Лучшие страхи года

Стив Лаффи ПАРТИЯ КЛЕЯ

Из городской газеты Сакраменто, 27 ноября 1846 г.

Тревожные новости доставил в редакцию городской газеты наш корреспондент из Форта Саттера, куда еще в начале месяца должна была прибыть партия переселенцев, выбравших для путешествия в Калифорнию неосвоенный и опасный маршрут. Ноябрь уже на исходе, но от участников партии нет никаких вестей, и есть опасение, что их задержала в горах зимняя непогода. Жители горных районов и возчики — все, как один, утверждают, что путь, по которому двигались несчастные пилигримы, необычен и крайне рискован, а вся ответственность за выбор этого маршрута лежит на мистере Джефферсоне Клее из Нью-Гэмпшира, не знакомом с нашей местностью и не проявившем себя опытным исследователем или первопроходцем. Ходят слухи, что, как только закончатся снегопады, будет собран спасательный отряд.

Из дневника Джона Бьюэлла, 1846 г.

11 мая. Индепенденс, штат Миссури. День отправления. Ну, наконец-то! Ровно в девять утра мы тронулись в путь в окружении друзейкалифорнийцев — ведь именно так мы очень скоро станем себя называть. Шум на Главной улице стоял невообразимый: мычали волы, ржали лошади, а горожане, собравшиеся нас проводить, желали счастливой дороги. Печально было видеть в толпе милые лица друзей и родственников, которых мы покидаем навсегда, но надежда добраться до благословенной земли на западном побережье зовет нас в путь и подкрепляет нашу решимость. Мы несем с собой факел прогресса, как написал наш наставник мистер Клей, и он по праву занимает место во главе обоза. Всего нас сорок восемь человек: семь супружеских пар с детьми и дюжина холостяков, и мы едем в фургонах, запряженных волами. Ничто не помешает нам достигнуть цели.

Элизабет волнуется о том, как перенесет дорогу маленькая Мэри-Кэт, и о пошатнувшемся здоровье своей матушки. Но я вновь и вновь напоминаю ей, что целительный воздух Калифорнии пойдет старушке на пользу и что нет другого места на земле, где бы открывалось столько благоприятных возможностей для нас и нашей дочери. С этим она не может не согласиться, и мы отправляемся в дорогу с легким сердцем. Так что: «Троекратное ура Джеффу Клею, ребята!», как кричали возчики во время нашего отъезда, и вперед на запад! И пусть Господь не оставит нас на этом долгом пути.

26 мая. Прерия. Бескрайняя, поросшая травой равнина, тихая и совершенно пустынная. Наверное, это самая безлюдная земля из всех, созданных Господом. По ночам где-то далеко над горизонтом грохочут грозы. Под ногами раскисшая глина, плотная и скользкая, так что на подъемах приходится впрягать по двое волов в фургон. Мы продвигаемся вперед довольно медленно, но неуклонно. Жаль только, что нет никаких ориентиров, которые могли бы отметить наш путь. Я скучаю по горам, к которым привык у нас дома, в Вермонте. Матери Элизабет лучше не стало, она почти ничего не ест и такая же тихая, как эта бесконечная равнина. Зато Мэри-Кэт, слава богу, совершенно здорова.

31 мая. Биг-Блу-Ривер. Наше первое серьезное препятствие. Река разлилась от дождей, брода нет. Придется сооружать переправу. Это потребует времени.

3 июня. Продолжаем путь. Переправа была очень трудной, и нам еще повезло, что мы потеряли только двух волов, но зато теперь, возможно, нам удастся наверстать упущенное время. Миссис Штоклаза очень слаба, но молчит и ни на что не жалуется. Элизабет тоже необычайно молчалива, и, хотя для меня у нее всегда находится пара нежных и ободряющих слов, я знаю, что все ее мысли заняты больной матерью. Возможно, в Форте Ларами мы сможем найти доктора.

16 июня. С трудом продвигаемся к верховьям реки Платт; из-за распутицы приходится впрягать волов по двое даже на самых незначительных подъемах. Вчера вечером я нашел Элизабет за фургоном: уложив спать Мэри-Кэт, она спряталась там от меня, чтобы выплакаться. Элизабет боится, что смертный час ее матушки уже близок. Надеюсь, Господь убережет нас от этого. Ночами Элизабет присматривает за ней, подходит, когда та просыпается, и разговаривает с ней на родном языке. Эти беседы успокаивают старушку — наверное, это все, что мы можем для нее сделать.

18 июня. С тяжелым сердцем пишу о печальном событии. Вчера на закате мама Элизабет скончалась. Всех очень расстроила эта прискорбная новость. Мы вырыли могилу на невысоком холме, откуда открывается чудесный вид на долину и далекие горы. Не придется ей встать рядом с нами на тех крутых склонах и смотреть, подобно Моисею, на Землю обетованную! Господь дает, Господь и отбирает. Один из возчиков сделал простую деревянную табличку и выжег на ней раскаленным прутом: «Юлия Штоклаза. Родилась в 1774 году в Валахии, умерла в 1846 году в Миссури на пути в Калифорнию. Покойся с миром». Странно видеть в столь пустынном месте эту скромную табличку на вершине пирамиды из камней. Какое это грустное зрелище для всех, кто скорбит по усопшей! Но возможно, странникам, которые будут проезжать здесь после нас, она напомнит о доме, Боге и добродетели; и не станет ли она первым, пусть и печальным, признаком цивилизации в этой бескрайней американской глуши? Это трудно представить, когда по ночам воют волки, и Элизабет в очередной раз просыпается — осунувшаяся, с заплаканными глазами. Но может, когда-нибудь цивилизация придет и сюда.

