Лучший из миров

Е.ВОЙСКУНСКИЙ, И.ЛУКОДЬЯНОВ (СССР) АЛАТЫРЬ-КАМЕНЬ (Национальная премия)

— Опять эта луковица, — сказал Олег. — Ребята! — закричал он. — Идите сюда!

Первой вышла из палатки Света. Она посмотрела на небо, затянутое облаками, и состроила гримаску.

Потом взглянула на свои брюки и ботинки, заляпанные высохшей грязью, и только после этого на Олега.

Олег стоял возле огромного валуна и махал рукой.

— Сумасшедший, — сказала Света, — в одной майке. — Она заглянула в палатку. — Володя, Борис, выходите! Олег опять что-то нашел.

Володя вскочил и, приставив ладонь ребром ко рту, протрубил сигнал побудки. Борис плотнее завернулся в одеяло.

— Физик, а спит, как лирик, — сказал Володя. — Растолкать его?

— Не надо, — ответила Света. — Раньше семи он все равно не встанет.

Она пошла к Олегу. Володя, позевывая, шагал за ней.

Сосны торчали прямо из скал. Низкорослые березы протягивали скрюченные руки, будто просили милостыню.

— Смотрите, — сказал Олег. — Опять эти изображения.

На шершавом валуне было высечено нечто вроде луковицы, положенной набок.

— Понимаете, — сказал Олег, — я делал зарядку. Бегу мимо этого валуна, смотрю — луковица! Такая же, как в Марьином посаде. И как у того болота, где Светка вчера завязла.

— Н-да, — сказал Володя. — Только, по-моему, это не луковица, а стилизованная стрела.

— Наконечник стрелы! — закричал Олег. — Верно, Вовка! — Он сорвался с места и побежал в палатку.

Подошел Борис, сонный, взлохмаченный.

— Опять первобытные картинки, — лениво сказал он. — Прошу учесть, что сегодня не моя очередь готовить завтрак.

— Боречка проголодались, — сказала Света. — Боречка гневаются.

— На себя гневаюсь. Затащили чуть ли не в тундру. Навещают столетних старух, записывают драгоценные сведения: на море-окияне, на острове Буяне лежит бел-горюч камень алатырь, под им меч-кладенец в девяносто пуд… Почти полторы тонны. И чего он там лежит? И чего я, дурак, за вами увязался, последние каникулы гублю, или, как там у вас в фольклоре, коту под хвост пущаю? Вам-то хорошо, у Вовки царевна Лебедь при себе, а этот сказочник…

Он кивнул на возвращающегося Олега и горестно махнул рукой.

Олег нацелился объективом «Зоркого» на валун и щелкнул затвором.

— Явный наконечник стрелы, — сказал он, закрывая футляр. — Хотел бы я знать, куда он указывает.

— Какой еще наконечник? — проворчал Борис. — По-моему, это капля. Обтекаемое тело. И направление указывает не острый конец, а тупой. И вообще надо готовить завтрак. Слушай, царевна Лебедь, займись. В конце концов твоя очередь.

Завтракали в палатке, под шорох дождя.

— Древние зря ничего не сочиняли, — говорил Олег. — Вот хотя бы алатырь-камень. Не зря же, черт побери, в Голубиной книге царь Волотоман Волотоманович спрашивает царя Давида Иесеевича, какой камень всем камням отец, а тот ему отвечает: алатырь-камень!

— Ты ешь, ешь, — заботливо сказала Света. — Копаешься ложкой, а в рот не кладешь.

— Посмотри, как Боря хорошо кушает, — добавил Володя.

— Пустяковая у вас профессия, — с полным ртом отозвался Борис. — Разговорчики одни! Сказочки! Ваш камень алатырь во всех сказках бел и горюч, а где-нибудь эти свойства используются?

— По классификатору Аарне-Андреева алатырькамень чаще всего упоминается в заговорах от всяких напастей, — сказала Света тоном первой ученицы, — а свойства его действительно не используются.

— Это неверно, — возразил Олег. — Упоминание в заговорах о камне — это симпатическое обрядовое действие. Его смысл таков: прикосновение передает слабому свойства камня — силу и крепость. Веселовский считает, что алатырь-камень — это алтарный камень Сионского храма. А по Надеждину, «алатырь» — испорченное греческое «электрон», «илектр», то есть янтарь. Кстати, янтарь горюч…

— Помнишь, как в азбуковниках о нем говорится? — перебила его Света. Закрыв глаза, она произнесла нараспев: — «Илектр — камень зело честен, един от драгих камней тако именуем, златовиден, вкупе и сребровиден…»

— Греки еще и не так воспевали янтарь, — заметил Володя. — И красивый он и электризуется, если потереть его суконкой. Понятно, что на него всякую лирику накручивали. — Он перехватил укоризненный взгляд Светы и поспешно добавил: — А вообще, очень здорово сказано: «камень зело честен и…» Чего там еще? Просто замечательно сказано!

После завтрака стали укладываться в дорогу.

— Где мой молоток? — спросил Володя, роясь в рюкзаке.

— Вот он. — Света протянула ему геологический молоток на длинной рукоятке. — И не смей больше класть его в мой рюкзак.

— Я не клал, — удивленно сказал Володя. — Хорошо помню…

— Ладно вам, — сказал Олег. — Вот что я думаю, ребята. Борька подал правильную мысль насчет капли. Надо идти в том направлении, куда она указывает.

— Но она указывает в сторону от Тарабаровки, — заметил Борис.

— Ничего, в Тарабаровку еще успеем. Я не прощу себе, если мы не посмотрим, куда ведут эти знаки.

Борис пожал плечами.

Что делали ленинградские студенты в Северной Карелии?

Два года назад Олег, студент-филолог, побывал в этих местах с экспедицией фольклористов. Зачарованно слушал он неторопливую речь сказительниц, и лад русской сказки, ее печаль и юмор, как говорится, навсегда покорили его душу. Еще тогда Олег призадумался над частым упоминанием камня алатыря.

Последние каникулы он решил снова провести в северном озерном краю. С ним поехала Света, однокурсница и такая же энтузиастка фольклора. Что касается Володи с геологического, то ему было все равно, куда ехать, лишь бы со Светой. В последний момент за ними увязался Володин друг, Борис, физик с четвертого курса: он надеялся сбросить с себя несколько лишних килограммов.

На 66-й параллели четверка сошла с мурманского поезда. В синих сумерках белой ночи долго шли лесной дорогой, дыша промозглым холодом болотных испарений и ругая Олега.

В Марьином посаде — поселке у тихого Куг-озера — жила старушка сказительница, знакомая Олегу по прошлой экспедиции. Уступая настойчивым просьбам Олега, она читала, шамкая беззубым ртом, сказки и духовные стихи. Олег и Света были в восторге. Володя мало что понял, но тоже хвалил старушку. А Борис незаметно уходил из избы: или слонялся по берегу, или удил с мальчишками рыбу.

На третий день Олег решил идти в Тарабаровку, где жил некий дед, по слухам, достаточно бодрый и знавший тьму-тьмущую всяких старин. Закинув рюкзаки за плечи, наши друзья тронулись в путь.

Огибая Куг-озеро, они неожиданно наткнулись на странный знак, высеченный на скале. Это была замечательная находка. Олег сфотографировал наскальное изображение и всю дорогу говорил только о нем. Второй раз «луковица» была обнаружена возле торфянистой болотной топи, на плоской каменной плите.

И вот в третий раз тот же загадочный знак.

Шли, держа направление по компасу. Продирались сквозь чащу, потом пошел мелкий кустарник, зеленые разливы брусники и волчьей ягоды. Под ногами то пружинила мягкая торфяная подстилка, прикрытая рыжеватым мхом, то стелился серый, потрескавшийся гранит. Олег внимательно осматривал все встречные камни.

Борис остановился.

— Так нельзя, ребята, — сказал он, тяжело дыша. — Мы черт знает куда забредем. Давайте возвращаться, пока не стемнело.

— Нет, — сказал Олег.

Маленькое озерцо открылось неожиданно за беспорядочным нагромождением валунов. Оно было светло-голубое и формой напоминало подошву. Будто сказочный великан ступил здесь огромной ножищей, а потом вода залила след. Сосны вплотную подступали к озеру. Вокруг стояла такая тишина, что звенело в ушах.

— Ну и глухомань, — сказал Борис. — Забудешь, что есть на свете телевизор.

— По-моему, здесь надо ночевать, — заметил Володя.

Стемнело. В сумерках северной ночи поползли белесые ленты тумана, и лес стал невесомым и призрачным. Студенты лежали в палатке, плотно завернувшись в одеяла.

— Я все думаю об этих знаках на скалах, — сказал Олег. — Каплевидная, обтекаемая форма — указательный знак высокой культуры. Может, более высокой, чем наша… Ведь мы до сих пор обозначаем направление первобытным знаком оперенной стрелы… Ребята, а вдруг здесь была древняя цивилизация? Совершенно неизвестная…

— Куда же она подевалась? — сонно спросил Володя. — Цивилизации не исчезают бесследно.

— А ледниковый период? — возразил Олег. — Великое оледенение начисто смело все следы.

— Послушай-ка, — перебил его Борис. — Ты утром упоминал царя… как там его? Валидол Валидолович, что ли?

— Волотоман Волотоманович.

— Во-во! Не говорил ли он, что по ночам надо спать?

Олегу приснился чудной сон: будто он упрашивал деда из Тарабаровки прочитать былину. Хитрый дед долго не соглашался, а потом сел к телеграфному аппарату и принялся выстукивать былину. Олег не знал азбуки Морзе и сердился. Он проснулся и помотал головой, избавляясь от наваждения. Но металлический стук почему-то не исчез. Он приглушенно доносился из-за палатки.

Олег огляделся. Рядом похрапывал Володя. Вон Светкина белокурая голова на резиновой подушке. А Бориса в палатке не было. Встревоженный Олег встал и откинул входное полотнище. В палатку вполз туман. Олег не удержался и чихнул.

— Что случилось? — Света сразу проснулась. — Ты куда?

— Пойду посмотрю, где Борис. Да ты спи!

Олег вышел из палатки. В предутренней синеватой мгле лес был полон движения. Несильный холодный вете, о гнал клочья тумана, они цеплялись за кусты и стволы сосен. Олег, осторожно ступая, пошел на звук. Вдруг возле нагромождения валунов он увидел человеческую фигуру. Это был Борис. Он бил чем-то металлическим по валуну.

Олег тихонько подошел ближе и увидел на валуне свежевысеченную «каплю». Так вот оно что!

— Ау, мальчики! — раздался Светин голос.

Борис выронил молоток и зубило. Подошли Света и Володя.

— Поймали, черти, — сказал, ухмыляясь, Борис.

Володя изумленно посмотрел на «каплю» и захохотал.

— Колоссальная хохма, — выдавил он сквозь смех. — А я… все думаю, почему мой молоток оказался в Светкином рюкзаке…

— В темноте перепутал, — сказал Борис. — Каюсь, братцы, те три знака я для смеху вырубил. Старался. Землей затирал для древности. Самому надоело, но сегодня необходимость заставила. Надо, думаю, повернуть «каплю» на обратный путь. Чтоб не блуждать зря по лесу… А то вы тут уже и древнюю цивилизацию выдумали. Я, правда, имел в виду пришельцев из космоса…

Все смеялись, кроме Олега. Вид у него был подавленный.

— Кретин! — сердито бросил он Борису и пошел в палатку.

— Ой, что это? Смотрите, ребята! — воскликнула Света.

Там, где седые валуны уходили в воду, на ее темно-серой поверхности переливалось и мерцало световое пятно.

— Как будто фонарь под водой горит, — проговорил Борис. — Это уж не моя работа…

Утро выдалось теплое, даже солнечное. Света растопила в консервной банке кусок свиного сала, и Борис начал тщательно мазать Володю, изо всех сил втирая жир в кожу.

— Маленько пощипывает, соленое, — сказал Володя. — Авторитеты рекомендуют для этого моржовый жир. Ну, ничего.

Он обвязался концом веревки и решительно вошел в воду.

— Ух, черт! Холодная! — вырвалось у него.

Место оказалось глубокое. Володя нырнул, Борис потравливал веревку вслед. Через минуту Володя вынырнул, тяжело дыша.

— Ну! — закричала Света. — Долго ты будешь отфыркиваться? Вылезай, замерзнешь!

Володя шумно вдохнул воздух, перевернулся в воде, на мгновение показав пятки, и исчез. Томительно текли секунды.

— Борис, сейчас же вытаскивай его, — не выдержала Света.

Борис взялся за веревку, но Володя в этот момент вынырнул и быстро подплыл к берегу. Веревка осталась в воде.

Олег принялся растирать Володе спину палаточным чехлом.

— Что ты там нашел? — спросила Света. — Не тяни, Володька!

— Наоборот, — сказал он, прыгая на одной ноге и натягивая брюки. — Именно тянуть надо. Взяли, ребята!

Студенты вытащили на берег золотистую глыбу величиной с бычью голову, накрест обвязанную концом веревки.

— Золото! — вырвалось у Светы.

Она наклонилась, тронула мягко светящуюся поверхность — и отдернула руку.

— Что такое? — сказала она растерянно. — Как током ударило…

— Значит, мне не показалось, — сказал Володя. — Меня тоже дернуло, когда я его обвязывал.

— Ну-ка, отойдите. — Борис достал складной нож с деревянной ручкой и разрезал узел. — А теперь будем соображать. Давай, Вовка, камни по твоей части.

Володя умелым ударом молотка отбил от глыбы маленький кусочек.

— Зачем ломать? — тихо сказал Олег.

— Погоди, — Володя впился взглядом в свежий излом.

Излом заметно посветлел, из него брызнул сноп света. Потом он стал быстро тускнеть.

— Н-да, — сказал Володя. — Вообще в этих местах водится минерал гакманит. Он серый, а в свежем изломе — вишневый. Через четверть часа излом опять сереет. Если его подержать несколько месяцев в темноте и вынести на свет — он на несколько секунд краснеет… Но это не гакманит.

— А что же? — нетерпеливо спросила Света.

— Погоди. — Он продолжал вертеть обломок. — Вообще камни света не любят. Добытчики драгоценных камней считают, что камень надо с год подержать в темном, сыром месте…

— Язык твой — враг мой, Вовка! — воскликнула Света. — Брось читать лекцию, говори толком.

— А на Урале дымчатый кварц превращают в золотистый, запекая его в хлеб… Ладно, умолкаю.

Володя поскоблил обломок ножом, понюхал, положил в ложку и подержал над костром. Обломок стал оплавляться по краям и вдруг вспыхнул. В воздухе разлился приятный, незнакомый запах.

— Как ты говорила, Света? — спросил Володя."Камень зело честен…»?

— «Един от драгих камней тако именуем», — подхватила она. — А что? Разве это…

— Похоже. Но если это янтарь, то какой-то необыкновенный. Обыкновенный янтарь образовался из окаменевшей смолы хвойных деревьев третичного периода. Запах нагретого янтаря — смесь аромата гвоздики и хвойной смолы. А здесь не то… И цвет несколько необычный. И свечение…

— Значит, не янтарь? — спросил Олег.

— Анализ нужен. Обыкновенный янтарь — С10Н16О. Возраст — до миллиона лет. А этот камешек по-моему, постарше. Может, он, чудак, не из хвойных, а из каких-нибудь гигантских папоротников каменноугольного периода. Палеоянтарь, так сказать.

Пока шел этот разговор, Борис, присев на корточки, трогал глыбу кончиком ножа. С легким треском проскакивали искорки.

— Он статически заряжен, — сказал Борис, выпрямляясь. — И соломинки притягивает. Сколько, ты говоришь, ему лет, Вовка?

— Четверть миллиарда, не меньше.

— Так вот, братцы. Эта штука обладает свойствами электрета.

— А что это такое электрет? — спросила Света.

