумал Соливо. — Ведь может случиться так, что под люлькой окажется не только она… А! Ладно! Ну и пусть! Не разбивши яиц, яичницу не сделаешь! Это же несчастный случай! И отвечать за него будет тот подрядчик, что командует малярами. Он и возместит убытки кому следует».

Жанна постепенно приближалась. Ей оставалось пройти каких-нибудь десять шагов; она остановилась и минуты на две исчезла из виду. Потом снова взялась за тележку и двинулась вперед. Паренек лет четырнадцати — настоящий парижский мальчик, — насвистывая, шел впереди нее. Заметив его, Овид крякнул от досады.

Мальчишке и разносчице хлеба оставался лишь шаг до того места, над которым висела люлька. Овид взмахнул рукой и рассек ударом ножа узел из шнура, на котором держались веревки. Послышался страшный грохот. Веревки со свистом проскользнули сквозь блоки, люлька, царапая о стену дома, полетела вниз. Раздался крик, потом — чудовищный треск. Овид, вскочив на ноги, бросился вон из квартиры и бегом спустился вниз.

Рухнув на тротуар, люлька раздавила шедшего впереди Жанны парнишку. А сама она лежала чуть поодаль — без сознания, с окровавленным лицом, но живая. Ее спасла нагруженная хлебом тележка, которую она толкала перед собой. Люлька, рухнув на тележку, лишь наполовину раздавила ее, так что между ее дном и тротуаром остался зазор. Жанна, услышав свист веревки, подняла голову и, вовремя заметив грозящую ей опасность, бросилась навзничь.

Рана у нее на голове была от угодившей в лоб щепки, так что сознания она лишилась исключительно от испуга.

Несмотря на ранний час, на место происшествия мгновенно сбежались какие-то люди. Выход из дома оказался просто закупорен плотной толпой. Овид, извиваясь как змея, протиснулся в самую ее середину, а затем быстро ушел; никто не обратил на него ни малейшего внимания. Он видел раздавленного мальчишку и лежащую Жанну — ее бледное лицо было в крови. Этого ему показалось достаточно. И он, тяжело дыша, чуть ли не бегом бросился домой. Он был уверен, что благодаря его стараниям Полю Арману отныне ничто не угрожает.

Появились полицейские; один из них сразу же бросился за комиссаром полиции. Жанна пришла в сознание — ведь рана ее была страшной лишь с виду. На вопросы комиссара она ответила, что ничего не знает и уцелела просто чудом. Жанна была на волоске от смерти, но ей бы и в голову никогда не пришло, что кто-то мог покушаться на ее жизнь. Едва успев прийти в себя, несчастная с перевязанным лбом взяла другую тележку и принялась доделывать свою работу. Нетрудно догадаться, что на набережной Бурбонов она появилась с большим опозданием.

Наконец она вошла к Люси. Увидев мамашу Лизон в таком состоянии, бедная девушка побелела, как полотно, а лицо ее исказила тревога. И только тогда Жанна Фортье впервые подумала о том, что могла умереть и никогда больше не увидеть свою дочь; она разрыдалась, протянув руки к Люси. Девушка упала в ее объятия.

— Господи! — проговорила она с трудом. — Что случилось?

— Ах! Детка моя миленькая, я едва не умерла…

И разносчица хлеба рассказала о том, что с ней случилось.

— Бедная мамаша Лизон! — сказал Люси, вновь обнимая ее. — И что бы стало тогда со мной? Одна-одинешенька, ни единой живой души рядом, некому меня любить, некому утешить — разве я смогла бы жить?

Жанна в ответ поцеловала дочь…

Потом им пришлось расстаться: мамаше Лизон нужно было отнести деньги в булочную.

Глава 10

Вернувшись домой, Этьен Кастель узнал, что Жорж Дарье каждый день заходил к нему. Молодой адвокат прекрасно понял, что художник на самом деле уехал, а от него что-то скрывают. И Этьен, догадавшись, что друг его, должно быть, сильно обеспокоен, после обеда сразу же отправился к нему.

— А! Опекун мой дорогой! — воскликнул Жорж. — Ну наконец-то! Я так беспокоился! Ваш лакей, разговаривая со мной, становился похож на сфинкса. Определенно вам следовало разрешить ему сказать мне, что вы в отъезде.

— Да, я и в самом деле был в отъезде, но поездка была сугубо делового свойства, и вернулся я, как видишь, весьма удрученный, ибо ездил не по своим личным делам, а по делам других. Речь идет о Люсьене Лабру, Жанне Фортье, Люси Фортье и Поле Армане.

— О Жанне Фортье! — удивленно воскликнул Жорж. — А я ведь тут каждый день к вам заходил именно для того, чтобы поговорить о ней.

— Ты узнал о ней что-то новое?

— Я виделся с ней…

— Где? — изумился художник.

Жорж рассказал, как разносчица хлеба принесла ему потерянные бумаги и попросила совета по поводу нападок Поля Армана и Мэри на бедную Люси. Как она выдала себя и как Поль Арман узнал ее…

— А Жанна Фортье его узнала? — спросил Этьен, внимательно его выслушав.

— Она не могла его узнать. Ведь она видела его впервые…

Художник обхватил голову руками.

— Определенно, все мои подозрения были ошибочны… — прошептал он.

— Вы подозревали Поля Армана? Я так и думал. На эту мысль меня навели ваши загадочные речи. И что же вы подозревали?

— Что Поль Арман — Жак Гаро, убийца Жюля Лабру.

— Он — и вдруг Жак Гаро! Убийца Жюля Лабру! — удивился Жорж. — И что же заставило вас предположить такое?

— Все и ничего. Мне казалось, что личность изобретателя Поля Армана окружена какой-то тайной. Его поездка в Нью-Йорк, женитьба, состояние, приобретенное столь стремительно, — причем благодаря изобретениям, абсолютно аналогичным тем, на которых Жюль Лабру незадолго до смерти надеялся в самом ближайшем будущем разбогатеть, некоторые подробности его жизни, столь жестокое и одновременно какое-то трусливое поведение по отношению к Люси, то упорство, с которым он стремится непременно женить Люсьена на своей дочери, извлечение на свет Божий этого документа — все эти детали казались мне доказательством того, что Поль Арман — человек, достойный презрения, а теперь все словно растаяло, мои доказательства развеялись, как дым! Я навел справки и выяснил, что Поль Арман — его подлинное имя, и остается лишь признать, что все это он делал исключительно ради дочери…

— Но кто же добыл для него документ, который он использовал против Люси? — спросил Жорж Дарье.

— Мальчик мой, ты с ходу попал в «десятку». Ибо как раз этот неясный момент опять вносит невероятную путаницу во всю историю.

И Этьен Кастель рассказал о своей поездке в Жуаньи и в Буа-ле-Руа.

— Но в конце-то концов, очень вас прошу: скажите, вам-то с какой стати так мучиться, пытаясь прояснить темную историю, которая, по большому счету, вовсе вас не касается? — спросил Жорж, выслушав его рассказ.

Этьен как-то странно посмотрел на своего воспитанника, помолчал некоторое время и, ничего не ответив, вдруг сказал:

— Забудем… Мне казалось, что в моих руках ниточка, ведущая к преступнику; она ускользнула от меня, так что поставим на этом точку.

— Вы отказываетесь от начатого дела?

— Так нужно.

Ответив подобным образом, Этьен скрыл от Жоржа правду, но у него были причины не раскрывать свои планы. Когда он вышел от Жоржа, лишь одна мысль, ставшая чем-то вроде навязчивой идеи, сверлила его мозг: нужно отыскать барона де Рэйсса.

Рауль Дюшмэн, полностью выздоровев и получив пять тысяч франков в возмещение нанесенного ему ущерба, поспешил завершить прерванную катастрофой поездку. В Париже он отправился в Батиньоль, на улицу Дам, где жила его Аманда.

Ни Дюшмэн, ни девушка вовсе не забыли о своем решении отомстить лже-барону. Дюшмэн — хотя и с некоторым опозданием — понял, до какой степени компрометирует его кража документа из архива мэрии. И теперь мечтал отобрать у «барона» заявление кормилицы и оба векселя с подделанной им подписью. Аманда же не менее горячо желала заполучить дурацкое признание, написанное ею в Жуаньи по требованию модистки.

К тому же мстительности ей было не занимать. Овид едва не отравил ее, хуже того: он имел возможность в любой момент погубить ее, а таких вещей не прощают.

Поэтому в тот вечер, когда Дюшмэн явился в Париж, она сразу же приступила к обсуждению интересующего ее вопроса.

— Ты готов сражаться против нашего общего врага, беспрекословно повинуясь мне во всем?

Рауль подтвердил еще раз свое согласие.

— Тогда у нас все получится. Я уверена, что Овид Соливо как-то связан с отцом Мэри Арман. Доказательством этому служит тот факт, что добытый тобой документ он передал миллионеру. А значит, именно в Курбвуа, у завода, или в Париже, возле особняка на улице Мурильо, и следует устроить засаду. Рано или поздно Овид Соливо непременно отправится к сообщнику. Нужно быть наготове и сразу же воспользоваться случаем. А значит, тебе следует днями напролет караулить его. Как только Соливо выйдет от Армана — а ты ведь сразу же узнаешь его, — тебе останется лишь проследить за ним; я уже пыталась сделать это, но ничего не вышло. А если допустить, что Поль Арман никогда не принимает его у себя, то он наверняка пойдет к нему сам. А значит, тебе нужно последить и за миллионером, изучить его привычки, разузнать, куда он ходит…

— Завтра же я займусь этим.

Аманда, выдвинув ящик стола, продолжила:

— Здесь лежат все мои сбережения. Эти деньги мне удалось скопить лишь благодаря барону де Рэйссу. Я разрешаю тебе брать их, когда нужно.

— Ну хорошо! Тогда у нас будет общая касса. Все, что у меня есть, тоже перекочует сюда.

И Дюшмэн положил пять тысяч франков, тем самым доказав свое бескорыстие и доверие, что произвело на Аманду очень большое впечатление.

Наутро, сбрив усы и бакенбарды, чтобы Соливо не смог с ходу узнать его, если они вдруг столкнутся где-нибудь нос к носу, Рауль Дюшмэн нанял извозчика и отправился в Курбвуа. Первый же попавшийся ему навстречу человек объяснил, как проехать к заводу. Отыскав здание, Рауль внимательно оглядел фасад и обе двери.

«Невозможно туда войти или выйти оттуда так, чтобы я не заметил, — подумал он. — Остается лишь глаз не сводить с этих дверей. Правда, дежурство мое, судя по всему, может сильно затянуться…»

Он вернулся в карету, ждавшую его чуть поодаль.

— Я жду одного человека, — сказал он кучеру, — так что и вам придется подождать. Можете пока пообедать, только будьте готовы ехать тотчас же, по первому моему требованию.

Кучер был человек бывалый, он не один уже кнут износил, разъезжая по парижским улицам.

— Что, хозяин, следить за кем-то будем? — спросил он, подмигнув молодому человеку. — Говорите, не бойтесь; дело знакомое, я в слежке здорово поднаторел…

— Ну что ж! Именно так…

— Тогда я свою колымагу подгоню к тому кабаку возле завода и забегу проглотить бифштекс или сосиску. Там вы меня и найдете.

Прождав весь день, Рауль Дюшмэн вечером вернулся на улицу Дам; Овид так и не появился. Это было накануне того дня, когда Соливо попытался убить Жанну Фортье.

Пока разворачивались все эти события, каждый жил своей собственной жизнью.

Лже-Арман был полон веры в себя, что, впрочем, нисколько не мешало ему с нетерпением ждать известия о некоем «несчастном случае», которое окончательно бы развеяло все возможные опасения.

Срок, назначенный для подписания брачного контракта между госпожой Арман и Люсьеном Лабру, оставался без изменений. Сияющая Мэри намеревалась в день подписания контракта устроить грандиозный праздник; ей хотелось, чтобы свидетелей ее счастья было как можно больше.

Люсьен был очень занят на заводе, ему даже некогда было повидаться с Этьеном и Жоржем. Без всякого энтузиазма он, преодолевая себя, продолжал играть навязанную ему художником роль.

А Этьен хотел во что бы то ни стало напасть на след Рауля Дюшмэна и госпожи Аманды. Памятуя о том, что сказала ему служанка в гостинице «Привал охотников», он решил, что будет ездить теперь в Буа-ле-Руа каждое воскресенье.

Вечером того дня, когда Жанна едва не погибла, Поль Арман задержался на заводе дольше обычного. Дюшмэн с дьявольским терпением ежедневно дежурил на своем посту. Вдруг напротив заводских дверей остановилась карета. Из нее вышел какой-то человек, и Рауль шагнул вперед, чтобы разглядеть лицо позднего гостя. Увидев его, он чуть не вскричал от неожиданности. Это был Овид Соливо — «барон де Рэйсс».

Это и в самом деле был Овид Соливо, приехавший доложить Полю новость. Днем он послал ему телеграмму, извещая, что будет на заводе вечером, в половине восьмого. Слушая рассказ о том, как было совершено преступление, Поль содрогался от ужаса. Тот факт, что вместе с Жанной раздавило еще и какого-то паренька, показался ему особенно чудовищным, и он сказал об этом «братцу».

— Досадно, согласен, — ответил Соливо. — Но нужно же было довести дело до конца…

— А ты хотя бы уверен в том, что Жанна и в самом деле умерла?

— Как она может быть жива, если на голову ей свалилась люлька весом в пятьсот или шестьсот килограммов? Я видел ее так же, как и тебя сейчас: она лежала на земле мертвая, с расколотым черепом. Ну же, приятель, не волнуйся ни о чем; теперь ты можешь спать спокойно, она не вернется с того света, как Люси… Что сделано, то сделано. Назад не поворотишь. И не будем больше об этом, поговорим лучше о деле…

— О каком еще деле?

— Но, черт возьми! О нашем, о моем — все едино. Я до сих пор вел себя как друг, как настоящий друг, нисколько не заботясь о себе; но после того, что я сделал нынче утром, пожалуй, пора завязывать. Все кончено! И с меня хватит! Хочу уехать из Парижа.

— Ты боишься?

— Не так чтобы уж очень: я ведь был предельно осторожен. Но никогда нельзя знать наверняка, что может случиться.

— Чего же ты опасаешься?

— Друг мой, нельзя быть таким наивным.

— По-моему, тебе абсолютно ничего не грозит, если на Жи-ле-Кер все было именно так, как ты мне только что рассказал.

— Ну, у меня такое сейчас настроение. Чего ты хочешь: я старею. Меня потянуло на тихую жизнь, а спокойно спать я теперь смогу лишь в какой-нибудь другой стране.

— И куда же ты собрался?

— Вернусь в Америку. Мне очень нравятся тамошние края. Я намерен отправиться в Буэнос-Айрес; мне очень расхвалили этот город.

— Ну хорошо! Ты и там будешь получать свою ренту.

Соливо скривился.

— Ну уж нет! — заявил он. — Во-первых, она несколько маловата! Аппетиты у меня куда больше. К тому же еще неизвестно, кто кого переживет! Предположим, ты сыграешь в ящик. И кто же в этом случае будет выплачивать мне ренту?

— Если в твоих руках окажется крупная сумма, ты растранжиришь ее за несколько месяцев, если не за несколько дней…

Овид издевательски поклонился и произнес:

— Премного благодарен за вашу заботу! Ей-богу, очень растроган! Может, еще опекуна мне назначишь, а, братец? И тем не менее я предпочитаю иметь капитал, а не ренту.

— Какую сумму ты требуешь?

— Сейчас я тебе скажу, и учти: это окончательное решение. Торговаться бесполезно. Я хочу пятьсот тысяч франков.

— Ты получишь эти деньги.

— Отлично! Ну что ж! Через неделю, в следующую субботу, я сяду на корабль в Гавре. А в четверг у нас будет прощальный ужин, и ты вручишь мне деньги.

— Тогда до четверга; заедешь за мной сюда.

Вдвоем они вышли с завода. Овид заметил проезжавший неподалеку фиакр. Он остановил его и велел отвезти их в Пале-Руайаль.

Дюшмэн, увидев, что Соливо останавливает фиакр, насторожился. Он легонько стукнул пару раз в стекло, отделявшее его от кучера; тот только того и ждал — карета тут же тронулась с места. Овид, садившийся в этот момент в фиакр, услышал цокот копыт и обернулся, но совершенно машинально — у него не возникло ни малейших подозрений.

Однако когда карета проехала метров пятьдесят, он опять обернулся и посмотрел в заднее окошечко.

Внезапно ему стало не по себе. Тот самый фиакр ехал за ними следом. Овид нахмурился. Потом, опустив переднее стекло, сказал кучеру:

— Сверните. Поезжайте налево, через Терн.

— Почему ты решил вдруг изменить маршрут? — спросил миллионер.

— Чуть погодя объясню.

Кучер послушно свернул на боковую улочку, и карета покатилась в направлении Терн. Овид Соливо приник к заднему стеклу. Фиакр с красными фонарями по-прежнему ехал следом, шагах в двадцати, строго соблюдая дистанцию.

— Ах, мерзавка! — сквозь зубы сказал Соливо.

— Но что случилось в конце-то концов? — прошептал Поль Арман; им овладело беспокойство.

— Случилось то, что за нами следят! Вот что случилось!

Миллионер смертельно побледнел.

— О! Успокойся! Ты тут ни при чем. Следят за мной; я даже знаю, кто.

— Знаешь?

— Одна женщина. Да, готов поставить сто тысяч франков против сорока су, что в той колымаге изволит разъезжать некая особа — весьма молодая и хорошенькая, но страшная плутовка…

— Что все это значит?

— Это значит, что Аманде Регами, которую я без лишних слов покинул в Буа-ле-Руа, взбрело в голову узнать, где я живу и кто такой на самом деле барон де Рэйсс. Но сегодня ей, увы, не суждено выяснить, где находится прибежище нашего славного Овида. Мы пустим ее сейчас по ложному следу; забавно получится…

Соливо внимательно изучал одежду своего спутника. На нем было светлое демисезонное пальто и обтянутый шелком цилиндр. А у Овида пальто было темном и круглая фетровая шляпа. Роста и сложения они были примерно одинакового.

— Давай-ка поменяемся, — сказал Соливо. — Снимай пальто и шляпу и надевай мою одежду.

Хладнокровие Овида подействовало на лже-Армана несколько успокаивающе. Они быстро переоделись. Затем дижонец вновь опустил стекло и приказал кучеру:

— Поезжайте на площадь Оперы. Остановитесь возле кафе «Гранд-Отеля». Там ты выйдешь. Аманда примет тебя за меня, в этом я уверен, тем более что смотреть она будет издали, и, клюнув на пальто и шляпу, примется следить за тобой. А я тем временем закажу нам ужин у Бребана.

— А мне что делать, когда я выйду из кареты?

— Усядешься в кафе на самом видном месте, чтобы девица хорошенько разглядела тебя и убедилась в своей ошибке; потом, когда карета Аманды скроется, ты присоединишься ко мне в ресторане.

— Договорились.

Четверть часа спустя оба фиакра прибыли на площадь Оперы. Дальше все шло точно так, как предвидел Соливо. Дюшмэн, запомнив, в чем был объект его наблюдения, увидел вышедшего из кареты Поля Армана в темном пальто и фетровом котелке и принял его за барона де Рэйсса.

— Стойте на месте, — сказал он кучеру, — та карета пусть себе уезжает; меня интересует только тот, кто вышел.

Фиакр, в котором сидел Овид, быстро укатил. Поль, выждав, пока он затеряется среди других карет, уселся за одним из столиков — прямо под хрустальным шаром газового фонаря. При этом он развернулся лицом к площади Оперы, а стало быть, и к Дюшмэну. Тот невольно крякнул от досады.

