Льгота

12

Дарья жила одна уже более двадцати лет — с тех пор, как сын, окончив десятилетку, поступил в педагогический институт. Приезжал, правда, на каникулы, но ведь месяц-полтора тех каникул пролетали будто один день. Не успевала поговорить с сыном, как следует выпытать у него все-все про студенческую жизнь, а ему уже нужно было уезжать.

И опять наступало одиночество. Ложилась одна и вставала одна. Словом не с кем было перекинуться. Разве что с курами, с котом да на поросенка, который опять плохо поел, прикрикнет.

Конечно, виделась она в течение дня с соседями, с Верой Игнатьевной, но общения с ними были мимолетными, на ходу, а основное-то время суток была одна.

Ко всему привыкает человек, привыкла к одиночеству и Дарья — женщина самолюбивая, своевольная, с характером, короче.

Характер ее проявлялся, в частности, в том, что и после отъезда сына держала Дарья хозяйство свое в порядке. Ни в чем не хотела уступать семьям, где были молодые мужики и молодые женщины. Не меньше других сажала картошки, бураков, капусты, огурцов, кукурузы. Все время держала корову, и только лет пять назад, когда стало сдавать здоровье, Илья Трофимович и Вера Игнатьевна с трудом уговорили ее продать Лыску, пощадить себя. Молоком, убеждали они, мы тебя обеспечим, а здоровья тебе не даст никто.

Самым тягостным временем для Дарьи была осень и зима. День в эту пору был с воробьиный скок, поздно рассветало, рано темнело, и уже в пять-шесть часов вечера, покормив поросенка и кур, она оставалась без дела. Ужинала кусочком сала да чаем с рафинадом и тревожно поглядывала на часы-будильник: тикали они, а стрелки, казалось, стояли на месте — так медленно продвигалось для нее ненавистное осенне-зимнее время.

Пробовала заняться чем-либо; вспомнив молодые годы, начала вязать. Да только не те стали глаза, пальцы распухли, и крючок не слушался ее.

Затем придумала еще одно занятие — чтение. Последний раз книжку она читала, когда сын учился в первом классе. Помогала ему одолеть букварь, а потом и «Родную речь». Но вот он научился читать быстрее матери, и надобность в ее помощи отпала.

Дарья взяла у Веры Игнатьевны первую попавшуюся книжку — «Бесы». Толстая, на много вечеров, прикинула, хватит. Да и название на сказку похоже.

А стала читать — никакой сказки не обнаружила.

Длинно и скучно. И ее потянуло в дрему.

За два вечера одолела восемь страниц, а на третий вечер «Бесов» вернула: «Свет плохой, глаза умариваются».

Чевычеловы — это лет пятнадцать назад было — тогда как раз телевизор купили. Еще черно-белый. Вера Игнатьевна и предложила сестре:

— Приходи, нынче кино будет.

Понравился Дарье телевизор. Теперь она чаще прежнего наведывалась по вечерам к сестре. Не злоупотребляла гостеприимством, каждый раз приносила тысячу извинений, на что Илья Трофимович говорил:

— Втроем, так оно и веселее. Да и Игорю, гляжу, теткины визиты нравятся — каждый раз конфетами балуешь.

Прошлой зимой, когда приезжал Андрей, она к Чевычеловым вечеровать не ходила. Вера Игнатьевна приглашала ее, а она ссылалась на недомогание. На самом же деле рассуждала так: «Андрею с Ильей наверняка надо о чем-нибудь, личном поговорить, а я мешать буду. Ничего, потерплю, а уедет Андрей, тогда телевизор и погляжу».

Пеняет она сейчас на свою тогдашнюю вежливость. Нужно было, нужно и при Андрее ходить на телевизор. Это он сбил с панталыку Илью с Верой, он им напел про прелести городской жизни. И, присутствуй она при тех разговорах, узнай раньше про них, может, сумела бы разубедить и зятя, и сестру не трогаться с места. Как-никак, а у нее свой человек всегда рядом был. Вера хоть раз отказывала ей в помощи? Скажем, огород посадить-убрать. Картошку в погреб опустить одному не очень сподручно. А Вера всегда тут как тут: не звала, бывало, ее Дарья, а она словно чуяла, что сестре нужно помочь. Да и Илья не был чужим человеком. Вон и шифер для хаты в свое время достал, и забор подладил, и трубу почистил, и дрова ей всегда колет… Да мало ли он ей сугубо мужских дел переделал!