— Видишь ли, некоторые смолы, попадая в расплавленном или мягком виде в электростатическое поле и застывая в нем, становятся электретами: они сохраняют электрический заряд так же, как магнит сохраняет магнитные свойства.

— Что же могло его зарядить? — спросил Володя.

— Откуда я знаю? Во всяком случае, естественное электрическое поле. Близкий удар молнии, поток космических лучей или еще что… Много ли мы знаем об электрическом поле Земли тех времен? Да мы, собственно, о существовании электретов узнали несколько десятков лет назад, хотя их предсказывал еще Фарадей…

— Ясно одно, — продолжал Борис, помолчав. — Эта смола попала в мощное статическое поле именно в размягченном виде, когда дипольным молекулам легче переориентироваться. Все плюсы в одну сторону, минусы — в другую… А потом быстрое охлаждение, поток воды например, и заряд стал вечным…

Начало темнеть. Олег разжег костер, Володя подвесил чайник.

— Ребята, — тихо позвала Света. — Смотрите, как странно мошка облепила глыбу!

Действительно, мошки — проклятие северного лета — тучей роились над камнем, так и лезли на его неровную поверхность.

— Он их притягивает, — проговорил Олег. — Смотрите, они садятся не повсюду, а как-то с разбором.

— Верно, — сказал Борис. — Кажется, это не просто электрет, а и фотоэлектрет к тому же. Если во время застывания на поверхности янтаря отражалось то, что было вокруг, темные и светлые пятна могли зарядиться по-разному. Поэтому мошку и притягивают определенные места. — Он нагнулся над глыбой.

— Посмотрите, ребята! — Олег внимательно разглядывал черные от налипшей мошки пятна на поверхности янтаря. — Какой-то рисунок. Вот человеческая рука!

— Где? Вот это? — Борис хмыкнул. — При некоторой фантазии.

— Конечно, рука, — вмешалась Света. — Вот пальцы…

— А вот лицо человека! — воскликнул Олег.

Действительно, темные пятна на камне образовали смутный, с пробелами в деталях рисунок. В левом нижнем углу — лицо: шапка волос и рот, разодранный криком. Голая рука со скрюченными пальцами вытянута вверх — она зовет на помощь. На заднем плане — неясные фигуры. Торчат не то палки, не то копья. И наискось, через весь рисунок — изломанная, резко очерченная светлая полоса.

Ребята долго молчали, вглядываясь в окаменевшее мгновение из невероятно далекого прошлого. Первым опомнился Олег. Он принес фотоаппарат и «вспышку», сделал несколько снимков.

Вода в чайнике закипела. Света заварила чай, собрала ужин.

— Олег, почему ты не пьешь и не ешь?

Олег не ответил. Он сидел, полузакрыв глаза и глядя в пляшущий огонь.

— Хотите послушать? — негромко спросил он.

И, не дожидаясь ответа, начал рассказывать, перемежая речь задумчивыми паузами.

— Это было давно. Бесконечно давно. Человек нашел яркий, полупрозрачный камень. Его бедное воображение было без остатка поглощено глубокой красотой цвета.

Чтобы камень стал еще красивее, человек сбросил с плеча звериную шкуру и сильно потер его мехом. Тогда камень начал притягивать сухие травинки. Человек склонился над ним, и его волосы потянулись к камню. До ночи, забыв про охоту и пищу, он забавлялся камнем. А ночью, когда он протягивал к камню палец, голубые искры с треском выскакивали из-под ногтя. И ему казалось, что, прикасаясь к камню, он делается сильнее.

Долго человек скрывал камень. Но племя заметило, что он уклоняется от охоты. Его выследили: тайна существует недолго.

Вождь, заботясь о племени, решил принести чудесный камень в жертву главному божеству — Огню. Потому что Огонь важнее Солнца: оно светит только днем и не может разогнать ночной мрак, полный непонятных ужасов. Это под силу одному Огню.

Ночь была темной и бурной, когда камень положили в костер. Жарко пылал беспощадный Огонь, и камень вспыхнул по краям и потек, и незнакомый аромат щекотал ноздри и дурманил людей.

Человек с криком отчаяния бросился к костру, чтобы спасти чудесный камень. Но охотники схватили его.

Наверху загрохотало, удар грома распорол темное небо, сверкнул белый извилистый клык молнии. Мать Огня ударила в костер, разметала его, потушила. Хлынул ливень…

Олег умолк и обхватил колени руками.

Света улыбнулась ему и тихонько похлопала в ладоши.

— Недурно изложено, — проворчал Борис. И, помолчав немного, добавил: — Ты, старик, не сердись. Но я физик. И мне, ой, как надо бы знать, что же послужило линзой, спроектировавшей изображение на камень.

— Я не сержусь, — ответил Олег.

— А вообще, — сказал Борис, — ради этого камешка стоило и заблудиться.

— Пошли спать, физики-лирики, — сонно сказал Володя.

Но почему-то ни у кого не было сил встать и пойти в палатку. Сон сморил их. Света заснула первая, свернувшись калачиком и положив голову на колени. Володи. «Что это за запах? — подумал Володя. — Сплю я или нет? Разве запах может сниться?».

Олег спал, прислонившись к валуну. Сон его был тревожен. Кто-то гнался за ним и хотел отнять алатырь-камень.

А Борис привалился к его плечу и спал, ровно дыша. Ему снилось, как смолы, застывая в сильном электрическом поле, превращаются в сверхмощные электреты. — энергетические консервы будущего.

Они спали и не видели, как загорелся палеоянтарь, хотя он лежал не менее чем в трех шагах от костра. Он горел чистым золотым огнем, пока от него не осталась лишь горка белого пепла. И аромат древних смол, усыпивший наших друзей, понемногу рассеялся в прохладном ночном воздухе.

И.ВЫЛЧЕВ (Болгария) ЧЕЛОВЕК-ИСКАТЕЛЬ (Международная премия) Перевод с болгарского З.Бобырь

Сигнал «Тревога» был подан в 17 часов 32 минуты.

Ко входу в центральный пункт управления мы явились через 46 секунд, но предохранительные щиты были спущены. Мы проделали отверстие в одном из них с помощью электродугового резака и так проникли в зал. Там было темно, установки не работали.

У главного пульта, разрушенного ударом большого бетонного осколка, мы нашли профессора Виктора Ганчева в бессознательном состоянии. Немедленно передали его санитарной группе.

Художника Захария Петрова, опутанного порванными проводами, нашли позади главного пульта. Когда его вытаскивали оттуда, он пришел в себя, попытался что-то сказать и снова потерял сознание. Его немедленно передали санитарам.

На седьмой минуте прибыл первый отряд Центральной спасательной команды, после чего я получил приказ направиться вместе со своей группой в пункт дезактивации. Капитан Ваклинов.

— Нет!.. Это невозможно!

Мои слова не произвели должного впечатления. Я смотрел, на него и по упрямой морщинке на лбу видел, что он не отступит.

— Пойми, это невозможно, — продолжал я. — Мы проводим пробные испытания. А сегодня нам предстоит особенно рискованный эксперимент. В зале управления останусь только я… Все остальные сотрудники будут следить за опытом с дистанционного командного пункта. Словом, я не могу разрешить тебе присутствовать!

— Это не каприз, — спокойно возразил Захарий, — а нечто для меня необходимое. Ты помнишь мою последнюю картину?

— «Собирательница роз»? Помню очень хорошо: в глубине темный силуэт Балкан, на переднем плане поле, покрытое розами, а посреди него хрупкая девушка, склонившаяся над розовым кустом… Эта картина мне нравится.

— Нравится! — Захарий холодно улыбнулся. — Но ты забыл одну маленькую подробность: это моя последняя хорошая картина.

Он умолк, достал несколько деревянных трубочек, соединил их в длинную восточную трубку и закурил. «Теперь будет пускать облака дыма и молчать, — подумал я. — Эффекты!» Но Захарий заговорил очень скоро.

— Три года назад я задумал новую картину, Если я когда-нибудь создам ее, она будет называться «Человек-искатель»… Сначала я думал, что написать ее будет легко, но работа не шла. И все-таки я упорно продолжал работать. Неделями я не выходил из мастерской. Писал, писал, а с полотна на меня глядели безжизненные лица… Теперь я понимаю, что просто не созрел для такой картины. Но тогда, тогда я был близок к отчаянию. К счастью, меня потянуло к творениям старых мастеров. Я изучал их целыми днями и в них искал ответа на волновавшие меня вопросы. Может быть, это покажется наивным, но именно тогда меня озарила простая и естественная мысль: нужно идти к людям и среди них искать прототип моего «Человека-искателя», как старые мастера искали героев своих картин… О, мне пришлось постранствовать! Я побывал у летчиков, у моряков, работал в шахте, провел одно лето у овчаров на высокогорных пастбищах, ходил по заводам… Это принесло мне огромную радость. Сейчас я ношу своего героя в себе. Знаешь ли ты это чувство? Знаешь ли, как мучительно ожидание? Поэтому сейчас мне нужен толчок, нужно острое переживание, нужна рискованность твоего опыта. Чтобы увидеть образ того, который ищет.

— Но ты ничего и не увидишь! Засветятся разноцветные лампочки, забегают стрелки по шкалам приборов, я буду нажимать кнопки на пульте… И это все! Верь мне, любой научно-популярный фильм покажет гораздо больше.

— Оставь это, Виктор. Идем!

— Идем, — согласился я.

С самого начала я понимал, что упорствовать нет смысла. Я, ни в чем не мог отказать Захарию, и он хорошо знал это. Когда мы вошли в зал управления, я подвел друга к большой электронной машине, вмонтированной в пульт управления.

— Познакомьтесь: это Кио.

Захарий взглянул на меня непонимающе.

— Кио — это наш кибернетический оператор, — пояснил я и включил ток. Зеленые сигнальные лампочки весело засверкали. — Видишь, Кио докладывает: «К работе готов!» Сегодня действовать будет он, а мы будем только зрителями. Когда мы проводили предварительные опыты и испытывали ускоритель на всевозможных режимах, Кио следил и все записывал. Сегодня он будет «держать экзамен»: мы заставим его самого провести контрольный опыт. В протоколе опыта его задача описана так: «Найти наиболее выгодный режим работы ускорителя для получения ускоренных частиц с максимальной энергией». Со временем Кио сам будет проводить исследования, для которых мы будем давать ему лишь самые общие программы… Но не кажется ли тебе это слишком сложным? Может быть, такие подробности тебя не интересуют?

Захарий помолчал, некоторое время колебался, а потом сказал:

— Прежде чем прийти сюда, я много читал по этим вопросам. Хотя я знаю не столько, сколько твой Кио, но кое-что все-таки понимаю.

— Чудеса! С каких пор художники начали интересоваться физикой?

— Продолжай, пожалуйста.

— Хорошо! Мы называем его «осьминог»…

— Кого?

— Ускоритель. Если смотреть сверху, то он похож на огромного осьминога. Направо и налево от нас, за стенами этого зала, тянутся две гигантские кольцеобразные ускорительные камеры. С помощью ионных пушек в их каналы выстреливаются пучки элементарных частиц. Когда частицы получают необходимую скорость, магнитное поле выключается. Тогда они сходят со своего кругового пути и в прозрачной Испытательной камере сталкиваются с огромной силой. Энергия их взаимодействий просто чудовищна! Еще в предварительных опытах нам удалось получить все известные до сих пор отрицательно заряженные частицы. И удивительно легко!.. Это действительно чудесная машина. Знаешь, стоя перед пультом, я испытываю такое ощущение, словно рисую в пространстве. Но в руках у меня вместо твоих бесконечно устарелых кистей находится нечто гораздо более могущественное: силовые поля и потоки ускоренных частиц.

— Оставь мои кисти в покое, — рассердился Захарий, отходя от пульта. — Они и так уже утонули в пыли.

Я понял, что задел его за живое, но, не показав виду, продолжал:

— От испытательной камеры нас отделяют слои свинца и бетона толщиною по нескольку метров. Но все, что в ней происходит, мы можем наблюдать на телевизионном экране.

Такими были мои последние объяснения. Пора было начинать «экзаменовать» Кио. Я соединился с дистанционным пунктом, а когда увидел, что там все готово, включил оператор в цепь управления. И опыт начался, но не так, как я ожидал. Сначала Кио повысил напряжение ускорительного поля, а потом начал без конца то увеличивать, то уменьшать его силу, — очевидно, в поисках наиболее выгодного рабочего режима. Постепенно в этих колебаниях начала ощущаться какая-то закономерность. Через несколько минут они превратились в ритм, который становился все более мощным. Я был настороже, но не вмешивался. Кио продолжал пробуждать всю огромную мощь, скрытую в ускорителе. Телевизионный экран камеры оставался пустым, но приборы показывали, что энергия заряженных частиц гораздо выше предвиденной. Это было совсем неожиданно и… опасно!

Вскоре в камере начали происходить странные явления. Появилось светло-синее сияние, потом исчезло, сменившись маленькими блуждающими огоньками. Время от времени огоньки разрастались, приобретая необычные очертания, потом полностью исчезали. Из ускорительных камер доносилось мощное гудение, и все здание сотрясалось от сильной вибрации… Может быть, сейчас нужно прервать опыт? Но я смутно чувствовал, что Кио нашел что-то новое, какой-то резонансный режим ускорения, и хотел дать ему возможность исследовать этот режим до конца. В дистанционном пункте управления мои сотрудники следят за опытом. Автоматы записывают все. Ни одна мелочь нашего эксперимента не затеряется, и мне хотелось довести его до конца. Поэтому, когда Кио подал сигнал «Попал в неустановленный режим», я не вмешался. Не прервал опыта. Кио тоже не пожелал прервать его. И тогда в камере снова появилось синее сияние. Вскоре оно сгустилось в блестящий шарик, он начал медленно расти. Когда шар прикоснулся к стенам камеры, они мгновенно разлетелись на тысячи мелких осколков. Потом шар погрузился в толщу свинцовой стены и окутался облаком желтоватого пара…

Последним, что я помню, был треск бетонной стены зала. Огромный обломок бетона оторвался и полетел на меня. Потом наступил мрак…

Как это произошло?.. Нужно припомнить! Вспомнить все! Что было сначала? Может быть, эти юноши из спасательной группы?.. Но до них было что-то другое!.. Виктор?..

Он никогда не мог отказать мне. Не мог и сейчас… Успокоенный, он стоял у пульта, и для меня было подлинным наслаждением следить за его тонкой, подвижной фигурой, за ловкими движениями его рук. В такие минуты он становился совсем другим — упрямым и гибким, как стальная пружина.

Потом начался опыт, и все произошло очень быстро. Я чувствовал — что-то не в порядке. Неясная вибрация в стенах зала, напряженная поза Виктора, его неестественно блестящие глаза — все подсказывало мне, что происходит нечто необычное. И, несмотря на это, когда от стены отвалился огромный кусок бетона и в пролом вплыл блестящий шар, я был совершенно не подготовлен к тому, что случилось в последующие несколько секунд. Огромная глыба обрушилась на пульт, и Виктор рухнул наземь… Свет в зале погас, завыла сирена… Я ощупью направился туда, где лежал Виктор, но не успел дойти. Передо мной вырос шар, окруженный синеватым сиянием, Он слегка покачивался в воздухе и, описывая плавные зигзаги, постепенно приближался ко мне. Я пополз по полу, но шар следовал за мной… Сколько времени продолжалась эта странная погоня? И вдруг в плечо мне впилось что-то острое. Я ощупал окружающие предметы и понял, что нахожусь у разрушенного пульта. Тут я запутался в порванных проводах, шар настиг меня… и прикоснулся к моей груди…

Я тотчас же потерял сознание…

…Я очнулся и увидел, что лежу на какой-то зеленоватой стекловидной поверхности. Меня сковывало необъяснимое безволие. Хотелось спать и ни о чем не думать. И в то же время какая-то чужая воля приказывала мне встать и идти против ветра. «Тут нет ветра», — подумал я и огляделся кругом. Меня окружала унылая, бескрайняя равнина, покрытая белыми, как снег, кристалликами. «Но это не снег, — подумал я снова, — это что-то другое». Низко над головой, гонимые ветром, пролетали густые оранжевые тучи. Стекловидная лента, на которой я лежал, пересекала равнину и терялась за горизонтом. Я не спрашивал, почему очутился здесь. Для меня не существовало ничего, кроме чужой воли, приказывавшей мне идти против ветра. Я попытался встать, но грудь пронзила острая боль… В моем помутившемся сознании начали вставать какие-то странные картины…

Сначала я увидел блестящую ленту шоссе. Потом над нею появилось серое облачко. Оно начало расти, сгущаться, принимать очертания человека… И это был я, распростертый на гладкой поверхности шоссе!