— Дал провести себя за нос, как последний дурак! — прошептал он. — Они заметили слежку и поменялись одеждой. А! Ну и разбойник этот Соливо!

Еще некоторое время он проклинал все на свете, затем приказал кучеру ехать на улицу Дам, где с нетерпением его ждала Аманда.

Дюшмэн рассказал о своем несчастье. Несмотря на то, что произошедшее означало полный крах, девушка не смогла удержаться и рассмеялась.

— Тебе смешно! — разозлился Рауль.

— Но ведь и вправду очень смешно. Досадно, конечно, но все равно забавно… Нам нужно изменить тактику. Этот негодяй очень хитер. Значит, нам тоже нужно быть похитрее.

Дюшмэн в ярости вскочил.

— Завтра же опять пойду туда караулить, — заявил он.

— Без толку. Завтра воскресенье, и встречаться они не будут. А не съездить ли нам в Буа-ле-Руа?

— Лучше и не придумаешь! Но знаешь, мне ведь теперь ни отдыха, ни покоя не будет, пока не узнаю, где живет наш общий враг!

В ресторане у Бребана, в отдельном кабинете, Поль Арман присоединился к своему сообщнику. Около полуночи они расстались, и каждый пошел в свою сторону. Дижонец хоть и утверждал, что вовсе не боится Аманды, на самом деле прекрасно помнил, какие планы мести она вынашивала, и испытывал смутное беспокойство, убедившись, что она взялась за дело.

«Мне не составит большого труда всякий раз расстраивать ее планы, — размышлял он, — но теперь окончательно ясно, что, решив отсюда уехать, я поступил умно и правильно с любой точки зрения: это просто необходимо хотя бы из предосторожности. В Буэнос-Айресе с пятью сотнями тысяч франков в кармане я буду чувствовать себя прекрасно. И определенно я прав, уходя от дел. Я обеспечу себе счастливую старость…»

Наутро, заглянув в газеты, Овид прочел довольно длинную статью о несчастном случае, имевшем место накануне на улице Жи-ле-Кер.

Автор статьи почему-то утверждал, что, помимо мальчишки, погибла и разносчица хлеба: ее раздавило буквально в лепешку. Овид расплылся в улыбке.

«Братец мой Арман может убедиться, что на сей раз все прошло как по маслу и теперь ему можно спать спокойно! — подумал он. — Определенно эта затея с люлькой была просто гениальной».

Глава 11

Рано утром Рауль Дюшмэн и Аманда отправились в Буа-ле-Руа. Этьен Кастель ехал тем же поездом; выйдя на станции, он неспешно двинулся к «Привалу охотников», нисколько не подозревая о том, что та самая парочка, ради которой он и явился в эти края, шествует впереди него, всего в нескольких шагах.

Он не видел причин слишком уж спешить. Берега реки в окрестностях Буа-ле-Руа просто очаровательны. И художник решил прогуляться; Аманда с Раулем отправились прямо в гостиницу.

Полчаса спустя молодой человек с девушкой уже сидели за столом в отдельном кабинете на втором этаже. Прислуживала им Мадлен. В этот момент Этьен вошел в гостиницу. Хозяйка, узнав его, с улыбкой двинулась навстречу.

— Значит, вы опять решили заглянуть в наши края, сударь?

— Да, и решил у вас пообедать.

— Сию секунду все организуем, и надеюсь, что вы останетесь довольны.

Застилая стол скатертью и расставляя тарелки, хозяйка поинтересовалась:

— Ну как, сударь, удалось вам повидать барона де Рэйсса?

Этьен, спокойно глядя на нее, ответил:

— Конечно. Я очень благодарен вам за то, что вы дали мне его адрес. А вы, сударыня, слышали что-нибудь о Рауле Дюшмэне, с тех пор, как он от вас съехал?

Теперь хозяйка посмотрела на Этьена.

— Значит, вы знакомы и с господином Дюшмэном? — воскликнула она.

— Нет, но мне очень важно повидаться с ним, и, поскольку ваша служанка сказала, что он намеревался как-нибудь в воскресенье опять к вам наведаться, я тоже решил съездить сюда на всякий случай в надежде встретиться с ним.

— Тогда вам очень повезло! Он здесь и обедает сейчас со своей приятельницей.

— Конечно же, с госпожой Амандой?

— Точно; очаровательная барышня!

Этьен радостно улыбнулся.

— Хотите, я сообщу им, что кое-кто очень хотел бы повидаться с господином Дюшмэном?

— Не сейчас: пусть спокойно пообедают. Когда они закончат, тогда — пожалуйста, но не раньше.

Хозяйка согласилась, что так будет лучше; художник заказал обед и с аппетитом принялся за еду. Мадлен, обслуживавшая парочку, за чем-то спустилась вниз; хозяйка спросила у нее:

— Господин Дюшмэн уже пообедал?

— Да, я как раз собираюсь нести им кофе.

— Тогда передайте ему, что здесь, в обеденном зале, сидит человек, который хотел бы с ним поговорить.

Мадлен отправилась исполнить поручение. Рауль и Аманда встревоженно переглянулись, но, заметив любопытный взгляд служанки, девушка быстро приняла решение.

— Попросите этого господина подняться сюда.

Служанка отправилась в обеденный зал.

— Но черт возьми! — воскликнула Аманда, обращаясь к Раулю. — Будь в конце концов мужчиной! Побледнел, будто за тобой сам комиссар полиции с кучей жандармов нагрянул!

В этот момент дверь кабинета отворилась. На пороге, держа в руке шляпу, стоял приведенный Мадлен Этьен Кастель. Служанка удалилась, прикрыв за собой дверь. Аманда и Рауль поспешно встали, приветствуя гостя.

— Надеюсь, сударыня, что вы простите меня за столь бесцеремонное вторжение, — сказал вошедший, — но мне крайне необходимо поговорить с господином Дюшмэном.

— Мне сказали об этом, — промямлил Рауль в растерянности, — и я просил пригласить вас сюда.

Этьен многозначительно посмотрел на Аманду. Рауль, увидев это, поспешно добавил:

— Вы можете говорить при барышне; у меня нет от нее секретов.

Художник поклонился. Затем сел и, заметив, в каком волнении пребывает молодой человек, произнес:

— Похоже, мое появление несколько встревожило вас. Для этого нет никаких причин. Успокойтесь! О чем бы я ни говорил, о чем бы ни спрашивал, не принимайте меня за врага; дело обстоит совсем наоборот: я готов протянуть вам руку помощи, если вдруг вы в таковой нуждаетесь.

Прежде всего давайте познакомимся. Меня зовут Этьен Кастель, я художник и живу на улице Асса. Вам, должно быть, совершенно непонятно, каким образом я отыскал вас, да еще здесь; так вот: в Жуаньи я узнал, что вы пострадали в железнодорожной катастрофе и были на лечении в Буа-ле-Руа.

— А! Значит, вам сказали в Жуаньи…

— Да, милейший; я узнал об этом от секретаря мэра.

Дюшмэн смертельно побледнел.

— И в первый раз я приехал сюда три дня назад в надежде застать вас здесь. Мне сказали, что вы уже уехали, но как-нибудь в воскресенье намеревались опять наведаться. И я сразу же решил, что буду приезжать сюда каждое воскресенье в надежде на встречу с вами. И вы, наверное, понимаете, что подобное решение не могло быть не продиктовано весьма вескими причинами…

— Разумеется!

— Я сейчас объясню, что именно привело меня в мэрию Жуаньи, откуда, похоже, вы просто вынуждены были уволиться. Это так?

— Увы, сударь, действительно так.

— Я приехал, чтобы выяснить, кому был выдан некий документ, в котором идет речь о помещении ребенка в приют.

У Дюшмэна на лбу выступил холодный пот. Художнику невольно стало жаль несчастного парня.

— Я уже просил вас не волноваться. Не пугайтесь же так и извольте выслушать меня. Вы мне не доверяете?

— Нет, что вы, сударь!

— Когда я показал мэру этот документ, он, похоже, очень удивился. Тут же, в моем присутствии, он учинил нечто вроде расследования, в результате чего выяснилось, что документ был попросту украден.

— Значит, я пропал! — не выдержал Дюшмэн.

— Я постараюсь выручить вас, если вы честно ответите на мои вопросы. Этот документ из архива в самом деле изъяли вы?

— Да!

— Вы продали его?

— Нет, не продал, а отдал в обмен на оказанную мне услугу.

— Увы, это одно и то же, ибо услуга, о которой идет речь, была самым непосредственным образом связана с денежными проблемами. Ну ладно, не будем спорить. Поскольку расписка в получении бумаги отсутствует, мы не смогли выяснить, кому же был выдан тот документ. Мне крайне необходимо знать это, и вы мне сейчас все расскажете. Вашим искусителем, похоже, был некий барон де Рэйсс?

— Да!

— И давно вы знакомы с ним?

— Я никогда прежде не видел его. Звучит невероятно, но тем не менее клянусь, что так!

— Значит, вы отдали документ этому человеку, даже не зная, кто он! И вы совершили преступное деяние ради какого-то субъекта, которого и видели-то впервые! Но как же он исхитрился превратить вас в столь послушное орудие?

— Ах, сударь! Он спас меня от суда присяжных.

— Да уж скорее не спас, а подвел вас под него!

— Я не осознавал тогда, насколько преступно то, что я делаю. Впрочем, вот как было дело.

И Дюшмэн подробно рассказал о том, как в Жуаньи он познакомился с бароном де Рэйссом и что тот ему наплел, дабы заполучить злосчастный документ. Этьен выслушал его с глубочайшим волнением.

— Этот человек располагал всеми необходимыми сведениями! — сказал художник. — Откуда же он их знал? Теперь важно отыскать его. Вы случайно не знаете его адреса? — добавил Этьен, обращаясь к Аманде.

— Откуда же мне знать? — с возмущением спросила Аманда.

— Я спрашиваю вас по той причине, что вы весьма близко знакомы с ним: вы целую неделю провели вместе здесь, в приятном уединении.

Аманда, кусая губы, покраснела до корней волос.

— Ну же, не стоит ничего скрывать. Я же сказал, что я вам друг, а мог бы стать и врагом. Мэр Жуаньи написал обо всем прокурору Парижа. Вас будут разыскивать, господин Дюшмэн, и непременно найдут. И подвергнут допросу — вам все равно придется обо всем рассказать. Если же вы сейчас мне поведаете об этом со всей откровенностью, не скрывая ничего, я использую все свое влияние — а оно, смею вас заверить, весьма значительное — для того, чтобы пресечь какие бы то ни было попытки преследования в отношении вас. Если вас уже разыскивают, то розыск немедленно прекратится, даю вам честное слово!

— Ах, сударь! — сказала Аманда. — Мы бы с радостью сообщили вам адрес барона де Рэйсса, но и сами не знаем его. Да мы с Дюшмэном все что угодно отдать готовы, лишь бы узнать; но он такой хитрый человек, что ускользнул у нас прямо из-под носа.

— Значит, вы тоже его ищете? И с какой же целью?

— Чтобы отнять у него бумаги, компрометирующие нас обоих, — ответил Рауль. — Вчера мне удалось напасть на его след; я ехал за ним и думал, что он уже у меня в руках, а он ускользнул.

И Дюшмэн рассказал о своих приключениях накануне.

— Так, значит, — воскликнул художник, — сей неуловимый субъект имеет привычку навещать Поля Армана?

— Да, сударь.

— И именно для него раздобыл в Жуаньи тот документ из архива, — добавила Аманда, — по его же заказу он пытался убить Люси…

— Убить Люси! — ошеломленно воскликнул Этьен. — Что вы такое говорите?

— То, что есть.

— И вы можете доказать свои слова?

— Ах, если бы у меня были какие-то улики, мне нечего было бы бояться, и я уже отомстила бы ему… Меня он тоже пытался убить, зная, что я обо всем догадалась. И вовсе никакой он не барон де Рэйсс; его зовут Овид Соливо.

— Овид Соливо! Двоюродный брат Поля Армана, или, во всяком случае, того, кто называет себя этим именем, ибо — на сей раз я уже не отступлюсь — наш миллионер — Жак Гаро! Но что за тайна связывает их? Ну и мрак! И кто же способен пролить свет на это царство мрака?

Немного помолчав, Этьен Кастель спросил, обращаясь к Аманде:

— Не могли бы вы мне рассказать об этом человеке все, что знаете, все, что вам удалось заметить, все, что удалось обнаружить после того, как он скрылся?

— Да, если вы пообещаете нам помочь в нашей мести, — ответила девушка.

— Положитесь на меня: ведь наши интересы полностью совпадают.

— Тогда я все расскажу.

И Аманда заговорила, излагая историю своих отношений с лже-бароном, не упуская ни малейших деталей из того, что ей довелось увидеть, услышать и заподозрить.

— Вы правы, — сказал Этьен, когда она наконец умолкла, — именно этот человек и покушался на жизнь Люси и действовал он, несомненно, в интересах Поля Армана. Но нам не хватает прямых улик, а без них никак не прижать этих негодяев! Господин Дюшмэн, вы ведь не откажетесь мне помочь, не так ли?

— Разумеется!

— Вот и хорошо! Продолжайте следить за Полем Арманом, ибо я уверен, что с его помощью мы непременно узнаем, где живет его сообщник.

— Я буду следить за ним.

— А когда вы узнаете, где живет Соливо, я скажу вам, что делать дальше. Я не сомневаюсь: у него мы найдем необходимые доказательства, что миллионер давно уже продал свою душу черту.

Тут вмешалась Аманда.

— А вы знакомы с Полем Арманом?

— Да. И вхож к нему в дом; а он иногда навещает меня…

— Вы не могли бы и сами что-то предпринять?

— Нет, ибо одно неосторожное слово, какой-нибудь непродуманный поступок — и мы спугнем его. Стоит ему что-то заподозрить, и он скроется. Та слежка, которую устроил вчера господин Дюшмэн, уже должна была насторожить их, значит, нам нужно действовать с предельной осторожностью. Если эти люди замышляют новое злодейство, что вполне вероятно, мы должны суметь воспрепятствовать им.

Этьен думал о Жанне Фортье — ведь Полю Арману известно теперь, что она в Париже. Он повернулся к Раулю:

— Деньги вам нужны? Отныне мой кошелек в вашем распоряжении.

— В этом нет необходимости, — вмешалась Аманда, — у меня есть кое-какие сбережения, и они все, до последнего су, пойдут на наше общее дело.

— Тем не менее мое предложение остается в силе, так что прошу не забывать о нем. Вот моя визитная карточка, адрес написан внизу. А вы где живете?

— В квартале Батиньоль, улица Дам, 28.

— Как только у вас появятся какие-либо новости, сразу же, когда бы это ни произошло — хоть посреди ночи, — сообщите мне.

— Непременно!

Этьен поднялся и еще раз напомнил:

— И не стоит ни о чем беспокоиться, господин Дюшмэн: я не забуду о своем обещании. Всякого рода преследования в отношении вас будут прекращены.

Молодые люди проводили художника до дверей кабинета; выйдя из гостиницы, он направился к вокзалу. Входя в купе поезда, отправлявшегося в Париж, он прошептал:

— Либо я вообще ничего в этой жизни не понимаю, либо теперь нам недолго ждать полного оправдания матери Жоржа, Жанны Фортье!..

А Рауль с Амандой тем временем благословляли случай, неожиданно подаривший им столь могущественного союзника. На следующий же день Дюшмэн взял под наблюдение особняк на улице Мурильо.

Отдохнув два дня, разносчица хлеба вновь приступила к работе.

В понедельник она, как и обещала хозяину, явилась в булочную на улице Дофина в пять утра; лоб у нее все еще был заклеен пластырем. Как обычно, она перед работой зашла в «Привал булочников», чтобы съесть миску супа.

Когда мамаша Лизон появилась там, ее встретили в буквальном смысле слова на «ура». Здесь было кому порадоваться за нее.

Туранжо с Лионцем тут же в ее честь пожелали грандиозно угостить всех присутствующих. Клермонская беглянка, столкнувшись со столь искренним выражением всеобщей симпатии, почувствовала, как на глаза у нее набегают слезы. В конце концов ей пришлось уйти: пора было браться за тележку.

Лионец и Туранжо, которым предстояло вернуться к работе лишь во второй половине дня, остались, как и большинство их товарищей, покурить.

— Ну что, решено? — спросил Лионец Туранжо.

— Решено, — ответил тот. — Я согласен. Нужно только посоветоваться с товарищами…

— О чем речь? — сразу же заинтересовались остальные.

— Я вот что предлагаю, — объявил Лионец. — Мамаша Лизон — славная женщина, и все мы любим ее, правда? И мы очень бы расстроились, если бы та злосчастная люлька убила бы ее.

— Еще бы, черт возьми! Слово Туранжо!

— И чтобы достойно похоронить ее, — продолжил Лионец, — каждый из нас, конечно же, выложил бы на стол монету — будь то хоть сто су или шесть франков.

— И вряд ли кого-нибудь пришлось бы просить об этом.

— Ну так вот! А не хотите ли вы выложить те же шесть франков, но не на похороны, а на маленький семейный праздник, и устроить в честь мамаши Лизон торжественный обед?

Все радостно загудели, единодушно одобряя его затею.

— Хорошая мысль, мальчик мой! — сказала владелица лавки.

— Я присоединяюсь к вам и ставлю бутылку шампанского.

— Значит, договорились! Обед устроим в полдень: ведь в это время все свободны от работы. Сейчас возьмем листок бумаги и все, кто хочет участвовать, впишут себя, а деньги сдадут хозяйке — она за этим и проследит.

Все присутствующие расписались и сдали деньги.

— Смотрите, чтобы мамаша Лизон ничего не узнала! — напомнил Лионец. — Для нее это должно быть сюрпризом. Ей мы скажем только в день праздника, утром…

— А когда мы все устроим? — спросила хозяйка.

— День назначим, когда все желающие сдадут деньги.

Овид Соливо с большим воодушевлением готовился к отъезду. Целыми днями он бегал по магазинам, делая покупки, а приобретенные вещи упаковывал в ящики, готовясь отправиться в Буэнос-Айрес. Очень озабоченный, он постоянно сновал по городу, но при этом ни на минуту не забывал о замыслах госпожи Аманды: он избегал появляться в том квартале, где вероятнее всего мог натолкнуться на нее, а из дома выходил и возвращался туда исключительно в те часы, когда она должна была работать в мастерской госпожи Опостин.

Вернувшись из Америки, Овид в одном из парижских игорных домов познакомился с человеком, некогда жившим в Буэнос-Айресе и имевшем там какое-то предприятие. Этот человек выразил желание дать ему рекомендательное письмо к своим друзья. Таким образом, Соливо нисколько не рисковал оказаться в полной изоляции, прибыв на место. Услужливый знакомый жил на улице Жакоб; звали его Тьерселе.

Как-то во второй половине дня Овид решил навестить Тьерселе, чтобы сообщить ему о своем отъезде и заручиться рекомендательными письмами. Он отправился на улицу Жакоб. Бывшего предпринимателя дома не оказалось и вернуться он должен был лишь поздно вечером.

Несколько огорченный, Соливо сказал, что напишет ему, попросив назначить время встречи, и удалился. Он медленно шел по улице Сены, высматривая какое-нибудь кафе, где можно написать записку.

Глаза его наткнулись на вывеску: «Привал булочников».

Вывеска о многом напомнила ему, и по коже у него пробежал холодок, но существует на свете один странный, удивительный и совершенно необъяснимый, но тем не менее бесспорный факт: преступника, как правило, непреодолимо тянет туда, где он задумал и совершил преступление. Поэтому Овид вошел в лавку.

— Мне нужно написать письмо, — сказал он трактирщику, — у вас есть отдельный кабинет?

— Да, сударь, вот здесь…

И хозяин указал на комнатку, отгороженную от общего зала застекленной стеной, в которой была форточка. Дижонец вошел туда.