30 июня. Форт Ларами у подножия гор. Запасаемся продовольствием и восстанавливаем силы после тяжелого перехода через равнину, принесшего нам столько горестей и печалей.

4 июля. Вечером был праздник, фейерверки и танцы под музыку, но все испортила ссора между нашим предводителем Джефферсоном Клеем и несколькими местными горцами. Здесь, в форте, полно этих неотесанных грубиянов, пьяных в стельку — именно так, напиваясь, они отмечают независимость нашей республики. Эти «милые» парни втянули мистера Клея в разговор, и он показал им карты из своей брошюры «Калифорния, прекрасный сад Запада». Именно это и послужило поводом для разногласий. Горцы не согласились с тем, что проложенный им курс — смелый и оригинальный маршрут через пустыню Большого Соленого озера и лежащие за ней горы — станет в будущем основным маршрутом для движущихся на запад переселенцев. Дело дошло уже до словесных оскорблений, но в конце концов мистер Клей позволил себя увести. Я был среди людей, которые его уводили, и хорошо запомнил его мужественное, благородное лицо, искаженное гневом, когда он выкрикивал во всю мощь своих легких: «Это самый короткий путь, я же вам говорю! Это самый короткий путь!»

5 июля. Снова в дороге. Мы были счастливы, когда достигли Форта Ларами, но вряд ли станем по нему скучать.

12 июля. Еще один черный день. Ночью от удара умерла миссис Хайдрик. Ее муж, молчаливый немец из Пенсильвании, похоронил ее сам до рассвета.

20 июля. Продвигаемся медленно. Грозы нас просто преследуют, и мы уже привыкли к постоянным ночным серенадам из раскатов грома и воя волков и койотов. Даже Мэри-Кэт спит всю ночь, не шелохнувшись. По ночам в разгар грозы волы разбегаются, обезумев от ужаса. Собирать их по утрам очень тяжело. Вокруг сплошная полынь и немыслимое одиночество равнины. Мы движемся к желанной цели, прокладывая новый маршрут в Калифорнию, но уж очень дорого обходится нам этот путь.

25 июля. Похоже, мы достигли континентального водораздела. Отсюда начинается Орегон. Тысяча миль позади, и еще тысячу нужно пройти, — говорит мистер Клей. Приятно знать, что самую трудную часть мы уже преодолели. Я сказал это Элизабет, которая, как я знаю, все еще оплакивает свою любимую матушку, и она согласилась со мной.

27 июля. Прошлой ночью у меня состоялся необычный разговор с Элизабет. Она спросила, есть ли хоть что-нибудь, что я не согласился бы сделать для защиты нашей семьи. Конечно, я заверил ее, что готов на все, что ее жизнь и жизнь нашей обожаемой дочурки всегда будут для меня важнее всего остального и, какие бы действия от меня ни потребовались, я не стану колебаться ни мгновения. Элизабет сказала, что знает это, и слегка приободрилась или, по крайней мере, попыталась приободриться. Что все это может значить? Конечно, она тоскует по матери и боится того, что нас ждет впереди. Я должен ее обнадежить.

28 июля. Малая Песчаная река. Вот мы и достигли развилки, где обозы переселенцев продолжают свой путь по наезженному орегонскому тракту, ведущему на север, ну а мы свернем на юг — двинемся по более короткому маршруту, предложенному мистером Клеем. Все охвачены воодушевлением. Даже Элизабет чуть отвлеклась от своих печальных размышлений.

31 июля. Форт Бриджер. Запасаемся провизией и отдыхаем. Сегодня утром Элизабет и Мэри-Кэт отправились на прогулку и вызвали настоящий фурор среди холостых обитателей форта. Смешно было видеть, как эти суровые и много повидавшие мужчины становятся робкими и застенчивыми, словно мальчишки, впервые пригласившие девушку на танец. Вот такое впечатление производят на людей моя обожаемая учительница и наш прелестный ангелочек!

2 августа. Снова стычка в форте. Утром в наш фургон заглянул Кэджи Боуден и рассказал, что мистер Клей опять поспорил прошлой ночью с местными. Боуден говорит, что им с мистером Доэрром и мистером Шостейном пришлось вывести оттуда мистера Клея, и он был так же пьян, как эти горцы. Лучше бы нам здесь надолго не задерживаться.

3 августа. Снова в пути, идем коротким маршрутом. Так мы срежем триста пятьдесят миль и сможем добраться до Форта Саттера недель через шесть или семь.

9 августа. Проходим в день десять или пятнадцать миль, хотя рассчитывали на двадцать. Это не так уж плохо, но нам не следует отставать от расписания. Дальше будет еще тяжелее.

17 августа. Сплошные каньоны. Продвигаемся с огромным трудом. Целые дни уходят на то, чтобы выбираться из тупиков и искать новые проходы. Мы отстаем все сильнее, а время не ждет. Кэджи Боуден предложил нам вернуться в Форт Бриджер и пойти по северному пути (и об этом не только он говорит), но мистер Клей осыпал его оскорблениями. В любом случае сейчас уже слишком поздно возвращаться.

23 августа. Шесть дней пропали зря. Только сегодняшним утром, после того как мистер Доэрр вскарабкался на высокую скалу и указал нам верный путь, мы смогли выбраться из самого страшного лабиринта каньонов. Очень много времени потеряно впустую. Мистер Клей почти никого к себе не подпускает. Боудена он даже слушать не станет. Очень жаль.

27 августа. Непролазные дебри вдоль хребта Уосатч. Проходим две или три мили в день. Каньоны заросли тополем и осиной; чтобы расчистить дорогу, требуются неимоверные усилия. Я устал до предела. Элизабет говорит, чтобы я не перенапрягал свои силы, но выбора нет. Я привел жену и маленькую дочь в это проклятое место и, прежде всего, должен заботиться об их благополучии. Нельзя допустить, чтобы мы застряли в этой глуши до наступления холодов.

