Лутра

Хорошо ласточке, аисту и дикому гусю, но что делать коротконогим грызунам: мышам, белкам, соням, сусликам и хомякам? Они не могут, подобно птицам, проделать тысячекилометровый путь, поэтому устраиваются на зиму кто как умеет. Часть их забирается J КОНЮШНИ, сараи, в людские дома, а жители полей укрываются в подземных норах, которые заранее выстилают измельченной соломой. Среди них самый большой, вредный и злой — хомяк. Этот завистливый пузатый хапуга способен прокопать подземный ход глубиной в один-два метра, в котором готовит для своей драгоценной особы спальню. И туда никого не пускает, даже самку и своих же детенышей. К спальне примыкают покои потесней, которые говорят о характере хозяина. Не думайте, что в подземном дворце этого аристократа хранятся сокровища искусства, драгоценности, статуи, картины в золотых рамах, изображающие битвы хомяков, — этот брюзга купец подобного хлама не собирает и, пожалуй, правильно делает.

—Наше богатство то, что мы едим, — сопит он.

Перед тем как погрузиться в зимнюю спячку, хомяк надежно заделывает входы и осматривает сложенные в кладовых припасы.

—Надо думать, хватит на зиму, — почесывает он раздувшееся брюшко и хватает зерно то пшеницы, то ячменя, то кукурузы, — ведь это ими набиты кладовые.

Запасы у этого скупердяя огромные: подчас он собирает около ста килограммов зерна. Если морозы спадают, и злосчастный хозяин подземного замка просыпается от урчания в желудке, он принимается за еду и ест, пока живот не вспучит, а потом снова засыпает. Центнер зерна — ценность немалая, поэтому хомяку приходится опасаться человека, который, отыскав его нору, раскапывает кладовые и выкрадывает накопленные богатства. Присваивать его добро, как считает хомяк, — грабеж. А когда сам он обирал человека, то поступал честно: в поте лица своего, понемногу копил припасы на черный день, когда метель станет выплясывать на земле свой танец.

Кто не рассердится, что тревожат его сон? Кому понравится, что ломятся в его покои? Да никому! Не нравится это и хомяку, и потому, если его сразу не ударить заступом или лопатой по голове, он оставляет на голени врага безобразные глубокие раны. Человек лишит хомяка не только имущества, но и шубки, которую носят потом модные дамы, выдавая за канадскую белку или сибирского сурка. Против этого, однако, покойный хозяин подземного замка уже не может возразить.

Почти так же живет суслик. А вот мыши впадают в спячку только в очень суровую зиму, да и то лишь на короткое время. При первой возможности они вылезают из укрытий и, проделывая ходы под снегом, вредят посевам. Самые смелые из них, богатыри, забираются даже на верхушку снежных сугробов. Это почти самоубийство, ведь зимние хищники считают мышиное мясо самым изысканным блюдом. На мышиный писк галопом мчится лиса, охотно извлекают из снега дерзких героев и крылатые рыцари.

Соням такие опасности не грозят: эти мелкие грызуны, оправдывая свое название, спят с октября до апреля, укрываясь в древесных дуплах, расселинах скал, заброшенных птичьих гнездах, которые тщательно готовят к зиме. Они немногочисленны, предпочитают жить в лесу и тщательно избегают людей, так что человек редко встречается с ними.

Но тем лучше нам знакома белка, искусная прыгунья с пышным хвостом, однако любим ее мы напрасно. Там, где много белок, больших любительниц до птичьих яиц и птенцов, исчезают певчие птицы. Откровенно говоря, эти разбойницы с кисточками на ушах — самые заурядные грабительницы гнезд и птичьи убийцы. Им, разумеется, нужны и витамины, поэтому они охотно едят фрукты, орехи и лесные, и грецкие, желуди, древесные семена и кору. Из-за своего непоседливого характера белки не могут долго спать и только в студеный мороз лежат в удобных, выстланных травой гнездах, которые делают сами или арендуют навечно у больших птиц. Их тоже отличает страсть к накоплению, но, разделив свои запасы, они держат их в разных дуплах. Скаредность их безгранична, а память коротка, поэтому они порой забывают о некоторых кладовых, и запасы в них так и остаются неиспользованными или достаются другим.

Но пока еще осень. Только еще прилетели дикие гуси; в поле по бороздам еще бегают юркие мыши и суслики, к пущей радости ворон, пустельг, канюков; и хомяк еще только принимается замуровывать свои замок.

Карак с нетерпением дожидался ночи: в чужом месте его волновал непривычный шум. Недалеко была мельница, влажный ветерок доносил оттуда собачий лай, и в какой-то момент лис чуть не вскочил, хотя бегать при дневном свете — самая большая глупость. Но наконец солнце стало садиться, удлинились тени, и когда поблизости зашуршала мышь, Карак ее поймал.

— Даже ты пытаешься меня напугать?

Мышь не успела ничего ответить, да это и не требовалось. Облизав уголки пасти, Карак почувствовал, что раны его хорошо заживают. В его памяти возникли Мяу, камыши, и как только замигала первая звездочка, он пошел домой с намерением найти и съесть оставшиеся полкошки.

На лес уже опустился сумрак, и коричневые борозды нивы слились с зелеными всходами. Теплый пар с пашен уже улетучился, и ясное небо предвещало холодную ночь.

Карак вздохнул; добравшись до поля, где недавно паслись гуси, он даже прижался на минутку к земле: от следов исходил такой приятный запах. Этих больших красивых птиц там уже не было, но у лиса хранились приятные воспоминания о гусях, которые, подстреленные дробью, погибали вдали от воды. Дробь это не пуля, которая или убивает, или летит мимо. Заряд дроби — это сотня крупинок, и если он целиком попадает в дичь, она сразу гибнет, но если лишь частично, то через несколько дней она может и выздороветь. При попадании в сердце или голову, чтобы убить птицу, достаточно, конечно, и нескольких дробинок. Гуманный охотник знает, как далеко бьет его ружье, и не пытается ставить рекорды, посылать несколько дробинок в сердце или голову. Он знает также, что из большого заряда в дичь почти всегда что-нибудь да попадает и после жестоких страданий ее ждет гибель. Она сидит, скорчившись, мучается в морозную ночь, а бессовестный охотник в хорошо натопленной комнате за стаканом вина говорит:

—Смылся этот жалкий гусь, а ведь покачивался в воздухе.

Улететь-то он улетел, но недалеко, и лихорадочно блестящими глазами смотрит сейчас в ночь, в которой уже подкрадывается к нему смерть. И тут лиса, кладущая конец его страданиям, в сущности, является избавителем.

У Карака нет спасательных намерений. Он просто-напросто голоден. До остатков кошки еще надо добраться, и он вообще не уверен, целы ли они. Камыши знакомы и другим лисам, которые разделяют его точку зрения, что птичка принадлежит не тому, кто ее выпускает, а тому, кто ее поймает. Хорошо зная это, Карак проявляет беспокойство. Но камыши преобразились, и нельзя очертя голову бежать в заросли.

«Ба, что так приятно пахнет?» — думает он. Ему не знаком запах жареного мяса, но без долгих раздумий он выкапывает из-под кочки большую обгоревшую жабу. По мнению жаб, самое подходящее место для ожидания весны — это кочка: на ней можно сидеть наполовину зарывшись в землю, наполовину укрывшись толстым слоем листьев. Что случится пожар, этого жаба знать не могла и поэтому спеклась в жару. Карак не стал ее за это порицать: с раздутым брюхом и чувством самодовольства приближался он к своей летней квартире.

—Рак-квик-квик, — затрещала вверху серая цапля и, оттолкнувшись ногами, покинула иву, где собиралась переночевать.

Карак в испуге прижался к земле, и сердце его тревожно забилось.

—Чтоб ты переломала свои ноги-спички, поганая воровка, похитительница рыб. Чтоб вцепилась тебе в шею большая сова, она давно уж, как я вижу… — распластанный на земле лис, у которого бешеное сердцебиение стало уже проходить, изрыгнул еще несколько проклятий в темноту, где скрылась эта выносливая птица.

Карак в сущности был прав, ведь цапли давно уже улетели, и только эта почему-то застряла. Она чуть не выклевала глаз Лутре, и непонятно, чего она тут дожидается. Может быть, у нее повреждено крыло, и она не решается пуститься в путь? Ждет самца, который где-то пропал, или предчувствует, что зима будет мягкой и нет смысла улетать отсюда? Кто знает, ведь цапля — суровая, скрытная птица, а возможно, она и сама не ведает, чего ждет. И отчего она испугалась, сидя в своей высокой спальне, ведь лису все равно туда не забраться?

Пока Карак приходил в себя, цапля устроилась на сухой ветке старого тополя. Взмахнув шелестящими крыльями, она сбила несколько листочков, и дерево встрепенулось. Задрожали оставшиеся листья:

— Чего тебе тут надо? Почему ты не летишь следом за другими цаплями ?

Но, глядя на безмолвную реку, она не отвечала. А потом слилась с ночью.

Карак обошел вокруг островка ракитника, где была его нора, и с бесконечной осторожностью пополз по старой тропке, ничуть не пострадавшей от огня под защитой склоненных над ней сырых кустов. В ночном воздухе не было никаких опасных запахов, и жажда доесть остатки кошки победила излишнюю осмотрительность. Мяу, конечно, лежала там, где ее оставили, и довольный Карак присел возле нее на корточки. Он ел не спеша: от каждого движения у него болела морда и нос был излишне чувствителен. Закончив ужин, лис осмотрелся по сторонам, словно в поисках пищи. Но сделал он это лишь по привычке, ведь под звездным небом вокруг него больше не было ничего съедобного.

Некоторое время Лутра глядел на светлеющее окошко своей норы, но не торопился покинуть убежище. Он вспоминал вкус нежной мельниковой утки, плеск весел и крик диких гусей. Но гуси его не особенно интересовали: на реку они не сели и ночевали где-то в другом месте. Река была не очень широкая, но быстрая, а на проточной воде гусям нет полной безопасности и хорошего отдыха. Для этого им нужна большая стоячая водная поверхность

—не беда, если она немного колышется, — но зато такая. от которой далек берег и где птицы защищены от неожиданной беды.

Цапля хорошо видела Лутру, нырявшего в реке, но глаза ее не оживились, не выразили любопытства. Выдра постоянный враг, быть может, это именно ей она чуть не выклевала глаз, но об этом цапля, вовсе не думала, выдра плыла глубоко под водой, и потому можно было ее не опасаться.

Лутра направлялся к мельнице, которая со вчерашнего дня обладала для него особой притягательной силой, хотя он и любил рыбу больше, чем уток. Но уже похолодало, и отыскивать в тине ямки, где сидят карпы, даже для него стало делом непростым. А до уток добраться легко.

Возле мельницы лепетала вода, протягивая под большим колесом свое бесконечное полотно. Окна в тот вечер не были освещены, и смолкло дребезжание вращающихся жерновов, словно горло воронок захлебнулось от золотистой, как мед, пшеницы. Лутра не был настолько голоден, чтобы покуситься на окрестных крыс. Он не очень любил крысиное мясо, и после вчерашней добычи еще не забыл вкус дегтя и дурной запах, оставшийся у него между зубами. Кроме того, он предпочитал охотиться в одиночку, а тут он краешком глаза заметил на мельничной трубе коренастую фигуру совы. Но он видел также, как Ух, вытянувшись, отклонилась назад и не спеша опустилась на ось колеса. Потом раздался какой-то отчаянный писк. Лутра приостановился. Он не мог как следует разглядеть, что происходит во мраке.

«Ух промахнулась, — поднял он голову. — Это Киз, крыса, даже мне она обычно сразу не сдается; кусается, пока есть силы».

Лутра выжидал. Он видел машущую крыльями сову и большую, бьющуюся в ее когтях крысу. У него даже мелькнуло было желание принять участие в этом поединке. Но ось торчала высоко над водой, и зоркую сову трудно обмануть. Впрочем, борьба скоро прекратилась. Ух несколько раз пыталась поднять крысу, но безуспешно, и лишь жалко волочила свою жертву. А крыса — опасный старый самец — была еще жива, вопреки ожиданию противницы. Приложив последние силы, Кис высвободилась из совиных когтей и, не то свалившись, не то спрыгнув, скрылась под колесом в темном вихре водоворота. А сова взлетела на трубу, свой сторожевой пост, и принялась приводить в порядок растрепанные перья.

Закружив полуживую огромную крысу, водоворот вынес ее в стремнину, куда за легкой добычей бросился Лутра.

Эта крыса не была перепачкана дегтем. Ни о какой борьбе тут и думать нечего было. Лутра взял ее в пасть, как собака, играя, хватает метелку, и поплыл к гладкому камню, месту вчерашнего пиршества, где откусил от крысиной тушки несколько кусков. Он не спешил, и когда крысиные остатки соскользнули с камня в воду, лишь поглядел им вслед, но не тронулся с места.

Зачем спешить? Луна еще только восходит, ночь длинна, н старая большая река сулит множество приключений во мглистой осенней ночи. Воздух чистый, спокойный. Собаки мельника молчат, не хлопают лопасти колеса, дом спит глубоким сном, и окна с густыми бровями видят сны о лете.

Держась тени, Лутра прошел по берегу, потом, свернув возле дома, пополз мимо поленницы к птичнику. Он то н дело останавливался, принюхиваясь; органы чувств его были напряжены до предела, как туго натянутый лук, но ни уши, ни нос, ни глаза не говорили об опасности. Правда, чутье не шло в счет, поскольку двор наполняла смесь запахов домашней птицы, собак, конюшни и дыма. Ничто не шевелилось. Подозрительных звуков не слышалось, только нежно лепетала вода под большим колесом.

Добравшись до конца поленницы, Лутра застыл на месте. Что-то было не так. Какая-то странная тревога разлилась в воздухе: потом щелкнули зубы, напряглись мышцы врага, и в момент, когда огромная долговязая собака выскочила из-за поленницы, Лутра, тотчас же подумав о реке, единственном пути для спасения, неслышно повернул назад.

Когда пес догнал ее, большая выдра, не уступавшая ему по величине, была уже на полпути к реке. Повернувшись, она укусила его в подбородок, и ловким змеиным движением, как умеют лишь выдры, тут же отскочила назад.

Пират взвыл от боли и хрипел от ярости.

—Уй-уй-уй… хр-р! Убью, р-р-растерзаю! — и опять прыгнул вперед.

По правде говоря, он подстерегал вовсе не выдру, и в борьбу вступить ему пришлось совершенно неожиданно. Заслышав писк крысы, он высунулся из-за стога соломы, где готовил себе зимнюю квартиру, и, когда увидел врага, к его надежде на легкую победу примешался основательный испуг. Выдра была огромная.