Потом картина изменилась. Появилась огромная комната, полная приборов. Перед пультами управления, у подножья большого фосфоресцирующего экрана, стояли трое взволнованных чем-то молодых людей. На экране перед ними снова виднелись шоссе и моя фигура, беспомощно лежавшая на нем. Вдруг на экране появился старик со сморщенным лицом. Он долго вглядывался в меня своими необыкновенно умными глазами… Потом широким жестом указал в глубину экрана. И там, куда указывала его рука, появились прекрасные города из синеватого металла. Над обширными площадями высились решетчатые башни, в воздухе носились летательные аппараты, раскрывался какой-то неведомый мне мир… Но это продолжалось недолго. Я чувствовал себя все хуже, алая пелена начинала закрывать мне глаза. Последним, что я видел, был старик, протягивавший ко мне руки жестом прощания. Потом я утонул в какой-то глубине, и все покрылось густым мраком…

Позже я почувствовал, что меня грубо трясут. Я открыл глаза и увидел склонившиеся надо мной странные фигуры в пластикатовых скафандрах.

— Товарищ капитан, — прогремела одна из них, — перережьте этот провод, и тогда нам будет легко вытащить его.

Я услышал легкий металлический треск, потом меня сильно дернули, и я снова потерял сознание.

Они лежали на траве, каждый ждал, чтобы заговорил другой.

На соседней аллее похрустывал песок под ногами отдыхающих, совершавших свою утреннюю прогулку. Сквозь нависшие ветви дуба, под которым лежали друзья, белело огромное здание санатория. Десять дней назад их отправили сюда для окончательного выздоровления. До сих пор они разговаривали только о незначительных мелочах. Сейчас каждый ждал, чтобы другой начал первым.

— Виктор…

— Слушаю.

Захарий вытащил свою длинную восточную трубку — верный признак волнения — и закурил. Потом начал рассказывать. Сначала он был смущен и неуверен, но постепенно голос его окреп, стал твердым и спокойным.

«Вот так бред, — подумал Виктор, когда Захарий умолк. — Нужно предупредить врача».

Захарий напряженно ждал, но Виктор не хотел спорить и хранил молчание.

— Молчанием ты не отделаешься. Я хочу знать твое мнение.

— Это глупости.

— Ты скоро передумаешь… Но сначала скажи мне, что это был за шар, который мы оба видели и который бросил нас обоих в санаторий?

— Не знаю пока. Данные опыта еще не обработаны. Может быть, это было облако ионизированного газа, а может быть, что-нибудь другое.

— Может быть, что-нибудь другое? Я не забуду эти слова… Не мне напоминать тебе гипотезу Дирака о природе абсолютного вакуума. Дирак говорит, что вакуум — это безграничный «океан», наполненный материальными частицами, которые обладают отрицательной массой и отрицательной энергией. Когда физики научились наносить по вакууму достаточно сильные удары, они начали «выбивать» из него все известные до сих пор античастицы: позитроны, антипротоны, антинейтроны и прочие. В этом ты согласен со мной?

Виктор не ответил, а лишь неопределенно кивнул головой.

— Значит, согласен!.. А теперь следует вопрос: почему мы должны думать, что вакуум неорганизован и неподвижен? Гораздо правильнее предположить, что это целая вселенная, подобная нашей, но состоящая из тел, обладающих отрицательной массой и энергией. Эта вселенная тоже находится в движении, в ней происходят различные процессы, совершаются превращения… Существует и такая гипотеза: вселенная, состоящая из тел с отрицательной массой и энергией, должна подчиняться тем же законам, что и наша вселенная, только время там идет в обратную сторону…

Ты понимаешь, Виктор, может быть, повсюду вокруг нас, может быть, и в нас самих существует другой, «потусторонний» мир, совершенно эквивалентный нашему. Эти два мира сосуществуют, не влияя друг на друга, ибо каждый относительно другого состоит из антивещества… Есть у тебя возражения, Виктор?

— Я знаю гипотезу, о которой говоришь, но ты ее толкуешь довольно свободно…

— Об оттенках поговорим после. Сейчас слушай дальше. Когда Кио начал опыт, ему удалось в несколько раз увеличить мощность ускорителя. Ты сам говорил мне об этом. Почему бы не допустить, что в камере образовалось большое количество античастиц? Что блестящий шар, разрушивший камеру, был облаком античастиц? Когда шар прикоснулся ко мне, я потерял сознание. Было ли бредом то, что затем последовало? Этот новый мир, открывшийся передо мной? Эти необычайные «люди» — такие похожие на нас и такие от нас отличные, которых я там видел?.. Нет, Виктор, это не было бредом! Гигантский отрицательный заряд шара выбросил меня в «потусторонний мир», во вселенную, наполняющую абсолютный вакуум… Вот и все.

— А ты не думал о том, как вернулся оттуда? И кто тебя перебросил «с той стороны»?

— Не знаю. Это должен объяснить ты.

— Не хочу объяснять! Прекратим этот разговор.

Виктор хотел встать, но Захарий не дал ему. Оба начали бороться на зеленой траве. Виктор был силен и ловок, но ничего не мог сделать против медвежьей хватки своего друга. Вскоре он снова лежал ничком на траве, а Захарий сидел на нем верхом и держал его крепко.

— Прежде чем я отпущу тебя, ты должен усвоить несколько истин, — заговорил Захарий. — Вы, профессионалы, — консерваторы. Новые, смелые, оригинальные и прочие гипотезы изобретаем только мы, дилетанты. Кроме того, я, может быть, действительно бредил, но во всем, что я тебе рассказал, слишком много логики, чтобы тебе так легко от этого отмахнуться. Поэтому я тебя отпущу, если ты обещаешь серьезно поразмыслить над тем, что я тебе говорил.

— Убирайся к чертям! — прорычал Виктор и вдруг каким-то неожиданным движением сумел вырваться.

Друзья снова закопошились на траве. Им было весело и радостно. Но вскоре, утомленные борьбой, они снова улеглись на полянке. «А может быть, те жители антимира — старик и молодые — меня и перебросили «оттуда», — подумал Захарий, — надо сказать об этом Виктору». Но ему уже не хотелось говорить. Стала ощущаться полуденная истома. От ближнего соснового леса ветер доносил запах смолы и тихий шум деревьев. Ни одного облачка не было в чистом небе, очерченном зубчатой линией горизонта. Захарий лежал на спине и смотрел вверх. «Хорошо, — подумал он, — все хорошо: и эта полянка, и близкий лес, и недоверчивый Виктор — все хорошо».

— Виктор…

— Да?

— Смотри, какое небо голубое… У меня от него голова кружится. Словно я стою над какой-то огромной пропастью.

— Две тысячи километров.

— Что такое?

— Над нами две тысячи километров воздуха.

«Фу, какая проза», — подумал Захарий и снова потерял желание разговаривать. Он повернулся в другую сторону и начал разглядывать божью коровку, ползавшую перед ним по земле. «Коровка, коровка, полети на небо, принеси мне хлеба…» Он подразнил ее травинкой. Маленькое насекомое развернуло крылышки, описало над ним круг и исчезло. И тогда взгляд Захария снова упал на Виктора. Чтото изменилось в его позе, не было и следов мягкого спокойствия отдыхающего человека. Он глубоко задумался. В чертах его лица, твердых и резких, все яснее отражалось сдерживаемое волнение.

Вскоре оно передалось и Захарию. И он не противился этому чувству. Почти машинально он раскрыл свой альбом, с которым никогда не расставался, и начал рисовать… Работа шла быстро и легко. Вскоре на белом листе начали оживать контуры знакомого лица.

Сколько времени это продолжалось — Захарий потом не мог вспомнить. Когда он опомнился от своего забытья, то с листа бумаги на него напряженно и сосредоточенно смотрел Виктор.

Захарий долго разглядывал рисунок и счастливо усмехался. Горячая радость заливала его бурными волнами.

Он нашел своего «Человека-искателя».

Через два месяца после описанных событий в газетах появилось короткое сообщение: «Новый ускоритель в Подбалканском институте. Мы будем штурмовать вакуум!

В Подбалканском институте экспериментальной физики пущен в ход новый сверхмощный ускоритель. После успешного проведения пробных испытаний огромное сооружение передано для рядовой экспериментальной работы.

На скромном торжестве открытия главный конструктор ускорителя профессор Виктор Ганчев говорил о предстоящих задачах научного коллектива.

— Нашей целью является получение неизвестных доныне античастиц, — заявил он. — После усовершенствования ускорителя и повышения его мощности мы начнем штурмовать вакуум, — мы направим свои исследования к выяснению его структуры и устройства…»

Д.КОЛЬЦОВ (СССР) ЧЕРНЫЙ СВЕТ (Поощрительная премия)

В академию Евита шла парком, по набережной Москвы-реки. Теплый августовский вечер клонился к концу, в воздухе носились запахи меда, нагретой хвои и стаи голубей, позолоченных солнцем.

Встречные мужчины задерживали на ней взгляды, иногда оборачивались. Евита давно уже привыкла к этому «вниманию», так было, насколько она помнит, и сто и двести лет назад, а может, и больше. Наверное, так будет всегда. «Вот в этом отношении человек вряд ли изменится, — думала она, хотя нравственно люди преобразились неузнаваемо».

Когда она подошла к академии, в небе появились первые звезды. Евита увидела, как поворачивался купол главного демонстрационного зала, и поспешила к лифту. Ровно в 21.00 она заняла свое место у смотрового окна. Там, за толстым стеклом, посреди большого круглого зала с невидимыми стенами, находился «Сын звезд», как называли теперь ее Данта. Горькая улыбка чуть тронула ее губы. Ее Данта! Он давно уже принадлежал не ей, а науке. Его называли еще «первым человеком»: он весь был в прошлом, таком немыслимо далеком, что его трудно было представить даже им, людям с неумирающей памятью.

«Память! Стоило ли это открытие…» — девушка прищурила глаза и встряхнула головой, чтобы прогнать мысль, недостойную людей их эпохи. С некоторых пор где-то в глубине ее сознания стало зарождаться сомнение в разумности величайшего открытия — наследственной памяти. Она понимала: нелегок был путь к этому открытию. Свыше ста лет ученые стучались в двери тайны наследственности, стараясь узнать, почему десятки признаков отца и матери передаются детям, внукам и правнукам. Когда эта тайна была раскрыта, встал другой вопрос: почему каждый рождающийся человек представляет собой «чистый лист бумаги», должен снова учиться всему, чему учились родители? После долгих усилий в аккумуляторных клетках коры головного мозга были обнаружены инертные очаги наследственной памяти: их научились возбуждать, действуя на них излучением с частотой клеток родителей — разной частотой для различного возраста. Память человека с тех пор не умирала.

В это время купол раскрылся, и зал озарился мягким фиолетовым полусветом, шедшим, казалось, от звезд. Опутанное проводами вращающееся кресло, стоявшее посреди зала, было пустым. Обстановка была прежней, но цвета новыми: невесомая белая ротонда причудливой формы была окружена желтолиственными растениями; на зеленый прибрежный песок набегали оранжевые волны моря. Художникифантасты изощрялись в выдумке, пытаясь угадать облик никогда никем не виденного другого мира.

Свет стал ярче, а звезды бледнее. Вошел Дант. Двадцатичетырехлетний юноша шел походкой старца, медленно передвигая ноги, его невидящие глаза неподвижно смотрели в одну точку. Он подошел к креслу и, прежде чем тяжело опуститься в него, долго молча смотрел на плескавшиеся у его ног янтарные волны. Потом он сел. И сразу же у кресла вырос доктор Владислав Горн. Он быстро надел на голову Данта шлем с системой датчиков и неслышно удалился. Свет снова померк.

Привычным движением обеих рук Евита поправила рассыпавшиеся по плечам волосы, надела на голову цереброн и укрепила контакты. Она знала, что то же самое сделали сейчас десятки ученых, сидящих в демонстрационном зале. Они, так же как и Евита, с помощью этих церебронов «слушали» и «видели» мысли и воспоминания Данта.

В зале стало тихо. Дант остался наедине со звездами и своими мыслями. Он неподвижно полулежал в кресле и смотрел на небо. Его взгляд останавливался обычно на Веге и не отрывался от нее весь вечер, пока из груди не вырывался стон. Тогда Дант закрывал лицо руками и выкрикивал непонятные слова, а иногда, сбросив шлем, бегал по воображаемому берегу.

Сегодня его мысли были бессвязны. Цереброны доносили до сознания отрывочные образы желтолиственного парка, оранжевого моря и бесконечные картины зеленого прибрежного песка. Ни Онико, ни ее отец не появлялись. Евита проверила контакты, они прилегали к вискам и лбу плотно. Сейчас доктор Горн прикажет ей подойти к Данту, чтобы «настроить его память». Тогда она должна переключить рычаги цереброна, превращая их из приемников мыслей Данта в излучатели ее собственных. Она приближалась к другу и старалась вызвать в его сознании нужные воспоминания. Иногда Евита украдкой превышала свои полномочия; заглядывая в глаза Данта, она пыталась навести его память на другие, земные мысли, но он не узнавал ее, смотрел, как на пустое место.

Горн молчал, и Евита стала вспоминать те немногие случаи, когда при пробуждении наследственной памяти оживали нежелательные черты характера родителей и их предков. Сознание тех, кто подвергался опыту, по каким-то непонятным пока причинам ослабляло свой контроль над памятью предков. Портреты этих «интересных больных» висели в академии. С каким состраданием смотрела она на высокомерного немецкого юношу Карла, который вдруг начал требовать, чтобы ему оказывали царские почести. А горец Джават! Он обнаружил неудержимое желание воевать и требовал дать ему оружие. Совсем юный американец Сэм, оказывается, не мог жить без вина и объяснял свою страсть к напиткам тем, что жизнь, по его мнению, коротка и нужно прожить ее весело. Но подобные аномалии легко устранялись здесь, в Академии инертной памяти.

А вот с Дантом произошел совершенно исключительный, небывалый случай. В день нравственного совершеннолетия его, как и всех других юношей и девушек, подвергли третьему и последнему облучению, которое закрепляет, как снимок на фотопленке, нравственную тональность наследственной памяти. Это делается для того, чтобы оградить сознание от проникновения в него в будущем нежелательных воспоминаний.

И именно в этот день, когда вся молодежь ликует, она впервые заметила перемену в своем друге. Это случилось на берегу Московского моря, куда они пришли купаться. Дант стал задумчив, словно пытался что-то вспомнить, долго и пристально всматривался в нее, Евиту. Потом, ощупывая ее волосы и плечи, спросил изменившимся голосом:

— Моя Онико?..

Сначала Евита подумала, что он шутит, и спросила игриво, кто эта девушка, ее соперница.

— Твоя новая знакомая?