Овид сел, отпил глоток кофе и собрался было писать, но голоса из обеденного зала доносились так четко, что он поднял голову, желая выяснить причину столь хорошей слышимости, и заметил полуоткрытую форточку. Однако закрывать ее он не стал. И начал писать записку господину Тьерселе. Внезапно он четко услышал следующее:

— Хозяйка просила меня узнать, не хотите ли вы тоже подписаться на участие в обеде, — это говорила служанка одному из посетителей.

— В каком обеде?

— Так вы даже не знаете? Тут все собирают деньги на торжественный обед в честь мамаши Лизон; решили в следующий четверг устроить праздник по поводу того, что ей повезло и ее не раздавила в лепешку та злосчастная строительная люлька.

Ударь вдруг молния прямо в стол, за которым сидел Соливо, вряд ли это произвело бы на него столь же сильное впечатление. Побелев, как полотно, и дрожа, как осиновый лист, он невольно встал и растерянно огляделся.

— Жанна Фортье жива, — пробормотал он. — Хотя я собственными глазами видел, как она лежала, раздавленная, вся в крови! Невероятно! И тем не менее я только что слышал, что в ее честь собираются устроить банкет! Она жива! Жива, как и ее дочь! Я опять промазал! А! Какой же я идиот!

Тут негодяю пришлось прервать монолог. Голос служанки вновь привлек его внимание.

— Вот список. Ставьте подпись, раскошеливайтесь и ни слова Лиз Перрен, если увидитесь с ней. Это сюрприз.

Служанка вдруг поспешно спрятала список за спину.

— Тсс! Ни слова больше, — сказала она. — Мамаша Лизон пришла.

В обеденный зал и в самом деле вошла Жанна Фортье; с ней была еще одна разносчица хлеба. Овид, уже придя в себя, чуть приподнял уголок шторки, осторожно выглянул и сразу же узнал Жанну. Рана у нее на лбу все еще была заклеена пластырем.

— Ох! Она и в самом деле жива! — пробормотал он, опуская шторку. — Значит, Жаку по-прежнему грозит серьезная опасность, а раз ему, то, значит, и мне. Жак, узнав, что она цела и невредима, откажется дать мне деньги, тогда все пропало! Ни в коем случае нельзя допустить, чтобы они вновь встретились! Придется, может быть, отложить ненадолго свой отъезд.

Овид схватил неоконченное письмо, смял его и сунул в карман. Затем позвал официанта, расплатился и, усилием воли взяв себя в руки, вышел. В его воспаленном мозгу только что родился очередной замысел. Отправившись в Тампль, он обошел тамошние лавки и купил кучу разных вещей. Потом зашел к парикмахеру и приказал подстричь себя покороче, сбрить усы, бакенбарды, после чего вернулся на улицу Клиши.

Час спустя он вышел из дома совершенно другим человеком — в серо-голубом наряде, вроде тех, в которых ходят булочники, и маленькой серой фетровой шляпе.

Он нанял извозчика и самым решительным образом приказал ехать к «Привалу булочников».

С большим трудом ему удалось отыскать место в общем зале; тем не менее он в конце концов уселся и подозвал служанку, чтобы заказать ужин. Служанка подошла и, увидев незнакомое лицо, с любопытством поинтересовалась:

— А вы, сударь, разве булочник?

— Да, милая, — ответил Овид.

— Но вы не из нашего квартала, — заметила служанка.

— В данный момент — нет, но прежде я жил здесь. Когда-то я частенько захаживал в эту лавку, и теперь, вернувшись наконец из Дижона, решил поужинать именно здесь.

За столиком рядом сидели Туранжо с Лионцем.

— А! Так вы, приятель, из Дижона? — поинтересовался Лионец.

— Да, милейший.

— Я сам два года назад там работал. И у кого вы служили?

Овид назвал фамилию булочника с улицы Шабо-Шарни.

— Знаю его, — сказал Лионец, — славный парень. А теперь, значит, хотите наняться на работу здесь?

— Хотелось бы. Я люблю Париж.

— Хорошее место найти непросто.

— Ну что ж, подожду. Я тут недавно небольшое наследство получил. Невелики деньги, но зато я могу позволить себе не хвататься за первую подвернувшуюся работу… А здесь можно на пансион устроиться? — спросил Соливо. — На месяц?

— Конечно, — ответила служанка, — я позову сейчас хозяйку, с ней и договоритесь.

— Хорошо. А пока принесите мне бутылочку бургундского, да получше, из особых запасов. Думаю, товарищи не откажутся выпить со мной запросто, по-дружески.

— Конечно же, нет! — ответил Туранжо.

Марианна принесла бутылку вина, потом — другую. Лед отчуждения растаял, и час спустя все трое уже чувствовали себя лучшими друзьями.

Потом Туранжо с Лионцем ушли. Овид, не спеша, закончил ужинать, договорился с хозяйкой, внес часть платы за пансион, выпил с ней по рюмочке, позвал служанку и вручил ей луидор за ужин и вино. Она отсчитала сдачу — две монеты по пять франков и мелочь. Дижонец, вложив в ладошку служанки одну из пятифранковых монет, сказал:

— Это вам, милая.

Марианна, ошеломленная его щедростью, покраснела до корней волос, что-то пробормотала и сунула монету в карман.

— Кстати! — чуть погодя воскликнула она вдруг. — Раз уж вы булочник и теперь у нас на пансионе, может, и в банкете захотите участвовать?

— Что за банкет, милая? — спросил Соливо, прикидываясь, будто ничего не знает.

Ответила ему хозяйка:

— Мы все решили сброситься и устроить обед в честь одной славной женщины, разносчицы хлеба. Несколько дней назад она чуть не погибла, просто чудом уцелела. Очень достойная женщина. Мы все очень любим ее.

— Ну конечно же, я тоже хочу участвовать! — горячо воскликнул Соливо. — Сколько с носа?

— Шесть франков.

— Вот.

— Марианна, принеси список и впиши туда еще одну фамилию. Как вас зовут?

— Пьер Лебрен.

— Ну вот и вписали. А теперь всего хорошего; мне пора на кухню.

«Не может быть, чтобы мне и на этот раз не удалось окончательно избавиться от Жанны Фортье», — подумал Овид, оставшись один; затем он отправился домой.

На следующий день с утра пораньше он опять явился в «Привал булочников». Туранжо с Лионцем в рабочей одежде зашли съесть по тарелке супа и пропустить по стаканчику белого вина. Увидев Соливо, они радостно вскрикнули, поспешили, чтобы пожать ему руку, и устроились рядышком.

Тотчас же Овид приказал принести шесть бутылок вина и пригласил всех, кто не прочь выпить. В этот момент вошла Жанна Фортье.

— Идите сюда, мамаша Лизон, — позвал Лионец. — Мы нальем вам стаканчик шабли.

Овид не нахмурился, услышав это. А когда разносчица хлеба подошла поближе, добавил:

— Давайте, давайте, мамаша, добро пожаловать к нашему столу. Это я угощаю. Марианна, принесите чистый стакан…

Разносчица хлеба подошла и внимательно посмотрела на дижонца.

— Что-то я вас не припомню, — сказала она.

— Это наш новый товарищ, тоже булочник, он тут всех угощает по случаю знакомства, — пояснил Лионец.

Соливо наполнил стакан. И Жанна Фортье чокнулась с негодяем. Потом она выпила чашку кофе с молоком, пожала Овиду руку и ушла.

— Вы, конечно, тоже примете участие в банкете? — поинтересовался Туранжо.

— В честь мамаши Лизон? Да, обязательно. Я уже сдал положенные шесть франков, а на банкете мы по-настоящему отметим наше знакомство, это я вам гарантирую. Наследство получают не для того, чтобы денежки гнили в старом чулке.

— Отлично! Этот парень умеет жить! — воскликнул один из булочников. — Держу пари, на банкете он не даст нам скучать!

— Вы, наверное, всех нас уморите своими шутками, — поддержал его Лионец. — И это будет очень кстати.

— Было бы неплохо, если бы сама мамаша Лизон уморила нас тут шутками, — на ходу бросила Марианна, с подносом сновавшая между столиками, — но вряд ли нам удастся развеселить ее. Мамаша Лизон — милейшая из женщин, но всегда грустна до невозможности. Наверное, у нее какое-то большое несчастье в жизни было…

— Ха! — жизнерадостно воскликнул Овид. — Уж я-то сумею ее развеселить: найду, что шепнуть ей на ушко. А пока пойду искать работу. Повеселиться совсем невредно, но надо и о деле подумать: ведь дядюшкино наследство когда-нибудь да иссякнет.

Он расплатился и ушел.

На следующий день после встречи с Дюшмэном и Аман-дой Этьен Кастель напряженно работал в мастерской. Приближался день рождения Жоржа; верный своему слову, художник работал, чтобы закончить к его двадцатипятилетию обещанную картину. Вместе с ней, согласно последней воле священника деревни Шеври, Этьен Кастель должен был вручить ему письма, до сих пор хранившиеся у него. И ему очень бы хотелось сказать при этом:

— Я знаю, кто на самом деле убил Жюля Лабру.

Несмотря на то, что у него были все основания подозревать Поля Армана, никаких реальных, доказательств он не имел, и поэтому вряд ли мог сказать:

— Вот он, подлинный убийца. Сейчас я сорву с него маску, и вы увидите его настоящее лицо. Перед вами вовсе не Поль Арман, это — Жак Гаро!

Следовательно, нужно было терпеливо дождаться того дня и часа, когда ему удастся поймать Овида Соливо и тот — либо на словах, либо с помощью каких-нибудь документов — раскроет истину.

Увы, ни во вторник, ни в среду Рауль Дюшмэн так и не появился. Вечером художник отправился на улицу Дам и, не застав никого, оставил записку:

Аманда с Раулем вернулись лишь около полуночи. Прочитав записку Этьена, они решили, что художник намерен сообщить какую-то важную новость, и очень обрадовались. Аманде страшно хотелось тоже присутствовать на встрече, но это было совершенно невозможно: хозяйка поручила ей сходить к одной клиентке.

Поэтому утром, наказав Раулю непременно сообщить ей сразу же, если будут какие-то новости, она вышла из дома и села в фиакр.

Овид тоже вышел из дома пораньше, положив в карман привезенный им из Нью-Йорка пузырек канадского «ликерчика» — там оставалось с три четверти. Дойдя до ближайшего телеграфа, он отправил в Курбвуа телеграмму следующего содержания:

Затем нанял извозчика и вскоре оказался на площади Шатле. Там он зашел в кафе, заказал аперитив и велел принести письменные принадлежности. Изменив почерк, он написал на листе бумаге:

Вложив в конверт подлый донос, Овид все тем же измененным подчерком написал адрес:

Выйдя на площадь, он дал сорок су посыльному, приказав доставить письмо по указанному адресу.

Ровно в десять Этьен Кастель явился к Аманде на улице Дам. Дверь ему открыл Рауль Дюшмэн.

— Входите, сударь! — радостно произнес он. — Конечно же, вы пришли сообщить, что обнаружили, где живет Овид Соливо?

— Нет; я, наоборот, хотел узнать, не удалось ли вам напасть на его след?

— Увы, сударь, нет! Целых три дня я ходил за Полем Арманом буквально по пятам, но из дома он выезжал лишь для того, чтобы отправиться в Курбвуа, а из Курбвуа всякий раз прямиком возвращался в свой особняк.

— Значит, ничего! Ничего! Ни единого следа! — в отчаянии произнес Этьен.

— Ровным счетом ничего, и боюсь, что этот Соливо, заметив слежку, испугался и, может быть, уже удрал из Парижа…

— В таком случае, сам дьявол помогает ему! И нет даже никакого способа проверить правильность вашей догадки…

— Пока я вас ждал, мне пришла в голову одна мысль. Я подумал, что можно от его имени послать Полю Арману телеграмму следующего содержания:

Получив ее, Поль Арман встревожится и непременно пойдет к нему, и я буду начеку — отправлюсь следом. Как вам моя идея?

— Сама по себе она просто превосходна, но, однако, чревата некоторыми осложнениями и таит в себе определенную опасность.

— А именно?

— Если ваше недавнее предположение относительно того, что Соливо уже сбежал, соответствует истине, Поль Арман догадается, что ему расставили ловушку, насторожится и никуда не пойдет.

— Это так; но он, может быть, и не знает, что сообщника уже нет в Париже. Или вдруг решит, что тот вернулся. В любом случае, стоит попытаться.

— Может быть. Предположим, что Овид все-таки в Париже. Поль, решив, что он вернулся, является и, застав его дома, говорит: «Я получил вашу телеграмму и вот я здесь. Что случилось?» Овид, не отправлявший никакой телеграммы, сразу же почувствует западню и поймет, что они оба в опасности…

— Он сочтет, что телеграмма — дело рук Аманды. Да и какая в конце концов разница? Пока они будут размышлять, я смогу действовать.

— И что же вы предпримете?

— Когда Поль Арман явится к Овиду Соливо, тот либо будет дома, либо нет. Если он никуда не уехал, так или иначе он ведь выйдет когда-нибудь пообедать, сделать покупки, ну мало ли? Тогда я, воспользовавшись его отсутствием, проберусь к нему в дом, все перерою и заберу документы.

— Вы с ума сошли! — воскликнул художник. — Вы же замышляете преступление, наказуемое законом!

— По-моему, этот негодяй давно уже поставил себя вне закона! Я убежден, что подобные действия против него совершенно оправданны. Да даже если это и не так, я все равно готов рискнуть.

— Коль скоро вы приняли столь бесповоротное решение, вряд ли мне удастся вас переубедить. Так куда же вы намерены послать телеграмму? В Курбвуа? Или в особняк на улице Мурильо?

— В том-то и состоит проблема. Поскольку сегодня утром, ожидая вас, я не следил за ним, как обычно, я не знаю, поехал ли он на завод, и вообще, где он сейчас.

— Это мы скоро выясним. Я сам поеду на улицу Мурильо и спрошу, дома ли он. Мы с ним знакомы; и не раз уже навещали друг друга. Поэтому мой визит не вызовет ни малейших подозрений… Вы подождете меня в кафе на бульваре Малэрб, где закажете нам обед. Там и встретимся.

— Тогда поехали…

— Погодите минуту, — сказал Этьен, вынимая из бумажника документ, написанный на министерском бланке, и протягивая его молодому человеку. — Прочитайте… Как видите, я сдержал свое слово, так что на данный момент бояться вам больше нечего.

— Я очень благодарен вам, сударь, что, будучи столь влиятельным человеком, вы снизошли до моей скромной персоны; поверьте, я очень признателен вам.

Они вышли и сели в фиакр. В начале улицы Мурильо Дюшмэн, договорившись с Этьеном, в каком именно кафе он будет ждать, вышел; карета поехала дальше, к особняку миллионера. Художник позвонил у дверей.

— Господин Поль Арман дома? — спросил он у привратника.

— Нет, сударь, но барышня наверняка пожелает вас принять.

Пару минут спустя Этьена проводили к Мэри. Девушка была смертельно бледна. Лицо ее осунулось, на скулах горели красные пятна; живыми выглядели лишь лихорадочно блестевшие глаза. Этьена Кастеля охватила глубокая жалость.

— Какими судьбами, дорогой маэстро? — спросила Мэри с улыбкой; художнику больно было смотреть на эти уже посиневшие, но все еще способные улыбаться губы. — Наверное, вы хотели повидаться с папой?

— Да, я пришел к господину Арману. Ибо не смел и надеяться, что вы сможете принять меня в столь ранний час.

— Папа на заводе. У вас к нему какое-то срочное дело?

— Я хотел попросить у него позволения осмотреть цеха. Хочу написать картину с фабричным сюжетом. Надеюсь, я не слишком помешаю ему, если явлюсь в Курбвуа?

— Вы прекрасно знаете, что он всегда рад вас видеть. А как мой портрет?

— На несколько дней мне пришлось оставить работу. Но в самое ближайшее время я вновь возьмусь за нее. Дело в том, что я ездил в Дижон…

— На родину моего отца…

— Да; о нем там до сих пор кое-кто помнит.

Мэри явно удивилась.

— Как! Он так давно уехал оттуда, и о нем все еще кто-то помнит! По-моему, у него и родственников не осталось…

— Вроде бы так. И тем не менее в Дижоне до сих пор помнят Поля Армана и отзываются о нем самым лестным образом, так же, впрочем, как и о его двоюродном брате — из всех родственников вашего отца, как мне сказали, только он еще и жив. Вы знакомы с ним?

— Да, дядюшка Соливо — большой оригинал; отец, уезжая из Нью-Йорка, продал ему свое предприятие. И, уверяю вас, я очень рада, что он не поехал с нами во Францию, ибо мне он определенно не слишком нравится.

— Значит, он остался в Америке, и с тех пор, как вы здесь, ни разу не навестил вас?

— Слава Богу, нет! По-моему, здесь он мне показался бы еще противнее, чем там…

Этьен поднялся.

— Вы уже уходите? — спросила Мэри.

— Да, сударыня. Поеду в Курбвуа. До встречи!

Художник пожал девушке руку и вышел.

«Бедное дитя и не догадывается, что Соливо в Париже, — возвращаясь в карету, думал он. — И считает, что он все еще живет в Нью-Йорке. Что же это означает? Какой-то сплошной мрак!»

Этьен Кастель приказал кучеру ехать к тому кафе, где ждал Дюшмэн.

— Поль Арман сейчас на заводе, — сказал он, — и к ужину его дома не ждут.

— А вдруг он уедет из Курбвуа раньше, чем придет моя телеграмма?…

— Не бойтесь! Я задержу его.

Меньше чем через час они закончили обедать, вышли из кафе и отправили телеграмму следующего содержания:

Затем поехали к мосту Нейи. Там Рауль вышел из кареты, махнул рукой в сторону того места, откуда обычно следил за заводом, и сказал:

— Я буду ждать там.

— Договорились, — ответил художник. — Я устрою так, что до тех пор, пока наш любимец не получит телеграмму, он все время будет рядом со мной. Так что сегодня вечером мы вряд ли сможем увидеться, но ночью или утром жду вас у себя. Удачи!

Этьен поехал на завод. Миллионер, приехавший в Курбвуа рано утром, уже отдал все необходимые распоряжения, ибо собирался отправиться к банкиру, чтобы получить обещанную Овиду сумму. Возложив свои обязанности на Люсьена Лабру, он уже собирался, как вдруг принесли телеграмму. Она была от Овида — он отменял назначенную встречу. Телеграмма порядком удивила и раздосадовала миллионера.

— Вот тебе раз! И что за муха его укусила, хотел бы я знать? — пробормотал он. — С чего вдруг эта отсрочка? И что тому причиной? Наверняка какая-нибудь дурацкая блажь, ибо за этими скупыми строками явно не кроется ничего серьезного. Ну что ж, придется отложить прощание с «братцем» на завтра.

В одиннадцать он приказал вызвать Люсьена.

— Пообедаем вместе, мальчик мой, — сказал он.

Люсьен кивнул в знак согласия и проследовал за ним в ресторан, где тот время от времени обедал.

Рано утром Жанна Фортье, как обычно, зашла в «Привал булочников». У сидевших в зале был, как ей показалось, какой-то необычный, очень таинственный вид. Они, против обыкновения, вроде бы даже избегали лишний раз заговорить с ней и шептались по углам, поглядывая в ее сторону. Это так заинтриговало Жанну, что она решила узнать, что же происходит, и обратилась за помощью к Лионцу.

— Ну и дела! Что это с вами со всеми? Такое впечатление, будто меня теперь обходят стороной, словно я здесь совсем чужая. И смотрят все как-то странно…

— Сейчас все объясню, мамаша Лизон, — смущенно ответил Лионец, — просто нам нужно объявить вам кое о чем…

Жанна тотчас вспомнила о своем прошлом — чудовищном прошлом. И сразу же лицо ее покрыла смертельная бледность.