Когда собака предприняла вторую атаку, Лутра уже почти достиг берега. Схватка продолжалась недолго. Визжащий, хрипящий, крутящийся клубок распался, точно врагов расшвыряли в разные стороны, и Лутра спиной бросился в рокочущую воду, а Пират с воем поднял укушенную лапу.

— Что такое, что такое? — с лаем примчалась к нему его жена Марош, бывшая и ростом поменьше и потолще.

— Ай-ай, уй-уй, — воя, показал ей лапу супруг. — Что ж ты раньше ко мне не прибежала? Вдвоем мы бы прикончили противника.

Марош обнюхала, потом облизала его страшную рану.

—Пройдет. Я неслась во весь дух, но лис прошел по лесу, я изучала его следы.

Тут хлопнула дверь, и появился заспанный мельник с ружьем. Ружье никак не вязалось с его узкими длинными кальсонами.

—Что с вами стряслось?

Виляя хвостом, Марош стала подробно докладывать о случившемся, а тем временем Пират, хромая, подошел к хозяину и, сев на землю, просто-напросто поднял кровоточащую лапу.

—За мной!

В доме мельник зажег свет; осмотрев, промыл рану.

— Уй-уй! — скулил пес и вертел хвостом, давая понять, что ему больно.

— Не вопи! Это была выдра, и она тебя здорово тяпнула, вот все, что я могу сказать. Покажи свою морду. Тьфу ты! Как она тебя изукрасила!

Он принес тряпицу и пузырек с йодом. Обе собаки, не переставая вилять хвостами, одобряли его действия. Раненый Пират сидел, Марош стояла, и оба они не спускали глаз с рук хозяина.

—Держи вот так! Не отдергивай лапу, а то получишь! Поберегся бы лучше во время драки. Знаешь, дурья башка, сколько стоит шкура выдры?

Но пес из рода Вахуров не знал, сколько стоит шкура выдры, а также, что он дурья башка.

— Гав-гав, — тихо говорил он, крутя хвостом, что означало: «Я тут разнылся, но не обращайте, пожалуйста, на это внимания».

— Завоешь ты и погромче, — посулил ему мельник, и налил йода на тряпку.

Пропитавшись, она начнет жечь, но к тому времени операция будет закончена, и собака уже не сорвет пахнущей йодом повязки.

—И морда у тебя тоже в крови.

Подняв подбородок, Пират закрыл глаза, показывая своим видом: пусть, мол, все идет как положено.

— Ай-ай! — отскочил он в сторону, когда йод начал жечь лапу; Марош же стояла, виляя хвостом.

— Ишь какой нежный… Убирайтесь отсюда, — махнул рукой мельник и задул лампу.

Пирату очень хотелось сорвать повязку, но его пугал сильный запах йода.

— Сними ее, — скулил он.

— Иди ко мне, — подбадривала его супруга, толстенькая, пушистохвостая Марош, — я тебе как следует вылижу рану, а это самое лучшее лекарство. Но ткнувшись носом в тряпку, она отвернула морду. — Не могу, меня мутит. Что же нам теперь делать?

И обе собаки в пропахшей йодом лунной ночи уселись, не зная, что им делать.

Лутра тоже некоторое время оставался в нерешительности, потом нырнул в водоворот возле мельницы. Выплыв на середину реки, лишь там высунул он голову из воды.

На берегу и вокруг было тихо, точно ничего не случилось. Одно окно в доме, правда, словно открытый глаз, засветилось, но оттуда доносился только тихий голос человека. Лутра уже не был начеку, как прежде, и вся эта история с собакой его ничуть не занимала, но ему запомнилось, что приближаться к поленнице опасно, позади нее сидит пес.

На том месте, где вчера Лутра поужинал карпом, он опустился на дно, но ямка оказалась пуста: вспугнутые рыбы залегли в мягкую тинистую постель в другом месте. Он поплыл назад, отыскивая упавшую в воду крысу — на худой конец сойдет и она, — но ее уже далеко унесло течением. Его мучил голод. А на реке ни движения, ни всплеска. «Мирные» рыбы, такие, как карп, закопавшись в ил, отсиживались в своих зимних квартирах; они стали невидимыми, и теперь в воде сновали лишь хищники, тоже голодные, а лещи, уклейки и другие рыбешки спали. Но где? Вода еще не стала настолько прозрачной, чтобы издали увидеть спящую рыбу, а Лутра был так голоден, что ему не хватало терпения шарить по дну. Он переплыл на другой берег, где в мелководье среди кочек поймал недавно дикую утку, но и там никаких признаков жизни не было. Желудок выдры все сильней раздирали когти голода, и сверкающий ее взгляд остановился на стебле камыша, который и прежде был согнут, а теперь низко склонил к воде свою метелочку. Слившись с темными кочками, Лутра опустил веки, — ведь там, где блестит вода, в тусклом свете, словно лампа в запотевшем окне, мерцают и глаза, — и ждал, чем завершится бесшумное движение.

По непрочному мостику стебля шла землеройка, медленно и осторожно. Лутра был очень голоден, а землеройка была очень маленькая, всего лишь с большую мышь, ему на один зуб, однако и это добыча, и упускать ее не стоит. Землеройка живет сходно с выдрой, но дольше заботится о детенышах, и лишь зимой семья ее распадается. А поскольку в это время года кладовая с продуктами на реке была закрыта, она заходила в деревню и на мельницу. Нора у нее, как и у выдры, с двумя выходами, находилась на берегу.

Ее длинный, почти как хобот нос отличался прекрасным обонянием. Вот он принюхался, и метелка камыша стала подниматься, как шлагбаум при отходе поезда, что означало: выдающийся нос вместе с его обладательницей отступает назад.

Тут уже Лутра не вытерпел и одним рывком подался вперед. Но, почуяв его, землеройка прыгнула вниз головой в сплетение прибрежных трав и вползла во вход своей квартиры, прежде чем враг успел ее схватить. В спокойной чистой воде у землеройки, отличной пловчихи и ныряльщицы, не было бы никаких шансов спастись, но среди кочек, тины и обломков камыша преимущество оказалось на ее стороне. Это ее дом, тут она подстерегает водяных жучков, лягушат, рачков, улиток, мелких рыбешек, вокруг них поднимает тину и, как говорится, ловит рыбку в мутной воде. Но не будем ставить ей это в вину: все обитатели вод предпочитают ловить рыбку в мутной воде. Лишь в мутной воде есть жизнь и пища, а в прозрачной нет почти никакой жизни, к тому же она обычно холодная. Согревшаяся вода мутна не только весной, когда паводок приносит ил и пищу, но и в другое время, когда миллиарды малюсеньких животных, не видимых невооруженным глазом, окрашивают ее в коричневый, желтый, зеленый, синий и даже красный цвет. Для «мирных» рыб, и в первую очередь для карпов, эти малюсенькие организмы — главная еда.

Но расстанемся ненадолго с землеройкой, которая в своем надежном доме теперь, наверно, оповещает членов семьи о пережитой опасности. Она, конечно, не говорит, что встреча эта могла стать роковой, не поднимает шума, как люди, и лишь из ее поведения следует:

—Лутра чуть не поймал меня, сидите тут, не выходите. Детеныши и не выйдут, ведь в каждом движении матери предупреждение о внешней опасности.

Раздосадованный неудачей, Лутра плыл с необыкновенной быстротой и уже почти достиг границы своего охотничьего угодья, в которые не допускал других выдр, как вдруг остановился, и холодок ярости пробежал по его спине: какая-то выдра, сидя на берегу, ела рыбу.

Лутра привык, что, когда он охотился, другие выдры тотчас же сворачивали с его пути. Если охотились, то прекращали охоту, если ели что-нибудь, то бросали недоеденный кусок, если искали нору, то сразу соображали, что надо убираться подальше. А эта продолжала как ни в чем не бывало есть, хотя прекрасно видела Лутру и знала, что тот ее тоже видит. Лутра забыл о голоде и даже об охоте, — ведь встреча эта предвещала приключение и охоту иного рода. Жажда схватки у него остыла, и он направился к берегу скорей из любопытства. Чувствовал он примерно то же, что хозяин сада, увидевший в своих надежно охраняемых владениях незнакомую хорошенькую девушку, которая преспокойно собирает клубнику или ест персик.

—Простите, пожалуйста, — оказал бы хозяин, — как вы сюда попали?

Возглас его прозвучал бы совсем иначе, если бы он обнаружил там чужого мужчину.

—Хулиган, убирайся отсюда! — закричал бы он, а возможно, схватив за шиворот, тотчас выставил бы его вон.

Но сидевшая на берегу и изящно закусывающая рыбой незнакомка была самочка и к тому же, на взгляд выдр, недурна собой. Держа в обеих лапах щуку, она с аппетитом объедала ее мясистую спинку.

Лутра двинулся к ней, но в его движениях не было ни угрозы, ни дружелюбия. Самочка перевернула рыбу, словно желая убедиться, что мясо возле хвоста у нее такое же вкусное, как у головы. Но когда устрашающе огромный Лутра вылез на берег, гостья положила добычу на землю, и взгляд ее сказал:

—Ну и хорош! Впервые вижу такого красавца!

И она отползла на несколько метров и присела на корточки, словно признавая: все, что произойдет, в порядке вещей. А Лутра, не торопясь, веял щуку и принялся жадно ее уничтожать. И какой вкусной она оказалась! Голод прошел, и все вокруг словно преобразилось.

Лутра посмотрел на маленькую выдру.

—Славно! — говорил его взгляд, но в нем не было ни благодарности за еду, ни вопроса, что делает гостья в его охотничьих угодьях.

А маленькую выдру его поведение ничуть не удивило: она была готова к тому, что добычу у нее отберут.

Щука бесследно исчезала, от нее осталась только голова, разбросанная чешуя и несколько больших костей. Лутра обливал уголки пасти и шерсть вокруг, потом, подойдя к самочке, обнюхал ее. Та, слегка вздрагивая, не противилась, а затем с игривым испугом отпрянула назад. Лутра не пошел к ней. Оглядев раскиданные остатки рыбы и посмотрев на воду, он направился к реке. Гостья последовала за ним, ведь все его движения кратко и ясно говорили:

—Давай поохотимся вместе.

И маленькая выдра сочла это большой наградой. В воде они тут же поняли, как будут сообща ловить рыбу: гостья спугнет ее, а Лутра схватит обезумевшую от страха и спасающуюся бегством жертву. Для этого им не пришлось строить планы, вести переговоры. План этот родился вместе с выдрами, и они никогда о нем не забывали. Самочка свернула на середину реки, потом опять к берегу, а Лутра следил за каждым ее движением, хотя голова у нее лишь изредка то здесь, то там показывалась из воды. Чувствовал он и какие-то всплески и тогда нырял сам.

—Ого! — ринулся он к берегу, гоня перед собой отличного большого леща.

Как только Лутра тронулся с места, лещ заметил угрожающую ему опасность — ведь сетью нервов, покрывающих все тело, рыба ощущает плеск воды, — но секунду он колебался, как спасаться бегством, опустившись поглубже или вынырнув на поверхность, и опоздал. Вытащив добычу на берег, Лутра опять устремился в воду, где промелькнула стайка маленьких лещиков, а среди них хороший судак. Он схватил лещика, на что судак молниеносно скрылся в глубине. Отпустив пойманную рыбку, Лутра, нырнув, погнался за другой и с ней выполз на берег. Рыбная ловля кончилась. В пасти самочки махал хвостом, прощаясь с рекой и выдрами, карп, а Лутра пододвинул к себе большого леща и, скосив один глаз, заметил, что и его товарка по охоте принимается за еду.

Они ели, как старые знакомые, время от времени посматривая друг на друга, и взгляды их точно говорили:

—Отлично поохотились!

Тени стали удлиняться. Петух мельника уже подгонял зарю, словно беспокоился, что без его вмешательства не наступит утро. То же самое полагали и деревенские петухи, кроме одного, который уже ни во что не вмешивался, ничем не интересовался, даже золотистой кукурузой. Этот петух с одного из дворов молча совершал свой путь в обществе Карака, верней в его пасти, и путешествие ото было для него отнюдь не веселым.

Но вернемся немного назад, ведь мы покинули лиса вечером в летней норе, когда у него испарилось даже всякое воспоминание о Мяу, и он лишь по привычке поглядывал по сторонам в поисках чего-нибудь съестного. Потом Карак принялся усердно чесаться, а это означало, что он в раздумье, а кроме того, предупреждает блох, что им следует перейти в другое место, поскольку брюхо очень сильно зудит. Блохи поспешно подчинились приказу скребущих когтей, лис же выполз во тьму. Укусы пчел уже были едва заметны, царапины, оставленные кошкой, затянулись, только глубокая ранка на носу продолжала сильно болеть. Но это не могло отбить у нашего плута желание поохотиться, которое вело его в деревню.

Сначала он обошел вокруг своей норы: кто знает, а вдруг какой-нибудь враг, а может быть и друг заполз в заросли. Зная нрав Карака, нетрудно понять, что друг — это для него существо к еде непригодное.

Однако там никого не оказалось, и лис, пробежав через большой луг, продолжал путь по извилистой тропке.

—Квик, квик! — крикнула ему вслед маленькая болотная совушка, но он, не обратив на нее внимания, еще усердней стал раскручивать под собой узкую ленту тропинки.

Карак несся с такой быстротой, что чуть не сбил с йог ежа Су, который, желая полакомиться, шел к знакомой ему в здешнем лесочке дикой груше. Су тотчас свернулся клубком, выставив тысячи иголок, — так защищался он от всех врагов и в данном случае от лиса. Хищники-знатоки высоко ценят ежовое мясо, а Карак безусловно входил в их число. Если бы он не так мчался, то, верно, успел бы схватить ежа за нос, но теперь об этом нечего было и мечтать. Су — точно шаровидный кактус, да только без корней, и со всех сторон, к сожалению, со всех сторон торчат из него твердые колючки.

Окажись поблизости вода, лис докатил бы до нее колючий шар, а очутившись в воде, Су от страха высунул бы нос, за который Карак его тотчас схватил бы, но, на беду, воды поблизости не было. Караку не осталось ничего другого, как иным способом попытать счастья. Став возле Су, он поднимает заднюю лапу. Мясо ежа — отличная вещь, п грех отступаться. Обычно прием этот удается, ведь лисья моча едкая, вонючая, и еж, напуганный зловонным ливнем, высовывает нос из своей терновой крепости. Но на этот раз попытка Карака не удалась. Он, правда, поднял лапу, как собака над камнем, но выжал из себя лишь несколько капель.