Но Дант, казалось, не слышал вопроса, взгляд его был отсутствующим. Потом выяснилось: третье облучение вызвало нежелательную реакцию в очаге наследственной памяти. Тогда всю подкорковую часть мозга Данта подвергли резонансному облучению, это всегда давало положительные результаты. С Дантом случилось обратное — он совершенно забыл родную речь и стал говорить на незнакомом языке, который не был известен ни одному историку-лингвисту, По ночам он выходил на балкон, подолгу смотрел на звезды, что-то говорил и говорил, протягивая к ним руки. Его речь записали, но она долго не поддавалась расшифровке. Решили записать на цветную пленку его зрительную память. И только после соединения обеих пленок электронно-аналитические машины разгадали язык Данта.

В этот момент Евита услышала голос Горна:

— Даем обратную настройку памяти.

Сейчас на сознание Данта будут воздействовать его же воспоминаниями, записанными ранее. Укрепленные на его шлеме датчики играли теперь роль церебронов. Горн все пытается подвести мысли юноши к воспоминаниям о черном свете, в котором Дант упоминал не раз.

…Евита снова почувствовала себя летящей среди звезд. Потом движение замедлилось: она приближалась к двойной звезде, фиолетовой и черной. Погасшая черная звезда быстро вращалась вокруг фиолетовой, вернее — обе они вращались вокруг общего центра тяжести. Но полет мысли миновал их и устремился к ближайшей планете, окутанной оранжевой дымкой атмосферы. Было заметно, что планета обращена к своему светилу одной и той же стороной, ее ось лежала в плоскости эклиптики цефеиды. Воспоминания Данта остановились на прибрежной равнине, у терминатора, у границы дня и вечной ночи. Из покрытого окалиной корабля вышли отец и сын. Мальчик с удивлением смотрит на леса, на солнце и море. Наверное, он родился в космосе и ничего еще не видел, кроме корабля. Еще больше удивляют ребенка теплые ветры, приносившие из темноты горячие, как пар, туманы.

— Почему они горячие? — спрашивает мальчик. — Ведь там должен быть космический холод.

— Их нагревает черный свет, — отвечает отец.

Видимо, это было первым и потому наиболее ярким воспоминанием Данта.

Потом в сознании всех, кто был вооружен церебронами, возникали смутные образы людей планеты, смерть отца, девичье лицо — лицо Онико, ночные купанья в море вместе с ней. Но чаще всего Дант вспоминал последние дни пребывания на планете двойной звезды. Вот и опять то же самое…

…В сумерках начавшегося затмения фиолетового солнца вдоль берега идет юноша. Это Дант, волны докатываются до его ног, обутых в легкие сандалии. Он приближается к светлому зданию на опушке леса — высокой ротонде, плоская крыша которой покоится на невесомых ажурных колоннах. Он кого-то ждет. Наконец перед ним возникает еле уловимое, как греза, видение. Это девушка, то ли действительно полупрозрачная, то ли память неточно воспроизводит ее облик. Она молча смотрит на юношу, не смеющего приблизиться к ней. Когда огромный черный диск заслонил все солнце, тело девушки начало обретать краски. Из-за моря поднимается большой серп спутника планеты, и в его свете тела юноши и девушки приобретают фиолетовый оттенок. Шорохом листьев налетает ветерок, девушка — тихо смеется.

— Тебе не холодно, Сын звезд? Ты всегда носишь эту непонятную повязку на бедрах.

— Я уже говорил: это обычай людей моей планеты.

— А почему тебе не нравятся наши обычаи?

— Я не могу привыкнуть к ним. Странные вы: бодрствуете ночью, спите днем, и до вас в это время нельзя дотрагиваться.

— Это ты странный, Сын звезд, — тихо смеется девушка.: — Одинаковый и днем и ночью. И нашего солнца не боишься. Мы разные с тобой, — уже печально говорит Онико. — Отец сказал, что ты из другой материи, не годишься для меня. Это правда?

— Ночью мы с тобой одинаковые, Онико. На моей планете ты тоже станешь такой же, как я. И к тебе можно будет прикасаться и днем.

Девушка глубоко вздыхает.

— А разве тебе недостаточно того, что ты прикасаешься ко мне ночью?

— Я хочу быть с тобой всегда.

— А почему ты не хочешь остаться у нас? После облучения черным светом ты станешь таким же, как мы.

— Я еще никогда не видел себе подобных. Я вижу их только во сне, слышу их голоса, они зовут меня.

— Ты не найдешь свою планету среди звезд.

— Отец научил меня понимать звездные карты и управлять кораблем.

Онико некоторое время молчит, потом говорит с упреком:

— Ты называл меня своей мечтой, говорил, что не расстанешься…

— Да, и я пришел, чтобы взять тебя на корабль, мы улетим к моему ласковому солнцу.

— Это невозможно. Отец говорит, что я никогда и нигде не смогу стать такой же, как ты. Черный свет у вас слабее, и меня убьет белый.

Снова наступает молчание. Приближается рассвет, и девушка с беспокойством смотрит на небо.

— Скажи, ты твердо решил лететь? — дрогнувшим голосом спрашивает она. — Да? Тогда обними меня, черная звезда уже открывает солнце.

— Но к тебе нельзя прикасаться при свете!

— Ты же непрозрачный. Обними в последний раз…

Когда солнце осветило планету, на полу ротонды лежало тело Онико.

…Видение исчезло, цереброны доносили до сознания Евиты только исступленный голос Данта — вернее, последние воспоминания межзвездного скитальца, Сына звезд.

— О моя Онико, мечта моя! Неужели ты исчезла навеки? Неужели я обречен теперь только мечтать о своей же мечте? Я уже стар, но в мечтах о тебе я по-прежнему молод. Ты всегда со мной по ночам, но мои руки не находят тебя. Откликнись, Онико!

Сложное чувство переживала Евита всякий раз, когда ей приходилось просматривать и прослушивать память любимого человека. Она понимала: больная память ее друга живет воспоминаниями чрезвычайно отдаленного его предка — безвестного астронавигатора, занесенного на планету двойной звезды.

Кто был этот человек? На какой планете он встретил Онико и откуда прилетел туда? Однако Сын звезд вернулся не на родную планету, а на Землю, где в лице одного из своих потомков, Данта, ему посчастливилось воскреснуть памятью, снова мысленно встретить Онико и пережить свою любовь. Каким же сильным было это чувство, если оно пробило толщу памяти сотен поколений потомков Сына звезд!

По отрывочным воспоминаниям Данта Евита знала конец этой печальной истории. Отец Онико подверг дочь и юношу облучению черным светом, в ходе которого Сын звезд передал девушке часть материи своего тела, чтобы спасти любимую. И она была спасена, но с тех пор он уже не видел Онико. Что случилось с ней? Быть может, во время облучения Онико восприняла и тревожные сновидения Сына звезд и, подобно Данту, забыла родной язык, уединилась и стала с тоской смотреть на звезды, силясь что-то вспомнить!

…В цереброне раздался голос Владислава Горна:

— Вспомни, Сын звезд, что ты испытал во время облучения? Что ты узнал о черном свете? Вспомни, и я верну тебе твою мечту.

На глазах Евиты выступили слезы. Память Данта молчала.

Потом Горн вызвал Евиту к себе, на центральный пульт академии.

Доктор сидел в кресле, он выглядел усталым, на вспотевшей гладко выбритой голове краснели рубцы, оставленные цереброном. Пытливо взглянув в глаза девушки, Горн пригласил ее сесть в кресло напротив. Горн редко удостаивал своих ассистентов такой чести, и Евита решила, что разговор будет необычный.

— Память Данта утомлена, — растягивая слова, сказал Горн. — Я решил расслабить узлы аккумуляторных клеток его памяти и затем… — доктор сделал паузу и отвел от девушки взгляд, — прибегнуть к самому сильному средству. Этот эксперимент я берег до самой последней минуты.

Что еще он хочет проделать над Дантом? Когда придет конец всему этому, когда Горн займется лечением его памяти? Девушка решилась спросить:

— Вам не кажется, доктор, что наши эксперименты противоречат Формуле Красоты Человека?

Конечно, Горн ожидал этого упрека.

— Я понимаю и разделяю ваши чувства, Евита, — сказал он после долгого молчания. — Но нельзя забывать, что этот наш нравственный кодекс указывает на возможность достижения человеком еще и Высшей Красоты, когда человек жертвует собой во имя блага всего общества.

— Добровольно, — заметила Евита.

Горн поднялся из кресла, подошел к пульту, потом вернулся и остановился перед девушкой.

— Да, добровольно, — подтвердил Горн. — Дант дал свое согласие на этот эксперимент.

— Дал согласие? — От удивления Евита даже привстала с кресла. — Когда?

— Давно.

— Ничего не понимаю. Не хотите ли вы сказать, что…

— Вот именно, — Дант уже обретал свою нормальную память после второго резонансного облучения. И познакомился со своими собственными воспоминаниями.

Евита не сразу справилась с волнением и смотрела теперь на Горна холодно. Почему он ничего не сказал ей об этом, спрашивал ли Дант о ней, Евите… А доктор продолжал:

— Конечно, он воспринял это как воспоминания другого человека, сам ничего не помнит. Но ваш друг заинтересовался не меньше нас проблемой черного света и просил «любой ценой вырвать из его памяти эту тайну». Он добровольно сделал шаг к Высшей Красоте.

Наступило молчание.

— И больше он ничего не сказал?

Горн понимающе улыбнулся. Он подошел к пульту и включил настенный экран. Свет в помещении погас.

Евита увидела на экране Данта — здорового и молодого, без старческой осанки, — он сидел в том кресле, в котором сидела теперь она сама. На его голове были надеты цереброны — он просматривал «показания» своей памяти. Рядом с ним стоял Горн. Наконец юноша снял шлем, медленно опустил его на стол и задумался.

— Это ужасно, доктор, как тяжелый сон, — сказал Дант, проводя ладонью по своему лицу. — Бедный Сын звезд, несчастная Онико! Как я их понимаю! Значит, он не долетел до своей родной планеты и опустился на нашей.

— И этому вы обязаны началом своего рода, — тихо заметил Горн.

— А может быть, его корабль подвел? — продолжал размышлять вслух юноша. — Например, могло кончиться горючее, и Сын звезд совершил вынужденную посадку на первой пригодной для жизни планете?

— Скорее всего. А его корабль покоится где-нибудь на дне морском или под стометровым слоем земли. Давненько это случилось.

— Откуда же он летел, с планеты двойной звезды Эпсилон Лиры? Это недалеко от Беги, с которой он не спускал глаз. И куда летел, если солнечная система оказалась на его пути? Приземлился без всякой надежды достичь родной планеты или вернуться к Онико! — Дант встряхнул головой, словно прогоняя дурной сон. — Не хотел бы я оказаться на месте Сына звезд. А моей Евите… — Юноша быстро обернулся к Горну и спросил, неестественно улыбнувшись: — Евита просматривала эти воспоминания? Нет? И не показывайте ей, она может еще… расстроиться. Я ей сам скажу, помягче…

Горн — на экране — улыбнулся, пододвинул кресло и сел рядом, приговаривая, что да, у женщин не выветрилось еще это чувство, ревность. Потом он сбросил улыбку с лица, будто стер ее одним мазком резинки, приготовившись, видимо, к серьезному разговору.

— Вы обратили внимание, Дант, на слова «черный свет»? Б них заключен большой смысл. Нечаянное расстройство вашей памяти приблизило нас к великому открытию. Что нам было известно до сих пор о черном свете? Только то, что это отрицательная энергия, или, точнее, энергия, противоположная по своему знаку гравитационной, вещественной, которую принято называть положительной. Без черного света вся вселенная утопала бы в белом, поскольку звезд и галактик в ней бесконечно много. Это было известно ученым еще в середине XX века. Вот смотрите, — Горн подошел к пульту и включил огромный настенный экран (получился экран на экране).

Перед Дантом развернулась поражающая воображение картина мироздания — действующая модель вселенной. Сначала в непроглядной тьме клокотал раскаленный сгусток материи. Грандиозность происходящего усиливала музыка, вызывавшая дрожь неистовством низких регистров. Представление об умонепостижимых размерах клокочущего клубка вещества возникало позже, когда он, взорвавшись, образовал мириады брызг — галактик, которые стали разлетаться во все стороны, все ускоряя свое стремительное движение. Вот они достигают скорости света, взрываются и становятся невидимыми, слившись с окружавшим их абсолютным мраком.

— Галактики преодолели световой барьер и превратились в черное, или нейтринное, излучение, — говорит Горн. — Материя изменила свой знак, гравитационная энергия превратилась в черный свет, который заполняет все межгалактическое и межзвездное пространство вселенной.

Потом на экране стал разворачиваться обратный процесс, процесс интеграции: из «ничего», из черного света возникало гравитационное вещество — межзвездная пыль и газ, которые, уплотняясь, образовывают звезды и целые галактики.

— Так происходит круговорот двух мировых энергий, — заметил Горн.

— Значит, формула черного света мало чем должна отличаться от гравитационной формулы материи, справедливой для всей вселенной? — спросил юноша.

— Математические формулы не дают представления об истинной картине бесконечно больших и бесконечно малых миров. В начале нашей эпохи даже гениальные ученые стремились втиснуть вселенную в прокрустово ложе какой-нибудь формулы. Это делалось для удобства мышления, и сами они прекрасно понимали это. А вот некоторые их ученики склонны были воспринимать подобные условности буквально: считали, например, что материя не может двигаться со сверхсветовой скоростью. По этой причине они долго не могли раскрыть тайны гравитации.

Дант поднялся из кресла и в волнении заходил по залу.

— Я так понял вас, что черный свет, или, по старой терминологии, антивещество, пребывает не где-то в бесконечности, а находится вокруг нас?

— Да, и это столь могущественный и неиссякаемый источник энергии, что по сравнению с ним наша ядерная энергия представляется дорогостоящей забавой. Черный свет — без всяких проводов! — будет питать любой город, где бы он ни находился. С его помощью можно передвигать планеты. Он поможет решить две важнейшие проблемы межзвездных полетов — проблему горючего для кораблей и их защиты от метеоров и космической пыли при субсветовых скоростях. Как же ухватиться за него, каким должен быть приемник этой энергии и как управлять ею?

— Уверены ли вы, что черный свет играет решающую роль в суточных изменениях людей планеты двойной звезды?

— По-моему, главную роль здесь играют характер жесткого излучения фиолетового солнца и состав верхних слоев атмосферы их планеты. С помощью черного света они как-то обезвредили это излучение. Но люди той планеты научились использовать его прежде всего как источник энергии, сумели побороть космический холод на другой стороне планеты и тем самым спасти ее атмосферу. Возможно, что они сами повернули свою планету одним полюсом к солнцу, поскольку вращение черной звезды создает им полную картину чередования дня и ночи, не допуская перегрева одной стороны планеты. — Горн сделал паузу и повторил свой вопрос: — Можете ли вы помочь нам раскрыть эту тайну?

— Снова обрести память Сына звезд? — спросил Дант.

Горн кивнул головой.

Дант подошел к Горну и протянул ему руку.

— Как вы могли сомневаться в этом! Даже горжусь, что могу принести пользу науке. Охотно вручаю вам себя. Только позвольте мне сначала увидеть Евиту, я…

— Нельзя, вы рассеете свою память.

Горн выключил экран, включил освещение и внимательно посмотрел на Евиту. Ему показалось, что девушка незаметно вытерла глаза.

— Почему вы не сказали мне об этом раньше?

— Такова была воля вашего друга, — уклончиво ответил ученый. Чувствовалось, что у него были свои особые причины умалчивать о пробуждении Данта. — И потом, откровенно говоря, я не ожидал, что все это займет столько времени.

— Что я должна сделать? — спросила девушка.

Горн оживился и придвинул свое кресло к ней.