— Значит, вы собираетесь сообщить мне нечто ужасное! — с трудом проговорила она.

Тут вмешалась владелица лавки:

— Ничего подобного! Совсем наоборот, мамаша Лизон. Вы знаете, как все мы любим и уважаем вас…

— Я знаю, что все эти добрые люди — мои друзья, — взволнованно перебила ее разносчица хлеба.

— И смело можете сказать, что не просто друзья, а самые настоящие! — подхватил Туранжо. — И если когда-нибудь кто-то вздумает портить вам жизнь, то, обещаю, ему ничего хорошего не светит!

— Мы все были страшно перепуганы, — продолжила хозяйка, — когда узнали о несчастном случае с вами; и тогда те добрые люди, что собираются здесь и хорошо знают вас, решили: раз уж сама судьба захотела, чтобы наша славная мамаша Лизон избежала подобной участи, ибо она такого и впрямь не заслуживает, нужно это дело отпраздновать и доказать ей, что мы тоже очень любим ее, — преподнести хороший букет и устроить веселый банкет. Вот так…

— О! Друзья мои… мои друзья… — начала было Жанна, но не смогла продолжить. От волнения у нее перехватило горло.

— Букет получите, когда начнется банкет, — ровно в полдень! И от имени всех, кто организовал это, заявляю: сегодня мы от всей души выпьем за ваше здоровье!

— А! Конечно же! Ах, ну конечно! — почти хором закричали булочники и разносчицы хлеба.

Клермонская беглянка упала в распростертые объятия хозяйки, а потом все бросились пожимать ей руки, обнимать и целовать. Жанна, запинаясь от волнения, повторяла:

— Спасибо, тысячу раз спасибо, от всей души спасибо, друзья. О! Я так счастлива! Спасибо! Спасибо!

Сердце ее просто разрывалось от счастья, и бедная женщина, почти забывшая, что такое радость, разрыдалась.

— Ну что вы, мамаша Лизон, — сказала хозяйка, — как можно плакать! Смеяться нужно, а не плакать! Гораздо веселее всем будет! Ну-ка, выпейте немножко черно-смородинной водочки, да за работу.

Жанна Фортье взяла протянутый ей стакан и чокнулась со всеми присутствующими.

— Ну, друзья, — сказала она, — встретимся ровно в полдень… И я очень постараюсь вести себя получше…

Потом, под дружное «ура» всех присутствующих, она вышла.

— А теперь, дети мои, — заявила хозяйка официантам и служанке, — рассиживаться нам больше некогда!

Все принялись за работу, и вскоре в обеденном зале был накрыт большой стол.

Радостный и свежевыбритый, Овид, напевая арию из оперетки, шел к «Привалу булочников». На улице Бо-Зар ему пришлось остановиться, чтобы пропустить спешившего куда-то извозчика. Карета быстро проехала. Овид не успел заметить, что в окне ее мелькнуло знакомое лицо; и не просто мелькнуло, а сильно изменилось при виде его. Дижонец, даже не обернувшись, двинулся дальше, и карета вдруг остановилась. Аманда, заметив Соливо, тотчас же приказала кучеру:

— Поворачивайте и езжайте шагом.

Высунувшись в окошко кареты, примерщица госпожи Огюстин внимательно посмотрела вслед прохожему.

— Я не ошиблась, — прошептала она, — это действительно он. Несмотря на то, что он сбрил усы и бакенбарды и оделся совсем по-другому, я сразу же узнала его…

Аманда не теряла из виду «барона де Рэйсса» — тот, ни о чем не подозревая, шел своей дорогой. Девушка увидела, как он вошел в ванную лавку, при которой был ресторанчик. Она вышла из кареты.

— Я. ухожу, — сказала она извозчику, вложив ему в ладонь монету в сто су и визитную карточку госпожи Огюстин, — ткани, что лежат в карете, отвезете по этому адресу. Если там спросят, почему меня нет, скажите, что мне пришлось отлучиться по срочному делу и я вернусь сразу же, как только освобожусь.

— Хорошо, дамочка.

Опустив на лицо густую вуалетку, Аманда направилась к «Привалу булочников».

Подходя к лавке, она взглянула внутрь через окна и увидела дверь, распахнутую в большой зал, в центре которого был накрыт огромный стол. Вокруг него сновали официанты; в глубине, возле плиты, стоял человек, в котором примерщица узнала барона де Рэйсса. Аманда решительно вошла в лавку и спросила хозяина:

— У вас есть отдельный кабинет?

— Да, вот дверь, там очень чисто.

— Я займу его, — сказала Аманда, — и будьте добры, принесите кусок мяса — холодного или горячего, все равно, — полбутылки белого вина и сельтерской.

— Сию минуту, сударыня, заходите…

Аманда проскользнула в кабинет.

«Отсюда я прекрасно смогу наблюдать за ним, — решила она, приподняв уголок шторки, — увижу, когда он соберется уходить, и отправлюсь за ним; хоть до самой ночи буду следить, но узнаю, где он живет…»

В этот момент через открытую форточку девушка очень четко услышала голоса, доносившиеся из обеденного зала. Удивившись, что слышно так хорошо, она прислушалась.

— Ну, бургундец наш дорогой, что вам подать на обед? — спросила хозяйка.

— Как обычно, мамаша… Тарелку супа, но не слишком густого; нужно, чтобы и для торжественного обеда место осталось!

— Вы обещали всех развеселить, — накрывая на стол, напомнила Марианна, служанка.

— И уверяю вас, что сдержу слово, вот увидите! А теперь скорей несите мой обед: я просто умираю с голоду… Где мне можно сесть?

— В глубине зала. Там оставили несколько столиков для случайных посетителей. Идите садитесь, я сейчас все принесу.

Овид прошел к одному из столиков, стоявших возле застекленной перегородки. Если у Аманды и оставались какие-то сомнения, что человек, за которым она следила, и в самом деле «барон де Рэйсс», то его голос их окончательно развеял. Марианна принесла тарелку супа и принялась накрывать на стол.

— Вот вам для начала, — сказала она. — Сейчас принесу хлеб, сыр и вино.

— Да, голубушка, и поскорей; мне нужно вам кое-что показать.

Аманда, устроившись возле форточки, четко слышала каждое слово. Вернулась Марианна и поставила на стол все, что обещала.

— Ну вот, — сказала она, — и что же вы собираетесь мне показать?

— Ах, какие мы любопытные! Не терпится все узнать поскорей! Ну что ж, сейчас увидите…

Овид достал две небольшие коробочки, обтянутые сафьяном, — красную и черную. Сначала он открыл красную. На голубой бархатной подкладке сверкала пара сережек.

— Ну, что вы на это скажете? — спросил он.

— Ой! Какие красивые! Вы хотите подарить их мамаше Лизон?

— Совершенно верно.

— Ах, она, бедняжка, будет очень довольна! А что в другой коробочке?

— Пара сережек для вас, Марианна.

Служанка покраснела до корней волос. Овид открыл второй футляр, и Марианна вскрикнула от восторга.

— Но они просто чудесные! Вы, конечно же, шутите, утверждая, будто решили подарить их мне.

— Вовсе не шучу; я просто счастлив сделать вам что-то приятное.

— О! Спасибо, господин Пьер! Спасибо! Вы так любезны! Наряжаясь для банкета, непременно надену их…

Служанка закрыла коробочку, положила ее в карман и сказала:

— Господин Пьер, я очень люблю, когда все веселятся. Вы ведь сумеете гостей развеселить, правда? Так, чтобы все принялись шутить?…

— Все будут отчаянно веселиться.

— И даже мамаша Лизон?

— Мамаша Лизон — не меньше остальных.

— Здорово было бы; но все-таки я думаю, что вряд ли вам это удастся. У нее всегда такой похоронный вид. Ее просто невозможно развеселить.

— Не так уж это и сложно, Марианна, главное, чтобы вы сами этого захотели. Просто нужно устроить так, чтобы она оказалась немножко под мухой…

— Но я не стану спаивать ее.

— А вам и не придется спаивать ее!

— Тогда что же от меня зависит? Что мне нужно сделать?

— Все очень просто. После кофе все будут пить ликеры, ведь так?

— И после, и вместе с кофе, и даже до. У нас на банкете всего будет вдоволь.

— Тогда мы сейчас обо всем договоримся. После кофе я объявлю, что решил всех угостить по случаю знакомства; предложу мамаше Лизон свой подарок, и ей нальют стаканчик настоящего шартреза. Так вот: вам нужно отставить один графинчик в сторонку и влить туда ложечку специального ликерчика, который я принес.

— А вдруг ей, бедняге, плохо от этого станет? — воскликнула Марианна.

— Плохо! Да Господь с вами! — возмутился Соливо. — Она просто-напросто сразу же развеселится и примется шутить направо и налево.

— Вы уверены в том, что это ни в коем случае не повредит ей? — упорствовала Марианна.

— Да матерью родной поклясться готов; слово дижонца!

— Ну, тогда будь по-вашему!

— Когда я встану, вы будьте наготове, — продолжал Овид, — как только я прикажу принести ликер, дабы «обмыть» подарок, вы нальете стаканчик для мамаши Лизон.

— А может, и остальным налить? — предложила служанка. — Забавно, наверное, получится!

— Нет, тогда станет слишком уж шумно: все примутся кричать и шутить наперебой.

— И правда. Тогда я в каждую руку возьму по графинчику и налью специального ликера только мамаше Лизон; никто и не заметит. И где он, ваш ликер?

— Принесите графин шартреза; я сам все сделаю, а то вдруг вы вольете слишком много. Тогда ничего не получится: она сразу же уснет.

Служанка принесла маленький графинчик с шартрезом. Овид уже достал из кармана пузырек. Он отлил примерно с рюмку и вылил туда столько же канадского зелья. Затем поболтал графин, чтобы все как следует перемешалось, заткнул пробкой и сказал, протягивая Марианне:

— Только смотрите, не перепутайте с другим!

— Не бойтесь, — ответила девушка, спрятав графинчик в карман. — Я знаю, куда его убрать, и ничего не перепутаю.

Овид потер руки от удовольствия.

— Ей-богу, мы тут здорово повеселимся! — радостно воскликнул он.

Аманда все прекрасно слышала. И при этом поочередно испытала и удивление, и ошеломление, и даже ужас, ломая голову над тем, что же это за мамаша Лизон и с чего вдруг Овиду понадобилось подливать ей того ужасного зелья, из-за которого сама она в Буа-ле-Руа чуть на тот свет не отправилась. Что за преступление он теперь замышляет? Какие чудовищные планы вынашивает? Вдруг она быстро подняла голову, и лицо ее приняло решительное выражение, а глаза воинственно сверкнули. Из-за шторки она взглянула на Овида: тот как раз встал и закурил сигарету. Затем он вышел из обеденного зала и, пройдя через лавку, оказался на улице.

Аманда проводила его взглядом. Она видела, что он уходит, но даже не шелохнулась. Марианна тем временем принялась убирать со стола, за которым только что обедал Овид. Аманда подошла к приоткрытой форточке и тихонько окликнула ее:

— Марианна!

Служанка, оглянувшись по сторонам, удивленно спросила:

— Кто меня зовет?

— Я… я в кабинете. Вы можете зайти ко мне на минутку? Мне нужно вам кое-что сказать.

— Сейчас.

Аманда прикрыла форточку и опустила шторку. Вошла Марианна.

— Вы звали меня, сударыня?

— Да, милая.

— К вашим услугам. Так о чем речь?

— Сейчас все объясню. У вас тут сегодня будет какой-то праздник?…

— Да, банкет в честь Лиз Перрен — тут ее все называют мамашей Лизон. Она разносчица хлеба и очень славная женщина; в прошлую субботу ее чуть не раздавило сорвавшейся строительной люлькой. Все здешние подмастерья, разносчики и разносчицы хлеба очень любят мамашу Лизон, поэтому они решили сброситься и устроить настоящий банкет в ее честь…

— А вы сама, Марианна, вы ведь тоже, наверное, любите ее?

— Конечно, люблю! Она такой хороший человек!..

— Прекрасно! Тогда вы, Марианна, не сделаете того, что предложил вам человек, с которым вы только что разговаривали…

— А вы откуда знаете? — ошеломленно проговорила служанка.

Госпожа Аманда, указав в сторону стеклянной перегородки, сказала:

— Форточка была открыта, и я все слышала.

— Тогда вы, сударыня, должны были понять, что речь идет о самой обычной и совершенно безобидной шутке. Мы просто хотим развеселить мамашу Лизон, а то у нее всегда такой мрачный вид…

— Я знаю, Марианна, что намерения у вас самые добрые; но все же вы должны отказаться от своего замысла.

— А почему? Вы думаете, что дижонец влил в графин какую-то гадость и мамаше Лизон станет плохо?

— Я знаю, что сделал он это отнюдь не с целью развеселить несчастную женщину.

— Значит, вы знакомы с дижонцем?

— Да, я хорошо знаю его и всем, что только есть на свете святого, готова поклясться, что этот человек вынашивает самые черные планы. И умоляю вас: не надо помогать ему.

— Самые черные планы? — задрожав, воскликнула девушка.

— Да, Марианна… Хотите заработать двести франков и предотвратить эту чудовищную затею?

— Да, сударыня, очень хочу; и не столько из-за денег, сколько ради того, чтобы не допустить зла. Я ведь думала, что господин Пьер — просто хороший человек, и даже приняла от него подарок!..

— Подарок оставьте себе.

— Ах, разбойник! Задумал устроить гадость мамаше Лизон, а меня своей сообщницей сделать! Если бы я только могла отплатить ему той же монетой, чтобы он сам в переплет попал!

— Вы можете так и сделать, Марианна… это очень просто. Вы поднесете ему то самое зелье, которое он приготовил для разносчицы хлеба…

— Ой! Вот это мысль, сударыня, просто замечательная мысль! И пусть с ним самим случится то, что он хотел сделать с мамашей Лизон…

— Количество жидкости, влитое им, может оказаться опасным для женщины, но никак не для мужчины, — заметила Аманда. — А когда он выпьет, Марианна, вы убедитесь, насколько «добрыми» были его намерения. Он быстро опьянеет, а затем ему захочется обо всем рассказать: он просто не сможет молчать. И тогда он во всеуслышание признается в том, что и почему собирался тут устроить… Этот дижонец — враг мамаши Лизон. Почему? Я ничего не знаю, но уверена, что дело обстоит именно так! И нельзя допустить, чтобы несчастная женщина угодила в подло расставленную им ловушку…

— Хорошо, сударыня; я обещаю вам, что мамаше Лизон и капли не достанется — разбойник сам все выпьет! Но что же он за прохвост?… Нужно предупредить хозяйку…

— Не стоит этого делать: его прогонят, и мы тогда так ничего и не узнаем.

— И правда… Значит, нужно, чтобы он выпил, и можете не сомневаться: выпьет как миленький.

— Вы хорошо помните все, что он велел вам сделать? — спросила Аманда.

— Да, сударыня, не беспокойтесь. Вот увидите. А как же вы это увидите?

— Я буду здесь, в кабинете. И прошу вас в строжайшем секрете держать все, о чем мы только что говорили.

— Можете на меня положиться.

Аманда достала из бумажника две стофранковые купюры и протянула их служанке.

— Вот то, что я обещала, — сказала она.

Марианна оттолкнула ее руку, воскликнув:

— Не надо, прошу вас! Нельзя брать деньги за доброе дело; мы же решили разоблачить негодяя…

— Хорошо, девочка моя, вы совершенно правы. Но деньги все-таки возьмите. Если хотите, можете отдать их разносчице хлеба, мамаше Лизон, она ведь наверняка небогато живет. Я вернусь сюда в полдень и закажу обед. Устройте же так, чтобы дижонец меня не увидел.

— Он не сможет вас увидеть; я скажу хозяйке, что кабинет заказан.

Договорившись обо всем, Аманда ушла из лавки. Как только она вышла, хозяйка позвала Марианну. Служанка поспешила к ней.

— Что ты так долго делала в кабинете, лентяйка?

— Беседовала с одной дамой; она сама позвала меня и дала мне вот это…

И Марианна показала хозяйке деньги; та воскликнула:

— Но ведь это же двести франков!

— Для мамаши Лизон!

— Ну что ж, раз так, то ты правильно сделала, что с ней поболтала! Преподнесешь эти денежки нашей милейшей гостье на десерт.

— Лучше вы сами отдайте.

— Как скажешь! А теперь посмотри, все ли готово, и приведи себя в порядок.

Расставшись с Дюшмэном, Этьен Кастель поехал на завод Поля Армана. Тот, пообедав с Люсьеном Лабру, только что вернулся. И сидел в своем кабинете один. Люсьен как раз проходил через заводской двор, когда заметил Этьена, шедшего к административному зданию. Они пожали друг другу руки.

— Вы, дорогой художник! — воскликнул Люсьен. — И что же привело вас сюда?

— Так, одна фантазия… Захотелось посмотреть, как выглядят цеха изнутри. Задумал картину на фабричную тему и посему решил навестить господина Армана. Кстати, я только что виделся с госпожой Мэри… Бедная девушка, ей совсем недолго осталось жить…

— Ах, сударь! — воскликнул Люсьен; он явно пребывал в полном отчаянии. — У меня нет уже сил исполнять ту роль, на которую с совершенно непонятной целью вы меня склонили…

— Еще раз повторяю: я сделал это ради вашего же счастья. Положитесь на меня. Теперь уже недолго осталось ждать… Кстати, я приглашаю вас поужинать сегодня вечером вместе со мной и Полем Арманом.

— С удовольствием!

Они пришли в административное здание. Миллионер увидел Этьена Кастеля.

— Ах ты, черт возьми! — воскликнул он, поднимаясь, чтобы пожать гостю руку. — Очень рад вас видеть. И что же привело вас в Курбвуа, дорогой господин Кастель?

Художник повторил ему то же, что сказал Люсьену, и добавил:

— Нечто вроде навязчивой идеи, посему я сегодня даже заявился с утра пораньше к вам на улицу Мурильо.

— Вы виделись с моей дочерью?

— Да, госпожа Мэри заверила меня, что сегодня вы будете на заводе весь день. Так что, может быть, поужинаем вместе? Хотя госпожа Мэри сказала, что у вас вечером какие-то дела…

— У меня и в самом деле была назначена встреча, но я только что получил телеграмму, что она отменяется, и теперь могу с радостью согласиться на ваше предложение.

Они собирались уже отправиться в цеха, как вдруг явился привратник: в руках у него была телеграмма.

«Должно быть, наша», — подумал художник.

Подойдя к окну, Поль вскрыл телеграмму и сразу помрачнел. Этьен Кастель украдкой наблюдал за ним.

«Что все это значит? — размышлял миллионер, складывая листок и засовывая его в карман. — Утром он отменил назначенную встречу, а теперь назначает другую… Что же происходит?»

— Похоже, вы чем-то расстроены, — заметил художник. — Какие-нибудь неприятности?

— Приятного и в самом деле мало: неожиданное и очень срочное дело вынуждает меня отклонить ваше предложение, которое я с такой радостью только что принял. В девять мне нужно быть у одного из моих клиентов.

— Вы попадете на эту встречу, нисколько не нарушая наших планов, дорогой господин Арман. Мы сядем за ужин ровно в шесть, где-нибудь неподалеку от того места, куда вам нужно по делу, а в половине девятого вы спокойно отправитесь к клиенту, и не стоит слишком церемониться — я понимаю, что дело есть дело.

— Тогда сдаюсь. Но в половине девятого вы непременно отпустите меня…

В пять Поль Арман вышел с завода вместе с Этьеном и Люсьеном. Все трое устроились в карете, ждавшей художника с утра. Без четверти шесть они прибыли к ресторану на площади Гавра. Рауль Дюшмэн, пустившись вслед за ними от моста Нейи, не спускал с них глаз. Он тоже вошел в ресторан.