— Была не была! — потеряв терпение, разозлился он и прыгнул на ежа.

— Кс—с-с, у-у-у!

Тут Карак от боли перекувырнулся: колючки Су вцепились как раз туда, где остался след от укуса Мяу. Скрежеща зубами от ярости, лис прыгал вокруг ежа. Казалось, он готов снова наброситься на колючий шар, но, чуть погодя, он вдруг повернулся и расстроенный побежал в деревню. А маленькая болотная совушка, промелькнув в темноте, принялась, как обычно, расспрашивать:

—Су, а Су, квик! Не Карак ли прошел тут?

Но еж не отвечал. Его бы не заметил никто, кроме совушки, которая видела сейчас, как днем, и напрасно шумела: ее крик мог вернуть лиса.

Еж и не думал шевелиться, ведь маленькая совушка не в состоянии причинить ему вред, а вот большие совы, распоров длинными когтями колючую шкуру, расправляются с этим угрюмым странником.

Но расстанемся с ежом, его не ожидают интересные приключения. Быть может, он поймает несколько мышей, съест две-три дикие груши, а потом завалится в свою нору и проспит там до весны. Летом следить за одиноким витязем в колючей шкуре, конечно, куда интересней, тогда он, случается, сражается и с гадюками, но нередко опустошает свитые на земле птичьи гнезда и даже убивает зайчат.

Однако лето уже позади. Теперь он охотится только за мышатами, ищет дикие груши, древесные семена, а когда ударят первые сильные морозы, заползет под куст можжевельника, устроится в своей вырытой в земле, защищен: ной корнями и устланной листьями, зимней квартире, и снова откроет глаза только при наступлении весны.

Последуем лучше за лисом. Будь он человеком, он проклинал бы себя за недавнюю глупость. Ежовые колючки разбередили ранку на носу, прокололи воспаленные царапины — следы Мяу, и теперь от жгучей боли слезы бежали из его глаз. Ему больше ничего не оставалось, как, подойдя к реке, опустить в воду горящий и дергающийся от боли нос. И через полчаса Карак, уже веселый, крадется по околице, точно у него сроду не болел нос и никаких ежей на свете нет. В полном душевном равновесии и с соответствующей ему осторожностью он взвешивает полезные, бесполезные и опасные вести, посылаемые голосами, запахами и тенями.

За садами вдоль всей деревни идет дорожка, а рядом с нею — канава. Карак мчится, конечно, по дорожке, он не любит, когда росистая трава мочит ему брюхо. К тому же по утоптанной дорожке быстрей и бесшумней бежать. Собаки, главным образом на улице, лают на запоздалые телеги возвращающихся домой людей, чужих псов и на луну, холодную небесную странницу.

Карака ничуть не волнует лай. Он даже вселяет определенную уверенность, ведь по нему можно определить, где находится собака. А если возле какого-нибудь дома царит тишина, лис, насторожившись, приостанавливается и больным носом проверяет живые и мертвые запахи.

Луну Карак не любит. Она хороша, когда помогает оглядеть все вокруг не вставая с места, но не кстати, когда, как сейчас, надо двигаться. Но добыча не идет сама в руки. Хорошо, когда она подает голос, указывая, где находится: в птичнике, на шелковице или поленнице. Если бы Карака спросили, он решительно осудил бы содержание домашней птицы в вонючих курятниках, считая, что ей полезней жить на вольном воздухе. Но никто его не спрашивает. Врага не принято спрашивать, а лис—враг человека, хотя и не подозревает об этом. Он просто хочет есть, и когда рябой петух старой вдовы вторично объявляет о ходе времени, Карак прямо-таки влюбляется в его отдающий металлом голос.

«При таком голосе должно быть и тело…» — думает он.

В подобных делах лис прекрасно разбирается. Петух светлый, рябой, что ночью не имеет никакого значения — в темноте все петухи черные, — но телом настоящий богатырь, с огромным гребешком и здоровенными шпорами.

Невольно поддержав мнение Карака, старуха не заперла своих кур и петуха в птичник, а оставила во дворе. С наступлением сумерек птичий народ расположился у поленницы. А она — точно лесенка. С нее легко можно было взлететь до нижних веток дерева. Когда замерцала вечерняя звезда, куры все были уже на дереве, петух же воссел, как на троне, на самом верху поленницы, с удовольствием чуя под ногами твердую основу, — ведь раскачиваясь на шаткой ветке нельзя самозабвенно кукарекать.

В доме вдовы не держали собаки, но Карак не знал этого и терялся в сомнениях. Ветхая изгородь показалась ему вполне подходящей на случай, если придется спасаться бегством, и когда дородный петух прокричал еще раз, лис, уже не колеблясь, прошмыгнул в щель забора и, прячась в тени смородиновых кустов, подкрался к легкомысленному певцу. Обойдя вокруг поленницы, он бесшумно вспрыгнул на первую ступеньку и уже добрался до следующей, как вдруг чуткий петух спросил:

—Кукареку, кто идет?

Подслеповатыми глазами он всматривался в темноту, откуда пробирался к нему Карак, пропустивший вопрос мимо ушей.

Лис, верно, считал, что сейчас не время для разговоров и, чтобы предотвратить дальнейшие вопросы, схватил бдительную птицу за шею. Взмахнув несколько pas крыльями, петух замолк навеки. Больше он не проявлял ни любопытства, ни бдительности. В пасти Карака он совершал путешествие в укрытую в камышах лисью нору.

К тому времени луна уже прошла большую часть предназначенного ей пути; видно, ее стало клонить ко сну, и она укрылась легкими пепельными облаками, которые поглощали ее холодный свет, окутывая зыбкой дымкой поля. Такую мглу больше всего любят ночные охотники. В ней растворяются все движения, и раздобыть пищу можно лишь с помощью обоняния и слуха.

На реке, и теперь освещенной лучше, чем лес и луга, было видно, как легко и бесшумно плывут Лутра и его подружка. Впереди большой самец, позади маленькая самка. Потом Лутра, нырнув, с необыкновенной быстротой устремляется к берегу и возле него снова ныряет. Он оглядывается и, видя, что его подруга в нерешительности следует за ним, опять ныряет.

—Я хочу остаться один! — говорят его маневры, а слово большой выдры — приказ.

Самочка, не колеблясь, поворачивает в другую сторону и скрывается в тени противоположного берега, очень довольная совместной охотой. Но и она, и Лутра понимают, что на этом дело не кончится. Они сохранят в памяти сегодняшнюю ночь и то место, где повстречались. Охота удалась, животы их битком набиты, а в реке, где скудеет теперь добыча, хорошо охотиться сообща. Со временем голод или какое-нибудь происшествие невольно разбудят эти воспоминания, и выдры примутся искать друг друга. Сейчас каждый ив них занят собой, но придет такой час, когда судьба вновь их сведет, и эта встреча не будет уже случайной.

Ночь становится все холодней. Над рекой уже не стелется туман, и звезды смотрят на землю колючим взглядом, хотя там все спокойно и лишь похолодало, что, впрочем, ничуть не беспокоит Лутру. Он плывет к дому. Но возле мельницы невольно приостанавливается, хотя и там все спокойно. Молчит мельница, молчат и ее окрестности. Полночь уже позади, собаки спят возле стога соломы, считая, что в этот поздний час и вор спешит домой, — ведь его время истекло, и ему надо хоть немного, но поспать.

Марош, вопреки обыкновению, лежит на некотором расстоянии от своего супруга, который вместо благородного запаха псины распространяет отвратительную вонь йода, но тут уж ничего не поделаешь.

Пират порой повизгивает во сне, и тогда Марош шевелит ушами, точно говоря:

—Ему больно…

Это не сочувствие, а лишь утверждение.

Лутра оценивает разные звуки. Ненужные, как бы просеянные через решето, уносятся рекой, а другие, сулящие охоту, надо изучить вблизи. Например вот это тихое барахтанье на берегу, и Лутра сразу туда поворачивает. Он погружается в воду, так что торчат только нос и глаза, и прежде чем вылезти на сушу, долго лежит в мелководье. Опять слышатся тихие прыжки и потом будто хлопанье крыльев.

—Что это?

Звуки несколько странные, и выдра в нерешительности, но постепенно она теряет осторожность — в ней просыпается охотничий инстинкт. Тихо, как тень, выбравшись из воды, она приближается к месту, откуда доносится необычный шорох. Да и картина перед ней необычная: на берегу сушится верша, а в ней прыгает фазан. Ничего подобного Лутра сроду не видывал и потому с волнением следит за происходящим. Фазан ему не в новинку и верша тоже, но птица в верши — это что-то новое.

Фазан большой и красивый. Перья его сверкают в бледном свете дремлющей луны и манят к себе Лутру, но верша отпугивает.

—Нет! — протестует в нем что-то, и он вновь чувствует в легких то стеснение, которое испытал однажды, когда он сам попал в похожую вершу.

Он долго наблюдает, как прыгает соблазнительная птица, но не трогается с места: трепыхание сети напоминает ему, как он барахтался в ней.

И тут происходит нечто странное.

Метнувшись туда-сюда, фазан неожиданно оказывается на свободе и со страшным шумом летит в лес.

— Такат-татата! — кричит он и оглушительно бьет короткими крыльями, а Лутра при таком неожиданном повороте событий цепенеет.

— Что же такое произошло? — бессмысленно смотрит он в пространство, потом вслед птице.

Она улетела, хотя и сидела в ловушке. Это очень подозрительно.

И как обычно, когда он был в растерянности или надо было спасаться бегством, Лутра поворачивает к реке. Его настоящая жизнь, спасение, покой — всегда в воде, поэтому

он н теперь, долго не раздумывая, ныряет в воду, и его голова, таинственное темное пятно, бесшумно скользит по поверхности.

Тень прибрежного леса уже упала на реку, и лишь в вышине, на кронах деревьев сохранялся холодный свет. Теперь Лутра чувствовал себя в полной безопасности. Он был сыт, но с некоторой завистью смотрел, как лис мчится по тропинке, неся в пасти огромного петуха.

«Караку повезло», — подумал он и, чтобы не отстать от него, схватил зазевавшегося молодого карпа.

Лис услышал плеск воды, но притворился, будто не видит, что неподалеку плывет выдра, уничтожая на ходу карпа. Возле своей норы Лутра бросил остатки рыбы и, расслабившись, нырнул. А потом с приятным чувством сытости и предвкушением отдыха заполз в туннель.

Карак остановился и положил на землю петуха, хвост которого щекотал его чувствительный нос. Голодный лис готов был уже приняться за еду, но, раздумав, схватил свою добычу и побежал на луг. Мрак уже стал рассеиваться, и в воздухе мерцал свет пробуждающегося утра.

Лис торопился. Однако вполз в свою летнюю нору осторожно. Убедившись, что там не нарушен порядок и не чувствуется чужих запахов, он занялся петухом. Полетели перья, исчезли ножки; хруст косточек не мешал Караку ловить ухом все доносящиеся с берега шорохи, и от него не ускользнул топот на тропинке.

Лис перестал есть и настороженно прислушался к шуму шагов. Даже с закрытыми глазами он знал, где и куда ведут людей башмаки, и ничуть не волновался. Если бы шаги смолкли и зашелестел камыш, Карак тотчас же вскочил бы. Но башмаки со стуком шагали уже вдоль леса, они вели егеря Миклоша и рыбака Янчи Петраша. Вчера они легко столковались: пролетавшие над рекой дикие гуси навели обоих на одну и ту же мысль.

—Хорошо бы поесть такого гуся, — взглянул на небо Янчи, — хотя и говорят, что он попахивает рыбой.

Надо содрать с него кожу, тогда никто и не скажет, что это не домашний гусь. Мясо у него нежное, поверь мне.

— Пойду, пожалуй, с тобой на охоту. Притащу домой хоть парочку. — Рыбак в задумчивости рассекал веслами воду.

— Ладно, Янчи, но не брани меня, если мы не пристрелим ни одного.

— Охотники и рыбаки — дармоеды и чудаки. Думаешь, не знаю?

— Ночью, в четыре часа, постучи мне в окошко. Я теперь сплю как убитый, — сказал Миклош. — Но учти, не будет тумана, не будет у нас и гуся.

И вот егерь и рыбак идут вдоль реки, целиком поглощенные мыслью о предстоящей охоте; они ушли так далеко, что Караку уже не слышно их шагов. Еще темно, но над лесом лениво витает рассвет, и откуда-то издали доносится гогот гусей.

Миклош прислушивается, раскрыв рот, — ведь так лучше слышно.

—Они еще на воде. Пошли туда. Местечко хорошее, лес там невысокий. Но слишком ясная погода. Зато увидишь, как они летят.

Почти бегом спешат они по лесной дороге и, отдуваясь, останавливаются, когда Миклош наконец говорит:

—Ну вот и пришли. Встанем вон за тем кустом. Теперь не кури, Янчи, у этих разбойников гусей такой глаз. Тс-с-с… слышишь?

Янчи лишь кивает, что слышит, как приближается стан, и, возбужденный, сжимается, стараясь стать как можно менее видимым.

—Смотри! — указывает на небо Миклош. — Как высоко! Не стоит стрелять.

А может все-таки попробовать? зараженный охотничьим азартом, спрашивает рыбак.

—Не стоит, Янчи. Мы лишь спугнем следующую стайку. Может, она спустится пониже. У меня в ружье хороший заряд дроби.

Гогот снова приближается, но, к великому прискорбию Янчи, гуси пролетают в стороне.

— Там надо бы нам встать.

— Не мудри, Янчи. Если бы охотники знали, где надо стоять, то ни одного гуся уже не было бы на свете. Вот теперь смотри! Если не промахнемся, постарайся проследить, куда упадет птица. Хорошо летят, чуть высоковато, но все же… Ну… — И он поднимает ружье.

После выстрела один из гусей, словно желая сделать круг, отделяется от стаи, а потом, сложив крылья, камнем падает между деревьями.

— Ух! Как здорово получилось! — в восторге восклицает рыбак. Если бы он свалился нам на голову…

— Упав с такой высоты, он может и убить человека. Хватит по голове и шею переломает… Не шевелись! Только бы они не свернули в сторону.

И один за другим раздались два выстрела. При первом еще одна птица, закружившись, полетела вниз, а при втором дернулась и третья и, постепенно отрываясь от стаи, стала снижаться в поле.

—Следи за гусем, Янчи!

Рыбак пересек узкую полоску леса и с края поля увидел, куда опустилась раненая птица.

— Этот уже у нас в руках! — воскликнул обрадованный Янчи и помчался к гусю, который лежал растянувшись на пашне, но, увидев человека, встал и быстро зашагал прочь.