29 августа. Кое-кто из семейных предложил бросить самые тяжелые фургоны, потому что мы не сможем провезти их по горам. Сегодня созвали собрание, но мистер Клей отверг это предложение; он заверил нас, что самый тяжелый горный участок мы уже преодолели, и страстно говорил о том, как быстро и легко мы сможем ехать, как только каньоны останутся позади. Кэджи Боуден начал задавать вопросы, а мистер Клей разозлился и предложил исключить фургон Боудена из состава партии. Но тут уж ему пришлось уступить, потому что подавляющее большинство переселенцев проголосовали против. Он вернулся в свой фургон очень обиженным, но и все мы чувствуем себя не лучше. Нас мучают мрачные опасения.

30 августа. Сегодня утром мы недосчитались семерых холостяков, они исчезли вместе с лошадьми. Мы пали духом. Вокруг лишь хмурые, встревоженные лица. Весь день пришлось работать за двоих. Элизабет убеждает меня отдохнуть и ничего уже сегодня не писать. Когда-нибудь, с Божьего соизволения, мы прочитаем эти строки в благословенной Калифорнии и подивимся, какие трудности смогли преодолеть.

1 сентября. Наконец-то выбрались из каньонов! Едем по невысоким холмам над соляной равниной. Осталось шестьсот миль. Вот теперь мы можем наверстать упущенное время и пополнить запасы воды из многочисленных источников. Чарли и Джозеф, индейские проводники, которых мы наняли в Форте Бриджер, ходят от фургона к фургону и советуют брать с собой столько воды, сколько сможем увезти, и расходовать ее экономно — впереди источников не будет, говорят они, на много дней пути. Когда об этом узнал мистер Клей, он велел доставить индейцев к нему и обозвал их трусливыми и не знающими Бога дикарями. Хайдрик хотел привязать их к колесу фургона и высечь плетьми, но его с большим трудом отговорили. Господи, помилуй нас всех!

2 сентября. Индеец Чарли, отправленный вперед на разведку, нашел записку в ветвях колючего кустарника у края тропы. Он принес ее мне, и мы с Боуденом, хоть и с трудом, сумели ее прочесть. Похоже, ее оставил кто-то из парней, сбежавших на прошлой неделе; в ней сказано, что дорога впереди очень тяжелая и что, пока не поздно, нам надо разворачивать фургоны и возвращаться в Форт Бриджер. Я-то думал не показывать эту записку Джефферсону Клею, пока не поговорю с остальными, но Боуден не захотел медлить. В очередной раз они с Клеем вцепились друг другу в глотки, и лишь совместными усилиями мы сумели их растащить. Похоже, наше путешествие проходит под несчастливой звездой. Впереди пустыня. Вверяем мы наши души в руки Господа, который сорок лет водил по пустыне избранный народ свой, прежде чем впустить его в Землю обетованную.

3 сентября. Медленно продвигаемся по соляной пустыне. Колеса фургонов ломают твердую корку соли, и из бездонного озера грязи к поверхности поднимаются пузыри. Колеса увязают в соленой жиже. Мы снова отстаем от расписания, а зима приближается.

4 сентября. Бескрайняя пустыня — ни твердой земли под ногами, ни пресной воды. Поистине дьявольское место.

5 сентября. Ночью случилась беда. Обезумев от жажды, волы разбежались; вернуть удалось только часть из них — тех, которые заплутали на соляной равнине. Четыре фургона пришлось бросить, и их хозяева несут свои пожитки на себе. Все, что можно было, погрузили в другие фургоны, и теперь они проваливаются в грязь по самые оси. Неужто Господь нас оставил?

7 сентября. Продвигаемся все так же адски медленно, и пустыне конца-края не видать. По ночам очень холодно — чтобы согреться, мы спим в обнимку с собаками, как дикари. Малышка Мэри-Кэт плачет от отвращения, когда горькая соль попадает ей в ротик. Тщетно она пытается ее выплюнуть. Если бы и я мог выплюнуть изо рта горький вкус поражения. Я завел их в эту чертову… (конец фразы смазан).

9 сентября. Наконец-то выбрались из соляной пустыни. Половины волов нет, многие фургоны брошены, и не осталось никакой возможности вернуться в Форт Бриджер. Повернуть сейчас значит обречь себя на верную гибель. В любом случае запасы провизии подходят к концу — Боуден говорит, что их едва хватит на переход через горы. Он предлагает сместить Клея — раз и навсегда — и провести голосование, чтобы выбрать нового предводителя. Я советую ему подождать, пока мы не восстановим силы. Сейчас ни у кого из нас не хватит духу выступить против Клея.

13 сентября. Впереди предгорья. На вершинах уже лежит снег. Господи, к этому все и шло.

20 сентября. Мы не останавливаемся и не отдыхаем, но продвигаемся медленно, чертовски медленно. Без тех волов и фургонов, которых мы потеряли в пустыне, идти слишком тяжело, и очень много времени уходит на добывание пищи. Клей ни с кем не разговаривает. Словно генерал, он едет верхом впереди колонны, не сводя глаз с далекого горизонта, в то время как все его войско страдает и собирается взбунтоваться. Каждую ночь вокруг фургонов воют волки.

23 сентября. Все погружены в отчаяние, и скрыть это уже невозможно. Холостяки, которые остались с нами, вызвались отправиться вперед верхом на лошадях и сообщить калифорнийским властям о нашем бедственном положении. Сегодня утром они выехали. Теперь наше спасение в их руках.