— Нам нужно сосредоточить память Данта на встрече с отцом Онико, когда тот увидел тело дочери в ротонде. Возможно, что именно в этот момент между ними происходил разговор об облучении черным светом, а может быть, и само облучение. Сын звезд почему-то упорно избегает этого воспоминания. Может быть, у него есть основание бояться самого упоминания о черном свете, разлучившем его с Онико… Вы мне как-то говорили об одном хорошем вечере, проведенном вместе с Дантом на лесной поляне. Мы сообщим вашим излучателям большую мощность, вы подойдете к Данту и будете настраивать его память этим воспоминанием. — Горн отвел глаза в сторону, заметив смущение Евиты, и поспешил заметить: — Это тоже шаг к Высшей Красоте, Евита.

— Хорошо, — еле слышно сказала девушка, понимая, что ей предстоит демонстрировать свои чувства перед всеми учеными. Потом она вскинула голову, как обычно делала в решительные минуты. — Когда будет сеанс?

— Завтра. За сутки мы сумеем успокоить его нервы. И вам, — ласково добавил Горн, — тоже не мешает отдохнуть. Прогулка на яхте — что может быть лучше! Возьмите мою.

Евита поблагодарила. Лучшим отдыхом она считает прогулку в парке, и, кроме того, ей хотелось побыть одной. Она вышла из здания академии, и снова в лицо ей пахнули теплые запахи смолы. Ее немного раздражала уверенность Горна в том, что вечер на лесной поляне чем-то напоминает встречу в ротонде. Было совсем другое…

На сеанс Евита пришла в легком сером платье, красиво облегавшем ее фигуру, — оно было на ней и в тот памятный вечер, и прическа была та же. Была надета, конечно, и «девичья камея» с цветами тональности ее обладательницы. Этот обычай прошлого сохранился из-за его удобства быстро найти друга с родственной тональностью. Юноши имели на отвороте костюма свой значок. Их носили только до встречи с другом.

Последний раз оглядев себя в зеркале, она надела цереброны и вошла в зал. В полумраке плескались янтарные волны моря. Данта еще не было. Евита подошла к ажурной беседке, расстелила на зеленом песке белый плащ Данта и села на него, — вот так она сидела и тогда, опираясь на отставленную в сторону правую руку. И снова с небывалой яркостью вспомнила она весенний вечер, вспомнила даже запахи лип и перепревших прошлогодних листьев. Они с Дантом шли по аллее парка и говорили обо всем, кроме того, что волновало обоих.

Они были знакомы и раньше, но накануне того вечера она стала совершеннолетней и впервые надела камею. Это было на балу выпускниц женской политехнической школы. Дант учился уже в высшей школе, но на бал пришел и много танцевал. Поздоровавшись с ней, он хотел пройти дальше, но неожиданно остановился, глядя на ее камею. Евите стало почемуто неловко, и она покраснела. Дант шагнул к ней и, улыбнувшись, показал свой значок, отливавший теми же цветами и в том же порядке, как и на камее Евиты. Теперь они оба оглядывались вокруг, как заговорщики, не решаясь встретиться глазами друг с другом. Наконец им стало неуютно на многолюдном и шумном балу, и они покинули его. Они пошли в парк, беспричинно и громко смеялись и не заметили, как углубились в лес. На лужайке, освещенной косыми лучами солнца, они остановились. Дант снял свой белый плащ, расстелил его на траве и прилег. А она собирала цветы, напевая песню.

Евита машинально запела ее и сейчас и в это время заметила рядом с собой движение. Повернув голову, она увидела, что Дант вошел в зал и смотрит на нее. Значит, излучатели уже работали. Теперь и Евита, не отрываясь, стала смотреть в его глаза.

— Ты помнишь, Дант, помнишь, как я нарвала букет ромашек, подбежала к тебе и села рядом, на плащ? Вот тут, помнишь?

Юноша продолжал пристально смотреть на Евиту. Казалось, он сейчас протянет к ней руки и воскликнет: «О моя Онико!» Из груди Данта вырвался глухой стон, и в тот же момент Евита услышала призыв Горна:

— Вспомни, Сын звезд, что сказал тебе отец Онико в эту минуту.

Ученый, как и Евита, обращался к нему на родном языке, но аналитические машины мгновенно переводили его слова в зрительные образы памяти Данта, а излучение направляло их в шлем Сына звезд. Взгляд юноши с беспокойством переходил от Евиты к ротонде, лежавшие на подлокотниках кресла пальцы его рук дрожали.

— Что предложил тебе отец Онико, чтобы спасти ее?

Евита видела, с каким мучительным напряжением Дант пытался что-то вспомнить и вместе с тем, казалось, боялся этого воспоминания. Но воля Владислава Горна властно требовала ответа, и освободиться от нее не было никакой возможности.

— Облучение черным светом? — подсказывал Горн. — Говори, Сын звезд.

— Черным светом, — услышала Евита голос Данта.

И в ее сознании снова возникла не раз виденная уже трагическая сцена у ротонды. Посреди беседки возникла облаченная в белое фигура отца Онико.

— Это единственный способ спасти жизнь моей дочери, а для тебя — искупить нарушение наших обычаев, — говорила фигура голосом Данта.

— Я на все готов, — сказал юноша.

— Мы временно лишим тебя силы тяжести, чтобы ты был способен принять черный свет.

— Я еще в детстве привык к состоянию невесомости на корабле.

— Это кажущаяся невесомость. Во время полета сила тяжести, энергия гравитации, не исчезает, — продолжал говорить отец Онико, — она лишь уравновешивается скоростью корабля. Для облучения черным светом необходимо полное освобождение тела от энергии тяготения.

— Я готов на все, лишь бы жива была… она…

Дант снова умолк, по его лбу и вискам струились крупные капли пота, а взгляд по-прежнему неотрывно был устремлен на Евиту.

— Что ты почувствовал при облучении, Сын звезд? — спрашивал голос диктора.

Дант молчал, и Евита решила снова вступить в игру. Ей было бесконечно жалко его. Не может же Дант знать всю технологию облучения черным светом, он и так уже много рассказал. Евита втайне надеялась, что ей удастся вызвать у Данта другие воспоминания, земные. Собрав всю силу воли, она снова стала посылать в дремлющее сознание друга воспоминания об их первом счастье.

— Дант, милый, вспомни, как ты привлек к себе мою голову и на твоем костюме была вот эта камея. — Евита захватила ее на сеанс и теперь держала на вытянутой руке перед глазами Данта. — Помнишь? Помнишь?

Из груди юноши снова вырвался тяжелый вздох. «Сейчас опять вмешается Горн», — со страхом подумала девушка и заторопилась:

— Неужели ты не помнишь, это же я, Евита…

В это время что-то случилось с освещением. Море погасло, утратив свой оранжевый блеск, а во всем зале вспыхнул нормальный свет. Евита поднялась с пола, недоуменно оглядываясь, и в этот момент услышала родной голос, тихо произнесший ее имя.

Дант стоял около кресла, опираясь на него рукой, в другой он держал сорванный с головы шлем. В его глазах росли удивление и радость.

Владислав Горн с улыбкой наблюдал за ними через смотровое стекло пульта. Потом он пододвинул к себе журнал и записал в нем последнюю мысль, которой не хватало ему для доклада: «Приемником черного света может быть любое материальное тело, лишенное гравитационной энергии».

Н.БЛИНОВ, Ю.ЛУБЯНСКИЙ (СССР) СОЛНЦА СИЛЬНЕЕ (Поощрительная премия)

Николай откинул прозрачный колпак машины и выбрался на дорогу. После искусственной свежести больничного воздуха закружилась голова. Крупные капли дождя с глухим шумом падали на мокрый бетон шоссе и взрывались легкими фонтанчиками. По обочине, кружа и переворачивая на быстринах листья берез, мчался поток.

Николай подошел к старой придорожной иве и долго слушал однообразный шум дождя. Тяжелые тучи двигались медленно, и казалось невероятным, что за их сплошной серой пеленой кроется прозрачная синева неба. Вокруг было тихо и пусто. Он стоял, прислонившись к мокрому шершавому стволу дерева, взгляд бесцельно скользил по мокрой земле.

Черный рогатый жук с радужным отливом на крыльях карабкался по крутому склону. Струйки воды мешали жуку, но он упрямо двигался вверх. Вода снова и снова сбрасывала его назад, и он падал на спину, беспомощно шевеля лапками. После нескольких неудачных попыток, жук повернул в сторону.

— Эх, ты! — сказал Николай жуку и протянул ему сухую ветку. Жук тотчас ухватился за нее четырьмя передними лапками, и Николай забросил его вместе с веткой далеко в поле.

Резкое движение словно разорвало безмолвие. В уши ворвался свист проносящегося мимо грузовика. Николай вздрогнул, ожило воспоминание. Вспомнил все снова.

Был такой же серый день. Мелкий дождь пятнал асфальт темными рябинками. У входа в лабораторию на мокрых песчаных дорожках переступали розовыми лапками голуби и прыгали голенастые воробьи.

На этот раз предстояло получить первую партию деталей из перестроенного металла. Когда заканчивали последние приготовления к пуску установки, новый лаборант Митя неожиданно подсунул ему под руку паяльную лампу. Рука до локтя покрылась волдырями.

— Вы не могли выбрать более подходящего момента? — сказал он испуганному Мите, морщась от боли.

Впрочем, он давно мог бы доверить все Инке и Бахову, но каждый раз убеждал себя, что его присутствие необходимо. Инка уговорила его, она всегда умела это делать. И он уехал в больницу.

Сестра уже заканчивала перевязку, когда его вызвали к телефону.

— Это вы, Бахов? В чем дело? — крикнул он в трубку, стараясь держать обожженную руку так, чтобы не распустились бинты, которые не успела завязать сестра.

Чей-то незнакомый голос бился в трубке:

— Николай, слушай, у нас беда!

— Что, Митя снова кого-нибудь поджарил? — попробовал пошутить он, Боль в руке мешала сосредоточиться. — Кто у телефона?

И в то же мгновение он понял, что говорит Инка. Голос был таким незнакомым, что Николай испугался.

— Что случилось? Инка, это ты?..

— В седьмом отсеке фильтров радиация резко возросла, — она говорила, торопясь и глотая слова. — Температура стенок быстро поднимается…

— Спокойно, главное, спокойно, Давай по порядку!

— Десять минут назад в седьмом отсеке неожиданно возросла радиация. — Она говорила теперь более связно, успокоенная его тоном. — Счетчики показывают рассеянное нейтронное излучение, проникающее в шестой и восьмой отсеки. Интенсивность потока плазмы упала…

Это было серьезно.

— Может быть, приборы? — сказал он с надеждой.

— Нет, мы проверили. Связь искажена. Приборы работают нормально.

— Слушай меня внимательно, — заговорил он быстро, стараясь представить себе, что происходит сейчас там, на другом конце провода. — Необходимо прежде всего проверить блоки. Я выезжаю!

— Мы пробовали. Ничего не получилось… Что это, Коля?

«Что это? Хотел бы я сейчас знать, что это».

А в трубке раздавалось:

— Видимо, что-то нарушено в автоматике защиты. Мы с Баховым выходим в галерею. Связь будем держать по радио…

— Подождите, я приеду через двадцать минут! Не делайте ничего до моего приезда… Слышишь ты меня?..

Он говорил еще что-то несвязно и неубедительно, понимая, что они все равно пойдут, что иначе нельзя. И все-таки он кричал в трубку до тех пор, пока не услышал короткие гудки.

Получение сверхчистых, фантастически прочных металлов… Эта идея со студенческих лет не давала ему спокойно жить. Однажды на экскурсии ему удалось увидеть несколько тончайших нитей сверхпрочного железа. Сначала он не поверил, что эти ниточки ошеломляюще прочны, а поверив, потерял покой. Их, эти нити, выращивали, как нежнейшие цветы, и было страшно обидно, что эти нити — все, чего могли добиться целые коллективы ученых.

Он понял: необходимо сделать так, чтобы сверхчистого металла было много, очень много, столько, сколько нужно. И тогда уйдут в небо огромнее и легкие космические корабли, над проливами повиснут словно сотканные из паутины мосты, ввысь поднимутся километровые мачты радиорелейных линий — нет, он не мог представить себе всех чудес, которые могли бы произойти на Земле.

После кропотливых исследований и бессонных ночей появилась его идея, сначала смутная и неосознанная, затем все более четкая. Удивительную прочность сверхчистого металла определяет идеальная кристаллическая решетка. И он решил создать эту совершенную кристаллическую решетку, очищая газообразный металл в мощных электромагнитных полях, как очищают от пыли струю зерна, обдувая ее потоком воздуха.

Прошло десять лет, прежде чем он увидел свою мечту воплощенной в осязаемые формы экспериментального плазмокристаллизатора.

Установка была создана в результате труда десятков тысяч людей. И вот теперь все может рухнуть. Если радиоактивная плазма вырвется из своего убежища… Нет, этого не должно случиться!

Мчась по загородному шоссе, Николай напряженно старался представить себе, что произошло в седьмом отсеке. Откуда эта никем не предвиденная радиация?

Ему казалось, что он знает плазмокристаллизатор как свои пять пальцев. Когда на центральном пульте загорались сигнальные лампы и оживали стрелки приборов, он «видел» все, что происходит за многометровыми защитными стенами.

Вот в космическом вакууме предкамеры возникла ослепительная молния высоковольтного разряда. В тот момент, когда магнитные поля превратили ее из трепещущего куска небесного пламени в неподвижный тонкий жгут, из микроскопических форсунок в центр жгута врезаются ядра дейтерия — термоядерный запал генератора. Вот отключаются разрядники, и в цепких объятиях электромагнитных полей остается лишь сиреневое дрожащее облако управляемой термоядерной реакции, маленькое искусственное солнце. В пульсирующих полях начинает биться жаркое голубое сердце. Струя газообразного металла — его кровь. Сердце вбирает ее в себя и, сжавшись, выбрасывает в трубу плазмовода нагретый до невероятных температур металл. Плазма движется по гигантской спирали, стиснутая полями-стенками, единственными стенками, способными выдержать ее звездную температуру. На пути плазмы фильтры захватывают тяжелые и легкие элементы, оставляя лишь чистый металл. Металл попадает в формовочную камеру и, осаждаясь на стенках формы, превращается в идеально прочную деталь.

Дорога стремительно бросалась под колеса. Сквозь сетку дождя асфальт казался серой бесконечной лентой, бьющейся на ветру.

«Процесс нельзя остановить, не дождавшись естественного конца реакции, и это главное! Если бы им удалось приостановить повышение радиации, у них было бы время… Почему Инка повесила трубку?..

Конечно, они пошли… Нет уверенности в том, что фокусирующие обмотки работают нормально… Смогут ли они? Впрочем, их двое, у Бахова блестящий аналитический ум…»

Николай выжимал из машины все, что мог, и досадовал, что движется медленно. На поворотах его бросало из стороны в сторону, как мячик.

Когда Николай, задыхаясь от быстрого бега, распахнул дверь операторской, пульт полыхал красным светом — цветом опасности. Растерянные лица сотрудников. Инки среди них не было.

Взгляд механически зафиксировал брошенный посреди операторской скафандр. Николай по привычке хотел возмутиться, но тут же забыл об этом. Он бросился к пульту и отыскал взглядом ленту радиографа. Линия самописца исчезала за пределами бумажной полосы. Не видя ничего, кроме этой пустой ленты, он бросил:

— Говорите!

— Она приказала мне уйти… Я не хотел… Я… Мы так и не знаем, — услышал он голос Бахова и, вздрогнув, оглянулся.

Бахов стоял за креслом, непривычно сутулясь и бессмысленно глядя в сторону. Николай видел его дрожащие губы, испуганные глаза.

— Вы здесь? Что случилось?

Бахов вздрогнул и в растерянности моргнул покрасневшими веками.

— Да говорите же, черт возьми! Где Волконская?

— Она там… — Бахов кивнул в сторону люка. — А я вот здесь…

Николай почувствовал, что еще мгновение — и он взорвется от бешенства и бессильной ярости. Он схватил Бахова за отвороты пиджака, но тут же опустил руки. Бахов все так же бессмысленно смотрел в сторону.