— Ну куда же ты ? — испугался рыбак. — Уж не вздумал ли уйти от нас?

Немало пришлось Янчи побегать, пока, наконец, не удалось ему схватить гуся за шею. Тем временем раздалось еще три выстрела.

Когда он вернулся в лес, ему было уже жарко, как в знойный летний полдень, хотя солнце только вставало.

—Подлец такой, в пот меня вогнал, — с трудом переводя дух, сказал он. — Не окажись у меня палки, похоже, ушел бы. Пристрелил еще парочку?

Всего, должно быть, пяток.

— Здорово!

— Но один, раненный в крыло, забрался куда-то. Не знаю, найдем ли его. Погляди, Янчи, возле старого ясеня.

Янчи обошел вокруг большого дерева раз, другой, третий. Заглянул подо все кусты, даже вверх посмотрел, не застрял ли гусь на верхушке ясеня, но так его и не нашел.

Остальных четырех птиц Миклош разложил на траве аккуратно, в ряд, воздавая почести павшей дичи, и потом тоже отправился на поиски.

—Погоди-ка, Янчи. При падении он ударился об эту ветку, здесь где-то должен быть.

И они, шелестя кустами, продолжали искать, пока их не увидел мельник.

—Ну, сколько? — поздоровавшись, спросил он.

—Пяток, — ответил Янчи. — Пятого вот ищем. Заслышав пальбу, мельник из любопытства пошел посмотреть, что происходит, и взял с собой Пирата.

Пес сдержанным вилянием хвоста приветствовал знакомых, затем сел, подняв больную лапу, словно говоря:

— Ночью была ожесточенная схватка. Я чуть не прикончил врага, да он спасся бегством.

— Что случилось с собакой?

— Подралась с выдрой, по укусу видно. Знать, большой зверь, иначе Пират бы с ним справился.

Услышав свое имя, пес усердно завилял хвостом, одобряя последние слова, потом принялся обнюхивать опавшие листья.

— Ах, какой приятный запах, — сопел он. — Можно его обследовать ?

— Ищи, Пират, — сказал Миклош, но пес смотрел на хозяина, точно говоря: «Другие не в праве мной командовать. Я все понимаю, прекрасно понимаю, но слушаюсь только тебя».

— Ну, вперед, — погладил его по голове мельник. — Ищи гуся.

Пират в волнении принюхивался к слабому запаху, который сохранял гусиный след, затем, прихрамывая, двинулся в дальние кусты. После тихого шелеста наступила тишина.

— Молчите, — поднял руку егерь. — Верно, нашел.

— Он здесь! Здесь! — залаяла собака. — Уй-уй-уй, хр-р-р… кр-р-р!

Хотя Пират впервые имел дело с дикими гусями, раненной в крыло птице не удалось спастись. Пес попытался схватить ее за шею. Но гусь не любил, когда с ним так обращаются, и сердито клюнул противника в нос. От негодования забыв про свои раны. Пират с визгом и хрипом подмял под себя северного странника.

— Он здесь, он здесь, — положил он добычу у ног мельника, — хотя и больно клюнул меня в нос.

— Молодец, Пират, ты один сделал то, что мы не сумели вдвоем, — похвалил его Янчи и наклонился, чтобы взять птицу.

— Хар-р-р, хар-р-р-р, — ощерился пес. — Гусь не твой.

— Ты что, Пират, сбесился? Не узнаешь меня? — в испуге отступил рыбак.

— Очень жаль, — тихо, но решительно рычала собака, — но гусь не твой. Я его нашел, принес сюда, и он принадлежит моему хозяину. Только так и не иначе! Ур-р-р…

— Ну, тут уж ничего не поделаешь, — засмеялся Миклош. — Дядюшка Калман, несите домой гуся, думаю, вкусный будет, по виду словно еще молодой. Пират — отличная собака.

— Хр-р-р, хр-р-р! — рычал пес, в то же время помахивая хвостом. — Похвала нам приятна, но гуся не отдадим.

— Помолчи-ка, бессовестный, — топнул ногой мельник.

—По правде говоря, я не могу принять подарка.

—С него надо содрать кожу, дядюшка Калман, а то сало под ней рыбой пахнет. А сдерете, тогда этот дикий гусь будет не хуже домашнего. У нас есть еще четыре. Вы обидите меня, если не примете подарка.

—Спасибо за подарок, заходите ко мне, поговорим за чарочкой.

—Сейчас не можем, заняты, — сказал Миклош. Мельник взял гуся, собака тотчас подошла к хозяину.

Она внимательно следила за рукопожатиями, а когда они пошли домой, она, прихрамывая, бежала позади, не сводя глаз с добычи, покачивающейся в руке мельника.

Рыбак и егерь вышли из леса. Янчи, который нес на плече трофеи, лишь теперь нарушил молчание:

—Знаешь, Миклош, не будь я рыбаком, я с удовольствием стал бы охотником.

Миклош не сразу ответил; его мысли вертелись вокруг мельницы, он думал, правильно ли поступил, отказавшись от приглашения. «Да, правильно, — кивнул он головой. — Хорошенького понемножку, еще надоем им, а это ни к чему».

— Я тоже люблю свое дело, — отозвался он наконец, — хотя сражаться с таким огромным сомом — тоже немалое удовольствие. Он остановился. — Погляди-ка, пока мы охотились, погода переменилась. А мы и не заметили.

— Точно!

Налетевший ветер гнал над рекой обрывки тумана, крутил в лесу на земле опавшие листья и срывал те, что еще держались на ветках. Желтые, красные, коричневые листочки кружились в воздухе, как мертвые осенние бабочки, и когда ветер стих, шелестя легли на мягкое ложе из уже опавшей листвы.

Солнце едва светило, в лесу, где не было тени, трепет ужаса пробежал по тайным звериным тропам и хорошо утоптанной дороге.

В вышине каркали вороны; они взмывали и падали вниз, парили в воздухе, потом, вернувшись, сели на шелестящую крону старого тополя н настороженно съежились.

—Ка-а-ар, старый тополь, ка-а-ар. Приближается, приближается, разве не чувствуешь?

Старый тополь лишь постанывал во сне.

—Хорошо тому, кто способен сейчас спать. Приближается туча, приближается большая белая туча, приближается зима. Как гр-р-рустно, как гр-р-рустно!

Нахмурились и поля. Потемнели зеленя и почернела коричневая свежевспаханная нива. Ветер принес откуда-то стаи маленьких птичек; их безжалостным бичом гнала перед собой зима, госпожа и служанка морозов да снегопадов.

На бороздах то здесь, то там мелькали какие-то серые пятна, исчезали и снова появлялись. Но приди кому-нибудь охота взглянуть на них вблизи, из-под ног выскочил бы заяц и, махнув коротким белым хвостиком, устремился бы навстречу непогоде. Многие называют его трусишкой за то, что он быстро, хорошо бегает, но людей — чемпионов по бегу считают героями, хотя те бегают только ради маленькой медали — иногда, правда, ради большого кубка, — в то время как заяц спасает быстрым бегом свою жизнь.

И как не бегать лопоухому, ведь быстрые ноги — это его первое, главное средство защиты. Второе — плодовитость. Он же из грызунов, дальний родственник мышей и крыс. Не будь он таким плодовитым, из поваренных книг, к великому сожалению, давно уже надо было бы вычеркнуть «заячье филе с клецками».

Третье — прекрасные уши, которые иногда крутятся, словно крылья ветряной мельницы, внимательно прислушиваясь к шепоту утреннего ветерка и вою бури. Глазами заяц не очень-то славится, не многого стоит и нос. Но ни глаза, ни нос зайцу не особенно нужны: еды у него хоть отбавляй, и ему не приходится, как другим грызунам, бегать по чужому следу. Сидя в густой кукурузе, нужно сначала услышать, а не увидеть приближение опасности, — ведь когда увидишь, будет уже поздно.

Поэтому не будем считать зайца трусишкой. Просто он дорожит жизнью, но кто ею не дорожит? Лев, царь зверей, и то — нападает на человека только раненый или защищая своих детенышей, а обычно спасается бегством от него, как самый трусливый заяц.

Но сейчас спокойно дремлют зайчата. Под ними теплая земля, на них теплая шубка, а летающие враги, орлы и ястребы, ищут укрытия от ветра за толстыми стволами деревьев, в пещерах скал, на чердаках башен или у покосившихся труб заброшенных виноградных давилен — птицы не переносят ветра нп на земле, ни в воздухе.

А разве человек любит ветер ?

— Знать бы, откуда взялся этот проклятый ветрище, — кричит Янчи.

— Что-о? — орет Миклош.

Вырвав звуки изо рта Янчи, ветер швырнул их прямо в уши Карака, который был чуть ли не в полукилометре от людей.

Старый лис даже не пошевельнулся: ему знакомы шутки ветра, однако по его спине, обросшей густой шерстью, пробежала дрожь, и он вспомнил о своей зимней норе. Прекрасно это холостяцкое, доступное ветру летнее жилье, но уже приближаются холодные свинцовые дожди с липким мокрым снегом, пора вернуться в семейную нору. Она недалеко: на небольшом холмике в камышах, где в тени старых деревьев тянутся к свету густые кусты.

Хотя мы и питаем слабость к Караку, этому хитроумному плуту, признаемся честно: нору, заменяющую ему крепость, он сам не делал и не завоевал в героической битве.

Она принадлежала барсуку, которого за молчаливость и серо-черную сутану называют обычно лесным отшельником. Во всяком случае, он мастер рыть норы и, не в пример некоторым другим отшельникам, славится необыкновенной чистоплотностью. Жилище себе он делает из нескольких комнат и обзаводится супругой и детишками, чем также отличается от пустынников.

Два-три месяца он проводит в зимней спячке, поэтому в отнорках, устланных мхом и листвой, хранит кое-какую еду. Входы в нору он на зиму не замуровывает; длинные разветвленные подземные коридоры обеспечивают ему возможность защиты и свежий воздух. Но в наших краях, в Венгрии, среди зверей у барсука нет врагов, потому что, рассвирепев не на шутку, он способен искусать кого угодно.

Однако Караку удалось захватить его нору. Еще бы! Он п не пытался драться с воинственным затворником, который тут же его бы прикончил. Лис воспользовался тем, что барсук не терпит грязи. В норе у него уборной нет, свои дела он делает в сторонке и аккуратно закапывает помет. Барсучий дом был чистый, пах сухими листьями п мхом, пока Карак на него не позарился и не превратил в вонючую уборную, пользуясь отсутствием хозяина, уходившего раздобывать пропитание. Преисполнившись отвращения, барсук наконец покинул свое жилье и на другом краю камышовых зарослей построил себе новый дворец.

А Карак, сыграв свадьбу, с гордостью привел молодую жену в удобную нору, и на его плутоватой морде было, верно, написано:

—Прошу пожаловать, дорогая, в мой старинный родовой замок.

К сожалению, молодая супруга недолго наслаждалась там уютом. Однажды лунной ночью она услыхала в ворохе камышей приятный мышиный писк, а надо сказать, покойница обожала мышиное мясо. Не раздумывая, она помчалась на прекрасный звук так, что даже не скрипнул затвердевший снег, но из-за вороха камышей точно лезвие ножа сверкнула молния, а звука выстрела бедняжка так и не услышала. В камышах прятался Миклош, и теперь уже он не пищал мышью, а говорил:

— Лиса небольшая, но, как смотрю, очень красивая. И сейчас Карак слышит тот же голос:

— Что-о? Откуда взялся ветер? А почем я знаю!

На спине у лиса от страха шерсть встала дыбом, и он тотчас двинулся к своему старому жилищу. Он, разумеется, не бежал навстречу студеному ветру, а полз от одной уцелевшей от пожара купы кустов к другой, не переставая прислушиваться к тому, что делают люди. Ветер донес до него постепенно удаляющийся топот башмаков.

—Одного гуся дай дядюшке Габору, другого — Анти, а двух остальных забери домой! — обратился Миклош к приятелю.

—А себе ты ничего не оставишь? — спросил потрясенный его щедростью Янчи.

Тетя Юли ничего в дичи не смыслит, и у нас еще рыба есть, что вы дали.

У Миклоша не было семьи, родители его умерли, и он жил с тетей Юли, старушкой, дальней родственницей, которая ему готовила, но твердо заявила, чтобы он не приносил домой диких гусей: она не станет с ними возиться и сама в рот не возьмет. Диких уток ей тоже не надо, а зайцы, те просто воняют, и она не желает иметь с ними дела.

Миклош и не думал спорить с тетей Юли, она была женщина с характером и готовила только то, что сама любила поесть. Но если он, убив дичь, ел ее в чужом доме и по легкомыслию хвастался тете Юли, что прекрасно поужинал, она надолго переставала с ним разговаривать, и лишь доносившееся из кухни сердитое громыханье посуды выдавало ее недовольство.

Теперь нетрудно понять, почему он подарил гусей рыбакам, которые снабжали его рыбой, а о подношении мельнику и говорить нечего. Ну а потом, гуси еще только начали прибывать, с тревожным криком приближаются все новые и новые стаи, их несет на своих крыльях северный ветер. Он кружит в вышине, и птицы не могут уже держать строй, распадается клин стаи. Ветер подхватывает птиц, и они весело шумят, эти безбилетные пассажиры, ведь такая погода только в этих краях считается суровой, а у них на родине ее считают мягкой, приятной.

Одна за другой садятся стаи на посевы и, сложив крылья, птицы начинают завтракать.

— Гигига-лилик-лилик, — зовут они своих братьев. — Сюда, сюда!

— Мы тут, мы тут, гегега-ли-лик, — отвечают приближающиеся гуси и, подымая ветер парусом своих крыльев, садятся на землю.

Карак трясет головой: гусиный гогот, как далекая надежда, летит к нему с высоты, и утренний выстрел подсказывает, что вечером надо обследовать берег.

А сейчас скорей в нору.

Не то чтобы лис боялся непогоды, бури. Что будет, того не миновать. Но когда обстоятельства неблагоприятны или приближается опасность, лучше спрятаться, и нора — прибежище более надежное, чем кусты или густые камыши.

Иногда, правда, жизнь в норе становится невыносимой, и приходится ее покидать. Вот, скажем, летом, когда плодятся и наглеют черные прыгуны-блохи. Но в это время года уже можно обойтись и без подземной квартиры. Лисята окрепли, и бродячая жизнь им нипочем. Летом где угодно можно пристроиться. Просторный шелестящий лес пшеницы, тенистая чаща камышей, заросли молодой ежевики и ломоноса — все это лисье царство.