2 октября. Река Гумбольдт. Чарли, индейский проводник, говорит, что мы вернулись на главный маршрут, так что проклятый «короткий путь» Клея уже позади. На берегу нет никаких следов других переселенцев. Уже слишком поздно — все они давно перевалили через горы и добрались до Калифорнии. Рядом с тропой нашли записку от парней, которые выехали вперед, но ее сразу же передали Клею. Он не собирается никому сообщать, что в ней сказано. Вот теперь я и сам понимаю, что пришла пора послушаться Боудена и призвать Клея к ответу.

3 октября. Катастрофа. Случилось то, чего я сильнее всего боялся. Прошлой ночью Кэджи Боуден вместе с несколькими мужчинами пошел к фургону Клея и потребовал показать им записку. Клей отказался и, пока Боуден пытался с ним спорить, вытащил пистолет и выстрелил тому прямо в грудь. Клея схватили, Боудену пытались помочь, но было, увы, слишком поздно. Вскоре он испустил последний вздох.

Я предложил похоронить его, а потом бросить здесь Клея и продолжить путь. Хайдрик стал возражать, он напомнил о законах фронтира и перечислил все прегрешения Клея. Он говорил с таким жаром, что большинство поддержало его. Хайдрик распорядился перевернуть фургон Клея, а самого Клея повесить на оглоблях. Страшно было видеть, как он задыхается в петле. Неужто мы ничем не лучше диких зверей? Или это пережитые нами бедствия довели нас до такой чудовищной жестокости? Вернувшись в свой фургон, я бросился на пол и дал волю обуревавшим меня чувствам; Элизабет пыталась меня успокоить, но даже ее ласковый голос не приносил мне утешения. Я погубил ее… мы все виновны в этом, мы, мужчины, бездействовали и позволили тщеславию и глупости завести нас в этот ад. А теперь мы стали еще и убийцами. Каинова печать на всех нас.

4 октября. Прошлой ночью я был в таком отчаянии, что совершенно забыл о записке, найденной на теле Клея — она была вложена в его записную книжку. В записке сказано: «Торопитесь. В предгорьях индейцы. На вершинах лежит снег. Нельзя терять ни минуты».

11 октября. Спускаемся по долине Гумбольдта. Уцелевшие волы сильно ослабели из-за переутомления и голода, и, чтобы сберечь их силы, мы стараемся как можно больше идти пешком. Никто ни с кем не разговаривает, все смотрят только себе под ноги, низко опустив головы. Да и зачем их поднимать? Прекрасно видно, что вершины гор на западе покрыты снегом.

23 октября. Ночью поднялась тревога: индейцы с воплями набросились на нас с горного склона. Мы и оглянуться не успели, как потеряли четыре фургона — девять человек были убиты в драке. Эти мерзавцы и половину волов прирезали. Возвращаясь в горы, они смеялись, это был пугающий и грубый смех. Я и сейчас все еще его слышу и, наверное, не забуду до самой могилы — навсегда запомню, как дикари насмехались над нами на этой дикой земле. Дикари, пишу я? По крайней мере, они не убивают себе подобных, как это сделали мы.

31 октября. Мы продвигаемся так медленно, что о пройденном пути не стоит и говорить. Волы умирают на ходу, и если в будущем мы собираемся водить обозы в Калифорнию, то надо будет полагаться на мулов и на собственные ноги. В горах гремят грозы, а в каньонах эхом разносится смех пайютов. Впрочем, больше они нас не беспокоят, и даже волки отстали. Мы не достойны того, чтобы нас преследовать.

4 ноября. Почти достигли гор… неужели Господь смилостивится над нами и позволит нам миновать перевал до прихода зимы? Над белоснежными вершинами клубятся темные тучи. Еще неделю, Господи, дай нам хотя бы неделю! Мы всю ночь молились, стоя на коленях, Элизабет и я: Господи, дай нам одну неделю!

8 ноября. Поднимаемся к перевалу. Совсем немного осталось! Господи, неужели?

9 ноября. Ночью пошел снег, с неба начали падать огромные хлопья. Мы шли, не останавливаясь, но к утру снова повалило, а к середине дня поднялась страшная метель. Волы поскальзывались, фургонами невозможно было управлять. Мы разбили лагерь на берегу озера рядом с лесом, где когда-то давно кто-то из наших предшественников сколотил из бревен четыре или пять хижин. Сегодня мы укроемся в них и будем молиться о прекращении снегопада.

10 ноября. Снег шел всю ночь. Проход закрыт — ни человек, ни животное не сможет пробраться через такие заносы. Мы все измучены, надеяться больше не на что. Ветер воет, как бешеный, становится все холоднее, небо черно, как свинец. Мы проиграли. Зима настигла нас, и мы оказались заперты на перевале. Боже, смилуйся над нами.

Из городской газеты Сакраменто, 2 февраля 1847 г.

Наши читатели, с тревогой ожидающие новостей об оставшихся в горах переселенцах, без сомнения, помнят интервью с мистером Генри Гарроуэем, одним из участников партии, который был отправлен вперед и прибыл в Калифорнию в ноябре, едва успев перебраться через перевал до первой зимней бури. Как вы наверняка помните, мистер Гарроуэй сообщил о своем намерении собрать спасательный отряд из храбрых жителей Форта Саттера, а сам мистер Джон Август Саттер великодушно пообещал обеспечить отряд снаряжением и продовольствием. Но, увы, из форта поступило мрачное известие: после безжалостных январских снегопадов стали непроходимыми даже нижние, западные, перевалы. Нам сообщают о снежных заносах в полтора человеческих роста, и, по самым оптимистическим ожиданиям, спасатели смогут отправиться в путь не раньше марта…

Продолжение дневника Джона Бьюэлла (без дат, написано рукой его жены, Элизабет)

Мне бы и в голову не пришло взять перо моего любимого мужа и дописать до конца историю бедствий, обрушившихся на нашу семью, но если его дневник — это все, что от нас останется, то пусть он послужит свидетельством огромной человеческой храбрости и такой же безмерной порочности.