— Ну… — сказал Николай, до боли стиснув спинку кресла.

— Мы искали место излучения… седьмой отсек… Она решила, что это седьмой отсек. Там вышли из строя все датчики, а в шестом появилась сильная радиация… Идти стало опасно, и она приказала мне уйти… Я не хотел, но она сказала, что так нужно…

Я был вынужден.

— Послушайте, — сказал Николай, сдерживаясь, чтобы не закричать, — перестаньте хлюпать! Вы же ученый. Что вы видели там? И старайтесь говорить яснее.

— В четвертом отсеке нам пришлось разрушить блокировку люка. Она сработала из-за повышенной радиации… Доза излучения в пятом в шесть раз превосходила нормальную. Термографы в четвертом показывали повышение температуры трубы плазмовода до сорока градусов. Связь резко ухудшилась из-за ионизации… Существенных нарушений в четвертом не обнаружили. Индикаторы скафандров показали, что защита обеспечивает тридцатиминутное пребывание в отсеках… Я предполагаю, что в седьмом вышли из строя отклоняющие обмотки фильтров…

Вот оно! Именно то, чего он смутно боялся!

Бахов говорил еще что-то, но Николай его больше не слушал.

Если отказали фильтры, значит плазма ударила в стенку, и с каждым мгновением грамм за граммом слизывает защитный слой. Ему понадобилось несколько секунд, чтобы прикинуть время. Сорок минут! Сорок минут, и из них тридцать минут упущено… Значит, все взлетит в воздух через десять минут…

— Связь! Есть связь? Вы слышите ее?! — крикнул Николай и тотчас же услышал треск и шум в динамике и понял, что это и есть связь. Сквозь треск динамика вдруг прозвучал искаженный голос:

— Говорю из пятого отсека… Теперь ясно, что в шестом и седьмом отказали отклоняющие фильтры и не включились аварийные обмотки… У меня около десяти минут времени. Я попытаюсь вручную включить аварийные контакторы обмоток…

Голос на несколько секунд исчез в гуле и треске разрядов.

— В случае неудачи… Неудачи не будет, потому что нельзя… Если я включу только одну обмотку, переместится место удара плазмы в стенку… И тогда у вас будет в запасе еще сорок минут.

Голос снова утонул в хаосе шумов.

— Инка, слышишь ты меня, Инка! — кричал Николай в микрофон.

Из динамика вдруг донеслось:

— Кто пойдет за мной, должны идти…

Голос исчез.

Голос исчез и не вернулся.

Николай опустился в кресло, не видя ничего, кроме двух аварийных приборов на, матовой стенке пульта.

Треск в динамике нарастал и опадал, как шум прибоя. Стрелки приборов были неподвижны. Секунды стучали в виски.

Николай мысленно шел вместе с нею по длинным отсекам. Он почти физически ощущал тяжесть скафандра и сухость горячего воздуха. Вот она прошла мимо распределительного щита, подошла к люку. Его нужно открыть: Впрочем, блокировка уже снята. Теперь необходимо нагнуться, это так неудобно в костюме… В висках стучит кровь… Нет, это шум в динамике. Шестой отсек… Шестой! Там должно быть жарко. Снова распределительный щит, а рядом с ним блок контакторов. Хорошо, если работают двигатели, иначе ей придется отсоединять провод и включать вручную. Черт возьми, это невероятно трудно… У нее совсем нет времени!..

Крак! Николай вздрогнул и поднял голову. Бахов стоял рядом с ним и держал в дрожащих пальцах две половинки сломанного карандаша. Николай заметил мелкие бисеринки пота на бледном лбу. Он взглянул на свои руки. Они спокойно лежали на белой эмали стола.

…Стрелки были неподвижны. От пристального взгляда перед глазами у Николая все колебалось в зыбкой дымке.

…Три года он так же сидел перед макетом много часов подряд, и стрелки тоже были неподвижны — макет не хотел подчиняться. Тогда Инка помогла ему. Она взяла его за руку, как ребенка, и увела прочь. Они долго шли по пустынной дороге, шли и молчали… И с каждым шагом в нем воскресала надежда…

Ему показалось вдруг, что одна стрелка дрогнула. Дрогнула, плавно пошла вверх и замерла на красной черте. Он услышал за своей спиной глубокий вздох и почувствовал испарину на лбу. Все молчали, только треск в динамике нарастал и опадал, как под порывами ветра.

«Теперь вторая! Только бы вторая!.. Нет, ждать нельзя».

Николай рывком поднялся, надел скафандр, почувствовал, что он непривычно давит на плечи. Вокруг молча стояли сотрудники. Лаборант Митя смотрел на него круглыми, будто пуговицы, глазами.

Все понимали друг друга без слов. Митя неловко надел на него шлем, больно оцарапав щеку. Николай подошел к двери и молча ждал, пока ему откроют. Дверь отодвинулась, приоткрыв темный, словно бездна, провал.

— Связь, — произнес он в микрофон.

— Есть связь, — ответил металлический голос в наушниках.

— Дежурный у пульта, остальные в убежище… Следите за седьмым отсеком.

Дверь за ним бесшумно задвинулась.

В тусклом свете аварийных ламп галерея казалась выброшенным штреком. Он быстро шел мимо змеящихся вдоль стен кабельных жгутов.

«Что с ней? Должно быть, ей пришлось скверно… Почему она молчит? Значит, седьмой отсек по-прежнему без изменений…»

— Слышите меня? — раздался в наушниках голос Бахова. — Что седьмой отсек? — хрипло спросил Николай и замер.

— Седьмой без изменений… Как состояние?

— Все в порядке, — Николай снова почувствовал тяжесть скафандра и боль в обожженной руке. — Вхожу в первый отсек.

Он откинул неплотно прикрытый люк.

— Слушайте, Бахов, как там, по-прежнему никакой связи? — спросил Николай, хотя ясно понимал, что если бы она была, ему сказали бы об этом сразу.

— Никакой, — ответил Бахов.

«У меня тридцать две минуты. Нужно прибавить ходу».

Он быстро миновал распределительный щит и матовые цилиндры вакуумных насосов. Он шел теперь размашистым и неуклюжим шагом, громко ступая коваными подошвами по цементному полу. Вскоре пот начал попадать ему в глаза, а на губах появился соленый привкус. Ему все время хотелось отереть лоб под шлемом тыльной стороной ладони.

— Прошел второй отсек, — сообщил он, уже ни о чем не спрашивая.

Третий отсек встретил его первыми признаками аварии. Термометры наружных стенок кожуха показывали сорок градусов.

«Ого, — подумал он, — скоро будет жарко!»

Николай старался не думать о том, каково сейчас Инке. Теперь он точно знал, что ей наверняка плохо. Нестерпимо хотелось вытереть пот с лица. Он продолжал идти, чувствуя, как с каждым шагом уходит время. Потом он уже ни о чем не думал, он только шел.

Он вдруг почувствовал, что бежит, неуклюже спотыкаясь на гладком полу. Через минуту стало ясно, что такого темпа не выдержать долго. Он остановился и несколько секунд стоял, прислонившись к стене, успокаивая сердце. Потом он снова шел, напрягая волю, чтобы не бежать. Одна мысль жгла мозг: скорее, только бы скорее!

В четвертом отсеке термометры показывали шестьдесят пять. Он взглянул на часы — прошло еще три минуты… Связь молчит. Значит, она сделала все, что могла… Четвертый отсек. Он вспомнил сообщение Бахова. Когда они шли здесь, было около сорока.

— Алло, вы что-то сказали? — услышал он сквозь треск в шлемофоне. — Вас плохо слышно.

— Все нормально, — сказал он устало. — Температура в четвертом шестьдесят пять.

— Значит, в пятом должно быть восемьдесят… А в шестом… Слушайте, вам нужна помощь! Вы не выдержите!

Сквозь треск Николай уловил испуг в крике Бахова.

— А вы выдержите? — Он не мог удержаться от иронии.

— Я иду следом за вами…

— Оставайтесь на месте! Это приказ.

— Пожалуйста, не нужно приказов!

Николай почувствовал, что задыхается то ли от злобы, то ли от горячего воздуха.

— Перестаньте болтать, — сказал он грубо и выключил шлемофон. Теперь он будет ему не нужен. Так легче идти.

В горячем безмолвии раздавалось теперь только шарканье подков по бетону и прерывистое тяжелое дыхание.

Индикатор радиации в шлеме начал медленно разгораться. Красный светлячок рос и рос в длину, одно за другим поглощая деления шкалы. Николай первый раз взглянул на него, когда столбик стоял на отметке «30».

«Тридцать минут — и я стопроцентный покойник. Впрочем, есть шанс стать им раньше, — подумал Николай хладнокровно. — До взрыва, во всяком случае, я дотяну».

Неожиданно перед ним вырос люк. Он не сразу понял, что это вход в шестой отсек. Ему казалось, это еще не скоро. Николай остановился. Сердце стучало часто и неровно. Может быть, еще есть надежда… Только бы живая!

Николай распахнул люк. Даже сквозь скафандр он почувствовал сухость раскаленного воздуха. Отсюда, от входа, был виден распределительный щит, брошенный кожух привода, аварийный ящик с распахнутой крышкой и разбросанный по полу инструмент… Камера была пуста. Николай бросился к открытому шкафу аварийных пускателей и увидел лежащий на клеммах оплавленный скафандр…

Он не отвел взгляда. Что-то выше, чем его воля, заставило его стоять и смотреть. Он не опустил головы, он стоял и смотрел на оплавленный скафандр. Он не плакал.

…Дождь лил за воротник. В промокших ботинках хлюпала вода, а ноги вязли в набухшей от дождя пашне. Одуряюще пахло влажной, теплой землей. Он почти бежал, не замечая хлещущих по ногам и груди колосьев. Лицо его было мокро от дождя.

…Только тогда это был пот, едкий соленый пот. И было трудно дышать. Во рту пересохло. Он несколько раз останавливался передохнуть, прежде чем снял кожух привода. Из подшипников редуктора лезла черная пена горелого масла. Видимо, редуктор плотно заклинило. Николай перевел пусковой реостат двигателя на максимальный ток, надеясь толчком провернуть редуктор Двигатель надсадно взвыл, и из него повалил густой желтый дым.

«С двигателем покончено. Придется расклинивать редуктор и проворачивать вручную, — голова работала четко. — Очевидно, то же пыталась сделать и она, но у нее не было времени».

Николай засунул перчатку в редуктор и растер в пальцах черную смолистую массу. От масла осталась одна сажа. Он достал из аварийного ящика ключи и стал отвертывать муфту, соединяющую редуктор с валом выключателя. Болты подавались туго. Несколько раз ключ соскакивал, и Николай ударялся больной рукой о муфту. Наконец болты были сняты. Двумя ударами разводного ключа он сбил муфту с вала и мгновение стоял обессиленный. Голова кружилась, сердце судорожно колотилось где-то у горла.

Время! Время не ждет! Он оттолкнулся от стены и поднял разводной ключ. Теперь предстоит самое трудное: вручную провернуть тяжелый вал пускателя. Николай попытался сделать это, упираясь в шпонку разводным ключом. Налег всем телом. Шпонка неожиданно выскочила, он свалился на пол.

Нет, так дело не пойдет. Он поплелся к ящику с инструментом и насадил на ключ отрезок стальной трубы. Теперь рычаг стал вдвое длиннее. Николай вставил трубу в, отверстие вала и повис на ней. Вал не поддавался. Тогда он уперся ногой в стену и рывком попытался стронуть его с места. Руки неожиданно ослабли, он снова очутился на полу.

…В ушах шумело, пелена застилала глаза. Им овладела бессильная ярость. Он поднимался, снова и снова рвал на себя неподатливый рычаг, повисал на нем, снова падал. Наконец стало ясно, что сил больше нет. Он сидел на полу и не мог пошевелиться. Все тело было наполнено тупой тяжелой болью. На смену злобе пришло равнодушие. И одна только мысль звенела в воспаленном мозгу: «Почему ты не дождалась меня?»

Он провел языком по вспухшим губам, сглотнул тягучую соленую слюну и очнулся. Нестерпимо хотелось пить. Индикатор под подбородком полыхал ярким рубиновым светом.

«Итак, не получилось, — подумал он неожиданно спокойно. — Ну что же, старина, остается всего один выход».

Он взглянул на панельные клеммы. Не было больше усталости и отчаяния. Мозг работал четко. Нужно рассчитать последний вариант, а потом попытаться еще раз. Последний, потому что следует экономить время и силы. Нужно еще успеть подняться к шкафу, встать над клеммами и упасть так, чтобы контакт был надежным.

Он вдруг вспомнил: «…кто пойдет за мной, должны идти…»

Она, очевидно, хотела сказать, что идти следует вдвоем. Уже тогда она знала, что для нее нет иного выхода.

Он с трудом поднялся, подождал, пока утихнет дрожь в коленях.

Затем поудобнее ухватился за рычаг и нажал…

В то мгновение, когда руки его вновь начали слабеть и он почувствовал, что теряет силы, вал неожиданно тронулся. Тронулся и начал медленно поворачиваться. Николай все ниже опускался вместе с рычагом, пока не понял, что аварийные контакты надежно замкнулись.

Сидя на гладком полу, не в силах пошевелиться, он вдруг почувствовал, что рядом кто-то есть, и с усилием поднял голову.

Позади него в такой же позе сидел Бахов.

…Вдруг Николай заметил, что дождь перестал. Он огляделся. Перед ним опушка леса, позади бесконечное поле. Невидимое заходящее солнце бросало сквозь края туч розовый мягкий отблеск. Вокруг было безмятежно тихо, лишь в глубине леса одиноко попискивала птица. Неожиданно он услышал за деревьями шорох шагов и тонкий детский голос, спрашивавший кого-то:

— Папа, а ты сильнее орла?

— Сильнее. Человек всех сильнее на свете.

Николай увидел между деревьями две фигуры — большую и маленькую. Из-за туч на мгновение сверкнуло солнце и опалило поле огненным отблеском.

— Пап, а солнца ты сильнее? — снова спросил детский голос.

— Нет, брат, — ответил папа и тихо рассмеялся.

Николаю вдруг захотелось подойти к ним и рассказать, что, когда нужно, человек бывает сильнее солнца. Но они уже прошли мимо, только между деревьями мелькнули еще раз две фигуры — большая и маленькая.

М.ЕМЦЕВ, Е.ПАРНОВ (СССР) ЗАПОНКИ С КОХЛЕОИДОЙ (Поощрительная премия)

Вот я и постарел еще на год. Друзья уже разошлись. На белой скатерти остались вишневые пятна. В открытую дверь балкона вместе с ночной бабочкой влетает влажный шелест июльской ночи. Пахнет полынью, липовым цветом и нагретым асфальтом… Мне жаль, что прошел именно этот год. Я держу в руке изящные бериллиевые запонки с причудливым рисунком двойной спирали. Мне подарил их сегодня кто-то из близких. В шуме и смехе я не заметил кто. Так как же прошел этот год?..

Я работал над получением фторородиевого полимера. Это был утомительный и напряженный труд. Целую зиму я вновь и вновь повторял опыты, пытаясь отыскать ускользающее звено реакций. Как-то утром я совершенно случайно обнаружил на дне моей самой любимой матовой от старости колбы тонкую грязновато-серую пленку. Я отделил ее от потускневшего стекла и передал на испытание аналитикам. Через три дня мне принесли результаты проверки. Незамысловатые столбцы цифр, напечатанные через два интервала на голубом листе, свидетельствовали о малых достоинствах и больших недостатках моего фторорода-17.

Надежды на получение необычного материала рухнули. Нужно было все начинать сначала или… Начинать не хотелось, а «или» оставалось неясным.