В летнюю пору разумней оставить нору: из-за множества блох лисята в ней не едят, а только чешутся, и не спят, а мечутся из стороны в сторону. Царящую же там вонь не выдерживают и взрослые лисы. Ведь заботливые родители сносят в нору добычу; не доеденные детенышами кости и крылья протухают и издают такую вонь, что в один прекрасный день, простившись с блохами и домом, вся семья уходит оттуда.

Караку в прошлом году не пришлось растить малышей, — ведь егерь Миклош пристрелил его супругу, которую потом съели синицы. Странно, но факт. Дело случилось так, что Миклош, растянув по всем правилам лисью шкурку, тушку повесил на яблоню и сказал вертевшимся поблизости синицам:

—Ешьте, птички!

И маленькие птички своими острыми клювами, точно пинцетами, склевали с костей мясо, оставив один только лисий скелет. Потому что зимой этим трудолюбивым работницам нужны мясо и сало, жир и богатые жиром семена, хлеб же киснет у них в зобу и даже вредит организму.

Но лис давно уже забыл свою прежнюю жену, и его ничуть не интересовало, особенно сейчас, чем питаются зимой синицы.

За камышами узкой полоской тянулось иоле, и на зеленях паслись гуси. Карак видел их, когда они снижались, но только теперь заметил, как близко они расположились от камыша. Осторожные птицы обычно в таких местах не садятся, видно, на этот раз ветер прогнал их с открытого поля.

Глотая слюни, Карак направился туда: а вдруг какой-нибудь простодушный гусь еще ближе подойдет к камышам …

Лис выполз вперед, насколько позволяла скрывавшая его высокая трава. Ни один стебелек не шелохнулся, не послышалось ни малейшего шороха. Травинки, конечно, наклонились, словно их покачнул ветер, но это ускользнуло даже от зорких гусиных глаз.

Гуси продолжали усердно щипать траву. Одни сидели — быть может, они устали, — другие вразвалку ходили туда-сюда в восьми-десяти шагах от Карака, что было серьезным испытанием для его нервов. Признаемся, что этого плута так и трясло, когда ветер менял направление и теплый гусиный запах ударял ему в нос. Мышцы его напрягались, шерсть взъерошивалась, но он ничего не мог поделать: гуси были еще далеко.

Выдержка… Выдержка… Ведь наверняка какой-нибудь легкомысленный гусенок сделает два шага в его сторону, всего два гусиных шажочка. Но надо выждать! Поскольку гусям-гуменникам свойственна наследственная осторожность, терпение лиса подвергалось тяжелому испытанию. В раскосых его глазах поблескивали зеленые огоньки, зубы лязгали, но спине пробегала дрожь, но он терпел… как вдруг…

Гав-гав-ниф-ниф, тут, тут! — за спиной Карака раздался страшный шум, и на него камнем упал большой заяц.

Не будем выяснять, кто испугался больше. Гуси с шумом взлетели, собака замолчала, лис понесся по посевам к дальнему лесу, а заяц, сделав огромный прыжок, выскочил из кустов и с головокружительной быстротой помчался по открытому полю.

Собаки — их было две — как сумасшедшие метались по следам то зайца, то лиса, то гусей. Все следы были еще свежие, теплые, но, запутавшись, собаки побежали в конце концов друг за дружкой, тупо глядя в лицо неудаче.

Гуси уже летели высоко в облаках, старый заяц мчался по лугу, а Карак, испуганно прислушиваясь, сделал круг по лесу и успокоился лишь когда собачье тявканье стало доноситься уже издалека, с реки.

Он лег на брюхо, глубоко вздохнул, и только с этим вздохом лиса покинуло снедавшее его волнение. О чем он думал и думал ли вообще, трудно сказать. Если и думал, то мысли его были спутаны, как заячьи, лисьи и гусиные следы для собак.

Заяц лежал, по-видимому, где-то недалеко, и собакам только благодаря завыванию ветра удалось настолько приблизиться и к нему, и к лису. Карак, пожалуй, мог бы поймать его, но это стоило большого труда, а лис был так напуган, что и не пытался. Он узнал лающих собак, овчарку и кривоногую дворняжку, помесь матери неизвестной породы с таксой. Эта полутакса отличалась лишь здоровой глоткой; однажды Карак подрался с ней, и она с воем умчалась восвояси -нов последнее время она завела дружбу с овчаркой, и от них теперь приходилось спасаться бегством. Овчарка, эта длинноногая убийца, тощая, кровожадная, бежала молча, и когда дворняжка лаем выгоняла какого-нибудь зверя из лесной чащи, хватала добычу. Она ловила даже самых проворных зайцев.

— Гав-гав, смотри-ка, смотри-ка, гав-гав, кто-то бежит, — доносилось издалека до Карака, но услышал это и Миклош.

— Пошли к берегу, быстро! — заторопил он Янчи.

Из обгоревшего камыша стремглав выскочил заяц и в паническом страхе бросился вниз головой в реку, за ним в трех шагах неслась овчарка, а позади трусила дворняжка.

—Гав-гав, где он, где он? — на бегу, высунув язык, взвизгивал маленький кобель, Миклош поднял ружье.

Внезапный выстрел словно смел длинноногую овчарку с берега.

— Уй-уй-уй-уй! — возопила дворняга, на глазах которой молча скатился в реку ее товарищ по охоте; повернув назад, она попыталась удрать, но тут…

— Паф! — прогремело ей вслед ружье, и она упала возле обгоревших стеблей камыша.

Миклош вынул из ствола стреляные гильзы.

—Уже не первый месяц выслеживаю я этих двух псов. Знаешь, Янчи, что значат эти мои два выстрела? На сотню больше зайцев, фазанов, серых куропаток будет теперь в наших краях. Этот щенок их поднимал, а овчарка хватала, ведь овчарки охотятся молча. Этим-то они и опасны. Впрочем, по мне чьи бы они ни были, это мой долг. За это мне денежки платят.

Взяв овчарку за лапу, он оттащил ее в камыши.

— К весне от нее ничего не останется.

— Погляди! — вскинув голову, сказал Янчи.

Испуганный заяц вскарабкался на крутой берег и, отряхнувшись, одним прыжком скрылся в ракитовых кустах.

—Бедный лопоухий! — пожалел его Миклош. — Если бы в другой раз на охоте узнал бы его, честное слово, не стал бы стрелять. Такой выносливый заяц должен жить и наплодить как можно больше зайчат. Видел, как он сиганул вниз головой?

Услышав выстрел и вой дворняжки, Карак скривил рот и, потянувшись, подумал: собаки эти ему больше не страшны. Потом осторожно пошел к норе.

Ветер слегка приутих, точно устал волочить горы туч, и густую кайму камышей хлестал мелкий снег. Порывы умолкающего ветра лишь изредка раскачивали верхушки деревьев, и слышно было, как на опавшую листву падают снежные хлопья.

Осмотрев окрестности норы, Карак понял, что там ничего не изменилось. Только кустики возле входа немного выросли, крапива засохла, и весь холмик нехоженым ковром покрыли опавшие листья. Да и кому здесь ходить? Холмик окружен водой и камышами, несколько стоящих на нем старых деревьев рубить никому в голову не придет, — сюда нелегко подъехать на телеге, а для костра всегда найдутся готовые дрова — сухие ветки. Миклош знал это местечко, не раз сидел тут летом в засаде, но норы не заметил.

Место удачней лису трудно было бы найти, но сейчас он не торопился, хотя и не знал поговорок: «Терпение и труд все перетрут» и «Тише едешь — дальше будешь».

Он присел на корень старого дерева и стал внимательно смотреть на один из входов в нору, наполовину прикрытый опавшей листвой. Потом сделал небольшой круг и так же изучил два других входа, поменьше, которые совсем не были заметны. Как видно, с лета никто сюда не приходил, и это окончательно его успокоило. Блохи — эти маленькие черные кровопийцы, переселились или погибли от голода после того, как лис ушел в камыши. Разразись теперь сильнейшая пурга, в доброй, старой норе ему все нипочем.

Тут на краю поля вспорхнул фазан, и Карак почувствовал, что птица в беде.

Лис растянулся на брюхе, и хотя не видел, но слышал, как толстый фазан с шумом пробирается среди густых ветвей, спасаясь от кого-то бегством. Когда беглец приблизился к Караку, тот увидел, что самку фазана преследует ястреб Килли. За старым деревом раскрытые ястребиные когти настигли жертву. Облако перьев в воздухе, глухой звук падения на землю, тихое шуршание опавших листьев.

Тут лис, точно его подтолкнули, отделился от дерева. Ястреб уже ударил фазана по голове, разжал свои железные ногти, желтые глаза его кровожадно сверкали, но при нападении Карана он с хриплым клекотом взметнулся в воздух.

Лис схватил птицу; несколько прыжков, и он скрылся в норе.

—Вот это охота! — сказал бы он, если бы умел говорить. — Думаю, Килли разозлился не на шутку.

И он не ошибся. Ястреб уже второй раз кружил над кучкой разбросанных перьев. Глаза его горели смертельной ненавистью, он осматривал место битвы, искал лиса, которому серьезно повредить не мог, но хотел не дать полакомиться фазаном.

А того и след простыл!

Ох, с каким удовольствием Килли вырвал бы его раскосые, плутоватые глаза, но куда ястребу тягаться с лисом. Он может, конечно, вцепиться когтями в шкуру Карака, даже выклевать ему глаза, но не больше. И это знают они оба. Впрочем, им нечего делить, они не мешают друг другу охотиться, и такие столкновения, как это, бывают редко.

Ястребу надоели бесплодные поиски; взлетев на ветку старого дуба, он застыл в неподвижности, и со стороны казалось, что это обломанный толстый сук, серый и безжизненный. Падал снег, затягивая лес сероватой дымкой, а Килли все смотрел в одну точку. В кустах копошились две синицы, поодаль стучал клювом дятел, иногда мелькала его красная шапочка и черно-белые перья, за лесом пронеслась стая серых куропаток, но ястреб уже не видел, сели они где-нибудь или нет.

Он не шевелился, но его раздражало присутствие синичек, дятла и куропаток. Он был голоден, но синиц сразу отверг.

Без каких-либо подсчетов он понимал, что один дятел стоит десятка, одна серая куропаточка — трех десятков синиц. Кроме того, синицы забрались в такую чащу, где невозможно охотиться.

Оставались дятел и сомнительные куропатки. Дятел то выстукивал грудную клетку больных деревьев, то обследовал их руки-ветви. Его стук указывал, где водятся разные червячки-вредители, которые, просверливая длинные ходы под корой, поглощают древесину. Деревья от этого страдают и порой гибнут, ведь подкорковые ткани поставляют им соки, питание. Но прилетают дятлы, выстукивают очаг болезни, как врач, выслушивающий хрипы в легких больного, и выдалбливают сгнившую часть дерева. Сначала они работают долотом-клювом, потом пускают в ход зонд, заменяющий и рыболовный крючок и смазанный клеем прутик для ловли птиц. Это их язык. Кончик у него твердый, о колючками и клейкой слизью. Вскрыв болячку, дятел засовывает в дырочку свой длинный язык и им вытаскивает червяков, куколок, словом разных вредителей, которые все попадают ему в желудок.

Дятлы полезные птицы, и потому невозможно смотреть без волнения, как грозно сверкают ястребиные глаза. Вот Килли оттолкнулся от ветки и, словно серый рок, упал на простодушного дятла.

— Ма-а-атяш, берегитесь! — визгливо выкрикнула свое имя сойка; пролетая над лесом, она пыталась, не жалея себя, предупредить других об опасности.

Стучавший по дереву дятел понял ее предупреждение, но спасаться бегством было уже поздно. Ястреб с шумом налетел на него, и дятлу ничего не оставалось, как скрыться в дупле. Ему очень повезло, но страшно не повезло белке: испуганная внезапным шумом, она выпрыгнула из другого отверстия дупла.

В эту непогоду белка дремала в своем дупле. Ей давно уже надоел стук крылатого плотника, и она не раз думала, что хорошо, если бы он убрался подальше, но никак не ожидала, что он свалится ей на голову. Один прыжок, и она выскочила из дупла, попав прямо в ястребиные когти. Несмотря на волнение и боль, пышнохвостая акробатка успела укусить Килли в средний палец. Больше ничего она не смогла сделать. Острые когти впились ей в тело — и ястреб позавтракал.

Коричневые опавшие листья уже стали пепельными, в их нежных изгибах белел снег. Ветер разленился, и снежные тучки ползли низко по небу; на дубу шелестели листья, которые он сбросит только весной. Под тихое шуршание снега будто спали кусты и покинутые гнезда; в черной пасти одного из дупел отдыхала куница; в земле, в семенах, затаились миллионы жизней. Цветам и деревьям, которые вырастут из этих семян, предстояло, быть может, прожить долго, в пять-шесть раз больше, чем человеку.

Семена заключают в себе тысячи разных особенностей, будущий цвет, запах, вкус растения, что из них вырастет. И великое множество свойств своих предков, их силу и слабость, красоту и бесформенность. В одних из этих спящих малюток живет тонкая, как спичка, травинка, в других — двадцатиметровый тополь, из которого, быть может, изготовят миллион спичек. Зимой, когда шелестит падающий снег, и весной, когда посвистывают дрозды, всегда и все, развиваясь и погибая, служит самой большой на свете тайне, тайне жизни.

Из этого закона не составляет исключение и Карак, который, судя по всем признакам, сыт и, по-хозяйски расположившись, спит в своей очистившейся от блох норе.

В удобном надежном доме можно спать крепким сном, не то что в летней квартире. Осыпавшийся песок скрыл остатки прошлогодних костей и перьев, убрать нору помогли муравьи и другие насекомые, питающиеся всякими отбросами.

Лис и во сне чувствует, что вокруг все спокойно. Ветер стих, и теперь мягкие крупные хлопья снега бесшумно падают на землю.

Лес бел, все вокруг бело, и большие черные пятна обгоревших камышей скрылись под пушистой белой пеленой. На полях еще виднеются зеленые всходы, поэтому дикие гуси не беспокоятся. Зайцы лежат не шевелясь. Не беда, что идет снег, под ним не замерзнешь. Если эскимос живет в ледяной хижине, почему не жить зайцу под снегом? Шерстка у него сухая и хранит тепло тела. Она защищает от холода. Даже большой снегопад зайцу не страшен: от горячего дыхания снег перед его носом тает, и через это

маленькое отверстие он дышит. И обнаружить зайца под снежным покровом так же трудно, как Карака в его глубокой норе.

Иногда над отдушиной пробегают тени, но заяц даже не шевелится, словно знает, а может быть, и в самом деле знает, что его не видно. Да и кто тронет его? В этих местах редко появляются большие орлы, а канюки ни здешние, ни пришлые не опасны.