Глава 12

Было без четверти двенадцать. Все участники банкета в честь разносчицы хлеба уже явились. Госпожа Аманда, отпросившись у госпожи Огюстин, уже десять минут как сидела в кабинете; Марианна принесла ей обед.

— Вы ведь сделаете то, что обещали мне, правда? — спросила девушка у служанки.

— Непременно, сударыня. Не волнуйтесь ни о чем!

Марианна вернулась в общий зал. Овид Соливо, вертевшийся среди стоявших небольшими группами гостей, выглядел оживленным и много болтал, но на самом деле он был весьма встревожен. Ведь именно тех, на чье появление он так рассчитывал — агентов полиции, — в зале явно не было. Мимо него прошла Марианна. Склонившись к ней, Овид шепнул:

— Вы хорошо помните, что должны сделать?

— Не беспокойтесь, я ничего не забыла! Графинчик у меня под рукой. После кофе я пущу его в ход.

В этот момент в зал вошел унтер-офицер транспортной службы в сопровождении крестьянина лет шестидесяти. Соливо внимательно вгляделся, и лицо его прояснилось.

— Вот и агенты… — шепнул он себе под нос. — Теперь все в порядке.

Негодяй не ошибся: этих двоих и в самом деле прислал начальник полиции.

Вскоре в зал вбежала одна из разносчиц хлеба.

— Ну, дети мои, — воскликнула она, — мамаша Лизон идет…

— Тогда внимание! — объявил Лионец. — Сейчас самый старший из нас вручит ей букет.

Человек лет шестидесяти взял стоявший на столе огромный букет. Тут же, словно по мановению волшебной палочки, воцарилась тишина. Вошла Жанна Фортье.

— Да здравствует Лиз Перрен! — послышалось отовсюду; человек с букетом подошел к виновнице торжества.

— Мамаша Лизон, — взволнованно произнес он, — примите этот букет в знак признательности от всех ваших друзей.

И в просторном зале вновь зазвучало дружное «Да здравствует Лиз Перрен!» Разносчица хлеба вытерла платочком глаза. Все бросились обнимать и целовать ее; охваченная вполне понятным волнением, она не знала, что и делать.

— Обед готов! Все за стол! — скомандовала хозяйка «Привала булочников».

ТуранЖо с Лионцем усадили Жанну на почетное место. Банкет начался. Овид Соливо, сидевший в том же ряду, чуть ли не под боком у Жанны, вносил заметное оживление, постоянно смеша окружающих.

Агенты полиции тоже, в некотором роде, не остались в стороне от общего праздника. Поданный им обед оказался на редкость вкусным. Аманда с тревогой и нетерпением лихорадочно ждала развязки этого спектакля, начало которого весьма смахивало на водевиль, а конец, по всей вероятности, станет настоящей драмой. Поэтому лишь ей одной казалось, что время тянется слишком медленно.

В половине четвертого принесли кофе. Марианна, охваченная нервной дрожью, ждала условного сигнала Соливо. Подойдя к столу, на котором были выстроены в ряд бутылки с ликером, она достала из кармана маленький графинчик и поставила его на видное место. Овид, уже несколько минут беспрестанно на нее поглядывавший, заметил это и тут же поднялся.

— Ах ты, ну ты! — воскликнул Туранжо. — Сейчас дижонец отколет какой-нибудь номер!

— Непременно, друзья, раз уж меня удостоили чести присутствовать на этом празднике, — заявил Овид, отвесив весьма комичный поклон. — Готов хоть петь, хоть плясать сколько вам угодно, но сначала прошу предоставить мне возможность сказать кое-что.

— Говори, мы все тебя просим! — воскликнул Лионец. — Валяй, приятель.

— Прежде чем я впервые появился в «Привале булочников», я не был знаком с мамашей Лизон, но вы просто заразили меня своей любовью и уважением к ней. Она достойная и славная женщина. Я счастлив, что могу преподнести ей небольшой подарок, и буду очень горд, если она согласится принять его.

Овид направился к Жанне Фортье; она встала и повернулась к нему.

— Госпожа Перрен, — произнес негодяй, протягивая ей сафьяновую коробочку, — вы доставите мне большое удовольствие, если согласитесь принять это от меня, и для меня будет большой честью, если вы позволите вас расцеловать.

Жанна послушно подставила щеку, и сообщник Поля Армана, словно Иуда, расцеловал ее. Все восторженно аплодировали; затем Жанна Фортье открыла хорошенький сафьяновый футлярчик и ахнула от восхищения. Подарок пошел по рукам — все, естественно, восторгались.

— Ну, дижонец, поздравляю, мальчик мой! Уж вы-то явно умеете вести себя с дамами, — сказала хозяйка. — На редкость славная вещичка! И нам непременно нужно выпить по этому поводу…

— Все предусмотрено, я угощаю всех присутствующих настоящим шартрезом.

Марианна тут же устремилась вперед, держа в обеих руках по графинчику с изумрудно-зеленой жидкостью.

— Сначала нальем вам, мамаша Лизон, — сказал она.

Жанна протянула свою рюмку. Девушка наполнила ее до краев и обратилась к Соливо:

— А теперь вам, господин дижонец.

С ловкостью фокусника Марианна мгновенно поменяла местами графины и налила Овиду шартреза, в который он сам подмешал канадского зелья.

— Ваше здоровье, мамаша Лизон! — весело произнес негодяй. — Пожалуйста, давайте-ка чокнемся.

— От всей души спасибо.

Рюмки стукнулись, а затем Соливо и разносчица хлеба осушили их до дна. Аманда, внимательно наблюдая за происходящим, не сводила глаз с Овида; на висках у нее выступил пот. Когда же она увидела, что Соливо выпил все до капли, глаза у нее засветились, словно у тигрицы.

— Теперь тебе конец, бандит! — прошептала она.

— По-моему, мы уже вовсю наплакались от умиления, — сказал Лионец. — Пришло время и повеселиться. Сейчас будем рассказывать веселые истории. Все по очереди…

— Сначала дижонец! — воскликнул Туранжо. — Пусть начинает дижонец!

И все, собравшиеся в украшенном фонариками зале, принялись, притопывая ногами, дружно скандировать:

— Дижонец… дижонец…

Овид поднялся и начал было рассказывать, но вдруг умолк и провел рукой по лбу: память, похоже, внезапно изменила ему. В голове все словно мраком покрылось. Канадский «ликерчик» начинал действовать.

Марианна, поневоле разволновавшись, смотрела на него почти с ужасом. Агенты полиции, облокотившись на стол, насторожились.

— Ты что, дижонец, решил на завтра отложить? — кричали со всех сторон.

Овид медленно обвел всех присутствующих лишенным какого бы то ни было выражения взглядом.

— Что-то веселенькое… — как-то странно, не своим голосом, произнес он. — Да, я должен рассказать вам что-то очень веселенькое!

Вел себя Соливо более чем странно, глаза у него выкатились из орбит, и все присутствующие поневоле опешили.

— Вот еще! — воскликнула хозяйка. — Он что, с ума, что ли, сходит?

— Я-то совсем не сумасшедший, милые мои, — заявил злодей, — это вы тут все спятили…

— Ну же, хватит, — сказала хозяйка, подходя к дижонцу, — возьмите себя в руки, опомнитесь наконец, господин Пьер Лебрен…

— Эта толстуха и точно умом повредилась! Никакой я не Пьер Лебрен… Меня зовут Овид Соливо… И никакой я не булочник, я — буржуа и живу на ренту, потому что мой двоюродный брат — миллионер, вы все о нем много слышали… Мой двоюродный брат — Поль Арман…

Жанна Фортье вздрогнула и смертельно побледнела. Люди окружили Овида и, с удивлением разглядывая его, слушали с некоторым беспокойством.

А он продолжал:

— Поль Арман… вы все много раз о нем слышали… выдающийся инженер, у него завод в Курбвуа… Я вам сказал, что он мой двоюродный брат… Ну так вот! Брат, да не совсем… Мы с ним вообще-то никакие не родственники. Да он просто-напросто вор… вор, поджигатель и убийца… честное слово! Мы познакомились двадцать один год назад на корабле «Лорд-Мэр»… Этот тип сбежал из Франции, совершив целую кучу преступлений! И взял чужое имя… имя моего двоюродного брата, скончавшегося незадолго до этого… Ну я-то тоже не дурак, прижучил его как следует, вот и живу теперь припеваючи на его денежки… О! Их у него очень много. У Поля Армана — миллионы, а на самом деле его зовут Жак Гаро!

— Жак Гаро! — воскликнула разносчица хлеба; забыв обо всем, она бросилась к Овиду и схватила его за руку. — Вы сказали, что Поля Армана на самом деле зовут Жак Гаро? Вы же так сказали, правда?

Глаза Соливо засверкали; лицо его внезапно исказилось.

— Да, я так и сказал… Сказал и еще раз могу повторить… Он — Жак Гаро; вор, поджигатель и убийца. Двадцать один год назад в Альфорвилле он зарезал своего хозяина!.. А! Ему, конечно же, и в голову не могло прийти, что потом я все это сумею разузнать… Но я подозревал кое-что и поэтому подлил ему, как и тебе сейчас, Лиз Перрен, канадского «ликерчика» — от него кто угодно заговорит, даже если того и не хочет! Так что ты, старушка, сейчас тоже заговоришь… затрещишь, как сорока…

— Я? — не веря своим ушам, переспросила Жанна. — Это он о чем?

— О том, — пояснила Марианна, — что он это дьявольское зелье заготовил для вас, да только вышло так, что он сам его наглотался.

Овид ничего не слышал. Глаза его налились кровью, тело уже сотрясали судороги, но он продолжал:

— Канадский «ликерчик» заставит тебя сейчас признаться во всеуслышание, что вовсе ты не Лиз Перрен… а Жанна Фортье.

— Замолчите! Замолчите! — в беспредельном ужасе вскричала разносчица хлеба.

— Да, Жанна Фортье, — продолжал Соливо, — та самая Жанна Фортье, дочь которой я пытался убить… Жанна Фортье, на голову которой я хотел обрушить люльку на улице Жи-ле-Кер, только ничего не вышло. Жанна Фортье, приговоренная к пожизненному заключению и сбежавшая из клермонской тюрьмы!

Раздался всеобщий вопль ужаса. На лицах присутствующих ясно обозначилось отвращение; все отступили назад, в центре круга остались лишь Соливо и Жанна. Но теперь уже разносчице хлеба все было ясно.

— А! Несчастный мерзавец! — произнесла она, гордо подняв голову. — Несчастный! Ты надеялся погубить меня, а сам спасаешь!.. Да, друзья мои, я — Жанна Фортье, приговоренная судом и сбежавшая из тюрьмы… Но преступления, в которых меня признали виновной, совершил Жак Гаро, как вы сами только что слышали из уст этого человека! А сбежала я для того, чтобы отыскать своих детей; я нашла дочь, а он пытался убить ее, как потом пытался убить и меня! У меня теперь есть свидетели, несчастный, много свидетелей. Благодаря тебе меня наконец оправдают! Благодаря тебе у моих детей опять будет ничем не запятнанное имя! Теперь вы знаете, друзья, кто я… Знаете, какая мне досталась жизнь, какие несчастья выпали на мою долю… так что судите сами! Вы считаете меня виновной?

Все дружно бросились к Жанне, каждый стремился пожать ей руку. А Овид, рухнув на стул, бился тем временем в тяжелейшем нервном припадке. И тут вдруг агенты полиции, решительно раздвинув толпу, окружившую мамашу Лизон, вышли вперед, и один из них объявил:

— Жанна Фортье, именем закона, вы арестованы!

— Вы хотите арестовать меня? — изумилась разносчица хлеба.

Люди за спинами агентов полиции гневно зароптали. Лионец шагнул вперед.

— И чтобы мы позволили вам арестовать милейшую на свете женщину, мамашу Лизон? — вскричал он. — Да ни за что в жизни!

— Вам надлежит повиноваться закону и не препятствовать нам в исполнении долга, — заявил агент.

— Если вам непременно нужно кого-то арестовать, так возьмите этого прохвоста, — сказал Туранжо, указывая на Овида, — но к мамаше Лизон и прикасаться не смейте…

— Ну, мамаша Лизон, бегите, бегите скорей! — шепнул Лионец Жанне. — Уходите! Вы еще вашим детям очень даже нужны…

И тотчас Жанну закрыла плотная стена человеческих тел, оттесняя ее подальше, на кухню, к черному ходу на соседнюю улицу. Агенты, поняв, что против толпы они бессильны, были вынуждены отказаться от своего намерения. В этот момент Овид Соливо, состояние которого постепенно ухудшалось, рухнул на пол и забился в конвульсиях.

— Похоже, ему совсем плохо, — заметила Марианна, глядя на него с глубочайшим отвращением.

— Главное, — сказал один из полицейских, — чтобы этот человек смог повторить то, что мы все только что слышали, следователю… Врача… Врача, скорее.

Но припадок вдруг кончился; тело уже не билось в конвульсиях, и Овид, похоже, уснул. Один из агентов пошел за извозчиком, и безжизненно распростертое на полу тело подняли и отнесли в карету. Кучеру велели ехать в префектуру полиций.

Как только они уехали, Марианна бросилась в кабинет, где ужинала Аманда. В кабинете никого не было. Примерщица госпожи Опостин исчезла, оставив на столе пять франков за еду. Она убежала, спеша сообщить Этьену Кастелю о том, что здесь произошло; однако дома его не оказалось. Она отправилась к себе, решив дождаться Рауля Дюшмэна и все обсудить с ним.

Было около семи вечера, когда рассыльный принес ей записку от Рауля. Разорвав конверт, она лихорадочно прочитала:

Несколько успокоенная, до смерти усталая, Аманда легла в постель, но так и не смогла уснуть: ее буквально трясло от желания узнать, чем же все это кончится.

В ресторане в отдельном кабинете, где устроились Поль Арман, Люсьен Лабру и Этьен Кастель, ровно в половине девятого миллионер поднялся.

— Дорогой господин Кастель, — сказал он, — весьма огорчен, что мне приходится уходить столь рано, но дело есть дело…

— Мы огорчены не меньше, а может быть, даже больше, чем вы, дорогой господин Арман, — ответил художник. — Однако не смеем вас задерживать.

Поль пожал руку Люсьену, затем — Этьену и, выйдя из ресторана, зашагал в направлении улицы Ром. Не успел он пройти и двадцати шагов, как появился Рауль Дюшмэн и пустился вслед за ним. Этьен с Люсьеном вышли и остановились, закуривая сигары.

— Видите того молодого человека, что идет вслед за Полем Арманом, дорогой Люсьен? — произнес художник.

— Вижу.

— Ну так вот, мальчик мой, может быть, завтра утром он придет ко мне и скажет, что настоящий убийца вашего отца отныне в наших руках…

— Что вы такое говорите? — ошеломленно воскликнул Люсьен, не веря своим ушам.

— Я напал на след; повторяю: может быть, уже завтра утром я смогу вам сказать: Отныне ничто не препятствует вашей любви, и вы можете жениться на Люси Фортье.

— О! Сударь… сударь… — с трудом проговорил Люсьен, сжимая руки Этьена; он был страшно взволнован. — Дай Бог, чтобы вы не ошиблись!.. Расскажите же мне…

— В данный момент я ничего больше сказать не могу, и не спрашивайте меня ни о чем, все равно не отвечу. Раскурите лучше свою сигару, а то она потухла, и пойдемте-ка выпьем по чашечке кофе в кафе «Де ля Пэ».

Глава 13

Агенты полиции доставили Овида Соливо в тюрьму предварительного заключения, где его временно поместили в лазарет, в отдельную палату. Он все еще спал. По приказу начальника полиции возле его кровати дежурил охранник. Лишь в девять вечера Соливо потянулся, открыл глаза, сел и огляделся. В слабом свете газового рожка комнатушку, в которой он лежал, было трудно разглядеть. И тут он увидел сидевшего возле кровати охранника — тот с любопытством наблюдал за ним. Овид провел рукой по лбу.

— Вот тебе раз! Где я? — машинально проговорил он, отнюдь не будучи уверен в том, что все это ему не снится.

— В лазарете тюрьмы предварительного заключения префектуры полиции, — ответил охранник.

Соливо, внезапно охваченный ужасом, содрогнулся всем телом и спрыгнул с кровати, на которую его положили прямо в одежде.

— В тюремном лазарете! — бледный и дрожащий, повторил он. — И давно я здесь?

— Часов с пяти вечера. Вы были без сознания, когда вас принесли.

Овид решительно ничего не помнил. С убитым видом он тяжело рухнул на кровать, обхватив голову руками, и изо всех сил стал рыться в памяти. И вдруг издал яростный вопль: ему все стало ясно.

— Теперь понятно! — пробормотал он себе под нос. — Марианна ошиблась… И налила дьявольского зелья мне! Я пропал! Тысяча чертей! Мой собственное оружие обернулось против меня!

Именно в этот момент в замочной скважине повернулся ключ. Дверь отворилась. На пороге стояли охранник и трое жандармов.

— Идемте, — сказал охранник Овиду.

Всякая попытка сопротивления была явно обречена на провал, и дижонец вынужден был повиноваться. Уже через несколько минут он оказался в кабинете начальника полиции, где его дожидались следователь с секретарем и те двое агентов, что присутствовали на банкете.

Следователь, получивший уже от начальника. полиции все необходимые материалы, начал допрос.

— Ваше имя?

— Пьер Лебрен…

— Вы лжете! — сказал следователь, глядя ему прямо в глаза.

Тут в дижонце окончательно проснулось все его многолетнее преступное прошлое, возвращая былую бесшабашную наглость.

— Ну раз уж вы лучше меня знаете, как меня зовут, — почти дерзким тоном заявил он, — то зачем же спрашиваете?

— Вас зовут Овид Соливо.

— Ну, если вам так угодно, то, Боже мой, я нисколько не против.

Следователь с трудом сдержал нараставшее раздражение.

— Не стоит усугублять свое положение столь глупой бравадой, — ровным голосом произнес он. — Если вы не станете отвечать на мои вопросы, на них ответит ваш двоюродный брат, Поль Арман…

«Ну вот, — подумал Соливо, — я определенно наболтал лишку… И хитрить теперь поздновато…»

Поэтому на следующий вопрос он ответил вполне четко, назвав дату своего рождения и имена родителей.

— Все это очень хорошо, — добавил он, — но, должно быть, произошло какое-то недоразумение. Вы допрашиваете меня так, словно я в чем-то виноват. Хотел бы я знать, почему…

— Вскоре вы все узнаете. А пока ответьте на мои вопросы. Поль Арман приходится вам двоюродным братом?

— Да.

— Значит, в «Привале булочников» вы лгали, утверждая, будто ваш двоюродный брат давно скончался, а человека, который изволит называть себя Полем Арманом, на самом деле зовут совсем иначе?

До Овида постепенно стало доходить, что под воздействием канадского «ликерчика» он и в самом деле разболтал все свои секреты. Тем не менее он решил не терять хладнокровия и защищаться до последней возможности.

— Я был страшно пьян и болтал Бог знает что.

— Лиз Перрен, разносчицу хлеба, вы обвинили в том, что она — сбежавшая из клермонской тюрьмы Жанна Фортье. Это было в пьяном бреду?

Овид изобразил крайнее изумление.

— Что еще за Жанна Фортье?

— Та женщина, которую вы пытались убить на улице Жи-ле-Кер, обрушив ей на голову строительную люльку; та самая женщина, дочь которой вы пытались убить несколько недель назад…

Дижонец смертельно побледнел. На этот раз, похоже, он и в самом деле влип…

— Кто посмел сказать обо мне такое? — с трудом проговорил он, тщетно пытаясь справиться с охватившим его ужасом.