И что теперь? Телевизор — ладно, жила без него и ещё проживет, хотя, как вспомнит те, давние, одинокие вечера, оторопь берет. Страшнее другое: близких людей лишается. Пусть не навсегда, пусть летом они будут здесь, в Варваровке, но ведь гости они уже в селе, что там ни говори. Не покличет она теперь Веру: «Иди, сестра, отведай пироги с маком — такие вкусные, такие вкусные». И сестра ее не позовет: «Я лещей нажарила, зайди хоть попробуй…»

А затоскует вдруг, душу не с кем будет отвести. А занеможет, так кружку воды теперь ей никто не подаст.

И Дарья, утерев повлажневшие глаза, вспомнила горькую послевоенную частушку: «Я корова, я и бык, я и баба, и мужик». Самой придется и дрова колоть, и забор ладить, и трубу чистить.

Дарья вскочила с низкой лавочки у крыльца, направилась к Чевычеловым. «Поговорю напрямую с Ильей и Верой, — решила, — скажу: не стыдно вам оставлять на произвол судьбы одинокую пожилую женщину? Если не потеряли совесть — поймут меня, глядишь, раздумают с отъездом. Не беда, что прописку в городе оформили, можно таким же манером и переоформить. Неладное дело затеяли вы, скажу. Станете после каяться, да поздно будет. Да и не только вас, скажу, ваш отъезд касается. Он и меня больно зацепит».

Стоял тихий вечер. На электрических проводах вдоль улицы, будто нанизанные, сидели ласточки-касатки. Иногда какая-нибудь из них взлетала и, сделав небольшой круг, возвращалась обратно.

В воздухе стояла дорожная пыль, не осевшая еще после того, как прогнали коровье стадо.

Дарья резко отворила калитку Чевычеловых.

Илья Трофимович возле хаты поливал из лейки цветы. Посаженные заботливыми руками Веры Игнатьевны, они росли тут клумбами-квадратиками: гладиолусы, георгины, флоксы, крупноцветковые ромашки…

Дарья уставила на Илью Трофимовича возбужденный взгляд. Спросила, как выстрелила:

— Где?

— Кто?

— Вера.

— Возле коровы — где еще?

Из коровника слышалось два женских голоса.

— С кем она там?

— С Оксаной Григорьевной.

— Учительницей, что ли?

— Ага. Пришла посмотреть, как корова доится, сколько молока дает.

— Зачем?

— Покупает она…

Дарья растерянно приоткрыла рот.

— Как — покупает?

— Просто. Не везти же нам корову в город.

«Вот оно что! — дошел до сознания Дарьи смысл слов Ильи Трофимовича. — Значит, уже насчет коровы сторговались, все корни подрубают… А я, дура, летела уговаривать Илью с Верой. Напрасно, напрасно…»

— Может, и хату продаете?

Илья Трофимович поставил лейку у ног, по-женски уставил руки в бока. Снял фуражку, почесал лысину. Взгляд его выражал безразличие, отрешенность.

— Хату, Дарья, ты знаешь, мы продавать не намерены. Но покупатели уже находились. Юрий Петрович Першин, кладовщик, — для своего сына. Пятнадцать тысяч давал. Я его разочаровал: погодим, дескать, с продажей. Да и на Игоря хата завещана… А вчера еще одни покупатели явились. Две старушки, я и не узнал, чьи они. Раз заглянули в калитку, другой, потом обошли нашу усадьбу со всех сторон и снова появились в калитке. Я тут не выдержал и спросил: «Что, бабушки, угодно?» — «Хату вот смотрим», — отвечают. — «Для чего?» — «Как для чего? Может, она нам приглянется». — «Так я не продаю». — «Неужто? А в селе только и разговоров: Илья Трофимович корову с хатой продает. Враки, значит?» — «Враки, бабушки…» Ну и дела пошли, — качнул головой Илья Трофимович. — Не удивлюсь, если завтра услышу, будто мы с Верой на луну летим. — Он иронично ухмыльнулся.

Дарья тоже ухмыльнулась. Однако ухмылка ее скорее была похожа на выражение глубокой боли.