На одной придорожной акации сидят два сарыча. Один родился здесь, а другой — далеко на севере, где-то в тундре, и теперь они с подозрением смотрят друг на друга. Они родственники, но, возможно, и не подозревают об этом. Чистят перышки, прислушиваются, нет ли поблизости людей.

— Давай полетим на юг, — встряхивается здешний, простой, обыкновенный сарыч, — там больше еды. И будет теплей.

— Еды нам хватит и тут, — потягивается другой сарыч, зимняк. — Ты говоришь, там теплей? И тут не будет холодно. В наших краях теперь нечего есть, все замерзло и побелело. А здесь хорошо.

— Ну, что ж, — раскрывает крылья первый. — Хватит нам здесь мышей, не всех еще мы истребили.

Он взмывает к облакам и, равномерно махая крыльями, пускается в путь на юг. Его северный родич некоторое время смотрит ему вслед, потом, отделившись от дерева, делает небольшой круг, изучая местность. Он прилетел сюда вчера вечером, переночевал на большом вороньем дереве и теперь отправляется на поиски пищи, ведь в животе пусто, а ветер стих.

Снег перестает падать, поэтому зимняк кружится довольно высоко и, распластав крылья, обозревает реку и окрестности. Вдоль берега тянется узкая полоска леса с высокими большими деревьями. Стало быть, там можно отдыхать и спать. В рощице Карака тоже есть несколько старых деревьев, но они возле камышей. Подальше блестят озера и темнеет большой бор, где он ночевал. Слева дымит деревня, видны отдельные строения у реки, мельница и дом мельника.

Зимняк снизу кажется почти белым; он так же, как и простой канюк, трудится на полях — очищает их, поедая вредителей посевов. Когда прилетает зимняк, обыкновенный сарыч улетает; весной здешний сарыч возвращается с юга, а зимняк отправляется на свою северную родину.

— Пост сдал, — как бы говорит он.

— Пост принял, — отвечает прилетевший.

И если бы не они, мыши избаловались бы и сгрызли все вокруг.

В мягкую зиму случается, что сарыч, родившийся в Венгрии, здесь и зимует, не улетает на юг и кобчик, и тогда жизни мышей постоянно угрожает опасность. Днем за ними охотятся сарычи, ночью хорьки, ласки, лисицы. И тогда весной мышиному народу очень надо стараться, чтоб возместить нанесенный ему зимой урон.

Но вот снегопад стих, в воздухе носятся лишь редкие снежинки. Зимняку надоело осматривать окрестности; он снизился до привычной высоты и стал бить крыльями, как его улетевший сородич.

—Ге-ге-ге, га-га, и Кьё прилетел. Видно, надоело ему мерзнуть у себя на родине.

Кто знает, говорят или не говорят так гуси, а может быть, даже прибавляют:

—Здравствуй, зимняк! Ты что, замерз в своих штанишках? Что нового дома?

«Наглая орава!» — думает сарыч и, описав красивую дугу, не без презрения покидает ватагу большеротых лапотников.

Как мы ни уважаем зимняка за его когти, крючковатый клюв и хищный нрав, гуси его ничуть не боятся. И зайцы тоже. Трусишка Калан, защищая на своем лежбище детенышей, и то лапами отбивается от этого врага. И надо сказать, что иногда за сарычами гоняются даже безобидные серые куропатки.

Случается, правда, сарычи опустошают птичьи гнезда, уносят беспомощных зайчат, но тут уже виноваты родители. Надо лучше смотреть за детьми!

Однако к осени детеныши подрастают, и северный странник питается главным образом мышами. Он уже успел поймать одну, а теперь снова снижается, да так, точно шагает по гигантской лестнице. Пикируя с большой высоты на землю, он бы разбился, поэтому при снижении время от времени останавливается и только с последней ступеньки, раздвинув когти, бросается вниз.

—Ци-ци-ци, — тихо пищит мышь, но тут же стихает. Птица несет ее на одиноко стоящую акацию, обычно

служащую сарычам столовой.

Полдень уже позади. Далекий колокольный звон пронесся над полями, и зимняк с подозрением прислушивается, — ведь в тундре не звонят в колокола. Звук, конечно, непривычный, но не таит в себе опасности, и он понимает, что в этих краях звон — дело повседневное.

Опасность — не для него, а для Миклоша — возникла совсем в другом месте в лице тетушки Винце, хозяйки покойного рябого петуха.

Поев отменной лапши с творогом и шкварками, приготовленной тетей Юли, Миклош вытер рот и под усыпляющее потрескивание печки раздумывал, закурить ему трубку или лучше подремать на диване. Он очень рано вставал и поздно ложился, ведь рабочий день егеря тянется долго. Ел и спал, когда придется.

А сейчас мечтал поспать.

Но одно дело мечта, а другое — суровая действительность.

Суровая действительность в образе повязанной платком старушки прошла по сеням. Ни о чем не подозревая, Миклош прислушивался к тихому разговору, который слился с голосами моющихся кастрюль и крышек.

—Дома, понятно. Может статься, уже спит. Ни днем, ни ночью нет у бедняги покоя.

«Ох, кого же это черт принес? — подумал егерь и лег поскорей на диван. — Во всяком случае, я уже сплю…»

— По мне, пожалуй, пусть спит, но он, Юли, тут для того, чтобы следить за порядком. Я этого так не оставлю…

— Вечерком я пришлю его к тебе, — заступилась за Миклоша тетя Юли. — Он только что домой пришел.

— Мне что за дело, когда он пришел. Такого петуха еще не было у нас в деревне и не будет. Пускай придет, поглядит, перья разбросаны… Он обязан принять меры.

«За это тебе денежки платят», — вспомнил Миклош, ломая голову, кто эта старуха, которая ворвалась в дом, не дает ему поспать после обеда.

Тихий стук в дверь — его егерь пропустил мимо ушей, — а вдруг… есть же на свете сострадательные люди. Но тетушка Винце не унаследовала от матери сострадательного сердца.

— Постучи погромче, а то он не слышит.

— Миклош, — заглянула в комнату тетя Юли, — Миклош, сынок, тут пришла тетушка Эржебет насчет своего петуха.

— Я не торгую курами, — сердито сказал егерь.

— По мне, и не торгуй, да какой-то зверь унес у меня ночью рябого петуха.

— Или человек, — зевнул Миклош.

— Нет, зверь. Человеку его не поймать, петух сидел на самом верху поленницы. Там и остались его перья.

— Ну что ж, тетя Эржебет, запирайте кур в птичник.

— Теперь уж буду запирать. Приди ко мне, погляди да застрели зверя. Говорят, для того егеря и держат в деревне. Сегодня зверь унес петуха, завтра унесет курицу.

— Послезавтра — корову, — огорченный Миклош поднялся с дивана, ведь от старухи невозможно было отвязаться.

Сонливость пропала; он оделся, взял рюкзак, повесил через плечо ружье.

—Пошли, тетя Эржебет. Коли так срочно ..

Снег перестал идти, но и выпавшего хватило на то, чтобы скрыть следы. Миклош внимательно осмотрел двор, но не обнаружил ничего, кроме разбросанных перьев.

— Тетя Эржебет, у вас есть кошка?

— Ей не поймать петуха. Была у меня и собака, но пропала куда-то.

— Я вот почему спрашиваю: вечером я поставлю тут капкан, как бы кошка в него не попала. Короче, заприте ее и предупредите соседей.

Потом он переложил поленья так, чтобы только в одном месте можно было забраться по ним наверх, где он решил поставить капкан для лисы. Хорьку трудно одолеть большого петуха, если б он был виновником, остались бы следы крови и больше перьев, ласка не в силах унести петуха. Поэтому Миклош подозревал лисицу.

—Вечерком приду, — пообещал он. — Но не прикасайтесь к капкану, это опасная штука.

Пройдя через сад, он вышел на заснеженное поле, ведь свежий снег все выдаст. Даже кружащие в воздухе птицы садятся на землю, а четвероногие пишут на белом полотне целые истории о поисках пищи, бегствах, перелетах и кровавых трагедиях.

Но этот снег выпал днем, когда ни один зверь не вылезает из своего логова. Однако, раз выспаться ему не дали, Миклош решил внимательно осмотреть все вокруг: вдруг что-нибудь да обнаружит… И для капкана надо было пристрелить ворону или раздобыть еще какую-нибудь приманку.

Тропинка, покрытая тонким слоем снега, была скользкой, идти по ней было неловко, но Миклош не спешил: кто торопится, ничего не видит. А кто передвигается на колесах, тем более.

В реке бесшумно бежала холодная вода. Не слышно было больше игривого плеска рыб, и на песчаных берегах не грелись на солнышке пучеглазые лягушки. Языки полей побелели от снега, и на них ни единого следа. Не видно уже островков обгоревшего камыша, только серое сплетение ракитника хранит какую-то тайну. Там притаилось несколько фазанов, зайцев, ласок, может быть, и лисица. Ведь, помимо мастера Карака, и у других лисиц есть охотничьи угодья в этой округе.

Остановившись, Миклош внимательно осматривал снежные просторы. Вокруг пробуждается жизнь, всем надо поесть: приближается ночь. Егерю знакомы разные шорохи, и по полету он знает, какая птица вьется над полем или порхает в лесной чаще.

Вдруг он схватил ружье, но тут же сообразил, что уже поздно. Едва слышное мягкое скольжение, испуганное чириканье овсянок, и соколок, унося добычу, молниеносно исчезает. Он летел, будто серая лента волочилась по воздуху: всего в полуметре над землей; казалось, вспорхнувшая жертва сама кинулась в его когти.

Миклош только присвистнул; так поймать овсянку было уже не просто мастерством, а искусством.

Этот соколок родился на крайнем севере и у нас, в Венгрии, гостит только зимой. Он — гроза для маленьких птичек, но нападает и на небольших диких уток, они самая крупная его добыча. За стаями перелетных птиц он следует в Южную Европу, а в марте возвращается на родину. К великому сожалению Миклоша, соколка редко удается взять на мушку: он появляется в поле зрения всегда внезапно, и пока охотник целится, уже исчезает. Когда маленькие зимние труженики, хохлатые жаворонки и овсянки летят в деревню, соколок летит за ними, но хватает он и голубя, ворону, сороку и даже стучащего по фруктовым деревьям дятла.

Миклош постоял некоторое время в раздумье: хорошо бы соколок вернулся. Но такие желания редко сбываются.

Вокруг убитых вчера собак собралось целое скопище птиц. На старой иве совещались серые вороны, и неподалеку на кусте взволнованно стрекотали две сороки.

— Пора уже начинать, — верещат сороки. — У нас хорошие, крепкие клювы.

— Так-так, — кричит сойка. — В камышах уже давно не было двух таких огромных туш.

—Человек-человек, — затрещала одна из сорок, и в ответ взлетает вся орава.

Миклош обходит вокруг мертвых собак.

«Тут им не место», — думает он и оттаскивает их подальше в заросли.

Из камышовых снопов он делает шалаш. Потом вспарывает собакам брюхо и прячется в своей засаде; не затем, чтобы охотиться, а чтобы испытать шалаш и осмотреться.

Шалаш неплохой, но кое-что надо подправить. Утоптать под ногами камыш, чтобы он не трещал, лишние щели заткнуть, — ведь когда сидишь в теплой комнате, завывание ветра кажется приятным и дружелюбным, а здесь — враждебным и леденящим.

Некоторые снопы обгорели во время пожара, но не беда, тем естественней они выглядят. Дичь отпугивает всякая новизна.

Собаки удачно лежат, в них удобно целиться, и теперь их распоротое брюхо привлечет крылатых могильщиков: вороны и сороки не могут сами разорвать промерзлую собачью кожу и добраться до мяса. «Хорошие потасовки будут тут между серыми воронами и грачами, — улыбается егерь, — а потом появятся сарычи и разгонят их. Следы расскажут, когда придет на даровое пиршество лисица, о нем она узнает не только по запаху, но и по шуму средь бела дня».

Потом егерь задумывается уже не о лисице, а о субботнем ужине, или, точнее, не будем ходить вокруг да около, точно лиса вокруг капкана, — Миклош думает об Эсти. Глубоко погруженный в мечты о будущем, он не заметил бы даже налетевшего на падаль орла-бородача, а не то что жалкой серой вороны, которая тихонько села на землю возле собак, не желая никому выдавать своего открытия. Эта серая ворона, только что сюда прилетевшая, не видела, как Миклош делает засаду, однако кое о чем подозревала.

Миклош же ни о чем не подозревал и думал, когда ему объясниться с родителями Эсти. И как? Но сначала надо поговорить с девушкой, теперь уж серьезно.

Но вот, оторвавшись от этих приятных мыслей, он посмотрел в щелку.

—Да как же ворона тут очутилась? И осторожно поднимает ружье.

Он с удовольствием наблюдал бы еще, ведь книгу зимней жизни лугов можно читать преимущественно в это время, и чтобы ее прочитать, мало одной жизни, но зимний день короток, и ворона нужна для капкана.

Сонную тишину сумерек разрывает треск выстрела.

—Ка-а-р, что случилось? Ка-а-ар! — вскрикивают в стороне вороны, но, ничего интересного не видя, не приближаются.

Вскоре Миклош покидает шалаш. Одну из собак он отодвигает чуть подальше. В рюкзаке у него трехногая скамеечка и ворона. Он спешит выбраться из горелого камыша. Хорошо бы пошел небольшой снежок, скрыл его следы, уничтожил запах сапог, но ветер стих, и синеватый туман над полями обещает холодную ночь.

На околице дымкой окутаны яблони, и на дорожке видны следы охотника. Весной тут все заполонит солнце и зелень, крик детей и гусей. Старые гусаки, ковыляя, будут глядеть на небо, высматривая коршуна, а гусята с удовольствием щипать сладкую травку. Такую же сладкую, как молодость. Ребята станут плести цепочки из стеблей одуванчика, выделяющего горькое молоко, которое хоть раз в жизни все отведывают. А недоверчивые и любознательные даже не раз.

Но весна еще далеко, а тетя Эржебет близко и, приложив руку ко лбу, следит, как Миклош приближается к ее дому.

— Это ты, Миклош?

— Добрый вечер! — говорит егерь, считая вопрос тети Эржебет праздным. — Куры уже сели на насест?

И этот вопрос оказывается праздным, ведь куры сидят на шелковице, вытянув от любопытства шеи.

Сняв рюкзак, Миклош достает оттуда ворону, капкан й жестянку с заячьим салом.

— Что это?

— Заячье сало, — отвечает он. Я смажу им капкан, и тогда ни лисица, ни хорек не почуют запаха моих рук.

— Ну да?

— Точно.