— С вами хочет переговорить один физик, — сказали мне. «Одним физиком» был Борис Луков.

— Я занимаюсь глубоким вакуумом, — сказал он.

Я сделал понимающее лицо. Но он быстро раскусил меня.

— К химии это не имеет на первый взгляд никакого отношения, — сказал Борис, — но я слышал, что вы синтезируете металлополимеры с особыми свойствами. А мне очень нужны особые материалы. Я получаю одну стомиллиардную атмосферы, но это же еще очень грязный вакуум.

— Так… — сказал я.

— Все дело в стенках сосуда, — говорил он. — В сущности, можно было бы достичь абсолютного вакуума, если б не десорбция газов. Проклятые стенки сначала отдают часть поглощенных ими газов, а при глубоком вакууме сами начинают испаряться.

Луков достал из кармана коробку «Казбека». Я думал, что он закурит, но в ней между двумя слоями ваты оказались аккуратно уложенные металлические шарики.

— Вот этот, — Борис протянул мне серебристый шарик, — сплав магния, кобальта и сурьмы начисто испаряется в вакуумной камере за три часа. С шариками из железа, стали и золота как будто бы ничего не происходило. Но все-таки и у них после тридцатишестисуточного пребывания в камере я обнаружил потерю в весе в девятом знаке после запятой.

— Не так уж много, — заметил я.

Борис внимательно посмотрел на меня. Я почувствовал, что сказал что-то не то.

— Для наших ракет, — сказал он, — которые летают на Марс и Венеру и находятся в пути несколько суток, это не страшно. Но если мы полетим к звездам и полет будет продолжаться десятилетия…

— Все понятно! — вскричал я. — Материал для межзвездных кораблей не должен испаряться в космосе. Такой материал нужен всем!

Луков улыбнулся, и я почувствовал, что мы с ним будем большими друзьями.

Я собрал и передал ему все новейшие образцы металлополимеров, в том числе и свой фторород-17. Так началась наша совместная работа, которая продолжается и сегодня.

Несмотря на все ухищрения, Борису не удавалось понизить давление в камере. Правда, фторород вел себя лучше других, но и он не приблизил нас к межпланетному вакууму.

Вконец измученный Борис взял командировку на далекую астрофизическую лабораторию Тайну-Олу. Там, говорят, находился совершенно уникальный метеорит. Мой друг хотел пощупать его, как он сказал, своими руками.

Пока Борис носился на вертолете над тайгой, произошло одно памятное событие. Впервые за всю историю космической эры ракета столкнулась с метеоритом.

Это случилось на трассе Земля-Луна. Маленький кусочек железа пробил обшивку грузового корабля «Генрих Гейне». К счастью, никто не пострадал, так как пробоина вывела из строя только один отсек, отделенный от остальных помещений переборками космической защиты. В отсеке находился интересный груз — почва, насыщенная анаэробными бактериями. Груз предназначался для огородов лунного города в кратере Птолемея. На Луне выяснилось, что вакуум испортил почву. Микробы погибли, они распались на отдельные молекулы и испарились в пространство. Когда я прочитал газету, то сейчас же подумал, что гипотезе о перенесении микробами жизни с планеты на планету нанесен последний удар. Я до сих пор не понимаю, почему я подумал тогда именно об этом. Может быть, это было лишь прелюдией неожиданной идеи, которая заставила меня отшвырнуть газету и выскочить на улицу.

Я ворвался на почту. Мысли мои расплывались, как льдины весной. Я испортил три бланка, пока сочинил телеграмму. Тогда она мне казалась понятной:

«Встреча метеоритом правда шестнадцатого августа тчк ракетой нужно зачерпнуть вакуум привезти Землю Лев».

Борис, черный от загара и пыли, ввалился ко мне на квартиру вместе с чемоданом. Сняв белую в дырочках шляпу и пригладив короткий ежик волос, он, не говоря ни слова, прошел в ванную. Минут пять он фыркал под струей холодной воды. За время, которое прошло с момента отправки телеграммы, я привел свои мысли в порядок и без особого нетерпения ждал, пока Боря кончит умываться. Он вошел в комнату с полотенцем в руках. Включил вентилятор и, устроившись в тени, попросил пива. Я принес замороженную бутылку легкого венгерского вина. Рюмок у меня почему-то не оказалось, и мы разлили его в стаканы. Борька выпил свой сразу в три глотка.

— Идея у тебя великолепная и гениально простая. Это то, что нужно, — без всякого предисловия начал Борис, — но взволновал ты меня, надо сказать, здорово. К чему было писать всякую галиматью? Это же форменное «грузите апельсины бочках. Братья Карамазовы». Неужели и в таком серьезном деле нельзя было обойтись без шуток?

Борис с осуждением смотрел на меня. Так смотрит учитель на шалуна, осмелившегося пустить голубя в присутствии инспектора роно. Я же совершенно не понимал, о чем идет речь. Вероятно, вид у меня тогда был довольно красноречивый. Во всяком случае, Борька убедился в моей искренности и достал телеграмму.

— На, читай! Ну что это такое?

— Как что такое? Моя телеграмма. Ты же сам говоришь, что идея гениальная.

— А это что такое? Вот это: «Встреча метеоритом правда шестнадцатого августа». Я понял это так: «Встречаю. Вылетай метеоритом. Вылетай сегодня же — шестнадцатого августа». Только при чем тут «правда»?

Я расхохотался.

Борис угрюмо смотрел, как я катался в конвульсиях смеха на диване.

Немного отдышавшись, я подошел к нему и, все еще улыбаясь, спросил:

— Ты хоть газеты там читал?

— Нет. А что? — Боря сконфуженно смотрел мне в глаза. — Некогда было, я думал.

— Ах, вы еще и думаете, — я мстил ему за братьев Карамазовых, — вы мыслитель? Наполеон? Магомет? Лев Толстой?

Борька молчал. Я уже спокойно достал вчерашнюю газету «Правда» и обвел красным карандашом маленькое сообщение на четвертой полосе.

— На, читай. Тех, кто не читает газеты, надо морально убивать. Вот тебе: «Встречаю. Вылетай метеоритом».

Борька остался у меня ночевать. Он заснул сразу же, как только лег. Зато уже в семь часов утра Борис был на ногах и безжалостно стаскивал с меня одеяло.

Мы быстро позавтракали и поехали к нему в институт. Старое здание почти опустело. За время Бориного отсутствия его личный стол в полуподвальчике оставался в неприкосновенности. Все знали, что он очень не любил, когда к этому столу подходили посторонние. Борис с трудом нашел для меня стул. Сам он уселся на столе.

— Давай набросаем эскизный проект. — Борис достал стопку бумаги и разделил ее пополам — себе и мне.

— Чего там набрасывать? — спокойно и самоуверенно ответил я. — У меня уже все продумано и готово.

— Ну…

— Все очень просто. В одном из отсеков ракеты помещают пустотелый шар, выполненный из твоего космического сплава, который не парит в вакууме. Когда ракета выходит в космос, отсек автоматически открывается. Затем открывается пустотелый шар, внутренняя поверхность которого покрыта твоим сплавом. Космос высасывает из него все содержимое, и через некоторое время шар закрывается. Что будет в таком шаре?»

— Вакуум.

— Молодец, Боренька. В таком шаре будет космический вакуум. Вопросы есть? Дополнения есть?

— По существу дела — нет. В деталях — есть. — Борис слез со стола и начал ходить по пустой комнате.

— И все это осуществляется там, в космосе, автоматически! — сказали мы оба вместе.

Борис радостно потер руки и сел писать проектное задание.

Наконец наступил этот день. Сразу же после приземления космической ракеты «Диспрозий» ее разгрузили. Нашу «ловушку» поместили в заранее приготовленное гнездо. Не знаю, что пережил Борис за то время, пока «ловушку» доставили в лабораторию, я же просто сгорал от нетерпения. Но все имеющее начало имеет и конец.

«Ловушку» установили в заранее приготовленное гнездо. Присоединили к клеммам провода, тщательно всё проверили. Борька заявил, что включить рубильник должен я. Мне же казалось, что это право целиком принадлежит ему.

Наш спор вызвал легкое оживление и смех. Ктото в конце концов включил рубильник.

Пока нагревались лампы, я подумал, что праздничное настроение бывает только в преддверии праздника. Когда праздник приходит, все кажется таким обычным. Вот и теперь… Сейчас приборы зафиксируют космический вакуум. Еще раз подтвердится теория Дирака, что вакуум — это не пустота, а море, наполненное зародышами виртуальных частиц. Мы снимем спектр колебаний пустоты и убедимся, что он подтверждает теорию. Что может быть еще?

В этот момент засветился зеленый экран осциллографа. Сначала светящаяся точка вычерчивала уже знакомые нам кривые излучения вакуума. Эти кривые мгновенно фиксировались на фотопленку, которая, пройдя сквозь проявитель, уже показалась в окошке. Я нажал кнопку и обрезал первый кусок пленки. Да, кривая имела тот же характер. Просто она была более точной: ведь впервые с нами «говорил» такой высокий вакуум. Как все-таки жаль, что даже очень важная и трудная работа по завершении становятся самой привычной и обыденной. Я знал, что завтра у всех нас появятся новые идеи, новые планы и мы опять будем гореть в чистом огне неутомимой жажды познания. Но сегодня… Сегодня мне было жаль, что мы победили вакуум… так быстро.

А назавтра, когда установка вошла в стационарный режим, случилось это. Сначала фотопленка запечатлела какой-то искривленный треугольник, потом ромб, пятиугольник, шестиугольник.

Многоугольники, все более приближаясь к кругу, сплетались в причудливую нескончаемую цепь. Это была странная и меняющаяся вязь, которая все усложнялась и точно куда-то звала, тянула за собой. Узор становился все более причудливым и изощренным.

Сквозь вязь многогранников пробивалась стоячая, вечно бегущая волна синусоид и тангенсоид, которые неизменно закручивались и переходили в спирали. Все сложней становились формы спиралей, все неуловимей и тоньше их контуры. Наконец все закончилось двойной спиралью — кохлеоидой, каждая половина которой словно повторяла себя самое в невидимом зеркале. Обе спирали кохлеоиды все больше закручивались, усложняли свои витки, пока, наконец, из кохлеоиды не родилось нечто, чему еще нет названия, чье движение нельзя описать ни одной известной нам математической формулой. Осциллограф по-прежнему светился, но яркая точка выписывала лишь нулевые колебания вакуума. Все исчезло. Мы не решались заговорить. Не помню, сколько прошло времени, как вдруг опять появились искаженные, построенные не из прямых, а из кривых линий многогранники, которые тянулись в усложняющейся цепи. Все опять закончилось кохлеоидой и ее вырождением во что-то, не имеющее названия.

Так продолжалось пять дней.

Все мы ходили в те дни, придавленные рождающейся где-то в глубине души догадкой. Кто-то сказал, что мы скользили над пропастью, в которой клубилось и кипело холодным огнем непостижимое.

Мы много раз собирались вместе и спорили о причине странных сигналов, полученных из нашей «ловушки». Каждый, почти одновременно, понял, что эти сигналы — зов разума. Это казалось диким, невероятным, но другого объяснения не было.

— Прежде всего геометрические фигуры! И какие! — говорил тогда бледный от волнения Борис. — Это же не эвклидова геометрия. Это фигуры Лобачевского, фигуры, искаженные в истинном пространстве. Я точно измерил параметры синусоид и тангенсоид, они соответствуют треугольнику с суммой углов в двести семьдесят градусов. Это треугольник на поверхности сферы.

Бориса прервал чей-то заикающийся, как у второклассника, голос:

— Ведь это диалектика, товарищи. Настоящая диалектика! Сначала треугольник, потом ромб, пятиугольник, стоугольник, круг. Что это, как не общий для всего мироздания закон постепенного перехода от количества к качеству? Все усложняется, все увеличивает свои признаки, но новое качество наступает не сразу. Чтобы из многоугольника родился круг, нужен скачок, а не простое увеличение числа сторон. Скачок наступает, и новое качество отрицает старое. Так рождается круг.

А я говорил о самом, по моему мнению, главном — о развитии материального мира и об источнике этого развития.

— Все развивается по спирали. Но здесь кохлеоида — двойная спираль. А ведь если вдуматься, это более точная схема. Вернее, более общая! Смотрите! Каждая половина — это отражение в зеркале соседней. Это наш мир и мир физического зазеркалья. Это единство и борьба противоположностей. Вот где основа развития вселенной. Единство и борьба мира и антимира. Только высокоорганизованный интеллект мог передать такую информацию. Все может быть разным в разных мирах, но одно остается общим — это наиболее общие законы диалектики.

Мы прекрасно понимали друг друга. Но каждого, вероятно (я сужу по себе), грыз червь сомнения. Прежде всего было непонятно, где находятся существа, посылающие нам, или кому-то еще, свои сигналы. В пустотелой «ловушке», которая, «зачерпнув» межзвездный вакуум, стояла в нашем приборе? Нет, об этом не могло быть и речи. Но тогда где?..

Может быть, правы те физики, которые считают, что наш мир и мир отрицательных энергий в каждой точке невидимо и неощутимо пронизывают друг друга?.

Может быть, именно нам посчастливилось первым нащупать, физически нащупать существование мира, который лежит где-то по ту сторону пустоты?..

Так прошел этот год, принесший волнующую тайну, раскрыть которую нам пока не удалось. Может быть, поэтому мне немного грустно, что так быстро течет время.

Сигналы разумного мира, зачерпнутые вакуумной камерой Бориса, взволновали лучшие умы человечества. Встреча с непостижимым казалась близкой и осязаемой. Ракеты поднимались в космос, неся в своих блестящих телах разнообразные «ловушки» от пустоты. Ученые изощрялись, придумывая самые причудливые формы этих приборов, которые порой достигали огромных размеров.

Но по возвращении на землю каждый раз повторялось одно и то же. Фотопленка с математической правильностью воспроизводила гармоничный танец все усложнявшихся геометрических фигур, известный всем из первого опыта с камерой Бориса. Ничего больше. Все тот же ритмичный вихрь линий и точек, кончавшийся как бы взрывом необъяснимой формы.

Фотографии странных сигналов появились в газетах и журналах у нас и за границей. Причудливый узор кохлеоиды, знакомый раньше только математикам, знает теперь любой школьник. Вот даже запонки и те украшает эта двойная спираль.

Я выхожу на балкон и смотрю в черный купол неба, тронутый бледным фосфорическим светом Млечного Пути. Я смотрю и думаю: как отгадать загадку двойной спирали? Мы проникли в тайну вакуума, мы познали его. Теперь мы должны изменить его, воздействуя… Чем? Пока неизвестно. Но я верю, что мы додумаемся.

С.ЖИТОМИРСКИЙ (СССР) «ПРОЕКТ-40» (Международная премия)

Школьником я проходил практику в Институте геологии. Я сидел в своем уголке, делал несложные анализы и вслушивался в разговоры сотрудников, стараясь не прозевать ни одного слова о сверхглубоких скважинах.

Меня увлекала борьба за покорение глубин. Земля была неприступнее космоса.

Каждая новая сотня метров давалась исследователям с нечеловеческим трудом, и образцы, взятые на глубине девяти километров, казались чуть ли не ценнее доставленных с Марса.

Как-то среди разговоров мелькнула фраза: «Глубина сорок километров». Я так и замер с пробиркой в руках и понял, что моя судьба решена, и что я, наконец, нашёл дело, которому стоит посвятить жизнь. С каждым днем эта невероятная цифра повторялась все чаще, сопровождаемая словами: «Немыслимо, заманчиво, фантастично…» Потом рядом с ней зазвучало имя Ани Щегловой, и опять: «Буровая штанга не выдержит собственного веса…», «Обсадную трубу зажмет…», «Поискать, посчитать и убедиться в собственном бессилии…», «Вы не знаете Щегловой…», «Вы не знаете Земли!..»