— Те люди, в чьем присутствии вы сами об этом заявили.

— Повторяю: я был пьян и наговорил черт знает чего.

— А пьяны вы были вот от этого «ликерчика», — сказал следователь, показывая найденный в кармане Овида пузырек с остатками канадского зелья, — который подмешали Жанне Фортье, да сами и выпили. Это американская настойка; специалист, у которого мы проконсультировались — доктор Ришар, — растолковал нам ее удивительные свойства гораздо лучше, чем вы Марианне, служанке «Привала булочников»!

Овид молчал, опустив голову: сказать ему было нечего.

— Где вы живете? — продолжал следователь.

— В меблированных комнатах.

— Вы опять пытаетесь обмануть нас, но ведь ваш двоюродный брат Поль Арман все равно скажет нам правду…

Дижонец не выдержал, утратив вдруг всякую власть на собой.

— А! Слушайте, — вскричал он, сжав кулаки и сверкая глазами, — мне осточертели ваши вопросы! Надоело, ей-богу! Да, я попался, как последний идиот, и самое глупое, что работал при этом отнюдь не на себя. Ну и пусть теперь каждый сам выворачивается как может. Я живу на улице Клиши, 172. Теперь, когда я это сказал, не спрашивайте меня больше ни о чем. Слово Овида Соливо: ничего больше не скажу.

— Я уже обратил ваше внимание на тот факт, что, упорствуя, вы лишь усугубляете свое положение…

— Как бы не так! Чушь! Вечно вы запугиваете такими словечками всяких простофиль. Не на того напали! Что сделано, то сделано, и кончим на этом.

— Но ведь настоящий Поль Арман и в самом деле умер, не так ли? А того человека, что живет сейчас под этим именем, в действительности зовут Жак Гаро?

Соливо пожал плечами.

— И именно он заплатил вам деньги за убийство Люси Фортье и ее матери, Жанны Фортье?

Овид молчал. Следователь поднялся; на лице его не мелькнуло и тени того гнева, что закипал в душе.

— Прикажите увести этого человека, — сказал он, — и пусть его поместят в одиночную камеру.

— Отлично! Вот и славненько! — издевательски произнес Овид. — В одиночной камере я хоть отосплюсь. Это меня вполне устраивает! До свидания, господа!

Начальник полиции дал знак жандармам, и они увели задержанного.

— Этот человек — закоренелый бандит! — воскликнул следователь.

— Если я правильно разгадал его мысли, — сказал начальник полиции, — то дома у него мы обнаружим документы, способные не хуже него самого внести ясность в это дело… Итак, господин следователь, что вы думаете предпринять в отношении Поля Армана?

— Я полагаю, что, прежде чем действовать, следует добиться от Соливо полного признания. Сейчас он все еще во власти того опьянения… И было бы легкомыслием с нашей стороны принять слишком уж всерьез его слова и брошенные им обвинения… Давайте-ка сначала устроим обыск у него дома…

Начальник поклонился, затем спросил:

— Господин следователь, вы хотите устроить обыск по адресу, указанному Соливо, сегодня же ночью? У нас есть дежурные кареты, так что в половине первого мы можем уже быть на улице Клиши.

— Хорошо, поехали!

Поль Арман, выйдя из ресторана, двинулся по улице Ром; Рауль Дюшмэн следовал за ним по пятам. Полчаса отец Мэри бродил по улицам, а ровно в девять остановился перед серой дверкой в садовой стене и дернул за звонок; веселый звон колокольчика разнесся по саду. Дюшмэн был совсем рядом — он затаился в подворотне.

Никто не открывал. Поль Арман стоял в растерянности, размышляя о том, что же кроется за отсутствием Овида; однако, не имея ни малейших оснований предположить, что полученная им телеграмма таит ловушку, решил подождать и принялся разгуливать вдоль садовой стены.

Рауль наблюдал, как он ходит в свете газовых фонарей, все больше, судя по всему, нервничая по мере того, как время бежит. Чтобы не привлечь чем-нибудь его внимание, молодой человек вышел из своего укрытия и устроился на террасе кафе неподалеку. А миллионер, явно все больше и больше раздражаясь, продолжал ходить, словно маятник.

Часы пробили десять. Поль Арман вновь подошел к двери и долго дергал за колокольчик; затем — уже почти в ярости — вновь заметался по тротуару. Дюшмэн хихикал себе под нос, наблюдая, как инженер, постепенно накаляясь, вот-вот буквально лопнет от гнева. Прошел еще час. Пробило одиннадцать. Поль Арман выругался так громко, что Раулю было слышно; затем молодой человек увидел, как миллионер двинулся в сторону площади Клиши.

В полночь Дюшмэн ушел из кафе: оно уже закрывалось.

Проходя мимо серой двери, он взглянул на садовую стену: она была никак не больше двух метров в высоту. А возле двери красовалась гранитная тумба. На улице было пусто.

Подойдя к стене, Дюшмэн перебросил через нее пакет, в котором лежали лом, зубило и отвертка, затем, удостоверившись еще раз, что никто его не видит, вскочил на тумбу, ухватился за гребень стены, одним прыжком взобрался на нее и спрыгнул в сад.

Чуть погодя он вошел в комнату, где стояли перевязанные веревками, запертые на висячие замки дорожные сумки. Заметив на столе подсвечник, он зажег свечу.

— Прохвост явно собрался удрать! — прошептал он, разглядывая ящики, на многих из которых большими буквами было написано:

Времени терять было нельзя.

Молодой человек прошел в соседнюю комнату, и сразу же ему в глаза бросился секретер.

«Или я совсем дурак, — подумал он, — или нужные мне бумаги именно здесь…»

Секретер был заперт на ключ. Рауль воспользовался ломом — секретер оказалось открыть еще легче, чем входную дверь. Первым делом он увидел пачки денег и стопки золотых монет.

— Вот черт! Этот господин совсем неплохо устроился! — пробормотал Дюшмэн. — Деньгами его, должно быть, снабжает Поль Арман! Но я совсем не затем сюда пришел…

Он выдвинул один из ящиков. Внимание его привлек бумажник и две пачки каких-то бумаг. Рауль быстро просмотрел содержимое бумажника и сразу же наткнулся на векселя, на которых красовалась подделанная им подпись дядюшки.

— Ну вот! Наконец-то! — облегченно вздохнул он.

С ними вместе лежало и написанное Амандой признание. Он забрал и его. Внимание его привлекла еще одна бумага — с печатью какого-то швейцарского учреждения. Пробежав ее глазами, он издал торжествующий вопль: это был акт о смерти.

— Настоящий Поль Арман скончался в Женеве! — воскликнул он. — Ну, теперь мне будет чем порадовать своего покровителя.

Сунув документы в бумажник, он положил его в боковой карман. И тут же услышал стук копыт — кто-то подъехал и остановился возле дома Соливо. Рауль прислушался: снаружи четко доносились голоса. Вернувшись в другую комнату, молодой человек подошел к приоткрытой двери. Кто-то ключом пытался открыть дверцу в садовой стене.

— Заперто изнутри на задвижку, — тут же произнес чей-то голос.

— Ну что ж, тогда вам придется перелезть через стену! — приказал кто-то другой.

Рауля охватил ужас. Выскочив из дома, он бросился к замеченной им ранее кроличьей клетке чуть поодаль, возле садовой стены, и, вскочив на нее, мигом взобрался на стену. Потом быстро, без малейшего шума соскользнул вниз и исчез во тьме.

Полицейские усердно обыскивали жилище Овида.

— Здесь уже кто-то побывал, но не вор… И вот тому доказательство… — сказал вдруг начальник полиции, указывая следователю на взломанный секретер с выдвинутыми ящиками; золото и деньги не заметить было просто невозможно.

— И что же он здесь искал? — спросил следователь.

— Этот прохвост Соливо, судя по всему, держал здесь какие-то документы; их, наверное, и забрали…

— Значит, этот человек провел нас за нос: в «Привале булочников» у него был сообщник; увидев, что Соливо арестован, он явился сюда и забрал все, что могло их скомпрометировать…

— Должно быть, это Поль Арман… наверняка он… Лом и инструменты, которыми здесь орудовали, совсем новенькие; их явно специально для этого и купили. Когда мы пришли, тот человек был здесь и успел улизнуть.

Затем они вновь принялись за обыск. Тщательно осмотрели всю мебель, вскрыли сундуки и перерыли их содержимое. К трем часам ночи все было закончено, и представители закона подписали протокол обыска.

Глава 14

Ночь Аманда провела просто ужасно. Рауль не вернулся. Что же произошло? В семь утра она оделась, решив поехать на улицу Асса, к Этьену Кастелю. Одеваясь, девушка то и дело выглядывала в окно. Внезапно показалась карета; она быстро подъехала к дому, остановилась, и из нее высунулся Рауль.

— Иди сюда скорее! — крикнул он Аманде.

Девушка поспешила к нему.

— Ты не пойдешь домой? — спросила она.

— Мне нужно ехать на улицу Асса, и как можно скорее… я достал бумаги.

— Наши?

— Да… и вдобавок нашел свидетельство о смерти Поля Армана… Овид Соливо домой так и не вернулся…

— Его арестовали, — сказала Аманда.

— Арестовали! — удивился Дюшмэн. — А ты откуда знаешь?

Примерщица госпожи Опостин коротко рассказала о том, что произошло накануне в «Привале булочников».

— Лучше и не придумаешь! — воскликнул Рауль. — А теперь тебе пора на работу. Я потом расскажу все, что произойдет дальше. Уверен, что господин Кастель будет очень доволен. Садись в карету. По пути на улицу Асса я отвезу тебя на Сент-Оноре.

Этьен Кастель тоже не спал этой ночью. Как и Аманда, он с тревогой ожидал Рауля.

В шесть утра он встал с постели и отправился в мастерскую, где принялся со все возраставшим нетерпением ходить из угла в угол. Художник размышлял о том, почему Дюшмэна до сих пор нет, и начал уже побаиваться, не попал ли тот в беду, столкнувшись нос к носу с Овидом Соливо.

«Неужели все рухнет именно сейчас, когда я чувствую, что вот-вот прольется наконец свет на альфорвилльскую тайну и всплывет вся правда о совсем недавних преступлениях? Неужели Рауль Дюшмэн попался и Овид убил его?» — думал художник.

Пребывая в мрачном состоянии духа, он рухнул на диван и погрузился в свои мысли, как вдруг дверь открылась, и на пороге появился лакей.

— Сударь, грузчики за картиной пришли…

— Пусть заходят!

Как только грузчики вошли, художник показал им ящик, в который была упакована предназначавшаяся Жоржу Дарье картина.

— Обращайтесь с ней поосторожнее, а картонную лошадку, что стоит рядом, не трогайте, я сам ею займусь.

— О! Мы свое дело знаем, господин Кастель… — ответил один из рабочих. — Вы же, наверное, не забыли, что мне невпервой ваши картины перевозить, и всегда все было как надо. Ну-ка, приятель, бери ящик за тот конец, а я возьмусь за этот.

Грузчики ухватили ящик за оба конца. Картина хоть и не была непомерно большой, но все же оказалась довольно тяжелой. То ли руки у одного из грузчиков соскользнули, то ли он оказался недостаточно ловок, но он выпустил из рук ящик как раз в тот момент, когда его товарищ уже поднимал его; картина, потеряв равновесие, грохнулась на пол, опрокинув и раздавив картонную лошадку.

— Медведи чертовы! Неужели нельзя было поосторожнее? — вскричал художник, вскочив из-за стола, где писал в этот момент записку своему бывшему воспитаннику.

— Мы-то тут при чем, господин Кастель? Она сама из рук выскользнула… — оправдывался грузчик, почесывая ухо. — Картина совсем не пострадала. Боюсь только, что лошадка теперь никуда не годится: она под картиной. К счастью, это не слишком дорогая вещь.

Рабочие вновь взялись за ящик, подняли его и — на сей раз вполне благополучно — вынесли вон. Картонная лошадка была раздавлена в лепешку. Живот у нее лопнул, из него вылезли пакля и какие-то смятые бумажки.

— Что я теперь скажу Жоржу? — прошептал Этьен, пнув ногой жалкие останки. — Он ведь хранил эту игрушку как милое его сердцу воспоминание!

Раздавленная лошадка скользнула по паркету, оставив за собой целый шлейф из пакли и бумажек; Этьен заметил их, но не стал ими интересоваться — нужно было дописать письмо Жоржу.

Этьен встал из-за стола, взгляд его вновь упал на останки лошадки, валявшиеся среди вылезших из ее живота бумажек и пакли.

— Набита не хуже троянского коня! — пробормотал он, подбирая все с пола. — И кто же туда столько всего напихал?

С этими словами он принялся разглядывать выпавшие из нее внутренности. И вдруг, развернув какую-то измятую бумажку, замер, глядя на нее широко раскрытыми глазами. Лицо его внезапно побледнело. Внимание его привлекла подпись: уж здесь он никак не ожидал увидеть это имя.

— Жак Гаро! — пробормотал он. — Это письмо Жака Гаро Жанне Фортье! Господи! Неужели… неужели…

И срывающимся от волнения голосом вслух прочел:

Черт возьми! — воскликнул художник, закончив читать. — Это же то самое письмо, о котором говорила Жанна, и оно вовсе не погибло в огне! Именно об этом доказательстве своей невиновности она тогда и твердила без конца! И оно было совсем рядом! Несчастная женщина!.. Бесспорно, письмо является доказательством…

Ах! Теперь Жорж, узнав, что он — сын Жанны Фортье, сразу же получит возможность добиться ее полного оправдания; а Люсьен может спокойно жениться на своей возлюбленной — она вполне достойна его!

В этот момент у входной двери раздался звонок, затем кто-то постучал в дверь мастерской.

— Войдите! — сказал Этьен.

Дверь отворилась, на пороге стоял Рауль Дюшмэн.

— Ну наконец-то! — воскликнул художник, бросаясь к нему.

— Всю ночь я был занят… Зато принес хорошие новости.

— Что-то про Овида Соливо?

— Аманда сумела устроить так, что он теперь за решеткой… Я потом расскажу вам эту историю во всех подробностях. А сейчас сообщу то, что не терпит отлагательства.

— Говорите! Ну говорите же скорей! Вы что-то узнали о Поле Армане?

— Поль Арман умер.

— Как! — изумился художник. — Отец Мэри умер?

— Умер вовсе не отец Мэри, а тот человек, имя которого этот негодяй присвоил себе. Настоящий Поль Арман умер в женевской больнице двадцать пять лет назад, а инженер, владеющий теперь заводом в Курбвуа, знаменитый на весь мир миллионер все это время просто скрывался под его именем.

Этьен задрожал от волнения.

— И вы можете это доказать? — спросил он.

Дюшмэн протянул художнику свидетельство о смерти.

— Теперь все сомнения отпадают! — прошептал Этьен. — Предчувствие не обмануло меня… догадки оказались верны! А! Наконец-то ты попался, Жак Гаро!

Он позвонил в колокольчик. Явился лакей.

— Возьмите извозчика. Поезжайте в Курбвуа, на завод Поля Армана. Найдете там господина Люсьена Лабру, скажете, что я прислал вас за ним, и пусть он сразу же, бросив все дела, едет сюда. Если он станет расспрашивать, скажите, что мне нужно сообщить ему нечто чрезвычайно важное…

— Хорошо, сударь.

— Ах, дорогой Рауль, — воскликнул Этьен, пожимая тому руку. — Вы сделали доброе дело и полностью искупили свою вину. Теперь мне предстоит сделать великое дело, и вы станете свидетелем этого.

Рауль плакал от радости.

— Однако нельзя и о себе забывать; сейчас мы с вами пообедаем, ибо, когда приедет Люсьен Лабру, нам сразу же придется уйти… А за обедом вы мне расскажете все, что знаете.

Они прошли в столовую. Дюшмэн во всех подробностях рассказал о событиях прошлой ночи и своем визите во флигель на улице Клиши. Едва они встали из-за стола, как явился Люсьен Лабру.

— Как видите, дорогой художник, — сказал он, — я уже здесь и очень взволнован. Похоже, вы намерены сообщить мне нечто важное.

— Да, причем чрезвычайно важное. Мне известно, кто на самом деле убил вашего отца.

Люсьен сильно побледнел. Губы его дрогнули, но он просто онемел от волнения.

— Да, теперь я все знаю, — продолжал Этьен, — и благодаря вот этому господину, — он указал на Рауля Дюшмэна, — негодяй теперь полностью разоблачен.

Люсьен наконец пришел в себя.

— Имя убийцы? — произнес он.

— Вы узнаете его очень скоро, а сейчас мы едем к вашему другу Жоржу Дарье.

Этьен взял шляпу; все трое сели в карету и отправились на улицу Бонапарта.

Глава 15

Люси Фортье весь вечер ждала мамашу Лизон — сначала спокойно; потом, когда пробило десять вечера, а разносчица хлеба так и не появилась, девушка начала волноваться. Постепенно беспокойство переросло в страх. Пробило полночь. Разносчицы хлеба не было. Люси, вконец измученная, легла в постель, но долго не могла уснуть.

Наконец, в четыре утра, усталость взяла свое: уронив голову на подушку, Люси забылась тяжелым сном. В восемь она проснулась. Спрыгнув с кровати, тут же отправилась на лестничную площадку, чтобы постучать в дверь Жанны. Никто не открывал. Девушка, встревожившись еще больше, быстро оделась и вышла из дома.

«Сначала пойду в „Привал булочников“», — решила она, оказавшись на улице.

Дойдя до лавки с рестораном, она остановилась в изумлении: лавка была закрыта. Столпившиеся на тротуаре женщины что-то оживленно обсуждали. Люси спросила, что случилось.

— Полиция закрыла заведение, потому что булочники, представьте себе, вступились за одну разносчицу хлеба.

Люси похолодела от ужаса.

— А вы знаете, как ее зовут? — дрожа, спросила она.

— Здесь ее все звали мамаша Лизон.

— Но почему? Почему? — едва слышно прошептала Люси.

— Ах! То-то и оно! Никто толком не знает. Разное говорят. Мамашу Лизон хотели арестовать, а булочники, устроившие банкет в ее честь, бросились на помощь, и мамаша Лизон удрала.

— Господи! Господи! — в отчаянии прошептала Люси.

И бросилась прочь; потом, подумав, что, может быть, в булочной Лебре знают об этом больше, побежала туда. В лавке она застала только служанку.

— Вы не видели случайно мамашу Лизон? — спросила Люси.

— Ох, барышня! И не спрашивайте. Вчера в «Привале булочников» ее хотели арестовать. Говорят, ее полиция давно уже разыскивала.

— Разыскивала «полиция! — ошеломленно повторила Люси. — Мамашу Лизон!

— Уж такие слухи ходят. Весь квартал об этом судачит.

Люси от волнения едва держалась на ногах. Собрав все силы, она поблагодарила служанку и вышла.

— Ну вот… — прошептала она, шагая по улице, — так ничего толком и не узнала! Где же спросить?… И где ее теперь искать? Ужас какой-то, и я совсем одна! И ничем не могу помочь несчастной женщине, а ведь я так ее люблю; Люсьен меня бросил… Он непременно бы меня выручил. Он тоже любил мамашу Лизон… И обязательно что-нибудь бы придумал, чтобы ее защитить!

Вдруг Люси остановилась. Она внезапно вспомнила о том адвокате, что дружен с Люсьеном, о Жорже Дарье, к которому мамаша Лизон ходила советоваться насчет ее проблем. И меньше чем через двадцать минут девушка была уже возле дома, где жил адвокат. Несмотря на усталость и слабость, Люси быстро взбежала по лестнице на третий этаж. Открыла ей Мадлен.

— Могу я повидаться с господином Дарье, адвокатом?

— Думаю, да, барышня. Извольте войти. Господин в кабинете. Сейчас доложу ему.