Выдернув из вороньих крыльев несколько больших перьев, он делает в тушке птицы несколько надрезов, затем кладет ее в капкан и заряжает его.

— Готово дело. Но предупредите соседей, тетя Эржебет, а то как бы не изувечился какой-нибудь ребенок.

— Сюда никто не ходит, а мои куры…

— Когда ваши куры слетят с дерева, капкана здесь уже не будет. Я повешу его в хлев, а опять поставлю лишь вечером. Авось кто-нибудь попадется.

— Хорошо бы. Зайди, Миклош, в дом, выпей стаканчик.

— Спасибо, тетя Эржебет, но сейчас мне нельзя, есть еще дела.

Наконец он добрался до дому. Комната приняла его в свои теплые объятия. Он был на ногах с четырех часов утра, и теперь ему вдруг до одурения захотелось спать. Он сел, скинул сапоги.

—Тетя Юли, если загорится дом, разбудите, сам я не проснусь.

Взяв лампу, старушка посмотрела по сторонам, и когда закрыла дверь, Миклош уже был в постели.

«Утречком рано я пойду… пойду…» — И мысли его покатились в пропасть сна.

Потом пропасть исчезла, все исчезло, и сны провалились куда-то.

Было уже часов около восьми, по-деревенски это поздний вечер, почти ночь.

Деревенские жители — лентяи, может подумать читатель-горожанин и решит, что Миклош спит вдвое больше, чем порядочный работающий человек.

Но ведь он в четыре утра был уже на берегу реки, а лег спать в восемь вечера: выходит, шестнадцать часов провел на ногах. А бывает, встает в два часа ночи и лишь в десять вечера попадает домой. И жжет его солнце, продувает ветер, сечет дождь и пробирает до костей мороз. Часто, к великому огорчению тети Юли, он вообще не приходит домой; поест на ходу сала, вздремнет немного на камышовом снопу или прислонившись спиной к замшелому дереву.

Егерь, как и звери, которых он охраняет и на которых охотится, не располагает своим временем. Часть зверей живет дневной, часть ночной жизнью, и Миклош ни днем ни ночью не может сказать, посмотрев на часы: «Кончилась моя рабочая смена». Егерь вынужден приспосабливаться к животным, есть и спать, когда придется. И многое ему надо знать, что познается лишь на опыте, при постоянном наблюдении.

Трава и деревья, облака и звезды, луна и ветер, снег и дождь, тепло и холод… запахи, шорохи, голоса, плеск воды, восход и закат солнца, пашни и нивы, дороги и тропы, следы на песке, снегу, в грязи — все о чем-то говорит, торопит или задерживает, предупреждает, обещает, скрывает и выдает тайну, и егерю, если он знает свое дело, приходится быстро ко всему приноравливаться, как и лису зайцу, выдре.

Нередко случалось, он уже приближался к дому (живот подвело, уши побелели от холода, ноги едва передвигаются, как у робота, в котором кончился завод, и при мысли о постели он готов задремать на ходу), как вдруг:

—Ого! Что это?

На околице, возле забора тети Юли на тонком слое снега виднеются куньи следы. Вчера днем Миклош ушел из дому, а сейчас утро следующего дня. Светает. Перед ним многообещающие следы, у куницы ценная шкурка, а чуть подальше — дом, где его ждет постель, горячий чай, а то и глинтвейн.

—Вперед! — говорит в Миклоше егерь, у которого любовь к своему делу неотделима от охотничьего азарта, и, отказавшись от верного отдыха, он устремляется за неверной добычей.

—Вперед!

Следы идут от сада к саду, от сеновала к конюшне, от птичника к пасеке, потом в поле и обратно к деревне, где их уже затоптали встающие с петухами люди. Ну что ж, надо кратчайшим путем вернуться назад и найти их продолжение. Оказывается, следы ради разнообразия поворачивают в виноградники.

Уже близится полдень; солнышко слегка пригревает, то здесь, то там выглядывая из-за туч.

—Вперед! — обливается потом егерь и вдруг останавливается, оказавшись на южном краю поля, где растаявший снежок поглотил следы.

Когда Миклош подходит к дому, у него от усталости подкашиваются ноги.

Тетя Юли поносит весь род куниц вместе с их дальними родичами, поносит и Миклоша, что живет он как бродячий комедиант и превосходную ее яичницу глотает даже не чувствуя вкуса.

—А я ведь на сливочном масле ее жарила. Ну ладно, иди-ка спать, шалопутный.

Миклош, точно мешок, валится на кровать и даже не слышит, как кто-то шумит на кухне, твердя, что ему необходимо срочно, немедленно поговорить с егерем.

Да, такова жизнь егеря!

Однако она прекрасна, притягательна, и кто для нее создан, ни на что ее не променяет. А кунья шкурка вместе с лисьими в конце концов попадет в сушильню; добыча не переводится, и пока у егеря верный глаз, острый слух и крепкие мышцы, не прекратится эта игра.

Но не будем нарушать ход событий.

Сейчас ночь, вернее, восемь часов вечера, и Миклош спит глубоким, непробудным сном. Глубина его бесконечна и ни с чем не сравнима. Короче, он спит крепко, как спят обычно усталые здоровые честные люди.

А жизнь вокруг только начинается, ночные охотники идут на добычу, за мясом или растительной пищей, лесными семенами и плодами. Некоторые питаются тем и другим: например, кровожадная куница способна перебить все население птичника, но охотно ест и виноград, и разложенный на чердаке чернослив. Прирученная куница схватит застреленного воробья, но тут же бросит его, польстившись на кусок сахара, который прячет в кармане хозяин.

Живя на свободе, она может причинить большой вред, и поэтому человек ее преследует. А кроме того, охотится за ее ценной шкуркой. Красивая и прочная, она стоит дюжины лисьих. Куница селится и плодится на чердаках, под соломенными крышами, в заброшенных погребах, но в руки редко дается.

Тень есть всегда, даже в такой лунный вечер, как сегодня, а куница — тень в тени.

Однако сейчас Миклошу не до нее. Он целиком погрузился в сон, и лишь на заре его разбудит тетя Юли, которую в четыре часа будит ее ревматизм.

Хотя над полями еще колышется вечерний туман, полнолунье предвещает холод. Звезды еще не сверкают, как обычно при сильном морозе, и снег не захрустит, если кто-нибудь пройдет по берегу реки. Но егерь спит, а кроме него, другие люди не бродят в эту пору по окрестностям.

«Ба, как все кругом переменилось!» — думает Карак, выглядывая из северного выхода норы.

Отдохнув от дневных треволнений, совершенно забыв о съеденной самке фазана, готовый к любым приключениям лис смотрит на заснеженный лес. Смотрит, слушает и принюхивается. Все в порядке, однако он не торопится. Сперва медленно высовывает из отверстия голову, потом, наконец, целиком выползает наружу, и его плутоватый взгляд натыкается на шар, попавший каким-то образом на молодое деревце. Из шара торчит длинный язык, и Карак знает, что это спит фазан-петух, он слышал вечером, как тот с шумом садился на дерево, к сожалению, очень высоко.

Экая жалость, что неправда старая сказка, будто однажды лиса до тех пор не сводила глаз с сидевшей на дереве птицы, пока та в беспамятстве не свалилась с ветки. Короче, лисица ее загипнотизировала.

Карак, к сожалению, об этом не знает, но зато знает все, что касается охоты. И не может смотреть в закрытые глаза фазана, который спит на шестиметровой высоте. Тут бессильно всякое колдовство, и нечем ему заполнить место в желудке, освободившееся от самки фазана.

Карак выползает на опушку лесочка и, присев, долго смотрит по сторонам. Вокруг безусловно красиво и пустынно. Но красотой сыт не будешь, и он идет, крадучись, по глубокой борозде, останавливаясь возле каждого островка сорной травы и полевого синеголовника, сливаясь с ними.

Гоп! Лис подпрыгивает словно на пружинах и, когда приземляется, под его лапами шевелится комок, который вместе со снегом отправляется в лисью пасть. Мышка, прятавшаяся в сугробе, хотела, видно, навестить родню, но качнулся стебелек, и Карак накрыл ее лапой.

Все ярче блестит луна, и сверкают снежные поля. Лиса это ничуть не радует: теперь он видит, конечно, лучше, но и его лучше видно. А кто знает, смотрят на него или нет? Вдалеке бредет заяц, и, не тратя попусту времени, Карак бежит по тропке под укрытие обгоревших камышей. На открытом поле, освещенном бесстыжей луной, он чувствует себя точно раздетый. Поэтому, заползя в камыши, прячется между кочками.

На прогалинке Карак ненадолго останавливается, приникнув к земле. Тут что-то изменилось: этого вороха камыша вчера еще не было или он по-другому выглядел. Медленно-медленно пробирается он вперед. И тут ему ударяет в нос остывший знакомый запах псины. Это уже не теплые испарения живой добычи, а вонь промерзлого разложившегося мяса.

Нужна острожность, хотя вокруг ни единого признака жизни и в воздухе не ощущается опасности. Карак чувствует какую-то неопределенную связь между позавчерашней пальбой, визгом и этим запахом, но по-прежнему настороже. Он видит темный холмик, двух дохлых собак и, дрожа от негодования, видит и нечто иное.

С другого края прогалины среди обломанных стеблей ему навстречу идет лисица. Карака трясет от ярости: непрошеная гостья только портит охоту. Но он не трогается с места, его успокаивает, что лисица ведет себя неосмотрительно. Она не обращает никакого внимания на подозрительный ворох камыша, стало быть, успела изучить его с задней стороны.

Карак приникает к земле.

Чужая лиса садится, как видно, только сейчас почуяв запах псины, потом не спеша ложится, словно желая устроиться поудобней и выяснить, чего ей ждать, добычи или какого-нибудь человеческого коварства. Она долго сидит неподвижно. Карак время от времени нервно подергивает хвостом, а лиса все терпеливо ждет, поводя ушами, когда деревенские петухи извещают о приближении полночи.

Во рту у Карака скопилась слюна, и пустой желудок предъявляет настоятельные требования.

Наконец чужая лисица встает и пытается на некотором расстоянии обойти вокруг дохлых собак, но этого Карак уже не в силах потерпеть. Когда непрошеная гостья подходит ближе, он бросается на нее. Та моментально отпрыгивает в сторону и, повернувшись к нему мордой, ощеривается:

— Что, хочешь сцепиться со мной? Давай!

— А ты не могла бы поохотиться где-нибудь в другом месте? — поводит он ушами уже более миролюбиво.

— Я хочу здесь охотиться.

Приготовившийся было к нападению Карак садится, точно говоря:

—Места нам обоим хватит.

Нельзя сказать, чтобы в нашем плуте была бы хоть капля рыцарства. Он не отличался ни деликатностью, ни сердоболием, а его необычная уступчивость объяснялась тем, что перед ним стояла самка.

Хотя время свадеб еще не наступило, но оно уже приближается, и это чувствуют обе лисы.

Карак сбоку подходит к самке, та поворачивает к нему голову, но мышцы ее по-прежнему напряжены. В глазах сдержанный блеск, что говорит и о дружеских намерениях, и о боевой готовности.

Тогда Карак обнюхивает ее, почесывается.

— Но больше никого к добыче не подпустим!

Затем следует взаимное обнюхивание, как видно, вполне дружелюбное.

Лисы молча знакомятся, и они уже не забудут запах друг друга.

Карак делает несколько шагов, но гостья не следует за ним. Она садится и голодными глазами смотрит на падаль.

Лис возвращается обратно, словно предупреждая, что дохлые собаки подозрительны, однако лисица по имени Инь не трогается с места, будто говоря:

— Здесь сможешь меня найти.

Караку нравится ее самостоятельность и, несмотря на вновь вспыхнувший голод, он весело трусит к деревне, куда влекут его приятные воспоминания.

В тени заборов к нему возвращается необходимая осторожность, хотя он и чувствует: можно смело идти вперед. Собаки уже замолчали — полночь далеко позади, — дым из труб не примешивается к запахам, и в лунном свете далеко видно. Дойдя до ветхой изгороди тетушки Винце, он заворачивает в ее сад, словно к себе домой. Там в землю врыта бочка — в ее тени Карак приникает к земле, — куры сидят на дереве, а на поленнице виднеется дохлая серая ворона.

Подозрительно!

И поленница выглядит не так, как вчера.

Это тоже подозрительно.

Надо выждать, пока что-нибудь прояснится. В соседней конюшне иногда бьет копытом лошадь, и в хлеву скрипят доски, когда большая свинья переворачивается с боку на бок. Звуки все знакомые и неопасные.

Тут из соседнего сарая выходит темный зверек и, стряхивая снег то с одной, то с другой лапки, бредет по саду. Это большой черный кот.

— Он еще далеко, — дрожит лис и, поскольку ему ничего больше не остается, следит за котом: а вдруг он сюда повернет.

Но кот, подойдя к поленнице, долго смотрит на ворону. Потом, став на задние лапы, обнюхивает ее и… Карак от ужаса чуть не падает навзничь. И даже добежав до реки, не может окончательно прийти в себя.

Он не понял, что произошло, но будет долго обходить стороной двор тетушки Винце и не притронется к дохлой вороне.

Ведь кот, принюхавшись, сделал грациозный прыжок и очутился на вороне, но тут точно сверкнула молния, раздался щелчок, и никакие вороны впредь не будут уже интересовать кота.

У Миклоша не было лисьих капканов, и он поставил на поленнице большой капкан, предназначенный для выдр. Поэтому кошке, по крайней мере, не пришлось долго мучиться.

Карак от волнения даже о голоде забыл; оглядываясь по сторонам, он заполз в камыши.

«Смотри-ка, Инь ест», — предав забвению случившееся, весело подумал он и как ни в чем не бывало принялся тоже пожирать собаку, ту, что была поменьше и потолще.

Лисица-гостья, успев набить брюшко, ела уже неохотно и вопросительно посматривала на Карака.

А он, помахивая хвостом, впился зубами в собачье ребро, точно это был медовый пряник. В этом был его ответ даме.

— Хватит ли нам обоим места? Да здесь еще полдюжины лисят могут резвиться.

Потом Инь растянулась на животе — она не могла больше проглотить ни куска — и положила голову на передние лапы. В этом движении было обещание принадлежать друг другу, короче, готовность заключить брачный контракт.

— Ешь, Карак, — как бы говорила она, — а я посторожу.

И когда петухи прокричали зорю, две сытые лисицы побрели в сторону камышей. Они шли, словно давно уже знали друг друга, и гостья заползла в роскошную нору Карака не раздумывая, будто родилась в ней. Она обнюхала все прихожие, залы, потом, удовлетворенная, с сытым урчанием улеглась возле лиса.