Мы вот уже почти три месяца заперты непогодой на берегу озера. Трудности начались сразу же: когда мы прибыли сюда, провизии уже было в обрез, а вскоре ее не осталось и вовсе. Я видела, как люди пытались есть полоски кожи и корешки книг, древесную кору, траву, и даже землю, ветки и листья. Сначала нас было тридцать пять человек: тридцать два взрослых и трое детей, включая Мэри-Кэт, моего маленького ангелочка. Теперь нас только трое.

Голод поглощает все. Целыми днями мы не могли думать ни о чем, кроме еды. В этом было что-то одуряющее, и люди, один за другим, погружались в бездействие, в тупое, бессмысленное оцепенение. Я видела, как это оцепенение охватывает человека, а потом, очень скоро, он умирает. Изо дня в день я старалась не допустить этого. Ведь мне нужно было оставаться сильной ради моего ангела.

На исходе ноября провизия закончилась: к тому времени уже зарезали и съели последнего вола и всех оставшихся мулов. Из людей первым умер ребенок: малышка Эмили, дочь Сары Доэрр; вскоре после нее умерла Мисси Шостейн, а на следующий день — ее отец. Наше горе было огромным, ведь мы еще не были готовы к тому, что смерть так скоро станет нашей верной спутницей. Но когда за бедой следует новая беда, а покойникам потерян счет, боль притупляется, хотя оплакивать покойников необходимо. Скорбь по умершим — самое человеческое из чувств, а мы должны оставаться людьми даже в этом аду.

С самого начала было ясно, что не все из нас доживут до конца года. Уныние охватило наш лагерь, словно пожар, и многие не смогли противостоять этому чувству. Мужчины оказались особенно ему подвержены, и мой муж Джон не стал исключением. Он обвинял во всем себя и поначалу целыми днями не вставал с постели из листьев и мха, мучаясь угрызениями совести. Я много раз пыталась с ним поговорить и убеждала его не винить себя в наших бедах, но он не успокаивался и лишь отворачивался к стене. Я очень за него боялась — боялась, что он утратит волю к жизни и тихо угаснет, как угасли многие из нас.

Но мой муж Джон Бьюэлл был сильным и отважным человеком, и вскоре он поднялся с постели, чтобы заняться делом. Ему удавалось ловить в силки мелких животных и птиц — ворон и зайцев. Он помог мне утеплить нашу хижину, а затем занялся и хижинами наших соседей. И все начало декабря, когда люди вокруг умирали и казалось, что надежды нет, он разрабатывал свой план.

Вместе с тремя мужчинами: Биллом Доэрром, Мартином Фэрроу и юным Кентом Шостейном — он решил перебраться через горы и привести помощь. Индейцы, Чарли и Джозеф, должны были сопровождать их и помочь им добраться до Калифорнии. Это был отчаянный план, очень опасный, с мизерными шансами на успех, но, когда о нем рассказали на собрании, все проголосовали «за», потому что больше надеяться было не на что. Но честно скажу — я была против; я плакала и умоляла Джона остаться с нами и не рисковать жизнью в поспешной и необдуманной авантюре. Однако он не послушал меня, похоже, он видел в этом безрассудном плане шанс на спасение не только для нашей злосчастной партии, но и для себя самого — как будто этим он мог оправдать себя в моих глазах, хотя на самом деле он всегда оставался для меня героем и моей единственной настоящей любовью.

Они выступили на второй неделе декабря, а вскоре после этого Хайдрик обратился ко всем со своим чудовищным предложением.

Мне приходится собирать в кулак все свое мужество, чтобы унять дрожь и писать дальше. Хайдрик сказал, что люди, отправившиеся за помощью, обречены, и, без сомнения, погибнут в горах, и что надеяться на них нечего. Мне хотелось его ударить — как он посмел сомневаться в моем муже и его храбрых товарищах, когда у него самого хватало духа лишь на то, чтобы дрожать в своей хижине! Но я должна писать о главном и не отвлекаться.

Хайдрик сказал, что все мы не доживем до весны, если только не воспользуемся единственной возможностью. Он сказал, что вокруг нас полно свежего мяса, но нам не хватает мозгов, чтобы это понять, и решимости, чтобы этим воспользоваться. Он сказал, что работал мясником и покажет нам, что имеет в виду. Даже через пятьдесят лет я не забуду того, что он сделал после этого. Он подошел к двери большой хижины и распахнул ее. Вокруг все было завалено снегом, и только тонкая тропинка вилась между хижинами. Рядом с тропой были могилы наших спутников, погибших от голода и холоду наверное, девять или десять. Мы не смогли выкопать ямы в земле, потому что она промерзла и стала твердой, как железо. Вместо этого мы заворачивали трупы в одеяла и хоронили в снегу, где они пролежали бы, нетронутые, до весны.

Хайдрик указал на могилу маленькой Мисси Шостейн.

— Вот ваше мясо, — произнес он своим низким гортанным голосом. — Нравится вам это или нет, но это единственная еда, которую вы сможете найти до того, как потеплеет.

Поднялся шум. Старик Шостейн ударил Хайдрика по лицу и пообещал взять пистолет и вышибить ему мозги, если он только попробует осквернить могилу его внучки Хайдрик стер кровь со щеки, облизал ладонь с таким видом, что меня затошнило, и ответил:

— Вот видите. Нужно все правильно распределить, чтобы никому не пришлось есть своих родственников.