Я слушал все это и вынашивал план — познакомиться с Аней Щегловой и стать ее добровольным помощником. Конечно, поначалу я не многим смогу ей помочь, но ведь во всяком деле есть масса черной работы, а я с удовольствием буду делать что угодно, лишь бы работать на переднем крае науки.

И вот, когда Сергеев принес мне очередную пробу для анализа, я как бы невзначай попросил его показать мне Щеглову. Он скорбно закатил глаза.

— К сожалению, она переселилась от нас, и притом навечно.

Он вообще был шут гороховый, этот Сергеев, но я все-таки оторопел.

— Переселилась… Куда?

Он ткнул пальцем вниз.

— Туда, на глубину сорок километров. Здесь осталась только ее бренная плоть, и надежды на возвращение никакой: задача-то неразрешима.

Полюбовавшись произведенным эффектом, он пообещал показать мне Щеглову в столовой.

Аней оказалась невысокая девушка с пышными волосами, которую я уже давно заметил. У нее было странное лицо — участливое и в то же время немного высокомерное. Казалось, все вокруг, включая и себя, она воспринимает, глядя откуда-то со стороны. И этот взгляд был настолько значительным, что я сразу понял, почему ее включили в группу «проект-40», и еще понял, что никогда не решусь к ней подойти.

И тут мне повезло. Восьмого марта в обед она сама пришла в лабораторию и направилась прямо ко мне.

— Говорят, ты мастер на все руки. У меня набойка отклеилась, не мог бы ты мне ее приклеить?

Я, конечно, с радостью согласился. Отложив резиновую перчатку, которую Сергеев просил зачем-то покрыть парафином, я достал клей, струбцину и принялся за Анину туфлю.

Аня сидела напротив меня на табуретке, поставив ноги на газету, и не могла уйти, пока не высохнет клей. Это был великолепный случай для осуществления моего плана.

— Анна Михайловна, пожалуйста, расскажите о «проекте-40».

— В виде платы за починку? — улыбнулась она.

Я собрался с духом и выложил ей все, что думал о переднем крае науки и цели собственной жизни. Аня выслушала меня неожиданно серьезно.

— В шестнадцать лет я рвалась в космос… Все это глупости, дружок. А о «проекте-40», честно говоря, не могу тебе рассказать ничего утешительного.

— Значит, «поискать, посчитать и убедиться в собственном бессилии»? — вспомнил я слышанную недавно фразу.

Аня щелкнула пальцами.

— Видишь ли, наши средства бурения совершенно непригодны для тех глубин. Даже если мы изготовим обсадные трубы из титана и построим электробур мощностью в сто тысяч киловатт. Я уже не говорю о том, что скважину пришлось бы бурить в несколько приемов, как бы этажами. Ведь ни один трос, ни одна штанга из самых лучших, материалов при длине пятнадцать километров не выдержат собственного веса. Все это еще в пределах разумного. Другое дело — силы, действующие там! А как подступиться к задаче?! Представь себе эту страшную глубину. Где-то далеко под земной корой в верхних слоях мантии (или оболочки — как хочешь). Представь добела раскаленную толщу. Давление в тысячи атмосфер делает камень упругим, как сталь. Снизу через его пласты, как вода сквозь песок, сочится теплота, она струится по жилам теплопроводных минералов, скапливается у незримых запруд. Перегретая порода напрягается, становится ослепительно белой, осторожно раздвигает соседей и вдруг, перейдя какой-то рубеж, резким толчком расправляет плечи. Волна чудовищного удара с гулом катится на тысячи километров вглубь и вширь, опускается к огненным безднам расплавленных руд ядра, взмывает вверх и, пронизав земную кору, стряхивает с ее поверхности хрупкую вязь человеческих построек.

Но — а это самое главное — прочность сжатого перегретого вещества обманчива. Стоит снять давление, и вещество вспучится, поползет, закипит, как пролитая на плиту вода. Оно не потерпит полости, проглотит любую щель, сожмет обсадную трубу неодолимой силой и ринется по ней вверх, угрожая рождением нового вулкана.

— Неужели задача неразрешима? — спросил я, все еще надеясь, что сейчас Аня посрамит Сергеева с его ленивым неверием, но она только вздохнула.

Я понял, что задал бестактный вопрос, и почувствовал себя очень неловко.

К счастью, расплавился парафин, и я снова взял перчатку, соображая, как бы выполнить поручение Сергеева. Аня предложила надуть перчатку и окунуть в парафин, пока на ней не нарастет корочка. Из этого, правда, ничего не вышло — надутая перчатка никак не желала погружаться, но тут я придумал:

— Надо залить ее водой, вода-то ведь тяжелее парафина!

Опыт удался. Залитая водой. перчатка, похожая на связку сосисок, легко погрузилась в расплав и сразу побелела, покрывшись коркой застывшего парафина. Я осторожно вылил из затвердевшей перчатки воду и погасил горелку. Потом я обернулся к Ане и не узнал ее. Она пристально смотрела на меня тем взглядом сверху, который обычно только временами мелькал в ее глазах, ее сжатые губы побелели, лицо было напряженно-внимательным, как у бегуна за секунду до старта. Она молча поднялась и шагнула к двери.

— Анна Михайловна, туфля! — опомнился я.

Аня вернулась, села, взяла из моих рук туфлю, машинально надела ее и опять посмотрела на меня, но уже обычным взглядом.

— Вот что, Алеша, если хочешь со мной работать, как говорил, приходи завтра прямо ко мне. Мы с тобой, кажется, сможем проткнуть землю не то что на сорок, а на все две тысячи девятьсот километров!

— Почему только на две тысячи девятьсот?

— А ты уже обрадовался? Глубже, дружок, идет жидкое ядро. — Она засмеялась и ушла.

Я остался в лаборатории взбудораженный и счастливый. Еще бы! На моих глазах Аня придумала что-то новое, необычайное. Она нашла решение, казалось бы, неразрешимой задачи. Какое?

— Что здесь делала Щеглова? — спросил вошедший Сергеев.

— Я подклеивал ей набойку.

— А перчатку ты ей не показывал? Неплохо у тебя получилось, рука что надо, — продолжал он, пряча перчатку в коробку из-под конфет.

— А разве это был секрет? Я не скрывал ничего, она мне ее даже делать помогала.

— Помогала? — Сергеев ахнул. — Вот проси таких! Ты же мне всю игру испортил, это должен был быть сюрприз, я ей хотел вместе с общим подарком подсунуть это как бы от имени одного парня, будто он к ней сватается. Вот сердце, — он вынул из коробки флакончик из-под духов в виде сердечка, — а это рука. Понял теперь? Хотя ладно, потеха будет все равно. — Он закрыл коробку и пошел к двери.

Я догнал его.

— Отдайте перчатку! Вы… не имеете права!

Выходило, что я стал соучастником в грубой выходке против Ани Щегловой, в шутке, которая в ту пору показалась мне чуть ли не преступлением.

— Ты что, очумел? — процедил он, схватив меня свободной рукой за ворот.

Силы были слишком неравны. Он оттолкнул меня и вышел из лаборатории.

На улице светило солнце. Я отворачивался от празднично одетых женщин с мимозами в руках.

Все рухнуло. Мысль о встрече с Аней, которая, конечно, уже считала меня предателем, была невыносимой.

Может быть, этот нелепый случай определил мою судьбу, и, хотя меня интересовало горное дело, я поступил в машиностроительный институт.

Прошло девять лет. Я работал конструктором в большом бюро. Старая привязанность к химии подсказала мне несколько необычную идею отвода алюминиевой стружки в автоматическом цехе, который мы проектировали.

Речь шла о системе каналов, которые следовало заполнить жидкостью с удельным весом, превышавшим удельный вес алюминия. В такой жидкости стружка плавала бы, и тогда проблема ее отвода решалась бы легко.

Я вспомнил, что недавно читал об аквалите, или каменной воде, необычайно тяжелой нейтральной жидкости. Она-то и могла бы нам подойти.

Завод, изготовлявший аквалит, находился недалеко от Тулы. Мне пришлось порядком помотаться в автобусах, пока я добрался до него. Наконец я оказался в крошечном поселке, лежавшем на берегу озера среди лесистых холмов. Издали были видны оплетенные трубами металлоконструкции и башни завода.

Меня встретили приветливо. Молодой сотрудник провел меня по заводу.

Аквалит был кремнийорганическим соединением. Внешне он напоминал воду, но был настолько тяжел, что в нем спокойно плавали стекло и камень. Это мне провожатый продемонстрировал в лаборатории с серьезностью школьного учителя. Плотность аквалита 2,8 меня вполне устраивала.

Удовлетворенный, я записал нужные данные и отправился на автобусную остановку.

Там было пусто. Шедшая мимо женщина участливо посмотрела на меня. Я понял значение ее взгляда, пробежав висевшее под навесом расписание: автобус придет через два с половиной часа.

— Вам в Тулу надо, да? — сказала она, остановившись. — Вы бы на скважину пошли, оттуда автобус ходит в шесть часов. Тут недалеко, лесом пять километров, все по трубе да по трубе. К шести поспеете.

— А что там за скважина? — поинтересовался я.

— Как же вы не знаете? Скважина очень известная, Академии наук. Завод наш специально для ее снабжения строили. Теперь-то завод развернулся, и аквалит стали обогатительные фабрики брать, а года два назад мы только на Щеглову и работали. Она начальником там… Метод у нее новый, глубины достигла то ли тридцать пять километров, то ли сорок пять.

— «Проект-сорок»! — вырвалось у меня.

— Что, что? — не поняла женщина.

— Нет, ничего. Просто я хотел спросить, как же мне пройти на эту скважину.

Я шел нерасхоженной тропкой по просеке. Полузаросшая травой неровная грядка земли, тянувшаяся рядом, обозначала засыпанную траншею трубопровода. Вокруг шумел лес. Кусты орешника путались под ногами дубов, и те гладили их ветвями по головам, как взрослые малышей.

Меня обступили воспоминания. Первый раз в жизни память заставила меня обернуться не затем, чтобы показать приятное. Ее упрек был прям и горек. В первый раз я почувствовал непоправимость шагов, которые мы так легко делаем на развилках дорог, забывая, что по тропе жизни можно идти только вперед.

Мое былое пристрастие сейчас предстало передо мной не как детское увлечение, а как призвание, которому я изменил. Кто знает, если бы я не занялся тогда злополучной перчаткой, все бы могло сложиться иначе и в «проекте-40» была бы доля и моего труда. Я проклинал Сергеева за дурацкую выдумку, проклинал себя за то, что вовремя не решился попросить прощения.

Но постепенно в моих мыслях все большее место стала занимать скважина. «Проект-40» осуществлен, но как? Как все-таки удалось победить давление? Как вынимается из глубины порода? Для чего требуется на скважине аквалит, да еще в количествах, оправдавших постройку целого завода?

Неожиданно меня поразила догадка: что, если скважина залита аквалитом? Действительно, его удельный вес превышает удельный вес большинства горных пород, и, значит, столб аквалита на любой глубине создает давление большее, чем окружающие породы.

Получалась удивительно простая схема. По сути дела, скважина напоминала монолитную сваю, забигую в стиснутую давлением среду, но сваю жидкую, а значит, проницаемую для инструмента или капсулы с приборами.

Обдумывая реальность своей догадки, я вышел на гребень холма и замер, остановленный открывшимся простором.

— Что, красиво? — услышал я за спиной.

По тропке поднимался черноволосый парень в цветастой ковбойке. Я поздоровался.

— На скважину? Тогда пойдем вместе, — предложил он.

Его звали Игорем. Он был в том счастливом настроении, когда все кажется прекрасным и все удается. Он говорил без умолку, охотно рассказывал о себе, с удовольствием отвечал на мои вопросы.

Он работал на скважине дежурным аппаратчиком и заочно учился на втором курсе института.

О скважине он говорил с жаром. Штурм глубин увлек его еще во время школьной практики, которую он проходил здесь. Щеглова заметила его и приняла после окончания школы. Сейчас у него две опубликованные работы, посвященные волнообразным изменениям температуры в глубине, открытым с помощью скважины.

Я расспросил его о скважине. Моя догадка оказалась верной, но аквалит использовался на скважине не только вместо обсадных труб, разрушенная буром порода сама всплывала по нему из глубин. Даже бур был построен наподобие подводной лодки и мог выплывать или погружаться на дно. Интересно решалась задача отвода тепла. В обычных условиях аквалит закипает при двухстах градусах, но на глубине сорок километров под давлением в десять тысяч атмосфер он остается жидким и при полутора тысячах. Но, казалось бы, нарушая все законы физики, перегретый аквалит не стремится вверх в зоны с меньшим давлением. Это объясняется его высокой сжимаемостью. Рост его плотности с глубиной обгоняет ее падение от нагрева, и это парализует конвенцию. Остается только прямая теплопередача, но тут поток тепла намного меньше, и главное, достаточно охлаждать аквалит в начале скважины.

— Мы прошли сорок километров, — говорил Игорь, — а теперь Анна Михайловна предлагает накопить аквалит и предпринять наступление на астеносферу. Не знаете? Это вязкий горячий пояс, где сидят корни вулканов. По ее мысли, бур там будет уже не нужен. Давление столба жидкости должно продавить породу. Скоро начнется строительство хранилищ для аквалита, а пока мы ведем исследовательскую работу.

— Что, Щеглова у вас начальником? — спросил я.

— Научным руководителем. Но дело же не в должности. Она душа этого дела. С ней хорошо работать. Любая вещь оживает в ее руках. Она как-то сразу умеет взять главное, не останавливаться на мелочах, и поэтому ее идеи пускают корни. Аквалит, например, был синтезирован, по ее заказу для скважины, а теперь он оказался нужен многим отраслям техники. Смотрите, уже видно скважину!

Мы вышли из леса. Впереди по широкой лощине рассыпались постройки. К буровой вышке примыкало фермчатое сооружение с огромными барабанами, на которые, очевидно, наматывались кабели при подъеме бура. Из-за длинного корпуса, из крупных блоков выглядывали две окутанные паром градирни. Несколько круглых выкрашенных алюминиевой краской хранилищ да сеть разнокалиберных труб, пересекавших HI площадку, завершали картину. Все это выглядело внушительно, но куда более скромно, чем сооружения первой сверхглубокой, на которой мне когда-то удалось побывать.

И только тут, когда я увидел буровую вышку, мне удалось почувствовать, что это такое — сорок километров вглубь. Я ощутил, что из этой вот точки земли идет путь в недра длиной, как отсюда до Тулы, что тонкая ниточка скважины связывает чудесный мир весенних лесов с раскаленным медлительным царством сдавленного камня, где решаются судьбы материков и океанов, где бродят силы, ничтожной доли которых достаточно, чтобы обратить в пепел все леса на Земле. И еще я почувствовал, что это царство близко — как отсюда до Тулы, и что оно всюду, под ногами у всех людей.

Но как… как она пришла к идее скважины?!

Мы вышли на шоссе, вдоль которого, взметнув к небу скованные руки, стояли мачты высоковольтной линии.

— Между прочим, — сказал Игорь, — идея скважины принадлежит не Щегловой.

— А кому же?

— Сейчас скажу. Время еще есть, я провожу вас до остановки. Идея скважины принадлежит одному школьнику. Анна Михайловна любит об этом рассказывать. Он залил мягкую резиновую перчатку водой и погрузил ее в расплавленный парафин. Перчатка не потеряла формы, потому что ее распирала вода, которая, как известно, тяжелее парафина. Это, собственно, и есть идея скважины. Вы что, не верите? Нет, правда, это все вполне серьезно. Она даже перчатку хранит как память об этом школьнике. Мне показывала. Вот и остановка. Автобус будет через полчаса. Садитесь и ждите. А хотите, давайте пройдем на скважину. Кое-что я вам успею показать. Нужно только немного вернуться…

Немного вернуться!