Время одному приносит радость, другому боль. Когда Инь закрыла глаза, тетя Юли открыла. И растерла ноющие от боли плечи.

— Не оставляешь меня в покое, проклятая хворь, не оставляешь? Это Миклошу, а не мне пора вставать.

Голос ее растворился во мраке. Затем последовала какая-то возня, чирканье спички, наконец сонно, точно еще продолжался вчерашний вечер, загорелась лампа.

— Ох, ох! — вздыхала старушка. — Сделаю-ка я мальчику яичницу из пары яиц, а то уйдет голодный, у него на это ума хватит.

Когда в кухне зазвенела сковородка и щелкнула печная дверца, егерь начал выплывать из глубин сна. Он задышал чаще и проглотил слюнки, ведь запах яичницы с салом проник через замочную скважину в комнату и сосредоточил его разбежавшиеся неясные мысли.

— Миклош, уже четыре часа, — заглянула в дверь тетя Юли.

— Да, — отозвался он и продолжал бы спать, если бы кнут долга и вчерашние планы не прогнали желание понежиться в кровати.

«Куница… — всплыла мысль, — куница в капкане».

Миклош сел п тупо уставился на щель в двери, через которую проникал в комнату свет. Из кухни доносилось тихое шипение сала на сковородке и аромат лука.

Егерь так потянулся, что чуть не вывихнул себе руки, и одним прыжком покинул постель.

Его ждало прекрасное, полное приключений утро.

После завтрака — великолепной, насыщенной запахами и вкусами яичницы тети Юли, — он подумал, что дома в это утро его уже ничего хорошего не ждет, но ошибся. Старушка, налюбовавшись на уписывающего за обе щеки Миклоша, достала с полки бутылку и налила ему полстакана.

—Ой, тетя Юли, слишком много, — ощутив крепкий мужской запах виноградной водки, сказал он.

—Да не такой ты парень, чтобы… Теперь мог благополучно начаться день.

Миклош постоял в сенях, дав глазам привыкнуть к темноте, потом, преисполненный надежд, вышел на улицу.

В деревне царило безмолвие; кое-где в окнах горел свет и изредка слышалось хлопанье дверей.

Егерь прошелся по двору тетушки Винце, ему не хотелось сразу проверять капкан. Он то и дело останавливался, прислушиваясь, потому что если капкан захлопнулся неудачно, жертва могла быть еще жива.

Но ни звука не было слышно. Куры спали, вытянув шеи. Звезды затуманились, но снег сверкал, и в его блеске вырисовывался в капкане какой-то черный зверек.

«Попалась! — возликовал егерь. — Вот здорово! Огромная куница! — Но подойдя ближе, остановился, огорчённый. — Проклятый кот, расшиби тебя молнией! — негодовал он. — Чего ты пришел сюда?»

Кот, разумеется, ничего не ответил, а егерь поспешил сокрыть его бренные останки, ведь соседи тетушки Винце не обрадуются, узнав о преждевременной кончине своего кота.

Миклош засунул мертвого кота в рюкзак, капкан повесил в конюшне и через сад направился в поле. Но пройдя несколько шагов остановился и снова стал изрыгать проклятия на голову мертвого кота.

«Лиса!. . Тут была лиса!»

Следы явно показывали, где Карак шел ровными крадущимися шагами, а где бежал, делая длинные прыжки. Возле врытой в землю бочки он, как видно, лежал.

«Стало быть, тут сидела, притаясь, лиса, когда этого гадкого кота захлопнул капкан, а потом она, потеряв голову, понеслась прочь, — размышлял егерь и, как мы знаем, не ошибся. — А место для капкана я правильно выбрал. Кошачью шкурку выделаю для себя. Шапка, верно, из нее получится. Жаль, мало попадается черных кошек».

Егерь должен уметь не только обдирать и обрабатывать шкурки, но и дубить их. Мех домашней кошки очень теплый и даже прочней и красивей, чем у дикой. Шкурка дикой кошки не ценится, и кошачьи шубы на разгуливающих по бульвару дамах сделаны из домашних кошек. Их разводят специально для этой цели. Мех диких животных, обитающих на воле, вообще красивей и прочней, чем у искусственно разведенных или домашних, но дикая кошка составляет исключение, а это доказывает, что она не предок домашней, которая произошла от нубийской или кафарской кошки, прирученной в древнем Египте и оттуда распространившейся по Европе и Ааии. В Египте была, наверно, масса мышей, и потому кошку считали священным животным. За ее убийство казнили, ведь сотня рабов не могла так же надежно, как одна кошка, охранять от голодных мышей фараоновы житницы.

Миклошу эти исторические факты, вероятно, не известны; он небрежно тащит в рюкзаке кота, и ему даже в голову не приходит, что в Египте его за это казнили бы, разумеется, не сейчас, а пять тысяч лет назад. Но зато теперь ему приходится опасаться, как бы тетушка Кардош не проведала о печальной участи своего любимца: тогда ни один древний бог уже не спасет Миклоша от бесконечных попреков.

Но егерь уже забыл про кота; он идет по следу лиса, который пробегал здесь дважды, туда и обратно, а в этом месте, как видно, замедлил бег.

Да, Караку безусловно повезло! Если бы он не повстречал Инь, свою будущую подругу жизни, то непременно попал бы в капкан, ведь он оказался бы во дворе намного раньше, чем Мяу, чей предок был на короткой ноге с фараонами и мог это себе позволить, поскольку считался святым.

Над рекой клубится легкий туман; поля и леса уже стряхнули с себя ночь. Свет луны становится все более блеклым, и звезды уже затерялись в сиянии, предвещающем день. Где-то вдали гогочут дикие гуси, но это почти не нарушает прохладной-утренней тишины.

Миклош стоит на берегу реки, где Карак свернул в камыши, и думает, куда ему податься. Идти по лисьему следу дело безнадежное — ведь лиса за одну ночь прокладывает много путей, и если даже удается найти ее лежку, то, заслышав приближение охотника, она моментально удерет. И пусть даже след ведет к норе, все равно ничего не поделаешь: без собаки до зверя в норе не добраться.

Пока Миклош стоит в раздумье, кто-то кричит ему из леса и машет рукой: подожди, мол.

— Хорошо, что я тебя увидал, — запыхавшись, подходит к нему один знакомый. — Мельник просил передать тебе вот эту записку, что-то насчет муки. Я хотел отнести тебе домой, а теперь не придется тратить на это время.

— Спасибо.

— Не за что. Охотишься?

—Иду по лисьему следу, вдруг куда-нибудь приведет, — и, положив записку в карман, он движется дальше.

Но это не записка, а письмо, которое он хочет прочитать, оставшись в одиночестве.

Уже потеплело, тонкий снежок не хрустит, да если и хрустел бы, Миклошу сейчас это все равно.

«.. .И завтра мы с нетерпением будем ждать вас к обеду…» — стоит между прочим в письме, где о муке, разумеется, нет ни слова.

Только после пятикратного прочтения прячет Миклош в бумажник это знаменательное послание и теперь уже сосредоточивается на изучении следов Карака, которые составляют тоже красивые, но более редкие строки, чем буквы в письме.

«Конечно, конечно, так я и думал», — мелькает у него в голове.

Следы ведут к двум дохлым собакам, и он с радостью убеждается, что псов основательно пообъели. И вокруг — множество лисьих следов.

«Надо было прийти сюда ночью».

Потом, вспомнив о коте, он смотрит на искалеченную старую иву, в которую когда-то давно вбил гвозди.

Здесь он несколько раз сдирал шкуру с убитых лисиц.

Миклош вешает на дерево черного кота и острым как бритва охотничьим ножом со знанием дела рассекает шкурку. Упитанную тушку кота он кладет между двумя собаками, а шкурку, завернув в бумагу, засовывает в карман рюкзака.

—Так! — бормочет себе под нос егерь, но никто не поддерживает с ним разговора, и только сорока стрекочет где-то в кустах.

Миклош стоит возле старого дерева, прислушивается: сорока продолжает болтать, и голос ее как будто приближается.

Сорока еще вчера видела дохлых собак и теперь пытается созвать своих подруг, но те не идут. Присматриваясь, она подлетает ближе и с пронзительным криком садится на землю, словно говоря: «Погляжу-ка сама…»

Ружейный ствол, отделившийся от ивы, она еще заметила — правда, поздно, — а выстрел уже не слышала, ведь дробь летит быстрей звука. Сделав красивую дугу, птица рухнула на землю, а Миклош ее подобрал: она пригодится для капкана, а длинными сорочьими перьями, выдернутыми из хвоста, очень удобно чистить трубку.

«Пойду-ка я к лесу, — егерь надел рюкзак, — а потом домой».

К этому времени уже совсем рассвело, было светлое субботнее утро, предвещавшее воскресный обед. Было письмо, которое дома он еще не раз прочитает, короче, все было впереди.

«Снег растает», — с сожалением подумал он.

Снег спасает посевы от морозов, под ним хорошо развиваются растения; он помогает охотнику прочитать утром следы зверей. Снежная морозная зима для человека куда здоровей, чем сырая, промозглая, которая поворачивает на мороз только тогда, когда абрикосовые деревья уже наряжаются в подвенечный наряд и терновник надевает свадебный венец.

«Снег растает», — подумал опять егерь и свернул к реке, чтобы и там осмотреть следы, оставленные ночью доверчивыми ночными охотниками. Уже можно было наблюдать, как метла ярких солнечных лучей подметает затуманенное небо.

«Эх, бедняга, и зачем надо было тебе здесь остановиться, — подумал Миклош, спустись на прибрежную косу, чтобы рассмотреть разбросанные остатки цапли. — Да, с ней знатно разделались».

Он не сразу понял, кто ее прикончил. Там, где шла борьба, снег был примят. Большая птица, пока ее трепали, замела следы.

«Видно, больная была, — решил Миклош, — иначе спала бы ночью на дереве. А расправилась с ней выдра, и не одна, а две, ведь тут следы маленьких и больших лап».

На мягкой глине у мелководья остались отчетливые, словно нанесенные резцом следы ласт.

Миклош смотрел на них, точно ждал, чтобы они заговорили.

«Теперь их уже две. Но где они?» — вздохнул он, глядя на склонившийся к реке старый тополь, на котором уже не осталось ни одного листочка.

Его шершавая кора равнодушно смотрела на человека, а своими корнями он надежно защищал сухую и теплую нору и в ней двух выдр.

Да, теперь в норе жили две выдры, ведь прошлой ночью Лутра убедился, что маленькая самка достойна такой награды.

Вчера вечером, высунув голову из воды и поведя носом, он почувствовал запах свежего снега. Изменившийся вид белых девственных берегов сулил свободу и прекрасную охоту. Когда выдра идет по снегу, ее, правда, лучше видно, но зато, плывя в темной реке, она замечает на белой земле даже шевеление мыши.

Этот вечер означал не только охоту, добычу и пищу. В ласковом бормотании воды и мельницы, в шелесте знакомых кустов будто звучало какое-то обещание и сладкая тоска, которой давно уже не чувствовал Лутра. По характеру замкнутый и суровый, он вдруг размягчился, на него нашло веселье, чуть ли не легкомыслие, и, забыв о голоде, он скользил туда-сюда по воде; потом принюхался; остановившись на прибрежных камнях, навострил уши и наконец поплыл к другому берегу, где недавно встретился с маленькой выдрой.

Его охватила и стала подгонять страшная, завистливая ненависть, какая-то жестокая злоба, готовность сразиться, которые он ощущал обычно, когда хотел остаться один или с кем-нибудь наедине.

Но злился он понапрасну: самочка сидела в одиночестве на берегу и с аппетитом ела рыбу, не обращая на Лутру ни малейшего внимания.

Он понял, что она его видит, и прежняя ярость сменилась в нем легкой веселостью. Подплыв к ней, он тихо фыркнул, и самочка испуганно вздрогнула, хотя оба они знали, что это всего лишь игра.

Потом Лутра выполз на берег. Обнюхал прекрасную большую щуку, по есть не стал, а самочка отошла в сторону, дав понять, что уступает ему свою добычу.

Лутра сделал вид, будто хочет впиться зубами не в щуку, а в маленькую выдру.

—Ой, боюсь! — отпрыгнула та в сторону. — Ешьте, пожалуйста.

Затем оба они принялись за щуку. Носы их время от времени соприкасались, и тогда самочка отскакивала назад, словно прося прощения, а Лутра, если можно так выразиться, улыбался в усы.

—Гм, я вовсе не такой уж кусака, — сказал бы он, если бы умел говорить.

И все вокруг постепенно становилось красивей, светлей и мягче. Игра оживилась; наконец самочка, спасаясь бегством, нырнула в воду, кокетливо приглашая последовать ее примеру.

— Мне хочется поохотиться, мы так прекрасно проводим время, и все так прекрасно.

— Конечно. Если хочешь, поохотимся, — фыркнул Лутра и даже присвистнул, что у выдр определенно означает признание в любви.

Резвясь, плыли они вниз по реке, но вдруг притихли: на противоположном берегу в песке возле куста стояла одинокая цапля. Трудно было понять, почему эта осторожная птица села на землю. Может быть, поранила себе крыло и так ослабла, что не смогла взлететь на высокое дерево; или ее спугнули, и она решила отдохнуть тут немного — кто знает?

Она казалась на снегу серой тенью; едва ли могло прийти ей в голову, что немного ниже по течению к берегу свернула маленькая выдра и, прячась в тени кустов, подбирается к ней. Лутра же продолжал плыть, ничуть не скрываясь от цапли. Ему удалось привлечь ее внимание, что было инстинктивной игрой, частью охоты. Холодные глаза большой птицы вбирали в себя все его движения, но он был довольно далеко, и его появление как будто не предвещало опасности.

Но сзади к ней бесшумно приближалась длинная тень. Увидев ее, Лутра сделал плавный поворот и направился к цапле. В этот момент она еще могла бы взлететь. Но тут скрипнул сдвинутый с места камень, испуганная птица, подпрыгнув, взмахнула крыльями, но было уже поздно — маленькая выдра так и вцепилась в нее. Тотчас подоспел и Лутра, положив конец бессмысленному сопротивлению цапли.

Он весело фыркнул, точно перья пощекотали ему нос.

—Хорошая охота! Ты очень ловкая, охотиться с тобой одно удовольствие.

Такое примерно признание выражало его фырканье; самочка игриво потянула к себе пук перьев, Лутра ответил тем же. Наевшись, выдры без сожаления покинули то, что осталось от отбившейся от своих странницы, так бесславно закончившей путешествие. Зима как бы взвесила достоинства цапли, и выяснилось, что ее силы, осторожность, жизнеспособность не были достаточно хороши.