Но мистер Шостейн сам слег в могилу еще до наступления Рождества, и еще двое были похоронены в тот же день. На следующий день снова умерли двое, а на следующий — еще три человека, и сразу после этого нашлась первая семейная пара, согласившаяся есть трупы.

Хайдрик разделывал тела и разносил куски мяса. Словно наводящий ужас чернобородый демон, ходил он от хижины к хижине, каждый раз не забывая постучать и в нашу дверь, и каждый раз я отказывалась ему открывать. Иногда этот упырь, усмехаясь, заглядывал к нам в окно, и я прижимала Мэри-Кэт к груди и молилась о нашем спасении. Пять из семи семей согласились есть мертвечину, но, клянусь, ни Бьюэллы, ни Шостейны не осквернили себя поеданием человеческой плоти. Не мне судить тех людей — мама часто говорила, что ради спасения своей жизни человек готов пойти почти на все. Но есть мясо своих же друзей-христиан? Ни за что!

Я расставляла силки, и моей добычи хватало, по крайней мере, для Мэри-Кэт: дома, в Вермонте, когда я была маленькой, мама показывала мне много способов охоты на мелких животных, живущих в горных лесах. Но мы все равно голодали, и Мэри-Кэт стала ужасно худенькой и бледной, но даже крохотный кусочек человечины не коснулся наших губ. Что до остальных, то кто-то ел, кто-то воздерживался, вспоминая о совести, но те, которые решились питаться мертвечиной, не слишком-то раздобрели на этой еде, ведь на костях у покойников почти не оставалось мяса. Если кто-то и смог ненадолго отсрочить собственную смерть, то какой же ценой, Господи? Какой ценой?

Эта нечестивая еда не пошла никому впрок, и в январе люди начали умирать снова. Где-то в это же время с гор спустились Кент Шостейн и индеец Джозеф и принесли с собой тело моего мужа Джона Бьюэлла.

Мы похоронили Джона в снегу за хижиной. Кент Шостейн рассказал, как тяжело пришлось им в горах, как они заблудились, разыскивая перевал, который бы еще не был занесен снегом, и уже через неделю оказались на грани голодной смерти. Доэрр и Фэрроу предложили убить индейцев и съесть их мясо, но Чарли бросился на Мартина Фэрроу с ножом и зарезал его, а Билл Доэрр застрелил Чарли на месте. Джозеф хотел отомстить Доэрру за смерть сородича, но Джон и юный Кент не позволили. Возможно, они это сделали зря, потому что, проснувшись на следующее утро, обнаружили, что Доэрр сидит у костра и ест печень Чарли. Кент и мой дорогой Джон отказались присоединиться к этой страшной трапезе и попросили Джозефа отвести их обратно, к лагерю у озера. Когда они видели Билла Доэрра в последний раз, тот бредил и что-то пел под соснами, размахивая куском мяса на кости.

Несчастный Кент Шостейн рассказал мне все это, лежа на смертном одре; его мучила страшная лихорадка, и уже через два дня его безутешные сестры забрали у меня тело, чтобы похоронить. Вскоре и они ушли вслед за ним, и тогда начался самый мрачный период моих испытаний.

После гибели Джона и смерти семьи Шостейнов из всех людей, которые отказывались есть трупы, остались лишь мы двое: я и Мэри-Кэт. Хайдрик стал в нашем лагере главным; он ходил от хижины к хижине, словно вождь дикарей, украсив себя — у меня рука не поднимается описывать такой ужас! — украсив себя чудовищным ожерельем из костяшек пальцев и позвонков на кожаном ремешке. Он утверждал, что это кости мулов и волов, но все мы знали, что он лжет. И кто решился бы его упрекнуть? Он кормил всех, и все от него зависели. На плечах он носил плащ из волчьей шкуры — вокруг лагеря бродили волки, но не подходили близко, потому что я расставила капканы, как научила меня мама, и у нас все еще оставались патроны.

У нас в лагере вошло в обычай устанавливать над могилами деревянные колышки с табличками, чтобы людям не пришлось есть плоть своих родственников. И поначалу упырь Хайдрик боялся даже подойти к могилам Шостейнов и моего мужа. Но представьте себе мое горе и ужас, когда я, придя помолиться на могилу к Джону, обнаружила, что Хайдрик выкопал тела Адольфа и Беллы Шостейнов и оттащил их к своей хижине, куда я не решалась приблизиться. Что я могла сделать?

В присутствии всех, кто остался в живых (Господи, как же их было мало! Но и они могли бы противостоять Хайдрику, если б осмелились), я обвинила Хайдрика в этом злодейском поступке. Но он лишь рассмеялся в ответ:

— Так откуда еще мне брать мясо? Они — такая же еда, как и все.

Никто не поддержал меня; все поджали хвосты, как шакалы, вылизывающие окровавленную руку, что их кормит. Я вернулась в нашу хижину с Мэри-Кэт на руках и прорыдала всю ночь. Я поклялась себе: она — мой ангел, и я пойду на все, лишь бы ее защитить. Пусть остальные следуют за упырем, сказала я, но мы еще посмотрим, чем все это закончится.

Закончилось все стыдом, голодом и смертью. Люди не смели взглянуть друг другу в глаза, ложились в постели и умирали во сне, и только Хайдрику пошла на пользу эта ужасная пища. Он чувствовал себя хозяином и толстел на мясе своих бывших подданных.