Спустя несколько минут служанка проводила Люси в кабинет и удалилась. Жорж сразу же заметил, что эта милая девушка чем-то страшно взволнована.

— Извольте присесть, сударыня, — сказал он, и Люси опустилась в придвинутое им кресло.

— Ах, сударь! — воскликнула она, разрыдавшись. — Помогите мне… посоветуйте что-нибудь… спасите ее!

Жорж, несколько растерявшись при виде такого отчаяния, даже не знал, что и сказать; однако быстро взял себя в руки и спросил:

— Что случилось? Что за горе, что за несчастье привело вас в такое состояние?

— Сударь, у меня была соседка, славная и очень достойная женщина, которую я любила, как родную мать… Несколько дней назад она чуть не погибла… А вчера пошла на банкет, который устроили ее товарищи по работе в честь того, что она уцелела чудом. Вечером она должна была вернуться домой. Но так и не вернулась… Я очень встревожилась и утром пошла в лавку, где устраивали банкет. Там было закрыто; случайно я узнала, что так распорядилась полиция, потому что ту самую женщину, которую я разыскиваю, хотели арестовать, а булочники, устроившие банкет, воспротивились этому и помогли ей бежать. Больше ее никто не видел; на работу она сегодня не пришла, и я не знаю, к кому теперь обратиться, чтобы отыскать ее. У меня никого на свете нет, поэтому я пришла к вам попросить помощи и совета. Помогите мне, сударь, подскажите что-нибудь; ведь если вы не поможете, я никогда больше не увижу мамашу Лизон!

Жорж, услышав это имя, аж подскочил.

— Мамаша Лизон! — воскликнул он. — Лиз Перрен… Та самая добрая женщина, что вернула мне потерянные документы! Так, значит, речь идет о Лиз Перрен?

— Да, сударь.

— А вас зовут Люси, не так ли?

— Да, сударь.

И тут Жорж тихо охнул. Он вдруг вспомнил, как Поль Арман в его присутствии угрожал разносчице хлеба.

„Поль Арман выдал ее, — подумал он, — и несчастная попала в ловушку; должно быть, ее все-таки арестовали…“

— Что вы скажете мне? — спросила Люси, умоляюще сложив руки.

— Вот что, мне нужно задать вам еще пару вопросов. Та женщина, которую вы называете мамашей Лизон, никогда не рассказывала вам, кто она? Она так и не назвала вам свое настоящее имя?

— Она сказала мне, что ее зовут Лиз Перрен! — удивленно ответила Люси.

— У нее есть и другое имя… Так что придется вам обратиться в префектуру полиции… Лишь там есть смысл искать теперь вашу подругу…

— Что вы такое говорите! — испуганно воскликнула девушка. — Значит, мамаша Лизон и в самом деле совершила какое-то преступление?

— В этом я не уверен, но двадцать один год назад Лиз Перрен — тогда у нее было совсем другое имя — приговорили к пожизненному заключению; потом она сбежала из клермонской тюрьмы. На самом деле ее зовут Жанна Фортье.

Люси пошатнулась, горестно вскрикнув.

— Моя мама! — произнесла она, ломая руки. — Это была моя мама… моя невинно осужденная мама — сам Люсьен так говорил… моя мама, наказанная за чужие грехи! Ах! Так вот, значит, почему она так трогательно заботилась обо мне! Мама… бедная мама… моя дорогая мама! Они снова арестовали ее, снова посадили в тюрьму… и я не увижу ее больше! Но это же ужасно! Ведь можно, наверное, как-то доказать ее невиновность… спасти ее… вы же адвокат, и сердце у вас доброе: я вижу, у вас слезы на глазах. Умоляю вас, сделайте чудо! Верните мне мою мать!..

В этот момент дверь кабинета распахнулась, и вошли Этьен Кастель, Люсьен Лабру и Рауль Дюшмэн.

— Опекун! — удивленно воскликнул Жорж.

— Люсьен! — прошептала девушка, отшатнувшись в испуге.

Сын Жюля Лабру бросился к ней, обнял, прижал к груди и прошептал на ухо:

— Не все потеряно, Люси! Не надо отчаиваться!

— Она пришла ко мне потому, что Лиз Перрен исчезла… — сказал Жорж.

— Не беспокойтесь, мы отыщем ее… — произнес Этьен.

Люси направилась было к двери.

— Не уходите, прошу вас! — продолжил художник. — Вы должны быть свидетелем того, что произойдет здесь дальше…

— Того, что произойдет здесь дальше? — изумился молодой адвокат.

— Мальчик мой, — взволнованно сказал Этьен, — сегодня тебе исполняется двадцать пять лет. И сегодня мне предстоит исполнить последнюю волю замечательного человека, что опекал тебя, когда ты был ребенком, а затем доверил это мне.

Этьен достал из кармана бумажник, открыл его, вынул оттуда письмо, запечатанное черной печатью, и протянул его Жоржу, сказав:

— Прочти письмо, мальчик. Вслух прочти… а вы, Люси Фортье, слушайте.

Вскрыв конверт, молодой человек прочитал:

— О! Какой добрый человек… — прошептала Люси.

Люси закрыла лицо руками.

Жорж, Люси и Люсьен Лабру ахнули в один голос.

— Значит, я… — растерянно пробормотал Жорж, — я сын Жанны Фортье, а Люси… Люси… моя сестра!

И тут же повернулся к девушке, раскрыв объятия.

— Брат! Это мой брат! — воскликнула Люси, бросаясь ему на грудь; Жорж крепко прижал ее к себе.

Остальные трое, глядя на них, плакали, сами того не замечая, но это были слезы радости! Внезапно Жорж выпустил Люси из своих объятий.

— Мы, сестра, дети Жанны Фортье! — сказал он. — Дети женщины, приговоренной судом! Наша мать ни в чем не виновна, но тем не менее люди считают, что она убила отца Люсьена, чтобы украсть его деньги! Она пострадала ни за что, а мы даже не можем потребовать ее оправдания! Ах! Это ужасно!

— Не отчаивайтесь, друг мой! — воскликнул Люсьен, взяв его за руку. — Скоро вы станете моим братом! Мы принесли вам те самые доказательства, о которых вы Бога готовы молить, доказательства невиновности вашей матери…

— Во-первых, вот, — произнес Этьен, протягивая своему бывшему воспитаннику письмо Жака Гаро. — Читайте, мальчик…

Жорж жадно прочел письмо.

— Да… да… — вскричал он. — Это бесспорное доказательство! Ах! Мама! Мама… Наконец-то! Наконец! Но ведь это единственное доказательство считалось утраченным… Где же оно лежало все эти годы?

— В животе той картонной лошадки, с которой ты ни на миг не расставался, когда вы с матерью появились в Шеври…

И тут у адвоката возникло ощущение, будто с глаз у него спала некая пелена.

— Ах! — произнес он, схватившись за голову. — Тьма рассеялась… Теперь я припоминаю. Я играл с этой лошадкой во дворе большого завода, а потом, а потом темной ночью завод был объят пламенем. У лошадки была дырка в боку; чтобы заделать ее, я совал туда все, что попадалось под руки, и это письмо сунул туда же — я подобрал его на полу. И мать так и не нашла его! В результате ее признали виновной! Увы, теперь уже слишком поздно. Жак Гаро не сможет признаться в том, что написал эти строки… он умер.

— Жак Гаро жив… — произнес художник.

— Жив?

— Да; жив, богат и счастлив; он теперь — персона уважаемая и всем вам хорошо знакомая… он просто живет под чужим именем — Поль Арман.

— Поль Арман! — хором ужаснулись Люси и Люсьен.

— Да, Поль Арман, по приказу которого пытались убить Люси. Поль Арман, который после неудавшегося покушения на жизнь Жанны Фортье выдал ее полиции.

— О! Мерзавец! Чудовище! Но вы в этом уверены? — произнес Жорж.

— Абсолютно! Настоящий Поль Арман двадцать пять лет назад умер в женевской больнице… Вот копия акта о смерти. А известный вам миллионер, знаменитый промышленник, бывший компаньон Джеймса Мортимера — Жак Гаро!

— Жак Гаро! — повторил Жорж. — И чем это доказано?

— У тебя наверняка хранятся какие-нибудь бумаги, написанные владельцем завода в Курбвуа.

— Да… конечно… — оживился Жорж. — Вот письмо…

На столе у него лежало письмо, полученное накануне от миллионера. Этьен буквально выхватил его у адвоката из рук, взглянул на него и тут же издал торжествующий вопль.

— Тот же почерк! — произнес он. — Смотрите, тут никаких сомнений быть не может! Вот видите: Поль Арман — это Жак Гаро; и Жюля Лабру, отца нашего друга, убил именно он!

Люсьен в ужасе пробормотал:

— И, зная о том, кто я, этот человек хотел женить меня на своей дочери! Мерзавец! А я не могу даже привлечь его к суду! Срок давности истек…

— Ничего подобного! — живо возразил Этьен. — Истек, но только в отношении того, что он натворил в Альфорвилле, а за покушение на жизнь Люси и Жанны его вполне можно привлечь к ответственности!

— А как же моя мама?… — сказал вдруг Жорж. — Что с ней теперь?

— Я уже сказал: мы ее отыщем. И раскроем ей свои сердца и объятия… мы все будем любить и почитать ее.

— Что вы решили предпринять в отношении Поля Армана?

— Вы готовы во всем слушаться меня?

— Да… да… — ответили Жорж и Люсьен.

— Хорошо; тогда идемте!

Все пятеро вышли из квартиры на улице Бонапарта, художник забежал в табачную лавочку, где купил двойной лист гербовой бумаги, затем они сели в две поджидавшие их у дверей кареты.

Глава 16

Накануне, а точнее — в тот самый день, Поль Арман вернулся домой в час ночи, очень удивленный, озабоченный и обеспокоенный неаккуратностью Соливо, не явившегося на им же самим назначенную встречу. Уснуть ему удалось отнюдь не сразу.

Около девяти утра он вышел из дома, направился к своему банкиру, получил обещанные сообщнику деньги, а затем велел кучеру ехать на завод. Там не было для него ни письма, ни телеграммы. Он подождал. К одиннадцати никаких вестей от Соливо так и не поступило. Обезумев от тревоги, несчастный миллионер вернулся в Париж.

Мэри в тот день чувствовала себя еще хуже, чем обычно. Накануне у нее опять шла горлом кровь. Лихорадка вконец измучила ее. Вернувшись в особняк, отец был горько поражен этим внезапным ухудшением. Острая боль пронзила его сердце, в душу, оттеснив все другие заботы, прокралась мрачная мысль: неужели врачи ошиблись и Мэри может умереть так рано? Он почувствовал, как к глазам подступают слезы, и ему пришлось сделать над собой страшное усилие, чтобы сдержать их.

За обедом он пожаловался на мигрень, дабы как-то объяснить свое настроение и отсутствие аппетита. Мэри тоже есть не хотелось, и настроение у нее было подавленным.

— Милая моя, — спросил миллионер, — ты плохо себя чувствуешь?

— Немного, папа. Но это пройдет. Я плохо спала ночью.

— У тебя была температура?

— Наверное. Сны какие-то ужасные снились.

«И мне тоже», — подумал он.

Поль Арман опустил голову, затем подошел к дочери и обнял ее.

— Ты уходишь? — спросила она.

— Нет; я буду в кабинете.

— О! Тем лучше, папа. Ты даже представить себе не можешь, как пугала меня почему-то сегодня мысль, что придется остаться одной в особняке…

Поль Арман ничего на это не сказал и вышел из столовой. Лишь только он закрыл за собой дверь кабинета, лицо его болезненно исказилось; он рухнул в кресло и, невидящим взглядом уставившись в пространство, погрузился в самые мрачные размышления. Его мучили дурные предчувствия; он понимал, что над его дочерью уже нависла тень смерти.

Когда искренне любящие Жанну люди плотной стеной закрыли ее от полиции, она выскочила из «Привала булочников» и, почти потеряв голову, чуть ли не бегом бросилась по улице, не разбирая дороги. Оказавшись на набережной, она двинулась в направлении Пасси. На площади Инвалидов, усталая и запыхавшаяся, разносчица хлеба опустилась на скамью и боязливо огляделась. Охваченная безграничным отчаянием, мамаша Лизон утратила присутствие духа.

«Все кончено! — думала она. — Теперь они знают, что я в Париже… И быстро выяснят, в каком доме живу. Снова придется скрываться, куда-то бежать, разлучиться с дочерью. До конца дней мне придется страдать, как проклятой!»

Жанна сидела, опустив голову. Внезапно она выпрямилась.

— Но ведь этот человек сказал, что Жак Гаро жив… — прошептала она. — Жак Гаро скрывается под именем Поля Армана. Этот человек не лгал. И его, конечно же, арестовали. Он все расскажет… и назовет имя сообщника. Тогда все поймут, что меня осудили несправедливо, и я смогу остаться на свободе… и вновь увижу свою дочь… ненаглядную Люси… Да, но вдруг Жака Гаро кто-нибудь предупредит, и он сумеет ускользнуть от полиции, сбежать? Вдруг этот подлый человек, что пытался меня убить несколько дней назад, отречется от своих слов, где я тогда найду доказательства? Толку-то, если я закричу: «Это — Жак Гаро!» Он ответит: «Я — Поль Арман!» И ведь поверят не мне — женщине, сбежавшей из тюрьмы! Поверят ему, он — миллионер, всеми уважаемый человек…

Жанна заплакала.

Два жандарма, стоявшие неподалеку, уже некоторое время наблюдали за ней; заметив это, она вздрогнула, поднялась со скамьи и пошла прочь, изо всех сил стараясь идти так, чтобы это ни в коем случае не смахивало на бегство.

Вскоре Жанна оказалась возле моста Инвалидов. Пройдя по нему, она двинулась по Елисейским полям и, миновав Триумфальную арку, машинально направилась в Булонский лес. Темнело. Оказавшись среди деревьев, Жанна опустилась на траву и дала наконец волю слезам. Нынешнее бегство напомнило ей о том, как двадцать с лишним лет назад она в ночи бежала прочь от объятого пламенем альфорвилльского завода, держа за руку маленького Жоржа.

Внезапно у нее закружилась голова, и Жанна потеряла сознание.

Очнулась она на рассвете, поднялась с земли и пошла куда глаза глядят. В конце концов она оказалась на набережной Сены и машинально двинулась в направлении Парижа. Силы покидали ее; она начала ощущать голод. В кармане лежали те двести франков, которые вручила ей хозяйка «Привала булочников», и около десяти франков мелочью. Жанна зашла в винную лавку, взяла себе немного холодного мяса с хлебом, съела все это очень медленно и долго сидела, в задумчивости глядя на темные воды реки. Ей пришла в голову мысль о смерти — ведь только смерть может положить конец ее долгим страданиям, все новым и новым мукам.

— Уж лучше умереть, — прошептала она вдруг. — Разве есть у меня сейчас какой-то другой выход? Но тогда я никогда больше не увижу дочь! И как я могла забыть, что так и не отыскала сына? Разве можно уснуть вечным сном, когда Жак Гаро по-прежнему гуляет на свободе безнаказанным, да еще и собирается выдать свою ненаглядную дочь за человека, отца которого убил? Нет! Нет! Это было бы трусостью с моей стороны! Этому не бывать!

Жанна решительно поднялась: от былого отчаяния Не осталось и следа.

Выйдя из лавки, она зашагала в направлении Парижа. Жанна решилась на исключительный поступок. Узнав, как пройти к дому Поля Армана, час спустя она уже звонила в дверь особняка миллионера.

Глава 17

Отец Мэри все так же сидел в кресле в своем кабинете. Мысли его беспокойно перескакивали из прошлого в настоящее, из настоящего —. в будущее, и он ничего не мог с собой поделать. Особенно его мучила мысль о будущем. Из этого ужасного состояния его вывел негромкий стук в дверь. На пороге появился лакей.

— Господин, вас спрашивает какая-то немолодая женщина… Сказала только, что ее послал господин Овид…

Поль Арман с трудом скрыл охватившее его волнение.

«Почему он вдруг прислал ко мне кого-то? — со страхом размышлял он. — Что же с ним случилось? Почему сам не пришел?»

А вслух произнес:

— Пригласите ее сюда…

Впустив посетительницу, слуга удалился, прикрыв за собой дверь. Поль Арман обернулся, чтобы взглянуть, кого же прислал Овид. И тут же глухо вскрикнул, побледнел и в ужасе шарахнулся в угол; в глазах его застыла растерянность. Перед ним стояла мамаша Лизон, которую, по словам Овида, раздавило строительной люлькой на улице Жи-ле-Кер!

Глава 18

— А! — негромко произнесла Жанна. — Ужас выдает вас с головой! И доказывает, что убить меня пытались по вашему приказу!

Бывший альфорвилльский мастер почувствовал, что вот-вот лишится рассудка. И понял, что, если сейчас же не сумеет дать ей отпор — ему конец; поэтому, шагнув вперед, он закричал:

— Несчастная! Вы посмели явиться сюда! Что вам нужно в моем доме?

— И вы еще спрашиваете! Разве, увидев меня, вы не поняли, что я наконец сорвала с вас маску, под которой вы скрывались все эти годы?

— Эта женщина просто сумасшедшая! — пробормотал Поль Арман, пожав плечами.

— Сумасшедшая! — повторила Жанна. — Да, целых девять лет я была сумасшедшей, но Господь вернул мне рассудок, чтобы я смогла исправить свою жизнь! Зачем пришла сюда?… Я пришла призвать вас к ответу за те страдания, что мне пришлось вынести за двадцать с лишним лет, Жак Гаро!

Миллионер прикинулся удивленным.

— Жак Гаро? — переспросил он. — Это вы о ком?

— О вас!

— Всему миру известно, что меня зовут Поль Арман… Вы с ума сошли, Лиз Перрен…

— Я вовсе не Лиз Перрен. Меня зовут Жанна Фортье, и вы прекрасно это знаете! Хватит ломать комедию! Вы узнали меня ещё тогда, у адвоката Жоржа Дарье! Я — Жанна Фортье, ваша жертва! Жанна Фортье, осужденная вместо вас!..

— Замолчите!

— Не замолчу! Вы с сообщником выдали меня, и теперь меня ищет полиция, гонится за мной, словно за диким зверем! Вот я и пришла сюда, к тебе, чтобы нас арестовали обоих! Как только они схватят тебя, тебе придется признаться, что все три преступления, совершенные в Альфорвилле, — твоих рук дело, и что потом ты попытался убить Люси, мою дочь, и на меня покушался тоже!

Жак Гаро собирался уже что-то сказать, но не успел: дверь внезапно отворилась, и на пороге, смертельно-бледная, с трудом держась на ногах, появилась Мэри.

— Что тут происходит, папа? Мне показалось, что кто-то кричит на тебя!

Миллионер в отчаянии бросился к дочери.

— Детка, дорогая, — сказал он, пытаясь вывести ее из кабинета, — уходи… иди к себе… эта женщина просто сумасшедшая. Она совсем не в себе… ругается… угрожает…

— Ну тогда нужно позвать людей, папа… пусть придут и выставят ее из нашего дома…

Мэри подошла к Жанне и спросила:

— Кто вы?

— Пусть вам ответит ваш отец…

— Чего вы хотите?

— Пусть этого человека арестуют вместе со мной, и пусть свершится справедливость!

— Вот видишь, она сумасшедшая! — воскликнул Поль Арман.

— Вот как! Но вы почему-то не смеете позвать людей! — продолжала Жанна. — Один из нас двоих боится, и это вовсе не я!

— Позвоните же, папа! Позвоните! — воскликнула Мэри.

Миллионер молча застыл на месте. Мэри ошеломленно посмотрела на него.

— Почему вы не звоните?

Клермонская беглянка зловеще рассмеялась.

— Я же сказала — он боится.