Джозеф мог бы встать на мою сторону, потому что он (и пусть его имя останется в числе достойных!) никогда не ел проклятого мяса; но он ушел. После того как тело Джона было доставлено в лагерь, Джозеф провел здесь ночь и следующий день, сидя в снегу под самыми высокими деревьями и бормоча какую-то языческую молитву. Волки подходили совсем близко, но не трогали его, а он даже не пытался от них спрятаться. На закате он постучал в мою дверь и сказал, что уходит. Не хочу ли я пойти с ним, спросил он. Я ответила, что не могу, и указала на Мэри-Кэт, спящую в колыбельке. Он кивнул и произнес странные слова: «Наверное, ты сможешь позаботиться о ней лучше, чем кто бы то ни было. Мы еще встретимся». Он смотрел на меня так долго, что я смутилась и опустила глаза под его острым и пытливым взглядом, и лишь тогда он повернулся и исчез. В ту ночь (и я уверена, что это сделал он) у дверей моей хижины оказалась освежеванная туша оленя. Больше его мы не видели.

Уже закончился февраль, начался март, но оттепелью и не пахнет, и нет надежды на спасение. Снег все идет и идет, и по утрам мои ловушки оказываются пусты. Когда спутники Джона принесли в лагерь его тело, здесь оставалось больше дюжины живых душ. Сейчас нас только трое: я, Мэри-Кэт и Хайдрик.

Что за немыслимый кошмар! Как это вообще возможно? Опустевший лагерь похож на чудовищную, засыпанную снегом, скотобойню. На сугробах длинные потеки крови. Везде разбросаны ужасные остатки дьявольской трапезы: то длинная обглоданная кость, то раздробленный череп, — и мы с Мэри-Кэт, запертые в хижине, слышим бред разгуливающего по лагерю безумца.

Сегодня днем… нет, мне страшно об этом писать. Я должна собраться с силами. Сегодня днем он подошел к нашей двери и колотил в нее, пока я не открыла. В первое мгновение мне показалось, что он обнажен до пояса, но затем, не увидев его сальных черных волос и всклокоченной бороды, я решила, что на нем что-то вроде кожаного капюшона. А на самом деле…

Он надел на себя кожу моего любимого супруга Джона Бьюэлла, накинув ее на голову и плечи, словно плащ. Он хохотал, как сумасшедший, и кричал своим хриплым, пронзительным голосом:

— Теперь-то я тебе нравлюсь, а? Нравлюсь? Теперь я хорош для тебя?

Я подняла пистолет Джона, прицелилась и… я не знаю, как мне удалось это сказать, но я сказала:

— Убирайся!

Вряд ли он услышал меня в своем безумии. Но я не колебалась ни мгновения. Я спустила курок. Пуля пролетела у его головы — даже ближе, чем мне хотелось бы, — и лишь тогда он опомнился. Он уставился на меня, но все, что я могла видеть, это искаженные черты моего дорогого, любимого Джона. Какой кошмар… кошмар…

— Вон отсюда, — повторила я.

— Я еще приду за тобой, — сказал он, и клянусь, в его голосе не осталось ничего человеческого. — Теперь я твой муж, как ты не понимаешь? И я приду за тобой. Ты же хочешь меня. И у меня есть мясо, хорошее мясо.

Он поднял руку и показал мне жуткий кусок плоти… Господи, умоляю тебя, только бы это была не плоть Джона! Хайдрик размахивал этим куском, словно военным трофеем.

Я выстрелила снова, и на этот раз пуля оторвала часть его уха. Он выронил вонючий кусок падали и завопил от боли и испуга; я видела, как его подлая кровь брызнула на чистый, белый снег. Словно последний трус, он бросился к своей хижине, визжа и чертыхаясь. Сейчас здесь тихо, но у меня нет ни малейшего сомнения, что он придет за нами, может быть, с наступлением темноты, когда взойдет луна. Я только ранила его, и его рана не опасна. Но переживем ли мы, Мэри-Кэт и я, эту ночь?

Мы одни, нам никто не поможет. Как мне защитить своего дорогого ребенка от этого безумца, от преследующего нас чудовища? Сейчас меня поддерживают лишь воспоминания о маме, о тех ночах, когда она, уже смертельно больная, лежала в фургоне, держала меня за руку и говорила, что я останусь в живых, а она нет. Я отвечала ей: «Нет, мама, мама, ты же сильная, ты же такая сильная, а я слабая!», но она сказала мне, что я могу измениться. Когда придет время, я изменюсь. Я не знаю, права ли она, но я чувствую, что мне уже не стать прежней.

Луна взошла. Ее широкий, круглый лик освещает оскверненную, забрызганную кровью землю. Волчий вой разносится над замерзшим озером, опустевшими хижинами и засыпанными снегом деревьями. Осталось четыре пули. Боюсь, что их слишком мало, но если не будет другого выхода, я приберегу одну для себя и еще одну для Мэри-Кэт. Господи, дай мне силы сделать все, что от меня потребуется, чтоб мы остались в живых!

Из городской газеты Сакраменто, 21 апреля 1841 г.

В лесной глуши найден ребенок под охраной волков — среди царящего вокруг кошмара

Подробности происшедшего таковы.

Всю Калифорнию потрясли шокирующие и невероятные новости, которые сообщили участники спасательного отряда под руководством мистера Генри Гарроуэя. Отряд выехал на помощь партии переселенцев, вынужденной остаться на зимовку в горах. Слухи об этом событии ходят самые фантастические, и редакция городской газеты сочла необходимым изложить факты, которые удалось узнать от самого мистера Гарроуэя.

Участники спасательного отряда выехали из Форта Саттера в последнюю неделю марта, и им пришлось пробиваться сквозь многочисленные снежные заносы, чтобы добраться до противоположных склонов гор, где находился лагерь, разбитый злополучными переселенцами. Высланные вперед разведчики, обнаружившие лагерь, сразу же повернули назад — такой отталкивающей была открывшаяся перед ними картина. Лить произнеся совместную молитву, спасатели нашли в себе мужество осмотреть место, где свершились дела столь ужасные, что обычный человек не в силах их описать, потому что для подробного описания требуются отвага и талант, достойные великого Данте.

Спасатели увидели перед собой пять грубо сколоченных хижин, заваленных снегом по самые крыши. В лагере не было ни дымка, ни признаков жизни, но между хижинами тянулись кровавые следы, как будто здесь произошла чудовищная резня. Один из пожилых участников отряда, мистер Фредерик Марчмонт из Сакраменто, утверждает, что подобного побоища он не встречал нигде, и даже после набегов кровожадных апачей, по его словам, не оставалось столько крови и растерзанных трупов.

С ужасом глядели спасатели на эту кошмарную сцену, с тяжелым сердцем начали они осматривать хижины, одну за другой. Как это ни ужасно, в каждой хижине были обнаружены части человеческих тел, словно разорванных на куски дикими зверями; и такой ужас вселяла в сердца людей эта картина, что некоторые из членов отряда невольно упали на колени и стали молить Господа избавить их от такой горькой участи.

А теперь представьте, как были поражены участники спасательного отряда, когда услышали в этом безжизненном и разоренном месте плач маленького ребенка!

Из письма Элизабет Бьюэлл к ее дочери Мэри-Кэт, удочеренной семейством Гарроуэй.

Моя дорогая, я верю, что они уже на подходе. Прошлой ночью я слышала их, хотя они были еще далеко, на вершинах, но теперь я чувствую, как весенний ветер доносит сюда их запахи. Завтра они будут здесь и найдут тебя.

Мне мучительно больно расставаться с тобой; так больно мне не было, даже когда я хоронила своего любимого мужа, твоего любящего отца Джона Бьюэлла. Я видела, что сделал Хайдрик с его телом — о, дитя мое, я молюсь о том, чтобы тебе никогда не пришлось увидеть нечто подобное! Мне тяжело об этом вспоминать, и это самое страшное из цепи испытаний, которые начались со смерти твоей бабушки, Юлии Штоклазы, в самом начале нашего путешествия.

Твой отец, лежа в нашей хижине на озере, говорил, что это нечестивое место, а потом сам себя называл богохульником. «Бог покинул нас», — кричал он, но я бы сказала, что Бога здесь никогда и не было. Мне кажется, что мы покинули те земли, где могли надеяться на Его милость, и попали в странный и древний край, где еще правят старые боги и где властвуют кровь и смерть, и низменные страсти. Твоя бабушка знала об этом, Мэри-Кэт, она шептала мне об этом, лежа на смертном одре. «Запомни, — говорила мне она, — когда понадобится, ты изменишься». «Ты изменишься», — говорила она, и я сначала не могла понять, что же она имела в виду. Но потом она рассказала о женщинах-оборотнях из ее родной страны, которые убегают в леса в полнолуние, и там их настигает изменение. Она сказала, что я должна делать, чтобы спастись от опасности, которую она предвидит, и защитить тебя. Я не верила ей, но, похоже, мне нужно было дойти до последней степени отчаяния, чтобы поверить. Я поступила так, как говорила мне она, и все изменилось, моя дорогая, все изменилось, кроме моей любви к тебе.

Я думала, что смогу вернуться, когда все закончится. Потому что я пошла на это, только чтобы защитить тебя, мое золотце, в ту ночь полнолуния, когда Хайдрик явился за нами, и не о спасении своей жизни я думала, а только о том, чтобы спасти тебя, ведь я должна была жить, чтобы уберечь тебя от беды, и ничего другого мне не нужно. Откуда мне было знать, что обратного пути не будет, что измениться обратно я уже не смогу? Как смогла бы я вернуться к людям после такой чудовищной перемены? Теперь у меня другая семья, и я вынуждена тебя покинуть.

Они ждут меня в лесу, мои новые родственники, высовывают языки, усмехаясь и тяжело дыша после бега, и их мех влажен от тающего снега. Каково это — бежать с ними вместе, бросаться в сугробы, кувыркаться, играть и ложиться на снег — этого ты никогда не узнаешь. Джозеф, который помог мне спасти тебя, знает: я сразу же узнала его, когда все было кончено, и остальные волки пришли в лагерь, чтобы взглянуть на останки. Я посмотрела ему в глаза, когда лежала измененная, забрызганная мерзкой кровью Хайдрика, и он встретил мой взгляд.

И на этот раз я не отвернулась.

Плохо ли я поступила? Я сделала то, что должна была сделать. Предала ли я своего мужа? Я спасла нашу прекрасную дочь, нашего любимого первенца, самое дорогое, что было у нас обоих. И как же горько, моя дорогая, оставлять тебя этим людям. Они увезут тебя через горы, куда ни я, ни твой отец не сможем за тобой последовать: мы останемся, а ты уедешь. Но ты найдешь свой дом в этом новом Эдеме, а здесь, к востоку от Эдема, — самое место для таких, как я, для тех, кто запятнан кровью.

Быть может, и в этой земле, лишенной милости Божьей, настигнет меня Его справедливость — и я понесу наказание за свой грех. Но нет для меня страшнее наказания, чем знать, что ты живешь в земле обетованной за горами, и не иметь возможности увидеть тебя, взять тебя на руки и услышать твой смех.

Но вот! Они уже спускаются с гор. Теперь я должна уйти и покинуть тебя. Но вся моя любовь останется с тобой. Будь хорошей, моя дорогая, будь доброй, честной и верной, и знай, что мама всегда будет тебя любить. Слушай мой зов по ночам, когда восходит луна. Стая ждет меня. Мне пора…