— Ну что ж! Тогда я сама позвоню!

И дочь Поля Армана поспешила — насколько позволяло здоровье — к камину.

— Мэри… Мэри… — запинаясь, пробормотал несчастный негодяй, предостерегающе подняв руку, — нет… нет… Не надо… Не надо никого звать!

Дочь повернулась к отцу.

— Это почему?

— Я скажу, почему, — произнесла Жанна Фортье. — Он не хочет, чтобы люди узнали, что Поль Арман — это Жак Гаро: вор, поджигатель и убийца!

— Замолчи, несчастная! Замолчи! — пошатываясь, пробормотал миллионер.

Но Жанна продолжала:

— Он знает, что пришел час расплаты, свет прольется наконец на то, что двадцать один год было тайной, и правосудие свершится, поэтому он дрожит от страха…

— О! Замолчите! Сжальтесь над моей дочерью!

— А вы надо мной сжалились? Сжалились над моими детьми? Разве они благодаря вам не считают теперь, что их мать — недостойное существо, опозорившее их имя? Вы долго обманывали свою дочь, и я хочу, чтобы она поняла теперь, что вы за человек. Пусть она узнает о том, что вы подослали своего сообщника с ножом, пытаясь убить мою дочь, а когда у него ничего не вышло, решили подстроить все так, чтобы она умерла от отчаяния…

— А! Замолчи! Замолчи! — вскричал Поль Арман, кидаясь к Жанне. — Замолчи, иначе…

Но Мэри бросилась между ними.

— Я не хочу, чтобы эта женщина замолчала! — сказала она. — Насилием ничего не докажешь! Если она лжет, вы сумеете ей ответить.

Взгляд дочери укротил миллионера, однако в голове у него по-прежнему царил полный хаос; Поль Арман рухнул в кресло.

Клермонская беглянка вновь заговорила:

— Двадцать один год назад этот человек совершил кражу, поджог и убийство; но это не все, он совершил тогда еще одно преступление, может быть, даже более подлое: разыграв комедию своей героической гибели, он подстроил все так, что вместо него осудили меня, а затем, не отмывшись даже как следует от крови своей жертвы, воспользовался деньгами покойного, взял себе чужое имя и женился на вашей матери!

— Замолчи! Замолчи же наконец! — пробормотал миллионер.

— Продолжайте! Говорите! — настаивала Мэри.

— В Америке он сколотил огромное состояние, спокойно вернулся во Францию, а я тем временем медленно умирала в тюрьме. Прежде чем уйти из этой жизни, мне хотелось повидаться с детьми. Мало мне было горя, так я еще и детей потеряла! Я сбежала из тюрьмы и принялась их искать. А этот подлый человек тоже, оказывается, искал их; по воле случая он встретил сына убитого им человека, Люсьена Лабру, и решил выдать вас за него замуж.

Девушка глухо застонала и посмотрела на отца: тот отвернулся.

— Люсьен Лабру любил мою дочь, ваш отец задумал вырвать у него из сердца эту любовь; у него хватило подлости сказать Люсьену: «Ваша возлюбленная — дочь той мерзавки, что убила вашего отца!»

— Это ужасно! — пролепетала Мэри, закрывая лицо руками.

— Ужасно, не так ли? Вот что натворил этот человек! Вот почему он так боится меня; именно поэтому он не позволил вам позвать людей! Ну же, Жак Гаро, встань и скажи своей дочери, что я нисколько не солгала: ты действительно альфорвилльский вор, поджигатель и убийца!

Несчастный мерзавец и в самом деле встал, но лишь для того, чтобы в приступе дикой ярости броситься на Жанну и схватить ее за горло. Разносчица хлеба вскрикнула от ужаса. Мэри, испугавшись, убежала. Жанна отбивалась, пытаясь позвать на помощь.

— Ты в моем доме! — дыша, как дикий зверь, произнес миллионер. — Никто не слышал твоих воплей! И никто не услышит! Меня зовут Поль Арман, а не Жак Гаро! И никто не сможет доказать иного. Ты напала на меня, угрожала, а я защищался! Сейчас ты умрешь!

Пальцы его, словно тиски, все сильнее сжимались на горле несчастной женщины. Он толкал ее к двери кладовки. Под тяжестью ее тела неплотно прикрытая дверь отворилась. Жак разжал пальцы, и разносчица хлеба безжизненно рухнула на пол в темной комнатушке. В тот самый момент, когда злодей прикрывал дверь, сзади него послышался какой-то шум. Тяжело дыша, он в смятении обернулся — в дверях стояли Этьен Кастель и Рауль Дюшмэн; они только что вошли.

— Наверное, мы совсем некстати, дорогой господин Арман, — сказал художник. — Простите, что застал вас врасплох. Я попросил слугу не предупреждать вас о нашем приходе… Но что это с вами, господин Арман? Вы так бледны… И руки дрожат… Вы не заболели?

— Да… мне вдруг стало плохо, — ответил Жак Гаро, силясь прийти в себя и судорожно размышляя о том, что означает внезапный визит Этьена Кастеля и что за юношу он с собой привел. — Ничего страшного, мне уже лучше. Но чему же я обязан счастьем видеть вас в компании господина?…

Жак Гаро сделал паузу.

— Господина Рауля Дюшмэна; имею честь представить его вам, — сказал художник. — Чуть погодя я вам все объясню. Сначала вам следует прийти в чувство. Нам предстоит деловой разговор… После того как мы с вами вчера расстались, вышло так, что на мою долю выпала весьма тяжкая обязанность, и я хочу просить вас оказать любезность и помочь мне ее выполнить…

Эти слова несколько успокоили лже-Армана. Этьену Кастелю и вправду могла понадобиться его помощь. Он придвинул гостям кресла.

— Садитесь, господа, прошу вас… И простите меня за столь странный прием, дорогой маэстро. Я действительно с самого утра неважно себя чувствовал, но теперь мне гораздо лучше. Так что, пожалуйста, не стесняйтесь, изложите цель вашего визита.

Миллионер украдкой глянул на дверь в кладовку, где лежала Жанна.

— Сейчас объясню… — произнес Этьен. — Скажите, вы два года подряд учились в Школе искусств и ремесел в Шалоне, не так ли?

— Да, верно.

— И учились, похоже, просто блестяще, закончив школу с великолепными результатами… Затем много путешествовали…

— Да, довольно много. Я побывал в Германии, Голландии, Бельгии, Италии.

— А в Швейцарии?

— И в Швейцарии тоже, — ответил Жак Гаро, с подозрением и беспокойством глянув в лицо собеседника.

— И долго вы жили в Швейцарии? — продолжал расспрашивать художник.

— Чуть больше года, по-моему. Точно уже не помню.

— Может быть, вы сможете рассказать что-нибудь об одном человеке, ныне покойном. В Швейцарии, на том заводе, где вы работали, не были ли вы случайно знакомы с неким весьма искусным механиком по имени Жак Гаро?

Говоря это, Этьен Кастель посмотрел миллионеру прямо в глаза. Тот не отвел взгляд. И ни один мускул у него на лице даже не дрогнул.

— Жак Гаро… — произнес отец Мэри совершенно спокойно. — Вроде бы мне знакомо это имя. Но не могу вспомнить, где я его слышал. Ах, да!.. Точно. Это ведь тот самый старший мастер, что работал на заводе Жюля Лабру в Альфорвилле и погиб из-за своей преданности хозяину, когда того убили, а завод подожгли? Вы же сами мне эту историю рассказывали…

— И в самом деле. Но вы были с ним знакомы?

— Никогда.

— Вы уверены в этом?

— Абсолютно.

Поль Арман словно на горячих углях сидел. Что означает допрос? С чего вдруг художник, словно следователь, расспрашивает его о Жаке Гаро?

— А после того как вы уехали из Франции, в Нью-Йорке вам не приходилось слышать о нем? — продолжал Этьен.

Поведение художника казалось лже-Арману все более подозрительным.

— Как я мог что-то слышать о Жаке Гаро в Нью-Йорке, если к тому времени он уже был мертв?

— Видите ли, есть люди, которые считают, что он жив. Они утверждают, что Жак Гаро просто ловко инсценировал свою гибель на пожаре, чтобы отвести возможные подозрения и спокойненько воспользоваться тем, что он украл у убитого им Жюля Лабру: пустить в ход сто девяносто тысяч франков и внедрить чужое изобретение.

Жак Гаро улыбнулся.

— Это всего лишь легенда, причем совершенно фантастическая! Жюля Лабру убил не он; суд признал виновной в преступлении некую особу и приговорил ее к пожизненному заключению.

— Но эта женщина утверждала, что она невиновна. И говорила, что у нее было доказательство вины старшего мастера. Письмо, написанное Жаком Гаро.

— Если бы это письмо и в самом деле существовало, она бы предъявила его суду. Все это басни!

— Уверяю вас, это правда.

— Что позволяет вам такое утверждать, милейший?

— Само письмо. Оно отыскалось…

Тут уж Жак Гаро, несмотря на все свое хладнокровие, поневоле вздрогнул.

— Похоже, вам это небезразлично… — заметил Этьен.

— Да нет, уверяю вас; просто история получается весьма занимательная. То, что вы сейчас сказали, так необычно! Письмо, найденное вдруг двадцать с лишним лет спустя, — согласитесь, что это интересно! И где же оно было? В каком-нибудь старом шкафу?

— В животе картонной лошадки…

Лже-Арман страшно побледнел и закусил губу. Он явно испугался. Этьен Кастель продолжал:

— Картонная лошадка принадлежала сыну Жанны Фортье, маленькому Жоржу, а подарил ее ему сам Жак Гаро.

— Ну прямо как в романе!.. Звучит настолько неправдоподобно, что позвольте усомниться.

— Вот письмо… — произнес Этьен, доставая его из кармана. — Хотите, прочитаю?

Жак Гаро вдруг вскочил.

— Но мне-то какое до всего этого дело, господин Кастель? — хрипло спросил он.

— Сейчас узнаете, — ответил художник, положив на стол лист гербовой бумаги.

Миллионер уставился на него с изумлением — отнюдь уже не наигранным.

— Что это? — спросил он.

— Сами видите: гербовая бумага.

— Вижу, конечно, но что-то ничего не понимаю.

— Скоро поймете. Прежде всего нам следует решить денежный вопрос.

— Денежный вопрос?

— Да. Если вложить в предприятие сто девяносто тысяч франков и не получать с них прибыли в течение двадцати одного года, то какая сумма набежит?

Лже-Арман молчал.

— Капитал утроится, и даже более того… — заметил Рауль Дюшмэн.

— Цифру лучше округлить, чтобы не мучиться с подсчетами. Сударь, — продолжил Этьен, обращаясь к Полю Арману, — я пришел попросить вас передать мне в пользу Люсьена Лабру сумму в пятьсот тысяч франков, являющую собой вложенный в ваше предприятие капитал, прибыль от него и прибыль от прибыли, ибо сто девяносто тысяч франков, о которых идет речь, были украдены вами у его отца в 1861 году.

— Меня зовут Поль Арман, — вскричал несчастный злодей, обезумев от ужаса. — Вы изволите оскорблять меня!

— Вас зовут Жак Гаро, и вы подлец, — сказал художник.

— Чудовищная ложь, гнусная клевета!

— Вот свидетельство о смерти Поля Армана. Выпускник Школы искусств и ремесел в Шалоне скончался в женевской больнице. Полноте, Жак Гаро, пришло время платить по счетам. Правосудие с вами расквитается потом. А сейчас вы выложите мне пятьсот тысяч франков.

— Я оказался совсем безоружен! — запинаясь, проговорил разъяренный миллионер. — Ну что ж, значит, все кончено… и вместе со мной погибнет моя ни в чем не повинная дочь.

— Все зависит от вас, — заметил художник, — сначала расплатитесь… а потом посмотрим.

Жак Гаро, в душе которого мелькнул проблеск надежды, произнес:

— Но у меня нет здесь такой суммы…

— Увольте, сударь… Сегодня утром вы получили у своего банкира как раз пятьсот тысяч франков; эту сумму вы намерены были выплатить своему сообщнику, Овиду Соливо; вчера он был арестован. Уж поверьте… и сделайте это добровольно.

Лже-Арман открыл ящик стола и достал пять пачек.

— Здесь пятьсот тысяч франков… — сказал он.

— Хорошо, — произнес Этьен, раскладывая деньги по карманам. — А теперь возьмите ручку и напишите то, что я вам продиктую.

Бывший альфорвилльский мастер покорно приготовился писать.

Художник продиктовал:

— Я, Жак Гаро, в присутствии господина Этьена Кастеля и господина Рауля Дюшмэна признаюсь…

Жак Гаро замер, на лбу у него выступил пот.

— Вы хотите, чтобы я сознался во всем письменно… — произнес он, — но, имея на руках такое признание, вы сможете погубить мою дочь… Я не буду ничего писать.

Внезапно в кабинете появилась Мэри. Медленно, словно сомнамбула, она подошла к столу.

— Вы будете писать, папа, — молвила она; голос ее звучал так, будто доносился уже из могилы.

Жак Гаро рухнул перед дочерью на колени и, протягивая к ней руки, с трудом проговорил:

— Девочка моя… детка моя дорогая… Они хотят опозорить нас обоих.

Однако сопротивляться у него уже не было сил. И он сделал то, что велела дочь, — она словно окаменела, опершись рукой о стол. Художник принялся диктовать:

— …признаюсь в следующем:

В том, что прилагаемое к этому документу письмо я написал Жанне Фортье в сентябре 1861 года и подписано оно мною лично.

В том, что в тот же день я украл у господина Жюля Лабру, владельца завода в Альфорвилле, деньги в сумме свыше ста девяноста тысяч франков.

Жак снова замер.

— Нет… нет… — пробормотал он, протестующе выпрямляясь.

— Пишите, папа, — повторила Мэри, — иначе я сама напишу это за вас.

Несчастный, опустив голову, дописал продиктованное. Этьен Кастель продолжал:

— В том, что украл у своего хозяина, Жюля Лабру, не только деньги, но и чертежи его последнего изобретения; поджег завод и убил его самого.

В том, что покушение на жизнь Люси Фортье было совершено моим сообщником, Овидом Соливо, равно как и попытка убийства Жанны Фортье, которую я узнал в разносчице хлеба Лиз Перрен; за оба преступления я заплатил деньгами.

Жак Гаро дрожащей рукой выводил эти строки. Внезапно в кабинете распахнулась одна из дверей; из кладовой, где, как полагал Жак Гаро, лежал хладный труп, смертельно-бледная, с багровыми, словно потеки крови, пятнами на шее вышла Жанна Фортье и заявила:

— Пусть этот человек сознается еще и в том, что только что пытался задушить меня собственными руками!

Этьен с Раулем, увидев Жанну, вскрикнули от удивления, Мэри — от ужаса. А Жак словно окаменел. Пот крупными каплями выступил у него по всему лицу, мокрые пряди волос прилипли ко лбу. Мэри взяла его руку и вновь положила на лист бумаги.

— Пишите, папа, — приказала она.

Жак Гаро приписал еще две строчки.

— А теперь поставьте свою подпись.

Несчастный злодей подписал, Мэри взяла признание и, протянув его Жанне Фортье, сказала:

— Теперь вы будете полностью оправданы, сударыня.

Затем, повернувшись к отцу, добавила:

— Да простит вас Господь! И какое счастье, что я скоро умру!

И она вышла — так же медленно, как и появилась. Все молчали. Тишину нарушало лишь тяжелое дыхание миллионера — он сидел за столом, обхватив руками голову. Вдруг в расположенной рядом большой гостиной послышался топот — какие-то люди решительно шли по направлению к кабинету; двери распахнулись, и взорам присутствующих предстали Люси, Жорж Дарье и Люсьен Лабру, а за ними — следователь, начальник полиции и Овид Соливо в сопровождении жандармов.

— Мама… мама… — воскликнула Люси, бросаясь к Жанне.

Та, изо всех сил сжимая ее в своих объятиях, с трудом проговорила:

— Доченька!

Начальник полиции, положив руку на плечо бывшего альфорвилльского мастера, произнес:

— Именем закона, вы арестованы, Жак Гаро.

— Ну что, приятель, — насмешливо поинтересовался Овид Соливо, — невесело, да? Но что поделаешь! Тебе и так слишком долго везло… за все надо платить… кончилось твое везение…

— Жанна Фортье, — сказал следователь, — генеральный прокурор уполномочил меня оставить вас на свободе до решения суда… который на сей раз уж вряд ли вас этой свободы лишит. Бумагу, полученную вами от дочери этого человека, отдайте мне. А от вас, господин Кастель, я надеюсь получить свидетельство о смерти Поля Армана и письмо, написанное Жанне Фортье Жаком Гаро в 1861 году.

— Вот эти документы, сударь.

— Вам не придется долго ждать официального оправдания, сударыня… — добавил представитель закона, обращаясь к разносчице хлеба.

— О! Спасибо, спасибо! Мне столько пришлось выстрадать!

— А вот и адвокат, который будет отстаивать на суде ваши интересы, — заявил Этьен Кастель, подводя к несчастной Жоржа, — и сделает он это не только талантливо, но, клянусь вам, от всей души.

Жанна радостно посмотрела на Жоржа. И собралась было протянуть ему руку.

— Ну что же ты, братец, стоишь, как неживой! — воскликнула Люси. — Нас ведь у нее теперь двое.

— Братец? Двое? — растерянно проговорила Жанна. — О! Сынок… Мой сынок…

Жорж бросился к ней, и она сжала его в своих объятиях. Но вынести столько счастья сразу оказалось не под силу несчастной женщине, привыкшей лишь к страданиям да бедам. Она внезапно лишилась чувств и едва не рухнула на пол, но дети успели подхватить ее. Когда же она пришла в сознание, то увидела, что и Люсьен Лабру стоит возле нее на коленях и повторяет: «Мама, мама!»

Полчаса спустя после того, как жандармы увели Жака Гаро и его замечательного сообщника, Мэри обнаружили в спальне, на постели; она была мертва. Ее холодная рука прижимала к губам окровавленный носовой платок; видимо, с ней случился страшный приступ. Прежде чем лечь в постель и умереть, девушка написала на листке бумаги:

Через три месяца после этого ужасного дня Жака Гаро и Овида Соливо приговорили к пожизненным каторжным работам. Однако в отношении Жака приговор так и не был приведен в исполнение. Лишь одно человеческое чувство жило в душе несчастного злодея, но это чувство — отцовская любовь — обрело силу просто невероятную: он не смог пережить смерть дочери. И, применив всю свою хитрость, сумел повеситься в камере.

Официального указа об оправдании Жанны Фортье пришлось ждать около года. На следующий же день после его выхода Люсьен Лабру женился на Люси, и они вместе с ее матерью поселились в Альфорвилле, где к этому времени был уже восстановлен завод, некогда построенный Жюлем Лабру. Кассиром на предприятии был принят Рауль Дюшмэн; уроки прошлого пошли ему на пользу: теперь честнее работника и не сыщешь.

Вряд ли стоит говорить о том, что молодожены просто обожали друг друга и были так счастливы, как только возможно на нашей грешной земле. А бывшая разносчица хлеба, Жанна Фортье — она теперь богата, потому что богаты ее дети — тоже счастлива: потому что счастливы они.

«Мне много пришлось выстрадать, — частенько думает она. — Но сейчас у меня не жизнь, а просто рай. Ах! Господь наш милостив!»

Жорж Фортье становится уже весьма знаменитым адвокатом. И наверняка в один прекрасный день будет избран в члены правительства. Может быть, даже министром станет. А почему бы нет?

Госпожа Аманда нашла наконец болвана, согласного купить ей заведение госпожи Огюстин; вдобавок он готов жениться на ней. Этот идиот — вдовец; своей первой жене он просто-напросто исковеркал жизнь.

Есть все-таки справедливость на небесах!